Память тела

Глава 1. Выдыхай

Жужжащие лампы в коридоре университетского корпуса разом потухли. Как назло, поблизости не оказалось ни одного окна. Студенты столпились у кабинетных дверей, взволнованно перешептываясь. До ушей доносились только обрывки чужих фраз.

– Почему так темно? В чём дело? – спросила я у чьей-то тени.

– Говорят, что-то выбило, – ответил кто-то из черноты.

– Все на выход! Не толпимся, сохраняем спокойствие! Через главный вход идём, зеленым горит вывеска, – крикнула женщина в самом конце коридора. И следом, будто для большего эффекта, взревели сирены.

Настойчивый поток подхватил меня, не спрашивая разрешения. Чей-то острый локоть ткнул под ребро. Пальцы ног сплющились под весом чужого ботинка. Я жалобно всхлипнула, расставила руки шире и отвоевывала немного пространства. Незнакомые лица мелькали, вырываясь из темноты всего на долю секунды.

Сердце стало громким, дыхание прерывистым, и всё, что оставалось – это несколько сантиметров воздуха между мной и омерзительно тёплыми незнакомцами. После очередного тычка я потеряла равновесие и схватилась за чью-то куртку. Шелковая перчатка зацепилась за что-то острое и начала сползать. Я с силой рванула скользкую ткань и прижала руку к груди, словно её сломали. Подкатила паника.

На узком лестничном пролете не осталось ни сантиметра свободного места, ни кубометра чистого воздуха – всё чей-то выдох или вдох. Толпа напирала и несла. А в голове пульсировала лишь одна мысль:

Сейчас я потеряю контроль, и меня раскроют.

Меня заберут. 

Я озиралась по сторонам в поисках открытой двери или окна, но широкие спины однокурсников заслоняли весь свет.

– Мила, ты?

Кто-то больно схватил меня за плечо, но тут же отпустил. В ушах загудело. Я продолжала вертеть головой, сама не зная зачем, и утратила всякую способность мыслить. Паника взяла верх.

Но все закончилось так же резко, как началось. В лицо ударил холодный воздух, плечи ощутили свободу и, открыв глаза, я обнаружила себя на давно знакомом крыльце. Я сделала резкий вдох, потом ещё один. Но ледяной воздух никак не хотел наполнять лёгкие. Меня качнуло. Нащупав опору у стены, прижалась затылком к холодному камню. Казалось, что мир нарисован крупными мазками.

Раз, два, три. Выдыхай. Всё в порядке. Никто не смотрит.

И никто действительно не смотрел. Все взгляды принадлежали скрюченной фигуре, укутанной в бесформенное пальто. Стоя на последней ступеньке крыльца, охранник подсчитывал студентов и заунывно повторял:

– Никто никуда не расходится, ложная тревога. Две минуты и пойдем обратно. Никто никуда не расходится…

Я выдохнула, уронила плечи и, ежась от февральской стужи, побрела к лавочке. Плотно натянутые перчатки сидели как нужно. Я сидела как нужно. Выдыхай, приказала я себе и огляделась.

В свинцовое небо врезались ветви деревьев, посаженных в прошлом тысячелетии. Цепкий ветер таскал мусор по площади, попутно кусая за ноги полураздетых студентов. Утренний туман успел рассеяться, и небо никак не могло решить, дождь оно извергает или снег. Я крепче прижала руки к груди и сосредоточилась на толпе, сквозь которую упорно пробиралась Полина. Взъерошенная, с широко распахнутыми глазами, она направилась прямо ко мне.

– Ты в порядке? Я вся промерзла, даже куртку надеть не успела. Омерзительная погода, – она плотнее укуталась в палантин и поморщилась.

– Меня будто пожевали и выплюнули, – пробормотала я. – Ненавижу, когда толпа.

– Тяжело вам, интровертам. Но давай пострадаем потом. Ещё минута, и мы заработаем пневмонию, – Полина настойчиво потянула меня за локоть.

Аудитория 402, как ни странно, располагалась на пятом этаже, и треклятая лестница отняла последние силы. Я смиренно плелась за Полиной, считая в уме ступени. Шестьдесят пять, шестьдесят шесть… Тревога не отступала.

Когда мы добрались до кабинета, свободным оставался лишь первый ряд. Поля закатила глаза, мол это я во всём виновата, и уселась прямо напротив лекторской стойки. Аудитория гудела. Кто-то обсуждал недавнюю прогулку, кто-то готовился к рубежному контролю, кто-то к весеннему балу. И никому, ровным счетом никому, не было дела до моих странностей.

Дура, дура, дура… Выдыхай. 

– Кстати, о птичках. Ты уже решила, в чём пойдёшь на бал? – Полина воспользовалась свободной минутой и начала допрос.

– Разумеется, уже присмотрела мусорный мешок цвета болотной зелени и очаровательные галоши, – съязвила я. – Ты же знаешь, что не пойду.

– Да сколько можно? Этот придурок давно выпустился, никто уже не помнит, – безапелляционно заявила подруга и была неправа. Я-то помню.

На первом балу парень, с которым мы состояли в подобии романтических отношений, подарил мне целых два чудесных танца. Примерно восемь минут мы покачивались как две переваренные макаронины, а потом он сослался на головную боль и исчез. История не была бы драматичной, если бы первую мою любовь не обнаружили на парковке с рыжеволосой третьекурсницей. И не просто обнаружили, а сфотографировали в недвусмысленной позе и скинули в общий чат. Душевные терзания о неразделённой любви давно стёрлись, а вот стыд, проступивший на щеках сквозь слой тонального крема, я помнила до сих пор. На следующий день виновник торжества сообщил, что всё это время мы были просто “хорошими друзьями”, а рыженькая Юлия – это другая подруга, чуть более близкая. С тех пор я не дружу с парнями, не хожу на вечеринки и недолюбливаю рыжих.

– Долго ты ещё будешь беситься из-за того случая? Ну нарвалась на мудака, с кем не бывает. Что теперь, всю жи… – договорить Полина не успела. В кабинет вошёл профессор Савельев. Худощавое лицо с редкой седой бородкой раскраснелось, а впалые глаза беспокойно блуждали поверх студенческих голов. Вслед за преподавателем шёл кто-то еще, но с первого ряда лица было не разглядеть.

– Я рад, что вы серьезно восприняли мои слова и пришли полным составом. У меня важное объявление, – голос профессора дрогнул. Он вместе с незнакомцем так и остался стоять в проходе. – Сегодня к своим обязанностям приступает новый преподаватель истории: Константин Альбертович Гирс, – Савельев прокашлялся, поправил полосатый галстук и повернулся в сторону незнакомца. – Константин Альбертович, прошу. Ваше рабочее место.

По комнате прокатилась волна обеспокоенного шепота. Любопытные головы высунулись в проход. Савельев переминался с ноги на ногу, не зная куда деть глаза. Зато новый преподаватель неловкости не испытывал. Уверенным шагом он приблизился к столу, развернулся и оказался прямо напротив нас. Высокий, бледнокожий, темноволосый и слишком молодой. Взгляд непроизвольно застрял на незнакомом лице.

– Приветствую. Извините, что меняю ваш привычный уклад в середине семестра, но так сложились обстоятельства, – голос у историка оказался глубоким, слегка шершавым. – Профессор ввёл меня в курс дела, так что можем начинать.

Савельев пробормотал что-то вроде “дальше сами” и исчез в противоположном конце аудитории. Новый преподаватель небрежно облокотился на рабочий стол, как будто тот всегда принадлежал ему, и окинул аудиторию пытливым взглядом. Он не суетился, не перебирал бумаги, не создавал видимость важности – просто стоял и смотрел. И выглядел чертовски важным.

– В первую очередь я хочу понять, с кем имею дело, – сказал историк, сцепив пальцы в замке. – Поэтому сегодня мы немного поговорим. Я буду спрашивать, а вы отвечать.

Недолго думая, историк выбрал первую жертву и задал вопрос о французской революции. Одногруппник на заднем ряду промямлил что-то невразумительное, но преподаватель не стал его поправлять. Лишь брезгливо поморщился и перешел к следующему. Полина насупилась и вгрызлась глазами в конспект.

Падение Берлинской стены, создание Евросоюза, референдум о независимости Шотландии – вопросы сыпались как камни с горы. И каждый, кому выпадала сомнительная честь отвечать, съёживался под пристальным взглядом нового преподавателя.

– Вы, третий ряд слева. Назовите имя, – Константин Альбертович говорил отрывисто и сухо. Чем больше людей он опрашивал, тем более раздраженным становился.

Но “третий ряд слева”, в отличие от остальных, не растерялась. Девушка выпрямилась, перекинула копну пшеничных волос через плечо и слегка подалась вперед. Ровно настолько, чтобы смотреть на преподавателя из-под опущенных ресниц.

– Катерина Лебер, историческое архивоведение.

Историк едва удостоил ее взгляда и продолжил:

– Назовите три основных критерия для оценки подлинности архивного документа?

Катерина вскинула брови, будто удивилось, а потом пропела нежнейшим из голосов:

– Анализ бумаги, чернил и шрифта, исторический контекст, архивная маркировка.

Историк посмотрел на нее чуть пристальнее.

– Допустим. Какой ключевой источник используют для реконструкции социального состава городского населения Российской Империи XVIII века?

– Я, эм. Метрические книги?

Огонек интереса в глазах преподавателя угас. Раздосадованная Катерина закусила малиновую губу и села глубже. Давно я не видела на этом кукольном лице такого искреннего разочарования.

– Прошу заметить, что вопросы реконструкции социального состава не входят в программу этого курса, – подал голос профессор Савельев, наблюдавший за коллективным провалом с последнего ряда.

– Разумеется, Павел Викторович, – кивнул новичок. – В следующий раз ограничусь вопросом о годах основания Российской империи. Так сказать, чтобы никого не ставить в неловкое положение.

Щеки Катерины вспыхнули, кто-то из студентов тихо выругался. На правах мамонта старик-профессор пользовался в университете непререкаемым авторитетом. Я затаила дыхание в злорадном торжестве – не на того нарвался! Но Савельев ожиданий не оправдал: молча собрал бумаги и направился к выходу. С первого ряда удалось расслышать только хлопок закрывающейся двери.

– Как он может? Савельев здесь лет пятьдесят преподаёт, – негодовала Полина, крепко сжимая карандаш.

– Он швырял в нас мокрые тряпки за опоздание, а тут просто… промолчал. Может, пошёл на кафедру добиваться его увольнения? – я блаженно улыбнулась, представляя как Савельев рвёт и мечет в деканате.

– Хорошо бы. Те вопросы, которые он… Я половины не знаю. Мы вообще такое проходили?

– По большей части нет. В том и задумка. Показать, что мы все тут идиоты, – прошипела я, борясь с зарождающимся гневом.

Я знала ответы почти на все, но быть выскочкой – неподходящая тактика для человека в моем положении. В надежде остаться незамеченной я уткнулась носом в тетрадь. Он ведь не успеет опросить всех?

– А теперь вы. Та, что прячется за тетрадкой.

Я подняла голову и встретилась с цепким испытующим взглядом. Та, что прячется. Мой подбородок взлетел, глаза сузились, кулаки сжались. Он задел то немногое, что я позволяла себе проявлять – гордость.

– Назовите имя, специальность.

– Маргарита Аксёнова, архивоведение.

– Хорошо, Маргарита. Раз уж вы такая бойкая, скажите мне: в каком году впервые была сформулирована доктрина Дзержинского?

Историк слегка наклонил голову, будто смотрел на что-то забавное.

– В 1980-ом, – голос прозвучал гораздо язвительнее, чем я ожидала. В аудитории раздалось едва слышное «ого». Константин Альбертович приподнял бровь.

– Надо же, хоть кто-то, – кивнул он. – А теперь сложнее. В каком году начался распад Югославии? Какие ключевые ошибки мировой дипломатии были допущены в этот период?

– Официальный процесс начался в 91-м с выходом Словении и Хорватии, – я позволила себе выдержать паузу. – Ошибки были допущены еще на стадии разрастания конфликта: нерешительность ООН, недостаточные меры по предотвращению этнических чисток, запоздалая реакция НАТО. Вмешательство началось, когда жертвы исчислялись тысячами.

– Вы что, цитируете учебник? – историк подошел чуть ближе и прищурился в поисках шпаргалки.

Я откинулась на спинку, как бы говоря: “Видишь, идиот, мне нечего скрывать” и накрыла ладонью трясущееся колено. На меня уставились по меньшей мере тридцать пар глаз. А это на двадцать восемь пар больше, чем я способна вынести.

– Что же, тогда каким манифестом было отменено крепостное право в Остзейских губерниях?

После секундного промедления по лицу историка начала расползаться победная ухмылка. Полина ободряюще сжала мой локоть, как бы говоря, “ничего страшного”. Я сбросила ее руку и отчеканила:

– Манифест Александра I от 1816-го для Эстляндии. А для Курляндии и Лифляндии реформы 1817-го и 1819-го годов.

– Назовите дату подписания Манифеста об отмене крепостной зависимости 1861 года, – не отставал историк.

Зубы заскрежетали. Кто вообще помнит такие даты? Ответ вертелся на языке, но выдать его – значит привлечь нежелательное внимание. Если кто-то начнет интересоваться моей феноменальной памятью, то вся конспирация пойдет прахом.

– Вы издеваетесь?

– Вы знаете ответ?

– 19 февраля по старому календарю.

– Замечательно, – кивнул историк и сделал пометку в журнале. – Вы можете быть свободны.

Я перевела дыхание и прижала ладони к пылающим щекам. Атласная ткань перчаток холодила кожу.

– Но до конца пары ещё 30 минут, – выкрикнул какой-то идиот со второго ряда.

– В таком случае не высовывайтесь, – бросил историк не оборачиваясь.

Как только он покинул кабинет, гнев отступил. Зато пришло кристально чистое осознание: я вляпалась.

– Рита, а ты ничего не хочешь мне рассказать? – заговорщицки прошептала Полина. – С каких это пор ты у нас ходячая Википедия?

– Только вчера готовила доклад об отмене крепостного права. Повезло, что он выбрал эту тему, – ответила я громко, чтобы услышали все те, кто уставился мне в затылок. Одна беда, лгала я неубедительно.

Глава 2. Птичка в клетке

К обеду, когда все собрались в столовой, утренняя эвакуация отошла на второй план. Теперь однокурсники только и говорили, что о новом историке. Сколько ему лет? Он местный? Женат? Взбудораженные студентки не стеснялись строить самые абсурдные предположения.

– Какие-то хищнические настроения, не находишь? – сказала я Полине, громко стуча ложкой по белоснежной кружке с чаем. – После того, что он устроил, его должны ненавидеть, а не слюни пускать.

– Методы у него жестковаты, но предмет он знает, – задумчиво протянула Полина. – И, чего тут скрывать, он симпатичный.

– А разве не ты мне говорила, что все красивые мужчины – нарциссы?

– Все верно. Но женщины любят цветы. Может, Катерине удастся растопить его сердце, и он подобреет? Она выглядит весьма заинтересованной.

Подруга игриво улыбнулась и подмигнула Катерине, сидевшей напротив. Та вздернула остренький подбородок и кокетливо пожала плечами.

– А он выглядит так, будто может переломить ей хребет, – гневно прошипела я. Оптимизм Полины раздражал. Историк раздражал. Весь мир раздражал.

– Катерине-то? Кто еще кому переломит, – Полина тоже перешла на шепот.

– Прекрати, спать с преподавателем это, – я запнулась, подбирая правильное слово. – Это отвратительно. Даже если он, да хоть какой. Отвратительно.

– Так, а с тобой что? С каких это пор тебя беспокоит, кто с кем спит?

– Потому что в нашем мире все вертится вокруг одного – мужчины, женщины… Ты поняла

– Потому что у 20-летних людей все вертится вокруг отношений. По крайней мере, у нормальных, – Поля говорила так, словно объясняет трехлетке прописные истины. – Не осуждай нас, целомудрие – редкий дар.

Она сложила руки в молитвенном жесте и устремила глаза в потолок. Эта поза так контрастировала с открытым топом и рваными джинсами, что я невольно улыбнулась.

– Я не ханжа. Просто это удивляет. Неужели у людей не может быть других интересов?

– Могут, – кивнула Полина, отправляя в рот очередной кусок пирога. – Но это скучно! Когда любить, если не сейчас?

– Ты прожуй сначала, а потом люби кого хочешь.

Философ пропустила замечание мимо ушей и продолжила.

– И вообще, ты его видела? Кто таких людей в преподаватели пускает? Если бы не Саша, я бы тоже поплыла.

Поля встречалась с Сашей почти год. И страшно этим гордилась.

– Ну да, куда уж ему до Саши.

Я хотела съязвить, но Полина восприняла комплимент буквально и одобрительно кивнула. Все в этой картине было привычным: гул толпы, звон посуды, запах вареных овощей. Но нечто едва уловимое витало вокруг, пытаясь проникнуть в голову. Как слово, вертящееся на языке, которое никак не удаётся вспомнить.

Чувство беспокойства последовало за мной и на семинар, и в библиотеку, где мы с Полиной готовили курсовую. Поэтому когда она закончила работу и засобиралась домой, я решила остаться в укромной тишине и посвятить остаток дня любимому, всегда успокаивающему делу – чтению. Может, то самое слово отыщется в книге?

Томик в нежно-голубом переплете был моей маленькой тайной. Если бы Полина увидела, как бережно я перелистываю пожелтевшие страницы сборника “Стихи о любви”, то покатилась бы со смеху. Я так долго делала вид, что дела сердечные меня не интересуют, что в это поверили все. Кроме меня самой, разумеется. В силу некоторых обстоятельств я не могла позволить себе привязанность. И нежному сердцу приходилось довольствоваться историями. Я взяла книгу так, чтобы никто не мог разглядеть обложку, и погрузилась в неизведанный мир.

Этот вечер решал –

не в любовники выйти ль нам? –

темно,

никто не увидит нас.

Я наклонился действительно,

и действительно

я,

наклонясь,

сказал ей,

как добрый родитель:

«Страсти крут обрыв –

будьте добры,

отойдите.

Отойдите,

будьте добры».

Я пожирала глазами строки, пытаясь вникнуть в каждое слово. Пытаясь представить молодого Маяковского, склонившегося над красивой барышней с глубоким декольте, шепчущего своё “отойдите”. Воображение так живо рисовало картину, что я почувствовала вечернюю прохладу, услышала пудровый аромат духов и треск лампы. Лицо поэта стало совсем живым, а я вдруг стала прекрасной рыжеволосой барышней. Похоже, этот обрыв станет для нас роковым.

А потом в голове завертелся калейдоскоп: нитка жемчуга на пышной груди рвётся, бусины рассыпаются по темному паркету, щеку жжет, саднит – нужно приложить что-то холодное. В клетке бьётся канарейка, чернила растекаются по столу, портят дорогую французскую бумагу. В груди больно – давит, разрывает, сейчас задохнусь… Вспышка, потом ещё одна: то горячо, то холодно, то больно.

– Не вставайте, Маргарита. Сейчас принесут воды, не вставайте, – приказал кто-то. Голос показался таким приятным – тягучий янтарный мёд. Я с трудом разлепила веки, поднялась на локтях и в ужасе отпрянула. Надо мной, распластоной на полу библиотеки, нависал новый историк.

– Вы как? Отошли? – строгое, мраморно-белое лицо выражало сдержанную обеспокоенность.

– Вот, уже несу, держите, – пропищала Анастасия Павловна. Старушка-библиотекарша засеменила крохотными ножками, расплескивая воду из граненого стакана.

Меня усадили на диван, напоили водой с мерзким привкусом пластика и стали расспрашивать.

– Ты не ушиблась? Сидела вроде, читала, а потом как рухнешь. Боже мой, что ж это такое, – причитала библиотекарь, подавая мне то воду, то шоколад.

– Я в порядке. Так иногда бывает.

Пытаясь скрыть неловкость, я стала проверять, действительно ли всё в порядке: поправила воротник, одернула рукава, подтянула перчатки. Несмотря на мое смущение, историк не отводил глаз. Особенно от перчаток.

– Анна Павловна, не беспокойтесь. Сейчас позвоним кому-нибудь из знакомых и отправим Маргариту домой. Вам помочь собрать вещи? – преподаватель был совершенно спокоен, как будто каждый день поднимает с пола незадачливых третьекурсниц.

– Нет, я сама.

Уверенно встав с дивана, я бросилась к своему месту и стала наскоро закидывать вещи в портфель. Хотелось как можно скорее ото всех отделаться и выяснить, что же, черт возьми, произошло. Я ведь даже перчаток не снимала. Мысль о том, что теперь придется отказаться даже от чтения, пугала не на шутку.

– Вы книгу уронили, возьмите.

Преподаватель протянул мне светло-голубой томик, едва сдерживая улыбку. Обложкой вверх. Я выдернула "Стихи о любви" из чужих рук и спрятала в портфель.

– Вам есть, кому позвонить? Родители, друзья, парень? – обронил преподаватель, оглядывая комнату в поисках несуществующих людей.

Анна Павловна, которая на протяжении двух лет видела меня исключительно в компании Полины, поджала морщинистые губы.

– Нет. У меня только тетя. Она ждёт дома. Мне пора, – я вложила в слова всю силу убеждения. Но этого оказалось мало.

Константин Альбертович нахмурил брови, внимательно на меня посмотрел и заключил: я вас отвезу.

Секундная пауза, несколько попыток отказаться, сиплое “поезжайте, милочка” от Анны Павловны, и вот я уже сижу на переднем сидении серебристого авто. Преподаватель сел за руль, включил радио и уставился на дорогу. Будто меня здесь нет. Непередаваемая атмосфера.

Машина двигалась ровно, напряженная рука водителя не отрывалась от руля, а голос из динамиков твердил:

But I'm a supergirl,

And supergirls don't cry.

Надо же, как символично, подумала я. И в тот самый момент поймала косой взгляд историка.

– Вы говорите на английском? – спросил он, убавив громкость.

– Немного. А вы?

– И я немного. Предпочитаю французский.

Какое позёрство, подумала я, и не сумела скрыть саркастический смешок.

– Стойте, а откуда вы знаете, куда ехать?

– Вы мне сами сказали.

– Разве? Не помню такого.

Я мысленно вернулась в библиотеку и вспомнила каждое свое слово. И адреса в этом сценарии точно не было. Неужели моя феноменальная память начала подводить?

– Почему вы живёте с тетей? Где ваши родители? – спросил историк, будто имеет на это право. Я растерялась, но всего на мгновенье.

– Мама умерла. Отца я не знаю.

Обычно после этих слов люди смущаются, бормочут извинения или соболезнования. Но историк лишь сдержанно кивнул и продолжил.

– Часто с вами случаются обмороки?

– А с вами?

– Никогда.

– Я не хочу обсуждать своё здоровье с преподавателем.

– Как скажете, – Константин Альбертович пожал плечами и сосредоточился на дороге.

Я воспользовалась передышкой и уткнулась в телефон. Привычным движением открыла заметки и стала записывать: жемчужные бусы, канарейка, чернила, бумага с вензелями. По обыкновению заметка делились на четыре пункта: дата, время, образ, обстоятельства. Я помнила каждую свою галлюцинацию, каждую крохотную деталь. Но именно заметки помогали структурировать ведения, отслеживать их частоту. Они давали иллюзию контроля. А контроль над своим состоянием – это именно то, к чему я всегда стремилась.

Я увлеклась записями и не заметила, как машина подъехала к знакомой пятиэтажке. Когда я оторвалась от экрана, преподаватель смотрел на меня в упор, не скрывая раздражения.

– Вы готовы выходить?

– Да, конечно, извините, – по лицу разлился жар. Сколько я так просидела? Почему нельзя было сказать сразу?

Пока я воевала с ремнем безопасности, историк обошел машину, открыл дверь и подал руку. Я опешила. Он выжидающе приподнял бровь. Ну это уже слишком! Я придала лицу надменное выражение и, не касаясь предложенной руки, начала выбираться из авто. Но не учла одного нюанса – под моей ногой оказался не ровный асфальт, а тротуар. Нога угодила в щель, я потеряла равновесие и рухнула вниз с грацией картошки.

– Вам помочь? – преподаватель умело скрыл усмешку, но её тень всё же промелькнула.

– Спасибо, обойдусь, – я старалась казаться невозмутимой, а в голове стучало: “Господи, какой позор!”

– Это всё я виноват, неудачно припарковался, вот и хотел....

Историк попытался смягчить неловкость, но было поздно. Я с силой захлопнула дверь и пулей полетела к подъезду, совершенно забыв сказать спасибо. Мало того что неуклюжая, так ещё и невоспитанная. Блестяще!