Тихон 2

Введение

Есть в этой жизни совершенно бессмысленные мероприятия, и есть полусмысленные. Чтение этой книги как раз из таких полусмысленных, для кое-кого. Тому, кто прочел первую часть историй про Тихона, смысл откроется полностью, без предисловий. Бумага подорожала, леса редеют, типографское производство не становится чище – есть ли смысл в предисловиях? Разумнее и дешевле сперва изучить первую часть, и лишь потом приступать к чтению этой.

Но если читателю достаточно полусмыслов, то милости просим на эти страницы. Кстати, автор позаимствовал из первой книги эпиграф, чтобы читателю было полегче вернуться в тему, а заодно и настроиться на прощение многочисленных ляпов и несуразиц автора. Когда пишешь о Тихоне – без несуразиц нельзя.

А чтобы не выглядеть вором, стащившим у самого себя эпиграф, автор скромно прикрыл его новым, про духовных учителей, которые что-то там врут, и так далее. Все врут, чего уж там. Только Тихон не врет, и старательно всех нас любит, хотя кое-кого не за что… Но разве должно быть «за что»? Автор не знает ответа на сей вопрос.

Нет, он конечно же знает, он вычитал из умных книжек, что и вы можете сделать. Вы же умеете читать, и это великий дар. Но эта книжка не умная, и не веселая. И не грустная, кстати. В любом случае, наслаждайтесь, потому что человек – это наслаждение.

P.S. Особам, желающим иметь прямые ответы, автор горазд напомнить, что сие произведение является не более чем автопародией человека, возомнившего свою святость. А нежели кто признает в Тихоне и себя, так автору вообще радость, ибо удалось послужить зеркалом для читателя.

Вхождение в старую роль

Жениться на скрипачке не удалось. Почти прижившаяся в голове Тихона идея женитьбы скукожилась, и тихо самоликвидировалась через ноздри с первым осенним приступом гайморита – потому что скрипачек в городе на всех не хватало.

– Надо бы воззвать к мэру, пусть заведет в городе скрипично-музыкальное училище, – размечтался поутру Тихон, – А что, медулище есть, педулище есть, будет еще и скрипулище.

И прогремит Сиреченск на всю Россию своим скрипулищем! Не только лишь на нее, впрочем, но и на весь остальной мир, включая экзопланеты системы Тау Кита и туманность загадочной Андромеды.

– Почему «прогремит»… – тут же задумался Тихон, – Это же не барабанное училище. Не барабулище же, а скрипулище. Тогда уж, пусть «проскрипит», что ли. Но на весь мир!

Несмотря на определенную сумасбродность идеи, шанс на ее реализацию был. Тихон до сих пор числился официальным бомжом Сиреченска, вхожим в кабинет мэра на правах городской достопримечательности.

Люди недалекие возразят, мол, как же так, разве можно, чтобы какого-то бомжа и в достопримечательности? Ну, на то они и недалекие. Далекие же подумают: если виртуального, в природе не присутствующего, Деда Мороза можно сделать почетным гражданином, то почему бы живого, абсолютно материального, воспитанного, начитанного, образованного, красивого, упитанного, вежливого, недурно прикинутого, и еще много чего на «ого» бомжа не выбрать достопримечательностью?

И назначили-таки Тихона приказом самого мэра, провели по бумагам официально, как полагается. Горожане не возражали, им давно уже импонировала уникальность Тихона, и они восторженно приветствовали новую достопримечательность.

Итак, резюмируем, чем же Тихон достопримечателен. Во-первых, Тихона три: сам Тихон, дядя Архип, и отец Филип. Во-вторых, из-за пункта первого Тихона позвали умирать в магнитный томограф, чтобы в момент отделения души от тела попробовать разобраться в том, как же в одной черепной коробке размещаются трое. В-третьих, иных достопримечательностей в городе Сиреченске не имелось, так что хоть одна теперь будет.

Это к тому, что если бы Тихон и впрямь вознамерился воззвать к мэру, в Сиреченске могло бы и появиться скрипулище, но Тихон взывать не стал. Знаменитое «надо бы» в устах Тихона всегда имело значение «да ну его», и эта особенность вполне могла стать четвертым пунктом в перечне заслуг Тихона, потому что наиболее ярко отображала стиль мышления всех сиреченцев.

Не женившись и не став телезвездой, Тихон расстраиваться не стал. Механизм расстраивания в Тихоне давным давно расстроился, поэтому расстраиваться Тихону было нечем. Он бы и рад был испытать определенные ощущения, но нечем было испытывать. Тихон был в этом смысле полным инвалидом, лишенным конечности – если бежать нечем, то зачем бежать? Все равно не получится.

Поэтому Тихон и не расстроился, не женившись и не став. Смирившись и приняв, Тихон получил от Бога подарок. В жизни Тихона возникла Маруся.

Маруся

Когда что-то случалось, маменька отверзала ротовое отверстие и делилась с дочерью наболевшим. Наболевшим у нее было все. Марусе иногда казалось, что мама впускает в себя реальность лишь для того, чтобы переболеть ею внутри, и затем отпустить обратно в мир через варежку рта. Мамины внутренности были фабрикой по переработке реальности в словесную боль.

Грубое слово «варежка» Маруся проговаривала иногда даже вслух, когда никто не слышал. Этим словом она боролась с потоком маминых откровений, кое-как его обесценивая, чуть-чуть ослабляя, делая в итоге не столь отравляющим. Когда отфутболить варежку не удавалось, Маруся пропускала удар и переполнялась.

Перегрузившись чужими откровениями, Маруся весь следующий день потела и бегала в комнату для девочек мыть подмышки. Неспособность послать маму подальше выходила у нее через пот.

А мама уже ждала дочку снова, чтобы излить на нее «то, что внутри». Маруся догадывалась, что она тоже является частью той самой реальности, которую мама желает переварить, предварительно в себя засосав.

Мама так решительно втягивала Марусю в свой внутренний мир, что та однажды не выдержала:

– Мама, ты хочешь родить меня обратно?

На мгновенье опешив от прямоты вопроса, мама бросила короткий взгляд ниже подола. Ну как бросила… так, уронила, не удержав. «Точно хочет», ухмыльнулась Маруся, потом демонстративно тяжко вздохнула:

– Я так и знала, – и чмокнула губками.

А вот сие чмоканье к Марусе перешло по отцовской линии. Отец всегда чмокал, как лошадь, даже не как конь. Всей семьей отучали, так и не отучили. Спившись и умерев, он был положен в гроб с надутыми губками, словно замершими в неоконченном чмоке. Маруся терпеть не могла дур, надувающих губы, они напоминали ей мертвого отца в гробу.

По большому счету, угроза быть рожденной обратно и чмоканье – это было все, чем владела Маруся. Дома не было, мужа не было, детей не было, про деньги умолчим ради стыда, а больше и сказать не о чем. С таким наследством прямая дорога в друзья к Тихону.

Бог многих готовит к нему в друзья, но лишь у избранных получается в них попасть. Тихон, он такой, он всегда рядом, но никто не знает конкретно где. Так, где-то рядом…

Цифровизация

Как уже упоминалось в первой части, Тихона на самом деле было три: сам Тихон, отец Филип с одним «п», и дядя Архип. Наука предполагает, что именно сей парадокс и был причиной того, что Тихона позвали умирать в магнитный томограф. Заодно парадокс обеспечивал Тихону ежемесячное вспомоществование от того самого института – вдруг кто перехватит уникума? Не только нашей разведке было известно про Тихона…

Однажды, дивным августовским вечером, когда пижма еще не отцвела в тех широтах, все трое сидели на самопровозглашенной веранде и пили чай.

– Я ее так не называл, – проворчал отец Филип.

– Ты про веранду? – уточнил Тихон, – Действительно, что еще за «самопровозглашенная».

Будучи в каком-то смысле одним целым, они угадывали мысли друг друга. Это было хорошо в момент чаепития. После момента иногда доставало.

– Он про цифровизацию, – отозвался дядя Архип, – Он имеет в виду, что русское слово «цифровизация» куда приятнее для евоного уха, чем буржуйское «дигитализация».

Сам факт выговаривания дядей Архипом столь сложных слов впечатлял, поэтому помолчали.

Молчаливое уважение длилось недолго.

– Евоный рот какой умный стал, – рискнул съязвить отец Филип, перебивая молчание, но публика отозвалась игнором, то есть никак не отозвалась.

Игнор отличается от просто молчания как причиной, так и намерением. В данном случае намерением было воспитать в отце Филипе способность сидеть заткнувшись, когда остальные заняты тем же самым.

– Евоные вы мои! – воззвал Тихон, – Цифрозадые мои! Цифровизация есть восстание отвёртки, самоосознание инструмента, задуманного всего лишь в помощь. Как так вышло, что отвертка стала важнее шурупа, будучи созданной всего лишь для кручения его за голову?

Вскружившая голову шурупу отвертка сейчас бы обиделась, но ее тут не было, весь инструмент был аккуратно притоптан по ящичкам.

Воображению не откажешь. Его не остановишь, даже не приуменьшишь, ему следует дать отыграться, и лучше по полной: итак, еще какое-то время жестокость отвертки задавала тему воображательным долям мозга у всех троих, что можно было определить по сморщенным лобикам и мелким подергиваниям конечностями.

Открутив, и попутно измучив, все шурупы вселенной, воображение затихло. Теперь можно было вновь какое-то время блюсти тишину.

Поблюдя оную с полминуты, Тихон обратился к товарищам:

– Ну-с, господа, какое у вас ощущение?

– У нас ощущение, будто здесь мёд, а вы мухи, – невежливо отозвался дядя Архип, и вежливо уточнил, – Мы мухи.

За «мы» нашему человеку прощается многое, таков уж менталитет.

– Это все потому, что я нас огорчил внедрением в разговор навязчивой темы, – бросил себе на плешь горстку пепла отец Филип, – Сидели себе, блюли тишину, и вдруг цифровизация, да еще такая навязчивая. Выходит, я бываю бестактен по отношению к тишине? Вот же не знал про себя… А еще я не знал, что я ретроград.

– Петроград? – не расслышал Тихон, – А, ретроград…

– Ретропетро, – пошел на компромисс отец Филип.

– Словоблуды, – резюмировал дядя Архип.

– А мне нравится, – пожала плечиками Маруся.

Веранда была не сама по себе, она принадлежала даче. Стол и пара скамеек принадлежали веранде. Большой фарфоровый чайник и чашки принадлежали столу. Синие выпуклые цветы, носик и готовая вскоре оторваться надтреснутая ручка принадлежали чайнику. Пар, выплывая из чайника, переставал ему принадлежать и тут же становился собственностью атмосферы в лице дачного воздуха.

– Ты чьё? – поинтересовался Тихон, обнаружив рядом с собой Марусю.

Маруся, готовая стандартно, по принятому ею самою шаблону, представиться «я Маруся» и мило улыбнуться, опешила. Заготовленный шаблон застрял в гортани, и в красивой голове Маруси началась суета. Мысли наваливались сверху одна на другую, но внизу был затык, выхода не было.

– Марина, – сказала Марина, шаблон вывалился с чопорным питерским холодком.

Потом, когда они уже станут необыкновенно близки, Тихон признается Марусе, что это ее интеллигентное «Марина» было не словом, но чудом. Чудо поставило точки на «ё», поставило на место самого Тихона, установило планку общения на метр выше головы Тихона. Иными словами, задало уровень – разве это не является истинным смыслом чуда, задавать уровень? Вот, Марина его и задала.

– Тихон, – сказал Тихон, официально признав уровень.

Ниже они уже никогда не опустятся, даже когда будут ругаться и швырять на пол сковородку.

Ребенка сочинить куда проще

Странные странности мироздания Тихона не задевали, его гораздо больше беспокоили родные мысли о том, почему не все люди внимательны к странностям.

– Скажи-ка, дядя, – начал Тихон и принялся ждать.

Через несколько секунд легкое шевеление губ собеседников прекратилось. Это означало, что продолжение от «ведь недаром», и далее про Москву, было ими про себя, не вслух, но проговорено. Губы, они такие предательницы. Причем, отец Филип перестал шевелить губами чуть позже – то ли говорил медленнее, то ли сказал больше. А куда тут больше-то: «французу отдана», и точка.

– Как же вами легко рулить, – усмехнулся Тихон, – Предсказуемые вы. Ну да ладно. Вопрос в другом: почему у нас водительские права получить труднее, чем завести ребенка? Ходить в автошколу учиться, экзамены сдавать, кучу денег потратить… А ребенка завести – раз, и готово. Ни экзаменов тебе, ни учебы. Скажите-ка, дяди и отцы, почему так?

С Тихоном сразу и не поймешь, настоящий это вопрос, или пока только разминка. Бывало не раз, что примешься отвечать, всю нервную силу истратишь… а это еще и не вопрос был пока, это разминка была перед вопросом. Но у тебя на разминку все силы ушли, стоишь мыкаешься, силы-то закончились, разбазарились в никуда. Хорошую тактику побеждать изобрел Тихон.

Поэтому на вопрос «почему так» ни дядя Архип, ни отец Филип отвечать не спешили. Вдруг это еще не вопрос? Но Тихон молчал, выдерживал, негодяй, паузу. Хорошо выдержанная пауза заменяла пост и молитву, изгоняя бесов из собеседника. Пустоватых на собственный ум нынешних тараканов, любимых зверей психолога, она тоже вполне эффективно мочалила и губила. В кино, когда показывали две полоски, и невоздержанной в отношениях героине полагалось то ли взгрустнуть, то ли возрадоваться, отец Филип и дядя Архип видели стандартный значок паузы. Две полоски? Остановись, помолчи.

Первым не выдержал отец Филип, вроде как спокойно в кресле сидючи.

– Ну-с, – хлопнул он ладошками по коленям, словно крышку рояля закрыл, – Во-первых, ребенка завести и впрямь куда проще, чисто физически. Знание сего процесса вложено в нас от рождения, плюс удовольствие, автоматически получаемое при… гм, так сказать… в этом, как бы это…

– В процессе, – подсказал дядя Архип, будучи нервно сидючи как-то насупротив.

– Спасибо, – отец Филип интеллигентно кивнул дяде, мол, мы с тобой одной крови, товарищ, оба интеллигенты.

На подлой физиономии подлого Тихона при этом возникла подлая, даже гнусная, усмешка, весьма точно характеризуемая междометием «ну-ну». В умении без слов произнести «ну-ну» Тихону не было равных в Сиреченске. Возможно, кстати, что и во всей России не было. Доктора подозревали, что с этим «ну-ну» Тихон и отправится, лежа в томографе, к Отцу нашему небесному, так сказать.

– Во-вторыххх… – подло прошипел Тихон, не стирая усмешечки.

Отец Филип с дядей Архипом вздрогнули и оглянулись, пытаясь разглядеть змею в помещении. Двери надо закрывать тщательнее, а то вползают тут всякие, и ползают потом, как дома.

– А, это ты, – успокоенно молвил отец Филип, когда понял, что это не змея тут шипела.

– Я-хх, – прошипел Тихон, – Итак, во-вторыххх…

– Во-вторых! – бодро подключился дядя Архип, – Чтобы делать водительские права было столь же радостно и безответственно, как детей, надо присовокупить принцип удовольствия!

Сию глубокую мысль, порожденную неведомыми обитателями головы дяди Архипа, следовало, как минимум, принять во внимание. Не принятая во внимание дядина мысль обычно трансформировалась в шатуна, одиноко болтающегося по окрестностям черепной коробки и пугающего народ вместо того, чтобы умилять его зрелищем сосания лапы: ах, какой же он милый, этот мишка. Мирный такой, благодушный, добрый, лапку свою сосет, а мог бы сейчас бродить, рычать и пугать, или вообще задрал кого, непутевого.

Посему, все трое принялись наспех принимать глубокую мысль во внимание. Сам дядя Архип тоже принялся, больше всех испугавшись: принимать мысль во внимание – это вам не на грудь принимать.

Тем временем вечерело, солнышко задернуло шторки на небесах и осторожно покатилось баиньки за горизонт, лишь бы не слышать этих троих, ибо достали уже.

Идея привнести радости и безответственности в процесс получения водительских прав заходила в сознание медленно. Солнышко на всякий случай покатилось быстрее, пока идея не достигла небес.

Отец Филип начал издалека: ему был нужен разбег. Тихон ухмыльнулся, вопросив про себя: «Отче, ты сегодня с шестом, или в длину?».

– Или присовокупить к правам удовольствие, – сказал отец Филип, – Или отсовокупить удовольствие от делания детей. Выбрать что-то одно – и претворить в жизнь!

– Как же так… – растерялся Тихон, – Как можно отсовокупить удовольствие от совокупления… И получившееся претворить…

– Так, проехали, – вынес вердикт дядя Архип, – А то, кажись, кое-кого вредного пора отсовокупить подальше, пущай там умничает!

Иногда дядя Архип начинал крестьянствовать в речи, размашисто запуская в словесное поле всякие там «пущай», «надысь» и «давеча». Обычно после такого запуска следовал мордобой, поэтому публика напряглась.

Скромная паутинка, украсившая собой угол, колыхалась туда-сюда, подчиняясь невидимым воздушным течениям. «Надо же», подумал Тихон, «Стоишь тут, напрягаешься, а вокруг течет воздух. Вокруг целая река из смеси газов, броуновская суета молекул, переливы паутинок, сверкание пыли, мельтешение солнечных зайчиков, тени на обоях рисуют свой загадочный мультик, отвалившийся от стены плинтус просится обратно – но прибить некому. Некому, потому что публика напряглась. Публика зависла в ожидании то ли ответа на вопрос, то ли начала драки. Ожидания публики важнее, чем ожидания плинтуса? Ну а каковы мои личные ожидания, я ведь тоже публика: мы с плинтусом оба ждем, когда нас прибьют».

Это было неприятное откровение, которое следовало быстро запихнуть под диван.

– Надо жить сильными событиями, которые нельзя отменить, – произнес Тихон, – Например, продал квартиру и уехал в деревню, и это не отменить. Вся жизнь – это сильное событие, которое не отменить, которое уже есть. А водительские права… это так себе событие, оно для кого-то локально сильное, но совсем никакое в масштабах вселенной.

– А ребенка сочинить есть событие сильное, – догадался вслух дядя Архип, – Которое не отменить.

Несмотря на амплуа тупицы, дядя Архип играл в тройке важную роль. Он озвучивал неозвученное. Иногда еще доедал недоеденное, допивал недопитое, и за всех досыпал в воскресенье. Несомненным бонусом шла возможность открывать голосовое отверстие в любой момент, не считаясь с готовностью публики слушать.

– Почему не отменить? Все можно отменить! – встрял неожиданно отец Филип, – Права можно отменить: прийти в милицию и сдать. Да и ребенка можно отменить: оставить в роддоме, или подарить цыганам, к примеру.

Все с жалостью посмотрели на отца Филипа и посетовали, что когда он родился, в Сиреченске не стоял табор. У отца Филипа, в отличие от дяди, не было индульгенции на процесс извержения слов, с отца Филипа был спрос. Более того, отец Филип вроде как слыл в тройке интеллектуалом, почти равным по силе самому Тихону. К мнению отца Филипа обращались, ожидая умных слов и разрешения вопроса. Но иногда мнение не успевало за ситуацией, превращая оную в сумбур и кашу.

– Не умничайте, отец Филип, – нежно попросил Тихон, – Отдать и отменить – не одно и то же. За ребенка вы потом долго платите, даже расплачиваетесь, разве не так? Ребенок – это аванс от Господа, кредит от жизни… э-э, кажется, я тоже умничаю. Ох и заразны же вы, отче!

– Заразительны, Тиша, заразительны, – поправила друга Маруся, – Да все вы тут… Яичница стынет, господа!

Кусочек

Когда в очередной раз выбило пробки, Тихон угрюмо направился к расположенному в коридоре щитку. Отсутствие окна создавало в этом преддверии мистический полумрак, и банальная пропажа электричества выглядела таинственно и печально.

– За что, Господи, – бормотнул Тихон без тени вопроса.

На самом деле его развлекало это маленькое приключение, потому что предыдущие полтора часа жизни были вообще ни о чем. Тихон проговорил «за что», но на самом деле был благодарен Создателю за подарок.

– Кто я вообще такой, – сказал Тихон, – Крохотная частица непонятно чего, вовсе не целостная, не знающая себя. Кто сказал, что мне вообще полагается жить при свете?

В полумраке Тихон подкрался к щитку, отворил дверцу: старые пробки уж пару лет как были заменены на современные защитные автоматы, так что процесс включения электричества стал приятен и скор. Пробки нынче не перегорали, просто отскакивал вниз рычажок.

– Спасибо, – сказал Тихон, и было понятно, Кому он это сказал.

Да, один из рычажков опал, и торчал теперь башкой вниз, выбиваясь из шеренги бодрых собратьев. Тихон протянул указательный палец, неудобным движением снизу подцепил рычажок, и щелкнул вверх, поднимая раненного бойца. С этим щелчком коридор озарился сиянием простенькой люстры, расположенной как раз над головой Тихона.

– Да будет свет, – пошло произнес Тихон, не справившись с бессознательным импульсом, гордо всплывшим из недр черепной коробки.

Бессознательная часть Тихона работала по щелчку. Самого Тихона это весьма удивляло: пока снаружи не щелкнет, внутри не отзовется. «Не автомат ли я?», временами позволял себе задуматься Тихон.

Итак, когда снаружи снова щелкнуло и запылал свет, внутри Тихона щелкнуло тоже.

– А что, если? – спросил Тихон, – Если моя целостность вовсе не подразумевает, что я собираю воедино некие свои частички? Что, если наоборот: я и есть частичка какого-то большего целого, и я должен впитаться в него, чтобы оно возобновило свое целостное состояние? Иными словами: стать целостным означает вложить себя, как кусочек, во что-то большее.

Я исчезну, и нецелое станет целым. Потому что я лишь кусочек, малая часть, которая войдет в большой пазл. Исчезну ли я при этом, вот в чем вопрос. Это вам не банальное «ту би ор нот ту би».

– Чем бы тут еще разок щелкнуть, чтобы из головы унесло эту муть, – спросил Тихон.

Он не любил такие свои состояния. Он знал, что пока звуковики парятся в поисках смысла жизни, остальные ею наслаждаются. Тяжелый вектор, чего уж там.

И вдруг Тихон пропал. Туловище стояло перед щитком, над головой весело светилась люстра, защитные автоматы торчали клювами вверх, готовые в случае перегрузки снова спасти проводку в квартире – но Тихона вроде как не было. Тихон не ощущал свое «я». Такое с ним время от времени уже случалось, когда мир вроде есть – а «я» нет.

Осталась картинка вокруг, но никого, ее наблюдающего, не осталось. Так будет выглядеть Третьяковка после апокалипсиса.

Тихон стоял в коридоре, созерцая отсутствие «я». Ощущать было нечем, а вот созерцание оставалось, тихое, невесомое, размером всего лишь в один фотон. Картинка же видится, значит, созерцание есть? Именно «созерцание», потому что совершенно божественный момент не предполагал пошлого «видения», «наблюдения», и даже «присутствия», раскочегаренного эзотериками своей шизе в угоду.

Сколько-то это длилось, но вроде не слишком долго, так, жалкие пару-тройку секунд. Потом, будто бы испугавшись, туловище Тихона пошевелилось, ему непривычно было без «я». С этим искренним шевелением Тихон пришел в себя, «я» вернулось. Не встало резким толчком на свое место, а плавно вплыло внутрь головы, заполнило изнутри туловище, подняло давление и температуру. Тихон потоптался на месте, шевельнул коромыслом плеч, шмыгнул носом.

– Есть две вещи, которые тебя вытащат из любой жизненной ямы, это вино и часы, – сказал внутренний голос, – Если нет денег на хорошее вино и хорошие часы, не покупай вообще.

– Да я вроде не в яме, – пробормотал Тихон, приятно ощущая гортань.

– Я на всякий случай, – сказал голос, – Вдруг ты заблудился… Бывает же, когда по жизни косяки прут косяками, как глупая рыба селедка в невод.

– Полагаю, мое «я» – это косяк, – выдал Тихон более-менее уверенно.

– И я о том же, – грустно отозвался внутренний голос, – Мысль о том, что «я» – это косяк, и есть самый верный косяк. А твое «я» у тебя вроде бы есть… Знаешь, а вообще я тебе так скажу: когда Бог чего-то не даёт человеку, это Он от чего-то его бережёт… или что-то от него бережёт. Слопаешь, бывало, в детстве варенье, стыренное на кухне: «Не уберёг, Господи, как же Ты так?», и в небо посмотришь с наивным детским укором. А бывает, что у тебя уже есть что-то лучшее, чем то, что ты просишь. Потому и не получаешь того, что просишь.

– Я прошу понимания, – сказал Тихон, – Мне нужно понимание процесса, мне нужно все обозвать своими именами, как тому Адаму. У меня всяк таракан должен быть поименован и пронумерован. Не тем ли Адам и занимался…

– Про Адама не скажу, а понимания не будет, – пообещал внутренний голос, – Жизнь – это тайна, таковой и останется. И не верь тому, кто обещает, что все поймешь после смерти, ибо не факт. Но каждая ситуация нужна для того, чтобы пробудить кусочек, так что определись, какой ты кусочек, как тебе стать именно тем, самым полезным Богу и людям, кусочком.

Тихон перекатился с пяточек на носочки, потом обратно, приятно ощущая тело.

– Хорошо, что я есть, – сказал Тихон.

На самом деле Тихону было легко, потому что его бытие уже было оправдано контрактом на смерть в томографе. Даже умерев, он обязательно послужит науке. Бог хочет видеть мою смерть в приборе? Чтобы лаборанты что-то померили, зафиксировали, утерли-таки нос британским ученым, пресловутым б/у.

Это ведь замечательно, когда твое существование оправдано a priori: живи, как хочешь, ты обязательно пригодишься, у тебя контракт. Ты однозначно полезный кусочек.

– А вот хренушки, – сказал внутренний голос, – Это так не работает. Твоя тройственность работает, как дар при жизни, а не в момент смерти, Тихон. Она тебе для того, чтобы жить уникально, а не умирать уникально. Да и не факт, что томограф что-то покажет… ничего он не покажет. Представляешь, томограф ничего не показывает, и твоя пожизненная стипендия оказывается подачкой, вытянутой обманным путем? Но ты уже помер, и не то, что деньги обратно вернуть институту, но и просто покраснеть от стыда за воровство и обман уже не можешь. Тебе такая посмертная слава нужна, Тихон? Давай лучше сделаем из тебя NFT. Это «нефть» на иврите, потому что без гласных… э-э, ладно, Тихон, забей.

Тихон и забил. Забил на тройственность себя, двойственность бытия и единство всего сущего. Забил на свою кусочность и целостность. Забил на уникальность и всеподобие, забил на психологов и лаборантов, забил на атомы и Бетельгейзе… вот на Бетельгейзе не надо было, но сделанного не воротишь.

Короче, до следующего раза забил, пока пробки снова не вылетели.

Маруся и дядя

Маруся не то, чтобы невзлюбила, а просто не полюбила дядю. Дядя сам виноват, не дал повода, а без повода она не умела, потому что сама была не слишком долюблена в детстве безусловной любовью. Полудолюблена, как-то так… или полунедолюблена, если ваш стакан наполовину пуст. Так или иначе, шаблона любви у Маруси не было, и она импровизировала в отношениях, как могла.

А чего она не могла… Например, Маруся не могла, как настоящая женщина, не рисовать дядюшке милый флирт. Она и рисовала, смущая дядю и расписывая его лицо красным. А потом сразу же белым, так что дядюшка напоминал польский флаг вверх ногами. Бытие в промежуточном состоянии между ужасом и восторгом стало дядиной нормой.

Еще Маруся подметила, что дядюшка Архип крайне внимателен к чужим словам. Чего он там в них выискивал? Скорее всего, он слов просто боялся, лавировал промеж них, как лыжный дядька на горном склоне, уворачивающийся от флажков. Когда твоя жизнь слалом, трудно сохранять лицо монохромным. Лицо, как известно, зеркало души. Постоянное ожидание подвоха от жизни, эдакое состояние «полупан-полупропал», как однажды выразился жестокий Тихон, не способствует красоте отражения.

Разные части дяди Архипа страдали от Маруси по-разному. Туловище, например, практически не страдало, зато само имя «Архип» готово было в окно выброситься, лишь бы не быть присовокупленным к этому нескладному дяде.

– Дядюшка Архаип, – ластилась Маруся, изображая личиком покорность и простоту, – Ой, прости – Архип, я хотела сказать.

Дядюшка помнил, что в запасе у нее еще Архипип, Архипуп, Архитрон, Архетип, Абрикоша, Архипёс, Архипан, Архипад, Архипень, Архипёс, Архитуп, и целая пачка других патронов существенного калибра. Из всего набора дядюшку умилял разве что Абрикоша, остальное бесило.

– Называй все своими именами! – потребовал однажды от подруги Тихон, поборник справедливости, равенства и еще чего-то хорошего, не снабженного в этом мире подходящим словесным определением.

– Привет, стол Маруся, – тут же обратилась к предмету мебели послушная Маруся.

– Не паясничай, я не то имел в виду, – скривился Тихон, – Стол не может быть «Маруся».

– А в «Икее» может, – пожала плечиками Маруся, – Хотя, по мне так лучше кровать.

Дядя Архип, почувствовав поддержку товарища, попробовал огрызнуться:

– Имя «Марина» напоминает подводную лодку, – вякнул дядя.

– Подводная лодка это субмарина, – поправил дядю Тихон, – А марина – это место стоянки для лодок.

– Парковка, – осклабился дядя, уточняя определение.

– В принципе, да, – согласился Тихон, – Но слово «парковка» какое-то излишне практическое, ты не находишь?

В истории этой планеты остались ненаписанными слова о том, решился ли дядюшка обозвать Марусю «парковкой». Тем более, что Маруся это все-таки не Марина. Маруся – это маленькая Марина, Мариночка. Индивидуальное паркоместо, если можно так выразиться, а не парковка вся целиком.

– Я джентльмен, – заявил дядя Архип, – Я детей и женщин не обижаю.

И приосанился, потому что в голове его тут же всплыл светлый образ доктора Ватсона в исполнении актера Соломина. Образ был столь ясен и чист, что его опознали стоявшие рядом Тихон с Марусей.

– Ну, предположим, мифы об английских джентльменах весьма противоречат реальности, – мягко произнес Тихон, – Психоисторические вирусы это, запущенные обонятельными англосаксами.

– Откудава он вообще прибыл, твой доктор Ватсон? – грубо спросила Маруся, добивая остатки просиявшего в комнате джентльменства простецким «откудава», – Он из Индии прибыл! А ты помнишь, чем англичане в Индии занимались? Мерзкий палач он, твой доктор Ватсон!

– Палач, верно, – согласно кивнул Тихон, – Головы сипаям рубил.

Все представили, как Соломин рубит сипаям головы. Картинка рисовалась премерзкая. Дядя Архип сменил цвет лица с польского на советский, но робкая кривуляка улыбки не сумела сойти за серп, потому что была кривулякой, а нос дядин и вовсе не напоминал молот. Скорее, он поникшее недоразумение напоминал, причем виновато как-то, будто не хотел напоминать – но пришлось.

Тихон с Марусей были хорошими товарищами дяде Архипу, им было низко и подло наслаждаться дядиной обескураженностью. В то же время, Марусю вполне устраивала ее способность управлять флагами, папа мог бы гордиться дочерью, если бы мог.

Маруся оставила за собой право мило взбрыкнуть, когда вдруг возникнет такое желание. Желание, подтвержденное правом, способностью и возможностью, имеет шанс проявиться в реальности.

Сам Бог не имел возможности перечить Марусе, когда оная помышляла флиртануть с дядей. Во-первых, это был флирт, непременно разбавленный присутствием еще нескольких человек, так что в любом случае рисовалась бы пошлая групповуха. Во-вторых, дальше вербального издевательства над именем «Архип» флирт старался не заплывать, до буйков было дальше, чем до горизонта.

Дядя Архип, конечно же, не улавливал ни духа, ни буквы флирта, выразив однажды свое недовольство:

– Это она неправильно надо мною смеется, не по-товарищески, – и обиженно умолк.

Вышло как-то мелкобуржуазно, что-ли… Мелко вышло.

– Это она еще не смеется, – задумчиво уточнил Тихон, знавший подругу получше.

Ничего не поняв, дядя Архип рекогносцировал на подоконнике муху и, в отместку за непонимание, решил прибить несчастное животное. Пару раз не попав свернутой в убийственную трубочку рекламкой из ящика, дядя подровнял орудие, крякнул, прицелился, и попал таки в третий раз. Тут же внутренний голос подсказал дяде, что когда убиваешь муху, важно не просто шлёпнуть сверху рекламкой, но ещё покатать взад-вперёд, чтобы наверняка, чтобы у неё там всё смялось внутри, сломались чтоб крылья, чтобы сердце залезло в таз, и чтоб коленки оторвались, и еще чтоб…

Тихон посмотрел, как злобно дядя Архип раскатывает муху, ему стало жалко. Товарища, не муху. Он бы даже шепнул сейчас Марусе, чтобы та отстала от дяди – но не шепнул. Взрослые люди, сами разберутся… или не разберутся. Ежели не разберутся, так мух в помещении станет меньше, что тоже есть плюс.

Китайская инженерная мысль

Среди ночи спальня вдруг озарилась ярким и голубым. Тихон, пока еще не полностью впавший в сон, уплывающим взглядом попробовал заценить отблески на потолке, потом все-таки догадался: телефон, оставленный на столе, ожил и мигает.

«Два у нас варианта», лениво подумал Тихон, вовсе не желая вставать и тащиться к столу, «Он или погаснет, или сядет». Оба варианта Тихона устраивали. Он притворил глазки, ожидая наступления приятной тьмы. Но тьмы не случилось, наоборот – к отблескам вдруг добавили рваный немелодичный звук, банальный до ломоты в слуховых зонах мозга.

– А, будильник, – шепнул в одеялко Тихон, – Решил, что уже шесть.

Сразу все стало ясно. Пока будильник не разбудил Марусю, Тихон осторожно встал и пошел к столу, ощущая теплыми пяточками шершавую ласку деревянного пола. Следовало ускориться, потому что Маруся спала чутко. Тихон достиг стола, и еще малость проснулся: это звучал не телефон, это звучал будильник, зачем-то встроенный в дигитальный термометр. Хороший был термометр, полезный, он показывал температуру не только в комнате, но и за бортом, связываясь по радио с датчиком, пристроенным лично Тихоном за окно на маленький аккуратный шуруп. Вчера в термометре накрылась батарейка, и Тихон ее заменил, да еще сунул опосля иголочку в крохотное отверстие с надписью reset. Похоже, от этой процедуры замечательный аппарат скинулся в нуль, и в этом нуле был по умолчанию будильник на шесть. Тихон вздохнул, поднял аппарат и посмотрел на дисплей.

Таки да, внизу справа светилось «6:00», время будильника, и маленький колокольчик. А еще на дисплее было восемьдесят девять градусов внутри комнаты и сорок два за бортом. Пару секунд жизни Тихона клинило, но он был умен, очень умен, даже в состоянии полусна. Он заметил, что возле градусов стояло «F», то есть, прибор скинуло еще и в градусы по Фаренгейту. В этот момент будильник вновь зазвонил.

– Э-э… – поморщился Тихон, – Ты сейчас каждые пять минут гудеть будешь, я помню.

Кнопки на китайском приборчике были неудобные, сразу их нащупать сонными руками не удалось. Со стороны это наверняка выглядело так, будто Тихон пытается прикрыть ладошками аппарат, чтобы не звучал вслух на всю темную комнату. Наконец, или аппарат устал, или Тихону удалось что-то там надавить, но будильник заткнулся.

На пять минут замолчал, потом снова запоет, а еще спать да спать, вон Марусечка укрылась одеялком, даже не догадывается о борьбе милого друга с техникой, как бы Марусечку не разбудить…

Тихон взял аппарат и потащил с собою в кровать. Осторожно прилег, натянул одеялко, и принялся под одеялком нащупывать кнопки, чтобы окончательно вырубить несносный девайс.

Маруся на самом деле уже не спала. Она прислушивалась поначалу к шагам Тихона, потом к непонятной борьбе где-то в районе стола, потом к тайным шевелениям под одеялом. Сделала предположение, чем Тихон там занят, и удивилась.

– Тиша, ты там чем занят? – весело намекнула Маруся.

– Каким еще «чем»… Мне пятьдесят семь лет, – опроверг Марусины предположения Тихон.

Зачем-то принялся переводить пятьдесят семь в фаренгейты. Вышло разочаровывающе много, поэтому решил, что пятьдесят семь – это уже в фаренгейтах. В цельсиях же Тихон оказывался удивительно юн, что не могло не греть душу.

В этот момент аппарат вновь издал звук. Маруся вскрикнула.

– Тиша, ты там чего? – в голосе Маруси звучал испуг.

– Я там куда нажать ищу, – раздраженный неуместным испугом, проскрежетал Тихон, – Спи, Руся. Сейчас надавлю, и он сдохнет.

– Кто? – Марусю уже слегка трясло, – Какое плохое слово… Тиша, не дави! Пятьдесят семь – это еще очень мало, Тиша. Все еще впереди!

– О, вроде нажал, – выдохнул Тихон, – А то уже думал, придется батарейки вынимать. Там тоже дверцу поди нащупай. Вчера об защелку ноготь чуть не сломал. Китайцы, чтоб их, не могут сделать по-человечески. Экономят на миллиметре пластмассы. Из нашей же нефти пластмассу делают, и потом на нас же экономят. Где справедливость, Маруся, я тебя спрашиваю? Кнопки должны быть большими, чтобы можно было нажать в варежке. Я вот ради принципа сейчас возьму варежку, а ты надень и попробуй нажать! Сама увидишь, какова китайская инженерная мысль.

Тут он зашевелился активнее, и Маруся подумал, что и впрямь сейчас пойдет искать варежку. Но варежки на лето аккуратно запаковала в коробку сама Маруся, так что Тихон вряд ли знает, где искать. Маруся полезла через Тихона к выходу из кровати.

– Ты куда? – вопросил Тихон.

– За варежкой, – отозвалась Маруся.

Ей, конечно же, не хотелось никуда лезть из теплой кровати, от теплого Тихона, за какой-то там зимней частью одежды.

– За какой варежкой? – Тихон уже совсем не понимал происходящего.

– Кнопку нажать, – уточнила Маруся для милого друга.

Сердце Тихона поплыло. Оно поплыло в любовь, в бесконечное чувство к Марусе. «Вот она сейчас лезет сонно через меня за какой-то дурацкой варежкой, о чем я совсем не просил, берет и лезет, даже не задумываясь о причинах своего поступка, даже не спрашивая зачем. Полез бы я для нее, вот так, не задумываясь?».

– Русечка, я с тобой, – Тихон помог Марусе, перегрузив ее обеими руками через себя, – Кажется, я помню, куда мы варежки складывали.

Хождение куда подальше

Несмотря на трогательную любовь, Тихон с Марусей могли и поцапаться. Тихону это не нравилось, потому что он был человек тихий. А вот Маруся могла и кайф получить от крика, плача и ускоренного перемещения в пространстве квартиры Тихона.

– Тихон! – Маруся так гаркнула, что Тихону послышалось, будто гавкнула, – Гав! Тихон, гав-гав! Ну-ка, гав, выходи из зоны комфорта в нормальные человеческие отношения, гав.

– Мне хорошо в зоне, – попробовал отбиться Тихон.

– Зона! Гав! – Маруся уже отрыла томагавк войны, набрала инерцию, и останавливаться не собиралась, – Ты застрял в своей мелкой зоне, закопался, как индюк в гав-гав! Зона вашего комфорта… Нет, не так! Зоночка вашенького комфортика, Тихон Батькович, скукожена до размеров конца иглы, вам в одном месте не колко, милый друг?

Милому другу стало колко. До сих пор не было, но после таких слов стало. Тихон даже заерзал на табуретке, вспоминая о том, что старинные споры о числе ангелов, способных уместиться на конце иглы, так ничем и не завершились. А тут еще Тихон до кучи, мол, подвиньтесь, господа ангелы. Было колко, так стало еще и стыдно: Тихон представил себе бестелесных господ, вынужденных подвинуться, пересесть, а то и слететь с насеста.

– Неча краснеть! – гаркнула Маруся, – Побелей! Ой, Тиша, я хотела сказать – посветлей… Тишенька, ну прости, зайка…

Эка-же болтало сударыню… Удержать маятник в крайнем положении крайне трудно. Прежде чем задирать маятник в край – подумай, сможешь ли удержать? Если не уверен, так и не трогай, пусть себе висит, заодно и кукушка выспится.

– Тихуан, прости, – шепоток Маруси был искренен и горяч: она любила Тихона, с этим не поспоришь, – Я не хотела. Ой, ты какой-то совсем зеленый стал… Тебе плохо?

«Зеленый зайка – это классно», подумал Тихуан, – «Это, в каком-то смысле, призыв к неподвижности, потому что зеленая елка зимой не бегает, она стоит, как вкопанная… ну да, а какая же еще… Вот если ты белый, тогда бегай, топчи снежок маленькими лапками, мимикрируй на бегу… странно, почему бабочка не цвета неба, а цвета цветка, ведь птичка ловит бабочку в основном на лету, а не на цве…».

– Тишенька,– Маруся ласково потерлась мордочкой о плечо милого друга, – Чего молчишь, ну?

– …тке, – закончил свою мысль Тихон.

– Что? – не поняла Маруся.

– Не на цветке, – сказал Тихон, – Не обращай внимания, Русик, это я о своем.

– А-а, – кивнула Маруся, и успокоилась.

Потому что на самом деле ей тоже было хорошо, когда Тихон в своей зоне комфорта. Личный вклад Маруси в эту самую зону был велик и, честно сказать, недооценен. Как Тихоном, так и самой Марусей.

Но бывало и не так, бывало похлеще. Например, однажды спор был захвачен вопросами личного вклада в совместность. Совместность – она же не более, чем сумма личных вкладов. Ах да, конечно же плюс новое качество, как результат синергии. Маруся обычно педалировала новое качество, а Тихон делал упор на личных ингредиентах совместности.

– У меня квартира лично от мэра, а у тебя что? – такими словами Тихон решил однажды отметить свои персональные достижения, – Я есть звезда Сиреченска!

– А я есть твоя звезда, – вырвалось у Маруси.

Но тут она непонятно зачем покраснела и решила подумать.

«А что у меня?», подумала Маруся, опуская то, что только что вырвалось, «Мамина угроза и папин чмок?

– Я владею маминой угрозой и папиным чмоком! – провозгласила Маруся, что само по себе тоже было угрозой, голос у нее был такой.

– Да, это вам не шары огненные метать, – согласился Тихон, не без иронии в голосе.

– Не поняла, – не поняла Маруся, – Какие шары?

Тихон понял, что он сам не понял про шары. Так, сказал и сказал…

– Ты угадываешь в моем лаконичном молчании крайнюю степень удивления? – попробовала добить милого друга Маруся, и смолкла.

Тихон прокомментировал ее молчание своим. Молчание было сильным оружием – но прокомментированное молчание утрачивало свою убойную силу, и вместо эпицентра, расположенного в самой середине души, смешно хряпалось на окраину Тихона, задевая лишь по касательной. Так и сейчас, Маруся, наивная душа, сочинила себе, что попала, а на самом деле лишь слегка царапнула чувство вины, даже не слишком его раздражив.

От таких мелких царапин окраина Тихона лишь крепчала.

– Цыганка угадывает, – сказал Тихон, – Чего мне угадывать.

Это он так напрасно сказал. Маруся не уважала тему цыганства. Не то, чтобы не любила, но не уважала. Наверное, тема за что-то цеплялась в ее душе.

– Афанасий, а не пошёл бы ты за три моря, – грубым голосом посоветовала Маруся.

– Я не Афанасий, – возразил Тихон, уже понимая, что как раз Афанасий.

Задетая за неправильную тему, хамила Маруся направо, налево, и даже вверх. Вниз не хамила, понимая, что ей же потом паркет отмывать.

«Цыганство, собственность, чмоки, угрозы, моя зона комфорта, не слишком ли много у Русечки накопилось несносных тем?», подумалось Тихону, и он вновь опечалился за любимую. Любовь прочно удерживала Тихона от хождения куда подальше, потому что он понимал – самой Русечке от своих тем куда хуже, чем Тихону. Куда-то далеко от Маруси он сходил бы разве что за лекарством, да и то не надолго.

Но сильнее всего душу грела уверенность, что Маруся, куда бы его ни послав, сама тут же увяжется вслед. Потому и вел себя более-менее прилично, дабы не быть посланным чересчур далеко – у Русечки ножки устанут.

Стульев.нет

«В катере можно было «навести тишину», как выражался Истомин. Система активного шумоподавления применялась, когда летающая машина при посадке проходила сквозь «плазменный град». Миллионы шаровых молний создавали вокруг катера такой грохот, что нормальному уху выжить внутри было бы невозможно, если не заглушить это множество взрывов принудительно».

Тихон принудительно закрыл фантастику, отложил в сторону, задумался. Мысль не шла.

«В катере были очень удобные подстраивающиеся ложементы: можно было «поспать на работе», как говорил Алексей. Истомин же, насмотревшийся земных телевизионных шоу, называл Землю местом, где «люди разного роста сидят на одинаковых стульях». Ему это было непонятно: кто-то поджимает ножки, кто-то вытягивает – так и живут. Культура его мира, в основе которой лежали любовь и движение, вообще недолюбливала стулья. Окажись Алексей на его планете, он был бы не менее обескуражен, чем Истомин здесь».

Тихон предпринял вторую попытку выйти из чтения, и на этот раз получилось. Дабы не соблазняться, засунул книгу вообще в стол, повернул ключ на положенные два оборота.

Достаточно. Пусть они там летают на своих стульях внутри ящика письменного стола. Если захотят, могут даже включить активное шумоподавление. Тихон прислушался, не звучит ли чего из ящика? Не звучит.

– Скорее всего, уже сели, – решил Тихон, имея в виду приземлившийся катер, – Или шумоподавились.

Это было хорошо, это был явный трындец гештальта, но что-то еще свербило, неоконченное. Вопрос неравных стульев свербил, вот что. Зашитая в стулья иллюзия равенства морщила пространство, как черная дыра из научпопа.

Конструкторы мебели даже не предполагали, какую бомбу они заложили под заднюю часть Тихона своим стремлением к унификации производственных процессов, экономии материалов и упрощении маркетинга!

Тихон сидел на среднестатистическом стуле и переживал. Переживал он за себя будущего, вставшего со стула и прогулявшегося, например, в сторону кухни. Сколько еще иллюзий встретится ему на пути? Майя везде, она повсюду, она вездесущая, как самец кобры по имени Наг из сказки про отважного мангуста Рикки-Тикки. В слове «кобра» тоже скрывалась иллюзия равенства, как и в любом усреднении. Будь все по-людски, Наг был бы не кобра, а кобр – долой равенство! Долой усреднизмы, коими полнится мир!

– Останусь сидеть, – решил Тихон, – Не выйду из-за стола условно-досрочно.

Осторожно потрогал пяточкой пол – не далек ли, чтобы излишне напрягаться, к нему тянучись? И не близок ли до того, чтобы горбить коленки?

– На своем ли стуле сижу… – сурово задумался беспощадный к себе Тихон.

Этим в ящике стола хорошо, они сели. Под них конструкторы запилили обтекающий ложемент, чтобы хорошо летелось и приземлялось. Закавыка, в чем тут закавыка…

В том, что туловище космонавта важнее для Родины, чем его, Тихона, туловище, вот в чем закавыка. Космонавтово туловище вообще космонавту не принадлежит, он целиком есть собственность Родины, по крайней мере в рамках контракта.

Тихон вспомнил, что у него самого заключен с институтом контракт на смерть в томографе.

– Пожалуй, мне этого хватит, – сказал Тихон, обращаясь к мужикам, приземлившимся в ящик его письменного стола, – А стул можно и подпилить, если высок. Или сунуть под зад подушечку, если низок.

Выходя из дому, запер дверь на два оборота. Потому что не хотел быть похожим на давно ушедшую в мир иной мать, которая запирала на один оборот, выходя в магазин:

– Я же не надолго, – оправдывалась мать.

Тихон весьма часто вспоминал это, и старался быть не таким. Так и сейчас, запирая на два, Тихон радостно ощутил треск эмоциональной пуповины, свидетельствующий об «успешно проведенной сепарации», как это называла Марусина подруга психологиня. Вот же как хорошо: усреднизмы долой, пуповину долой – свобода!

Сердце

Время от времени Тихона вербовали. Тихон, также время от времени, поддавался, ложился под вербуна. Не без вульгарной личной выгоды, впрочем. Так, он поддался институту, пообещав умереть в томографе, и даже заключив официальный контракт. Еще он отважно прилег под мэрию, став официальным лицом Сиреченска. Поговаривали злые языки, что Тихон еще под кое-кого лег, но это было неправдой. В любом случае, попытки вербануть его не прекращались. Искушенные вербуны старались до последнего оттянуть момент признания в том, куда на сей раз вербуется Тихон, так что вербовка превращалась в лихой спектакль.

Идя на встречу с очередным агентом непонятно чего, Тихон предостерег сам себя:

– Тихон, берегите уши. Если что, здесь некому сказать «еффафа».

Как все дела в славном Сиреченске, вербовки происходили тоже в кафе. Тихон вошел, сел, и после взаимного представления, принялся хамски разглядывать вербуна. Все козыри были у Тихона.

На немолодом уже вербуне Владимире Павловиче был легкий свитер в шахматную клетку, расположенную диагонально. Когда Тихон в детстве играл сам с собой в шахматы, то ставил так доску, по диагонали, чтобы лучше видеть расположение фигур в обеих армиях. Сейчас же, не вовремя случившаяся свитерная диагональ малость вышибала Тихона, склоняя, впрочем, внутренний настрой в сторону юмора: Тихон представил, как играет в шахматы на Владимире Павловиче, расположив его брюхом вверх.

Интеллигентное отчество «Павлович» ему скорее шло, но некоторые ретивые служаки стесняются того, что им идёт, полагая, что служебное соответствие требует строгой формы, не омрачённой изысками вкуса.

– Владимир Павлович, вы сейчас в хорошем настроении?

– Кто из наш душевед, Тихон Петрович? Полагаю, вы знаете, в каком я настроении, лучше меня. Намекаете, что настроение порождает точку зрения?

Тихону, сомневающемуся в том, что он вообще Петрович, было важно добиться этого «полагаю», что говорило о начале неуверенности визави. Или о слишком умелой игре.

– От вашей точки зрения многое зависит, дражайший Владимир Павлович. Вы же осведомлены, что можете убить меня словом?

И без того скудная мимика Владимира Павловича остановилась. Он откинулся назад, скрипнув стулом, и положил руки перед собой, информируя о полнейшей безобидности. Мол, сижу вот, молчу, руки вот мои безобидные, я вообще ангел. Я бы еще и язык с гортанью перед собой положил, да не могу. Совсем нечем мне вас убить, дорогой Тихон.

Тихон тоже сидел и молчал. Наконец, Владимир Павлович посмотрел на него с укором: он не ожидал, что Тихон будет тыкать в него пальцем. Воодушевленный тем, что позволил себе укор, Владимир Павлович перешёл в контратаку, как ему показалось.

– Я знаю, – он выделил это «знаю» не только интонацией, но и подавшись вперёд всем шахматным туловищем, – Что слово… слово крайне весомо для вас, да. Но ведь это, вроде бы, это только если у вас открыто сердце? Но откуда я знаю, что оно у вас прямо сейчас открыто?

Он покраснел, вдруг осознав, что изрёк гадость. Вот этого-то не следовало говорить ни в коем случае. Что угодно другое, но не это. Он что, предполагает, что Тихон способен соврать?

– А что, Владимир Павлович, у вас есть для меня прямо сейчас весомое, как вы говорите, слово? – проигнорировал Тихон предположения визави.