Гроза над Волховом
Глава 1: Весть с Ладоги
Холодный, сырой ветер с Ильменя гнал по воде серые, рваные волны, шумя в тростниках и завывая в ветвях вековых сосен, что стеной стояли вдоль берега. Воздух был напоен запахом воды, рыбы и гниющих водорослей. Над озером, огромным и неспокойным, низко висели свинцовые тучи, обещая скорый дождь или, быть может, нечто худшее. Добрыня, молодой огнищанин из новгородского конца Неревского, стоял на небольшом мыске, вглядываясь в белесую даль. На его левой руке, защищенной толстой кожаной рукавицей, сидел гордый кречет по имени Гром. Птица нервно поводила головой, ее острый взгляд пронзал мутный воздух.
«Что, Гром, чуешь?» – тихо спросил Добрыня, поглаживая птицу по спине. Кречет лишь щелкнул клювом, его когти чуть сильнее впились в рукавицу. Чувствовал. И Добрыня чувствовал. Не просто приближение ненастья. Что-то тяжелое, чуждое висело в воздухе, как запах грозы перед ударом молнии, но без ожидания очищения. Тревога. Как перед битвой, когда еще не видишь врага, но кожей ощущаешь его взгляд.
Он приехал сюда с небольшой дружиной – всего пятеро верных парней, таких же молодых и жаждущих славы, как он сам. Охота была предлогом. Настоящая причина – слухи. Странные, тревожные слухи с севера, из Ладоги-на-Волхове. Шептались, что торговые пути перерезаны, что с моря пришли неведомые суда, быстрее ветра и чернее ночи, что старый посадник Ладоги замолчал, не присылая вестей. Князь Александр, недавно призванный новгородским вечем на стол, отмахивался, называя это страхами купцов, чьи караваны задержались. Но бояре «золотые пояса», во главе с посадником Мироном, шептались в углах, их лица были озабочены. Тысяцкий Ратибор, напротив, рвался послать разведку, громогласно твердя о варяжской угрозе у самых ворот республики.
Добрыня выбрал разведку под видом охоты. Его род, хоть и не самый знатный, вел свою линию от древних хранителей дубрав Перуновых, и связь с землей, с лесом, с водой была у него в крови. Здесь, у Ильменя, эта связь кричала об опасности.
«Боярин!» – окликнул его Селиверст, коренастый дружинник с лицом, обветренным балтийскими ветрами. Он указывал рукой на север, туда, где Волхов вытекал из озера. «Дымок. Или туман? Странный какой-то…»
Добрыня прикрыл глаза от налетевшего порыва ветра. Да, на севере, над устьем Волхова, клубилось что-то молочно-белое, неестественно густое и быстро растущее. Оно не рассеивалось ветром, а, казалось, плыло против него, ползло по воде, застилая берега.
«Не туман, Селивестр», – прошептал Добрыня, сердце сжалось ледяным предчувствием. «Это чад недобрый. Собирай людей. Седлать коней!»
Но было уже поздно. Из серой пелены, как призрак из мира Нави, выплыл корабль.
Он был огромен. Длинный, изгнутый, как клык мертвого зверя, драккар. Но не из знакомого дуба или ясеня. Его бока, черные и влажно блестящие, словно были выкованы из осколков ночи и льда. Паруса не было видно – лишь клубящийся вокруг мачты тот же ледяной туман. На носу возвышалась голова дракона, но не резная, деревянная, а словно вылепленная из настоящего, синеватого льда, с глазами из горящих углей. По бортам мерцали щиты – не раскрашенные, а покрытые инеем, сквозь который просвечивали странные, зловещие руны. Корабль двигался бесшумно, рассекая воду без всплеска весел, будто скользил по зеркалу. От него веяло невыразимым холодом и древним, мертвящим злом.
«Чертовщина!» – выдохнул юный Лука, крестясь двумя перстами, но рука его дрожала. Остальные дружинники в ужасе замерли, кони беспокойно заржали и забили копытами.
Добрыня резко сорвал с руки рукавицу. «Гром, вольная птица! Лети!» Он подбросил кречета вверх. Птица взмыла с пронзительным клекотом, рванувшись не в сторону леса, а прямо навстречу чудовищному кораблю, как бы вызывая его.
С палубы драккара раздался скрежещущий, нечеловеческий голос. Он произнес одно слово на незнакомом, колючем наречии, полное власти и мороза. И туман вокруг корабля сгустился, превратившись в десятки острых, кристально-ледяных стрел. Они взмыли в воздух с шипением рассекаемого холода и помчались к кречету.
«Нет!» – закричал Добрыня, но было поздно. Ледяные шипы пронзили гордую птицу на лету. Гром не издал ни звука, лишь рассыпался в облачко алого инея, исчезнув бесследно. Клочья перьев, покрытые ледяной коркой, медленно поплыли к земле.
Ярость, горячая и слепая, ударила Добрыне в виски. Его Гром! Его верный друг, гордость, дар князя! «Суки! Морозные выродки!» – заревел он, хватая лук. Дружинники, видя гибель птицы и ярость предводителя, тоже пришли в себя. Стрелы с костяными наконечниками засвистели в сторону корабля. Но они либо вязли в клубящемся тумане, не долетая до черного борта, либо со звоном отскакивали от ледяных щитов, не оставляя и царапины.
На носу драккара, рядом с ледяной головой дракона, появилась фигура. Высокая, тощая, закутанная в плащ из шкур белого медведя, отороченный синим льдом. Его лицо скрывал шлем с длинными, изогнутыми, как у чудовищного насекомого, рогами из того же синего льда. В руках он держал посох, увенчанный огромным, мерцающим холодным светом кристаллом. Это был он – Хеймдалль Черный, ледяной маг варягов, правая рука конунга Хрольфа Песни Тьмы.
Он поднял посох. Кристалл вспыхнул ослепительно-синим. Воздух вокруг мыска с дружиной Добрыни резко похолодел. Вода у берега замерзла с треском, тростник покрылся толстой ледяной коркой. Земля под ногами людей и копытами коней побелела, покрываясь инеем. Дыхание стало вырываться клубами пара, одежда намертво примерзала к коже.
«В атаку! Руби эту нечисть!» – заорал Добрыня, выхватывая меч. Он знал – стрелы бессильны. Остался только меч и отчаянная храбрость. Пятерка всадников ринулась по узкой тропе вдоль берега, надеясь добраться до корабля, стоявшего теперь в нескольких десятках саженей от суши. Ледяной маг лишь усмехнулся под шлемом. Звука не было, но Добрыня почувствовал эту усмешку кожей, как прикосновение могильного холода.
Хеймдалль Черный стукнул посохом о палубу. Кристалл вспыхнул снова. Из тумана у бортов драккара вышли… воины. Но не живые. Фигуры в ржавых кольчугах, с обломками мечей и щитов, с пустыми глазницами, в которых горел тот же синий, мертвый огонь, что и в глазах ледяного дракона. Навии. Духи павших, поднятые ледяной некромантией варяга. Они шли по воде, вернее, вода замерзала под их ступающими ногами, образуя ледяные мостки. Их было с десяток. Шли молча, не спеша, излучая запах тлена и вечной мерзлоты.
«Чур их! Чур!» – закричал Лука, отчаянно крестясь, но навии не исчезали. Они приближались.
Первая схватка была короткой и ужасной. Конь Селивестра поскользнулся на ледяной корке, всадник рухнул. Прежде чем он поднялся, двое навий были уже рядом. Их ржавые мечи двинулись с неестественной, зловещей быстротой. Селивестр заслонился щитом, но ледяное дыхание, исходившее от мертвецов, сковало его движения. Щит треснул от удара, словно стекло. Второй удар вонзился в плечо. Крови не было – рана моментально покрылась инеем, кожа побелела, мышцы окоченели. Селивест вскрикнул, но крик превратился в хрип. Он упал, и навии навалились на него, их синие глазницы пылали холодным огнем.
«Селя!» – заревел Добрыня, пытаясь пробиться к другу, но его коня окружили другие тени. Его меч с глухим стуком ударил по кольчуге навия. Металл звенел, но не поддавался. Мертвец даже не дрогнул. Его ледяная хватка схватила ногу Добрыни. Лютый холод пронзил тело, боль ударила в мозг. Добрыня застонал, пытаясь вырваться. Рядом пал еще один дружинник, пронзенный ржавой пикой, превращающийся в ледяную статую в момент смерти. Лука, отчаянно рубившийся, был сбит с коня ударом щита навия и тут же растоптан.
Отчаяние, горшее страха, сжало горло Добрыни. Они гибли как мухи! Бесславно, на пустынном берегу, против мертвецов и колдовства! Ярость сменилась ледяным ужасом безысходности. Он видел, как Хеймдалль Черный наблюдал за бойней, его посох был поднят для нового заклинания. Туман сгущался, готовый поглотить последних живых.
«Нет!» – вырвалось у Добрыни не столько крик, сколько стон, обращенный не к небесам, а в самую глубь земли, в древнюю память крови. К тому, что спало в его роду, но теперь требовало пробуждения. «Не дай! Не дай им!»
И небо ответило.
Над ледяным драккаром, над клубящимся туманом, над гибнущей дружиной – небо разверзлось. Не просто гром – это был оглушительный РЕВ, сотрясший землю и воду, разорвавший саму ткань мира. Слепящая бело-голубая молния, толще векового дуба, ударила не в корабль, не в мага, а прямо в поднятый меч Добрыни.
Удар был подобен взрыву солнца в руке. Добрыня не почувствовал боли – лишь всепоглощающую, яростную СИЛУ, хлынувшую в него через меч, как раскаленная сталь в форму. Его тело содрогалось, кости трещали, волосы встали дыбом, искрясь голубыми огоньками. Он закричал, но крик его слился с грохотом грома, превратившись в нечеловеческий вопль ярости и мощи. Молния била через него, заземляясь в землю, раскалывая лед, испепеляя ближайших навий. Мертвецы с синими огнями в глазах просто рассыпались в пыль и пар под этим священным гневом.
Хеймдалль Черный отпрянул назад, его посох дрогнул, кристалл на мгновение померк. На его ледяном шлеме появилась трещина. Он издал шипящий звук, полный ярости и… изумления. Туман вокруг драккара заколебался, стал редеть.
Сила, наполнявшая Добрыню, была невероятной. Он чувствовал, как бьется его сердце – не кровью, а чистой энергией грозы. Он видел все вокруг с невероятной четкостью – каждую щербинку на льду, каждую трещинку на черном борту корабля, каждую искру на своем собственном мече, который теперь пылал голубым пламенем, не плавя стали. Он поднял меч, намереваясь броситься вперед, разрубить этот проклятый корабль пополам…
Но сила так же внезапно отхлынула, как и пришла. Оставив за собой страшную опустошенность. Словно вывернули наизнанку. Колени подкосились, меч выпал из ослабевшей руки, шипя и дымясь на ледяной корке. Добрыня рухнул на колени, судорожно хватая ртом ледяной воздух. Перед глазами плясали черные и голубые пятна. Он чувствовал, как каждое биение сердца отдается огненной болью в руке, державшей меч.
Он поднял руку. Ладонь была обожжена. Но это был не простой ожог. На коже, четко и ярко, будто выжженное раскаленным железом, светился странный знак. Две молнии, перекрещенные под острым углом, с кругом в месте их схождения. Перуница. Знак Громовержца.
В ушах, поверх звона от грома, прокатился Голос. Не звук, а само колебание грома, переданное в сознание, как удар в колокол души. Глухой, древний, не терпящий возражений:
«БЕГИ В ГРАД, СЫН ГРОЗЫ! ТЬМА СТУЧИТ В ВОРОТА!»
Добрыня в ужасе оглянулся. Драккар, окутанный теперь лишь дымкой, отступал обратно в серую пелену над Волховом. Хеймдалль Черный стоял на носу, его шлем с ледяными рогами был повернут прямо к нему, Добрыне. Даже на расстоянии Добрыня почувствовал ледяной шквал ненависти и… жадного интереса. На берегу лежали тела его дружинников, покрытые инеем, странно сморщенные, как будто из них высосали всю жизнь и влагу. Только он один остался жив. Чудом. Нет, не чудом. Волей… чего-то.
Голос в голове пророкотал снова, настойчивее, требовательнее:
«БЕГИ!»
И Добрыня побежал. Сорвался с места, не думая о мертвых друзьях, не думая о брошенном коне, который лежал на боку, окоченевший. Он бежал вдоль берега Ильменя, к югу, туда, где за лесами и холмами стоял Великий Новгород. Его ноги подкашивались, рука с пылающим знаком горела огнем, дыхание рвалось из груди хрипами. Адреналин, смешанный с остатками божественной силы и леденящим ужасом, гнал его вперед.
Он добежал до опушки леса и рискнул оглянуться. Серо-белая пелена над Волховом клубилась, но корабля-призрака уже не было видно. Казалось, опасность миновала. Он прислонился к шершавому стволу сосны, пытаясь перевести дух. Вода… Надо было добраться до лошади… или…
Из тени сосны, прямо из ствола, выплыла бледная, полупрозрачная фигура. Женщина? Ее лицо было искажено вечной мукой, одежды – лохмотья тумана. Из груди торчал обломок ледяного шипа. За ней – другая. И еще. Навии. Духи его погибшей дружины? Или другие, привлеченные всплеском силы и смерти? Их синие, пустые глазницы были устремлены на него. На его пылающую ладонь. Они не нападали. Пока. Они шли за ним, плывя над землей, шелестя, как засохшие листья, наполняя лес запахом могильного холода и отчаяния.
Добрыня в ужасе оттолкнулся от дерева и рванул в чащу. Впереди – лес, темный, древний, полный неведомых опасностей. Позади – ледяные тени смерти. А на руке – знак бога, чья помощь оказалась страшнее любой угрозы. И далеко на юге, за лесами, дымился осажденный Новгород. Туда. Только туда.
Он бежал, спотыкаясь о корни, хватая ртом колючий воздух, а шепот мертвых следовал за ним по пятам, сливаясь с шумом ветра в вершинах сосен.
«В Град…» – эхом отдавалось в его израненном сознании. «Сын Грозы… Тьма… у ворот…»
И лес, казалось, вторил этому зловещему эху, готовясь поглотить беглеца.
Глава 2: Новгород в Предчувствии
Лесной сумрак сгущался, превращая знакомые тропы в лабиринт угрожающих теней. Каждый шорох в кустах, каждый треск сухой ветки заставлял Добрыню вздрагивать и хвататься за рукоять меча, который он подобрал в спешке, убегая с берега. Меч – тяжелый, холодный укор. Напоминание о друзьях, превратившихся в ледяные изваяния под взглядом синих глазниц навий.
Они все еще шли за ним. Невидимые в густой хвое, но ощутимые. Шелест мертвых листьев под незримыми ногами. Ледяное дыхание, веющее в затылок, когда ветер стихал. Запах сырой земли и тлена, неотвязный и тошнотворный. Иногда в просветах между стволами мелькали бледные пятна – искаженные лица, пустые глазницы, устремленные на его спину. На его правую руку. Знак Перуницы пылал под повязкой из сорванного рукава рубахи, как раскаленный уголек, прижатый к коже. Боль была постоянной, пульсирующей, отголоском той нечеловеческой силы, что едва не разорвала его изнутри. Она напоминала о цене чуда. Цене его жизни.
Бегство превратилось в кошмарный марафон. Ноги, избитые о корни и камни, горели. Легкие рвались от нехватки воздуха. Голова была пуста, кроме одного слова, вбитого громовым голосом: «Град». Новгород. Единственное убежище, последняя надежда. Но сколько еще до него? Часы слились в одно мутное пятно страха и боли.
Ночь застала его в глухом буреломе. Добрыня рухнул за валежину, дрожа всем телом, не от холода – ночь была теплой для осени – а от истощения и леденящего присутствия преследователей. Он слышал их шепот. Не слова, а сдавленные стоны, полные тоски и неутоленной злобы. Они кружили вокруг, как волки вокруг раненого оленя, но не нападали. Знак на руке, казалось, удерживал их на расстоянии, но не отгонял. Они ждали. Ждали, когда его силы окончательно иссякнут, когда божественная искра в нем угаснет.
«Сын Грозы…» – прошелестело где-то совсем близко, за стволом сосны. Голос был знаком – Луки? Селивестра? Искаженный смертью и холодом, но узнаваемый. «Останься… с нами…»
Добрыня стиснул зубы, вдавившись спиной в холодное дерево. Слезы горечи и бессилия выступили на глазах. Его люди. Его дружина. Теперь – призраки, жаждущие утащить его в вечную мерзлоту Нави. Вина сдавила горло. Он их привел. Он их погубил.
«Нет!» – прохрипел он сквозь стиснутые зубы, обращаясь не к призракам, а к тому, чей знак жг его плоть. «Ты спас меня! Дай дойти!»
Знак вспыхнул ярче под повязкой, ослепив его на миг даже сквозь ткань. Боль усилилась, вырвав стон. Но шепот навий отступил, смешавшись с шумом поднявшегося ветра. Они не ушли, но замолчали. Добрыня выдохнул, чувствуя, как по спине струится холодный пот. Он продержался до рассвета, не смыкая глаз, сжимая меч до побеления костяшек.
С первыми проблесками серого света сквозь хвою он снова двинулся в путь, шатаясь, как пьяный. Лес поредел, сменившись болотистыми низинами, знакомыми по прежним охотам. Он знал – где-то рядом должна быть дорога. Торговая тропа из Ладоги. Когда солнце, спрятанное за тучами, поднялось выше, он наконец выбрался на нее. Грязная, разбитая колеями дорога. Пустая. Ни купцов, ни обозов. Тревожный знак.
Знак Перуницы дрогнул, послав волну жара вверх по руке. Добрыня замер. Не слыша, но чувствуя – с севера, по дороге, движется что-то тяжелое. Множество ног. Не лошадиные. Медленные, мерные, гулкие шаги. И холод. Знакомый, пронизывающий до костей холод варяжской магии.
Он нырнул в кусты у обочины, затаив дыхание. Через несколько минут они показались.
Не люди. Фигуры, высеченные из грязного льда и вмерзшей в него земли. Выше человеческого роста, неуклюжие, с буграми вместо голов и впадинами – вместо глаз. Ледяные големы. Их было трое. Они шли по дороге, оставляя за собой влажный след и иней на траве. От них веяло немым, тупым разрушением. Оружия не было – их кулаки, размером с кузнечный молот, были смертоносны сами по себе. Они шли на юг. К Новгороду.
Добрыня смотрел, как они скрываются за поворотом, сердце бешено колотилось. Варяги не просто осаждали Ладогу. Они уже здесь. Их магия ступала по новгородской земле. Весть, которую он нес, была страшнее, чем он думал. «Тьма стучит в ворота…» Голос Перуна звучал в памяти с новой силой.
Он шел теперь быстрее, подгоняемый новым страхом. Боль в руке стала фоном, как и шелест навий в чаще позади. Он знал дорогу. К полудню, когда тучи сгустились до черноты, предвещая не дождь, а нечто тяжелое и зловещее, он увидел на горизонте знакомые очертания. Новгород.
Но это был не привычный величественный Град на Волхове. Это была крепость, стиснутая кольцом страха.
Прежде всего, он почуял запах. Не знакомый аромат дыма из тысяч печей, смолы, кожи и специй. А тяжелый, густой смрад страха: пот, гниющие отбросы, которыми никто не занимался, и подспудный, едва уловимый запах паники, как от загнанного зверя. Потом он увидел дым. Не тонкие струйки из труб, а густые, черные клубы, поднимавшиеся то тут, то там внутри города – видимо, горели овины, скирды, а то и дома. И главное – стены.
Высокие деревянно-земляные стены Новгорода кипели, как муравейник. На них копошились люди – сотни, тысячи. Видны были острые колья, вбиваемые поверх частокола, котлы со смолой, поднимаемые на канатах, тугие луки в руках ополченцев. По всему периметру, особенно с северной стороны, откуда ждали беды, стояла плотная стена щитов. Над Софийскими воротами развевался стяг Святой Софии, но рядом с ним – алый стяг Перуна, только что вывешенный, судя по свежей краске. Призыв к древнему богу о помощи.
Подходы к городу были выжжены и опустошены. Все, что могло дать укрытие или материал для осады – срублено, сожжено, убрано. У самой кромки леса виднелись засеки – поваленные деревья, заостренные сучьями в сторону врага. Земля была изрыта неглубокими рвами и ямами.
Добрыня подошел к ближайшим воротам – не к главным Софийским, а к Малым Водяным, что ближе к Волхову. Узкий проход был завален телегами, бревнами, заставлен частоколом. Над воротами и по бокам на стенах стояли десятки стрелков. Лица у всех были напряженные, глаза бегали, вглядываясь в серую даль за рекой. Напряжение висело в воздухе, как натянутая тетива.
«Стой! Кто идет?!» – окрикнул его старший у ворот, седой, с лицом, изборожденным шрамами, воин в добротной, но потертой кольчуге. Его звали Гремислав, Добрыня узнал его – старый «костяк» городской стражи. За ним десяток ополченцев с рогатинами и топорами. Взгляды у всех были подозрительные, почти враждебные.
«Добрыня, сын Ратибора, огнищанин Неревского конца!» – крикнул Добрыня, стараясь вложить в голос силу, но получился лишь хриплый шепот. Он был покрыт грязью, кровью (своей и, увы, друзей), одежды изорваны, лицо землистое от усталости и страха. На нем не было ни плаща, ни шапки – все потеряно в бегстве. Только меч за поясом.
«Добрыня?» – Гремислав прищурился, подошел ближе. Его взгляд скользнул по изодранной одежде, задержался на странно скрюченной, прижатой к груди правой руке. «Слыхали, ты с дружиной на охоту ушел к Ильменю. А где други-то твои? И птица твоя княжева?»
Боль, вина и гнев подкатили к горлу. «Все… все там остались, Гремислав. У Ильменя. Нас атаковали…»
«Кто?» – резко спросил старый воин, его рука легла на рукоять меча. Ополченцы напряглись.
«Варяги. Но не простые… Корабль… черный, ледяной… Маг… Мертвецы…» – Добрыня пытался подобрать слова, но язык заплетался. Ужас пережитого накатывал снова. «Они… они идут сюда! Уже близко! Големы ледяные по дороге идут!»
В толпе ополченцев прошел шепоток. Кто-то перекрестился. Гремислав нахмурился.
«Варяги? С моря? Так они ж под Ладогой должны быть! Ты, парень, не струхнул ли чего в лесу? Галлю… глючишь?» – он не нашел нужного слова, но сомнение читалось в его главах. Слишком невероятно звучало.
Добрыня понял. Ему не верят. Он выглядел как помешанный, а его слова – как бред. Отчаяние придало ему силы. Он резко дернул рукав, скрывавший правую руку.
«Вот! Гляди!»
Знак Перуницы, все еще яркий, воспаленный, горел на его ладони. Две перекрещенные молнии вокруг круга. Священный знак Громовержца.
Тишина воцарилась мгновенная. Даже ветер словно затих. Глаза Гремислава расширились, наполнились суеверным ужасом. Ополченцы отшатнулись, как от прокаженного. Кто-то ахнул. Знак Перуна… на живом человеке. Это было невероятно. Страшно.
«Матерь Божья…» – прошептал старый воин, забыв на миг о новых богах. Он перевел взгляд с руки на лицо Добрыни, ища обмана, но нашел лишь боль, усталость и отчаянную правду. «Ладно. Пропустить его! Быстро!» – скомандовал он охранникам. «Ты – ко мне! К тысяцкому! Немедля!» Он повернулся к одному из ополченцев: «Беги к княжему двору! Скажи, Добрыня Ратиборович вернулся… со Знаком!»
Ворота с скрипом и лязгом раздвинули ровно настолько, чтобы мог пройти человек. Добрыню буквально втолкнули внутрь. Он очутился в Новгороде, и его охватила волна нового ужаса, смешанного с горечью.
Город был неузнаваем. Улицы, обычно шумные, полные торгашей, ремесленников, детей, теперь кишели людьми, но это была толпа загнанных зверей. Беженцы с севера – из Ладоги, с побережья, с погостов – сидели и лежали прямо на грязной земле, под стенами домов, в повозках. Их лица были изможденные, полные страха. Дети плакали тихо, уткнувшись в колени матерей. Старики безучастно смотрели в пустоту. Повсюду слышался кашель, стоны, плач. Воздух гудел от тревожного гула тысяч голосов, сливавшихся в один протяжный стон.
Пахло нечистотами, дымом и болезнью. На перекрестках горели костры, у которых грелись ополченцы и горожане; дым ел глаза. По улицам сновали вооруженные люди – городская стража, дружинники бояр, княжеские отроки. Их лица были суровы, взгляды бдительны. Повсюду висели приказы, написанные уставщиком на бересте и приколоченные к столбам: о сдаче оружия в арсенал, о явке на стены, о запрете паниковать и распускать слухи под страхом кары. Но паника витала в воздухе, осязаемая, как туман.
Гремислав вел Добрыню по знакомым, но чужим улицам, к Кремлю, к двору тысяцкого Ратибора. Люди расступались перед ними, но не из уважения. Их взгляды цеплялись за Добрыню – за его грязный вид, за скрюченную руку, за лицо, хранящее следы пережитого кошмара. Шепот следовал за ними по пятам: «С Ильменя… Говорят, вся дружина полегла…», «Варяги-колдуны…», «Гляди, руку прижал… не искалечен ли?», «Слышал, знак на нем… Перунов знак…».
Они миновали Вечевую площадь. Обычно это было сердце республики, место шумных, а то и кровавых споров. Сейчас площадь была забита до отказа. Но вече не шло. Это был митинг отчаяния. На ступенях гридницы стояли бояре в дорогих, но помятых шубах, поверх которых были накинуты кольчуги. Посадник Мирон, человек с умным, но сейчас предельно усталым лицом и седой, аккуратной бородкой, пытался что-то говорить, призывая к спокойствию. Его голос тонул в реве толпы.
«Предали нас! Бояре с варягами снюхались!»«Хлеба! Дайте хлеба!» «Детям есть нечего!» «Когда князь выгонит поганых?!» «Цены взлетели! Купцы грабят!» «Говорят, Ладога пала! Правда ли?!»
Крик последнего оратора – какого-то растрепанного смерда – вызвал особенно яростный рев. В толпе началась давка. Кто-то бросил гнилой капустный кочан в сторону бояр. Посадник Мирон побледнел, его охрана сомкнула щиты. В глазах посадника мелькнуло нечто большее, чем страх – что-то похожее на вину? Или Добрыне померещилось?
«Не до веча теперь, не до споров!» – рявкнул Гремислав, пробиваясь сквозь толпу у края площади. «Война у ворот! На стену всех, кто держать оружие может!»
Они вырвались на более свободную улицу, ведущую к Кремлю. Здесь стояли крепкие терема бояр и двор тысяцкого – не столько дом, сколько укрепленная усадьба с частоколом и сторожевой вышкой. У ворот, заваленных мешками с песком, стояли двое суровых дружинников в кольчугах и шишаках. Узнав Гремислава, пропустили.
Двор тысяцкого Ратибора кипел военной суетой. Кузнецы наспех чинили мечи и кольчуги. Оружейники раздавали ополченцам рогатины, топоры, луки из княжеских запасов. Конюхи водили оседланных коней. Сам Ратибор, огромный, бородатый, с лицом, красным от гнева и хмеля (хотя был день), стоял посреди двора и орал на какого-то подьячего, тыча толстым пальцем в свиток.
«Не хватает?! А где же складские запасы, а?! Бояре Мирона опять прячут, сукины дети! На свои палаты каменные копят, пока город под нож варяжский ложится!»
Он заметил Гремислава и Добрыню. Его маленькие, злые глазки сузились.
«Гремислав? Чего привел? Кто это?» – он окинул Добрыню презрительным взглядом. «Нищий какой?»
«Тысяцкий! Добрыня Ратиборович вернулся! С Ильменя!» – доложил Гремислав, стараясь перекрыть шум двора.
Ратибор нахмурился, подошел ближе. «Добрыня? Сын покойного Ратибора-храбреца? Ты? А дружина твоя?»
«Все полегли, тысяцкий», – глухо ответил Добрыня, глядя в землю. «Варяги… небывалые… Корабль ледяной… Маг страшный… Мертвецов поднял…»
Ратибор фыркнул. «Пьян был, парень? Мертвецы… сказки! Ладожские купцы панику сеют! Варяги под Ладогой стоят, их Александр молодой щелчком по носу отгонит!»
«Нет, тысяцкий!» – Добрыня выпрямился, в голосе прозвучала отчаянная убежденность. Он снова сдернул повязку с руки. «Я видел! Они идут! Големы ледяные по дороге идут! Вот знак! Перун сам… сам ударил в мой меч! Спас меня, чтобы предупредить!»
Знак Перуницы горел в сером свете дня. Ратибор отшатнулся, как от удара. Его красное лицо побледнело. Он знал этот знак. Старые предания, байки волхвов… Он посмотрел на Добрыню не как на юнца, а как на нечто чуждое, страшное.
«Перун…» – прошипел он. Суеверный страх боролся в нем с яростью воина. «Так… значит, правда… колдовство…» Он резко повернулся к своим людям. «Слышали?! Не просто варяги! Колдуны поганые! Магоморьем на нас идут! Удвойте караулы на стенах! Котлы кипятить! Смолу гнать! Готовиться к худшему!» Он снова взглянул на Добрыню, уже без презрения, но и без доверия. «Ты… ступай к князю. Он тебя ждет. Гремислав, проводи! А потом – на стену! Нам каждый меч нужен!»
Княжеский двор, рядом с белокаменным Софийским собором, был островком относительного порядка, но и здесь царила напряженность. Дружинники в лучших доспехах стояли на постах. Слуги бегали с озабоченными лицами. Добрыню и Гремислава провели сразу в гридницу – просторные сени, где обычно пировали, а сейчас стояли столы с картами – начертанными на пергаменте схемами города и окрестностей. У карт стояли двое.
Молодой князь Александр Ярославич. Высокий, стройный, с умными, пронзительными глазами, которые сейчас горели тревогой и решимостью. Он был в кольчуге поверх княжеского плаща, меч у пояса. Рядом с ним – старик. Очень старый, с длинной, седой как лунь бородой, спускавшейся почти до пояса. Одет он был просто, в грубый холщовый балахон, но на шее у него висели десятки оберегов из кости, дерева, камня с вырезанными знаками. Это был Велеслав, волхв, советник князя, хранитель древних знаний и, как шептались, умеющий говорить с духами земли и предков.
Князь взглянул на Добрыню, и его взгляд сразу стал пристальным, оценивающим. Он заметил изможденность, грязь, но его глаза остановились на правой руке Добрыни, которую тот инстинктивно прижимал к груди.
«Добрыня Ратиборович», – тихо, но четко произнес Александр. «Говорят, ты видел врага. Говорят… ты принес знак Громовержца». В его голосе не было ни страха, ни недоверия Ратибора. Была холодная констатация факта и жажда знания.
Велеслав подошел ближе. Его старые, мутноватые глаза, казалось, видели сквозь повязку. Он медленно кивнул.
«Да, княже. Правда», – выдохнул Добрыня. Он снова рассказал. Короче, но яснее. О корабле-призраке, о Хеймдалле Черном, о навиях, о гибели дружины, о молнии, ударившей в меч, о голосе Перуна, о знаке, о ледяных големах на дороге. И о том, что видел у ворот – о панике, о слухах о падении Ладоги.
Александр слушал молча, лишь пальцы его слегка постукивали по рукояти меча. Велеслав не спускал глаз с руки Добрыни.
«Покажи знак, сын Ратибора», – попросил старый волхв, когда Добрыня замолчал. Голос у него был тихий, но властный.
Добрыня размотал грязную тряпицу. Перуница пылала на его ладони, как живая. Воздух вокруг нее слегка дрожал от жара.
Велеслав протянул свою иссохшую руку, но не прикоснулся. Он водил ладонью над знаком, словно ощупывая невидимые нити. Его лицо стало еще более сосредоточенным.
«Сила… Древняя… Гневная…» – прошептал он. «Он избрал тебя, Добрыня. Как копье. Как молнию. Орудием». Старик взглянул в глаза Добрыне. «Знаешь ли ты, что быть орудием бога – тяжкая доля? Цена будет высока. И не только болью в плоти».
«Я… я не просил этого», – хрипло ответил Добрыня.
«Перун не спрашивает», – мрачно заметил князь Александр. Он подошел к карте. «Ледяные големы… Значит, их чары уже здесь. И слухи о Ладоге…» Он сжал кулак. «Мирон на вече твердит о переговорах, о дани… Говорит, варяги лишь торговые пути просят. А они… они мертвецов водят и ледяных идолов лепят!»
«Посадник Мирон…» – начал Добрыня, вспоминая его взгляд на площади. «На вече… я видел… будто…»
Внезапно знак Перуницы на его руке вспыхнул ослепительно ярко! Боль ударила, как ножом. Добрыня вскрикнул, схватившись за запястье. Одновременно снаружи, со стороны северных стен, донесся протяжный, леденящий душу вой сторожевых рогов. Тревога! Высшая степень!
Все выскочили из гридницы на крыльцо. То, что они увидели, заставило кровь стынуть в жилах.
С севера, от реки, медленно, неуклонно наползал туман. Не серый, а молочно-белый, неестественно густой и тяжелый. Он стелился по земле, перекатываясь через засеки, подползая к самым стенам Новгорода. От него веяло не влагой, а леденящим холодом и… тишиной. Мертвой, безжизненной тишиной. Птицы смолкли. Шум города затих, заглушенный этим ползущим белым ужасом.
«Туман-душитель…» – прошептал Велеслав, его глаза сузились. «Магия варягов. Дышать им – смерть. Замораживает легкие изнутри».
На стенах поднялась невообразимая суматоха. Крики команд, вопли ужаса. Воины на валу стали падать, хватая себя за горло, их лица синели. Туман достиг стен и начал медленно, как живой, переливаться через частокол, заполняя пространство между стеной и посадом.
«Смолу! Огонь!» – несся голос Ратибора откуда-то сверху. На стенах запылали факелы, зажглись котлы со смолой. Жидкий огонь хлынул вниз, на подползающий туман. Шипение, клубы черного дыма. Туман отступил на мгновение, но лишь на мгновение. Он снова сомкнулся, гуще прежнего. И тогда из его белой пелены, прямо у подножия стены у Никольских ворот, начали подниматься фигуры.
Ледяные големы. Те самые, что видел Добрыня? Или новые? Они формировались на глазах из смерзшейся земли, грязи и самого тумана. Росли, наливаясь синевой и мощью. Их было уже не три, а десяток. И они шли к воротам. Медленно. Неотвратимо. Их ледяные кулаки обрушились на дубовые створы ворот с глухим, ужасающим грохотом, который сотрясал землю под ногами Добрыни даже здесь, в Кремле.
Вой рогов слился с ревом осажденных, криками умирающих от тумана, грохотом големов и треском факелов. Началось.
«На стену!» – рявкнул Александр, выхватывая меч. Его лицо было как каменная маска решимости. «Велеслав!»
Старый волхв уже стоял, раскинув руки, его глаза были закрыты. Он что-то шептал на древнем, гортанном наречии. Земля у его ног слегка дрожала. Он пытался говорить с духами земли, просить их о помощи против ледяного наваждения.
Добрыня остался стоять один посреди двора. Знак Перуницы пылал на его руке, отвечая на вызов вражеской магии яростным жаром. Боль смешалась с яростью. Он видел гибель друзей. Видел страх города. Чувствовал холодную ненависть Хеймдалля Черного. И слышал в грохоте ударов големов по воротам эхо громового голоса:
«Сын Грозы…»
Его путь только начался. И первая битва за Новгород уже гремела у его стен. Он схватил меч левой рукой – правая горела слишком сильно. И побежал на звук боя, навстречу ледяной тьме. Знак Перуна звал его в пекло.
Глава 3: Знак Громовержца
Ад. Так, наверное, выглядел самый страшный сон славянской Нави. Штурм начался.
Туман-душитель, словно живое, злобное существо, облепил северные стены Новгорода. Он просачивался сквозь щели в частоколе, стелился по боевым галереям, заполнял пространство между стеной и первыми домами посада. Воины, надышавшиеся им, падали, синея, хрипя, выкашливая ледяную крошку вместо крови. Их место занимали новые, обматывая лица мокрыми тряпками, но и это помогало ненадолго. Холод проникал сквозь любую преграду, высасывая жизнь и волю.
А у Никольских ворот ледяные големы методично, с тупой силой нежити, били в дубовые створы. Гул ударов сотрясал землю, сливаясь с криками ужаса, командами, звоном оружия и шипением льда под потоками кипящей смолы. Каждый удар оставлял глубокие вмятины, щербины. Ворота трещали, грозя разлететься в щепки.
Добрыня бежал сквозь хаос. Его гнала ярость, смешанная с леденящим страхом, и нестерпимый жар знака Перуницы на правой ладони. Знак пульсировал в такт ударам големов, будто сердце Громовержца билось у него в руке. Боль была адской, но он почти не чувствовал ее – адреналин и гнев перекрывали все.
Он рванул не к Никольским воротам, где ревела основная угроза, а туда, куда его тянуло внутреннее чутье, усиленное знаком, – к Софийским воротам. Главным воротам Кремля, выходившим к Волхову и мосту. Здесь стена была выше, мощнее, защищена не только земляным валом, но и каменными башнями по бокам. И здесь пока было относительно тихо. Туман сюда еще не добрался, лишь клубился далеко внизу, у реки. Но Добрыня чувствовал – тишина обманчива. Здесь пахло засадой. Здесь ждал главный удар.
Он влетел на боевой ход у ворот. Воины – смесь княжеской дружины, боярских отроков и ополченцев – сгрудились у бойниц, вглядываясь в серую мглу за рекой. Командовал обороной здесь сам тысяцкий Ратибор, его могучая фигура выделялась среди других. Лицо его было багрово от ярости и усилий.
«Добрыня?» – рявкнул он, увидев юношу. «Чего мелешься? Бери лук! Стреляй во что движется!»
«Тысяцкий! Не здесь ли главный удар?» – выкрикнул Добрыня, подбегая к бойнице и хватая лук и колчан, протянутые каким-то ополченцем.
«Где ударят, там и главный!» – огрызнулся Ратибор. «А пока тихо. Слишком тихо. Будто черти перед прыжком затаились…»
Добрыня выглянул в щель. За рекой, за полосой выжженной земли, начинался лес. Он стоял черной, непроницаемой стеной. Ни движения, ни звука. Даже ветер стих. Но в этой тишине таилась угроза, тяжелее гула боя у Никольских ворот. Знак на его руке горел, предупреждая. Он чувствовал сотни глаз, смотрящих на них из лесной чащи. Чувствовал дикое, хищное напряжение.
«Луна…» – пробормотал кто-то рядом. Полная луна, до этого скрытая тучами, вдруг выплыла из разрыва в облаках. Ее холодный, призрачный свет залил пойму реки, серебрил броню на стенах. И в этом свете лес зашевелился.
Не сразу. Сначала – отдельные тени, скользнувшие между стволов. Потом их стало больше. Они выходили на открытое пространство перед рекой. Не люди. Не големы.
Оборотни.
Ульфхеднары. Варяжские берсерки, принявшие звериный облик. Они шли на двух ногах, но их силуэты были искажены, покрыты густой, лохматой шерстью. Морды вытянулись в волчьи, с оскаленными клыками, капающими слюной. Глаза светились в темноте нечеловеческим желтым или кроваво-красным блеском. Когти, длинные и острые, как кинжалы, скребли по камням. Некоторые несли огромные секиры или дубины с шипами, другие полагались на клыки и когти. Их рычание, низкое, злобное, донеслось до стен, заставляя сжиматься сердца даже бывалых воинов. Запах – дикий, звериный, с примесью железа и чего-то гнилостного – ударил в нос.
Их было много. Десятки. Возможно, сотни. Они не спешили. Они собирались, как стая перед атакой, их горящие глаза были устремлены на Софийские ворота.
«Перун дери их!» – проревел Ратибор, крестясь двумя перстами, но в его голосе прозвучал страх. «Это ж нечисть! Стрелы! Всем стрелы! Не подпускать к реке!»
Туча стрел взмыла со стен. Но оборотни были быстры и ловки. Они метались из стороны в сторону, стремительные и непредсказуемые, как тени. Многие стрелы вонзались в землю или с глухим стуком рикошетили от наростов кости и мышц под шкурой. Лишь единицы находили цель, сбивая с ног или раня, но упавшие тут же поднимались, вырывая стрелы, их раны быстро стягивались на глазах, дымясь черным дымом.
«Смола! Камень!» – командовал Ратибор, его лицо покрылось потом. Котлы на стенах задымились. Глыбы камня и бревна полетели вниз. Это было эффективнее. Раздались глухие удары, хруст костей, дикие вопли боли. Несколько оборотней были сбиты с ног, раздавлены. Но основная масса, не обращая внимания на потери, ринулась вперед.