Хмарь над Киевом

Глава 1: Гнилая Топь

Запах пришел первым.

Он не подкрался, а ударил разом, как брошенный в лицо мокрый ком тухлятины. Он был густым, тяжелым, липким – воздух, который можно было почти потрогать, но к которому не хотелось прикасаться. Ратибор, воевода князя Ярополка, чувствовал его за версту до околицы забытой богами деревеньки Гнилая Топь. Этот запах цеплялся за горло, оставляя на языке жирный, маслянистый привкус.

Это была сложная, многослойная симфония разложения. Основную ноту вела сладковатая, тошнотворная вонь гниющего мяса, оставленного на солнцепеке. Под ней звучал кислый, булькающий аккорд болотной тины, в которой умерло нечто огромное, что не смогла переварить даже ненасытная трясина. И все это пронизывала третья, самая тревожная нота – едкий, почти химический запах распада самой земли, словно кто-то вылил на почву неизвестный яд, заставив ее корчиться в агонии.

Его конь, серый в яблоках жеребец, прошедший с ним огнем и мечом по дунайским берегам, всхрапывал, мотал головой и бил копытом, отказываясь идти дальше. Под двумя молодыми отроками из княжеской дружины, которых приставили к воеводе, кони и вовсе обезумели – косили бельмами, храпели так, что из ноздрей летела пена, и норовили понести обратно, прочь из этого гниющего сердца леса. Один из юнцов, бледный, как полотно, с выступившей на лбу холодной испариной, согнулся в седле и сплюнул на землю густую, желчную слюну.

Но Ратибор был спокоен. Его лицо, будто вытесанное грубым топором из старого, просмоленного дуба и пересеченное несколькими бледными шрамами – памятью о греческих копьях и печенежских саблях, – оставалось непроницаемой маской. В его серых, как осеннее небо перед затяжным дождем, глазах не было страха. Лишь усталость. Бесконечная, глубинная, как сама топь, усталость человека, который видел слишком много смертей, чтобы удивляться еще одной.

Он помнил запах тысяч гниющих тел после великой сечи под Доростолом. Жара тогда стояла такая, что трупы раздувало за полдня, кожа на них лопалась с тихим, влажным треском, выпуская на волю рои жирных зеленых мух. Но та вонь была другой. Честной. Понятной. Это был запах мертвой плоти, логичный итог битвы.

Здесь, у Гнилой Топи, пахло иначе. Этот запах был злым. Он не просто сообщал о смерти – он упивался ею.

Деревенька из пяти кривых, вросших в землю изб встретила их мертвой, абсолютной тишиной. Ни лая собак, ни мычания скота, ни скрипа телеги. Жители, словно крысы, забились по норам, заперев двери на тяжелые засовы и занавесив окна тряпьем. Лишь один седой, иссохший староста, дрожащий так, что его челюсть отбивала частую дробь, вышел им навстречу. От него волной несло кислым запахом дешевой браги и острым, унизительным душком мочи. Животный страх лишил его человеческого облика.

– Туда, воевода… – пролепетал он, указывая скрюченным, похожим на сухую ветку пальцем на кромку топи. – Там оно… Сама земля сбрендила… Хмарь… хмарь забрала…

Ратибор спешился, бросив поводья мальчишке, и его тяжелые сапоги с чавканьем утонули в ржавой, пузырящейся жиже. Он прошел мимо старосты с брезгливым безразличием, его взгляд был прикован к поляне у края болота.

И он увидел вороньё.

Десятки, может быть, сотня птиц. Черные, лоснящиеся, как пролитая смола. Они сидели на низких, корявых ветках плакучей ольхи и на земле вокруг поляны. Но они не каркали. Не дрались за добычу, не клевали друг друга. Они сидели в абсолютной, противоестественной тишине, неподвижные, как изваяния из обсидиана, и просто смотрели. Эти птицы, вечные спутники смерти и падали, чего-то боялись.

И под ними, в центре идеально ровного круга из черной, выжженной до состояния пепла травы, лежал человек.

Издалека он был просто неподвижным, грязным силуэтом. Но когда Ратибор подошел ближе, он увидел, что над телом висит гудящее, живое облако. Тысячи, десятки тысяч огромных, иссиня-черных трупных мух. Они ползали по телу, взлетали и садились, покрывая его копошащимся, влажным ковром, живым и пульсирующим. Их мерное, низкое жужжание сливалось в один непрерывный, вибрирующий гул. Это был не просто звук. Это было ощущение – так гудит натянутая до предела басовая струна тетивы огромного лука. Звук, который, казалось, исходил не от насекомых, а из-под самой мертвой земли, из самого сердца гнили.

Глава 2: То, что осталось

Ратибор опустился на одно колено, и кожа сапога издала сухой, протестующий скрип, утопая в липкой грязи на границе мертвого круга. За его спиной раздался сдавленный, булькающий звук, а затем – резкий всплеск. Молодой дружинник, не выдержав вида и вони, согнулся пополам, и струя желчной рвоты ударила в болотную воду. Ратибор даже не повернул головы. Его взгляд, холодный и цепкий, как хватка утопленника, был прикован к тому, что когда-то было человеком по имени Охрим.

Картина перед ним была не просто раной – это была насмешка над самой сутью насильственной смерти. Грудь и живот Охрима не были пронзены или вспороты. Они были… взорваны изнутри. Разорваны с чудовищной, запредельной силой, будто в его тело засунули две невидимые гигантские руки и рванули их в стороны. Ребра, с хрустом выломанные из позвоночника, были отогнуты наружу, словно лепестки какого-то адского цветка, что расцвел на человеческом торсе.

Но истинный ужас скрывался в пустоте этой раны.

Внутри не было кровавого месива, блестящих петель кишок или дрожащей массы органов. Полость зияла почти сухой. То, что осталось от его нутра – печень, желудок, селезенка, – не вывалилось наружу, а сжалось, усохло, съежилось в маленькие, сморщенные, почерневшие комки, прилипшие к позвоночнику. Они походили на высохшие грибы или куски обугленной кожи, лишенные всякой влаги, всякой крови.

Кровь не пропитала землю, не окрасила воду. Ее просто не было. Лишь бурые, засохшие до состояния ржавчины пятна на лохмотьях рубахи. Кожа самого Охрима была не бледной, а серой, как старый, залежавшийся пергамент. Она туго обтягивала кости черепа, обнажая вечный, беззвучный крик на высохших, потрескавшихся, как пустынная земля, губах.

Глаза были вырваны. Но не вырезаны ножом, а именно вырваны, с клочьями мышц и нервов. И в пустых, черных глазницах копошились белые, жирные, слепые личинки опарышей. Они не просто ели – они жадно пожирали последние остатки влаги, последние соки из глазных яблок.

«Как вяленое мясо, что мы готовили для похода в степь», – отстраненно, почти механически подумал Ратибор. Только вялят его неделями под солнцем и ветром, посыпая солью. Охрима же, по словам старосты, видели живым вчера вечером. Это превращение из человека в высушенную мумию заняло одну ночь.

Затем его взгляд сместился, зацепившись за нечто иное, что лежало в паре шагов от Охрима, наполовину погруженное в переливчатую, как нефтяное пятно, воду.

Это существо было ростом с трехлетнего ребенка, но никогда не являлось человеком. Ратибор сразу понял, что видит мертвый остов болотника – тихого, скрытного духа, хранителя этой топи. Его тело, при жизни сотканное из живого мха, гибких корней, болотных цветов и самой души этого места, теперь представляло собой хрупкую, окаменевшую пародию. Оно походило на обломок древнего, выброшенного на берег дерева, что пролежало под палящим солнцем сотню лет. Его кожа-кора растрескалась, как пересохшая глина, обнажая под собой не живую плоть, а сухую, волокнистую труху, похожую на пыль.

Длинные, тонкие руки-веточки были скрючены в последней, безмолвной агонии. А в его груди, там, где у живого существа билось бы сердце, где концентрировалась его жизненная сила, зияла обугленная, оплавленная дыра. И от этого маленького, иссохшего тельца исходила та же аура абсолютной сухости, что и от трупа человека.

Ратибор медленно поднялся. Он шагнул внутрь круга мертвой земли. Под его сапогом не хлюпнуло. Почва была твердой, как камень, и под его весом послышался тихий сухой треск, словно он наступил на корку льда. Он провел носком сапога по поверхности – взметнулось облачко серой пыли. Мертвая земля.

Он сделал один шаг в сторону, за пределы круга. И сапог тут же на полфута ушел в упругую, живую, чавкающую болотную грязь.

Ратибор замер, переводя взгляд с высушенного человека на окаменевшего духа, а затем на мертвый круг под ногами. Двойное убийство, совершенное на двух уровнях бытия. Жизнь была не просто отнята. Ее выпили. Высосали. Собрали, как собирают березовый сок весной, до последней капли, оставив лишь пустую, безжизненную оболочку человека, духа и самой земли.

Это было не убийство.

Это был урожай.

Глава 3: Печать Чернобога

Ратибор медленно, шаг за шагом, начал обходить мертвый круг. Он не искал следы в грязи. Он знал – их не будет. Зверь бы оставил отпечатки когтистых лап. Человек – вмятины от сапог. То, что приходило сюда ночью, не касалось земли. Оно скользило между каплями дождя и тенями от деревьев. Оно пришло из того места, где у следов нет ни веса, ни формы.

Он читал знаки иного порядка. Абсолютную, мертвую тишину, в которой застыли даже молчаливые вороны. Колеблющийся воздух над эпицентром поляны, который, казалось, вибрировал от невидимого жара. Гудение мух, которое было не звуком, а давлением на барабанные перепонки.

Разбой? Он презрительно хмыкнул, увидев на земле рядом с трупом маленький, разбухший от влаги кожаный кошель. Он пнул его носком сапога. Из кошеля выкатилось несколько зеленых от окиси медных монет. Добыча, за которую не убьют даже самого нищего пьяницу.

Месть? За что мстить Охриму? За то, что он дышал? Это была жестокость не личная, не человеческая. В ней не было страсти, ярости или ненависти. Лишь холодная, методичная целесообразность, как у мясника, что потрошит тушу.

Значит, это был обряд. Жертвоприношение. А у всякого обряда, как и у клейма на скотине, должен быть знак. Печать владельца.

И тогда его взгляд упал на ствол старой, плакучей ольхи, под сенью которой лежало то, что осталось от Охрима. Что-то чужеродное нарушало естественный, морщинистый рисунок коры. Темное пятно, которого не должно было быть.

Ратибор подошел. Воздух здесь стал еще гуще, еще тяжелее. Он протянул руку и содрал ногтями толстый, склизкий, холодный слой зеленого мха. Под ним открылась древесина. И он замер, ощутив, как по спине пробегает волна ледяного пота.

На дереве была вырезана руна. Свежая, края реза были еще светлыми. Но ощущалась она так, будто ей сотни, тысячи лет. Ратибор, хоть и не был волхвом, провел достаточно времени в походах по чужим землям и видел десятки разных знаков и символов. Но эту он скорее почувствовал, чем узнал. Это было уродливое кощунство, насмешка над священным.

Он узнал основу – это была руна Мира, символ Мирового Древа, что связывает миры, знак порядка, общины и защиты. Священная, чистая руна.

Но ее изнасиловали.

Ее изувечили.

Руну перевернули вверх тормашками, и теперь она символизировала не жизнь, растущую к небу, а смерть, уходящую корнями во тьму. Ее рассекли грубой, глубокой вертикальной чертой, расколов суть, превратив гармонию в раскол. Но самое страшное было в центре. В сердце этого оскверненного знака был выжжен крохотный, но идеально ровный, идеально черный круг.

Точка.

Прокол в ткани мироздания.

Зрачок слепого бога.

Маленькая, но бездонная щель в Навь, заглянув в которую, можно было увидеть лишь холод, пустоту и бесконечный, безмолвный голод.

Имя само всплыло в его памяти. Не как мысль. Как шепот из глубин его собственной крови, как эхо детских страхов. Имя, которое его бабка, старая ведунья, запрещала произносить после заката. Имя, которое она шептала в обережных заговорах как синоним всего дурного, всей порчи и всей тьмы, что таится за гранью мира живых. Имя, что означало лишь холод, распад и вечную ночь.

Чернобог.

Ледяная игла, острая и холодная, как зимняя звезда, пронзила его от затылка до самого копчика. Это был не страх загнанного зверя. Это было жуткое, кристальное узнавание. Осознание масштаба. Одно дело – драться с людьми за землю, золото или славу. Другое дело – стоять на краю поляны, где кто-то рядом с твоим домом приносит жертвы изначальной, первородной тьме.

Тот, кто вырезал эту руну, не просто убил жалкого бобыля и безвредного духа.

Он открыл дверь.

И теперь в эту дверь из мира теней дуло ледяным, трупным сквозняком.

Ратибор выпрямился, и его лицо превратилось в гранитную маску. Усталость исчезла, сменившись стальной, холодной решимостью.

– Тела не трогать, – его голос прозвучал ровно и глухо, без единой эмоции, но от этого еще страшнее. Молодые дружинники вздрогнули. – Собрать сухой хворост. Сжечь всю эту поляну вместе с ними. Дотла. Чтобы ни волоска, ни щепки, ни капли гнили не осталось. Землю потом перекопать и засыпать солью.

Он резко повернулся и, не оглядываясь, зашагал обратно к лошадям, оставляя позади перепуганных отроков, гудящих мух и два высушенных трупа. Он уходил от мертвой топи, но уносил с собой кое-что похуже. Жуткий, оскверненный знак. Теперь он был не просто вырезан на дереве. Он был выжжен клеймом на внутренней стороне его черепа.

Глава 4: Разговор в тереме

В большой гриднице князя Ярополка пахло ложью.

Запах этот был густым и многослойным, тщательно замаскированным под тяжелые, плотные ароматы цивилизации. Он прятался в жирном дыму от жарящихся на вертелах кабаньих туш, тонул в пряном духе греческого вина, пролитого на резные дубовые столы, и растворялся в медовой сладости свечей из чистого воска, что оплывали в кованых светильниках. Десятки гридней и бояр, закованные в меха и золото, шумели, пили из серебряных кубков, громогласно хвалились силой, добычей и тем, как ловко они обманули купца-варяга. Но под этим натужным, показным весельем, как гниль под яркой, налитой кожурой яблока, жило едкое, кислое напряжение.

Ратибор вошел в этот гул как клинок в теплую плоть. Смрад болота и смерти, въевшийся в его кожаную броню и шерстяной плащ, не растворился – он создал вокруг него зону отчуждения. Мухи, лениво кружившие над столами, казалось, облетали его стороной. Ближайшие бояре инстинктивно отодвинулись, их ноздри брезгливо дрогнули. Он был чужеродным элементом, куском сырой, грязной реальности, вторгшимся в мир иллюзий.

Он остановился перед княжеским столом, игнорируя всех, кроме одного человека. Ярополк, молодой правитель с красивым, но вечно напряженным лицом и бегающими глазами, оторвался от кубка. Он слушал Ратибора, и его тонкие пальцы непрестанно теребили тяжелый золотой перстень с алым карбункулом, словно пытаясь выдавить из него спокойствие.

– Тела высушены, княже, – доложил Ратибор. Его голос был ровным и лишенным эмоций, и от этого казался еще более зловещим в общем гомоне. – Словно осенние листья, с которых сошла вся жизнь. Человек и болотник, оба. Земля под ними мертва на пять шагов вкруги. Черный, сухой пепел.

В гриднице стало ощутимо тише. Кто-то замер с куском мяса на полпути ко рту. Прекратился грубый смех у дальнего очага. Скрипнула отодвигаемая лавка. Теперь все смотрели на них.

– На дереве был знак, – продолжил Ратибор, роняя слова, как камни в колодец.

Ярополк поднял на него глаза. На мгновение в них исчезла княжеская спесь и мелькнула тень того же первобытного, липкого ужаса, что и у трясущегося старосты из Гнилой Топи.

– Какой знак?

Ратибор сделал паузу, позволив тишине сгуститься до предела.

– Печать Чернобога.

Имя упало в тишину, и воздух в гриднице, казалось, похолодел на несколько градусов. Пламя свечей дрогнуло и пригнулось, будто от ледяного сквозняка. Наступила мертвая, звенящая тишина. Даже самые пьяные и буйные воины замерли, их лица стали серьезными и бледными. Это имя знали все. И все его боялись.

Придворный волхв, тщедушный старик с жидкой, седой бороденкой и хитрыми глазками, вытер потный лоб.

– Это могут быть лишь проделки мелкой нечисти, княже, что балуется со старыми знаками… – пролепетал он, пытаясь вернуть миру привычные, безопасные очертания.

– Мелкая нечисть ворует кур и пугает баб у колодца, – оборвал его Ратибор, не повышая голоса, но каждое слово ударило, как молот по наковальне. – Она не пьет жизнь из земли досуха и не убивает её духов-хранителей. Это был обряд, волхв. Высокий обряд. И тот, кто его провел, – не мелкая сошка.

Ярополк резко поднял руку, пресекая дальнейшие споры.

– Все вон.

Гридница опустела за минуту. Когда тяжелая дубовая дверь затворилась, отсекая их от мира, Ярополк перестал быть князем. Он стал загнанным зверем. Он вскочил и подошел к Ратибору вплотную. Его голос превратился в тихий, ядовитый шепот.

– Меня не волнуют твои бабкины сказки про Чернобога, воевода. Меня волнует одно. Если эти слухи поползут по Киеву, если торговки на Подоле и мужики в слободах начнут шептаться о человеческих жертвах и темных богах, они скажут, что я слаб. Скажут, что новые боги, которым молится моя бабка Ольга, бессильны, а старые гневаются. Что я не могу защитить даже землю под стенами града. И мои любезные братья, Олег в своих древлянских лесах и новгородский выродок Владимир, только этого и ждут. Они натравят на меня псов, крича, что я не удержал Русь, которую собрал мой отец.

Он впился взглядом в Ратибора, и в его глазах горел холодный, расчетливый огонь.

– Ты мой лучший ищейка. И самый безжалостный ублюдок, что служит мне. Поэтому слушай меня. Найди их. Мне плевать, люди это или твари, о которых ты шепчешь. Мне плевать, кому они молятся. Вырви их с корнем. Сожги. Закопай так глубоко, чтобы их кости истлели прежде, чем кто-то узнает их имена. Сделай так, чтобы этого никогда не было.

Он положил руку на плечо Ратибора, и его пальцы впились, как когти.

– Тебе даны все полномочия. Ты можешь брать людей, деньги, отдавать приказы от моего имени. Но знай, Ратибор. Я не Святослав. Мой отец мог простить доблестному воину неудачу в бою. Я – нет. У меня нет на это права. Если ты провалишься – твоя голова слетит первой.

Глава 5: Медведь и Ведунья

Прохладный вечерний воздух ударил в лицо, как глоток ледяной воды после душного, пропитанного ложью терема. Ратибор стоял на высоком крыльце, глядя вниз, на раскинувшийся под холмом Киев. Город уже зажигал первые огни, и они казались желтыми, больными глазами в сгущающихся сумерках. Он глубоко вдохнул, пытаясь вытравить из легких запахи княжеской гридницы, но смрад Гнилой Топи был сильнее. Он прилип к нему, как вторая кожа.

Ратибор посмотрел на идущих по двору дружинников – здоровенных, горластых рубак с бычьими шеями, гордых своей силой и блеском оружия. Они были лучшими воинами князя. Верные псы, обученные рвать глотки врагам Ярополка. И сейчас Ратибор с холодной, кристальной ясностью понял: они были абсолютно бесполезны.

Их секиры были созданы, чтобы крушить щиты и черепа. Их мечи – чтобы вспарывать кольчуги и животы. Они были инструментами для войны с плотью и кровью. Но как рубить тень? Как пронзить мечом то, что не имеет тела, а лишь выпивает саму жизнь из земли? Послать эту ораву на бой с тем, что оставило от Охрима и болотника лишь сухую шелуху, было все равно, что пытаться вычерпать Днепр решетом. Бессмысленно и глупо.

Ему нужны были другие инструменты. Не меч, а хирургический скальпель, чтобы вскрыть гнойник. Не щит, а костяной оберег, что отводит взгляд нечисти. Ему нужны были те, кто сам ходил по краю, заглядывал во тьму и не моргал.

И он знал, где их искать.

В его голове, выжженные памятью, всплыли два образа.

Первый был широким, как заслонка от печи, и заросшим спутанной рыжей бородой, в которой вечно застревали крошки и капли меда. Лицо, которое могло ухмыляться с беззаботностью ребенка или реветь с яростью берсерка. Всеслав. Прозвище «Медведь» было не прозвищем, а точным описанием его сути. Его побратим. Человек, который был не столько воином, сколько стихийным бедствием на ногах. Память услужливо подбросила Ратибору картину: стены болгарской крепости Доростол, дождь из стрел. Одна из них, с черным оперением, глубоко вошла в плечо Всеслава. Тот не охнул. Он взревел, как раненый зверь, обломил древко о камень стены, и с этим обрубком, торчащим из мяса, схватил две свои секиры. А потом он просто пошел вперед, в самую гущу вражеского строя. Это была не битва. Это была бойня. Живой таран, вихрь из стали, кожи и рыжей бороды, оставляющий за собой просеку из разорванных тел, расколотых щитов и влажного хруста ломаемых костей.

Ратибору была нужна эта слепая, несокрушимая, очищающая ярость. Ему нужен был тот, кто, увидев порождение кошмара, не станет думать или бояться. Он просто уничтожит его. И Ратибор знал, где найти своего Медведя: в самой грязной, дешевой и кровавой корчме на Подоле под названием «Кривой Клык». Там, в смраде пролитого эля, пота и отчаяния, Всеслав будет либо вливать в себя брагу до беспамятства, либо калечить кого-нибудь в кулачном бою на потеху портовым грузчикам.

Второй образ был тоньше, эфемернее, как дым от костра. Женское лицо, обрамленное темными волосами с ранней, серебряной проседью. И глаза. Главное – глаза. Пронзительные, пугающе умные, цвета грозового неба, которые, казалось, видели не тебя, а пыльных призраков, что цепляются за твои плечи, и старые раны, что гниют у тебя в душе.

Зоряна.

Женщина, которую в Киеве звали по-разному, всегда шепотом: ведунья, знахарка, ворожея, ведьма. Она жила на отшибе, у старого, полуразрушенного Ярилова капища, где деревья росли странно, изгибаясь в неестественных позах. Люди обходили ее дом десятой дорогой, крестились или сплевывали через плечо, завидев ее издали. От нее пахло не духами или потом, а сухими травами, старым дымом и озоном – запахом воздуха после того, как гроза расколола небо надвое.

Ратибор знал: если кто и мог прочитать невидимые, выжженные на душе мира следы, что остались на Гнилой Топи, то это она. Если кто и мог понять истинную суть исковерканной руны, то только та, что сама говорила на языке теней и корней. Ему был нужен ее взгляд, ее знания, ее связь с тем миром, который только что оскалил свои клыки. Всеслав был его кувалдой. Зоряна должна была стать его скальпелем.

Ратибор поправил тяжелый меч на поясе – привычный жест, возвращающий в реальность. Он резко развернулся и решительно зашагал прочь от княжьего детинца, вниз по склону, в лабиринт грязных, кривых, вонючих улочек Подола. Вниз, на самое дно города.

Первым делом – Медведь. Разговор с Зоряной требует тишины, темноты и правильных слов. Но для начала ему нужна была грубая, надежная, предсказуемая в своей свирепости сила.

Расследование началось. И его первым шагом будет погружение в киевский ад, чтобы вытащить оттуда своего верного, ручного зверя.

Глава 6: Кривой Клык

Подол встретил Ратибора не как район города, а как отдельный, больной, бурлящий жизнью организм. Спуск с высокого княжеского холма, с Горы, был погружением в иное измерение. Воздух, до этого пахнущий древесным дымом и прохладой, сгущался с каждым шагом вниз, становясь тяжелым и влажным. Он пропитывался миазмами низменной жизни: пронзительной вонью гниющей рыбы с пристани, кисло-сладким запахом разлитой браги, грубым духом невыделанных кож и едким, щекочущим ноздри смрадом нечистот, что текли мутными ручьями по немощеным улочкам.

Скрип несмазанных тележных колес въедался в слух, смешиваясь с гортанной руганью грузчиков, визгливыми криками торговок и пьяным смехом. Здесь, внизу, жизнь была гуще, яростнее и дешевле. И корчма «Кривой Клык» была самым гнойным, самым воспаленным нарывом на этом запущенном теле.

Низкое, приземистое, вросшее в грязную землю строение, с просевшей крышей, покрытой мхом и птичьим пометом. Из единственного мутного окна, затянутого бычьим пузырем, сочился больной, желтый свет. От самой постройки исходил концентрированный дух ее содержимого: застарелого пота сотен немытых тел, пролитого за годы пива, впитавшегося в дерево, и беспросветного, липкого отчаяния.

Ратибор толкнул тяжелую, вечно мокрую дверь, и она отворилась с протестующим скрипом. В него ударила волна шума и жара. Воздух внутри был плотным, как войлок, и таким густым, что казалось, его можно резать ножом. Внутри стоял рев, как в растревоженном улье диких пчел. У дальней стены, в импровизированном кругу, очерченном не мелом, а рядом грязных, скалящихся морд, происходило действо.

Два полуголых по пояс мужика, лоснящихся от пота, мутузили друг друга под ободряющие крики толпы. Один, жилистый и верткий речник с вытатуированным на плече змеем, уже истекал кровью из глубокой сечки над бровью. Кровь заливала ему глаз, но он яростно пер вперед, отчаянно выбрасывая кулаки.

Второй… вторым был Всеслав.

Он был огромен. Не просто высок и широк – он был сбит как-то иначе, по-медвежьи. Гора бугристых мускулов, покрытых старыми белесыми шрамами, венчалась копной спутанных рыжих волос и такой же дикой, густой бородой. И он не дрался. Он играл. Медведь, лениво забавляющийся с назойливой, тявкающей собачонкой. Он не уклонялся от неуклюжих ударов, а принимал их на свои могучие плечи и грудь с глухим, не причиняющим ему вреда шлепком. На его лице, под слоем грязи и пота, сияла пьяная, полная превосходства ухмылка. Он легко отталкивал речника, позволял ему снова подойти, парировал удары предплечьями, и в его голубых глазах плескалось откровенное, жестокое веселье.

«Вот он, мой таран, – отстраненно подумал Ратибор. – Простой и честный двигатель разрушения. И я пришел, чтобы окунуть его в грязь, от которой не отмоешься».

Наконец, Всеславу это надоело. Когда жилистый, собрав последние силы, снова ринулся на него, отчаянно целясь в подбородок, Всеслав не стал бить в ответ. Он сделал простое, ленивое движение – выставил вперед свою огромную, как свиной окорок, ладонь. Жесткая мозолистая плоть встретила летящее на нее лицо.

Раздался отвратительный, влажный хруст, похожий на звук раздавленного сапогом гнезда улиток.

Лицо речника превратилось в кровавую маску. Он замер на мгновение, его глаза остекленели, а затем он без звука, как пустой мешок, рухнул на грязный, утоптанный пол. Из того, что только что было его носом, хлестала густая, темная кровь, смешиваясь со слюной и соплями.

Всеслав победно взревел, вскинув вверх могучие руки. Толпа ответила ему одобрительным гулом и хохотом. Он повернулся, чтобы забрать у хозяина корчмы свой выигрыш – горсть медяков, – и его взгляд наткнулся на Ратибора, неподвижно стоявшего у двери.

Веселая пьяная ухмылка медленно сползла с его лица, как оползень. В его глазах животная радость схлынула, уступив место чему-то более острому, узнаванию.

– Ратибор, старый волк, – пророкотал он, его голос был глухим басом. – Какими ветрами? Решил вспомнить молодость и сломать пару-тройку челюстей?

– Делом пришел, Медведь, – голос Ратибора был ровным и холодным, он легко прорезал шум корчмы. – Мне нужны твои секиры.

Всеслав неторопливо подошел к столу, сгреб выигранные монеты и свой огромный боевой топор с длинной рукоятью, который спокойно висел на стене рядом с его недопитым кубком. Он отпил из кубка, скривился.

– Опять печенеги у границ? Или варяги в очередной раз что-то не поделили? – спросил он, с оглушительным хрустом потягиваясь всем своим огромным телом.

– Хуже.

Всеслав нахмурился. – Половцы?

– Еще хуже, – ровно ответил Ратибор. Он подошел к стойке, вытащил из-за пояса серебряную гривну и бросил ее хозяину. – Медовухи здоровяку. Полный кубок. Последний раз перед делом.

Теперь Всеслав смотрел не на Ратибора. Он смотрел ему в глаза. И то, что он там увидел, заставило его окончательно протрезветь. Он увидел не просто холодную сталь решимости. Он увидел в зрачках своего побратима отблеск чего-то древнего и мертвенно-холодного. Отблеск гнилой топи. Он почувствовал могильный холод, который Ратибор принес с собой. Он понял, что веселье кончилось всерьез и надолго.

Он молча взял у хозяина полный глиняный кубок, осушил его в три глотка, громко крякнул и поставил на стойку. Перекинул топор через плечо. И просто кивнул.

– Веди.

Глава 7: Запах Полыни

Путь от грязного, кишащего жизнью Подола к дому Зоряны был переходом из одного мира в другой. Сначала они шли по знакомым, пусть и запутанным улочкам, но потом дорога стала подниматься вверх, и людской шум начал стихать, тонуть в вечерней тишине. Тропа, едва заметная в высокой траве, вела их на вершину старого холма, который в народе до сих пор звали Яриловой Плешью. Здесь, говорили, в незапамятные времена дымились жертвенные костры и лилась кровь во славу ярого бога солнца. Теперь здесь царило запустение.

Но это было неправильное запустение. Живое. Настороженное.

Деревья здесь росли так, словно сама земля корчилась под ними в вечной агонии. Старые дубы были не могучими, а изломанными, их ветви скручены в узлы и впивались в небо, как когтистые лапы. Березы не тянулись к свету, а изгибались, стелились по земле, будто пытаясь уползти.

Сам воздух казался иным. Разряженным, но в то же время тяжелым, как перед грозой. Он был наполнен густыми, сложными запахами: горькой свежестью полыни, терпким духом тлеющего в очаге можжевельника, и чем-то еще, неуловимым, – острой нотой озона после удара молнии и холодной пылью из давно запертого склепа.

Дом Зоряны, низенький, но крепкий и аккуратный, стоял в самом центре этой аномалии. Он не казался испуганным или чужим здесь – он был ее сердцем. У низкого порога висели тугие пучки чертополоха, пожелтевшей полыни, и на кожаных шнурках покачивались обереги: просверленные речные камни, волчий клык и черный, блестящий череп ворона.

Ратибор и Всеслав остановились у низкой калитки. Медведь, который без страха шел на вооруженный строй, здесь чувствовал себя неуютно. Он беспокойно переминался с ноги на ногу, и его огромная фигура казалась неуклюжей и чужеродной в этом тихом, заряженном силой месте. Он крепче сжал рукоять своей секиры – не для боя, а для уверенности.

– Не люблю я это место, Рат, – пророкотал он вполголоса. – Воздух тут… колючий. Тут бабы приходят порчу на мужей наводить да зелья приворотные варить. У меня конь тут встал как вкопанный, не пошел дальше. А от этой твоей ведуньи говорят, молоко в крынках киснет.

– Молчи и жди, – оборвал его Ратибор. Он не чувствовал страха. Он чувствовал Силу. Древнюю, нейтральную, как сама природа. И он пришел просить ее о помощи.

Тяжелая дубовая дверь открылась прежде, чем он успел поднять руку, чтобы постучать.

На пороге стояла Зоряна. Она не была ни уродливой старой каргой, какой ее рисовали в пьяных россказнях, ни юной девой с цветами в волосах. Она была женщиной без возраста. Ее темные волосы густо тронула серебряная седина, но лицо было гладким, без единой морщины, как речной камень, отшлифованный тысячелетиями текущей воды. Ее глаза были цвета грозового неба перед ливнем, пронзительные, пугающе умные, и смотрели они, казалось, не на тебя, а сквозь тебя. От нее пахло полынью и дымом, чисто и горько.

– Ты принес с собой холод, воевода, – сказала она вместо приветствия. Ее голос был тихим, почти шепотом, но он проникал под кожу, как мороз. – И запах мертвой крови. Той, в которой не осталось ни капли жизни.

– Мне нужна твоя помощь. Твой взгляд, – прямо сказал Ратибор.

– Князь щедро платит за мои травяные сборы от лихорадки и мази для ран, – ровно ответила Зоряна, не отводя взгляда. – Но мой взгляд ему не по карману. Он слишком дорого стоит.

– Плачу не я и не князь, – жестко, отрезая путь к торгу, сказал Ратибор. – Плата будет другой. Ты всю жизнь слушаешь, как дышит мир. Слышишь, как растет трава и течет сок в деревьях. Так вот, сейчас мир болен. Кто-то вонзил в него гнилую, отравленную занозу. И если ее не вытащить, он сгниет заживо изнутри. Я пришел к тебе не за приворотом, ведунья. Я пришел за лекарем. Для всего мира.

Зоряна долго, не мигая, смотрела на него. Ее взгляд стал глубже, словно она вчитывалась в невидимые письмена на его душе. И Ратибор понял, что она видит не его слова, а образы, что стояли за ними: серый, высушенный труп, окаменевшего духа, мертвую, растрескавшуюся землю и исковерканную, кровоточащую тьмой руну.

– Равновесие нарушено, – наконец прошептала она, и в ее голосе прозвучало эхо его собственного ужаса. – Я чувствую это несколько дней. Сквозняк. Дует оттуда, откуда не должно.

Она сделала шаг в сторону, открывая ему проход в свой дом, наполненный запахами трав и тенями.

– Показывай, где рана.

Глава 8: Второй Взгляд

Когда они втроем вернулись на Гнилую Топь, мир уже умирал.

Солнце, багровое и опухшее, как окровавленный глаз, клонилось к горизонту, истекая светом на рваные облака. Весь западный край неба был залит оттенками бойни: от ярко-алого до густого, почти черного цвета запекшейся крови. Этот больной, предсмертный свет рождал длинные, искаженные тени, которые ползли от кривых деревьев, превращая знакомый лес в царство кошмаров.

Костры, которые по приказу Ратибора оставили его дружинники, почти догорели. Они уже не горели, а дымились, источая жирный, тошнотворно-сладкий смрад паленой плоти, волос и жира. Этот запах смешивался с вечной кислой вонью болота, рождая удушливый, осязаемый коктейль, от которого слезились глаза и сводило желудок. В воздухе стоял звуковой вакуум – молчали даже ночные насекомые, будто само это место было заключено в стеклянный колокол тишины.

Всеслав, спрыгнув с коня, с отвращением сплюнул в чавкающую грязь.

– Ну и дыра, чтоб ее… Здесь даже сдохнуть по-человечески не дадут, – пророкотал он, крепче сжимая свою секиру. В этом месте его грубая сила ощущалась неуместной и беспомощной, и это злило его. – И что мы тут забыли? Все уже сожгли дотла.

Зоряна не ответила. Она легко, словно лист, соскользнула с лошади. Сняв свои мягкие сапожки, она ступила босыми ногами прямо на черное, еще теплое пепелище. Она не поморщилась, не вздрогнула. Медленно, как лунатик, двигаясь в каком-то своем, внутреннем ритме, она пошла по кругу. Ее глаза были полуприкрыты, а ресницы дрожали. Она глубоко, с едва слышным шипением, вдыхала отравленный воздух, словно пробуя его на вкус, пытаясь различить в нем ноты зла.

Потом она опустилась на колени. Ее длинные, тонкие пальцы погрузились в пепел. Это был не сухой, рассыпчатый прах от обычного костра. Это была жирная, маслянистая сажа, оставлявшая на коже черные, блестящие следы. Она зачерпнула горсть этой грязи, растерла ее между ладонями, а затем поднесла к лицу, вдыхая запах.

– Здесь не огонь все сжег, – прошептала она, и ее голос был похож на шелест сухих листьев. – Огонь очищает. Он превращает плоть в прах, а дух отпускает. А это… это скверна. Это смерть без перерождения. Абсолютная, голодная пустота. – Она разжала ладони, и черный пепел медленно осыпался на землю. – Это не пепел. Это шрам на душе мира, который никогда не заживет.

Затем она медленно поднялась и подошла к старой, плакучей ольхе, к тому месту, где была вырезана руна. Ратибор специально приказал дружинникам не трогать дерево. Знак был там, как язва, как черный прокол в никуда на фоне светлой, живой древесины. Вокруг него кора, казалось, потемнела и стала влажной, словно дерево сочилось страхом.

Зоряна не прикоснулась к руне. Она замерла в шаге от нее. Медленно, словно боясь спугнуть невидимого зверя, она протянула правую руку. Ее пальцы остановились в вершке от коры, дрожа в неподвижном воздухе. Она закрыла глаза.

И Ратибор увидел, как по всей ее руке, от кончиков пальцев до плеча, прошла сильная, судорожная дрожь, будто она коснулась не дерева, а куска раскаленного льда или живого, бьющегося в агонии нерва. Она застыла, неподвижная, как изваяние. Лишь ее губы беззвучно шевелились, повторяя какие-то древние слова, от которых у Ратибора похолодела кровь. Всеслав, забыв дышать, смотрел на это с первобытным, суеверным страхом и невольно осенил себя защитным знаком. Ратибор ждал, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Ему казалось, прошла целая вечность.

Наконец, Зоряна сдавленно вскрикнула и отдернула руку, как от укуса змеи. Она отшатнулась от дерева, споткнулась и едва не упала, словно от физического удара.

Ее глаза были широко распахнуты, но смотрели они не на них, а куда-то за грань видимого мира. И в их глубине плескался не просто страх, а тот самый холодный, потусторонний, нечеловеческий ужас, который она там увидела. На ее кончиках пальцев, державшихся так близко к руне, проступили четыре черных пятна, похожих на следы от ожога морозом.

– Я видела, – выдохнула она, и ее голос дрогнул, надломился. – Я видела его руку. Нечеловеческую. Сотканную из сгустившегося мрака и застывшего холода. Ее пальцы – как осколки вечной ночи…

Она замолчала, судорожно глотая воздух.

– И я слышала… – прошептала она, глядя прямо в душу Ратибору. – Я слышала смех. Беззвучный. Он гремел у меня в черепе. Холодный смех, полный не веселья, а безграничного, древнего презрения ко всему живому.

Глава 9: Читая Шрамы

Они отъехали на несколько верст от проклятой топи, пока смрад не стал просто дурным воспоминанием, а не физическим присутствием. Всеслав, матерясь себе под нос, развел жаркий, высокий костер, словно пытался этим огнем отогнать не только ночной холод, но и тот липкий, внутренний мороз, что принес с собой вечер. Ночь опустилась на лес, как бархатный погребальный саван – тяжелая, безлунная и беззвездная. Тишина была неестественной, словно весь лес затаил дыхание, боясь привлечь к себе внимание чего-то, что еще бродило во тьме. Лишь громкий треск сухих сосновых поленьев нарушал это мертвое безмолвие.

Они сидели в маленьком, пульсирующем кругу света, который выхватывал их из абсолютной тьмы. Всеслав, усевшись на поваленное дерево, молча, с какой-то яростной методичностью точил свою огромную секиру. Звук стали, скользящей по мокрому бруску – вжик-вжик, вжик-вжик – был единственным монотонным, успокаивающим ритмом в этой оглохшей ночи.

Зоряна сидела, закутавшись в свой плащ, и держала руки над огнем. Ее лицо в отблесках пламени было бледным, как мел, но в глубине ее глаз горел лихорадочный, нездоровый огонь. Она не грелась – она пыталась выжечь из себя тот ледяной холод, что въелся в нее у оскверненного дерева. На кончиках ее пальцев чернели четыре маленьких пятна, следы прикосновения к бездне.

– Это не просто убийство, – начала она, и ее тихий голос заставил Всеслава замереть, а Ратибора напрячься. – Это сбор урожая. Они не убили их. Они их выпили.

Она перевела свой жгучий взгляд с огня на мужчин.

– Они выпили из них Явь. Жизненную силу. То, что мы зовем душой, а старые люди звали соком мира. Поэтому тела высохли, а земля умерла. Они забрали все. Жертва должна быть полной и абсолютной – плоть, дух-хранитель и само место, где они обитали. Это ритуал хирургической точности.

– Кто «они»? – глухо, будто слова были высечены из камня, спросил Ратибор.

– Слуги. Жнецы, – ответила Зоряна. – Они готовят почву, удобряют ее смертью и ужасом для прихода Хозяина. – Она посмотрела прямо на Ратибора, и ее взгляд стал жестким. – Знак на дереве. Это не просто руна Чернобога, воевода. Это много хуже. Это «не-руна». Анти-руна. Злая пародия. Они взяли символ жизни, священную руну Мирового Древа, и изнасиловали ее, вывернули наизнанку, осквернили ее суть. Это не просто печать. Это открытая рана в живой ткани мира. Крохотная дыра, сквозь которую в наш мир просачивается холод, гниль и тишина Нави. Каждый такой ритуал – это новый прокол в завесе. И когда этих дыр станет достаточно… завеса просто расползется, как старая, гнилая ткань.

Всеслав, который до этого момента молча слушал, с силой вонзил топор в землю рядом с собой.

– То есть, чтоб меня… Какие-то ублюдки убивают людей, чтобы призвать сюда своего поганого бога? – прорычал он, и в его голосе смешались гнев и растерянность.

– Не бога, – тихо, но твердо поправила Зоряна. От ее слов по коже пробежали мурашки. – Бог хочет, чтобы ему поклонялись. А эта сила не хочет ничего. Ты не можешь договориться с ней, не можешь присягнуть ей. Она – это Голод. Изначальный, первородный голод, что был до богов, до мира, до света. Сила, что хочет все поглотить и вернуть в состояние первородного холода, мрака и абсолютной тишины. Она не созидает и не правит. Она лишь обнуляет.

Наступила тяжелая пауза. Даже треск костра, казалось, стал тише.

– И что теперь? – наконец нарушил молчание Ратибор. Его вопрос был практическим, лишенным страха. Это был вопрос воина, которому объяснили диспозицию врага.

– Теперь мы должны найти их раньше, чем они проведут следующий обряд, – ответила Зоряна, ее голос снова обрел стальную твердость. – Потому что с каждой жертвой, с каждой высосанной душой, они становятся сильнее. А сквозняк из Нави – шире. Холод расползается. Они ищут места Силы. Места, где связь между мирами и так тонка: древние капища, старые топи, погосты. Эта Гнилая Топь была одним из таких мест. И они оставили след. Не на земле, не в грязи. Они оставили его в духе. Ядовитый, как жало змеи. Я могу попытаться его почуять, пойти по нему. Но… – она запнулась. – Но они тоже знают, что их могут искать. Они умны. Они будут лгать. Они будут путать следы, оставлять ложные тропы, натравливать на нас и людей, и тени. Они превратят это расследование в смертельный лабиринт.

Ратибор посмотрел на языки пламени, которые пожирали темноту, потом на своего огромного, яростного побратима, затем на изможденную ведунью. Его армия. Кувалда и скальпель. А он сам – воля, что направит их. Он понимал, что охота началась. И неясно было, кто в этой охоте зверь, а кто – охотник.

– Значит, будем распутывать, – сказал он так просто, будто речь шла о спутавшейся веревке. – Нить за нитью.

Они будут охотиться на тени.

Глава 10: Совет Троих

Утреннее солнце, пробивавшееся сквозь туманную дымку над Днепром, казалось наглым и неуместным. После липкой, беззвездной тьмы в лесу и ледяного дыхания Нави, обычная жизнь Киева выглядела хрупкой, фальшивой театральной декорацией. Ратибор въехал в город с чувством, будто несет внутри себя склянку со смертельной чумой, и одно неосторожное движение может заразить все вокруг.

Разговор с князем был коротким и предсказуемым. Ратибор доложил сухо: «Враг не прост. Я взял в помощь знающих людей. Идем по следу». Он намеренно использовал расплывчатое «знающих», и Ярополк, которому сейчас было не до мистических тонкостей, не стал уточнять. Его политическое чутье требовало одного – результата. Он хотел голову на блюде, будь то голова колдуна, варяга или боярина-изменника. Ему было все равно, чья.

– Просто принеси мне головы, воевода, – бросил он на прощание, и в этом приказе было больше страха за свой трон, чем за свой народ.

Их убежище было глубоким, выложенным камнем погребом под заброшенной лавкой кожевника на самом краю Подола. Здесь пахло сырой землей, плесенью и остатками старого, прокисшего вина. Единственная сальная свеча, поставленная Ратибором на перевернутую бочку, бросала на стены дрожащие, уродливые тени, превращая маленькое помещение в подобие древней гробницы. Это было идеальное место для совета тех, кто собирался охотиться на призраков.

– Все капища, все старые погосты, все места, где собираются эти бородатые волхвы старой веры – надо проверить! – прорычал Всеслав. Он не мог стоять на месте и мерил шагами тесное пространство, отчего его тень металась по стенам, как огромный, пойманный в клетку зверь. Он легонько подбрасывал в руке свою секиру, словно она была продолжением его руки. – Нагрянуть разом, перевернуть все вверх дном! Тряхнуть как следует! Раскроить пару черепов, и кто-нибудь обязательно споет, как соловей!

– И тогда они затаятся так глубоко, что мы их и за сто лет не найдем, – спокойно, почти бесцветным голосом возразила Зоряна. Она сидела на старом деревянном ящике, неподвижная, как изваяние, и ее спокойствие было более пугающим, чем ярость Всеслава. – Или подставят нам невинных, и мы обагрим руки кровью не тех, кого ищем. Ты предлагаешь рубить топором по воде, Медведь. Убьешь много мальков, но большая рыба лишь посмеется и уйдет на дно.

Она подняла на него свои темные, бездонные глаза.

– Мы должны быть тоньше. Они ударили в деревне, далеко от чужих глаз. Это была проба, настройка инструмента. Следующий удар, чтобы посеять настоящий, липкий страх в сердце города, должен быть на виду. Здесь. Среди этих стен.

– Купец, боярин, знатный ремесленник… – задумчиво проговорил Ратибор, облокотившись на холодную, влажную стену. Он смотрел не на них, а на пляшущий огонек свечи. – У каждого богатого дома есть свой дух-хранитель. Домовой, оберегающий очаг. Они следуют логике, в их безумии есть система. Жертва двойная – плоть и дух. Человек и его хранитель. Нужно понять, кого они выберут. Какова их цель?

– Паника, – выдохнула Зоряна. – А что рождает большую панику, чем смерть того, кого все считают защищенным? Богатством, стражей или положением. Они выберут того, чей уход заметят все. Чья смерть прозвучит как колокол, возвещающий, что спасения нет ни для кого.

Она замолчала и закрыла глаза. Ее лицо стало отрешенным. Казалось, она прислушивается не к их разговору, а к чему-то иному. К гулу города над их головами: к далекому стуку молота в кузнице, скрипу телег, крикам детей, ругани возниц. Но она слушала не звуки. Она слушала подсознание Киева. Его тайный, тревожный пульс.

– Я чувствую… – прошептала она, и в погребе стало еще холоднее. – Узел тьмы затягивается. Он не в лесу, не на болоте. Он здесь. Среди этих каменных и деревянных стен. Я вижу его, как паутину, сотканную не из шелка, а из холодного страха и высохших слез. И в центре этой паутины что-то шевелится. Собирается. Набирает форму.

Ее глаза распахнулись, и в них был отблеск того самого ледяного знания, что она принесла с топи.

– Он больше не вовне, Ратибор. Он внутри. Здесь. Узел затягивается. Он еще спит, дремлет… но он скоро проснется. Очень скоро.

Глава 11: Тихий Дом

Через два дня это случилось. Предчувствие, червем точившее Ратибора, обрело плоть и имя. Любомир. Богатый торговец византийскими тканями. Человек, известный своей показной набожностью (новой, христианской), щедрыми пожертвованиями на церковь и скрупулезной честностью в делах. Его дом, двухэтажный, добротный, стоял не на окраине, а в самом сердце купеческого Подола, на улице, где каждый шаг отдавался звоном серебра.

И в одно утро этот дом замолчал.

Первыми заметили соседи. Не поднялся с утра дым из трубы. Тяжелые дубовые ставни остались закрытыми, хотя солнце уже поднялось высоко. Шумная, бойкая служанка Любомира не вышла с корзиной на рынок, а его приказчик не появился в своей лавке. Дом, вчера еще бывший одним из самых оживленных на улице, сегодня стоял как гробница – тихий, слепой и наглухо запертый.

Ратибор, Всеслав и Зоряна прибыли раньше, чем весть дошла до княжеских гридней. Ратибор действовал по наитию, по холодному, сосущему чувству в животе. Они остановились перед массивной, окованной железом дверью. Вокруг уже собиралась небольшая толпа любопытных, шепчущихся соседей.

– Дверь заперта на засов. Изнутри, – сказал Ратибор, подергав тяжелое кольцо.

Всеслав Медведь хмыкнул. Для него запертая дверь была не преградой, а досадным недоразумением.

– Отойди, – коротко бросил он Ратибору.

Он не стал бить в дверь. Он просто уперся в нее своим могучим плечом, напрягся, и его мускулы вздулись под кожаной рубахой. Раздался оглушительный треск, звук разрываемого, стонущего дерева. Дверь не открылась – она взорвалась внутрь, вырвав с мясом из косяка тяжелый железный засов и разлетевшись щепками.

В проем хлынул воздух из дома. И они замерли.

Воздух был спертым, застоявшимся и неестественно холодным, как из глубокого погреба. Тишина внутри была абсолютной. Не просто отсутствие звука – это была тяжелая, давящая, ватная тишина, в которой тонули любые шорохи. Не скрипели половицы, не пищали в подполе мыши, не гудел остывающий огонь в печи. Тишина мертвой плоти.

Первыми они нашли слуг в их маленьких каморках в задней части дома. Трое – две женщины и молодой парень – лежали в своих постелях, укрытые простыми одеялами. Они спали мертвым, неестественно мирным сном. На телах не было ни единой царапины, ни следа борьбы. Но их лица… они имели тот же жуткий, землисто-серый оттенок, как у трупа на болоте. Их кожа была похожа на холодную, восковую глину, а щеки ввалились, словно жизненная сила была высосана из них через невидимую соломинку. Ратибор коснулся руки одной из служанок – она была холодной, как речной камень в ноябре.

Самого Любомира они нашли на втором этаже, в его просторной, богатой опочивальне. Он лежал в своей большой постели под дорогим византийским одеялом. Он был аккуратно укрыт до самого подбородка, и на его лице застыло умиротворенное, почти благостное выражение, будто он умер во сне, увидев райские сады.

Но это была ложь. Маска смерти.

Его кожа была сухой и серой, плотно обтягивающей кости черепа. От тела исходил тот же едва уловимый, но уже знакомый Ратибору запах – сухой, пыльный аромат гробницы, которую не открывали сотню лет, с еле заметной ноткой сладковатого тлена.

Он был такой же пустой оболочкой, как Охрим.

– Смотрите, – прошептала Зоряна. Ее голос в этой гнетущей тишине прозвучал оглушительно громко.

Она указывала на угол у большой, богато украшенной изразцами печи. Там, на полу, было традиционное место домового – маленькая деревянная плошка, куда хозяйка каждый вечер ставила молоко, и ломоть свежего хлеба.

Сейчас плошка была перевернута. Молоко, вылившееся на пол, не высохло – оно превратилось в черную, сухую корку. Кусок хлеба стал горсткой черной пыли, которая рассыпалась от одного взгляда. А рядом, на полу, лежала крохотная, сморщенная мумия.

Она была ростом не больше ладони взрослого мужчины. Нечто, похожее на высохшую летучую мышь или уродливого, недоношенного младенца. Сухая, морщинистая, пергаментная кожа обтягивала крошечные косточки. Длинные, тонкие пальчики с острыми коготками были скрючены в последней, безмолвной агонии. Два больших, как бусины, глаза были закрыты, а беззубый рот был открыт в неслышном крике ужаса.

Мертвый домовой. Дух-хранитель этого очага, убитый и высушенный той же силой, что и его хозяин.

Ратибор посмотрел на умиротворенное лицо купца, на высохшие тела слуг, на жуткую мумию у печи. Его желудок сжался в холодный узел.

– Они здесь, – глухо проговорил он. – Они стали действовать тоньше. Чище. Без крови и разорванной плоти.

Зоряна медленно обвела взглядом мертвый, холодный дом.

– И наглее, – добавила она, и в ее голосе звучала не злость, а тяжелая, свинцовая констатация. – Они пришли в самое сердце города. И никто их даже не услышал.

Глава 12: Шепот Города

Если смерть забитого бобыля на далеком болоте была камнем, брошенным в тихий пруд, то смерть Любомира стала глыбой, обрушенной с утеса прямо в центр киевской гавани. Она не вызвала кругов – она подняла волну.

Весть о «тихом доме» пронеслась по Подолу быстрее, чем гонец на добром коне. Она не шла – она сочилась, как яд, проникая через щели в дверях, передаваясь от торговки к торговке, от грузчика к ремесленнику. К полудню весь город гудел. Это была не просто новость об убийстве. Это был шепот о немыслимом.

Люди говорили не о разбойниках. Разбойники грабят и режут. Это было другое. Шепот обрел имя. «Сухая смерть». «Ледяной мор». Старухи, крестясь или бормоча старые заговоры, вспоминали сказки о Маре, богине зимы и смерти, что приходит ночью и выдыхает жизнь из спящих, оставляя после себя лишь пустые, холодные оболочки.

Паника, до этого тлевшая под спудом ежедневных забот, вспыхнула ярким, уродливым пламенем. Она изменила город. Шумные улицы Подола стали стихать задолго до заката. Едва солнце начинало клониться к Днепру, люди запирали свои лавки, загоняли скот и наглухо закрывали двери и ставни на все засовы. Город, еще вчера живший до глубокой ночи, теперь вымирал с наступлением сумерек, превращаясь в лабиринт слепых, напуганных домов.

Страх стал товаром. Ушлые знахари и сомнительные ведуны, выползшие из своих нор, торговали защитой. За бешеные деньги продавались волчьи зубы, медвежьи когти, заговоренные пучки чертополоха. Цены на серебро и соль взлетели до небес. Серебряными гвоздями обивали пороги. Солью очерчивали круги вокруг кроватей, надеясь, что она обожжет ноги нечистой силе. Дым от окуривания изб можжевельником и полынью стоял над городом таким густым туманом, что щипало глаза.

Страх родил подозрительность. Сосед перестал доверять соседу. Любой чужак, любой нищий, любой человек со «странным» взглядом автоматически становился подозреваемым. Начались драки, обвинения в колдовстве, самосуды. Дружина едва успевала разгонять толпы, линчующие очередного «пособника тьмы».

Князь Ярополк был в ярости. Но его ярость была рождена не состраданием к своему народу, а холодным, липким страхом за свою власть. Он вызвал Ратибора к себе в палаты, и на этот раз не было ни бояр, ни свидетелей.

– Ты упустил их! Они уже в городе! – кричал он, мечась по палате, как зверь в клетке. Его красивое лицо было искажено гневом и страхом. – Ты слышишь, как замолчал город?! Это не тишина, Ратибор, это мой погребальный звон! Народ ропщет! Бояре смотрят на меня волком! Сегодня ко мне приходили старейшины – они боятся выходить из своих теремов! Они говорят, что я не могу защитить их даже в собственных домах! А если я не могу защитить их, зачем им такой князь?!

Он резко остановился и впился в Ратибора взглядом.

– Мне нужен виновный, Ратибор! Немедленно! Мне все равно, кто это будет! Приведи мне того, на кого я смогу указать пальцем! Мне нужна голова! И она нужна мне была вчера!

Ратибор молчал. Он понимал, что князю нужен не преступник, а козел отпущения.

Вечером того же дня этот «виновный» нашелся. Гридни, усиленно патрулирующие Подол и переворачивающие каждый закоулок, «нашли» улику. В грязной сточной канаве, в паре десятков шагов от дома Любомира, что-то блеснуло. Это была серебряная фибула, застежка для плаща.

Работа была тонкой и явно не славянской. Два переплетенных дракона или змея кусали друг друга за хвосты, образуя круг. Скань, чернение… Варяжская работа. Дорогая и узнаваемая.

Улика лежала на самом видном месте, будто ее не потеряли, а аккуратно положили, ожидая, когда ее найдут. Идеальный след. Слишком идеальный.

Глава 13: Варяжский След

Варяжская фибула лежала на грубой ладони Ратибора холодным, тяжелым кругом. Серебро тускло поблескивало в свете сальной свечи, а переплетенные драконы, казалось, насмешливо скалились. Находка была доложена князю, и тот пришел в возбуждение. Вот он, враг! Понятный, чужой, из плоти и крови. Не какая-то неведомая «сухая смерть», а наглые наемники, решившие поживиться в смутное время. Ярополк приказал немедленно найти владельца и привести его в цепях.

Но Ратибор, глядя на искусную работу варяжского мастера, чувствовал лишь холодное отчуждение. Слишком чисто. Слишком просто. Слишком удобно. Это была не улика, а приманка.

– Это ложь, – сказала Зоряна, сидевшая в тени. Она даже не взглянула на застежку. Ее тонкие ноздри дрогнули. – От нее пахнет холодным металлом и липким страхом того, кто ее подбросил. Я чувствую этот слабый, жалкий след. Но на ней нет даже отголоска той могучей, ледяной пустоты, что осталась в тихом доме. Эта вещь чиста от великого зла.

– Возможно, – ровно ответил Ратибор, смыкая ладонь. Улика могла быть ложной, но приказ князя был настоящим. – Но князю нужен след, и вот он. Всеслав. – Он повернулся к Медведю, который молча точил свою секиру в углу. – Ты знаешь варягов, что служат в Киеве. У кого могла быть такая?

Всеслав, который искренне и от всей души ненавидел заносчивых северян за их спесь и презрение к русичам, перестал точить клинок. На его лице медленно расплылась хищная, предвкушающая оскаленная ухмылка.

– У Свена Кривого. Ублюдок, который командует наемной ватагой, что охраняет купеческие караваны. Он как раз недавно в «Кривом Клыке» хвастался такой, поил ею девок. Его отряд – банда головорезов. Вечно пьяные, буйные и жадные до чужого добра. Если кто и мог прирезать купца, так это они.

Расследование не требовало тонкости. Оно требовало скорости и силы. След повел их в портовые кабаки, а оттуда – в общественную баню у самой пристани. Место, где смывали грязь и заключали темные сделки.

Следствие было коротким и кровавым.

Они ворвались в парную, как зимний ветер. Густой, горячий, влажный пар смешивался с запахом пота, грязных тел, дешевого пива и распаренных веников. Внутри, на полках, красные и потные, как вареные раки, сидели Свен Кривой и пятеро его людей. Увидев Ратибора, а за его спиной огромную, ухмыляющуюся фигуру Всеслава, варяги схватились за ножи, что лежали рядом с их одеждой.

Но было поздно.

Всеслав не стал говорить. Он взревел – громким, яростным, утробным ревом, от которого, казалось, задрожали стены сруба, – и ринулся вперед. То, что началось потом, было не дракой, а стихийным бедствием. Медведь в тесном пространстве парной был неудержим. Он сгреб тяжеленную дубовую скамью и снес ею двоих. Его кулак, размером с булыжник, врезался в лицо третьему варягу с тошнотворным хрустом. В ход пошли банные шайки, ковши, даже раскаленные камни из печки-каменки, которые Всеслав, не обращая внимания на ожоги, швырял в своих врагов. Он разносил помещение в щепки, и его ярость была чистой и радостной.

Ратибор не вмешивался. Он стоял у входа, отрезая путь к отступлению, и хладнокровно наблюдал за побоищем. Это было жестоко, но эффективно. Когда ярость Медведя иссякла, а пар рассеялся, на мокром полу, среди обломков скамей и перевернутых ушатов, стонали шестеро побитых, окровавленных, но живых варягов.

Допрос был недолгим. Ратибор опустился на корточки перед Свеном, чье кривое лицо теперь украшал огромный синяк и разбитая губа, и просто показал ему фибулу.

– Моя… была, – прохрипел Свен на ломаном славянском. Он клялся всеми своими северными богами, что фибулу у него украли два дня назад в кабаке, когда он напился до беспамятства. И пятеро его побитых товарищей, а позже и перепуганный до смерти хозяин бани, под страхом быть скормленными Всеславу, подтвердили – в ночь убийства Любомира весь отряд Свена был мертвецки пьян и заперт в этой самой бане, откуда они вышли только к полудню.

Ратибор поднялся, вытирая руки о штаны. Он посмотрел на избитые, униженные лица варягов, на разгромленную баню. Ярость схлынула. Осталось лишь холодное, горькое понимание.

– Нас подставили, – процедил он сквозь зубы.

Всеслав, тяжело дыша и вытирая кровь (чужую) с костяшек пальцев, сплюнул на пол.

– Знал, что они невиновны. Но морды им набить все равно было приятно.

– Они знали, что мы пойдем по этому пути, – продолжил Ратибор, игнорируя его. – Они знали о вражде русичей и варягов. Знали о хвастовстве Свена. Они хотели, чтобы мы потеряли время, чтобы мы ввязались в кровавую кашу с наемниками. Они играют с нами, как кошка с мышью. Отвлекают наше внимание, пока готовят новый удар.

Глава 14: Тень Брата

Провал с варягами был для Ярополка не просто неудачей, а публичным унижением. Город гудел, что его дружина способна лишь калечить невинных наемников, в то время как настоящая смерть свободно гуляет по улицам. Гнев князя превратился в холодную, змеиную ярость, ищущую выхода.

И выход нашелся. Слишком быстро. Слишком удобно.

На следующий день дружина, прочесывающая леса под Киевом, «случайно» наткнулась на какого-то оборванца. Полуголый, безумный, он бродил между деревьями, что-то бормоча себе под нос, и вырезал на коре деревьев странные знаки. Его схватили и приволокли в Киев.

Ратибор увидел его в княжеском подвале. Это был не человек, а жалкая, сломленная оболочка. Его глаза были пустыми, тело покрыто синяками и следами от веревок. Рядом с ним стоял княжеский палач – приземистый, молчаливый детина с огромными руками и мертвыми глазами, и одного его присутствия было достаточно, чтобы понять, что происходило в этих стенах.

Оборванец «сознался». Он назвал себя послушником тайного культа и под пытками – а Ратибор не сомневался, что пытки были долгими и изощренными, – указал на своих хозяев.

И это были не просто безымянные колдуны-язычники. Нет. Пленник, захлебываясь слезами и кровью, поведал историю куда более выгодную для князя. Он утверждал, что служит людям Олега Древлянского, брата и главного политического соперника Ярополка. По его словам, хитрый и амбициозный Олег, пользуясь паникой в Киеве, решил нанести удар. С помощью жрецов древней, запрещенной веры он насылает «сухую смерть» на киевскую знать и купцов, чтобы ослабить Ярополка, вызвать бунт и под шумок захватить Золотой стол.

Ратибор слушал монотонный отчет палача, и его скулы каменели, превращаясь в желваки. Это была ложь. Идеальная, выверенная, бьющая точно в цель – в самое сердце страхов Ярополка. Искуснее и в тысячу раз опаснее, чем грубо подброшенная фибула.

– Он лжет, – тихо, но твердо сказал Ратибор, когда они остались с князем наедине в его палате. В голосе не было сомнения. – Посмотрите на него. Его сломали. Его заставили сказать то, что вы хотели услышать.

– Или он, наконец, сказал правду под страхом смерти! – взвился Ярополк. Его глаза лихорадочно блестели. Он уже поверил в эту ложь, потому что она была удобна и понятна. – Я всегда знал, что мой братец – коварная змея! Я знал, что он не остановится ни перед чем! Это его почерк! Не вступать в открытый бой, а бить исподтишка, чужими руками, сеять панику и ждать, пока плод сам упадет ему в руки!

– Княже, подумай, – Ратибор старался говорить спокойно, но его голос был напряжен. – Если мы сейчас ударим по людям Олега, если обвиним его в колдовстве и убийствах без веских доказательств, начнется усобица. Олег не станет молчать. За ним древлянские леса, полные воинов. Киев захлебнется в братской крови. Начнется война, которая ослабит нас всех. Именно этого, возможно, и добиваются наши настоящие враги, кто бы они ни были. Они хотят, чтобы мы поубивали друг друга.

Ярополк с силой ударил кулаком по столу, отчего подскочили серебряные кубки.

– А если мы будем сидеть сложа руки и размышлять, они убьют нас всех поодиночке! Сначала Любомира, потом боярина, потом меня! И мой «любезный» братец войдет в Киев как спаситель! – он подошел к Ратибору вплотную, его лицо было искажено. – Ты. Найдешь. Доказательства. Вины. Олега. Ты возьмешь своих людей, поедешь в его земли и вытрясешь правду из его ближайших бояр. А если ты не сможешь… то я найду того, кто сможет. Того, кто будет менее щепетилен.

Взгляд Ярополка был холодным и окончательным. Он не слушал. Он уже принял решение.

Ратибор понял, что попал в ловушку. Теперь он был зажат между двумя огнями. С одной стороны – настоящий, невидимый, сверхъестественный враг, который плетет паутину из теней и смерти. С другой – его собственный правитель, ослепленный паранойей и политическими интригами, и эту паранойю настоящий враг умело и расчетливо подогревал.

Любой шаг был неверным. Пойти против князя – лишиться головы. Повиноваться ему – развязать войну, которая уничтожит все, что он пытался защитить.

Капкан захлопнулся.

Глава 15: Отравленное Подношение

– Мы теряем время, гоняясь за призраками, которых они нам подсовывают, как объедки собакам, – голос Зоряны в спертом воздухе погреба был хрупким, как тонкий лед, но под ним чувствовалась стальная твердость. Ее лицо, в мерцающем свете единственной свечи, было изможденным, осунувшимся, под глазами залегли глубокие, фиолетовые тени. Тьма, с которой они столкнулись, питалась не только своими жертвами, но и теми, кто смел на нее охотиться. – Мы играем по их правилам, в их кровавые поддавки. Нужно перестать искать людей. Нужно начать искать Зло.

В ее словах была отчаянная, окончательная правота. Ратибор молча кивнул. Политический лабиринт, выстроенный для них, был смертельной ловушкой, и единственный выход из него – не вперед, а в сторону. В иной мир.

Той же ночью, когда Киев замер в своем параноидальном сне за запертыми дверьми, они готовились к ритуалу. Зоряна поставила на утоптанный земляной пол широкую черную глиняную чашу, настолько темную, что она, казалось, впитывала скудный свет. Она налила в нее ледяную воду из потаенного лесного родника, о котором знала только она. Вода была кристально чистой. Пока.

– Нужна кровь. Якорь, – прошептала она. Острым осколком обсидиана, черного и блестящего, как застывшая ночь, она без колебаний провела по своей ладони. Глубоко. На белой коже мгновенно выступила, а затем хлынула темная, густая кровь. Она подставила руку над чашей, и тяжелые капли упали в воду, расходясь в ней рваными, дымными облаками. – Кровь той, что видит.

Она посмотрела на Ратибора. – И кровь того, кто действует.

Ратибор не колебался. Он вытащил свой боевой нож и, не отводя взгляда от ее глаз, полоснул по своей ладони. Он сделал это с той же будничной решимостью, с какой чистил рыбу или перерезал глотку врагу. Его кровь, смешавшись с ее, окрасила воду в мутный, буро-красный цвет. Это было не просто подношение. Это был договор. Клятва, скрепленная не словами, а жизнью.

Зоряна зажгла туго скрученные пучки трав. Воздух наполнился горьким, тяжелым, дурманящим дымом. В нем был запах полыни, сухого корня морока и чего-то еще, от чего начинала кружиться голова и искажалось зрение. Всеслав стоял у входа, как каменный идол, сжимая в обеих руках свою секиру. Его лицо было напряжено, желваки ходили ходуном. Он не боялся смерти в бою, но эта невидимая, ползучая магия вызывала в нем первобытный, животный ужас.

Зоряна опустилась на колени перед чашей и склонилась над ней. И начала петь.

Это была не песня. И не молитва. Это был тихий, монотонный, гортанный речитатив на языке, которого Ратибор никогда не слышал. В нем не было человеческих слов. Это был каскад шипящих, щелкающих, вибрирующих звуков, похожих на скрежет камней в глубоком овраге или на беззвучное движение змеи по сухому песку. Этот звук не ласкал слух, он вибрировал в костях, от него волосы на руках вставали дыбом. Комната наполнилась тенями, которые плясали и корчились в дыму, извиваясь, как повешенные.

Вода в чаше перестала быть просто водой. Она помутнела, загустела, а потом стала черной, как смола, как беззвездное ночное небо. Она превратилась в маслянистое, блестящее око, глядящее из другого мира.

– Я вижу… – прошептала Зоряна, и ее голос стал глухим, далеким, словно шел из-под земли. Ее зрачки расширились, поглотив радужку. – Не дом… не лицо… Осколки… Осколки грядущего… Вижу… детскую игрушку, маленького деревянного коня с облезшей гривой… Он качается на полу… потом падает… Вижу смех… звонкий, детский смех… он обрывается… захлебывается… превращается в тонкий, испуганный плач…

Ее тело напряглось.

– Слышу звон… тонкий, пронзительный серебряный звон… колокольчик… на шее козы… звенит-звенит… а потом – тишина. Резкая, как удар топора. Пахнет… парным молоком, теплым, живым… и… и гнилью… Гнилым, прокисшим, разлагающимся молоком! Запах жизни, превращающейся в смерть!

Она резко, сдавленно вскрикнула и отпрянула от чаши так, словно та обожгла ее. Она упала на спину, судорожно хватая ртом воздух, ее глаза были расширены от невыразимого ужаса. Вода в чаше снова стала прозрачной, и на ее дне лежали лишь два бурых сгустка запекшейся крови. Зоряна смотрела в потолок, но видела не его. Что-то, что смотрело на нее из чаши, оставило свой отпечаток на ее душе.

– Следующей будет невинность, – выдохнула она, переводя безумный взгляд на Ратибора. Ее голос дрожал от пережитого кошмара. – Они устали от купцов и солдат. Они хотят чего-то чистого. Чего-то, что кричит громче, когда его ломают. Они придут за ребенком.

Она села, обхватив себя руками, все еще дрожа.

– Они придут за ребенком. И его хранителем-духом. И это произойдет там, где пахнет парным молоком и звенит серебряный колокольчик.

Глава 16: Ночь Серебряного Колокольчика

Пророчество Зоряны стало для них раскаленным клеймом. Молоко, ребенок, серебряный колокольчик. Эти простые, обыденные образы превратились в символы надвигающегося кошмара. Киев, до этого бывший просто городом, стал для них лабиринтом, где за каждым забором мог звенеть тот самый колокольчик и пахнуть парным молоком.

Расследование превратилось в лихорадочную, отчаянную гонку. Дни слились с ночами. Ратибор вытряс всю душу из своей сети осведомителей – нищих, портовых шлюх, мелких воришек, – заставляя их слушать, смотреть, запоминать. Всеслав, отбросив всякую тонкость, как бесполезную шелуху, просто ходил по задворкам Подола. Огромный, мрачный, как грозовая туча, он заглядывал через заборы, пугая баб и вызывая лай собак. Его могучая фигура внушала страх, но именно страх сейчас и был нужен – он развязывал языки. Зоряна же почти не спала, сидя в их подвале-убежище, и пыталась уловить в ментальном шуме города ту самую, нужную ноту ужаса.

Два дня поиски не давали ничего. Десятки дворов с козами, сотни детей, несколько колокольчиков, но все не то. Чутье Зоряны молчало. Отчаяние начало затапливать их, как холодная болотная вода. Они ищут иголку в стоге сена, который вот-вот подожгут.

На исходе третьей ночи, когда Ратибор уже был готов признать поражение, к нему прибежал один из его ищеек – беззубый, хромой попрошайка, которого все звали Червем. Задыхаясь от бега и страха, он выпалил то, что они так боялись и ждали услышать. Меланья-козопаска. Вдова-одиночка, что живет на самом краю города, на отшибе, у глубокого Лыбедьского яра. Ее все считают немного тронутой после смерти мужа. Держит несколько коз. И у ее любимицы, белой козы по кличке Беляна, на шее висит маленький серебряный колокольчик – последний подарок покойного супруга.

Холод.

Это было не ощущение от ночного воздуха. Это был ледяной кол, вонзившийся в солнечное сплетение Ратибора. Не сговариваясь, они втроем бросились к лошадям. Они неслись по пустым, темным улицам Киева, и стук копыт отдавался в ушах похоронным боем. Их гнал не просто долг. Их подгонял первобытный, животный ужас опоздать.

Но они опоздали.

Дом Меланьи, маленький и убогий, стоял в полной темноте. Но одна деталь кричала об ужасе громче любого вопля – дверь была распахнута настежь, как разинутый в безмолвном крике рот.

Внутри царила та же мертвая, противоестественная тишина, что и в доме купца Любомира. Но здесь она была гуще, страшнее. Они нашли тело Меланьи на земляном полу посреди единственной комнаты. Она была такой же высушенной мумией, как и предыдущие жертвы. Но ее лицо… Оно не было умиротворенным. Оно было искажено такой гримасой предсмертного, запредельного ужаса, какой Ратибор не видел даже у людей, насаженных на кол. Широко открытые, пустые глазницы, казалось, все еще видели тот кошмар, что убил ее. Рот был застывшим в неслышном вопле, который, казалось, до сих пор висел в воздухе.

Рядом, на полу, валялась та самая деревянная лошадка из видения Зоряны. Одна ножка у нее была сломана. В углу комнаты стояла пустая детская колыбель, и она покачивалась. Медленно. Скрип-скрип. Скрип-скрип. Будто ее только что толкнули.

Но самое жуткое ждало их в пристроенном к дому хлеву. Вонь здесь стояла невыносимая – едкий запах страха, свежей крови и той самой гнили, что была в видении Зоряны. Пять коз были живы, они забились в дальний угол и тряслись, обезумев от ужаса. Шестая, белая, с остатками серебряного колокольчика на шее, лежала в центре. Ей перерезали горло, и ее еще теплая кровь была использована, чтобы нарисовать на земляном полу сложный, отвратительный, пульсирующий тьмой узор из переплетенных знаков.

Тела маленького, четырехлетнего сына Меланьи нигде не было. Не было и следов его духа-хранителя, дворового, что должен был обитать в хлеву. Их забрали.

– Они не убили его здесь, – прошептала Зоряна, подойдя к пустой, все еще качающейся колыбели. Она коснулась ее кончиками пальцев. – Им нужна его жизнь. Его чистота. Его страх. Все это нужно им для чего-то другого. Для более сильного, более мерзкого ритуала.

Она посмотрела на Ратибора, и в ее глазах стояла не только скорбь, но и стальной блеск. – Они создают отравленное подношение своему Хозяину.

Ратибор посмотрел на изувеченное ужасом тело матери, на кровавый узор на полу, на пустую колыбель. Ставки выросли до небес. Теперь они не просто расследуют череду жутких убийств. Теперь они охотятся за похитителями, чтобы спасти жизнь невинного ребенка, прежде чем его крик станет последней нотой в симфонии, открывающей врата в ад.

Глава 17: Ночная Охота

Похищение ребенка сместило фокус их поисков. Они больше не ждали. Они охотились. Зоряна, используя свои чувства, определила направление, куда унесли мальчика, – на север, к киевским кручам, к сплетению оврагов и старых, заброшенных пещер. Место, овеянное дурной славой. Говорили, там собирались волхвы-чернокнижники еще до того, как Рюрик пришел в эти земли. Идеальное логово.

Они провели весь день и вечер, прочесывая холодные, сырые катакомбы, выдолбленные в лессовых холмах. Но кроме гнилой соломы, костей животных и следов бродяг, они не нашли ничего. Ни следа ритуала. Ни намека на присутствие ребенка. Казалось, след оборвался, растворился.

Измотанные и злые, они возвращались в город глубокой ночью. Луны не было. Киев погрузился в тревожный, параноидальный сон. Их путь лежал через самые грязные и темные переулки Подола – лабиринт узких проходов между покосившимися домами, где вонь от помойных ям и нечистот стояла так густо, что, казалось, ее можно потрогать.

Улица была пуста и мертвенно-тиха. Лишь их шаги глухо отдавались от стен. Но тишина была неправильной. Напряженной. Ратибор почувствовал это первым. Знакомое, неприятное ощущение на затылке – чей-то пристальный, нечеловеческий взгляд. Он остановился, вглядываясь в густую, почти осязаемую тьму впереди. Всеслав замер рядом, его рука легла на рукоять секиры. Зоряна застыла, ее лицо стало бледным и сосредоточенным.

И в этот момент из бокового, абсолютно черного проулка раздался звук. Короткий, булькающий, полузадушенный вскрик. Он оборвался так резко, словно человеку заткнули рот. А затем – влажный, шаркающий звук волочения тяжелого, безвольного тела по грязи.

Не сговариваясь, они рванулись вперед. Выскочив из-за угла, они увидели сцену, сошедшую со страниц самого лихорадочного кошмара.

Из тени переулка выползало нечто. Оно не было похоже ни на зверя, ни на человека, а скорее на уродливую пародию на них обоих. Существо было высоким, но болезненно тощим, с длинными, неестественно вытянутыми, многосуставчатыми конечностями, которые изгибались под невозможными углами. Оно двигалось прерывистыми, резкими, дергаными рывками, как сломанная марионетка. Его кожа была натянута на кости, голая, безволосая, и имела мертвенно-бледный, сизый оттенок, лоснясь во влажном полумраке, как кожа давно утонувшего человека.

У него не было лица.

Там, где у человека должны быть глаза, нос и рот, была лишь гладкая, натянутая кожа, лишенная каких-либо черт. Лишь три вертикальные, кровоточащие щели пересекали этот пустой овал. Две вверху и одна внизу. Из них медленно сочилась густая, темная, как деготь, слизь.

Одной своей когтистой лапой, вооруженной длинными, изогнутыми, похожими на ржавые серпы когтями, оно тащило за ногу тело пьяницы, который, судя по всему, только что вышел из ближайшего кабака и не дошел до дома. Человек был еще жив, он слабо хрипел и дергался.

– Тварь Хмари! – выдохнула Зоряна, и в ее голосе прозвучал ужас чистого знания. – Завеса прорвалась! Оно здесь!

Всеслав не стал ждать команды. Первобытный, яростный рев вырвался из его груди, и он, как разъяренный бык, бросился на существо. Секира со свистом рассекла воздух.

Началась жуткая, сюрреалистическая битва. Тварь отшвырнула пьяницу в сторону, как мешок с тряпьем, и развернулась к Медведю. Ее движения были невероятно быстрыми и точными. Она не отступила – она шагнула навстречу удару. Лезвие секиры Всеслава встретилось с ее когтями. Раздался оглушительный скрежет металла о нечто тверже камня. Искры полетели во все стороны. На отполированной стали секиры Медведя остались глубокие, рваные борозды.

Ратибор выхватил меч и попытался зайти сбоку, целясь в тонкую, как палка, ногу существа. Но оно, не поворачивая туловища, изогнулось в пояснице под невозможным, ломающим кости углом. Его длинная рука, словно хлыст, метнулась к Ратибору. Удар пришелся в плечо. Это было все равно, что получить удар окованной железом дубиной. Боль взорвалась в плечевом суставе, отбросив Ратибора к стене дома. Он с трудом удержался на ногах, чувствуя, как рука начинает неметь.

Этот бой был не похож ни на что, с чем он сталкивался раньше. Они сражались не с воином, не со зверем. Они сражались с самой концепцией неправильности, воплощенной в плоть.

Глава 18: Кровь и Тень

Узкий, грязный переулок превратился в арену для первобытного кошмара. Схватка была не просто жестокой – она была отвратительной, неправильной. Всеслав, забыв о тактике и боли, впал в боевое безумие. Он ревел, как раненый медведь, и его секира превратилась в размытый круг стали. Удар за ударом он обрушивал на тварь, вкладывая в них всю свою чудовищную силу.

Но его противник был порождением иного мира. Тело твари не было плотью и кровью. Оно походило на твердый, упругий, влажный хрящ. Лезвие секиры входило в него, но вязло, не нанося чистых, глубоких ран. Не было фонтанов крови, не было хруста ломаемых костей. Из ран, оставленных топором, лишь сочилась та же густая черная жижа, и они, казалось, не причиняли существу особого вреда, лишь злили его еще больше.

Тварь, в свою очередь, атаковала с дьявольской точностью. Ее длинные, похожие на серпы когти оставляли на рукояти и лезвии секиры Всеслава глубокие царапины, скрежеща и высекая искры. Наконец, она нашла брешь в его яростной обороне. Ее когтистая лапа молниеносно метнулась вперед, проскользнув мимо топора. Пять ржавых лезвий полоснули Всеслава по плечу.

Медведь взревел от боли, и это был уже не боевой клич, а крик агонии. Кожа и мышцы были распороты до самой кости. Но ужас был не в глубине раны. Края пореза мгновенно, на глазах, начали чернеть и опухать, словно в плоть впрыснули яд, который начал пожирать ее изнутри.

– Целься в суставы! Ломай ее! Это не мясо, ее надо ломать! – крикнул Ратибор, поднимаясь на ноги. Его плечо горело огнем, рука плохо слушалась, но он крепче перехватил меч.

Яростный рык Всеслава, искаженный болью, дал понять, что он услышал. Он изменил тактику. Теперь он не рубил, а бил обухом, целясь в тонкие, вытянутые конечности, в места их неестественных изгибов. Раздался сухой, трескучий хруст – и одна из рук твари неестественно вывернулась, безвольно повиснув.

Это дало им мгновение.

Пока Всеслав, шатаясь, из последних сил отвлекал на себя искалеченное, но не менее опасное существо, Ратибор бросился к телу пьяницы. Тот был еще жив, без сознания, из его головы текла кровь, но грудь прерывисто вздымалась. Рядом с ним уже была Зоряна. Она не смотрела на бой. Она понимала – пока Медведь жив, он будет драться. Их задача была в другом. Вместе с Ратибором они оттащили обмякшее тело в сторону, подальше от эпицентра схватки.

И тогда Зоряна вступила в бой. Но ее оружием была не сталь. Она метнулась вперед, обогнув сражающихся, и оказалась сбоку от твари. В ее руке блеснул обсидиановый нож – тот самый, которым она проводила ритуал. Он был не для плоти. Он был для духов и теней.

Она не атаковала, она танцевала. Легкое, неуловимое движение, и она оказалась вплотную к существу. Что-то шепча на своем древнем, гортанном языке – слова силы, слова, что жгут и ранят невидимое, – она нанесла существу глубокий, скользящий порез по боку.

Результат был чудовищным.

Если удары секиры Всеслава причиняли твари лишь неудобство, то прикосновение обсидиана, заряженного волей ведуньи, вызвало агонию. Из раны хлынула не просто черная жижа. Это была густая, вонючая субстанция, которая шипела и пузырилась, попадая на грязную землю, прожигая в ней дымящиеся дыры. Запах гнили и серы ударил в нос.

Тварь не закричала. Она издала пронзительный, беззвучный визг. Ужасающий ментальный вопль, который ударил по их черепам изнутри, вызвав приступ тошноты и головокружения. Это был крик абсолютной боли и ненависти.

Искалеченное, обожженное волей Зоряны, существо больше не хотело драться. Оно хотело сбежать. Оно резко оттолкнулось от земли и прыгнуло назад, в самую густую тень переулка. На одно мгновение его дергающийся, сломанный силуэт замер на фоне тьмы, а потом просто… растворился в ней. Исчез, будто его никогда и не было.

Они остались одни. Посреди лужи шипящей черной слизи. Тяжело дыша, истекая кровью и потом. Всеслав, пошатываясь, прислонился к стене, зажимая свое почерневшее, кровоточащее плечо. Ратибор пытался унять дрожь в раненой руке. У их ног лежал без сознания спасенный ими пьяница.

Они выжили. Они отогнали тварь. Они впервые столкнулись с навьим отродьем лицом к лицу.

И чуть не проиграли. Понимание этого было холоднее и страшнее любой раны.

Глава 19: Шрамы Завесы

В затхлом воздухе их погреба-убежища смешались три запаха: запах крови, запах жженой плоти и едкий запах страха.

Всеслав сидел на перевернутом ящике, обнаженный по пояс. Его огромная, мускулистая фигура, обычно излучающая несокрушимую мощь, сейчас казалась уязвимой. На могучем плече зияла рваная рана – пять глубоких, параллельных борозд, оставленных когтями твари. Но страшной была не сама рана. Страшными были ее края – черные, опухшие, с фиолетовыми прожилками, расходящимися по коже, как корни больного дерева. Плоть вокруг раны была холодной на ощупь и не кровоточила. Она умирала.

Зоряна действовала быстро и безжалостно. Она не стала промывать рану водой или отварами трав. Вместо этого она раскалила на пламени свечи широкий клинок своего ножа докрасна.

– Держи его, Ратибор, – тихо приказала она.

Ратибор положил руки на здоровое плечо и грудь Всеслава, готовясь сдержать его. Но Медведь лишь мотнул головой, его глаза горели лихорадочным, яростным огнем.

– Убери руки. Я не баба.

Зоряна, не колеблясь, прижала раскаленный клинок к чернеющей плоти.

Раздалось оглушительное шипение, и погреб наполнился тошнотворным смрадом горелого мяса. Всеслав не закричал. Он издал низкий, горловой рык, его тело напряглось так, что мускулы превратились в камень, а костяшки пальцев, вцепившихся в край ящика, побелели. По его лицу, покрытому потом, текли слезы – не от боли, а от ярости и бессилия. Зоряна методично, сантиметр за сантиметром, прижигала рану, выжигая из нее черную отраву.

Закончив с прижиганием, она взяла из своего мешочка горсть серой смеси и щедро посыпала ею еще дымящуюся рану. Смесь из толченого серебра, крупной соли и каких-то сухих трав тут же впилась в обожженную плоть, заставляя Всеслава снова заскрипеть зубами.

– Когти были отравлены ядом Нави, – объяснила она, перевязывая плечо чистой тряпицей. Ее голос был ровным, как у лекаря, констатирующего факт. – Обычное лечение, даже самое искусное, превратило бы твою руку в гнилую труху за один день. А потом гниль пошла бы дальше. Мы лишь выжгли скверну. Шрам останется навсегда. Как напоминание.

– Что. Это. Было. За херня? – прорычал Всеслав, отрывисто, каждое слово давалось ему с трудом. Он смотрел на свою перевязанную, бесполезную теперь руку с ненавистью.

– Отродье, – ответила Зоряна. Она села напротив, и в ее глазах отражался холодный свет пережитого ужаса. – Существо, рожденное в Хмари. В вечной, бездонной ночи за гранью нашего мира, Яви. Оно не должно быть здесь. Оно не может быть здесь.

Она сделала паузу, подбирая слова, чтобы объяснить необъяснимое.

– Представьте, что наш мир, Явь, и тот мир тьмы, Навь, разделены тонкой Завесой. Она невидима, но она есть. Она соткана из Равновесия. Жизнь и смерть, свет и тьма, тепло и холод. Она держится на тончайших нитях. А духи-хранители, которые живут рядом с нами – лешие в лесах, домовые в домах, полевики в полях, водяные в реках – они не просто обитатели. Они – узелки. Узелки, что скрепляют эти нити, держат Завесу прочной.

Она посмотрела на Ратибора, затем на Всеслава, убеждаясь, что они понимают.

– Каждое ритуальное убийство такого духа, какое мы видели, – это не просто смерть. Это как если бы кто-то взял острый нож и перерезал одну из этих нитей. Один узелок. Сначала появляются маленькие дыры, сквозняки. Мир начинает болеть, гнить по краям. Потом, когда нитей становится все меньше, Завеса истончается и натягивается, как старая кожа на барабане. А потом она начинает рваться. И в эти разрывы, в эти гнилые дыры лезет то, что мы видели сегодня. Они чуют запах смерти и страха, который сочатся из нашего мира, и идут на него, как волки на запах свежей крови.

– И чем больше они убивают, тем слабее Завеса, и тем больше этих тварей будет здесь, – закончил за нее Ратибор. Холодное, математически точное понимание обрушилось на него. Это была цепная реакция, спираль ужаса.

– Да, – подтвердила Зоряна. Ее голос стал тихим и страшным. – Сначала они приходят поодиночке. Прячутся в самых темных углах. Но скоро, когда дыр станет больше, они перестанут прятаться. Они начнут охотиться открыто. На улицах, средь бела дня.

Она подняла на них свои темные глаза.

– И когда это начнется, дружина твоего князя, Ратибор, со всеми их мечами и копьями, будет так же бесполезна, как горстка детей с палками против лесного пожара.

Глава 20: Воля Князя

Ратибор вошел в княжеские палаты, неся с собой холод ночных переулков и запах смерти. Он проигнорировал стражу и вошел без доклада. Он знал – сейчас ему можно.

Ярополк не спал. Он сидел за столом, уставленным кубками и блюдами, к которым он даже не притронулся. Его красивое лицо было серым, а под глазами залегли тени, почти такие же глубокие, как у Зоряны. Князь Киева был напуган.

Ратибор не стал рассказывать ему про тварь из Хмари. Он понимал – для князя, чей мир состоял из политики, войн и дани, рассказ о существе из другого мира прозвучит как бред безумца. Ярополк отмахнется, решит, что его лучший воевода сошел с ума от переутомления, и это будет концом расследования.

Поэтому он говорил на языке, который князь понимал. На языке угроз и власти.

– Они забрали ребенка, – начал Ратибор без предисловий, и его голос в тишине палаты прозвучал как удар погребального колокола. – Вдова-козопаска и ее дворовой мертвы, высушены. Мальчика унесли живым.

Ярополк вздрогнул. Убийство купца – удар по казне. Убийство дружинника – вызов его силе. Но похищение беззащитного ребенка на глазах у всего города – это плевок в его княжеское лицо. Это демонстрация того, что он, Ярополк, не может защитить даже самых слабых.

– Они готовят новый, еще более страшный ритуал, – продолжал Ратибор. – И мальчик нужен им для этого. А след, ведущий к твоему брату, Олегу, – это ложь. Искусная ловушка, чтобы мы вцепились друг другу в глотки, пока они творят свои дела.

Ярополк слушал его с мрачным, непроницаемым лицом. Он встал и прошелся по палате. Паника в городе, которая сжимала его власть, как ледяной обруч. Бессилие его прославленной дружины перед невидимым врагом. А теперь еще и похищение ребенка, которое окончательно подорвет веру народа в своего правителя. Он был зажат в угол. Его мир, такой понятный и предсказуемый, трещал по швам. Ему отчаянно нужно было продемонстрировать силу, но он, как слепой, не знал, куда ее направить. Любой удар мог прийтись по пустоте или, что еще хуже, по нему самому.

Он остановился и посмотрел на Ратибора. Не как князь на слугу, а как отчаявшийся человек на единственную соломинку.

– Ты говоришь, твоих сил не хватает. Что твоя ведунья видит лишь тени, а твой рубака-медведь калечит себя о врага, которого не может убить, – наконец произнес Ярополк, и в его голосе не было гнева, лишь тяжелая, свинцовая усталость. – Ты говоришь, что враг силен, хитер и невидим. Хорошо. Я устал от теней. Я дам тебе оружие, от которого нельзя спрятаться. Оружие, от которого нельзя увернуться.

Он резко подошел к столу, взял кусок чистого пергамента, обмакнул перо в чернильницу и быстро написал несколько слов. Он не читал написанное. Он свернул записку и скрепил ее своей личной, самой важной печатью с изображением пикирующего сокола – знака Рюриковичей.

– Отвезешь это в Овруч, – сказал он, протягивая свиток Ратибору. – Немедленно. Там, в своей родовой крепости, сейчас сидит она. Скачет по лесам и охотится на волков от скуки. Покажи ей мою печать. Она не служит мне. Она смеется над моими приказами. Но она служит моему роду. Моему отцу, Святославу, она была верна как пес. И перед его печатью не устоит. Она не откажет.

– Кто "она"? – спросил Ратибор, принимая еще теплый от воска свиток.

Ярополк усмехнулся. Впервые за долгое время. Но это была нерадостная, злая усмешка.

– О, ты слышал о ней. О ней поют песни и сказывают сказки от ледяных фьордов Новгорода до золотых ворот Царьграда. Ее имя – Злата. Но народ прозвал ее иначе.

Он сделал паузу, смакуя слова, словно выпуская на волю зверя, которого долго держал в клетке.

– Злата Златогривая. Разящая Десница.

Богатырша.

Глава 21: Разящая Десница

Овруч встретил Ратибора неприступной тишиной и запахом холодного камня. Это была земля древлян – суровая, лесистая, не прощающая слабости. Крепость Златы, стоявшая на высоком холме, не имела ничего общего с цветастыми и суетливыми боярскими теремами Киева. Это был военный форпост. Мощная, грубая, функциональная цитадель, построенная не для пиров, а для войны. Высокие бревенчатые стены, смотровые башни, ров.

Во внутреннем дворе не было ни женщин с коромыслами, ни играющих детей. Лишь лязг стали о сталь и хриплые крики. Десятки суровых, шрамированных воинов, чьи лица были обветрены степными ветрами и отмечены шрамами болгарских походов, оттачивали свое смертоносное ремесло. Они не были княжеской дружиной. Это была личная гвардия, верная не титулу, а человеку.

Ратибора провели через этот двор в главную палату – огромное, гулкое помещение с высоким потолком, где единственным украшением были стойки с оружием и вытертые волчьи шкуры на полу. Воздух здесь пах сталью, кожей и дымом.

Посреди палаты, у большого стола, заваленного картами и точильными камнями, стояла она. И она не была похожа на ту женщину, о которой сказители пели песни на пирах. В песнях она была прекрасна, как заря. В реальности она была скорее похожа на грозу.

Злата была высока, почти с Ратибора ростом, и широкоплеча. Ее фигура, обтянутая простой кожаной рубахой и штанами, была лишена женской мягкости. Это было тело воительницы, сильное, закаленное, где каждый мускул был на своем месте. Ее руки, лежавшие на эфесе огромного меча, были созданы не для вышивки или игры на гуслях, а для того, чтобы сжимать оружие и ломать шеи.

Ее длинные, невероятно густые волосы цвета червонного золота – единственное, что соответствовало легендам, – были туго заплетены в одну толстую, тяжелую косу, которая свисала почти до колен. Лицо ее было некрасивым в привычном понимании: резкие, почти грубые черты, широкий волевой подбородок, прямой нос. Но это было лицо, которое невозможно было забыть. А глаза… Пронзительные, умные, цвета лесного мха после дождя, они смотрели на Ратибора не как женщина на мужчину, а как хищник на другого хищника, оценивая, взвешивая.

На поясе у нее висел меч. Не изящная сабля, а огромный, полуторный клинок в простых, потертых кожаных ножнах. Оружие не для парада, а для дела.

Ратибор молча протянул ей свиток с печатью Ярополка.

Она взяла его, сломала печать ногтем – движением сильным и резким – и пробежала глазами по строкам. Когда она дочитала, на ее губах появилась кривая, презрительная усмешка.