Охотничьи рассказы

Георгий Георгиевич Котляров родился 18 мая 1936 года в Намангане, в Узбекской ССР. Его семья – потомки донских казаков – оказалась там не по своей воле: деда расстреляли в 1937 году, а семью выслали в Среднюю Азию. Перед самой войной Котляровы переехали в Харьков. На третий день войны отец ушел на фронт, мать осталась с двумя сыновьями.

В 1943 году в литовском Каунасе произошла трагедия, определившая всю дальнейшую жизнь Георгия. Его мать, Валентина Ивановна, ушла на базар и не вернулась. Война разлучила их на многие годы, и они встретились вновь только через 60 лет.

После войны мальчишка прошел через детский дом, жил у родственников, рано начал работать. Окончив семь классов, поступил в техникум, но бросил после третьего курса – нужно было зарабатывать. Работал на танковом заводе, на целине в Алтайском крае, служил на флоте на Сахалине.

Судьбоносным стал момент, когда молодой Котляров, путешествуя по стране, сошел с поезда на одной из сибирских станций и остался здесь навсегда.

Четверть века Георгий Георгиевич проработал в системе «Иркутскхимлес». Начинал вздымщиком, стал мастером, потом директором химлесхоза. В 1970 году возглавил крупнейший в стране Полинчетский химлесхоз, в 1977-м – Приангарский. Имея семью и пятерых детей, учился заочно: окончил Иркутский пушно-меховой техникум, затем сельскохозяйственный институт, получил специальность биолога-охотоведа.

Но главной страстью его жизни всегда оставалась охота. Не спортивная забава, а настоящий таежный промысел. Месяцами он жил в зимовьях, в сотнях километрах от ближайшего жилья. Его забрасывали туда вертолетом с запасом продуктов и оставляли одного до весны. В этой «своей тайге», как он ее называл, Котляров был и охотником, и натуралистом, и философом. По вечерам при свете свечи писал в тетрадь рассказы о том, что видел и пережил. Когда кончался карандаш – писал свинцовой пулькой от ружья.

Сегодня почти не осталось таких людей. Настоящих таежников старой закалки, для которых лес – не экзотика, а дом. Которые видят в диком звере не трофей, а равного противника в извечном поединке жизни. Которые понимают и уважают законы природы, потому что живут по ним.

Эта книга – собрание подлинных историй из жизни Георгия Котлярова. Здесь нет вымысла, только то, что было на самом деле. Простым, точным языком он рассказывает о встречах с медведями и волками, о собаках-помощниках, о трагических ошибках и счастливых спасениях. Каждый рассказ – это урок выживания и одновременно размышление о месте человека в природе.

Книга переиздается стараниями родственников Георгия Георгиевича, которые бережно хранят память о нем. Они понимают: такие свидетельства бесценны. Вместе с последними настоящими охотниками уходит целая эпоха, особый тип человека, особый способ жизни.

Читая эти рассказы, мы прикасаемся к исчезающему миру, где человек был не царем природы, а ее частью. Где выживание зависело от знаний и опыта, а не от снаряжения. Где между охотником и зверем существовало взаимное уважение, рожденное в честной борьбе.

Пусть эта книга станет памятником Георгию Георгиевичу Котлярову и всем настоящим таежным охотникам, чьи следы навсегда остались в бескрайних сибирских лесах.

Первая публикация

Эта книга впервые была издана в 2008 году усилиями Усть-Удинской центральной районной библиотеки. Тогда, благодаря вниманию и заботе сотрудников библиотеки, охотничьи дневники Георгия Георгиевича Котлярова были бережно отобраны, набраны на компьютере и оформлены в книгу, ставшую заметным событием для жителей Усть-Удинского и Балаганского районов.

Мы искренне благодарим Е. М. Богданову, ответственную за выпуск, и А. Е. Ефремову, осуществившую компьютерный набор, верстку и оформление книги. Благодаря их работе и инициативе сохранились не только рассказы, но и голос человека, для которого охота была не просто увлечением, а частью жизни, культуры, общения с природой.

Ниже приведено оригинальное предисловие издания 2008 года. Мы публикуем его без изменений, сохраняя живую связь с первым выпуском книги и тем временем, когда она впервые попала в руки читателей.

Предисловие к первому изданию (2008)

Георгий Георгиевич Котляров – человек в Усть-Удинском и Балаганском районах известный и уважаемый, многие годы, до своего ухода на пенсию, возглавлявший химлесхоз, межхозяйственный лесхоз, госпромхоз. Предприятия эти под его руководством становились прибыльными, и их работники с теплотой и благодарностью вспоминают своего строгого, но внимательного и доброжелательного руководителя.

Многие знают и о том, что Георгий Георгиевич – страстный охотник, настоящий профессионал. Но вот то, что он многие годы писал охотничьи дневники, знают далеко не все.

Мы посчитали, что хранить их в ящике стола – дело малополезное, и предложили Георгию Георгиевичу написать цикл охотничьих рассказов. Поколебавшись, он согласился.

Печальный крик ворона

Мы с Малышом дотащились до зимовья к ночи. Целую неделю от зимовья до зимовья мы проверяли ловушки на пушных зверьков, пройдя порядка 100 километров, добрались до центрального, шестого зимовья, откуда ушли неделю назад. Малыш – это кобель, которого я вырастил из «недоразумения» с рукавичку величиной, до красивого, стройного, умного кобеля-лайки. Взаимопонимание между нами было полное; единственное, чего я не смог добиться, несмотря на многолетнюю дрессировку Малыша – он ни разу не ответил мне на интересующие меня вопросы, а только взглядом выражал свое отношение к моим действиям.

Усталость давала о себе знать и, натопив печку, приготовив чай и некорыстный ужин, утолив свой голод и жажду, со спокойной душой мы улеглись на отдых, каждый на свое место, я на нары с теплой постелью, а Малыш в сенях на подстилке.

Добытую за неделю пушнину я повесил в сенях, чтобы на следующий день, день отдыха, оттаять её в зимовье и обработать. С вечера мороз усилился, и я был рад, что мы вовремя добрались до зимовья, где можно отдохнуть, привести в порядок оружие и снаряжение, и подготовиться к походу на следующий круг проверок. Прогноз подтвердился, и утром градусник показал минус 35 градусов. Этот мороз не трагедия, но время позволяло переждать его 1—2 дня, так как такой необходимости в срочной проверке капканов не было.

Утро было ясным и солнечным. В лесу стояла тишина, не слышно было ни дятлов, ни поползней, которые в другое время всегда давали знать о том, что жизнь продолжается, своей возней и стукотком. Малыш, свернувшись клубком в сенях, поднял голову, посмотрел на меня, и я понял, что никакого желания куда-либо идти у него нет.

Я быстро, в одних плавках, побежал к ключу, что находился метрах в 20 от зимовья и никогда не замерзал, вылил на себя два ведра воды, рявкнул так, что тайга вздрогнула, и помчался в зимовье, уже натопленное, чтобы обтереться, одеться и чувствовать себя бодрым и энергичным на весь день. Я это, по глупости, делаю с 1977 года и не жалею. И вдруг я остановился на полпути к зимовью. Эту первозданную тишину пронзил крик, даже трудно назвать это криком – это был стон, четкий и ясный, который доносился сверху. Этот крик пронзил меня своей безысходностью, трагичностью и мольбой настолько, что я, несмотря на куржак на голове, озноб от купания, оцепенел и не двигался с места. Подняв голову, я увидел, что высоко, метров 100 над зимовьем кружил ворон и равномерно, с одинаковым интервалом повторял и повторял свой крик.

Я домчался до зимовья, обтерся насухо, оделся и вышел посмотреть, не улетел ли ворон. Кобель тоже вышел из сеней, и мы, подняв головы, наблюдали за кружащей над зимовьем птицей, не перестающей издавать регулярно свой крик-стон. Я насторожился и задумался.

В этой тайге я охочусь больше двадцати лет. Я прекрасно знал, что в этих местах жила пара воронов (самец и самка), которые не только каждый мой приход в тайгу приветствовали меня, но и часто высоко в небе сопровождали меня в моих похождениях, надеясь на мой удачливый промысел и остатки от добычи для своего пропитания. Я всегда с радостью слышал их приветствия и с величайшим уважением относился к этим умнейшим птицам, которые своим поведением подсказывали, и где стоит зверь, и попалась ли кабарга в ловушку. И никогда за все время нашего сосуществования не было случая, чтобы вороны нарушили капканы или утащили приманку. Мы прекрасно знали друг друга и много лет жили дружно. За десятки лет, проведенные в одиночестве в тайге, я уже научился понимать крики птиц и зверей.

И вдруг этот крик, он насторожил меня, меня о чем-то просили или предупреждали. В тайге мы почти все суеверные, и в душу закралась тревога.

Что произошло? Что случилось? Предупреждает меня о беде, или беда случилось у них, и они просят о помощи?

А ворон все летал и кричал. Летал он один. Мне трудно сказать, кто из них кружился (он или она), но то, что что-то случилось, я понял. Я хотел заготовить дров на будущее, позавтракал, оделся, чтобы приступить к работе, но не смог, я не мог перенести этих криков и ушел в зимовье. Ворон кружил до ночи.

Я почти не спал, все разгадывая тайну этих трагических, в этом я не сомневался, сигналов. Мороз не спадал, и утром также была ясная и морозная погода, также сверкала Кухта на притихших елях и молодых сосенках, также застыла в тишине притихшая тайга. Но стоило мне выйти из зимовья, снова в небе раздался этот крик, стон или плач, мне даже трудно подобрать слово к этому звуку, и я вновь ушел в зимовье, никак не мог понять, что просит от меня эта птица, рядом с которой мы в согласии и уважении друг к другу прожили столько лет.

Конечно, если б я знал…

Прошла ещё одна ночь. Мороз отпустил, и нам с Малышом предстояло очередной свой путь по кругу с проверкой ловушек. Утром, бегая на ключ совершить свой моцион, я не услышал криков ворона. Не прилетел ворон и через час, когда мы с Малышом отправились в путь. Но на душе у меня было тяжело, потому что я так и не узнал причины такого поведения птицы, хотя почему-то в душу закралась чувство вины. Путик, который я должен был проверять, был протяженностью 12 километров до следующего зимовья, именно этот путик был в плане проверок в этот день, когда кружил над центральным зимовьем ворон.

Малыш был кобель опытный, ловушек он никогда не нарушал, независимо, что там попало – соболь или белка, но, если что попадало, то он немедленно мчался по лыжне мне навстречу и всем своим видом, и поведением показывал, что нужно поторапливаться, попал зверек, и, глядя на него, я уже заранее знал, что попало, соболь или белка.

Мы споро продвигались вперед, так как в ловушках ничего не было, да и быть не должно, так как в сильные морозы зверьки малоактивные, а в том году урожай на пушнину был невысок из-за бескормицы, вызванной неблагоприятным летом. Пройдя километра три и поправляя очередную ловушку, я увидел мчавшегося мне навстречу по лыжне Малыша. Подбежав ко мне, кобель не выражал никаких эмоций, а тем более восторга, остановился и вопросительно с удивлением смотрел на меня.

– Ну, что? – спросил я его. О чем ты мне хочешь сообщить? Что-то попало?

Но по твоему виду я чувствую, что ничего! Пошли вперед!

Но кобель стоял и смотрел на меня с недоумением. Я пошел вперед и, вдруг, не доходя до очередной ловушки, увидел, что в капкан попала какая то крупная птица. Я сначала подумал, что это глухарь, но подойдя ближе, я понял, как поздно я это понял… В капкане был замерший огромный, около метра длины, ворон. Я подошел, освободил его от капкана и подумал, вернее, осознал, как звал меня на помощь ворон (он или она), как я не понял их беды, как до меня не дошло, что ворон прекрасно знал мои путики и их проверы, знал, что капканы – моих рук дело, и два дня звал меня на помощь, потому что следующий провер был именно этого путика, и я бы успел спасти птицу.

Видимо, бескормица и голод заставили эту мудрую птицу полезть за приманкой, но не в этом дело. Дело в том, что меня звали, просили, два дня умоляли исправить эту ошибку ворона и выручить его из беды.

Я до сих пор караю себя за то, что не смог понять эту мудрую птицу и не оказал помощи. Ведь можно понимать наших братьев меньших, когда они кричат о помощи.

Я на следующий год пришел на охоту в эту же тайгу. На второй или третий день я увидел кружащую над зимовьем пару воронов, но они не встретили меня, как это было много лет назад, своим приветственным криком, они покружили и улетели, и я понял, что это совсем другие птицы.

Прошло много лет, но я никогда не смогу забыть этой мольбы о помощи, этого крика отчаяния и просьбы, обращенного к человеку, печального крика ворона.

Рысь

От речки круто вверх, почти вертикально поднимался обрыв. На самом верху примыкающая к речке гора поросла молодым соснячком и багульником. У края обрыва лежал большой камень. Камень был неправильной формы и одним краем лежал на земле, а под вторым, приподнятым, была просторная ниша, под которой было сухо, уютно, так как туда не попадала вода от дождей и снега, и не задувал ветер. Верхняя часть каменной глыбы представляла собой ровную площадку, с которой хорошо просматривалась местность на три стороны. Отсюда с высоты далеко видны были подернутые дымкой хребты, покрытые вековой тайгой, и извилистая речка, пробегающая у подножья обрыва, а зимой представляющая собой белую широкую ленту. В ясную погоду видно было очень далеко и чувство высоты и красочного вида зачаровывало, и невольно хотелось стоять и стоять на этом месте и смотреть сказочный мир, открывающийся взору.

Место было глухое, тихое, труднодоступное, а главное скрытое и безопасное. Здесь и поселилась рысь. Она пришла сюда давно, много лет назад, когда по неписанным законам природы наступило время начинать самостоятельную жизнь. Покидала родные места рысь редко: в годы бескормицы, когда нужно было искать пищу в других местах и когда чувство материнства заставляло её уходить в поисках сородичей. Кроме этого, старая рысь уходила из родных обжитых мест, когда в тайгу приходил человек.

Человек приходил с собаками осенью и промышлял. Собаки, эти назойливые и злые существа, её пугали, она их ненавидела, как и любая другая кошка, и избегала встреч с ними. Когда выпадал глубокий снег, и человек с собаками уходил – рысь возвращалась. Потом человек приходил снова, но уже без собак. Так как он ее не преследовал и даже не пытался этого делать, она к нему привыкла, и чувство страха перед человеком у неё притупилось.

Но все равно осталось неприязнь, и инстинкт самосохранения заставлял рысь всегда избегать встречи с ним.

Человек был странным. Он почему-то очень любил эту скалу, любил подолгу сидеть на её камне и смотреть в синие дали. Человек знал, что под камнем рысь, видел её следы и целые тропы, но не трогал этого красивого, сильного зверя. Однажды они даже случайно встретились и несколько секунд, замерев, смотрели друг на друга, но человек даже не пытался испугать или обидеть чем-то зверя.

Наверное, человек любил рысь, и ему нравилось, что в его тайге живет этот красивый зверь. Они привыкли друг к другу. И след человека уже не вызывал у рыси того страха, какой был раньше. Но появление потомства усилило у неё чувство осторожности и подозрительности. В период воспитания своих котят рысь уводила свое потомство в самые глухие места, которые почти никогда не посещал человек.

Шли годы, и это взаимное сосуществование ничем не нарушалось. Рысь перестала бояться человека, тем более, что по глубокому снегу он приходил один без собак и часто на речке, даже недалеко от зимовья охотника играла и резвилась со своими подросшими котятами. И рысь, и человек каждый добывал себе пищу сам и не давал повода преследовать друг друга.

Шли годы. Рысь состарилась и превратилась в крупную, матерую кошку.

Она уже привыкла и к своей скале, где вырастила не одно потомство, и к человеку, который не преследовал её. Вот это её и привело к трагедии.

Однажды, спускаясь по уже давно проторенной в глубоком снегу тропе, проложенной в глухом еловом подростке, рысь внезапно ощутила тихий металлический шелест, и, рванувшись в сторону, ощутила на шее затянувшуюся петлю. Проволока на петле была эластичная из нихрома, и сколько рысь не прыгала и не извивалась, мяукала и рыкала, не отпускала её. Выбившись из сил, рысь, уставшая от борьбы, лежала и смотрела на дальние хребты, заходы и восходы солнца, понимая, что тот многолетний её соратник по выживанию в тайге, которому она ни в чем не мешала его промыслу и ни в чем с ним не конкурировала, устроил ей западню. Шли третьи сутки её мучений.

Рысь изгрызла поводок проволоки, до крови ободрала и губы, и десна, пытаясь освободиться от петли, но все было тщетно. Рысь лежала, не двигаясь на утоптанной ею площадке без сил и ждала своего смертного часа.

Вдруг, она услышала легкие шаги охотника, который шел, по всей вероятности, проверить свои орудия лова. Шаги приближались – это смерть. И тут, собрав свои последние силы, рысь рванулась, и проволока, перекрученная на много восьмерок, лопнула. Рысь, почувствовав свободу, уставшая и измученная, бросилась прочь от подходящего охотника, чтобы никогда – никогда не возвращаться в эти места, много лет служившие ей и кровом, и домом, и не только ей, но и её детенышам.

Зайчики

Это было в 1957 году, мне был 21 год, и я работал в Алзамайском химлесхозе на участке Марьина роща.

Работа была лесная, тяжелая, с ненормированным рабочим днем – хочешь работай 8 часов, а если очень хочешь – то 18 часов. У меня не было ни кола, ни двора, а с продуктами было плохо, и пришлось есть даже молодых вылупившихся дроздов, гнездившихся на моем участке. Но ружье я купил с первой же зарплаты и официально примкнул к великой армии охотников. Со временем я научился охотиться на рябчиков, и почти ежедневно на моем столе была дичь. Но дни летели, снег покрыл все вокруг, начались морозы, и мои походы становились все менее успешными.

В один из таких ноябрьских морозных дней ко мне зашел сосед – Яков Тимофеевич Нафтудинов, заядлых охотник, имевший двух собак-лаек и иностранную «тозовку», которая заряжалась десяти патронами и была полуавтоматической. Яков был старше меня лет на десять, высокий, худощавый, длинноногий, легкий на ходу, смелый, в чем я впоследствии убедился, и охота была для него неотъемлемой частью жизни. Он стал моим первым наставником, давшим мне знания и опыт профессионального охотника. Я готов был с ним идти хоть в огонь, хоть в воду.

Но вернемся к зайчикам.

Пришел Яков, посидел, посмотрел на меня каким-то оценивающим взглядом и завел разговор.

– Мясо у тебя есть?

– Нет. Снег глубокий, да и рябчики осторожнее стали, трудно добывать.

– А зайцев не ловишь?

– Да нет, ещё не научился, да и места нужно знать.

– Ну, хорошо. Я к тебе пришел за помощью. Нужно проверить петли на зайцев, поможешь тащить добычу домой. Одному-то мне не управиться – ведь они мороженые, всяко разно расшепериваются, и много не унесешь – не удобно. Один провер сделаем – и хватит.

Я смотрел на него с недоумением: петли ещё стоят, попали там зайцы или нет, а он уже приглашает меня помогать таскать мясо? Я знал, что он любитель иногда приврать, но и знал, что с ним случались фантастические, но правдивые случаи на охоте. От его рассказов мы хохотали до упада, но потом убеждались, что это правда.

Я смотрел на Якова и подумал: «А почему бы и не сходить?»

– Согласен. Пойдем, помогу.

– Все, завтра утром зайду, и покатим. Ружье не бери, я возьму «тозовку».

На том и порешили.

Утро выдалось ясным и морозным. Мы шли к старым вырубам, где ещё лет 10—15 тому назад шла интенсивная заготовка леса. Но время шло, и постепенно вырубы покрылись густым молодым сосняком, в дебрях которого круглый год жили и размножались зайцы, благодаря идеальным природным защитным условиям.

Когда мы пришли к началу путика, по которому выставлены петли, солнце уже взошло, и всё вокруг было настолько сказочно красиво и торжественно, так было тихо вокруг, что мы невольно остановились полюбоваться замечательной сибирской природой.

И вот мы нырнули в таинственный мир обширной сосновой чащи. Снег был приличный, и идти было трудно, иногда приходилось пробираться сквозь заросли, хотя Яков и старался при постановке петель выбирать удобные для продвижения места. Старый его след был хорошо виден, и все сходы с него, где стояли петли, ясно просматривались. Было видно, что лесная жизнь здесь бьет ключом. Одиночные следы зайцев пересекались хорошо набитыми тропами, встречались следы белок, колонков, а раза два или три наш путь пересекали стежки лисы. Я еле успевал за Яковом, который шел впереди легко и свободно, и его широкий шаг и длинные ноги меня начали беспокоить. Яков подходил к каждой петле, чтобы сделать след, некоторые из них поправлял, кое-где ставил новые. Работа шла споро и быстро.

Уже с первых петель начали попадать зайцы. Это было видно издали, так как снег у привязи был выбит зверьком, старавшимся вырваться из ловушки.

Да и самих зайцев было видно, они в разных позах замерзали в петлях.

К обеду мы прошли половину путика и остановились, чтобы пообедать и уложить в мешки зайцев, которых тащили на себе в петлях. До обеда мы уже сняли десять зверьков. Они плохо укладывались в мешки, замороженные в разных позах, и тащить их было неудобно.

Вторая половина дня была трудней. Груз всё добавлялся, а путь, по словам Якова, был ещё далек. Ноги у меня заплетались, я вымок от падающего с деревьев снега и от пота. Только к сумеркам мы добрались до конца дневного обхода и вышли на дорогу, ведущую домой. За день мы сняли 17 зайцев и были ими навьючены, как верблюды.

– Ну вот, один путик проверили, – сказал Яков, – Завтра пойдем на второй.

Мне не хотелось шевелить даже языком, но всё же я спросил:

– А много ещё дней ходить на первый провер?

– Да нет, ещё дня два-три. Я ведь выставил 400 петель, так что после первого провера отдохнем пару дней и пойдем по второму кругу со снятием ловушек.

После этих слов у меня отнялись язык и ноги.

За день мы прошли по чаще и с грузом без малого 17 километров. Дома я упал и спал, как убитый. Всю ночь мне снились зайцы.

В последующие дни мы проверили оставшиеся путики, а затем, вторым заходом снимали петли. В последний день похода в петлю попала лиса.

Всего за этот период попало 89 зайцев. Кроме того, больше десятка съели хищники и птицы. По закону тайги все петли были сняты.

Зайчатину ели до самой весны. Так я впервые познакомился не только с удивительным знатоком охоты и природы, но и понял, что охота не просто времяпрепровождение, но и великий труд и польза – для здоровья и для души.

«Бермудский треугольник»

После войны мужиков в этой деревне осталось мало. По рассказам стариков не вернулось домой около сорока человек из уходивших на войну, а в этом краю что ни мужик, то рыбак или охотник. И если раньше тайга опромышлялась на десятки километров вглубь хребтов, то теперь, в основном, только по реке и устьям её притоков. Куда ни глянь – везде море заброшенной тайги, в которую десятками лет не ступала нога человека. Деревня Петропавловка вымирала…

Я облюбовал себе угодья по среднему течению Екунчея, где нашёл одно заброшенное дряхлое зимовье, расположенное на краю боринки у чистого, бьющего из-под горы ключа. Завёз продукты, печку и всё необходимое для существования на период промысла.

Подремонтировав это подобно жилья, я вышел в поселок Новый, где тогда жил с семьей и работал мастером подсочки, чтобы собраться, завестись выше по речке ещё километров на двадцать и построить там второе зимовье и охотиться из двух избушек более продуктивно, охватывая большую площадь угодий.

Было начало октября и лишь изредка пробрасывало снежок, но устойчивого покрова ещё не было.

В помощники, строить зимовье, ко мне напросился мой хороший товарищ – тракторист Удра Пятрос, литовец, молодой крепкий парень, которого после строительства я обязался вывести из тайги домой, до которого, кстати, было около пятидесяти километров.

Путь предстоял тяжёлый, так как дорог, ясное дело, не было, а старые охотничьи тропы давно заросли. Решено было завозиться на вьючных лошадях по маршруту, проложенному мной на карте по квартальным визирам, благо несколько лет назад здесь было проведено лесоустройство.

Всё было скрупулёзно подготовлено, увязано и распределено по вьюкам на каждую из двух лошадей. Коноводом был возчик участка Борис, который и должен был увести лошадей обратно.

Итак, 13 октября 1966 года мы выступили в поход. У Бориса была захудалая одностволочка шестнадцатого калибра, а у Петра ружья не было вовсе.

Я же в то время носил два ружья: двустволку шестнадцатого калибра и винтовку ТОЗ-16, проще «тозовку». Из тозовки обычно стрелял мелочевку, то есть пушнину, а из ружья – зверя. Дробью никогда не стрелял и дробовых зарядов никогда не имел, потому что терпеть не мог в лесу грохота, от которого зверь разбегается, а во-вторых, и стрелок я был неплохой, судя по количеству сдаваемой мной пушнины.

С нами были собаки: сучки Летка и Ласка, и кобели Лапчик, Соболь и Лютый. Кроме десятимесячных щенков Лютого и Соболя все собаки были рослые, сильные, проверенные в тайге не один раз. Соболь – дипломированная лайка, но на охоте не был, и я взял его на пробу.

Первый день пути мы прошли быстро, так как по дороге до последнего производственного жилья, где ночевали, устранили все недостатки в увязке груза и его распределении и на следующий день рано утром двинулись по маршруту.

Впереди было много трудностей, но что значит старые, проверенные на завозке, опытные лошади! Они не торопясь так умно шли по визиру, что никогда не задевали вьюками сучья деревьев и ловко перелезали через колодник. Они не боятся выстрелов, не шарахаются при погрузке на них перекидов с мясом, независимо каким, и только всхрапывают и стараются укусить мясо зубами, если это медвежатина. Но при этом сохраняют олимпийское спокойствие. Настоящие промысловою кони.

Я часто отклонялся от пути, стреляя белок, если собаки лаяли недалеко, затем догонял ребят. Тайга была старая, в основном тёмнохвойная и, глядя на вековые ели и кедры, упиравшиеся, казалось, в небо, я невольно задумывался о трудностях промысла.

Иногда попадались небольшие бора, в основном на хребтинах, крупный осинник и слани с пожелтевшей пожухлой травой. По чистым местам мы продвигались довольно быстро.

Неожиданно перед нами открылся чистый бор, и мы решили заночевать, так как солнце клонилось к закату, и уставшие лошади требовали отдыха.

Дошли до небольшого ключа, где устроили табор, накормили и напоили лошадей и, поужинав, напившись чаю, улеглись спать на заранее приготовленных хвойных постелях.

Ночь прошла спокойно.

Следующий день был полегче, так как места были почище. Собаки, после отсидки дома на привязях, за день устали и ходили, уже не отвлекая нас своими полайками.

К полудню наш отряд добрался до ручья Кокиткан – конечной цели и, найдя подходящее место для табора, разгрузили поклажу.

Вдоль ручья был бор и на подъезде к месту мне из-под собак удалось убить глухаря. Борис заторопился, решив до темна добраться до времянки, где мы ночевали и верхом поехал домой, привязав к седлу глухаря, которого ему я отдал, и пожелав нам ни пуха, ни пера.

Остались мы вдвоем, не считая собак.

Подготовили табор и, попив чаю, я, дав Петру наказ никуда не ходить, подтащить ещё дров на ночь, решил пройтись вдоль ручья и подыскать удобное место для строительства избушки. Собаки увязались за мной, за исключением Лютого, оставшегося со своим хозяином.

Пройдя по косогору вдоль ручья, я нашел место удобное для жилья. Это была чистая площадка, рядом бор с подручными ровными соснами и ключом внизу, метрах в двадцати от будущей избушки.

Пока я обследовал место, собаки убежали на ту сторону ручья и вскоре послышался их звонкий лай, по которому я определил, что они облаивают соболя или глухаря, так как они лаяли с одинаковой интонацией.

Подкравшись к собакам, я увидел сидящего на березе крупного соболя.

Добыв его, я похвалил собак за усердие и видя, что уже начало темнеть, перешёл ручей и направился к табору.

Ещё не успел я пройти и половину пути, как в ручье снова залаяли собаки. Послушав, я понял, что лают они опять соболя, но в связи с наступившей темнотой на лай не пошёл. Вечером я обдирал белок, добытых за два дня, и соболя и развешал сушить на прутьях подальше от огня и повыше от собак.

Кобели пришли позже и мы, накормив собак тушками белок, а их набралось около двадцати, поужинав, улеглись отдыхать, примостив рядом оружие. Огонь горел ярко, обдавая нас теплом, и обменявшись впечатлениями о прошедшем дне, мы крепко уснули.

Забыл упомянуть – у Петра был один недостаток: он был близорук и носил очки.

Сколько мы спали – не знаю, но меня разбудил страшный рёв собак. Они все пятеро так громко орали в ночи, что я спросонок толкнул Петра и крикнул: «Петька! Вставай, медведь!».

Огонь погас, только жар ещё краснел на огнище.

– Разжигай огонь и сиди тихо, а я пошёл!

Схватив двустволку и надев ремень с ножом и двумя патронташами, я отошёл от табора и прислушался. Собаки лаяли уже метров за двести. Послушав внимательно, я понял, что они лают сохатого. Темень была непроглядная, но я решил идти, так как небольшой снежок давал возможность подальше увидеть собак и силуэт зверя.

Вот лай ближе и ближе, но пока ничего не видно. Вот я уже рядом и подкрадываюсь к трём стоящим рядом берёзкам, которые я облюбовал для укрытия. Всматриваюсь и, наконец, вижу собак, бросающихся с лаем на большой, как мне показалось, вывернутый с корнями пень. Ещё приглядевшись я понял, что чернеет туша зверя. Он стоял спокойно, не дрался с собаками, и я даже засомневался, зверь ли это. Но вот сохатый чуть передвинулся, и я убедился, что это он.

Всего у меня было десять пуль, из них две в стволах, но как стрелять в темноте?

Тихонько взвожу курки, поднимаю стволы в небо и на фоне белого облачка прицеливаюсь, а затем медленно опускаю стволы вниз, навожу на тушу зверя и стреляю сразу дуплетом. Вспышка ослепила меня, грохот и дым были потрясающие.

Очухавшись, я перезарядил ружьё и увидел, что зверь отскочил метров на сто и снова встал, окружённый лающими собаками. Подойдя ближе к нему, я опять навёл ружьё на небо и опять сдуплетил.

Короче говоря, судя по стрельбе, можно было подумать, что идет бой. Я перестал пулять, когда лось пошагал на меня. Чем ближе подходил ко мне сохач, тем спокойнее я становился, так как теперь хорошо его видел. У меня оставалось всего две пули в стволах ружья. Я выстрелил ещё раз, приберегая последнюю пулю, а сохач подходил всё ближе. Я стоял за какой-то корявенькой березкой или осинкой. Зверь остановился почти рядом.

Зная, что он тяжело, пожалуй, смертельно ранен, и не тратил последнюю пулю.

Неожиданно сохач громко мыкнул и повалился в мою сторону…

Рассветало.

– Петька! – закричал я – Тащи котелок воды!

Я умирал от жажды. Петька раз десять перекричал, пока понял, что нужно нести воду и заявился с полным котелком, который я осушил почти до дна. Затем мы подошли к убитому зверю. Это был крупный старый бык с небольшими деформированными рогами, что подтверждало его преклонный возраст, когда из-за нарушения обмена веществ рога бывают небольшие.

Несмотря на то, что добытый зверь был после гона, мясо было прекрасным.

При обдирании туши оказалось, что хотя стрельба производилась ночью, из девяти пуль пять поразили зверя по убойным местам. Сохач был крупный и мощный, и поэтому не сразу упал.

Почти весь день ушёл на приборку мяса: нужно было срубить лабаз, затащить и разложить мясо, закрыть его шкурой и молодым ельником. Со стороны лабаз выглядел большим грибом на одной толстой ножке, только вместо шляпки сооружён помост с закрытым мясом.

Последующие дни мы с Петром работали с утра до вечера. Поперечной пилой валили лес, кряжевали по размеру, шкурили, затем рубили сруб и выполняли ещё массу дел, необходимых по ходу строительства.

Я несколько раз ходил к лабазу за мясом и попутно ещё добыл пару соболей.

Избушка издали выглядела очень красиво, покрытая дранкой, с сенями также одранкованными. Внутри было просторно, уютно и тепло. По обе стороны окошка сделаны нары, а между ними, к окошку, сооружён столик. Дрова были заготовлены и по общему мнению жильё для моей дальнейшей охоты было принято в эксплуатацию.

На вечернем совете я предложил Петру наведаться в зимовье, которое я перед этим отремонтировал, проверить сохранность продуктов и унести кое что из инструментов и снаряжения, неучтённых или забытых мной при завозке. Петр согласился, так как был очень доволен, несмотря на все трудности, этим романтическим путешествием.

За те дни что мы строили, понемногу падал снежок и уже чётко просматривались следы всех обитателей тайги.

Мы вышли рано утром, так как идти было около двадцати километров, необремененные большим грузом и с хорошим бодрым настроением. По пути собаки нас задерживали полайками на белок, но мы старались надолго не отвлекаться, чтобы прийти засветло. Удача сопутствовала нам и к вечеру наши котомки наполнились глухарём, десятками белок и соболем.

Уже на подходе к зимовью, по темноте, собаки прямо у визира загнали ещё соболя на одну из трёх рядом стоящих елок. На какой из них находился соболь, было неизвестно.

– Ты, Петро, спустись к елкам в ручей, а я пару раз из тозовки пальну по веткам – глядишь, спрыгнет соболь, а собаки его задушат.

Петро спустился и встал у комлей елок, успокаивая лающих собак.

– Петро! Сейчас я стреляю по средней елке. Смотри, может, спрыгнет! крикнул я.

Щелкнул выстрел и почти сразу Петро закричал на собак, отбирая у них соболя, чтобы собаки его не порвали.

Такое везение бывает редко – я, не видя соболя, случайно попал ему прямо в голову!

Обрадованные удачей, пройдя ещё немного, мы спустились с косогора прямо к едва различаемой в темноте избушке. Потеплело и начавший перед этим падать снежок, перешёл в снегопад.

Зажгли лампу и затопили печку, чтобы согреться, обсушиться и вскипятить чай, а перед этим вытащили из неё сахар, крупу и другую мелочевку, которую я туда спрятал от мышей и других зверьков во время завозки. Мешки с сухарями были подвязаны на толстой жерди, прибитой между двумя мохнатыми елями, а полмешка муки, предназначенной для собак, висело в сенях.

Утро было пасмурным, но снег идти перестал, хотя за ночь выпало сантиметров пятнадцать. И тут я обнаружил, что подвешенного на жерди полмешка муки не оказалось, жердь была сломана, а под елями из трёх мешков с сухарями остался один, подвешенный повыше, а вместо двух других висели лишь ленты мешковины.

Обследовав всё вокруг зимовья и в нём, я пришёл к выводу, что здесь похозяйничал медведь, видимо, сразу же после моей завозки. Поиски муки ни к чему не привели, так как все следы разбоя скрыл выпавший снег. Я прикинул остатки продуктов и решил, что в этом зимовье обойдусь, а в новое мы завезли. Поругавшись на грабителя, я успокоился.

– Слушай, Петро! – сказал я. – Вчера мы совершили большой переход и, конечно, устали. Давай, сделаем так: я возьму собак и тозовку, сделаю кружок до речки и вдоль неё до следующего ручья, по нему поднимусь и вернусь сюда. Посмотрю, есть ли зверьки, а может быть какого соболька и удастся добыть. А ты тереби глухаря, вари в ведре суп, отдохнём, переночуем, а завтра поведу тебя на выход.

Я достал из запаса патроны с пулевыми зарядами, повертел в руках двустволку и, подумав, что далеко и долго ходить не буду, повесил ружьё на место. Затем быстро собрался, поманил собак и с тозовкой на плече отправился в разведку.

Сначала я шёл таёжкой по самой пойме, но ещё не промерзший мох затруднял движение, и я поднялся чуть выше на косогор. Собаки нашли парочку белок, которых я убил, но соболиных следов пока не встречалось – видимо, соболь не торопился выдавать себя по свежевыпавшему снегу.

Не успев дойти до ручья, я услышал лай Ласки, к которой через пару минут присоединились ещё две собаки. Они лаяли часто, азартно, но спокойно я, решив, что лают на соболя или глухаря, так как на белку лают совсем по другому, поспешил к ним.

Собаки лаяли за ручьём, к которому я подходил по просеке, проходящей в этом месте по густому сосновому подлеску. Неожиданно лай стал частым и злобным и стал перемещаться вправо, к пойме с густым ельником.

Я не успел подумать, почему не все собаки принимают участие, когда увидел, что навстречу мне бегут дипломированный Соболь и Лапчик.

Я удивился: только позавчера убил сохатого, и все собаки прекрасно себя показали. Глухарей и белок искали тоже хорошо. Правда, на соболей дипломированный кобель не реагировал, но с Лапчиком ведь всё добывал, кроме медведя.

– Неужели медведь? – мелькнуло в голове, и я пошёл дальше, а дезертиры поплелись за мной.

Лай то приближался, то удалялся, и, пройдя ещё немного, впереди, на спуске к ручью, я увидел на мягком снегу чёткие отпечатки следов медведя.

Пройдя по следу, я определил, что медведь средних размеров, ведёт себя спокойно, так как почти не обращает внимания на собак, по крайней мере, не делает в их сторону бросков и выпадов. Судя по постановке лап, должен быть жирный, а значит, лежал в берлоге и вышел, потревоженный собаками.

Всё это позже подтвердилось.

Раньше я уже имел дело с медведями и знал, что, увидев меня, он может броситься ко мне вовсе не с дружеским приветствием. Поэтому, мигом оценив обстановку, я решил, что самый лучший вариант, чтобы не быть проглоченным вместе со своей малопулькой, это бежать за двустволкой, а там будет видно.

Два первых дезертира, видя, что я помчался назад в зимовье, весело обогнали меня, видимо, довольные, что в полку трусов на одного прибавилось.

Путь до зимовья я преодолел как на крыльях. Уже у зимовья меня догнали Летка и Лютый. Возле зверя осталась одна Ласка.

Умная Летка поглядывала на меня как бы с удивлением – такого ещё не случалось, чтобы хозяин убежал от поставленного зверя.

– Петька! – крикнул я. – Собаки лают на медведя, подай ружьё и патронташ с патронами, я побегу!

– Собаки-то здесь. Нет только Ласки. Возьми меня с собой, – взмолился он, – я ведь тоже хочу смотреть. Не думай, я не боюсь!

Я подумал, да пусть идет!

– Ладно! Бросай свою кухню, возьми мою тозовку, за пояс на всякий случай затки топор и пошли быстрей! Но лучше бы оставался – очки будут залепляться снегом, и станешь отставать.

Но, поглядев на Петра, понял, что уговоры бесполезны, и махнул рукой вперёд!

Мы шли быстро, по возможности спрямляя путь и придерживаясь моего следа. Собаки бежали впереди, лишь Соболь, остался у зимовья – отходил от стресса, полученного при встрече с медведем. Проявленная трусость впоследствии очень повлияла на его собачью карьеру.

Дойдя до медвежьего следа, прислушались, но было тихо, и мы стали выпутывать следы, определяя, куда же подевались медведь и Ласка. Прошли километра полтора и обнаружили, что собак рядом нет, а вдали слышен лай Ласки. Лай был злобный, но редкий – собака устала в попытках остановить зверя.

Через несколько минут загремели остальные собаки, и мы помчались на лай. Собаки дружно и беспрестанно звали нас к зверю, отрабатывая грех за проявленную трусость.

Не доходя метров двести до остановленного зверя, мы остановились.

– Вот лежит большая колодина, – сказал я, указывая на поваленную когда-то огромную сосну. – Садись на неё, никуда не рыпайся, держи наготове тозовку и топор. Не волнуйся, будь спокоен, а я пойду стрелять медведя. После выстрелов жди моего сигнала и тогда моим следом придёшь ко мне. Понял?

– Всё ясно, – ответил Петр, протирая стекла очков.

Я проверил направление ветра, проведя рукой по стволу соседней сосны, глядя, куда уносит малейшие коринки, и пошел на лай собак к таёжке у края поймы. Таёжка была чистой, росли крупные ели, но местами молодой ельник образовывал чащу. В одной из куртин такой чащи находился зверь.

Обходя медведя с подветренной стороны, я наткнулся на полянку, на которой росла огромная лиственница с отломанной вершиной, упавшей поперек поляны. Вершина была толстая и лежала комлем в мою сторону. Прячась за ствол лиственницы, я взвёл курки ружья, осторожно вышел на поляну и сразу увидел зверя.

Медведь шёл, иногда поуркивая на назойливых собак и, наклоняя голову, хватал пастью пушистый снег. Его круглая туша и лоснящаяся шерсть, спокойное поведение говорили о его сытости и удивлении от белоснежного покроя и даже вызывали симпатию с моей стороны.

Я опустился на колено и медленно стал ловить на мушку убойное место на туше зверя. Собаки, учуяв, что я рядом, воспряли духом и стали агрессивно бросаться на медведя. Зверь неожиданно остановился, поднял голову, видимо, что-то заподозрив, но я уже плавно нажимал на курок.

Реакция зверя на выстрел была молниеносной. Попавшая в него пуля причинила ему боль и он, решив, что виной этому является Летка, ближе всех к нему находившаяся, бросился на неё. Дальше всё произошло мгновенно. Ведь медведь – далеко не увалень, как многие считают, это молния, вспышку которой я в очередной раз увидел. Миг – и сучка, спасаясь от острых когтей, пролетела мимо меня, что далеко не красит, и медведь, кинувшийся за ней стремительными прыжками, подъехал ко мне по заснеженной вершине.

Мы разглядывали друг друга. Для медведя это, конечно, была неожиданность, но я был готов. Единственное, что в этот миг мелькнуло в сознании это куда лучше стрелять: в голову или в грудь? Я выстрелил в грудь. Медведь прыгнул не ко мне, а в сторону и, сделав несколько прыжков, распластался на снегу. Собаки с ходу вцепились в него, мстя за все опасности, которым они подверглись при его преследовании, а некоторые в оправдание проявленной ранее трусости и предательстве хозяина.

Петр пришёл ко мне по моему зову, по моим следам, хотя, скрадывая медведя, я под ветер сделал полукруг, что в дальнейших событиях сыграет главную роль.

Медведь был очень жирный с замечательной пушистой шкурой и мне, по правде говоря, даже было его немножко жаль, хотя, конечно, если бы он хоть чуть-чуть ввалил мне за беспокойство, то моё мнение изменилось бы на противоположное.

Я сам ободрал медведя – у Петра был только складешок – с лапами, с головой, и осталось разделать тушу и обрезать сало. После первого выстрела мне могли бы грозить неприятности – пуля попала по месту, которое охотники называют полое, то есть не убойное. Медведь, по-видимому, в момент выстрела переместился. Между двух колод постелили жерди, разложили мясо и сложили горкой обрезанное сало. Падал редкий снежок, было тепло. Я был без шапки, ружьё стояло в стороне, прислонённое к пню. Было тихо.

Собаки, наевшись внутренностей, лежали по сторонам, глядя на наши хлопоты. Казалось, ничего не предвещало опасности.

– Георгиевич! Ты на всякий случай ружьё перезаряди, ведь там пустые гильзы, – сказал мне Петр и как в воду глядел.

Я зарядил ружьё, поставил рядом, и мы сели немного отдохнуть, прежде чем прибрать остывшее мясо от лишних иждивенцев. На душе была благодать, день шёл к концу и прошёл не зря, мечталось о крепком вечернем чае и вкусной еде, а после этого об отдыхе. А в это время…

Огромный медведь (два с половиной метра от кончика хвоста до носа) олицетворение почти трехсоткилограммового сгустка силы, мощи, злобы и безжалостности брёл по притихшей, словно вымершей после дневной суеты тайге.

Медведь был голоден, зол и очень опасен. Его собратья уже давно залегли в берлоге и постепенно прожигая накопленное на долгую зиму сало, впали в спячку. У этого зверя такой возможности не было. Летом, во время гона, он получил серьезную травму лапы от такого же мордоворота, как и он сам, и все попытки вырыть берлогу ни к чему не привели. Лапа болела, постоянно ныла и, чувствуя безысходность своего положения, медведь был непредсказуем. Ягодники завалило снегом, добыть копытного зверя из-за травмы не было возможности и наступившая осень, за ней и зима, не предвещали ничего утешительного.

Впереди только голодная смерть. Но в борьбе за жизнь до последнего её мига зверь был готов на всё. Теперь этот медведь обретал название – шатун.

Он шёл не торопясь, останавливаясь, прислушиваясь и принюхиваясь в надежде вычислить любую жертву для утоления гнетущего его чувства голода. Недавно он побывал в зимовье, где смог поживиться завезёнными продуктами охотника и сейчас, после десяти дней бесполезных скитаний по дремучей тайге, решил опять наведаться туда же. Ему было все равно, что съесть. Из-за чувства голода он лишился инстинкта страха и осторожности перед человеком, которые до этого заставляли его обходить людей стороной.

Медведь был готов убить любое живое существо лишь бы оттянуть неизбежную гибель.

На косогоре медведь остановился, глаза его злобно заблестели, и на загривке медленно поднялась шерсть. Его чуткий нос уловил посторонний запах, от которого раньше он старался уйти подальше, запах, который не предвещал ничего хорошего – запах человека. Потом он увидел след человека.

Опустив голову, медведь принюхался к следу, ещё больше ощетинился и, издав злобный утробный рык, четырехметровыми прыжками бросился по следу. Вот оно то, что он искал и не мог найти в последние дни!

Зверь мигом промчался по следу до колодины, на которой сидел человек, остановился, прислушался. Справа, внизу, взлаяли и замолчали собаки. Медведь подождал, собаки его не интересовали, ему нужно было больше, и, влекомый голодом и в предвкушении близкой и легкой добычи, он помчался по следу человека, что было его роковой ошибкой, а для нас с Петром спасением, так как, идя по нашему следу, зверь должен был сделать полукруг, удлинявший его путь к цели вдвое.

Неожиданно Ласка подняла голову, насторожилась и взлаяла, но не в сторону моего следа, а в сторону косогора, где до этого ждал меня Петр.

Насторожились и остальные собаки, но, не уловив ничего подозрительного, успокоились. Однако не прошло и нескольких минут, как они, что-то услышав, вскочили и с громким лаем кинулись в ту сторону, откуда мы пришли.

Вскочив на ноги, мы увидели, что по нашему следу, опустив голову к земле, прыжками несётся на нас огромный медведь. Он был крупный, абсолютно чёрный и по габаритам напоминал корову на коротких и толстых ногах. Я запомнил миг, когда он легко перепрыгнул через толстую колодину, его голову с раскрытой пастью и передние лапы в воздухе с огромными когтями. Нас разделяло не более двадцати метров. Схватив ружьё, я моментально взвёл курки и, крикнув: «Петька, патроны!», вскинул ружьё. Как Петр доставал патроны из патронташа, лежащего с ножом на ремне на колодине, я уже не видел. Единственная мысль билась в голове: «Хоть бы встал на дыбы! Ведь должен же встать!».