Жатва Тихих Богов

Глава 1. Тишина в избе

Вопль не был человеческим. И не был звериным.

Он прошил предрассветную стынь, пронзив туман, липнувший к плетням киевского Подола, словно саван к остывающему телу. Это был звук, вырванный из глотки существа, познавшего абсолютный, запредельный ужас – такой, что предшествует не просто смерти, а полному и вечному забвению. Звук, от которого у старого гончара Микулы, вышедшего на крыльцо опорожнить переполненный за ночь мочевой пузырь, свело пах, а теплая струя на миг иссякла.

Крик оборвался. Не затих, не угас – его будто перерезали тупым ножом. Сразу после этого донесся тошнотворный, влажный хруст, будто кто-то с силой наступил сапогом на сырую курицу, и глухой, тяжелый шлепок, словно на земляной пол уронили полный требухи и крови мешок.

И тогда пришла тишина.

Микула застыл с полурасстегнутыми портами, вслушиваясь. Но тишина была гуще тумана. Вязкая, жирная, давящая тишина, пропитанная только что свершившимся кошмаром. Она сочилась, как гной из нечистой раны, из всех щелей избы вдовы Ганны, что одиноко горбилась у самого оврага. Ганна третий день как уехала к родне, оставив свое скромное хозяйство под присмотром того, кого она ласково и шепотом звала «Дедкой». Её домовой. Тот, кто, по поверьям, отгонял от порога лихо и латал трещины в печи невидимыми руками.

Дрожащая пятерня Микулы нащупала на шее медный крест, но пальцы по привычке сложились в щепоть для старого знамения. Он воевал с Игорем, видел, как печенежские стрелы превращали людей в истыканные подушки, как волчья стая разрывала отбившегося от дружины отрока. Но тот оборвавшийся крик разбудил в его шестидесятилетней душе тот липкий, первобытный ужас из детских сказок о Бабе-Яге, что грызет кости.

Дверь кузни напротив со скрипом отворилась. Из мрака выступил Остап, местный коваль, – гора мускулов, заросшая черной щетиной, способная согнуть подкову голыми руками. В его ручище покоился не молот, а тяжеленный боевой топор-бердыш, который он всегда держал у лежанки. Его налитые кровью со сна глаза впились в Микулу через мутную пелену тумана.

– Слыхал? – рык Остапа был похож на скрежет камней.

Микула смог только судорожно кивнуть, чувствуя, как по спине ползет холодный пот.

Они посмотрели на избу Ганны. Дверь была чуть приоткрыта, тонкая темная щель в сером мире. И из этой щели тянуло. Тянуло не дымком от остывающего очага. Пахло так, как пахнет в яме для скотьих потрохов в жаркий день. Густая, удушливая вонь горячей крови, свежего дерьма и чего-то еще… чего-то невыносимо сладкого, как гниющие фрукты.

– Пойдем, – решил Остап, его голос не оставлял места для спора.

Он двинулся вперед, широко расставив ноги, словно идя на медведя. Микула, застегнув порты, поплелся следом, ощущая себя дряхлым и беспомощным. Страшно было до икоты, но оставаться одному было еще страшнее.

Остап не постучал. Он толкнул дверь плечом, и та с протяжным, жалобным стоном отворилась внутрь. Они замерли на пороге, и мир для них сузился до размеров этой маленькой, вонючей избенки. Воздух внутри был таким плотным, что, казалось, его можно резать ножом. У Микулы немедленно запершило в горле, и желчь подступила к самому кадыку.

Единственный косой луч утреннего света, пробившийся сквозь затянутое бычьим пузырем оконце, падал прямо в центр комнаты, выхватывая из полумрака сцену, сотворенную воспаленным воображением безумного мясника.

На полу, в луже быстро остывающей, чернеющей крови, лежало то, что было домовым. Маленькое, сморщенное тельце, ростом не больше трехлетнего дитяти, похожее на ком грязной, мокрой пакли. Его длинная, обычно белоснежная борода, которой так гордилась Ганна, была теперь сбившимся, пропитанным кровью и грязью колтуном.

Его грудная клетка была вспорота. Не разрезана – разорвана, выворочена наружу. Сломанные ребра, белые, как очищенные прутья, торчали в стороны, обнажая клокочущую кашу из легких, кишок и прочих органов, сваленных в одну кучу. В центре этой кровавой ямы зияла пустота. Сердце было вырвано с корнем.

Но это было не все. Отрубленные по самые запястья крохотные, мозолистые ручки лежали рядом с телом. Убийца не просто отбросил их – он аккуратно сложил их ладошками вверх, будто в нелепой мольбе. Вокруг всего этого.

Глава 2. Волк Князя

Ратибора нашли в княжьей кузне. Он не ковал мечи, что несли славу, или плуги, что дарили жизнь. Он правил топор. Простой плотницкий топор, с тяжелым, как кулак, обухом и широким, хищно изогнутым лезвием. Сидя на почерневшем от времени дубовом обрубке, он методично, без злобы и без спешки, бил молотом по металлу. Тук. Тук. Тук. Каждый удар был выверен, глух и окончателен, как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба.

Воздух в кузне был пропитан запахом раскаленного железа, пота и старой кожи. Ратибор был частью этого воздуха. На его бритой голове и лице время и сталь прочертили свою карту. Глубокий шрам, начинавшийся у виска, перерезал правую бровь и терялся в волосах, заставляя его взгляд казаться вечно тяжелым, словно он смотрел на мир из-под нависшей скалы. Еще один, тоньше, белел на скуле – память о стреле, скользнувшей по лицу. Его называли Ратибором, но за спиной, в темных углах корчем и на княжьем дворе, его имя было иным. Молчун. А те, кто боялся его сильнее всего, шептали – Княжий Волк. Потому что Ратибор делал для князя Владимира ту работу, от которой у самых закаленных гридней сводило желудки. Работу, после которой приходилось часами отскребать чужую кровь из-под ногтей и вытравливать из памяти крики.

Запыхавшийся гонец, желторотый юнец из младшей дружины, замер в паре шагов от него, боясь нарушить ритм ударов.

– Ратибор… тебя князь кличет. Срочно велел.

Молчун не обернулся. Он нанес еще один, последний, звенящий удар, отложил молот и провел по острой кромке топора загрубевшим, мозолистым большим пальцем. Кромка отозвалась голодным, беззвучным укусом. Удовлетворенно хмыкнув, он медленно, как просыпающийся медведь, поднял на юнца свои глаза. Серые, холодные, пустые. Глаза цвета зимнего неба над замерзшим Днепром.

– Какая беда? – его голос был низким, скрипучим, будто исходил не из горла, а откуда-то из самой грудины.

– На Подоле… – парень судорожно сглотнул, – там… в избе вдовы Ганны… домового убили. В куски. Тиун Ждан уже там, место блюдет. Тебя одного велел звать.

На слове «убили» в серых глазах Ратибора на миг промелькнул интерес. Не человеческое любопытство, а холодный интерес волка, учуявшего запах не просто падали, а неправильной, странной падали. Он молча поднялся во весь свой немалый рост, перекинул топор на плечо и, не сказав больше ни слова, направился к выходу, оставляя юнца позади.

Грязь. Кровь. Страх. Основа его ремесла. И он уже чуял всеми своими шрамами, что сегодня этого ремесла будет в избытке.

Смрад ударил в ноздри за полсотни шагов. Приторно-сладкая вонь сворачивающейся крови и выпущенных кишок, едкий, нездешний запах прокаленной соли и тонкая, почти неуловимая нотка озона, какая бывает после удара молнии. Возле избы Ганны сбилась толпа. Мужики и бабы шептались, крестились, бледные, как смерть, заглядывали друг другу через плечо. При виде идущего на них Ратибора – широкого в плечах, с волчьим взглядом и топором на плече – толпа молча расступилась. Они боялись его, как чумы, но сейчас в их глазах было и другое – отчаянная надежда. Когда приходит настоящий кошмар, его может прогнать лишь кошмар посильнее.

У порога, переминаясь с ноги на ногу, его ждал тиун Ждан – сановный чиновник, больше похожий на перекормленного борова, с потным лицом и бегающими глазками.

– Ратибор! Слава богам! Я… мы… зайди сам. Тут такое, что уму непостижимо…

Ратибор вошел, и вонь ударила с новой силой. Воздух был таким густым и осязаемым, что, казалось, вот-вот начнет капать с потолочных балок. Он окинул сцену взглядом. Холодным, оценивающим, лишенным всякой брезгливости. Словно мясник, осматривающий свежеразделанную тушу. Мухи, жирные, изумрудные, уже праздновали свою победу. Они вздымались с останков черным, жужжащим облаком, когда Ратибор подошел ближе, и тут же садились обратно, жадно вгрызаясь в плоть.

Он опустился на корточки. Его сапог хлюпнул, погрузившись в лужу липкой, загустевшей крови. Он не обратил на это внимания.

– Кто нашел? – его голос в мертвой тишине избы прозвучал, как скрип могильной плиты.

– Г-гончар Микула да кузнец Остап… – донеслось блеяние Ждана из-за порога. Тиун так и не решился переступить его.

Ратибор не ответил. Он аккуратно, кончиком пальца, не боясь запачкаться, ткнул в зияющую дыру в груди домового. Палец погрузился в теплую еще кашу из порванных тканей и сгустков.

– Ребра сломаны наружу. Грудную клетку вырвали, не разрезали. Голыми руками, что ли? Сила нечеловеческая. Что забрали?

– Как забрали?.. – Ждан ничего не понимал.

– Сердце, – ровным тоном пояснил Ратибор. – Сердце выдрали с корнем. Руки отрубили, но оставили. Голову отсекли и выставили на печь. Зачем? Чтобы смотрела. А сердце унесли. Ему было нужно только сердце.

Он поднял взгляд на оскверненную печь. На голову. На ее широко распахнутые, как у совы, глаза, подернутые пленкой смерти. Они смотрели в потолок с выражением запредельного, детского удивления. Будто дух до последней секунды не мог поверить, что тот, кого он впустил, принес с собой такое. Он впустил его сам. Эта мысль вонзилась в мозг Ратибора холодным шилом.

Его пальцы, покрытые старыми мозолями и свежей кровью, осторожно коснулись черного круга на полу. Он зачерпнул щепоть, растер между большим и указательным пальцами.

– Соль болотная, черная. С травами прокалена. Запах… полынь и еще что-то. Чужое. Наши ведуны такой не пользуются.

Его взгляд скользнул по стенам, по углам. Ни следов борьбы, кроме самого тела. Ни взлома. Дверь была приоткрыта. Это было не нападение. Это было приглашение на казнь.

– Жги, – приказал он, поднимаясь во весь рост.

– Что? – не понял Ждан.

– Избу. Жги дотла. Прямо сейчас. Собери людей, – Ратибор обернулся и посмотрел на тиуна своими пустыми глазами так, что тот попятился. – И чтобы никто ничего отсюда не брал. Ни щепки, ни уголька. Эта земля теперь проклята. Дух-хранитель осквернен на своей же земле. Любой, кто будет жить здесь, сдохнет в корчах или сойдет с ума. Допроси кузнеца и гончара. Мне нужно каждое слово, каждый вздох, что они слышали. Исполняй.

Он вышел из избы на свет, и мир показался оглушительно ярким и чистым после этого маленького, вонючего ада. Он понял все сразу. Это не разбойник, не маньяк, не пьяная драка. Это ритуал. Точный, холодный, исполненный с какой-то извращенной, благоговейной жестокостью. Послание, написанное кровью и потрохами.

Кто-то пришел в Киев не грабить золото и не уводить в полон баб.

Кто-то пришел собирать урожай.

И глядя на свой простой плотницкий топор, Ратибор понял, что взял не тот инструмент. Для такой работы нужна секира. Боевая. Та, что умеет раскалывать не только дерево, но и кости.

Глава 3. Пар, Кровь и Снятая Кожа

Два дня Киев жил, затаив дыхание. Изба Ганны сгорела дочерна, оставив после себя лишь смрадное, обугленное пятно на теле земли, похожее на незаживающую язву. История о выпотрошенном домовом расползлась по Подолу быстрее чумы, обрастая с каждым пересказом все более жуткими, нелепыми подробностями. Но это был страх шепота, страх темных углов и запертых дверей. Люди удвоили подношения своим хранителям, бормотали древние заговоры, но в глубине души надеялись, что кошмар был единичным, как удар молнии в ясный день. Что он не повторится.

Жизнь, со своей тупой, упрямой необходимостью, должна была продолжаться.

Именно поэтому старый банщик Евпатий, кряхтя и зевая, брел на рассвете третьего дня к городской бане. Дрова в каменке прогорели за ночь, и нужно было подбросить новых, чтобы к полудню уже валил густой, целебный пар для первых посетителей.

Первое, что он почувствовал, еще не дойдя до двери, – это запах.

Он остановился, принюхиваясь. Это был не знакомый, чистый аромат березовых веников, влажного дерева и дыма. Нет. Это была сладкая, тошнотворная вонь вареного мяса, перебиваемая едким, острым запахом чего-то горелого – словно на углях забыли кусок свиного сала, и оно плавилось, шипело и чадило.

Евпатий нахмурился. Списав все на забытый кем-то из вчерашних гуляк сверток с едой, он толкнул тяжелую, влажную дверь.

Внутри стоял такой плотный, горячий пар, что он на мгновение ослеп. Белая, клубящаяся мгла забила ему ноздри и легкие. Было невыносимо жарко, душно. И в этой тишине он услышал два звука. Тихий, ритмичный шлепок… шлеп… шлеп… – будто что-то мягкое и тяжелое билось о стенку чана с водой. И второй – ровное, непрерывное, злобное шипение, исходившее от каменки.

Старик шагнул вперед, и его глаза, привыкнув к полумраку, начали различать очертания. И тогда он закричал. Его крик не был похож на вопль домового – высокий и пронзительный. Это был хриплый, задавленный вопль старого человека, увидевшего, как сам ад выблевал свою сущность на пол его бани.

Когда Ратибор прибыл, оцепив дружинников, ему пришлось буквально оттащить от входа бьющегося в истерике, бормочущего бессвязные проклятия Евпатия. Волк Князя вошел внутрь, и даже его закаленное сердце пропустило удар.

Парная превратилась в филиал преисподней.

Огромный деревянный чан, в который обычно наливали ледяную воду для окунания, был полон до краев. И вода в нем кипела. Не было видно огня, но на поверхности лопались крупные, маслянистые пузыри. Сама вода была не красной, а мутно-розовой, густой, как бульон, в котором несколько часов вываривали старые кости. По этому отвратительному вареву плавали ошметки серой, волокнистой ткани, сгустки желтого жира и клочья длинных, седых волос.

На дне чана, смутно различимый сквозь кипящую жижу, белел скелет, с которого мясо сползало омерзительными лохмотьями.

Убийца сварил Банника заживо.

Но самое страшное было не в чане. Самый апофеоз ужаса был распят на раскаленной каменке.

Кожа.

Снятая с тела одним, цельным, неповрежденным чулком. От макушки до самых пяток. Она была растянута до предела и пришпилена к раскаленным камням острыми железными крюками, вогнанными прямо в щели. От нестерпимого жара кожа съежилась, почернела, местами вздулась омерзительными волдырями, которые лопались с тихим шипением, выпуская тонкие струйки желтоватого супа. Там, где должны были быть ногти на руках и ногах, зияли аккуратные дырочки. Где было лицо – просто овальная, растянутая дыра, немая гримаса агонии, запекшаяся в вечном крике. Эта отвратительная реликвия подрагивала от жара, словно все еще была жива, а по раскаленным камням под ней расползались черные, обугленные подтеки.

На полу, вокруг чана и каменки, был начертан уже знакомый Ратибору круг из черной болотной соли. Но в этот раз в самом его центре стоял чан, в котором варились останки духа. Это было сердце ритуала.

– Что… что он забрал? – выдавил из себя один из молодых дружинников, бледный как смерть и едва сдерживая рвотные позывы.

Ратибор молча указал на чан. Длинным шестом, который использовали для подбрасывания дров, он пошевелил в кипящем бульоне. На поверхность, перевернувшись, всплыл крупный, темно-фиолетовый, сваренный вкрутую орган. Он был гладкий и блестящий, как мокрый камень, и по форме безошибочно угадывался.

Печень.

Убийца пришел за печенью Банника.

Ратибор медленно обвел взглядом место казни. Его взгляд цеплялся за детали, которые пропустил бы любой другой. Несколько глубоких, рваных царапин на деревянном лежаке – Банник пытался бороться, скреб доски ногтями в агонии. И еще кое-что. У самого края соляного круга, прилипший к мокрой от пара доске, лежал крохотный, с ноготь мизинца, клочок чего-то темно-бурого. Он был почти незаметен на фоне грязного дерева.

Ратибор присел, осторожно подцепил его кончиком ножа. Это был не лен, не шерсть. Это был войлок. Грубый, свалявшийся, из жесткого конского волоса. Он поднес его к носу. От клочка несло потом, степным ветром и конем. Это была ткань кочевника.

Ратибор молча сжал улику в кулаке. Сердце Домового. Печень Банника. Два ритуала. Две чудовищные казни. У него появилась вторая точка на карте его расследования. И ниточка, ведущая из этой паровой преисподней, тянулась далеко за пределы городских стен.

В тот день городская баня закрылась навечно. Ужас больше не был шепотом. Он стал явным. Он пах вареной человечиной и горелой кожей. Он шипел и булькал. И каждый житель Киева теперь знал: охотник, пришедший в их город, не насытился.

Его жатва только началась.

Глава 4. Первая Улика

Пар постепенно редел, но смрад оставался.

Он въелся в мокрые, потемневшие доски, пропитал тяжелый воздух, осел на стенах липкой, невидимой пленкой. Запах вареного человеческого мяса, смешанный с едким чадом подгоревшей кожи и резкой, почти металлической вонью черной соли. Это был запах, который уже не выветрится отсюда никогда. Даже если сжечь эту баню дотла, он останется в самой земле, как вечное напоминание.

Молодой дружинник, которого стошнило у входа, так и не смог заставить себя войти снова. Другой, постарше, стоял, прислонившись к стене, белый как мел, и смотрел в одну точку пустыми глазами. Ужас не всегда заставляет кричать. Иногда он просто выжигает из человека все, оставляя пустую, дрожащую оболочку. Они были бесполезны. Все они.

Ратибор был один в этом паровом аду.

Он заставил себя не смотреть на каменку, где распятая кожа съеживалась и подрагивала в последних конвульсиях от жара камней. Он заставил себя не думать о том, что варилось в чане, из которого все еще поднимались редкие, жирные пузыри. Его работа была не в том, чтобы содрогаться от ужаса. Его работа была в том, чтобы увидеть то, чего не заметил убийца. Найти ошибку. Царапину на идеальной глади кошмара.

Его взгляд, холодный и методичный, как у хирурга, осматривающего рану, скользил по полу. Пол был отвратительным. Лужи горячей, грязной воды смешались с выплеснувшейся из чана кровяной жижей и топленым жиром, создав на досках скользкую, радужную пленку. Каждая капля, падавшая с потолка, оставляла на этой мерзости медленно расходящийся круг.

Ратибор двигался медленно, как волк по следу, прислушиваясь к каждому шороху своего тела, к каждому скрипу половиц. Он шел вдоль края соляного круга, этого идеального, черного барьера, нарисованного с дьявольской точностью. Убийца был педантом. И в этом была его возможная слабость. Педанты не любят беспорядок. Они всегда пытаются за собой прибрать.

И вот оно.

У самого лежака, на который, видимо, сначала бросили тело Банника, прежде чем начать свою жуткую работу, на доске виднелся темный мазок. Словно убийца, испачкав в чем-то сапог, оставил грязный след и попытался стереть его носком. Но в спешке или из-за плохого освещения он лишь размазал грязь.

Ратибор опустился на одно колено, погрузив его в теплую, липкую жижу на полу. Он не почувствовал отвращения. Лишь холодную сосредоточенность. Он склонил голову, почти коснувшись щекой грязных досок. Мазок был неоднородным. И в нем, прикипев к дереву в застывшей капле жира и крови, темнел крохотный, почти неразличимый посторонний предмет. Не щепка. Не уголек. Что-то другое.

Он не стал трогать его пальцами. Из-за голенища сапога он вынул свой рабочий нож – короткий, с широким лезвием, острым, как бритва. Кончиком ножа он осторожно, чтобы не повредить, подцепил находку. Это был крохотный, с ноготь мизинца, спрессованный клочок чего-то волокнистого. Темно-бурый, почти черный от пропитавшей его влаги.

Он поднес его к глазам. Это не была шерсть, из которой ткут одежду русичи – та была бы мягче. И не лен, слишком грубо. Это были жесткие, короткие, свалявшиеся вместе волоски. Плотный, как кора дерева, и грубый, как язык кошки.

Войлок.

Ратибор медленно поднес находку к носу, вдыхая запах сквозь всепроникающую вонь парной. И он учуял. Под запахом крови, жира и горелой плоти пробивался другой, чужой, первобытный аромат. Запах пыльной степи. Запах едкого дыма от кизяка. И главное – терпкий, животный запах потного коня.

Сердце Домового. Печень Банника. Сваренная плоть и снятая кожа. Круг из чужеродной соли. И вот это. Крохотный, грязный кусочек конского войлока.

В голове Ратибора, в холодном хаосе последних дней, эти разрозненные куски ужаса со щелчком сложились в единую картину. Эта ткань. Ее не делали в Киеве. Ее не носили ни землепашцы, ни дружинники, ни купцы. Такая грубая, прочная, вонючая материя была одеждой и домом для одного народа. Для тех, кто рождался, жил и умирал в седле.

Кочевники.

Степняки.

Печенеги.

Те самые, что с милостивого разрешения князя разбили свой стан всего в нескольких верстах отсюда, за рекой Лыбедь.

Ратибор медленно выпрямился. Его кулак сжался, заключая в себе крохотную, но бесконечно важную улику. Липкая, мерзкая грязь с пола выдавилась между его пальцами. В сером тумане его глаз больше не было пустоты. Там зажегся холодный, хищный огонь.

Ужас перестал быть бесплотным. У него появился запах, материал, направление. Он больше не был просто нечистью, выползшей из проклятого болота. У него мог быть человеческий след.

И по этому следу теперь пойдет Волк Князя.

Глава 5. Город в Страхе

Новость о том, что произошло в городской бане, выплеснулась на улицы Киева не ручейком слухов – она прорвала плотину здравого смысла и хлынула грязным, мутным потоком чистого, животного ужаса. История о выпотрошенном домовом была страшной сказкой, которую шептали у очага. История о сваренном заживо и освежеванном Баннике стала явью, которая ворвалась в каждый дом, в каждую душу.

Страх перестал быть абстракцией. Он обрел текстуру, запах и звук. Он пах вареным мясом и горелой кожей. Он ощущался как липкий, горячий пар на лице. Он звучал, как хриплый, задавленный крик старого банщика Евпатия, который так и не пришел в себя. Старика заперли в собственном доме – он бился о стены, выл, как пес на луну, и пытался содрать с себя кожу, крича, что на ней сидят мухи и пьют его пот.

Город заболел.

Первыми сломались самые слабые. Ночью на Торжище, на главной площади, нашли повешенной молодую жену одного из гончаров. Она повесилась на перекладине собственного пустого прилавка. В зажатом кулаке у нее нашли сухой комок глины, которому она перед смертью пыталась придать форму человечка – слепить себе нового, игрушечного домового взамен того, кого, как она решила, она прогневала. Она оставила предсмертную записку, нацарапанную угольком на куске бересты: "Он не принял молоко". Этого было достаточно, чтобы город сошел с ума.

Страх потек по улицам, как жидкая грязь, проникая в самые плотно запертые избы. Днем Киев еще пытался делать вид, что живет. Скрипели телеги, лаяли псы, торговцы зазывали покупателей. Но это был лишь фасад, гнилая доска, прикрывающая яму с трупами. Воздух звенел от напряжения. Люди смотрели друг на друга с подозрением. Сосед перестал быть соседом, он стал потенциальной угрозой, носителем проклятия. Любой косой взгляд, любое неосторожное слово могли быть истолкованы как знак нечистой силы.

Ночью город вымирал.

Едва солнце касалось горизонта, улочки Подола, обычно полные пьяных криков и девичьего смеха, погружались в мертвую, зловещую тишину. Ставни захлопывались, двери запирались не только на засов, но и подпирались изнутри всем, что попадалось под руку: лавками, столами, кадками. В щели дверей и окон пихали пучки полыни и чертополоха, рисовали на косяках дегтем обережные знаки. Дыхание ночного Киева превратилось в спертый, испуганный шепот.

Подношения духам-хранителям превратились в истерический ритуал. У печей теперь стояли не просто плошки с молоком, а целые кринки, рядом клали лучший кусок хлеба, ложку меда, иногда даже серебряную монету. В банях, в тех, что были при частных домах и куда теперь боялись заходить поодиночке, оставляли не просто воду, а разведенный мед и пиво, вешали на полок новые, чистые полотенца. В хлева и конюшни несли караваи, чтобы задобрить дворовых духов. Люди были готовы отдать последнее, лишь бы их невидимый защитник не оставил их, не стал следующей жертвой безымянного Мясника.

Рынок гудел, как растревоженный улей. Но говорили не о ценах на зерно или меха. Разговоры были вязкими, липкими от суеверного ужаса. Версий было столько, сколько людей на площади.

– Это кара! – вопил седобородый старик, потрясая сухой, как ветка, рукой. – Кара богов за то, что князь наш новую веру чужеземную в город пустил! Боги старые отвернулись, и Навь пришла по наши души!

– Нечисть болотная! – вторила ему толстая торговка рыбой, от которой разило тиной и страхом. – Говорят, на болотах за Лыбедью упыри поднялись! Голодные, вышли на охоту! Сначала духов жрут, потом за нас примутся!

– Нет, это волхв-отступник, – шептал молодой книжник, продававший греческие пергаменты. – Проклятый, что продал душу Чернобогу. Он собирает силу духов, чтобы устроить черную требу и повергнуть Киев во тьму на тысячу лет!

Кузнецы в кузнях сутками напролет ковали не подковы, а железные обереги, амулеты и просто заточенные колья – спрос был невероятный. Знахарки и ведуньи, еще вчера уважаемые, теперь прятались по своим домам – разъяренная толпа в любой момент могла объявить любую из них ведьмой, вступившей в сговор с неведомым злом. Одну такую, старую травницу, выволокли из избы и забили камнями до смерти только за то, что у нее нашли пучок черной болотной травы, похожей на ту, что использовали в ритуалах. Ратибор прибыл слишком поздно – он увидел лишь бесформенную, кровавую груду, которая еще час назад была человеком.

Власть пыталась бороться с паникой. Дружинники патрулировали улицы, разгоняя сборища, тиуны объявляли княжескую волю, обещая найти и покарать виновных. Но это было все равно что пытаться вычерпать море ложкой. В глазах людей дружинник был уже не защитником. Он был лишь вооруженным человеком, таким же смертным и уязвимым, как и они сами.

Страх рождал жестокость. На другом конце города двое мужиков поймали нищего юродивого, который ходил по улицам и что-то бормотал себе под нос. Решив, что он накликает беду, они затащили его в переулок и проломили ему голову камнем. Его изуродованное тело, лежащее в луже мочи и крови, нашли только утром. Его единственной виной было то, что он был не таким, как все.

Так жил Киев. Он задыхался. Не от дыма пожаров, а от собственного, внутреннего ужаса. Он корчился в агонии, пожирая сам себя изнутри. И каждый скрип половицы в ночи, каждый далекий вой собаки, каждый порыв ветра, завывавший в печной трубе, казался теперь предвестием.

Предвестием прихода Мясника, который вышел на свою кровавую жатву. И никто не знал, чью дверь он выберет следующей.

Глава 6. Голос Князя

Княжеский терем на Горе пах иначе. Здесь не было вони крови и потрохов, что въелась в одежду Ратибора. Здесь воздух был густым и тяжелым от запаха пчелиного воска, дорогих мехов, которыми были устланы лавки, и терпкого аромата медовухи, который всегда стоял в гриднице Владимира. Но сегодня, когда Ратибор вошел, казалось, что его собственный запах – запах холодной стали, застарелой крови и сырой земли – был сильнее. Двое гридней у входа отшатнулись от него, как от прокаженного, и он увидел в их глазах не только почтение, но и животный страх.

Князь Владимир Святославич не сидел на своем резном кресле. Он мерил шагами палату, заложив мощные, заросшие волосами руки за спину. Он был невысок, но широк в плечах, как боевой кабан, и в его движениях чувствовалась сжатая пружина силы. Свет от дюжины восковых свечей плясал на его светлых, стриженных под горшок волосах и в рыжей бороде. Услышав шаги Ратибора, он остановился и обернулся. Его глаза, обычно ярко-голубые, сейчас были темными, как грозовая туча.

– Говори, – приказал князь. Его голос был низким и рокочущим, привыкшим повелевать.

Ратибор не стал тратить время на приветствия. Он знал, что князь ценит в нем именно это – отсутствие лишних слов.

– Баня. Городская. Нашли второго.

Владимир напрягся. Желваки заходили у него на скулах.

– Кого?

– Банника, – ровно ответил Ратибор. – Сварили живьем в чане. Кожу сняли целиком, распяли на каменке. Круг из той же черной соли.

Князь молча смотрел на него. В палате стало так тихо, что был слышен треск фитилей в свечах. Владимир был воином. Он видел поля, усеянные трупами, видел растерзанные тела. Но в рассказе Ратибора было нечто иное. Не ярость битвы, а холодная, извращенная методичность, от которой по спине даже у него пробежал холодок.

– Что он забрал? – спросил князь, уже зная, что ответ ему не понравится.

– Печень.

Владимир выругался. Грязно, коротко, так, как ругаются мужики на поле боя, а не князья в своих теремах. Он подошел к столу, налил себе в серебряный кубок густого, темного вина, залпом осушил половину.

– Паника в городе, – сказал он, скорее констатируя, чем спрашивая.

– Люди режут друг друга из-за страха, – подтвердил Ратибор. – Одна повесилась. Юродивого камнями забили. Старуху-травницу толпа разорвала. Город гниет изнутри, княже.

Владимир с силой поставил кубок на стол.

– Я знаю. Тиуны доложили. Они думают, это упыри или кара богов… А ты? Что думаешь ты, мой Волк?

Ратибор шагнул к столу. Из-за пазухи своей грязной рубахи он вынул небольшой кусок тряпицы, пропитанной жиром, и развернул его. На стол лег крохотный, отвратительный на вид клочок темно-бурого войлока, все еще влажный, запачканный чем-то бурым и желтоватым.

Князь поморщился, глядя на это грязное пятно на полированном дубе своего стола.

– Что это?

– Это я нашел в бане. У самого края круга. Войлок из конского волоса, – Ратибор поднял на князя свои волчьи глаза. – Таким не пользуются в Киеве. Но им утепляют свои юрты и делают из него одежду степняки.

Князь замер. Его лицо окаменело. В голубых глазах блеснула холодная ярость, но тут же погасла, уступив место тяжелой задумчивости. Он прошелся по палате, коснулся пальцами рукояти меча, висевшего на стене.

– Печенеги… – выдохнул он.

Слово повисло в воздухе, тяжелое, как могильная плита. Это уже не было дело о неведомой нечисти. Это была политика. Большая, кровавая, опасная политика.

– Это они, княже, – сказал Ратибор с непоколебимой уверенностью.

– Ты уверен? – резко обернулся Владимир. – Ты понимаешь, что ты говоришь, Молчун?! Один грязный клок войлока – это не доказательство! Это повод для войны! Арслан со своим племенем стоит у нас под боком. Да, они волки, но сейчас они наши волки! Они прикрывают южные рубежи от половцев. Если я сейчас пошлю дружину в их стан с обвинениями в убийстве… духов, – он произнес это слово с презрением практика, – они вырежут моих послов, и мы получим десять тысяч копий у ворот Киева! Я не могу развязать войну из-за твоих догадок и паники баб на рынке!

– Это не догадки. Сердце. Печень. Ритуальные круги из степной соли. Чужая магия. И вот это, – Ратибор ткнул пальцем в войлок. – Это их почерк.

– МОЖЕТ БЫТЬ! – рявкнул Владимир, и его голос заставил задрожать пламя свечей. – А может, кто-то хочет, чтобы мы так думали! Может, это хитрость наших врагов, чтобы мы своими руками уничтожили своих союзников! Ты об этом думал?

Он подошел к Ратибору вплотную. Их разделяло не больше ладони. Князь был ниже, но в его взгляде была такая сила и власть, что, казалось, он смотрит сверху вниз.

– Мне нужны не догадки, Ратибор, – прошипел он. – Мне нужны факты. Такие, чтобы я мог прижать хана Арслана к стене и вырвать у него из глотки имя этой твари. Мне нужно доказательство, которое не оспорит никто. Имя. Орудие убийства. Свидетель. Что угодно!

Он отошел, немного успокоившись.

– Ты мой лучший пес, Ратибор. Ты чуешь кровь там, где другие видят лишь грязь. Так что иди. И найди мне эту тварь. Проникни в их стан, если понадобится. Влезь в их шатры, в их постели, в их головы. Делай что хочешь. Но сделай это тихо. Никто не должен знать, что княжья рука указывает в сторону степи. Если ты ошибешься, я скажу, что никогда тебя не видел, и твою голову насадят на кол у ворот их стана. Если ты будешь прав и принесешь мне то, что я прошу… я спущу на них всю свою ярость. И тогда Киев увидит настоящую кровь.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

– Иди.

Ратибор молча поклонился, не отводя глаз. Он забрал со стола свой грязный клочок войлока, завернул его в тряпицу и спрятал обратно за пазуху. Когда он вышел из палаты, князь Владимир еще долго стоял, глядя на мокрое, грязное пятно, оставленное уликой на его полированном столе.

Маленькое, грязное пятно. Прямо здесь, в сердце его власти. Напоминание о том, что ужас, терзающий его город, подобрался слишком близко.

Глава 7. Разговор с Ведьмой

Есть места, куда не ходят даже дружинники князя, места, которые обходят стороной самые отчаянные разбойники. Лысая гора была таким местом. Голая, увенчанная плешью вершина, которую, казалось, сама земля выблевала из своих недр, нависала над Киевом, как молчаливый, уродливый свидетель всех его грехов. Путь туда не был дорогой – это была еле заметная, вьющаяся между корявых, скрюченных деревьев тропа, которая то и дело пропадала, словно пытаясь сбить с толку непрошеного гостя.

Ратибор шел, не глядя под ноги. Он знал этот путь. Воздух здесь становился разреженным и холодным, а звуки города умирали, сменяясь гулкой, неестественной тишиной. Даже птицы не пели в этом мертвом лесу. Земля под сапогами пружинила, как ссохшийся мох, и пахла гнилью и мокрыми камнями.

Ближе к вершине лес расступился, и началось царство кости. По обе стороны тропы стояли тотемы – жуткие, выточенные из самой сути кошмара идолы. Насаженные на колья человеческие и звериные черепа, с проросшим в глазницах мхом. Ребра, сплетенные вместе так, что они напоминали уродливые, безлистые деревья. Позвонки, нанизанные на веревки из сухожилий, позвякивали на ветру, издавая тихий, сухой стук, похожий на шепот мертвецов. Это была ограда. Предупреждение.

За ней, вросшая в склон, стояла изба. Приземистая, сколоченная из почерневших от времени бревен, она и вправду покоилась на двух огромных, похожих на птичьи, лапах, покрытых ороговевшей, потрескавшейся кожей. Изба не стояла, она словно присела на корточки, готовая в любой момент вскочить и унестись в темные небеса. У входа висели пучки сушеных трав, мертвые летучие мыши и связки каких-то сморщенных, почерневших кореньев. Пахло остро, но не неприятно: сухим разнотравьем, горьким дымом и чем-то еще, минеральным, холодным.

Ратибор не стучал. Он просто остановился перед низкой, обитой волчьей шкурой дверью. Дверь со скрипом отворилась сама.

– Заходи, Волчонок. Сквозит, – раздался изнутри сухой, как шелест осенних листьев, голос.

Внутри было темно и тесно. Единственным источником света был небольшой очаг в центре, над которым в котелке что-то булькало. В воздухе висел тот же травяной, дурманящий запах. На лавке у стены сидела Милада. Время иссушило ее, превратив в живую мумию: кожа туго обтягивала череп, нос заострился, а безгубый рот был похож на прорезь. Но ее глаза… глаза не были старческими. Черные, бездонные, блестящие, как мокрый агат, они смотрели на Ратибора с нечеловеческой проницательностью и толикой насмешки.

– Снова принес мне кровь и страх, – прошелестела она, не вставая.

– Я принес точильный брусок и бурдюк с вином, – ровным голосом ответил Ратибор, кладя дары на стол. Он знал правила. К Миладе не приходили с пустыми руками.

– Вино прокиснет, брусок сотрется. А страх вечен, – она махнула костлявой рукой. – Говори, зачем пришел. Город воет от ужаса, я это и без тебя слышу.

Ратибор молча развернул тряпицу и положил на стол клочок войлока.

Милада не прикоснулась к нему. Она медленно поднялась, подошла, склонилась над столом, почти касаясь улики своим острым носом. Она не смотрела, она вдыхала. Ее зрачки на миг сузились до точек.

– М-м-м… Конь. Степь. Чужая кровь, – пробормотала она.

Она взяла с полки плоскую каменную миску, черную, как сама ночь. Аккуратно, двумя веточками, переложила в нее войлок. Затем взяла щепоть каких-то сухих листьев и бросила их в очаг. Вспыхнуло зеленое пламя, и по избе поплыл удушливый, тошнотворный дым. Милада поднесла миску к дыму, и тот не рассеялся, а стал стелиться по ее дну, обвивая войлок, словно живая, призрачная змея. Ведьма смотрела в миску, и ее черные глаза стали пустыми, обращенными внутрь себя.

– Это не наших лесов кровь, – наконец сказала она, и ее голос стал глубже, словно исходил из-под земли. – Не наших болот грязь. Этим пахнет Степь. Но не та, что у наших границ, где торгуют и воюют. Древняя Степь. Голодная. Магия выжженной земли и открытого неба, где нет тени от деревьев. Наша магия шепчет в корнях, поет в ручьях, прячется в тени. Эта – кричит на ветру и пьет кровь прямо с клинка.

Она отставила чашу и впилась взглядом в Ратибора.

– Говори, что он сделал. Рассказывай. Все.

Ратибор рассказал. Сухо, без эмоций, как докладывал князю. О вырванном сердце Домового и круге из соли. О сваренном заживо Баннике и его снятой коже. О печени, что забрал убийца.

С каждым его словом лицо Милады становилось все более непроницаемым, похожим на маску из высохшей глины.

– Глупцы, – прошипела она, когда он закончил. – Князь твой и его гридни. Они видят лишь убийства. А это не убийства. Это… сбор.

Она подалась вперед, и ее черные глаза горели лихорадочным огнем.

– Пойми, Волчонок! Он не просто убивает. Он разбирает мир на части! Каждое существо, каждая тварь несет в себе частицу силы этой земли. Хранитель очага – это не просто дедка за печкой! Это само сердце дома, его тепло, его род. Убийца забрал его сердце. Хранитель бани – это пар, это очищение, это жар, что идет изнутри. Убийца забрал его печень – вместилище внутреннего огня и желчи! – ее голос возвысился до змеиного шипения. – Он не коллекционирует трофеи! Он собирает ингредиенты! Он вырывает из нашего мира его суть, его силу. По частям. Чтобы сварить из них что-то свое. Что-то чужое и страшное.

Она откинулась на спинку лавки, тяжело дыша.

– Он взял душу дома. Он взял нутро бани. Что дальше? Ему нужна сила самой земли. Кровь и плоть полей. Дух, что растит колос.

Милада подняла на Ратибора свой пророческий, страшный взгляд.

– Ищи его в полях, Ратибор. Ищи за городскими стенами. Он скоро придет за Полевиком. И когда он заберет его легкие – дыхание земли, – паника в городе покажется тебе детской игрой. Потому что тогда он станет еще сильнее.

Изба на курьих ножках снова погрузилась в тишину, нарушаемую лишь бульканьем в котелке. Ратибор молчал. Теперь он знал. Это не просто маньяк. Это жнец. И он пришел не просто убивать. Он пришел демонтировать их мир. Кость за костью, орган за органом.

Глава 8. Свидетели Ужаса

Ратибор нашел их там же, где они и жили, словно прикованные цепями к своим избам. Гончар Микула и кузнец Остап. Два столпа, между которыми пролилась первая кровь этой новой, чудовищной войны. С тех пор прошло четыре дня, но время для них остановилось в то туманное, смердящее утро. Они стали живыми призраками, чьи души все еще бродили у пепелища избы вдовы Ганны.

Микула сидел на крыльце своей гончарни, уставившись невидящим взглядом на улицу. Его руки, привыкшие мять податливую, живую глину, безвольно лежали на коленях. Они дрожали. Мелкой, непрерывной, изматывающей дрожью, которую он даже не пытался унять. Перед ним стояла нетронутая плошка с кислой капустой. Он не ел уже несколько дней. Его лицо, обычно румяное от жара печи, стало землисто-серым.

– Я уже все сказал тиуну, – пробормотал он, когда Ратибор бесшумно остановился перед ним. Он даже не поднял головы.

– Тиун слушал. Я – слышу, – ровный, лишенный эмоций голос Ратибора заставил старика вздрогнуть. – Рассказывай. С самого начала. С того момента, как вышел на крыльцо.

– Зачем? – в голосе Микулы звучала бездонная, выгоревшая тоска. – Все одно и то же. Крик, хрип, тишина…

– Словами. Каждым.

И Микула заговорил. Сначала неохотно, сбиваясь, потом все быстрее, словно прорывая гнойник, который отравлял его изнутри. Он описывал не события, а свои ощущения. Как мороз прошел по коже еще до крика. Как воздух вдруг стал тяжелым и густым. Как он услышал вопль и чуть не обмочился от страха прямо в порты.

– А до крика? – прервал его Ратибор. – До крика ты что-то слышал? Шаги? Голоса?

Микула нахмурился, пытаясь заглянуть в трясину своей памяти.

– Тишина была… мертвая. Собаки даже не брехали. Но… – он запнулся. – Был какой-то звук. Я думал, ветер. Хотя ветра не было. Такой… тонкий. Свистящий. Как будто кто-то шепчет, но без слов. Ш-ш-ш-с-с-с…

Ратибор напрягся. Это было что-то новое.

– Шепот? Громкий?

– Нет. Тихий-тихий. Как змея по сухим листьям ползет. Он то появлялся, то пропадал. Я не придал значения…

"Магия, которая кричит на ветру," – всплыли в памяти слова Милады.

– Хорошо. Что еще?

Микула покачал головой.

– Ничего. Потом мы с Остапом вошли… – старик судорожно сглотнул, и его лицо исказилось. – Я видел… я видел, что осталось от Дедки… и больше ничего не помню. Только вонь… и мухи… и глаза. Его глаза. Они смотрели…

Он замолчал, и его плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Больше от него было нечего ждать. Ратибор оставил его плакать над разбитыми черепками своей прошлой жизни.

Кузнец Остап был полной противоположностью. Он не сидел без дела. Он работал. Когда Ратибор вошел в полумрак его кузни, тот колотил по раскаленному куску железа с яростью одержимого. Удары молота были оглушительными, бешеными, лишенными привычного ритма. Искры летели во все стороны, как огненные слезы. Остап был гол по пояс, его огромное, покрытое потом тело блестело в свете горна, мускулы перекатывались, как живые змеи. Он не вымещал злость. Он пытался оглушить свой страх, забить его молотом в кусок бесформенного металла.

Ратибор молча ждал, пока кузнец не выдохнется. Прошло несколько минут. Наконец Остап с ревом швырнул клещи с искареженным железом в кадку с водой. Вода взорвалась облаком пара с оглушительным шипением.

– ЧТО ТЕБЕ?! – прорычал он, не оборачиваясь.

– То же, что и всем, – спокойно ответил Ратибор. – Правду.

Остап тяжело дышал, опираясь руками на наковальню. Его спина была напряжена до предела.

– Я ничего не видел, чего не видел бы и ты! Расчлененное тело, кровь по всему полу! Что еще тебе надо?!

– Ты воин, Остап. Ты был в походах. Твои глаза видят не так, как у гончара, – Ратибор подошел ближе. – Расскажи мне про шаги.

Остап медленно обернулся. Его глаза были налиты кровью, лицо черное от копоти, по которому текли струйки пота.

– Какие шаги?

– Которые ты услышал, когда вышел из избы. Шаги убийцы. Опиши их.

– Да откуда я знаю?! Шаги и шаги. Топот, – отмахнулся кузнец.

– Не ври мне, – голос Ратибора стал ледяным. – Кузнец слышит ритм во всем. Ты не мог не запомнить. Легкие? Тяжелые? Быстрые? Медленные? В сапогах? В лаптях? Босой?

Остап вперился в него яростным взглядом, но под холодной уверенностью Ратибора дрогнул. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить.

– Они были… странные, – наконец выдавил он. – Легкие. Слишком легкие для человека. И быстрые. Почти бесшумные. Тот, кто шел, почти не касался земли. Тук-тук-тук, почти как дробь. Но это был не человек. И не зверь. Я не знаю, как объяснить… Это было неправильно. Не так ходят люди.

"Магия выжженной земли," – снова пронеслось в голове Ратибора. Легкие шаги кочевника, привыкшего к седлу, а не к твердой земле.

– Микула говорил про свистящий шепот.

Остап скривился, будто от зубной боли.

– Я тоже его слышал. Как будто кто-то сквозь зубы цедит… Я решил, крысы в соломе. Или ветер в щелях свистит. Но звука было два. Один тихий, шипящий. А второй… второй был похож на стрекот. Как кузнечики ночью, только… металлический. Очень тихий, но назойливый.

Легкие шаги. Свистящий шепот. Металлический стрекот.

Ратибор собрал эти крупицы воедино. Шепот мог быть заговором, который убийца накладывал на свою жертву. Стрекот… звук заточки ножа? Или что-то другое? А шаги… они говорили о человеке, который привык двигаться быстро и незаметно. Как хищник на охоте.

– И последнее, – Ратибор посмотрел Остапу прямо в глаза. – Когда вы вошли. Что-то было не на своем месте? Кроме… очевидного. Какая-то мелочь, которая показалась тебе странной.

Остап долго молчал, ковыряя грязным ногтем наковальню.

– Дверь, – сказал он наконец. – Она была открыта. Но на ней, на щеколде, не было замка. Ганна всегда вешала замок, когда уезжала. Даже если Дедка в избе. Она боялась воров. А замка не было. Не было следов взлома. Он не валялся на земле. Его просто не было. Как будто тот, кто пришел, просто… взял его и унес с собой.

Ратибор кивнул. Все сходилось. Убийца пришел, зная, что ему откроют. Он не просто вломился. Он обманул. Унес замок – символ защиты – и оставил вместо него смерть. Это была часть его страшного ритуала.

Он оставил Остапа наедине с его молотом и его страхами. Теперь у него было больше, чем просто войлок. У него были звуки, шаги и пропавший замок. Это были невидимые, призрачные нити, но для Волка Князя их было достаточно.

След становился теплее. И он вел в поле.

Глава 9. Дыхание Земли

Предупреждение Милады опоздало. Жнец уже собрал свой урожай.

Новость принес запыхавшийся крестьянин, вбежавший в городские ворота с рассветом. Он не мог говорить, только мычал и показывал в сторону полей, его глаза были вытаращены от ужаса, а на бороде застыла пена. Понадобилось несколько минут и ковш ледяной воды, чтобы он смог выкрикнуть два слова: "В поле! Во ржи!".

Ратибор уже был там, ведомый своим ледяным предчувствием и словами ведьмы. Он не брал с собой ни тиунов, ни дружинников. Он знал, что то, что он увидит, не для их глаз.

Поле простиралось до самого горизонта – бескрайнее море золотой, созревшей ржи, колышущееся под легким утренним ветерком. Воздух был чистым и сладким, пах хлебом, землей и медоносами. День обещал быть ясным и теплым. Но посреди этой идиллии, как гнилой зуб в здоровой челюсти, виднелось темное пятно. Вытоптанный круг, в центре которого что-то было.

Когда Ратибор подошел ближе, мирный шелест колосьев сменился другим звуком. Тихим, назойливым, плотным жужжанием. Мухи. Тысячи мух, привлеченных запахом свежей крови под открытым небом.

Убийца не просто стал смелее. Он обнаглел. Он совершил свое святотатство не в темном углу избы, не в душной парной, а здесь, на виду у неба и солнца, в самом сердце плодородной земли, кормившей весь Киев.

В центре вытоптанного круга лежал Полевик.

Дух поля, который обычно представал в виде старичка, сотканного из колосьев и солнечных лучей, теперь был лишь истерзанным куском мяса, пришпиленным к земле. Он лежал на спине, раскинув руки и ноги, в позе уродливой, насмешливой звезды. Но его пригвоздили не кольями. В каждую его конечность – в запястья и лодыжки – были по самые рукояти вогнаны ржавые крестьянские серпы. Их изогнутые лезвия впились в плоть и землю, держа тело в чудовищном напряжении. Рот духа был широко раскрыт в беззвучном крике.

Его одежда из сплетенных колосьев была разорвана, обнажая грудь. И она была пуста. Как и у домового, грудная клетка была вскрыта, ребра разведены в стороны, словно створки ужасной шкатулки. Но на этот раз убийце было нужно не сердце. Он забрал легкие.

И он не просто унес их.

По обе стороны от тела, на примятой, пропитанной кровью земле, были аккуратно разложены два огромных, губчатых, трепещущих на ветру органа. Легкие. Они были целыми, вырванными единым куском вместе с трахеей. Убийца расправил их, как крылья бабочки в коллекции, придав им форму пары уродливых, кровавых крыльев. Темно-красные, пронизанные сетью сосудов, они слабо подрагивали, будто все еще пытались сделать вдох, глотнуть воздуха, которого у них больше не было. Сладковатый, металлический запах крови смешивался с ароматом ржи, создавая тошнотворный, кощунственный букет.

Ратибор опустился на колено. Кровь еще не успела полностью впитаться в землю, она стояла темными, густыми лужами, в которых тонули мухи. Это произошло всего несколько часов назад. Убийца работал быстро.

Он осмотрел землю вокруг. Никаких следов борьбы. Полевик, как и другие духи, доверял тем, кто работал на земле. Он сам вышел к своему палачу. Вокруг тела, как и прежде, был начертан круг. Но на этот раз не из соли. Из зерна. Кто-то рассыпал рожь идеальным кольцом, а затем поджег. Зерна обуглились, превратившись в черную, хрупкую линию, разделившую место убийства и остальной мир.

Символизм был очевиден и жесток. Он забрал дыхание земли и окружил его сожженным хлебом. Насмешка над жизнью, над урожаем, над самой сутью этого места.

Ратибор перевел взгляд на тело. Под одним из серпов, впившихся в запястье Полевика, что-то блеснуло. Небольшой клочок кожи на руке духа был содран, и на обнажившейся плоти было что-то вырезано. Ратибор склонился ниже. Это был тот же символ, что он видел у Милады в чаше. Не славянская руна. Неведомый, хищный знак. Спираль с острыми, зазубренными краями. Клеймо. Убийца начал метить свои жертвы.

Это была декларация.

Он больше не прятался в тени. Он вышел на свет. Он не просто убивал – он творил, создавая жуткие инсталляции из плоти и крови, оставляя их на всеобщее обозрение. Он наслаждался не только процессом убийства, но и ужасом тех, кто находил его работу.

Сердце – душа дома.

Печень – нутро очищения.

Легкие – дыхание земли.

Милада была права. Это был методичный сбор. Ратибор поднялся. В его голове не было страха. Только холодная, кристальная ясность и ледяная ярость. Убийца совершил ошибку. Чем наглее он становился, тем больше следов он оставлял. Вдалеке, на кромке поля, Ратибор заметил то, на что испуганный крестьянин не обратил внимания.

Свежие следы от копыт. Глубоко вдавленные в рыхлую землю. И форма подков была ему уже знакома.

Полумесяцы.

Он оставил свою визитную карточку.

Ратибор медленно пошел по следу, оставляя за спиной жуткую картину распятия в золотом море ржи. След вел не в сторону города. Он вел в сторону реки, туда, где за Лыбедью, в степном мареве, виднелись дымки костров.

Туда, где стоял стан печенегов. Охота переходила в новую фазу. Теперь у Волка был не только запах. У него был след. И он вел прямо в логово.

Глава 10. Следы в Поле

Ратибор отошел от оскверненного круга. Он намеренно отвернулся от чудовищной инсталляции в его центре: от пригвожденного серпами тела, от разложенных рядом кровавых, трепещущих на ветру легких, от роя жирных, жужжащих мух, пирующих на останках. Созерцание ужаса было роскошью, которую он не мог себе позволить. Ужас парализует. Ярость ослепляет. Ему же нужен был холод. Ледяной, отстраненный холод хирурга, изучающего опухоль, прежде чем вырезать ее ножом.

Он заставил свой разум работать. Игнорировать вонь, игнорировать святотатство, игнорировать подкатывающую к горлу тошноту. Он стал глазами и ушами.

Земля здесь, на краю поля, была мягкой, чуть влажной от утренней росы. Идеальной, чтобы сохранить отпечатки. Крестьянин, прибежавший в город, был так напуган, что бежал не разбирая дороги, оставляя глубокие следы от своих лаптей. Его следы были хаотичны, рваны – бег обезумевшего от страха человека.

Но были и другие.

Ратибор опустился на одно колено, проводя пальцами по воздуху над отпечатком, боясь его повредить. Это был не человеческий след. Это был след лошадиного копыта. Но что-то было не так. Дружинники, купцы, крестьяне – все в окрестностях Киева, кто имел лошадей, ковали их одинаково. Подкова была простой, цельной, в форме грубой, незамкнутой буквы "О". Практично, надежно.

Эти же следы были иными.

Они были глубже, чем должны были быть от обычной лошади. Животное, оставившее их, было тяжелым. Или несло на себе тяжелого всадника в доспехах. Или всадника и тяжелый груз. И сама форма… Она была другой. Четкий отпечаток в виде идеального, тонкого полумесяца. Словно подкова была не цельной, а состояла из двух отдельных, изогнутых пластин, оставлявших между собой пустое пространство. Или была цельной, но очень узкой, серповидной. Непрактичной для вязкой, лесной почвы Руси. Но идеальной для твердой, сухой земли степи, где важнее не площадь опоры, а острота сцепления.

Ратибор поднялся и медленно пошел вдоль цепочки следов. Их было немного. Убийца был осторожен. Он подъехал к краю поля, спешился, а дальше пошел пешком, чтобы не оставлять следов в самой ржи. Лошадь стояла здесь, у кромки леса, пока ее хозяин творил свой кровавый ритуал. Она топталась на месте, нервничала. Земля была истоптана в небольшом круге.

Он нашел то, что искал, через несколько шагов. Конский помет. Свежий, еще теплый, от него поднимался легкий парок. Ратибор без всякой брезгливости ткнул в него кончиком ножа. Разворошил. Внутри были непереваренные стебли ржи и… что-то еще. Жесткие, волокнистые травы, которые не росли в здешних заливных лугах. Ковыль. Полынь. Сухие травы степи. Лошадь кормили не местным сеном.

Все сходилось. Деталь к детали. Грязный клочок войлока. Необычная соль, настоянная на степных травах. Легкая, быстрая походка, не похожая на тяжелую поступь русича. А теперь это – главное, неоспоримое доказательство. Подковы степняков. Их ни с чем не спутать.

Цепочка следов вела от кромки поля к лесу, а затем выходила на старую, заброшенную дорогу, ведущую к Лыбеди. Туда, за реку. Туда, где на выжженном солнцем холме виднелись десятки, если не сотни, темных конусов печенежских юрт.

Ратибор выпрямился. Он больше не смотрел на поле. Он смотрел на горизонт. На дымки костров, поднимавшиеся в утреннее небо.

Раньше у него была лишь догадка, подкрепленная предчувствием и словами старой ведьмы. Теперь у него был факт. Железный, неоспоримый, отпечатанный в земле. Маньяк, потрошитель, жнец, пришедший за душами киевских духов, был не просто чужаком. Он был одним из них. Одним из "союзников", которым его князь позволил разбить стан у самых ворот города.

Холодная, черная ярость, которую он так долго сдерживал, начала закипать у него в груди. Он не дал ей вырваться. Он преобразовал ее. В решимость. В план.

Охота вслепую закончилась. Пора было навестить соседей. Но не как гость и не как посол.

Как волк, идущий в логово, чтобы вырезать того, кто посмел охотиться на его территории.

Глава 11. Горящее Небо

Ночь навалилась на Киев, как мокрая, просмоленная шкура. После находки в поле город не просто затих – он умер. Улицы обезлюдели задолго до заката, превратившись в черные, безглазые коридоры между слепыми стенами изб. Единственными живыми существами, казалось, были дозорные на стенах Детинца, всматривавшиеся во тьму, и Ратибор, сидевший в своей каморке при княжьем дворе. Он не спал. Он чистил свою боевую секиру. Медленно, методично, он водил промасленным бруском по лезвию, и металл отзывался тихим, голодным шипением. Он готовился.

Первый крик "Пожар!" прозвучал со стороны Щекавицы, с западной окраины. Он был высоким, отчаянным, полным паники. Почти сразу ему вторил другой, с юга, со стороны Лыбеди. А затем загудел набат. Тяжелый, рваный, тревожный гул колокола ударил по нервам спящего города, как удар молота по наковальне.

Ратибор вышел на двор. Небо на западе и юге уже не было черным. Оно окрасилось в грязный, багровый цвет. Пульсирующее, живое зарево, словно кто-то расковырял рану на теле ночи. В воздухе запахло дымом.

Начался хаос.

Двери, еще час назад запертые на все засовы, распахнулись. Люди выбегали на улицы, полуголые, обезумевшие от страха. Женщины кричали, прижимая к себе плачущих детей, мужики растерянно оглядывались, не понимая, куда бежать. Паника, до этого тлевшая в темных углах, вырвалась наружу и обрела форму огненного зверя.

– Печенеги! – разнесся по толпе дикий вопль. – Напали! Жгут город!

Эта мысль была логичной и страшной. После череды ритуальных убийств нервы у всех были натянуты до предела, и теперь они лопнули. Толпа ринулась прочь от окраин, к центру, к Детинцу, к мнимому спасению, давя друг друга в узких улочках. Слышались крики боли, проклятия, треск ломающихся плетней.

Дружина пыталась навести порядок. Воевода Добрыня, выскочивший на крыльцо терема, рычал приказы, отправляя отряды на тушение и оцепление.

– Это диверсия! – кричал он, перекрывая гул толпы. – Они нас выманивают! Хотят, чтобы мы бросили стены! Держать оборону! Гасить огонь!

Ратибор стоял посреди этого ревущего безумия, как скала посреди шторма. Он не двинулся с места. Он просто смотрел на полыхающее небо и вдыхал запах гари. И в его голове все было ясно, как морозный день.

Он видел это раньше. На войне. Тактика выжженной земли, тактика отвлечения. Пока основные силы брошены на одну цель, небольшой отряд проникает туда, где его не ждут.

Дружинники, простые мужики с ведрами и баграми, даже воевода – все они видели одно и то же. Огонь. Угрозу. Нападение.

Ратибор видел другое.

Он видел ширму. Огромный, огненный занавес, за которым кто-то собирался играть свой собственный, тихий и кровавый спектакль.

– Горят амбары, – сказал он подошедшему молодому гридню, который пытался передать ему какой-то приказ.

– Да! Десяток, не меньше! С зерном! Нам зиму не пережить! – кричал тот, вытирая сажу со лба.

Ратибор покачал головой.

– Он не просто жжет амбары, дурень, – его голос был тихим, но прорезал шум, как нож масло. – Он жжет хлеб. Наш хлеб. Урожай с того самого поля. Он закончил свой ритуал. Он осквернил духа поля, а теперь уничтожает то, что тот давал. Он смеется над нами.

Гридень тупо смотрел на него, ничего не понимая.

– О чем ты?! Надо тушить!

Но Ратибор уже не слушал. Он смотрел не на пожары на окраинах. Он смотрел на реку. На темную, блестящую в отсветах пламени воду Днепра.

Пока весь город, вся дружина, сам князь смотрят на запад и на юг, на огонь, никто не смотрит на восток. Никто не смотрит на воду. А убийца, тот, кто оставил следы в поле, не будет возвращаться в свой стан по суше, где его могут перехватить. Зачем, если есть река? Небольшая лодка, пара гребков – и ты уже в городе, у причалов на Подоле, где в суматохе и панике никто не обратит на тебя внимания.

Он уже здесь.

Пока все тушили пожары, устроенные его сообщниками, он незаметно проскользнул в город под прикрытием хаоса. Не для того, чтобы жечь или грабить.

Он пришел за следующей жертвой.

Ратибор повернулся спиной к ревущей толпе и пылающему небу. Он перехватил секиру поудобнее. В то время как все бежали от огня, он пошел в самую гущу паники, против течения. Он шел не тушить амбары. Он шел на охоту.

Он не знал, кого убийца выбрал на этот раз. Духа леса, схоронившегося в роще на одном из холмов? Духа реки, который мог стать его следующей целью? Или кого-то еще? Но Ратибор знал одно: пока город кричал и горел, Мясник работал. В тишине. В темноте. И он, Волк, должен был найти его раньше, чем оборвется еще один нечеловеческий крик.

Эта ночь была идеальной для убийства. Весь город смотрел не туда.

Глава 12. Шепот в Корчме

Ночь пожаров прошла, оставив после себя смрад гари, черные остовы амбаров на горизонте и липкий, парализующий страх. Город забился в свою раковину еще плотнее. Но даже в самое страшное время есть места, которые продолжают жить своей, особой жизнью. Места, где страх либо уступает место пьяной удали, либо топится на дне мутной браги.

Корчма «Кривая Собака» на Подоле была именно таким местом. Дыра. Грязная, вонючая дыра, сколоченная из горбыля и отчаяния. Здесь собирались те, кому нечего было терять: грузчики из порта, мелкие воришки, дезертиры, пропивающие последний крест, и заезжие торгаши, слишком жадные, чтобы платить за постой в приличном месте. Воздух здесь был таким густым от пота, дешевого перегара, пролитого пива и дыма от сальных светильников, что его, казалось, можно было зачерпнуть кружкой.

Ратибор сидел в самом темном углу, за шатким, залитым брагой столом. На нем были не княжеские доспехи, а драные порты и простая льняная рубаха, намеренно измазанная грязью. Свои шрамы он не прятал – они служили ему лучшей защитой. В таком месте человек со шрамами вызывал уважение и страх, а не любопытство. Он заказал кружку самой дешевой, кислой браги и просто сидел, превратившись в тень. Он слушал.

Вокруг гудели. Большинство разговоров были предсказуемы. Обсуждали пожары, проклинали печенегов, спорили, кто будет следующей жертвой Мясника. Но это были лишь волны на поверхности. Ратибора интересовало то, что скрывалось в глубине. Те тихие, обрывочные разговоры, что рождаются между третьей и четвертой кружкой, когда язык развязывается, а мозг перестает контролировать слова.

– …говорю тебе, Вавила, сами напросились! – бухтел здоровенный грузчик с перебитым носом, обращаясь к своему тощему собутыльнику. – Князь их под бок пустил, степняков этих немытых, вот и дождались! Они же не люди, они твари!

– Да ладно тебе, Гриша, – икал Вавила. – Я с ними торгую иногда. Нормальные мужики. Шкуры у них хорошие. И кони.

– Шкуры! – рявкнул Гриша, стукнув кружкой по столу так, что брага выплеснулась. – А не ты ли мне вчерась сказывал, что они у тебя на рынке какую-то дрянь покупали?!

Ратибор напрягся, его уши уловили нужную ноту в общем гаме. Он не повернул головы, лишь чуть наклонил ее, продолжая лениво ковырять ножом столешницу.

Вавила, тощий торговец мелочевкой, смутился. Он огляделся по сторонам.

– Да тихо ты, орясина! Услышит кто…

– Да кто тут услышит?! Все свои! – не унимался Гриша. – Говори давай! Что за дрянь?

– Да не дрянь… просто… странные они, – Вавила понизил голос до заговорщического шепота, и Ратибору пришлось напрячь весь свой слух. – Подходил ко мне один. Молодой, красивый такой, с серьгой в ухе. Гордый, как княжич. Не торговался почти. Купил пучок полыни, чертополоха, болиголова… Все травы, что ведьмы для порчи берут. Я ему говорю: «На кой тебе, мил человек? Коней лечить?» А он так на меня посмотрел… – Вавила поежился, – как на червяка. И говорит, мол, «не твоего ума дело, смерд». И серебром заплатил, не скупясь.

У Ратибора внутри все похолодело. "Полынь и еще что-то чужое…" – так сказала Милада, понюхав соль из избы.

– А еще, – продолжал Вавила, уже не в силах остановиться, – они к Марфе-солеварке ходили. Которая черную соль с Топких болот таскает. Всю скупили! Весь запас! Марфа потом хвасталась, что на вырученные деньги корову себе купит. Я еще подумал, на кой им эта соль? Ею только кожу дубить, в пищу не годится, горькая…

Круг замкнулся. Печенеги. Странные травы, которые подходят для темных ритуалов. И черная болотная соль. Та самая, которой убийца чертил свои круги. И молодой, гордый степняк с серьгой в ухе… Это уже было не просто предположение. Это был почти портрет.

В другом конце корчмы завязалась пьяная драка. Кто-то кого-то обозвал, полетели кружки, послышались глухие удары и смачные ругательства. Всеобщее внимание переключилось туда. Ратибор воспользовался моментом.

Он тихо поднялся из-за стола, бросив на него пару медных монет. Когда он проходил мимо столика торговцев, он как бы невзначай споткнулся и навалился на плечо Вавилы.

– Осторожнее, друг, – просипел торговец.

– И ты, друг, – прорычал в ответ Ратибор прямо ему в ухо, сжав его плечо так, что у того хрустнули кости. – Язык твой длинный. А ночи в Киеве нынче темные. И ножи острые.

Вавила обмяк, его лицо побелело от ужаса. Он судорожно закивал, не в силах вымолвить ни слова. Ратибор отпустил его и, не оборачиваясь, вышел из корчмы в ночную грязь.

У него было все, что нужно. Он больше не будет бродить по городу, ожидая следующего трупа.

Пора было нанести визит Марфе-солеварке, а потом – готовиться к долгой прогулке.

Прогулке в стан, где живет молодой и гордый степняк, который покупает ведьмины травы и любит рисовать на земле черные круги. Волк напал на след. И он знал, что этот след приведет его прямо к глотке убийцы.

Глава 13. Досье на Молчуна

Его не всегда звали Молчуном.

Когда-то у него было другое имя. То, которое произносила шепотом его жена, прижимаясь к нему в темноте. То, которое выкрикивал смехом его сын, убегая от него по высокой траве у реки. Это имя умерло. Сгорело. Истлело до костей и пепла десять зим назад. Ратибор сохранил его лишь как клеймо на своей душе, как досье на того человека, которым он когда-то был, и которого он похоронил вместе со своей семьей.

Он шел по ночному, охваченному паникой Киеву, но видел не его. Запах дыма, въедливый, горький, был не от вчерашних амбаров. Это был дым из прошлого, дым, который навсегда пропитал его легкие. Один глубокий вдох – и он снова там. На окраине своего родного села под Черниговом, которое в тот день печенеги превратили в выжженную язву на теле земли.

Воспоминание было не туманным, а острым, как осколок стекла в глазу.

Он был в дозоре на холме, когда они налетели. Не армия, идущая в бой, а саранча. Воющая, гикающая орда на низкорослых, жилистых лошадях, появившаяся из-за леса как кровавый рассвет. Он успел трижды протрубить в рог, прежде чем первая стрела вонзилась ему в плечо. А потом начался ад.

Он не помнил самой битвы. Он помнил другое. Он помнил, как прорубался сквозь строй врагов к своей избе, стоявшей на отшибе. Помнил не лица, а оскаленные, чужие рты, изрыгавшие гортанные крики. Помнил, как его секира входила в чужую плоть с мокрым хрустом, как брызги горячей крови попадали ему в рот.

А потом он увидел свою избу. Дверь была сорвана с петель. А на крыльце…

На крыльце лежала Олеся, его жена. Она не была зарублена в бою. Ее просто… использовали. Несколько тел степняков валялись вокруг, она отбивалась до последнего. Но ее одежду разорвали в клочья, а по белым ногам стекала кровь. Одна стрела с черным оперением торчала из ее живота – не смертельный удар воина, а ленивый выстрел в упор, сделанный просто так, от скуки. Когда он подбежал, ее глаза были еще открыты и смотрели на него с бесконечным удивлением и болью. Она умерла у него на руках, пытаясь что-то сказать, но из ее рта текла лишь розовая пена.

Он получил свой первый шрам в ту секунду. Невидимый. Самый глубокий.

Его сына, пятилетнего Мироша, он нашел внутри. Мальчик пытался спрятаться под лавкой. Его просто пригвоздили к земляному полу коротким копьем. Проткнули, как жука. Просто чтобы заставить замолчать его плач.

Это и есть бессмысленная жестокость. Не ярость боя, не необходимость убивать, чтобы выжить. А ленивое, скучающее зло, которое ломает красивые вещи просто потому, что может. Зло, которое убивает не ради победы, а ради развлечения.

Ратибор не помнил, как его ударили сзади по голове.

Очнулся он уже к вечеру, когда все было кончено. Пришла дружина из Чернигова и вырезала остатки мародеров. Он лежал в луже собственной крови, с расколотой головой. Вокруг была тишина. Тишина выжженного мира. Он поднялся, шатаясь, и именно тогда он стал Молчуном. Слова умерли в нем. Они стали бесполезны, как деревянный меч против стали. Что можно было сказать, глядя на пронзенное копьем тело своего сына? Какие слова могли описать взгляд умирающей жены? Все слова мира превратились в пыль.

Но ярость не умерла. Она превратилась в холод.

Когда дружина собралась преследовать уходящую орду, он пошел с ними. С пробитой головой, перевязанной грязной тряпкой, с одной секирой в руках. Именно в той погоне он получил остальные свои шрамы. Он бросался в гущу боя, не чувствуя боли. Он был не воином, а машиной для убийства.

Шрам через бровь оставила кривая сабля, соскользнувшая с его топора. Удар почти выбил ему глаз, но он успел вогнать обух своей секиры в горло врага. Белая отметина на скуле – память о стреле, которую он выдернул из собственного лица, даже не заметив.

Он убивал. Убивал тихо, методично, без боевого клича. Каждый удар топора был точкой в предложении, которое он теперь писал своей жизнью. Предложении о мести и справедливости.

…Резкий скрип ворот Детинца вернул его в настоящее. Он стоял перед своей каморкой. Комнатушкой, где не было ничего, кроме лежанки, оружия на стене и ведра с водой. В ней не было жизни. В ней не было воспоминаний. Она была функциональна, как могила.

Он подошел к ведру, зачерпнул ледяной воды и плеснул в лицо, смывая грязь корчмы и пыль прошлого. Он посмотрел на свое отражение в темной воде. Он не видел там того парня с русой бородой, который смеялся и любил. Он видел Молчуна. Инструмент. Оружие в руках князя. Человека, из которого выжгли все, кроме одного – ненависти к тем, кто убивает просто так. Для забавы. Как тот молодой степняк, скупавший травы для порчи.

Вот почему он не остановится. Не потому, что ему приказал князь. А потому, что каждый раз, глядя на изуродованное тело очередной жертвы, он видит глаза своего сына и живот своей жены. И он будет идти по этому кровавому следу до самого конца, пока не оборвет его. Или пока не оборвут его собственный. Для него это уже не имело значения.

Молчун погасил лучину. Темнота была его единственным другом. Она ничего не спрашивала и все понимала.

Глава 14. Карта Жатвы

Ратибор запер дверь своей каморки на тяжелый засов. Снаружи город выл от страха и горя, но здесь, в этом каменном мешке, царила тишина. На грубом столе из неотесанных досок, освещенном единственной сальной свечой, был разложен большой, пожелтевший кусок пергамента. Это была лучшая карта Киева, которую можно было достать – перерисованная греческими писцами для князя Владимира. На ней были обозначены не только главные улицы, но и холмы, овраги, ручьи, городские стены и даже отдельные, самые важные строения.

Для Ратибора эта карта была полем боя. А враг, доселе невидимый, оставлял на ней свои кровавые метки.

Он работал медленно, с сосредоточенностью резчика по кости. Его инструменты были просты: уголек, привязанный к палочке, и его собственная память, острая, как лезвие ножа.

Первая отметка. Уголек ткнулся в точку на Подоле, у самого края оврага. Изба вдовы Ганны. Он обвел ее жирным, неровным кругом. Рядом коротко нацарапал: "Домовой. Сердце." Место, где начался кошмар. Далекая окраина, тихий, неприметный угол.

Вторая отметка. Уголек переместился выше, к центру Подола. Городская баня. Еще один черный круг, казавшийся язвой на теле города. Рядом появилось новое слово: "Банник. Печень." Расстояние между двумя точками было невелико, но очевидно – убийца двигался от периферии к центру.

Третья отметка. Уголек пересек городскую стену и впился в ровное пространство полей к западу от города. Ржаное поле. "Полевик. Легкие." Маньяк не просто двигался к центру, он расширял свою географию, свои охотничьи угодья. Теперь он действовал и за стенами города.

Ратибор откинулся на лавке, обводя три черные точки тяжелым взглядом. Пока это были лишь отдельные, несвязанные вспышки насилия. Как случайные удары молнии в грозу. Но он знал – у каждого безумия есть своя логика. Нужно было лишь найти ее.

Он взял линейку и попробовал соединить точки. Прямая линия не получалась. Треугольник? Бессмысленно. Но что, если?..

Его рука замерла. Он не стал проводить линию. Он увидел ее мысленно. От первой точки ко второй, а от второй к третьей… Это была не прямая. Это был изгиб. Часть какой-то огромной дуги. И если ее мысленно продолжить, то…

Он начал работать быстрее, лихорадочно. Слова Милады бились у него в висках: "Он идет за кровью леса".

Лес. Где убийца мог найти Лешего, лесного духа? Не в молодой роще, а в старом, вековом бору. В Киеве было только одно такое место. Щекавицкая роща. Старый, почти нехоженый лес на одном из холмов. Ратибор нашел его на карте и поставил там еще один, пока что пустой, вопросительный круг. Он лег на продолжение той самой дуги, которую он начертил в своем воображении.

Дальше. Что могло понадобиться еще? Сердце, печень, легкие… Какие еще органы есть у этого мира?

Вода.

Река. Кровь города.

Убийца не будет нападать на могучего Днепра-Славутича. Он выберет цель поменьше. Ручей Киянец, впадающий в Днепр, или небольшая речка Почайна, у которой, по преданиям, были свои водяные. Ратибор поставил еще две вопросительные метки у воды. И они тоже, с ужасающей точностью, ложились на траекторию невидимой линии.

Когда он отстранился от стола, рисунок стал очевиден.

Это была не дуга. Это была спираль.

Жестокая, хищная спираль, которая закручивалась, виток за витком, от самых окраин, от грязных закоулков Подола, через поля и леса, все ближе, ближе, ближе к одной-единственной точке.

К центру карты.

К самому сердцу Киева.

Туда, где на высоком холме, обнесенном тройным кольцом стен и частоколов, стояли каменные церкви и княжеские терема.

К Детинцу.

К Княжьему Дворцу.

Дыхание Ратибора перехватило. Теперь он видел все. Это не были хаотичные убийства ради ингредиентов. У каждого убийства была не только ритуальная, но и географическая цель. Убийца не просто собирал части тел. Он "метил" территорию, ослабляя ее духов-защитников по спирали, приближаясь к главной цели. Он окружал сердце города кольцом из смерти и ужаса, прежде чем нанести последний, решающий удар.

Что было его конечной целью? Какого духа он хотел убить в Детинце? Духа-хранителя всего города? Самого князя, которого народ почитал почти как божество? Или он хотел провести свой главный, финальный ритуал прямо на княжеском дворе, впитав в себя силу всего Киева?

Свеча затрещала, бросив на стену его огромную, искаженную тень. Ратибор смотрел на свою карту, и она превратилась для него в смертный приговор, вынесенный его городу. Он видел не пергамент и угольные метки. Он видел медленно сжимающуюся удавку. И петля неумолимо затягивалась на шее князя Владимира.

Именно поэтому были устроены пожары. Чтобы отвлечь внимание от новой жертвы, которая приблизит его еще на один шаг к центру.

Он схватил уголек. Пальцы дрогнули в первый раз за всю ночь.

Рядом с вопросительными метками, означающими Лешего и Водяного, он нацарапал новые слова, свое собственное пророчество, основанное не на магии, а на холодной логике.

"Позвоночник".

"Желчь".

И еще он понял кое-что. Самое страшное. Убийца не просто убивал.

Он освящал землю. Освящал кровью. Он готовил огромное ритуальное поле для своей финальной жатвы. И полем этим был весь Киев.

Глава 15. Ночной Визит

Тьма была его союзником. Плотная, безлунная, пропахшая сыростью речной поймы и дымом от далеких, догорающих пожарищ. Ратибор двигался, как призрак, тень среди теней. Он давно оставил за спиной последние дома Киева и сейчас скользил по заросшему камышом берегу Лыбеди. Вода лениво хлюпала у его ног. Он был одет во все черное, его лицо было измазано грязью, а секира, укутанная в тряпицу, чтобы не блестела, висела за спиной.

Переправившись через мелкую речку вброд, он почувствовал, как изменилась земля. Мягкая, лесная почва сменилась сухой, твердой, почти каменной поверхностью выжженной степи. Изменился и запах. Вместо привычного аромата прелых листьев и влажного дерева в нос ударил чужой, терпкий дух – смесь полыни, конского пота и едкого дыма от кизяков.

Он поднялся на невысокий холм, заросший чахлым кустарником, и залег, превратившись в еще один камень на склоне. Отсюда открывался вид на логово врага.

Печенежский стан раскинулся в низине, как россыпь гигантских, уродливых грибов. Сотни конусообразных юрт из серого и бурого войлока, сгрудившихся без всякого порядка. В центре, над самым большим шатром из белой кожи, развевался на ветру бунчук – длинное древко, увенчанное конским хвостом. Знамя хана Арслана.

В стане горели костры. Десятки костров. Их беспокойные языки пламени выхватывали из мрака отрывочные, тревожные картины. Вот группа воинов сидит на корточках кружком, что-то гортанно обсуждая и передавая друг другу чашу с кумысом. Вот женщина в грубой одежде свежует тушу барана, ее нож быстро и умело мелькает в свете огня. Вот скачут по стану полуголые, крикливые дети, играя в свои жестокие игры.

На первый взгляд, это был обычный быт кочевого народа. Ничего подозрительного. Но Ратибор смотрел не на то, что было на виду. Он вслушивался, всматривался, впитывал саму атмосферу этого места. И она была ядовитой.

Напряжение. Оно висело в воздухе, густое, как смола. Он чувствовал его в том, как резко оборачивались воины на малейший шорох. В том, как они держали руки на рукоятях своих сабель, даже сидя у костра. В том, как их собаки – поджарые, злобные степные волкодавы – не лаяли, а лишь глухо рычали, водя носами по ветру. Они были начеку. Словно ждали нападения. Или, наоборот, готовились к нему.

Не было слышно ни песен, ни смеха. Только приглушенный, монотонный гул голосов, похожий на жужжание встревоженного осиного гнезда. А над всем этим доминировал другой звук. Глухой, ритмичный бой большого бубна, доносившийся откуда-то из глубины стана, и протяжное, тоскливое пение шамана. Это была не праздничная мелодия. Это был камлание. Ритуал. Призыв к богам или духам.

Ратибор медленно повел взглядом по стану, пытаясь вычленить из сотен юрт ту, что принадлежала молодому убийце, «княжичу с серьгой в ухе», как описал его торговец Вавила. Но отсюда, с холма, все юрты были похожи одна на другую, как капли грязной воды.

Его внимание привлекло движение у центрального, ханского шатра. Из него вышел высокий, сутулый старик в странном одеянии из шкур и перьев, с посохом, увенчанным черепом барана. Шаман. Тот самый, чей бубен и голос разносились по всему стану. Он подошел к одному из костров, где сидели самые рослые, важные на вид воины. Они почтительно встали при его появлении. Шаман что-то сказал им, указывая посохом в сторону Киева. Воины мрачно кивнули. Один из них плюнул в огонь, и тот злобно зашипел.

Ненависть. Ратибор мог почти физически ощутить ее. Холодная, концентрированная ненависть, направленная на город, который виднелся темным силуэтом на фоне зарева догорающих пожаров. Они не были друзьями. Они были врагами, заключившими временное перемирие. И это перемирие трещало по швам.

Ратибор пролежал в своей засаде несколько часов, пока не начало светать. Он вмерз в землю, его тело затекло, но он не шевелился. Он впитывал каждую деталь: смену караула, маршруты патрулей, расположение постов. Он составлял карту этого логова в своей голове.

Ничего конкретного он не увидел. Ни одного прямого доказательства. Но его инстинкты, отточенные годами войны и охоты, кричали ему, что он на правильном пути. Зло было здесь. Оно пряталось за войлочными стенами этих юрт, за гостеприимной чашей кумыса, за гортанными песнями у костра. Оно было частью этой культуры, частью этого народа, для которого жизнь человека, особенно чужака, не стоила и подковы с копыта их коня.

Когда первый робкий луч солнца коснулся верхушек деревьев, Ратибор начал отползать назад, так же бесшумно, как и пришел. Он не нашел убийцу этой ночью.

Но он нашел его дом.

И он понял, что вернуться сюда придется уже не в качестве наблюдателя. В следующий раз ему нужно будет проникнуть внутрь. Прямо в сердце змеиного гнезда. И это будет уже не разведка. Это будет смертельный риск.

Глава 16. Совет Дружины

Гридница князя Владимира пропахла потом, тревогой и застарелым вином. За огромным дубовым столом, темным от времени и пролитых напитков, сидела вся верхушка киевской дружины. Старшие гридни. Бородатые, покрытые шрамами волки, чьи имена гремели от Карпат до самого Царьграда. Путята, могучий, как медведь, воевода, потерявший глаз в битве под Доростолом. Блуд, хитрый и язвительный, как лис, мастер засад и интриг. И, конечно, сам Добрыня, дядя князя, чье слово было весомее золота.

Воздух был тяжелым. Ночь пожаров вымотала всех. Глаза у воинов были красными, лица – серыми от усталости и копоти. Они обсуждали ситуацию, и их голоса были похожи на рычание псов, дерущихся за кость.

– Это упыри! Говорю вам! – басил Путята, ударив по столу своим огромным кулаком так, что подпрыгнули серебряные кубки. – Кровь чуют! Город ослаб от страха, вот они и полезли из своих могил на Щекавице! Нужно послать сотню молодцов с осиновыми кольями и серебром, выжечь их гнездо, и все закончится!

– Глупости, – скрипуче возразил Блуд, поглаживая свою редкую бороденку. – Упыри рвут глотки и пьют кровь. Они не потрошат духов и не раскладывают их легкие, как крылья. Это работа колдуна. Лесного. Какого-то волхва-отступника, что якшается с Лихом. Он мстит князю за новую веру. Искать надо в лесах, трясти всех ведунов и знахарок!

Князь Владимир сидел во главе стола и молча слушал, его лицо было непроницаемым, как камень. Он переводил взгляд с одного воеводы на другого, позволяя им выпустить пар.

В этот момент в гридницу вошел Ратибор. Он был грязным, заросшим щетиной, от него несло речной тиной и тревогой. Он не поклонился, лишь кивнул князю и замер у стены, в тени, сливаясь с ней.

– А вот и наш главный знаток нечисти, – криво усмехнулся Блуд. – Ну что, Молчун? Нашел своего лесного демона? Или, может, это русалки от скуки людей потрошат?

Ратибор проигнорировал его. Он смотрел только на князя.

– Это не упыри и не лесные колдуны.

Все разговоры стихли. Гридни уставились на него. На его фоне – огромные, шумные, пышущие силой – Ратибор казался тенью, но в его тихом голосе была такая ледяная уверенность, что даже Путята нахмурился.

– Это печенеги, – ровно произнес он.

В гриднице на секунду повисла тишина. А затем она взорвалась. Хохотом. Громким, раскатистым, оскорбительным хохотом закаленных в боях мужиков, которые решили, что услышали самую смешную шутку в своей жизни.

– ПЕЧЕНЕГИ?! – взревел Путята, стуча кулаком по столу. – Ты в своем уме, Ратибор?! Печенеги – воины! Они нападают с гиком, грабят, убивают! Они не будут, как крысы, потрошить в банях каких-то духов! Это бабьи дела!

– Они сожгли наши амбары! Это была диверсия! – поддержал его другой гридень.

– Пожары были отвлекающим маневром, – спокойно возразил Ратибор. – Пока вы смотрели на огонь, убийца вернулся в город по реке. Я нашел следы их лошадей у поля, где убили Полевика. Подковы в форме полумесяца. В корчме торговцы болтают, что они скупают черную соль и ведьмины травы. Карта убийств указывает на то, что…

– КАРТА?! – перебил его Блуд с издевательским смешком. – О, боги! Он еще и карты рисует! Ратибор, ты пересидел в своей каморке! Твой разум помутился от этих сказок! Какие к черту полумесяцы? Может, тебе это приснилось?! Мы говорим о войне, а ты нам про следы и бабьи сплетни в кабаке!

– Ты стал параноиком, Молчун, – сурово добавил Добрыня. – Ты ненавидишь степняков с тех пор, как они вырезали твою деревню. И теперь ты видишь их руку в каждом темном углу. Это месть застилает тебе глаза. Мы не можем рисковать миром с ханом Арсланом из-за твоих… призраков.

Ратибор сжал кулаки. Ярость, холодная и острая, поднялась изнутри. Они не слышали. Они не хотели слышать. Они были воинами, они понимали язык меча и огня. Но язык тайных ритуалов, подков, черной соли и хитрого плана был им чужд. Для них это были глупости.

– Они подбираются к Детинцу. По спирали, – упрямо произнес он, глядя на князя.

– Хватит! – голос Владимира был негромким, но он мгновенно оборвал весь шум. Все замолчали и уставились на него. – Ратибор. У тебя есть что-то, кроме следов, слухов и твоих… карт? У тебя есть имя? У тебя есть свидетель, который под присягой скажет: "Я видел, как печенег убивал духа"?

Ратибор молчал. Имя у него было лишь гипотетическим – "молодой степняк с серьгой". Свидетели – пьяница-торговец и два перепуганных мужика, которые не видели ничего конкретного.

– Нет, – наконец выдавил он.

– Тогда молчи, – отрезал князь. – Я ценю твое рвение. Но я не пошлю свою дружину на смерть из-за теней и шепота. Мы усилим дозоры. Прочешем лес в поисках отшельников. Допросим всех знахарок. Сделаем то, что должно. А ты… – он посмотрел на Ратибора долгим, тяжелым взглядом, – …остынь. Выпей. И прекрати гоняться за призраками своего прошлого.

Это был приговор. Ему не верили. Его сочли сумасшедшим, одержимым местью параноиком. Его расследование, его ночные вылазки, его логические построения – все это было выброшено на помойку, как бесполезный хлам.

Ратибор ничего не ответил. Он просто развернулся и молча вышел из гридницы, провожаемый насмешливыми взглядами и презрительным молчанием. Он снова был один. Со своей правдой, в которую никто не верил.

Он понял, что больше не может рассчитывать на помощь дружины. Если он хочет остановить убийцу, ему придется действовать в одиночку. Против всех. Против воли князя.

И это делало его не просто следователем. Это делало его преступником.

Глава 17. Новая Цель

Оскорбление и недоверие оставили во рту Ратибора вкус желчи. Он сидел в своей каморке, один, в полной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием угольев в жаровне. Совет дружины стал для него клеймом. Параноик. Одержимый. Он видел, как они смотрят на него – не как на Волка Князя, а как на бешеного пса, которого пора бы пристрелить, чтобы не натворил бед. Князь, его хозяин, фактически приказал ему отступить, заткнуться, утопить свою правоту в вине.

В груди Ратибора не было обиды. Была лишь ледяная, звенящая пустота. Они были слепы. Их мечи и доспехи были бесполезны против врага, который воевал не сталью, а ужасом. Они готовились отражать штурм, не понимая, что крепость уже гниет изнутри.

Он думал о том, что делать дальше. Плюнуть на все? Покориться воле князя и ждать, пока на улицах не начнут находить уже человеческие трупы? Или пойти против всех? Стать волком-одиночкой, преступником, действующим на свой страх и риск, зная, что если его поймают в стане печенегов, никто за него не заступится. Его просто бросят на съедение собакам, как нарушителя мира.

От размышлений его отвлек резкий, короткий стук в ставень.

Ратибор замер. Стук не был человеческим. Он был слишком сухим, слишком резким. Как будто кто-то стучал костью по дереву.

Он медленно подошел к окну и отодвинул тяжелый засов. На подоконнике сидел ворон. Огромный, черный, как сгусток ночи, с умными, блестящими, как бусины из обсидиана, глазами. Он не улетел. Он просто склонил голову набок, разглядывая Ратибора. Это был не обычный городской падальщик. Это был один из воронов Милады.

К лапке птицы была привязана тонкой бечевкой крохотная, туго свернутая трубочка из бересты.

Ратибор осторожно отвязал ее. Его грубые, мозолистые пальцы казались неуклюжими рядом с хрупким посланием. Ворон каркнул – хрипло, коротко, словно отдавая приказ, – и, взмахнув крыльями, растворился в сером рассветном небе.

Ратибор развернул бересту. На ней не было длинных объяснений. Лишь четыре слова, нацарапанные острым угольком корявым, почти детским почерком ведьмы:

Он идет за кровью леса.

Четыре слова. Но для Ратибора они прозвучали громче набата. Громче хохота в княжеской гриднице. Это не было предположением. Это было знание. Пророчество. Приговор.

Кровь леса.

Ратибор снова посмотрел на свою карту, разложенную на столе. На зловещую спираль. Убийца уже взял душу дома, нутро очищения и дыхание земли. Что было сутью леса? Его сердцем? Его скелетом?

Леший.

Древний дух, хозяин чащи. Невидимый, могущественный, тот, кого боялись даже самые смелые охотники.

"Позвоночник," – всплыло в его памяти слово, которое он сам нацарапал на карте. Скелет, основа. Позвоночник леса.

И Ратибор понял все.

Он понял, что совет дружины, их неверие, их насмешки – все это не имеет значения. Убийца не будет ждать, пока они прочешут леса и допросят знахарок. Он уже действует. Он уже на охоте. Прямо сейчас, в эту самую минуту, он, возможно, уже выслеживает свою следующую жертву в вековом бору на Щекавицком холме.

Холод в его груди сменился ледяным огнем. Выбор был сделан за него. Он не мог сидеть здесь и ждать. Даже если ему придется пойти против воли князя. Даже если это будет его последняя охота.

Он поднялся, больше не колеблясь. Сбросил грязную рубаху, начал облачаться в свои кожаные доспехи, проверять крепления, ремни. Он не брал с собой многого. Только секиру. Верную, тяжелую, голодную. И нож. И еще он взял длинный моток крепкой веревки.

Милада дала ему не просто предупреждение. Она дала ему цель. И она дала ему шанс. Шанс опередить убийцу. Возможно, даже поймать его на месте преступления.

Он больше не был Волком Князя.

С этой минуты он был просто волком. И он шел в лес. Не спасать Лешего. Спасти духа было уже, скорее всего, невозможно.

Он шел забирать свою добычу у другого хищника.

Глава 18. Предостережение

Прежде чем уйти в лес, Ратибор сделал последнюю, почти безнадежную попытку. Он не мог спасти Лешего в одиночку, но, возможно, он мог спасти людей. У подножия Щекавицкого холма, там, где городские окраины упирались в густой подлесок, ютились несколько покосившихся избушек. Здесь жили те, чей мир был лесом: охотники, дровосеки, собиратели грибов и ягод.

Он нашел их у общего колодца. Четверо мужиков, жилистых, обветренных, с лицами, похожими на потрескавшуюся кору дерева. Они чинили силки и проверяли тетивы на луках, негромко переговариваясь. При виде Ратибора, идущего к ним из города – в полном доспехе, с секирой на плече, – они замолчали и настороженно выпрямились. Он был для них чужаком. Человек князя. Человек каменных стен, а не лесных троп.

– В лес сегодня не ходите, – сказал Ратибор без предисловий. Его голос прозвучал в утренней тишине резко и неуместно.

Мужики переглянулись. Самый старый из них, седобородый дед по имени Фалелей, сплюнул на землю.

– А то что? Князь новую пошлину на белку ввел? Или грибы теперь тоже его?

В глазах других мелькнули смешки.

– В лесу тот, кто убивает духов, – ровно произнес Ратибор. – Домового. Банника. Полевика. Вы слышали. Сегодня он придет за Хозяином. За Лешим.

На этот раз смешков не было. Лица охотников стали серьезными, почти враждебными. Они жили по законам леса, и в этих законах Леший был не просто духом. Он был силой. Незыблемой, как смена времен года.

– Ты, княжий, умом тронулся, что ли? – пробасил один из них, здоровенный дровосек с топором, заткнутым за пояс. – Кто ж Лешего убьет? Его и увидеть-то не всякий сможет! Он тебя по лесу кругами водить будет, пока не сдохнешь с голоду, или в болото заведет. Леший – это сам лес! Как можно лес убить?

– Так же, как убили домового в запертой избе. И банника в его бане, – отрезал Ратибор. – Тот, кто охотится, не человек. Или не совсем человек. Он знает, как их убивать. Он придет в Щикавицкую рощу. И всякий, кто окажется у него на пути, умрет.

Мужики снова переглянулись. В их глазах было не недоверие солдата, а глубокое, укоренившееся суеверие простого человека. Их мир делился на понятные категории. Есть люди. Есть духи. Люди не убивают духов. Это было таким же незыблемым правилом, как то, что солнце встает на востоке. Нарушить его было невозможно. Мысль Ратибора была для них святотатством.

– Брехня, – упрямо сказал старый Фалелей. – Это все городские ваши страхи. У нас в лесу свои порядки. Хозяин нас не тронет, и мы его не тронем. А чужака, что с дурными мыслями придет, он сам накажет. Превратит в трухлявый пень или волкам скормит. Ты, княжий, лучше б упырей на кладбищах искал, а в наши дела не лез.

Ратибор посмотрел в их упрямые, уверенные лица. Он пытался достучаться до них логикой, но они мыслили мифами. Они верили в силу Лешего больше, чем в жестокость человека. Их вера была их щитом, и они не понимали, что этот щит – всего лишь солома против стального клинка нового времени.

– Я вас предупредил, – глухо сказал он, понимая тщетность своих попыток. – Если цените свои жизни, держитесь сегодня подальше от старого дуба на Громовой поляне.

При упоминании Громовой поляны, тайного сердца леса, где, по поверьям, и обитала самая суть Лешего, охотники нахмурились еще больше. Откуда этот чужак знал про их сокровенные места? Его знание делало его еще более подозрительным в их глазах.

Ратибор повернулся и пошел прочь, к темной стене леса.

– Сам-то куда намылился, храбрец? – крикнул ему в спину дровосек с издевкой. – С Хозяином побрататься?

Ратибор не обернулся.

– Забрать долг, – бросил он через плечо.

Он оставил их позади, со своим недоверием и своей наивной верой. Он понял, что они ему не помогут. Более того, встретив его в лесу, они, скорее всего, примут его за того самого "чужака с дурными мыслями" и могут попытаться остановить.

Он снова был один. Но теперь его одиночество усугублялось знанием того, что люди, которых он пытался защитить, сами могут стать для него угрозой. Он шел в лес, где его ждал сверхъестественный убийца и где каждый встречный мог оказаться врагом. Стена отчуждения вокруг него становилась все выше и толще.

Глава 19. Безмолвный Лес

Ратибор шагнул под сень деревьев, и мир изменился. Теплый утренний свет и звуки окраины мгновенно отсеклись, словно он прошел через невидимую завесу. Здесь, в Щикавицкой роще, царил вечный полумрак. Могучие, в три обхвата, стволы сосен и дубов стояли так плотно, что их кроны сплетались в сплошной, темный купол, сквозь который лишь изредка пробивались косые, пыльные лучи солнца.

Воздух был густым, холодным и неподвижным. Он пах прелой листвой, влажной землей, грибницей и чем-то еще… тревогой.

Первое, что он заметил, была тишина.

Это была не просто тишина. Это было отсутствие звука. Ратибор вырос в лесу, он знал его музыку. Лес всегда живет, всегда дышит. Летом он полон стрекота кузнечиков, жужжания насекомых, криков соек, стука дятла, шороха мыши в траве, хруста ветки под лапой оленя. Лес – это непрекращающийся концерт.

Но сегодня Щикавицкая роща была мертва.

Птицы не пели. Ни одна. Их не было видно на ветках, их голоса не разносились под зеленым сводом. Белки не скакали по стволам. Не было слышно даже назойливого гудения комаров. Лес затаился. Он замер, затаив дыхание, как замирает жертва, увидевшая хищника. Все живое либо ушло отсюда, либо спряталось так глубоко в свои норы и гнезда, что, казалось, перестало существовать.

Единственными звуками были его собственные. Хруст сухой ветки под его сапогом звучал оглушительно, как выстрел. Шорох его кожаных доспехов казался неуместным и громким. Даже звук его собственного дыхания, вырывавшегося белесым парком в холодном воздухе, казался святотатством в этой звенящей пустоте.

Он шел вглубь, ориентируясь по едва заметным приметам – мху на северной стороне стволов, склону земли. Тропинок здесь не было. Леший не любил, когда в его владениях прокладывали дороги. Но Ратибор знал, куда идти. Он двигался к Громовой поляне, сердцу старого бора.

Чем глубже он заходил, тем сильнее становилось гнетущее ощущение. Деревья, казалось, наблюдали за ним. Их стволы, покрытые наростами и морщинами, напоминали лица безмолвных, уродливых стариков. Корявые, переплетенные корни, выступавшие из земли, были похожи на костлявые пальцы, готовые в любой момент схватить его за ногу.

Это было владение Лешего. Обычно, входя сюда, человек чувствовал себя гостем, иногда незваным. Ощущал на себе невидимый, изучающий взгляд Хозяина. Лес мог играть с ним: заставить блуждать кругами, наслать морок, напугать внезапным треском или звериным рыком.

Но сегодня не было и этого. Не было чувства присутствия. Было чувство отсутствия. Как в доме, где хозяин только что был жестоко убит, и воздух еще хранит эхо его последнего крика. Лес не просто молчал. Лес скорбел. И боялся.

Ратибор остановился и прислушался. В этой абсолютной тишине он услышал кое-что еще. Тот самый звук, о котором говорил кузнец Остап. Очень-очень тихий, почти на грани слуха. Металлический, прерывистый стрекот. Чвик… чвик… чвик…

Это был не кузнечик.

Это был звук, который издает точильный камень, когда по нему медленно ведут лезвием. Звук затачиваемого ножа.

Он доносился откуда-то спереди, со стороны поляны.

Холод пробежал по спине Ратибора, не имевший ничего общего с прохладой леса. Он опоздал. Предупреждение Милады было верным, но бесполезным.

Убийца уже был здесь.

Он не прятался. Он сидел где-то там, на священной поляне, и спокойно, методично, готовил свои инструменты к кровавой работе. Или… уже закончил ее и теперь чистил свои клинки.

Ратибор вынул секиру из-за спины, его хватка на древке стала железной. Тишина закончилась.

Это была тишина перед бойней. И теперь бойня либо уже свершилась, либо вот-вот должна была начаться.

Он двинулся вперед, уже не таясь. Каждый его шаг был тяжелым и гулким. Он шел на звук. Шел навстречу хищнику в его собственном, только что завоеванном логове.

Тишина больше не была его врагом. Теперь она была его свидетелем.

Глава 20. Лицом к Лицу с Пустотой

Звук точильного камня оборвался так же внезапно, как и начался. Лес снова погрузился в свою мертвенную, противоестественную тишину. Ратибор замер, напрягая слух, но не услышал ничего. Ни хруста ветки, ни шороха удаляющихся шагов. Будто тот, кто точил нож, просто растворился в воздухе.

Ратибор двинулся вперед, и через десяток шагов деревья расступились. Он вышел на Громовую поляну.

Место было таким, каким он его помнил. Круглая прогалина, в центре которой рос древний, могучий дуб – дерево, которое было здесь еще до того, как на холмах заложили Киев. Его ствол был искорежен и покрыт шрамами, в него несколько раз били молнии, но он выстоял, раскинув свои огромные, корявые ветви, как руки старого бога. Это было капище самой природы. Место силы. Место обитания Лешего.

Но сегодня оно было пустым.

Пустота была неправильной. Она кричала громче любого вопля. Здесь не было трупа. Не было крови. Не было соляного круга или распятой кожи. Ничего. Поляна была девственно чиста, если не считать ковра из опавших листьев и желудей. Казалось, здесь никого не было целую вечность.

Но Ратибор знал, что это не так. Воздух. Он был наэлектризован. Он звенел от напряжения, как натянутая тетива лука перед выстрелом. Здесь только что кто-то был. И этот кто-то был не Лешим.

Он медленно обошел поляну, его взгляд сканировал каждый дюйм пространства. Его сапоги беззвучно ступали по мягкому мху, росшему у корней дуба. И тогда он это увидел.

На могучем стволе дерева, на высоте человеческого роста, был вырезан знак. Свежий, сделанный, очевидно, только что. Щепки еще валялись у подножия дуба, а из порезов на коре сочилась светлая, липкая смола – "кровь" дерева. Это был не тот хищный, зазубренный символ, что он видел на руке Полевика. Это был новый знак.

Идеальный, плавный, гипнотический. Спираль, которая закручивалась сама в себя, образуя круг. Змея, вцепившаяся зубами в собственный хвост. Древний Уроборос. Символ вечности, цикла, самопожирания. Но в исполнении неизвестного резчика он не нес в себе мудрости. Он нес угрозу. Ощущение замкнутого круга, из которого нет выхода. Ловушки.

Это было послание. Не для дружины. Не для города. Это было послание лично ему.

Убийца знал, что Ратибор придет. Он ждал его. Тот звук точильного камня… это была приманка. Он хотел, чтобы Ратибор его услышал. Он дразнил его. Играл с ним.

Взгляд Ратибора скользнул ниже, к подножию дуба. Прямо под вырезанным символом, на мху, лежала ветка. Свежесломанная, с еще живыми, зелеными листьями. Но она не была просто сломана. С нее была содрана кора на несколько дюймов, обнажая белую, влажную древесину. И эта древесина была густо измазана кровью.

Темной, почти черной, уже начавшей сворачиваться. Не человеческой. Кровью, пахнущей лесом, мхом и первобытным ужасом.

Кровью духа.

Это был первый удар. Не смертельный. Убийца лишь "ранил" Лешего, пустил ему первую кровь, пометил его, как волк метит свою территорию. Он показал, что может добраться до него в любой момент.

Убийство еще не произошло. Оно было лишь анонсировано.

"Я здесь. Я могу взять его, когда захочу. Попробуй остановить меня." – вот что кричали этот знак и эта окровавленная ветка.

Ратибор медленно поднял ветку. Она была тяжелой, пропитанной не только кровью, но и болью. Он сжал ее в руке, и липкая жидкость испачкала его пальцы. В этот момент что-то изменилось.

Он перестал быть просто Волкнязя, исполняющим приказ. Он перестал быть следователем, идущим по следу.

Враг бросил ему личный вызов. Он превратил это расследование в охоту. В игру, где ставкой были жизни невидимых хранителей и его собственная. Он и убийца стали двумя хищниками, кружащими вокруг одной добычи, и теперь каждый из них знал о существовании другого.

Осознание этого обрушилось на Ратибора с холодной, убийственной ясностью. Он стоял один посреди безмолвного, напуганного леса, сжимая в руке окровавленную ветку, и смотрел на знак вечности, вырезанный на теле древнего бога.

И он понял, что не уйдет из этого леса, пока один из них не ляжет в эту землю. Игра началась.

Глава 21. Крики в Чаще

Крик был не человеческим и не звериным. Это был вопль ужаса и омерзения, который мог издать только тот, кто увидел, как рухнул его мир. Крик, который заставил птиц, только-только начавших возвращаться в притихший лес, снова в панике взмыть в небо.

Это кричал Фалелей. Старый охотник. Тот самый, что еще вчера с насмешкой говорил Ратибору, что Хозяина леса убить невозможно.

Ратибор, который провел всю ночь в безрезультатных поисках, прочесывая лес квадрат за квадратом, услышал этот крик и ринулся на него, ломая подлесок. Он уже знал, что увидит. Но реальность, как всегда, оказалась во сто крат чудовищнее любых предположений.

Он нашел их – четверых охотников, которых он предупреждал, – в самой гуще Щикавицкой рощи, в овраге, куда редко заглядывало солнце. Они стояли, оцепенев, белые, как береста, с лицами, искаженными гримасами неверия. Здоровенный дровосек сидел на земле, обхватив голову руками, и раскачивался из стороны в сторону, как безумный. Другой, помоложе, блевал в кусты, извергая из себя остатки завтрака и собственного мужества. Старый Фалелей просто стоял, опираясь на свой лук, и из его глаз текли слезы.

Перед ними, на склоне оврага, была развернута новая инсталляция Мясника. На этот раз его холстом стал сам лес.

Тело Лешего – или то, что от него осталось – было распято между двух молодых, гибких сосен. Убийца согнул деревья, натянув их, как тетиву гигантского лука, и привязал запястья и лодыжки духа к их вершинам. Затем он отпустил деревья. Сосны выпрямились с ужасающей силой, и тело Лешего было растянуто в воздухе, в метре от земли. Его суставы вывернулись с тошнотворным хрустом, кожа натянулась до предела, готовая лопнуть.

Он был полностью выпотрошен. Его живот и грудная клетка были вскрыты одним длинным, аккуратным разрезом от горла до паха. Внутренности были вычищены с дотошностью мясника, потрошащего кролика. Зияющая, пустая полость его тела сочилась темной, густой жидкостью, похожей на древесную смолу, смешанную с кровью. Она медленно капала на землю, образуя черное, липкое пятно.

Но самая чудовищная деталь была не на теле.

Выше, на толстой ветке старого дуба, нависавшей над этим кошмаром, висело то, что убийца забрал на этот раз.

Позвоночник.

Он был вырван целиком, единой, длинной, гибкой цепью, от самого основания черепа до копчика. Позвонок за позвонком, каждый был аккуратно очищен от мяса. Белые, блестящие от влаги кости были нанизаны на что-то, похожее на сухожилие, и повешены, как жуткая, кощунственная гирлянда. Конструкция медленно покачивалась на ветру, и позвонки тихо, сухо пощелкивали друг о друга.

Скелет леса. Его основа. Его стержень. Убийца не просто забрал его. Он выставил его на обозрение, как трофей, как насмешку над самой сутью лесной силы.

Ратибор медленно подошел ближе. Вонь стояла невыносимая: смесь смолы, крови и острого запаха свежераспиленной сосны. Он увидел то, чего не заметили оцепеневшие охотники.

Кожа на теле Лешего была покрыта сотнями мелких, но глубоких порезов. Из каждого такого пореза сочилась густая, янтарная жидкость, смешиваясь с кровью. Это была живица. Древесная кровь. Убийца не стал ее собирать, он просто выпустил ее, позволив ей вытечь до последней капли. Это было не убийство ради ингредиента. Это было ритуальное обескровливание. Опустошение.

А на лбу выпотрошенной куклы, что когда-то была Хозяином леса, был вырезан уже знакомый Ратибору знак змеи, кусающей себя за хвост. Печать убийцы. Его подпись под очередным шедевром смерти.

– Ты… ты знал, – прохрипел старый Фалелей, поворачиваясь к Ратибору. В его глазах больше не было недоверия. Только бездонный, первобытный ужас и отчаяние. – Ты знал, что он придет. Как?

– Он оставил предупреждение, – глухо ответил Ратибор, глядя на повешенный на ветке позвоночник. – А мы опоздали.

Теперь у него не было сомнений. Маньяк знал, что Ратибор идет по его следу. Он оставил ту окровавленную ветку на поляне не как вызов. А как отвлекающий маневр. Пока Ратибор искал его там, на священном месте, он совершил свое злодеяние здесь, в этом глухом, неприметном овраге. Он был на шаг впереди. Он играл с ним, как кошка с мышью, предсказывая каждый его ход.

– Это конец… – прошептал дровосек, продолжая раскачиваться на земле. – Хозяина нет. Лес теперь мертв. Сюда придут волки и нечисть… Нам конец.

Ратибор посмотрел на сломленных, раздавленных ужасом мужчин. Они были правы. Со смертью духа-хранителя лес превращался из живого организма в простое скопление деревьев. В пустую, опасную территорию, открытую для любого зла.

Он повернулся и начал осматривать землю. Он не мог позволить себе отчаяние. Ему нужна была улика. Деталь. Что-то, что убийца мог оставить в спешке. Что-то, что поможет ему разорвать этот порочный круг и догнать хищника, который всегда был на один шаг впереди. И его взгляд зацепился за странное пятно мха у подножия одной из сосен. Мох был не зеленым, а каким-то красновато-бурым и влажным, хотя дождя не было давно.

Глава 22. Красный Мох

– Уходите, – голос Ратибора был глухим и безжизненным, как стук земли о крышку гроба.

Охотники смотрели на него непонимающими, сломленными глазами.

– Куда уходить? Это наш лес… был… – пролепетал Фалелей.

– Теперь это место преступления, – отрезал Ратибор. – Здесь больше нет ничего для вас, кроме дурных снов до конца жизни. Уходите в город. Расскажите все тиуну. И не возвращайтесь сюда. Никогда.

Он не стал дожидаться, пока они уйдут. Он отвернулся от них, от их горя и ужаса, и полностью погрузился в свою работу. Он заставил себя снова стать не человеком, а инструментом. Бесстрастным, внимательным, холодным.

Сцена казни была отвратительной, но теперь, когда первый шок прошел, она стала для него текстом, который нужно было прочесть. И он начал читать.

Во-первых, следы борьбы. Их почти не было. Земля вокруг была не вытоптана, кусты не сломаны. Это не было похоже на схватку двух равных сил. Леший, могучий дух, был захвачен врасплох. Или обманут. Или парализован какой-то неведомой магией.

Но Ратибор нашел то, что искал, на стволах двух молодых сосен, между которыми было распято тело. Кора была содрана. Длинные, глубокие, вертикальные царапины, уходившие вверх на два человеческих роста. Такие следы мог оставить только тот, кто в предсмертной агонии пытался вскарабкаться по стволу, сломать его, вырваться. Ногти Лешего, твердые, как кора, скребли по дереву, оставляя эти жуткие борозды. Значит, он был еще жив, когда его растягивали. Он умирал долго и мучительно.

Второе – кровь. Кровь Лешего, густая, как смола, была повсюду. Но Ратибор заметил и другую кровь. Несколько темно-красных, почти человеческих капель на опавших листьях, в стороне от основной лужи. Убийца поранился. Несильно. Возможно, когда вырывал позвоночник или орудовал ножом. Это была важная деталь. Она означала, что враг, кем бы он ни был, не был неуязвимым божеством. Он был из плоти и крови. Его можно было ранить. Его можно было убить.

И, наконец, третье. Самое странное. То самое пятно у подножия одной из сосен.

Ратибор опустился на колени, не обращая внимания на липкую, пропитанную кровью землю. Это был мох. Но он не был зеленым. Он был ржаво-красным, с багровыми, почти фиолетовыми прожилками. Он рос густой, влажной подушкой, и когда Ратибор коснулся его пальцами, он ощутил неестественный холод. Мох был скользким, как будто пропитанным какой-то маслянистой жидкостью. От него исходил слабый, но отчетливый запах. Запах болотной гнили, стоячей воды и чего-то неуловимо кислого, как запах разложения.

Ратибор знал флору и фауну здешних лесов, как свои пять пальцев. Такого мха он не видел никогда. Он не рос в Щикавицкой роще. Он вообще не мог расти в сухом, сосновом бору. Это было растение болот, топких, гниющих низин.

Но как он попал сюда?

Он осмотрел землю вокруг мха. И увидел след. Четкий, глубокий отпечаток сапога, который убийца оставил, когда опирался на сосну, привязывая свою жертву. Он не заметил, что наступил в грязь. Отпечаток был смазан, но по контуру Ратибор понял – подошва была не из кожи, а из чего-то твердого, возможно, из дерева. И на ней не было узора. Это была обувь, сделанная не в Киеве.

Красный мох был налипшей на эту обувь грязью. Убийца принес его сюда на своих сапогах. Он пришел сюда с болот.

Но с каких? Болот вокруг Киева было много.

Ратибор осторожно соскреб немного мха ножом на кусок чистой ткани. Он поднес его к носу, снова вдыхая странный, гнилостный запах. Он был уверен – Милада, старая ведьма, узнает это растение. Она скажет ему, где оно растет.

Он встал, окинув последним взглядом место казни. Распятое тело. Позвоночник на ветке. Пустая грудная клетка. Капли крови убийцы. И этот чужеродный, красный мох.

Это была не просто улика. Это была ошибка. Первая серьезная ошибка, которую совершил убийца. Он был так увлечен своим кровавым спектаклем, что не заметил, как принес на своих ногах грязь из собственного логова.

Карта в голове Ратибора снова начала меняться. До этого момента все следы вели в степь, в стан печенегов. Но этот мох указывал в совершенно другом направлении. В сторону Топких Болот. Проклятого места, которое даже охотники обходили десятой дорогой. Места, где, по слухам, земля была живой и пожирала людей, а в туманах обитали твари, у которых не было имен.

У него появилось две нити, ведущие в разные стороны. Степь и болото. Одна из них была ложным следом, ловушкой. А другая вела прямо в сердце тьмы. И чтобы понять, какая из них верная, ему придется пойти по обеим. Но сначала – к Миладе. А потом – на болота. В место, пахнущее гнилью и красным мхом.

Глава 23. Ложная тропа

Милада не разочаровала. Когда Ратибор показал ей красный мох, лицо старой ведьмы превратилось в высохшую маску ужаса. Она даже не прикоснулась к нему, лишь поводила над ним костлявой рукой.

– Кровяная трясина… – прошептала она, и ее голос был похож на шелест змеиной кожи. – Это мох с Топких Болот. С проклятого места, которое люди называют Морочиной ямой. Там земля не держит, а небо не видит. Ни одна живая тварь по доброй воле туда не сунется. Только та, что уже мертва… или та, что хуже любого мертвеца.

Она дала ему точное направление. И Ратибор пошел.

Путь к Топким Болотам был спуском в ад. Здоровый, пусть и напуганный, лес Щикавицы постепенно сменился уродливым, чахлым редколесьем. Деревья здесь были больными: стволы покрыты лишаями и наростами, ветви скрючены, как пальцы прокаженного. Воздух стал влажным и тяжелым, пахло тиной, йодом и гниющими корнями. Под ногами захлюпало.

Ратибор двигался медленно, пробуя почву перед собой древком секиры. Слова Милады не были пустым звуком – земля здесь и вправду была живой, коварной. Твердая на вид кочка могла в мгновение ока превратиться в засасывающую, чавкающую трясину. Над болотом висел густой, молочно-белый туман, который скрадывал звуки и искажал расстояния.

Следы убийцы, едва заметные, но неоспоримые, вели его все глубже в это проклятое место. Вот сломанная ветка. Вот смазанный отпечаток странного сапога на клочке сухой земли. Вот капля той самой темной крови Лешего, упавшая с трофея – позвоночника. След был свежим. Убийца шел здесь не больше суток назад.

Ратибор был уверен, что идет правильно. Почему-то все предыдущие улики – степные травы, войлок, подковы – показались ему вдруг слишком очевидными. Слишком явными. Будто кто-то намеренно оставлял их, чтобы пустить его по ложному следу. А вот этот красный мох, эта случайная ошибка, – вот она, настоящая нить. И она вела сюда, в самое сердце гнили.