По обе стороны войны

Размер шрифта: 13

* * *

По обе стороны войны

Когда-нибудь мы снова будем жить…
без пропасти сомнений под ногами,
без громких слов, презрения и лжи,
без ненависти между берегами.
Ольга Гражданцева 2022 г.

Глава первая
Пролог

Я родился в городе Красный Лиман Донецкой области. Там же окончил медучилище и до поступления в медакадемию год работал фельдшером на скорой. В Днепропетровскую государственную медицинскую академию поступил я самостоятельно, то есть без блата и взяток, что в 90-е было счастьем на Украине. После окончания Медакадемии в 1999 году интернатуру (врачебную практику) проходил в Кировоградской областной больнице. Сертификат анестезиолога получил с отличием, так как, помимо того что в полной мере овладел всеми видами анестезии и мои наставники доверяли мне самому проводить наркозы, я улучшил своё семейное положение, то есть женился на самой красивой анестезистке и ко времени окончания интернатуры у нас родилась дочь.

Вечный вопрос молодой украинской семьи «Как прожить на такую зарплату?» решился в районах Крайнего Севера с получением гражданства России. Лучшие свои годы – десять лет без права переписки – мы прожили в городе Новый Уренгой Ямало-Ненецкого АО. Каждый год мы приезжали в отпуск на Украину, где встречались со всеми родственниками и друзьями. Разделение на два разных государства с одним народом мне искренне казалось условным, нужным только для того, чтобы на украинской таможне у меня «шукали евро та доляры», а на российской таможне изымали контрабадное хохляцкое сало. Русский язык на Донбассе до революции (не)гiдностi[1] имел статус регионального, то есть обучение и делопроизводство велось как на украинском, так и на русском. Все разговаривали на неповторимом местном диалекте суржике – русском с украинскими словами.

Несмотря на то что я нормально адаптирован и социализирован в реалиях нашего времени, по своему воспитанию и убеждениям я, как и многие мои сверстники, наверное, остался человеком советским.

Но по современной социологии, представленной одним из моих друзей в соцсетях, «есть условно 5 % патриотов, готовых воевать и деятельно помогать фронту, ещё есть 5 % деятельно несогласных с войной и политикой начальства.

Остальные делятся на тех, кто приветствует славные победы русского оружия по центральному ТВ, но ничего для них не делает, и на тех, кому эти победы глубоко безразличны. И тех и других объединяет одно – они очень хотят, чтобы война не выходила из телевизора или телеграм-канала и никаким образом их не касалась».

Я оказался среди тех, кто периодически помогает своим, работая в командировках в прифронтовых госпиталях и поддерживая своего мобилизованного медбратика, но, как и большинство нашего «сплочённого скрепами» российского общества, больше переживает за победу русского оружия в Телеграме.

Мой родной брат Сергей младше меня на четыре года, но, как мне всегда казалось, гораздо серьёзней и практичней меня. Учились мы с ним «в лихие 90-е» в самом лучшем городе мира: я в меде, а Серёга – в Днепропетровской строительной академии.

Жили вместе в одной комнате в медобщаге на 6-й Победе, пока он не познакомился со своей будущей женой – студенткой Медакадемии. О нашей не беззаботной, но весёлой студенческой жизни я написал рассказ «От сессии до сессии… пьют чай студенты весело!». Как вы понимаете, пили мы не только чай и, чтобы как-то жить в то время, крутились как могли. Серёга тоже без блата и денег достиг очень многого. Один раз мой друг-коллега, после того как я переговорил с Сергеем по телефону, спросил меня: «А твой брат такой же активный, как и ты?» Я подумал и ответил: «Такой же, но раза в три активней». Тогда у него было только трое детей. Так сложилось, что у меня одна дочь. Наверное, потому, что часто дежурил по суткам и некогда было этим заниматься. До известных событий я даже хвастался перед своими друзьями-коллегами тем, что у моего брата вообще всего в четыре раза больше, чем у меня: детей, денег, жилплощади, лошадиных сил, и не только в автомобиле.

Помню, как в Новом Уренгое я был приглашён в гости своей коллегой-педиатром по случая приезда её дочери. Её дочь училась в Днепропетровской медакадемии и в Новый Уренгой прилетела на каникулы, чтобы проведать родителей и покормить комаров. За чаем она рассказывала, какую красивую Европейскую площадь со скрытыми фонтанами построили у них в центре города. Я как раз вспомнил, что Серёга, когда я был у него прошлым летом в отпуске, водил меня по этой площади и рассказывал, что на этом проекте он хорошо поднял денег и купил мебель в свою квартиру. Получилось, что эта девушка-студентка оценила работу моего брата, не зная о нашем с ним родстве. То есть выступила в качестве независимого эксперта. Конечно, мне это было приятно слышать, но я, не подавая виду, спросил как бы между прочим: «Европейская площадь с фонтанами, которая по Карла Маркса? Так это мой брат строил. Хороший у вас чай, спасибо!»

У Сергея многодетная семья – четверо через одного: сын – дочь – сын – дочь. Он был хорошим прорабом-строителем в нулевые – десятые, а в первые два года двадцатых стал успешным предпринимателем. Брат построил дом и посадил сад. И я завидовал ему белой завистью.

Наши родители в любви и согласии прожили вместе 25 лет. В 80-е мы уехали на Крайний Север, где прожили восемь лет. Потом вернулись обратно в Красный Лиман. В 90-е, как и многим людям бывшего СССР, им пришлось много работать, чтобы как-то жить и учить двух своих сыновей-студентов. Мама умерла в возрасте 49 лет. Заснула и не проснулась.

Глава вторая
Русская весна и заморозки

В апреле 2014-го, после зимнего Киевского майдана, в Красный Лиман пришла Русская весна и наступила вольница, повязанная георгиевскими ленточками.

Если кто из местных активистов и агитировал за ДНР, как известный в Лимане пчеловод по фамилии Тертычный, то без списков и правильных рейтингов. Впоследствии, как писали украинские ресурсы, «12 апреля, на 5-й день после провозглашения Донецкой Народной Республики, сепаратисты захватили городское отделение милиции города Лиман. Но в ходе переговоров с ними по инициативе мэра города Леонида Перебийноса было решено, что они покинут город». И действительно, по рассказам лиманцев, они с комфортом расположились на загородной турбазе «Лесная сказка», куда мэр организовал доставку продовольствия. Далее, опять же из украинских источников, стало известно, что «30 апреля вооружённые сепаратисты ворвались на сессию городского совета и, взяв в заложники депутатов и общину, вынудили руководство города включить в голосование вопрос о признании независимости Донецкой Народной Республики. Оккупанты (из местных. – Прим. авт.) установили блокпосты на въезде в город. 8 мая 2014-го в Грековском лесу Луганской области было найдено тело руководителя Всеукраинского общества «Просвiта»[2] имени Тараса Шевченко Валерия Сала, которого «пророссийские боевики» похитили накануне в селе Шандрыголово Краснолиманского района».

Несмотря на мрачность украинской версии развития событий, мой троюродный брат Роман, проживающий в Лимане, писал мне, что не припомнит «таких радостных выборов, как референдум 11 мая. А людей сколько было!». Сам тоже, будучи верующим, «сперва сходил в храм, помолился, а потом проголосовал ЗА!».

Свобода была недолгой. 3 июня «силы АТО перешли в наступление и залпом из вертолёта уничтожили “Лесную сказку” вместе с “отдыхающими”».

Затем, вероятно, для острастки обстреляли мой город: железнодорожную станцию Красный Лиман, хлебозавод и ж/д больницу, в которой я вырос от санитара до фельдшера.

Погибло 10 гражданских и восемь ополченцев. Были раненые, в их числе на своём рабочем месте получил тяжёлое ранение главный врач Василий Иванович Шистка, который впоследствии скончался. Министр МВД Украины с армянской фамилией тогда сказал по телебаченню[3], шо, мол, «мы предупреждали, что будем бомбить Лиман, так шо питаннь до влади буть не може»[4].

Донецкие и российские ресурсы, по горячим следам, написали страшные вещи о расстреле 25 раненых ополченцев в ж/д больнице прямо на операционных столах, но это, слава Богу, не подтвердилось.

«В течение 3–4 июня СБУ провела специальную операцию по задержанию пророссийских преступников в городе Красный Лиман, в ходе которой был ликвидирован захваченный в середине апреля опорный пункт боевиков. Зачистка города продолжалась 4 и 5 июня, обнаружение боевиков проводилось с обысками домов и горожан», – прочитал я на украинских сайтах и представил, как это было в действительности: когда в Лиман вошли ВСУ и нацики, в администрацию мiста почали пiдходити свiдомi лиманцi зi списками своïх сусідів-ополченців[5].

«Сепаратисты и их сообщники были задержаны, а местные жители оказали помощь в их обнаружении», – читал я дальше в укро-СМИ на русском. Как это происходило, мне потом рассказали. Пчеловода Тертычного, активно агитировавшего за ДНР, приехавшие за ним нацики ударили прикладом и увезли на пасеку. Там они, на глазах его товарищей, вчетвером избили до полусмерти, а потом, полуживого, забросили в кузов, и больше его никто не видел. Всего, по рассказам местных жителей, взяли 17 человек, в основном это были молодые пацаны. Всех вывезли на Голубые озёра, на турбазу «Малибу», где, по рассказам взятых впоследствии в плен нациков, их избивали, а потом убили и где-то там закопали. Главу города Перебийноса и редактора местной газеты забрали в СБУ.

А убитых при обстреле 3 июня похоронили через несколько дней с посмертными диагнозами инфаркт или инсульт. Такое тоже могло случиться, ведь «Лиман был под оккупацией», «он был дэнээровским», «они грабили магазины»… и прочий бред оправдания и самоуспокоения я слышал от моих любимых родственников. На вопрос отца «Как же так, ведь людей убили, и за это никто не ответил?» его младший сын – мой родной брат – отвечал:

– Если бы этого не случилось в Лимане, то дошло бы до Днепра. Ты этого хочешь? – И мне: – Война, брат, война… Сам знаешь, кто её начал.

Про Одессу 2 мая 2014-го тоже:

– Война, брат, была, война! Если бы там не задавили, такое было бы и у нас в Днепре.

Я в свою очередь ему тоже отвечал:

– Да, в Белоруссии в 1941-м тоже война, брат, была, война. И в Хатыни 18 марта 1943-го тоже война была, в которой также отличились украинские полицаи. Но я представить не могу, чтобы вы в этом участвовали.

Сначала события на своей Родине я переживал у телевизора, а потом задал самому себе вопрос: если это тебе не даёт покоя, значит, надо как-то в этом участвовать? По зову сердца надо было собраться и поехать на Донбасс, как это тогда сделали многие русские люди. Но в то время, как и многие понаехавшие в Москву, я брал кредиты, чтобы перекрывать уже имеющиеся, и работал на трёх работах, чтобы оплачивать ипотеку. Несмотря на это, просто болеть за Донбасс, как мои братья болели за Украину, ничего при этом не делая, было не по мне, и в июле 2014-го я начал отправлять гуманитарку в Луганскую область. У меня ведь была семья – жена и дочка, и я решил, что если ехать туда, то только с какими-то гарантиями. В августе я отправился в Ростовскую область, в свою первую командировку от России оказывать медпомощь беженцам с Украины. Несмотря на предостережения отца особо не распространяться, я не стал скрывать от родственников, где был и чем занимался. Ведь врач – профессия благородная: лечить больных и пострадавших, а в моём случае, по риторике моих любимых родственников, оживлять и обезболивать.

Но это «в Украине», а события на Донбассе летом 2014-го – это «было другое». Поэтому мой старший и, как считалось в нашей большой семье, умный двоюродный брат Игорь, писавший ранее про клятву Гиппократа применительно к моим пациентам – заробитчанам из Западной Украины, легко переквалифицировал меня из «светилы медицины» в «помощника бандитов». Весь 2014-й у меня, как и у многих россиян, имевших родственников или друзей на Украине, прошёл в ожесточённой переписке со своими братьями, которые проживали в Днепропетровске и Николаеве. Они были уверены в том, что «через два года россияне будут жрать одну картошку и ездить на “запорожцах”», наверное, имея в виду известную иномарку украинской марки. Эту тему можно продолжать и дальше, но я – врач-реаниматолог, а не военный психолог, поэтому не буду загружать вас, мои дорогие читатели, файлами из этой History morbi.

В 2015-м, после Дебальцева и заключения пресловутых минских соглашений, наша риторика стала менее агрессивной. Скоро мой младший брат, прораб-строитель, с бригадой украинских хлопцев приехал строить большой загородный дом в подмосковном Королёве и заехал ко мне в Химки на картошку, запечённую в духовке. Выждав время, в 2017-м и я приехал к нему в Днепр на день рождения. Следом за ним, в 2018-м, мой младший двоюродный брат – предприимчивый Санька, любитель украинского автопрома, – тоже приехал развивать торговлю металлом в Центральном федеральном округе (России, разумеется). Своё «открытое письмо к Путину» от 18 марта 2014-го по поводу присоединения Крыма к России, отправленное почему-то мне, а не адресату, он благоразумно оставил дома «в Украине». Это понятно, ведь бытие определяет сознание, особенно когда твою большую квартиру в центре Днепра за неуплаченную ипотеку кредиторы собираются пустить с молотка. Как там у Ильфа и Петрова? «Запад нам поможет»? Кто бы сомневался, а пока тоже – к брату «в рашку на картошку».

Так мы начали ездить друг к другу: они на заработки в Подмосковье, а я в Днепропетровск к тёте и в Лиман к бате. В Харькове на ж/д станции была таможня. Первыми заходили пограничники и проверяли паспорта. В одну из таких поездок праворуч[6] плацкартного вагона зашла справжня дівчина[7] и представилась низким грудным голосом: «Прикордонна служба Украïни»[8]. И сказала дальше: «Будь ласка, ваші паспорта на провірку!»[9] Но я сидел ліворуч[10], когда ко мне подошла действительно ласкавая девушка-пограничница со смеющимися глазами на симпатичном, но достаточно серьёзном лице, и спросила: «Вы в Днепропетровск едете? К брату в гости? Ваш паспорт, пожалуйста!» После погранцов зашли ленивые украинские таможенники и между «откройте – закройте сумку» спросили, не везу ли я валюту.

Поезд ещё почему-то стоял, я расслабился и открыл книжку Олеся Бузины «Революция на болоте», когда незаметно ко мне подошёл крепкий парень в штатском и, не представившись, ненавязчиво спросил тоже на русском: «У кого были в Украине, куда и с кем сейчас едете?»

Книжка на моём столике его не интересовала, потому что опытному человеку из СБУ про меня всё и так было ясно, для подтверждения достаточно было разархивировать мои соцсети. Но он не спеша перелистывал страницы моего паспорта, задавал другие незначимые вопросы, видимо прикидывая, стоит ли этого снимать с поезда.

– Да, кстати, покажите, что у вас в сумке. Вот в этом файле! Справка с места работы? Федеральный центр сердечно-сосудистой хирургии… Дорого, богато. Счастливой дороги!

Правильно, платные услуги для граждан Украины предусмотрены в реестре оказания высокотехнологической медицинской помощи в Минздраве РФ.

Вспомнилось, как в июле 2018-го или 2019-го я был приглашён своей однокурсницей по Краснолиманскому медучилищу на праздник Ивана Купала в город Дружковка Донецкой области, тогда подконтрольный Украине. Мои друзья были заняты в театральной массовке. Приехал с племянниками – детьми своего младшего брата. Было забавно и весело, девочки спускали венки в воду ставка, загадывая суженого. Но все песни и прибаутки со сцены были на украинском. Вечером взрослые немного озябли под дождичком, разожгли большой костёр, но прыгать через него не стали, предпочитая согреваться самогоном местного разлива. Продолжать праздник поехали домой к моей однокурснице. После первой и второй перерывчик был небольшой, и я не сразу понял, что все вокруг разговаривают на русском. На третий тост я взял слово:

– А чего ж не продолжаете на украинском? Або забули рiдну мову пiсля перших 100 грам?[11]

– Да если бы нам разрешили сделать Купалу так, как мы хотели – не на украинском и не на русском, а на нашем суржике, там такие бы сцены были! – ответила мне самая обаятельная и привлекательная.

А дальше как у Высоцкого: «Что же тут началось, не опишешь в словах…» Одним словом, девчата у нас на Донбассе очень эмоциональные. Меня спасла однокурсница – хозяйка праздника, которая встала и сказала:

– Так, стопэ! Доктору больше не наливать!

Наверное, каждый из нас сам себя успокаивал тем, что, несмотря на всевозможные ток-шоу в телевизоре и непримиримые посты в интернете, связь мы не потеряли, ездим друг к другу в гости и неплохо зарабатываем. Разговоры с братьями «за рюмкой чая», как правило, заканчивались взаимными объятиями и посыланием тех, кто «всё это замутил», в пешее половое путешествие.

В июне 2021-го я последний раз побывал в мирном Лимане. За столом, как всегда, разговорились с батей про политику.

– А ты послушай, что наши идиоты по телеку балакают! – предложил он мне.

Я и в Москве-то телек почти не смотрю, а дома в благостной обстановке «слухати украïнськi новини»[12] вообще не было никакого желания. Но батя взял пульт от тв, и мне открылся динамичный мир перемог та зрад[13]. Между нашими тостами пошли репортажи «про те, як украïнскi хлопцi воюють з Росiею та с донецькими сепарами»[14]. Я подумал: якщо моï свiдомi брати та друзi також п’ють каву бiля телевізору[15] – это ж спиться можно!

Далi пiдключилися всiякi експерти та аналiтики, якi почали мiркувати про прийняття Украïни в Евросоюз тa вступ до НАТО[16]. Интересно было бы переключиться на Евроньюс или Би-би-си и послушать, что об этом думает принимающая сторона. Но я, уже не совсем трезвый, переключился на Высоцкого:

– «Дорогая передача, во субботу, чуть не плача, вся канатчикова дача к телевизеру рвалась!»

На что батя, вполне серьёзно констатировал:

– И так, мой дорогой Константин, с утра до ночи: «Россия – агрессор, Россия – агрессор… Путин – Путин… Путин», как будто это их прэзэдэнт! Как же они надоели! Выпросят у Вашего когда-нибудь, да так, что мало не покажется!

На следующий день я проснулся поздним утром от того, что по нашей улице медленно ехала машина и кто-то в рупор что-то вещал на рiдній мові. Голова болела после вчерашнего, и я, выпив минералки, закрыл окна. Но ненадолго, потому что, кроме воды, хотелось ещё июньского солнца и летних запахов. Я открыл окно и опять услышал приближающиеся звуки Славы и понад усэ. Мне стало даже интересно. Я выглянул в открытое окно и увидел подъезжающий микроавтобус под чёрно-красным флагом и какими-то надписями типа «Слава Украине» или «Украина понад усе»[17].

Отец как раз пришёл с рынка:

– Добречкое утречко, сынок! Я тебе сальца взял. Немного в дорогу, остальное нашим повезёшь.

– Па, а это кто такие? – Я даже про спасибо забыл.

– А, это придурки из «Правого сектора».

– Со Львова приехали? Чё они в Лимане делают?

– Не, это местные, у них здесь в ДК Артёма ячейка «Правого сектора».

Для меня это было тем более удивительно, потому что, когда я в конце 80-х учился в Краснолиманском медучилище, в нашей группе только селяне по-украински балакали.

– И что тебе наши лиманские правосеки плохого сделали? Отобрали твои любимые книжки с жёлтыми страницами? Так их давно надо на макулатуру сдать. Что тебе с их речёвок, они же тебя на гилляку[18] не собирались вздёрнуть? – спрашивал меня потом Сергей.

Красный Лиман – городок небольшой, до войны тысяч под 20, но железнодорожная станция – это крупный логистический узел Донецкой области. На следующий день мы с отцом решили поехать на дачу.

На путях стоял эшелон с зачехлёнными «Градами» и танками. Это укровояки ехали в сторону Донецка. Так лиманцы, спеша с нами на дачную электричку, очень нелестно высказывались про своих «захистныкiв»[19]. На моё «да тихо вы…» один пожилой мужик на ходу ответил: «Та щоб ïх там всiх повбивало!»[20] – и императивно плюнул с моста.

Всё время, пока был дома, испытывал какой-то когнитивный диссонанас: все говорят на русском, а передачи по телеку, объявления на вокзале и вывески на магазинах – всё на украинском. За всю неделю, проведённую дома, я заметил только двух парней лет около 25, приверженных Украине: у одного на жёлто-голубой футболке было написано «Донбас – це Украïна»[21], а другой, расплачиваясь в супермаркете, говорил с продавщицею на украинском.

В гостях у троюродного брата Романа опять завёлся спор на избитые темы украинских «зрад та перемог», про которые было известно всем кухаркам, управляющим этим государством, и я невежливо переключил разговор на другую тему:

– Слушайте, как же вы надоели со своей политикой! Давайте лучше молодёжь послушаем! Катя! – обратился я к племяннице, которая окончила предпоследний класс. – Расскажи, что у вас там в школе. Вы историю, русский и литературу изучаете?

– А у нас русского языка уже два года как нет – отменили, а русская литература идёт как иностранная, в сокращённом варианте.

– То есть князь Андрей полюбил Наташу Ростову и уехал на войну, а она в это время ему изменила. Князь Андрей пал на поле брани, а Наташа досталась Пьеру Безухову?

Или как Раскольников зарубил старуху и уехал на каторгу искупать грех убийства, а Сонечка Мармеладова поехала вместе с ним искупать грех прелюбодеяния?

И чего детей мучить русскими вопросами типа «Кто виноват?» и «Что делать?», всё и так понятно – преступление и тут же наказание! А история Украины?

– Брат, это надолго. Пожалей нас с дядей Юрой! – взмолился брат Ромка.

Они были правы, потому что история «в Украiне» – это отдельная история, которая, может быть, будет в другом рассказе.

И никто из нас тогда не вспомнил, что сначала было слово, а потом возникла письменность. Но если не преподавать язык, на котором разговариваешь, то что лет через пять будет с грамматикой и орфографией, а через десять с фонетикой? Через сколько лет люди начнут думать на «ридной мове» и что надумают, помятуя из «Iсторii Украiни», шо Чорнэ морэ выкопали своими руками древние укры?

Несмотря на все разговоры и переговоры с роднёй, последний свой короткий отпуск в мирном Лимане в июне 2021-го я провёл очень хорошо. Позвал всех родственников на шашлыки на Голубые озёра, дал брату денег как родному, рассказал бате о своих семейных делах и выпил с другом в Славянске. Погода была замечательная – солнечно, тепло, и вода в озере была уже тёплая. До сих пор жалею, что не остался ещё на пару дней. Я тогда, грешным делом, ещё подумал: если бы в Лимане не было этих украинских условностей и все люди жили так, как захотели весной 2014-го, насколько комфортно я бы там себя чувствовал?

Перед самой войной, 20 февраля, на день рождения самой младшей внучки, отец приехал в гости к брату.

Как бы мы при редких семейных встречах ни зарекались не говорить о политике, всё равно возвращались к событиям, которые нас разъединяли. На повторяющийся вопрос отца про обстрел Лимана 3 июня 2014-го «Как же так, ведь людей убили, и за это никто не ответил?» ответы его младшего сына становились всё более радикальней: «А ты хотел, чтобы у меня в Днепре такое было?», «Опять ты будешь нам рассказывать, что главврача при освобождении убили ни за что?». То, что в 2014-м в Лимане не было российских войск, всем моим родственникам было хорошо известно, но никто из них не задумался, от кого тогда украинская армия освобождала Лиман?

– Украiна понад усе! Дед, а скажи «Слава Украiне!», – забавляясь, встревал в разговор мой старший 20-летний племянник. И родители его не останавливали, наверное, потому, что считали своих детей, как и себя, свободными людьми.

Мой дед по отцовской линии после войны на Западной Украине рассказывал, как он гонял бандеровцев по Карпатам. Остался жив, потому что автоматная очередь из схрона была выпущена из-под его ног, а его боевой товарищ, стоящий напротив, погиб, истекая кровью.

Дед кинул вниз гранату и сам полез проверять, или, как сейчас говорят, зачищать, схрон. «Страшно было, ждал, что сзади удавку на шею накинут», – рассказывал он мне – своему 14-летнему внуку.

А бабушка – старшина медицинской службы, когда возвращалась из Германии летом 1945-го, случайно пересела в другой эшелон, а тот, на котором должна была ехать, на Западной Украине взорвали бандеровцы и добили всех раненых и медперсонал. Наверное, под крики «Слава Украiне!».

Мне об этом рассказал отец, а я пересказал это родному брату, но в его семье ходил другой рассказ деда, который целился в бандеровца, а тот от него ушёл. «А теперь его внуки, может быть, работают у меня на стройке».

«Что было делать деду, приехавшему к младшим внукам? Встать, собраться и уехать?» – спрашивал меня потом отец.

Вот такие «семейные разговоры» были в гостях у младшего брата. Я вот сейчас думаю: а почему, когда они приезжали ко мне в Москву, я не включал Первый канал или Россию-1, когда там шли новости, а тем более не включал наши ток-шоу? Или надо было тоже между рюмками чая требовать: «А ну, братик, скажи «“Россия вперёд!”» – и только после этого переходить к тосту «ну… поехали!»?

Но мы говорили друг другу совсем про другое:

– Война? Да какая, на х…р, война в XXI веке? Летят самолёты и танки горят? Ты это, батяня комбат, серьезно, а? А экономика тоже будет горе…еть синим пламенем?

– Да брось ты… Это всё пропаганда, неужели не понятно? Все восемь лет одно и то же трендят по телеку, чтобы пенсионеры не скучали, а сами договариваются и бабло пилят.

Глава третья
…та, которой все мы не хотели

24 февраля 2022 года специальная военная операция у меня началась с неудавшейся банковской операции. Брат позвонил и попросил денег, чтобы выкупить заложенные в ломбарде семейные драгоценности. Я побежал в банк, но с первого дня начала СВО переводы на Украину уже не работали. Я успокаивал себя тем, что и так перевёл им предостаточно на развитие бизнеса. Но слова благодарности были до, а теперь от них начал приходить совсем иной контент, списанный, наверное, с бегущей строки «Новин»: «Выходите на свою Красную площадь и митингуйте против войны!»

Такие призывы уже были в истории России. «Решительно протестую я против того утверждения, будто все мы виноваты в этой войне, а стало быть, и я. Смешно даже спорить! Конечно, по их мнению, я должен был всю жизнь не есть и не пить, а только орать на улице «долой войну!»… но интересно знать, кто бы меня услышал, кроме городового? И где бы я теперь сидел: в тюрьме или в сумасшедшем доме?» – ответил бы за меня либеральный писатель Леонид Андреев в 1914-м[22].

Но, честно сказать, у меня был другой, не озвученный с 2014-го, вопрос к моим дорогим родственникам на Украине:

– Интересно, а почему вы, мои родные, 2 мая 2014-го, когда людей в Одессе заживо жгли и насмерть забивали, когда 2 июня по парку возле Луганской администрации с самолёта ракетами ударили, когда в Горловке в июле 2014-го в парке убило мамочку с ребёнком и все 200 раз по каждому убитому на Донбассе ребёнку не выходили большой дружной семьёй против войны? Зачем опять начали бомбить с 18 февраля? Да-да, с 18-го!

– Меня это не интересует. Чтоб ты знал – я присылаю тебе только для того, чтобы вы там (в России) поняли, что мы вас здесь (на Украине) всех убьём. Всё, давай…

В воскресенье 27 февраля я, как всегда, быстро собирался на дежурство в кардиореанимацию и пропустил два звонка в 06:52 от абонента «Сергуша».

– Сергунечка, что случилось?

– Что, собираешься в свою больницу? Иди сегодня на Красную площадь и ори так, чтобы ваш Путин услышал. Вокруг Днепра заводы, там ёмкости с окислителем, если туда долбанут, я ни в каком подвале не спрячусь!

По надорванному хриплому голосу я понял, что он не спал всю ночь. Днём, между операциями, я его набрал и не знал, что сказать. В трубке завыла сирена, и брат сам прервал паузу:

– У нас воздушная тревога, мы в подвал. Вечером позвоню.

В 22 часа я вышел из операционной и думал: звонить ли брату, а что сказать? Он как будто знал это и сам набрал:

– Был сегодня на Красной площади? Нет? Мы сегодня будем ночевать в подвале. Интеллигент такой в очках, я тебя ненавижу! – и отключился под вой воздушной тревоги.

– Наш отец, который проживал на подконтрольной Украине части Донецкой области, пытался его успокоить: «Не бойся, они (то есть русские) знают, куда бить». Телефонная трубка перегревалась и автоматически включался диктофон:

– Так ты, значит, оправдываешь российскую агрессию?

– Да нет же! Успокойся! Пройдёт время, и мы втроём сядем за одним столом (хотел дописать – как родные. – Прим. авт.) и спокойно переговорим, кто во всём этом виноват.

– С кем? C этим рашистом?! Он что там, сидя в Москве, себе думает: побомбят нас, а потом он ко мне в Днепр мириться приедет? Как всегда, моим детям подарочки разные привезёт? И мне его рубли рваные на х…р не нужны! Я хороший человек, я построил дом, воспитал четверых детей. Вам вообще у меня учиться надо! У меня на Украине своё дело, о котором ты в своё совковое время даже мечтать не мог. Поехал на Север зарабатывать и нас с собой забрал сопли морозить. И что? Мать рано умерла, а детей моих чужая бабка типа воспитывала. Я хочу жить не в подобие эсэсэра, а быть свободным в свободной стране. Но знай – я хороший, очень хороший человек, но не надо заходить на мою территорию. Передай брату, что мой ответ будет максимально жестоким.

– А мне что, тоже теперь своего старшего сына врагом считать? Он, что ли, всё это затеял? Кончай своё бла-бла-бла…

– Тогда ехай на х…й, будете в рашке вдвоём жить… как два 3,14-ра!

– Дед! – вклинился старший внук Максим. – А скажи «Слава Украине!». Не слышу… не слышу! Ах ты, 3,14с!

Трубка не выдержала перегрева, и контакты сгорели.

На следующий день отец пошёл в нашу пустую квартиру, как обычно, посидел перед маминым портретом, наверное, что-то вспомнил и вышел с таким ощущением, что «как будто у нас кто-то умер». По словам Ольги Александровны (формально мачехи), наш батя два дня ни с кем не разговаривал, больше лежал, отвернувшись к стене, и она боялась, как бы он в свои 74 «не нарушился». Дело в том, что в нашей семье матом вообще не ругались. Я за свои полста лет от отца вообще матерного слова ни разу не слышал. А тут такое разом услышать от младшего сына и от старшего внука.

– Ты знаешь, если бы у Максима тогда был автомат, то он бы точно в меня выстрелил, – сказал он мне через время.

Я пытался перевести всё это на медицину:

– Все преступления совершаются в состоянии аффекта.

– Если Сергей убьёт Костю, то я убью Сергея, – передала Ольга Александровна мне его слова.

Я попробовал его успокоить:

– Пап, у него сейчас всё рухнуло, подожди с выводами, дай Бог им всем живыми остаться.

Весь холодный март 2022-го брат писал мне в Телегу: «Ваши пацаны лежат в полях под Киевом, никто их даже не закапывает. Мы вас всех тут убьём, затопим кровью вашу… Красную площадь и будем иметь ваших женщин от Москвы до Уренгоя». И пересылал эти месседжи своей невестке, которая раньше, когда он приезжал к своему старшему брату в Москву, пекла тёртый пирог по маминому рецепту. Но что меня больше всего поразило – и своей племяннице-студентке тоже такое прислал. Она встретила меня, пришедшего после суточного дежурств, с округлёнными глазами: «Папа, ты меня извини, я, конечно, всё понимаю, и мне их жалко, но я дядю Серёжу заблокировала».

«Если вы не осудите российскую агрессию, то я отправлю вас на «Миротворец» и пожгу (как миротворец, видимо. – Прим. авт.) все ваши квартиры в Украине!»– писал он своим крёстным. И прочая, и прочая психопродукция, вызывающая недоумение даже у тех, кто не ожидал «такого освобождения Украины от бандеровцев», но вполне понятная мне, как врачу.

В марте – апреле 2022-го в моей голове звучал лейтмотив:

Кто тебе шепнул на ухо,
на груди пригрелся гад,
что ты забыл, Сергун, братуха,
забыл, что я твой брат?[23]

Через некоторое время я понял, что лучше этот клин выбить другим клином, потому что «крыша уже начинала сама подъезжать» к бывшей российско-украинской границе.

В апреле я взял отпуск и отправился в свою первую командировку в Белгородскую область оказывать медпомощь нашим раненым:

Прости, Сергун, но я не мог остаться в стороне. Это тоже, брат, моя земля, здесь дед лежит и мать. И знай, врагу я не отдам ни метра и ни пядь[24].

С приближением войны к Лиману наш отец, несмотря на наши приглашения переехать либо ко мне в Москву, либо к брату в Днепр, никуда из Лимана выезжать не хотел. Но в середине апреля 2022-го армия РФ под аккомпонемент Вагнера начала подходить к Лиману, а ВСУ отступать под симфонии Баха. Их «музыка» была всё громче и ближе и действовала на психику всё сильнее. В начале апреля, после последнего предупреждения Лиманской громады[25] срочно покинуть город, мой отец согласился.

На следующее утро он со своей Ольгой Александровной (формально моей мачехой) выехали поездом до Львова с пересадкой в Краматорске. Хорошо, что успели, потому что на следующий день – 8 апреля – по краматорскому ж/д вокзалу ударили баллистической ракетой малой дальности «Точка-У», состоящей на вооружении Украины. На мой месседж: «Зачем Украина убила 52 и ранила около 100 своих людей?» – брат Роман подтвердил, что «Точка-У» осталась только у них и что «это, конечно, уже слишком». Там пострадала одна 17-летняя девушка – знакомая моих однокурсников из Дружковки. Они потом сбрасывались ей на операцию и рассказали, что она тоже считает, что во всём виноват ВВП.

Наверное, испытывая ненависть к врагам, легче переносить боль, причинённую своими…

Дальше отец с Ольгой выехали в Польшу, затем оказались в Австрии. Все наши соседи по дому в то время стали такими же интуристами поневоле. Не теряя связи с оставшимися в Лимане, звонили друг другу из разных стран Еврозоны и обменивались информацией: все ли живы-здоровы и насколько сохранилось или разрушилось их жильё. Война онлайн. XXI грёбаный век на дворе!

Красный Лиман – Москва. 2014–2022 гг.

В Белгородском приграничье

В апреле 2022-го наш сводный медицинский отряд отправился в мою первую военную командировку в приграничные районы Белгородской области. По пути следования к бывшей российско-украинской границе хирурги, травматологи и мы – анестезиологи-реаниматологи – прикидывали, с какими ранениями и в каких условиях нам придётся работать. Наши «боевые» терапевты, неврологи и педиатры тоже рисовали себе примерный план спецоперации: вокруг стрельба, взрывы, не поймёшь, где наши, где враги, а мы такие Z – V и О-тважные подползаем к раненому, он весь в кровище, но мы достаём не бинты, а бумажки на обработку персональных данных, согласие на медицинское вмешательство, данные начинаем собирать, подпись, дату. Паспорт, полис и военный билет с собой? Но тут… оказывается, что он из другого района и приписан к другой поликлинике, поэтому ползём дальше. Всем известно, что в каждой шутке есть доля шутки, но не все знают, что на войне люди тоже улыбаются.

Прибыв по назначению и ознакомившись со спецификой работы, я первое время пребывал в некотором когнитивном диссонансе от объёма оказания первой медицинской и квалифицированной врачебной помощи раненым и минимума меддокументации. Причём, по нашему экспертному мнению, при такой пропускной способности ЦРБ г. Валуйки качество работы наших военных врачей было на достаточно высоком уровне, а забота о раненых и милосердие местных медсестёр и санитарочек выгодно отличало их от среднего медперсонала столичных клиник. По записям химическим карандашом в форме 100, первая медпомощь нашим раненым оказывалась сразу на поле боя, и ротный фельдшер сам мог просто не дожить до получения согласия раненого бойца на перевязку и остановку кровотечения. По кратким выписным эпикризам из медсанбатов нам было понятно, что под миномётным обстрелом анестезиологи, приняв раненого, только успевали интубировать трахею и катетеризировать центральные вены, чтобы струйно переливать кровезаменители, пока хирурги выполняли Dатаде Control Resustitation, то есть проводили борьбу с повреждением за выживание пострадавшего. Исходя из рассказов прооперированных военных и гражданских, лучшая медицинская страховка на сегодняшний день – это когда пациент слышит: «Потерпи, браток!», значит, с тобой рядом русские врачи и всё будет хорошо.

Мы реанимационная бригада скорой, в состав которой входят врач анестезиолог-реаниматолог, фельдшер-анестезист и водитель скорой. Наш жёлтый Ford с высоким потолком, позволяющим человеку среднего роста работать стоя, упакован как противошоковая палата реанимации: пневматические носилки, позволяющие мягко фиксировать пострадавшего и приподнимать его голову, транспортный аппарат ИВЛ, подключённый к баллону с кислородом, монитор, регистрирующий АД, ЧСС, ЭКГ и сатурацию пациента, крепления для фиксации капельниц, два инфузомата для дозированной инфузии кардиотоников и препаратов для наркоза, необходимых, например, для больного с черепно-мозговой травмой (ЧМТ), сбалансированные солевые и коллоидные растворы для восполнения дефицита объёма циркулирующей крови (ОЦК), обезболивающие, гемостатики и прочие наши «приблуды» для оказания неотложной помощи. Одним словом, работать можно, а если твой фельдшер достаточно опытный товарищ, как было у меня в каждой из трёх командировок, то врач, по ходу движения, может перейти из салона на переднее сиденье, изредка оборачиваясь, чтобы посмотреть на раненого и на показатели монитора.

Но это было в третьей командировке, а в первой я сидел рядом с раненым и, если он был в сознании, пытался как-то его поддержать, например предлагая со своего телефона позвонить родным или чай с лёгким перекусом, и попутно узнать, что там происходит. Но не все наши парни хотели сообщать своим родным о своём ранении: «Как выйду из госпиталя, сам позвоню. Пока не хочу расстраивать».

С некоторыми ранеными, если позволяло их состояние во время транспортировки, я осторожно вступал в диалог и закидывал удочки:

– Что ж вы до Лимана ещё не дошли? Я так рассчитывал вместе с вами домой приехать…

Они в свою очередь меня тоже спрашивали:

– Слушайте, мы уже два месяца без интернета, что там про нас пишут? А как там (на Украине) к нам вообще относятся? – спросил меня 25-летний офицер-десантник.

– Честно сказать, мои родственники разделились на два лагеря. Одни называют нас агрессорами, а другие были нейтральными, пока мы не стали попадать по гражданским объектам.

– Стараемся не попадать. Но вы поймите, что с военной точки зрения каждый из противников старается занять наиболее выгодный объект для обороны.

– Например, как сейчас в Мариуполе азовцы[26] прикрываются мирными?

– Чьими мирными?

– Да своими же! Вы же без интернета, а я видел в сети короткий ролик, снятый на телефон, когда люди собираются выехать на автобусе из Мариуполя и одна мамочка с ребёнком на руках спрашивает у военного (с жовто-блакитным шевроном): «Когда будет эвакуация?» А он ей и отвечает, что «нiякоуi эвакуацii не буде», и молодая женщина от ужаса прикрывает рот ладонью.

– Но эти же – как их? – азовцы, они же украинцы, так? А Мариуполь – это ведь Украина?

– Формально это Украина но, по результатам референдума 2014 года, Мариуполь, как и мой Красный Лиман, – Донецкая республика, которую мы сейчас освобождаем от укронацистов.

– Не понимаю… мы типа освобождаем народ Донбасса, а ВСУ его от нас защищают и им же и прикрываются? Такое, вообще, впервые. Ещё можно понять, когда в Великую Отечественную фашисты женщин, стариков, детей сжигали живьём за связь с партизанами. Славяне все были для них унтерменши, и они ж в 41-м нас порабощать пришли… Или в первую и вторую чеченские, когда для боевиков русские были просто добычей… А тут славяне славянами прикрываются.

Ответ на вопрос русского офицера: «Кто кого защищает и от кого освобождает?» – спустя два месяца, в июне, я услышал от самих выживших жителей Мариуполя. Домой я попал в августе и услышал примерно такую же переданную прямую речь захiстникiв: «А ми сюди не захищати вас приïхали!»[27].

У меня сложилось впечатление, что на самом деле все наши военные, как говорит московская молодёжь, бойцы-бойцы. Например, 33-летний десантник из Гостомельских богатырей больше переживал, как теперь будет одной рукой брать своего полуторагодовалого сына и чтобы ребёнок, когда подрастёт, не спрашивал: почему папа снимает одну свою руку, а потом опять её надевает, а другие папы так не могут?

– А ты ему тогда скажи, пусть спросит в садике: а у кого папа прыгал с самого неба?

– Ладно, док, прорвёмся.

Видимо, прорываться под обстрелом из окружённого аэропорта ему было легче, чем теперь придётся прорываться на гражданке, определяя своё месторасположение в мирной жизни.

Другой боец на койке в валуйской ЦРБ меня радостно приветствовал:

– Здравствуйте! Ваш коллега, фельдшер. Тринадцать спасённых жизней, четырнадцатая – своя собственная.

Я в это время читал его выписку и не мог понять, что это с ним произошло всего сутки назад.

– Саша, а как вы так сами себе помощь оказали?

– Да рядом рвануло, я вижу – нога на лоскуте (кожно-мышечном) повисла, я наложил жгут выше колена, сам себя перевязал, обезболил кетоналом и отзвонился по рации: я – триста! Меня не поняли, тогда я им (бригаде эвакуации) сказал прямым текстом: я всё, работать не могу, забирайте меня. Пытался сам себя доставить, но оторванная голень оттягивала лоскут, и оттого нога выше ампутации болела, зараза. Короче, я её сам отсёк и сам дополз до госпиталя.

– Ясно. Мы вас забираем, коллега. Полетите в Москву или в Питер.

Когда мы его переложили на каталку, чтобы везти в скорую, на кровати остался один носок.

«Да не переживай ты! Слава Богу, для меня это всё закончилось! Нога? Наверное, не та была, протез лучше будет!» – такой и тому подобный «чёс» я невольно слышал, когда мы везли нашего 24-летнего героя на санборт, а он в это время разговаривал со своей женой по телефону.

Другой, 26-летний, боец с забинтованным глазом смешил нас военными сводками, не согласованными с пресс-службой МО:

«Разведка доложила, что в серой зоне есть магаз. И надо бы его проверить на предмет акцизов на алкогольную продукцию, потому что своя, применяемая исключительно для растирок и наружной дезинфекции, уже закончилась. Мы прикинули, что если в этой лавке действительно то, что мы думаем, то он должен как следует охраняться. Поэтому решили провести разведку на бэтэре, но, не вписавшись в колею, въехали прямо в этот магаз и… задавили там несколько укропов. Остальные сдались. Мы, понятное дело, сперва загрузили ящики с горючим, а потом пинками загнали их в бэтэр. Сами, как и положено героям, поехали в расположение на броне. В части нас уже ждали и сразу, под конвоем за самоволку, повели к штаб. Комбриг мат-перемат начал орать и грозить трибуналом, но тут раздался звонок по ВЧ, и мы услышали по громкой связи, что в сопредельной зоне нашим соединением был взят замаскированный опорный пункт украинских националистов и уничтожено N-ное количество бутылок с зажигательной смесью. Выслушав это сообщение, наш комбриг налился кровью и заорал так, что заглушил все ответные прилёты:

– Кто вам приказал уничтожать трофеи, долбо…ы?

Но наш командир был неробкого десятка и посмел возразить:

– Разрешите доложить, товарищ полковник? Бутылки с зажигательной смесью доставлены в расположение части!

– Все?.. Я вас спрашиваю!

– Никак нет, часть из них сдетонировала при обстреле.

– Ладно, эту часть оставишь себе, остальное – в штаб. Свободен, старлей.

– Извините, товарищ полковник, но я ещё лейтенант.

– Ну и правда – долбо…б ведь! Бутылки с горючим особо не расходовать! Скоро будешь звёздочки обмывать. И завтра жду от тебя рапорт на награждение! Трибунал далеко, поэтому все «За отвагу» получите.

– Служу России! Разрешите идти? – закончил свой рапорт старший лейтенант».

Дальше он рассказал про своего прапора, который после пробы затрофеенного горючего упал с бэтэра, сломал себе два ребра и поехал домой трёхмиллионером. А может, это ангел-хранитель смахнул его своим крылом с бэтээра, чтобы семья не стала пятимиллионерами?

Наверное, для вас, мои читатели, не будет открытием, что хирурги, травматологи и мы – реаниматологи, приобретая со стажем работы какой-то клинический опыт, невольно приобретаем ещё и некоторую отчуждённость и нечувствительность к страданию пациентов, известную как синдром выгорания. Это правда, но если первая доврачебная медпомощь была оказана прямо на поле боя, раненого быстро эвакуировали и прооперировали в положенные сроки и как надо, то он – обезболенный, с нормальным кровообращением и дыханием (пусть даже искусственным) – особых переживаний у нас не вызывает. Люди работают – и мы работаем.

При всём этом да простят меня наши раненые воины и их близкие, но вот раненые мирные – это всегда больно. Я помню мужика лет около 50 и его сына-подростка. Оба – граждане Украины, были ранены около месяца назад в Харьковской области. Отец – тяжело, но, слава Богу, уже шёл на поправку и мог передвигаться, опираясь на костыль. Пока мы перевозили их из одного госпиталя в другой, этот мужик рассказал нам свою историю. В марте они выехали из Харькова и вместе с такими же беженцами обосновались в каком-то селе: он, жена, старшая дочь и младший сын. Рядом стояли украинцы, которые накануне заходили к ним в село и видели, что там, кроме них, никого больше нет. В то злое утро он, как всегда, пошёл за водой, а младший побежал за ним. В это время по селу начали «долбить», его жена и дочь – сестра этого парня – погибли вместе с другими беженцами. Он утверждал, что «это – ВСУ, они рядом стояли, а кто ж ещё?». Кто знает, война всё спишет, но ремейк «Судьба человека – 2022» никто в наше время не напишет.

Белгород. Апрель 2022 г.

Мариуполь жив!

Напиши мне потом, как живому, письмо,
но про счастье пиши, не про горе.
Напиши мне о том, что ты видииь в окно
бесконечное синее море…
Дмитрий Мельников, март 2022 г.

Cо 2 марта по 16 мая 2022 года продолжалась битва за Мариуполь – Сталинград нашего времени. 17 мая на Азовстали сдались последние азовцы, а через несколько дней начался обзвон врачей Федеральных медицинских центров Москвы с предложением поехать поработать в освобождённый Мариуполь. Собралась команда из хирургов, травматологов, неврологов, педиатров и инфекционистов – как раз по профилю предполагаемой патологии оставшихся в живых мирных жителей. Мы, московские врачи, отправляясь в эту командировку, приготовились к работе в полевых условиях: набили сумки с неотложкой, приоделись в армейскую цифру, запаслись сухпаями и сказали родным, что едем в Ростов. Мариуполь был уже в глубоком тылу – порядка 130 км от линии фронта, и здесь было гораздо безопасней, чем в Белгороде.

В ночь с 31 мая на 1 июня 2022 года наш первый сводный медицинский отряд заезжал в Мариуполь. Освещения в городе не было, и фары маршрутки МЧС ДНР выхватывали из темноты разрушенные дома и остановки, на которых её никто не ждал. Зато, несмотря на полуночный час, нас ждал главный врач Сергей Евгеньевич, который принял и разместил нас в своём «пятизвёздочном отеле» – больнице скорой медицинской помощи (БСМП), в «люксовых номерах» палат диагностического отделения. Всё это мы познали потом в сравнении с реалиями недавно освобождённого города, но насчёт удобств – в первую очередь горячей воды и хорошей кухни – это правда было здорово.

То, что эти же палаты два месяца назад занимали совсем другие люди, напоминали лишь надписи на украинском. На мой вопрос «А почему не перебьёте на русский?» эмчээсник искренне удивился: «Вот нам сейчас делать нечего, чтобы, как свидомые, топить “за мову”! Перебьём их – потом и таблички перебьём».

– Зрозумiло![28] – ответил я и попросил сфоткать меня у кабинета «Кафедра анестезiологii та iнтенсивноï терапii»[29].

Отправлю своим друзьям-коллегам: «Устроился нормально, обратно не ждите».

Сейчас уже можно было, не опасаясь последствий, изображать из себя героя. Но три месяца назад, с началом календарной весны, здесь днём и ночью всё взрывалось и горело. Небо на два долгих месяца заволокло дымом пожаров. Спрятавшись в подвалах своих многоэтажек, люди подчас начинали чувствовать удушье от дыма и жар от огня, который спускался с верхних этажей. Те, кому посчастливилось выбраться, рассказывали, что не узнавали своих домов и улиц: все разворочено, дома горят, рядом стоит чей-то танк и куда-то стреляет, темноту улиц пересекают трассеры и освещают вспышки взрывов. Улица простреливается, от грохота стрельбы и близких разрывов невольно приседаешь и ничего не слышишь. А открывшие им двери подвалов бойцы с белыми повязками охрипшими голосами просят побыстрее уйти отсюда. Но для этого надо пробежать под обстрелом несколько метров до угла следующего дома и за ним спрятаться.

– Впереди бежала наша внучка десяти лет, и я никогда не забуду, как она кричала, – рассказывает мне медсестра-анестезистка.

Наверное, так выглядит апокалипсис сегодня.

По немногочисленным роликам из осаждённого Мариуполя мы знаем, что возможности выехать из города тогда практически не было. Азовцы просто не выпускали, прикрываясь людьми, как живым щитом, и расстреливали машины с теми, кто пытался вырваться из этого ада. Многие люди оказались заблокированными в своих кварталах или не имели возможности попасть в те районы, где остались их близкие. Сотовая связь «легла», и что сейчас где происходит и живы ли свои, никто толком не знал.

Таким образом, вольно или невольно врачи и медсёстры мариупольской БСМП остались со своими пациентами и работали без отдыха: под общей, местной и анестезией с «крикаином» ампутировали раздробленные конечности и складывали уже никому не нужную детскую обувь в отдельный ящик. Историй болезни они не заводили и обезболивающие препараты не списывали, а сразу вкалывали в приёмнике всем поступавшим с минно-взрывными травмами. Нейрохирургии в городе не было, и при тяжёлых черепно-мозговых травмах медсестра приёмника делала укол морфина, и бедные люди тихо отходили в лучший мир.

В 2022-м в Мариуполе март выдался холодным – от –7 ночью до +5 днём. Никакого центрального и электрического отопления, понятно, не было. Хорошо ещё, что после COVIDa остались тайвеки – спецодежда хоть немного согревала. Хирурги оперировали в холодных операционных, в процессе остановки кровотечения грея руки в грудной полости у слабопульсируюшей аорты или в брюшной полости под печенью пациента. Пациентов с травматическими ампутациями конечностей после операций и перевязок тут же отправляли по «домам», и не было ни одного случая нагноения ран и реампутаций. А тех, у кого дома уже не было, на третьем этаже, в хирургическом отделении, лечили и оберегали два ангела-хранителя. То есть, выражаясь языком заведующего хирургическим отделением, «две мои медсестры, отмороженные на всю голову», которые даже во время бомбёжки не спускались в подвал.

До этих событий я кое-что читал из практики наших знаменитых врачей. Но никому из них – ни Вересаеву, ни Пирогову, ни даже святому Луке (Войно-Ясенецкому) – не приходилось делать кесарево сечение в таких условиях и под бомбёжкой, как довелось выполнять эту операцию зав. хирургией Михаилу Николаевичу и главному врачу БСМП Сергею Евгеньевичу, под анестезией начмеда Ирины Николаевны. Наверное, Лермонтову и Льву Толстому, в своё время побывавшим на Кавказе, даже представиться не могло, что спустя 150–200 лет русскую мать с ребёнком вызовутся сопровождать в роддом большой России два бойца-чеченца и на выезде из Мариуполя погибнут, закрыв их своими телами во время обстрела.

Видимо, Господь Бог уберёг больницу скорой помощи от скорбной участи большинства больниц Мариуполя. БСМП прошил насквозь только один крупный осколок. На пятом этаже, в отделении реанимации, остался след от его входа у кабинета старшей сестры и выхода через палату у поста дежурной медсестры. По счастливой случайности в момент прилёта медсестра вышла покурить, а вернувшись на грохот, увидела на стене у своего стола пробоину с баскетбольный мяч. Раненая девочка 12 лет, лежащая в палате, спросила, что это сейчас над ней пролетело и грохнуло об стену. По входу и выходу этого осколка можно было прикинуть его смертоносную траекторию, которая прошла всего на 10–20 см выше маленькой пациентки.

Ещё меня поразил рассказ зав. травматологией о разделе хирургического инструментария в одной из разрушенных клиник. Он и двое его врачей после бомбёжки четвёртой больницы, не сговариваясь, пришли искать среди развалин уцелевшие хирургические инструменты, чтобы завтра снова, но уже в другой больнице было чем оперировать. Делёж был по законам военного времени: кому что больше нужно для работы. Мой коллега стал счастливым обладателем неповреждённого ампутационного ножа, который после обработки и стерилизации вновь начал бесчисленные ампутации повреждённых человеческих рук-ног.

По словам наших коллег – мариупольских врачей, в марте в полуразрушенном Мариуполе, «когда кончались продукты, чтобы не подохнуть с голоду, мародёрили почти все». И не нам из своих тёплых квартир судить этих сидящих тогда в холодных сырых подвалах голодных людей.

Раненый, контуженый и простуженный на холодных мартовских ветрах Мариуполь, по всем витальным признакам, всё-таки остался жив, но – соответственно тяжести полученной сочетанной травмы – мягко сказать, не вполне здоров. В апреле для выживших, сидящих в холодных подвалах жителей города вешние ручьи зажурчали из разбитых батарей отопления. Воду из них можно было пить, добавив туда что-нибудь перебивающее ржавчину.

Заведующий реанимацией, рассказывая про то, как сам пережил эти два месяца, между прочим вставил:

– И тут – дзынь! – осколок о батарею. Повезло, что не в ногу. А вот одну женщину – мать двоих детей, просидевшую с нами два месяца, так вот осколком и убило. Прямо в голову. Залетел через подвальное окно. Обидно, прямо перед самым освобождением.

Сейчас начало июня, и мы видим, что наш город у моря постепенно согревается и отходит от всего пережитого. Вопреки оценкам тяжести состояния, принятым в реаниматологии, Мариуполь не так быстро, но всё же идёт на поправку.

В период нашей командировки он уже находился в удивительно ясном сознании, контакный и адекватный в лице всех выживших врачей и медсестёр. Интегральную мариупольскую кардиограмму в надписи «Мариуполь жив!» на стене БСМП поразительно точно изобразил неизвестный художник. Как врач-реаниматолог со специализацией по кардиохирургии я увидел, что за редкими электрическими импульсами, не приводящими к сердечным сокращениям, вдруг следует полноценный комплекс QRS с адекватным сердечным выбросом. Далее он переходит в неопределённый, но устойчивый сердечный ритм. И наша задача – поддержать этот ритм жизни и обеспечить достаточный транспорт кислорода по артериям.

По правде сказать, сейчас работы для медицины здесь немного, потому что от некогда полумиллионного города сейчас мало что осталось, и ещё меньше осталось тех, кто ждал нас в 2014-м и выжил при освобождении в 2022-м. Наша миссия была больше гуманитарная, потому что население города сократилось раз в пять. Тем не менее последствия двухмесячного стресса настигали выживших мирных жителей в виде инфарктов и инсультов. Так что работы было хоть и немного, но по профилю. На счастье, в БСМП сохранилась рентгеноперационная и остались местные врачи.

Кто-то до сих пор не может найти своих родственников. По рукам местных ходят списки погибших, похороненных в братских могилах. И в заходящемся плаче маленькой сгорбленной женщины – фельдшера скорой, которая держит в трясущихся руках помятый листок с этим списком-приговором, не разобрать слов: «Рыбонька моя! Пошёл защищать (или зачищать?) Мариуполь…» Нам уже неважно, и нет таких слов, чтобы её утешить, а привезённый российский реланиум действует не сразу. Убежать от этого горя некуда, потому что мы живём и работаем с ними в одной больнице.

Кроме оказания специализированной помощи по кардиологии, мы работаем с хирургами и травматологами. Операций немного, но хирургическая патология тоже характерна для военного времени: застарелые огнестрельные переломы, хронические остеомиелиты, а также грыжи, серомы[30] и гигромы[31], которые только сейчас начали беспокоить.

Собирая у своих пациентов перед операцией анамнез, опять собираешь людское горе: «…нашу машину расстреляли… убили, меня ранили… внучка тоже…» И так бесконечно, вместо многоточия вставляя: жену, сына, дочь, мать, отца, сестру, брата.

Один парень рассказал, что, когда он с семьёй пытался выехать из города, на одном из перекрёстков был украинский блокпост, откуда по их машине, без предупреждения, начали стрелять и убили мать. Кого-то из них ранили. Он, сидевший за рулём, остался цел и невредим. На следующий день как-то добрался до этого блокпоста и спросил у этих захiстникiв: «Вы зачем мою мать убили?» – «Извини, так получилось». Мол, «война, ничего личного». Но полистайте телеграм-канал Следственного комитета, в котором между сухих строк приговоров проступает инфернальный мрак, творившийся в Мариуполе весной 2022-го. По заголовкам статей можно судить о масштабах военных преступлений Киева: «Оглашён приговор военнослужащему ВСУ, виновному в убийстве восьми мирных жителей Мариуполя», «В ДНР осудили военнослужащего ВСУ, виновного в гибели 14 мирных жителей». И все погибшие – с украинскими паспортами, которые последние девять лет здесь же и проживали.

Известный мариупольский хирург на мой вопрос «Как вы относитесь к такому освобождению?» ответил мне за закрытой дверью ординаторской:

– Вы меня поймите. Я был самым счастливым отцом и дедом. У меня двое сыновей: старший хирург-эндоскопист, младший – инженер в международной фирме по производству кондиционеров. Оба женаты, у обоих дети – наши внуки. Я зарабатывал вполне прилично. – Он озвучил свой доход, сравнимый с моей зарплатой в Москве во время недавней пандемии. – Тратить особо было некуда, потому что всё уже и так у нас было: квартира, дача на Белосарайской косе, две машины. Старший, который хирург, зарабатывал ещё больше. Началась война, старший с семьёй успел выехать, но во Львовской области у него обострилась болезнь кишечника и открылось кровотечение. Его положили в больницу, но в переливании крови отказали, так как кровь нужна была раненым вэсэушникам. Мой старший сын умер от потери крови. Его похоронили там же, во Львовской области. Поехать к нему на могилу я не могу, потому что засветился с руководством ДНР и на Украине мне светит 15 лет. Младший – в Канаде. Приехать ни он ко мне, ни я к нему не можем. Жена моя вообще вся извелась, я её первое время боялся одну дома оставлять, со мной на работе сидела, плакала. Ребята, я понимаю, что при Украине года через два за русский язык здесь бы нас просто вешали. И в отдалённой перспективе, может, оно и правильно, что Россия сюда зашла, но постарайтесь и вы меня понять. Мне 60 лет, я тоже ещё пожить хочу как человек…

Голос его сбивается, и слёзы стоят в глазах. Я чувствую, что где-то перешёл грань, прячу глаза и стараюсь перевести разговор на другую тему. Вообще куда-нибудь побыстрей уйти, как раз уже пора в операционную. Говорю как будто оправдываюсь:

– Ясно… извините… больного уже, наверное, подали. Я буду начинать наркоз, а вы подходите…

– Да, да… – Он закрывает лицо руками.

Я выхожу из ординаторской и плотно закрываю за собой дверь. В таких случаях человека лучше оставить наедине с самим собой. Ну зачем же я его так раздербанил? Ведь мы уедем, другие такие же приедут, а они останутся здесь одни со своим горем, забрать которое никто из нас не сможет, даже если захочет.

Местные врачи и сёстры бывших восьми мариупольских больниц сейчас, далеко не в полном составе, принимают больных в 3-й поликлинике и работают в одной, чудом уцелевшей, больнице скорой помощи и в пострадавшей при обстреле областной больнице интенсивного лечения. Несмотря на то что некоторых из них я узнаю по украинским роликам из осаждённого Мариуполя, честное слово, есть желание им помочь, хотя бы по работе.

Почти все пациенты во время предоперационных осмотров задают нам вопрос «А вы будете со мной на операции?», за которым следуют действия, каждому анестезиологу хорошо известные, но здесь, на наш взгляд, просто неуместные. Я привычный, но моего молодого коллегу явно шокируют родственники этих пациентов, поджидающие его за дверью операционной. Видимо, Украина отсюда ещё не совсем ушла, а Россия сюда не совсем пришла, но на стандарты российского медстрахования всё равно придётся переключаться. А пока приходится отбиваться от благодарных пациентов: «Вы с ума сошли? Ничего не надо, мы к вам не за этим приехали». В конце концов я сдаюсь: «Если у вас свой дом или дача, то принесите каких-нибудь ягодок, мы не откажемся». Все довольны, особенно одна врач-педиатр.

Мы – два анестезиолога, командированные из столицы нашей Родины, помимо проведения анестезий при плановых операциях, забираем у наших мариупольских коллег по нескольку дежурств в реанимации. Пусть немного отойдут после непрерывного двухмесячного дежурства с медсортировкой раненых по принципам военно-полевой хирургии и круглосуточной операционной активностью в подвалах.

Мариупольские врачи в свою очередь понемногу начинают нам доверять и больше говорить о том, как приходилось им работать во время штурма города. Одна доктор рассказывает, что работала в том роддоме, на который, как мне писал тогда брат с Украины, «рашисты сбросили авиабомбу». Пользуясь случаем, я хочу сложить пазлы, чтобы мозаика получилась в нашу пользу. Но сама эта доктор говорит: «…Перед тем как произошёл взрыв, почти всех рожениц с младенцами оттуда вывезли, осталось четыре. Самолёт точно не прилетал, но бабахнуло около кислородки (кислородная станция), никого не убило, но одной роженице осколками от выбитого стекла посекло живот так, что пришлось везти её в хирургию. Репортёры, на удивление, приехали быстрее “скорой” и давай снимать!»

У мариупольских реаниматологов, на моё счастье, оказывается очень хорошая память, и на следующий мой вопрос они реанимируют «рашистскiй обстрiл» из пригорода Мариуполя Виноградного в декабре 2014-го. Тогда погибло и было ранено около ста мирных жителей, и брат написал мне, что мы – русские – за это ответим.

– В тот день с утра “скорые” стояли наготове, и нам объявили, чтобы мы после дежурства с работы не уходили до особого распоряжения, – рассказал мне коллега, ставший другом.

– Совпадение? – спрашиваю его.

– Сам подумай, – отвечает он мне.

Конечно, мы, русские, за все эти «совпадения» вам ответим. На ваше счастье, мои свидомые украинцы, до мариупольского аэропорта мы в 2014-м не доехали. «Библиотеку»[32] там закрыли в 2016-м, и «книги»[33] нас не дождались. Но «читать» мы их вас заставим.

Во время наших дежурств в реанимации медсестрички и санитарочки, которые живут с детьми здесь же в свободных палатах, говорят нам, московским врачам:

– Мы столько пережили, стольких потеряли, дома и квартиры разрушены, машины сгорели. Если не будет веры, что все наладится, зачем тогда вообще жить?

По роду своей деятельности я – врач быстрого реагирования, когда минуты своевременного оказания неотложной медпомощи отыгрывают назад часы, проведённые потом больным в реанимации, а часы интенсивной терапии, выигранные в реанимации, отыгрывают назад время, проведённое больным на ИВЛ, и сутки госпитализации. Мы – анестезиологи-реаниматологи – люди разного темперамента, но идеальный анестезиолог-реаниматолог, по определению моей бывшей завкафедрой Днепропетровской медакадемии, – это сангвиник с холерическим уклоном. И это верно, потому что, например, в Москве или в Питере время от поступления больного с острым инфарктом в приёмное отделение сосудистого центра до рентгенхирургической операционной должно составлять не более 20 минут (!), в течение которых врач-интенсивист должен успеть подключить пациента к монитору, собрать краткий анамнез, подписать бумажки согласия на медпроцедуры и дать необходимые таблетки, препятствующие тромбообразованию. Всё это делается под «быстрей-быстрей, поехали!», для того чтобы уложиться в 60 минут временного промежутка door – ballon. То есть, в переводе с медицинского, время от поступления больного с затромбированной коронарной артерией до её открытия в рентгеноперационной и восстановления кровотока должно быть не более одного часа. Тогда есть шанс на восстановление миокарда без рубцов и пожизненной сердечной недостаточности. Каково же было моё удивление, когда при поступлении больного по скорой с обширными инфарктом местные коллеги-кардиологи особо не торопились и были удивлены, когда автор, он же исполнитель, сбегал в реанимацию за морфином и таблетками, после чего сам покатил больного в операционную. А какие варианты, если больной уже в кардиогенном шоке?

Все же видят, что он «загружается», на лбу выступили капли холодного пота, упало АД и по ЭКГ пошли пробежки ЖТ (желудочковой тахикардии)! Но, видимо, люди здесь и правда привыкли к своей боли, поэтому на страдания ближнего особо не реагируют. На этом и других примерах я понял, что не выигранное Россией «время экстренной помощи» Новороссии у них растянулось на долгих восемь лет ожидания. У многих мариупольцев за это время появились рубцы на сердце и признаки сердечной недостаточности.

Да, скорее всего, я холерик без всяких уклонов, но после таких дежурств, наверное, больше похож на меланхолика.

И ведь сердечная недостаточность – это то, что касается кардиологии. А мои коллеги-реаниматологи рассказывали мне о полиорганной недостаточности, то есть о том, что все органы ещё живого человека, привезённого из мариупольского СБУ летом 2014-го, были повреждены настолько, что без искусственной поддержки дыхания и кровообращения этот человек едва подавал признаки жизни.

– А УЗИ, КТ делали? – задал я вопрос, чтобы понять, о чём речь, но так сразу и не понял, потому что мой друг-коллега ответил, что:

– Там и без КТ[34] было понятно, что у него ЧМТ[35], а на УЗИ была видна сплошная гематома. Это был бывший эсбэушник, которого в чём-то они (СБУ) заподозрили и выбивали показания. Судя по тому что просили нас его немного потянуть в сознании, ничего они из него не выбили, но почки и печень человеку отбили. Чтобы они его больше не мучили, мы вводили ему морфин с реланиумом, а в дневниках писали, что «состояние тяжёлое, продуктивному вербальному контакту не доступен». Протянул у нас месяц, а потом умер, не приходя в сознание.

После таких дежурств неудивительно, что реаниматологи, независимо от своего темперамента, иногда похожи на алкоголиков.

Мы, московские врачи, вольно или невольно постоянно слышали разные истории от выживших в этом аду мариупольцев. Честно сказать, через месяц картинка в голове стала несколько другой по сравнению с той, что была в Москве, когда мы читали посты военкоров в своих соцсетях. Конечно, мне, родившемуся и выросшему на Донбассе, приятно, когда местные жители принимают за своего, наверное по сохранившемуся говору, и могут многое рассказать не на камеру и не для печати. Их горькая правда гражданской войны, начавшейся в 2014-м, не всегда бьётся с мейстримом освобождения ДНР.

После приёма немногочисленных пациентов в поликлинике и проведения операций в стационаре мы выходим посмотреть город, а вернее то, что от него осталось. Пройдя от БСМП по чудом сохранившемуся частному сектору, выходим на известный по репортажам Максима Фадеева проспект Металлургов. Разрушенные и обгоревшие многоэтажки, в некоторых домах отсутствуют лестничные пролёты от крыши до подъезда. «Сталинки» с закопчёнными колоннами и надписями на уровне первых этажей «Здесь люди!», «Дети!».

Впрочем, надписи эти не остановили азовцев и вэсэушный сброд, которые оборудовали здесь свои позиции, согласно найденным потом в карманах убитых натовским методичкам. К нашему приезду проспект уже расчищен от сгоревшей бронетехники, упавших проводов и тонн отстрелянных гильз от патронов разного калибра. Наши боевые терапевты и неврологи – любители военных экспонатов и радуются как дети, когда находят гильзы от крупнокалиберного пулемёта или от мелкокалиберной пушки БМП. Я им говорю: а теперь, уважаемые коллеги, представьте тех, в ком сейчас находятся пули и осколки от этих экспонатов. Так же как и мы, совсем недавно они, наверное, гуляли по проспектам и пили пиво в парках. У меня не то чтобы сильно развито воображение, просто год назад я был на Украине и сейчас, глядя на разрушенные кафешки, легко представил их посетителей и влюблённые парочки в парке.

Сейчас вновь пришло лето, и уже началась жара, характерная для южного города. Мы идём по дворам разрушенного Мариуполя, а из сгоревших домов и заваленных подвалов потягивает очень неприятным сладковатым запахом. Подходим к печально известному драмтеатру. Рядом с ним я замечаю импровизированный колодец. Жара донимает, и я хочу умыться холодной колодезной водой, но меня останавливает подошедший с пустыми баллонами мужик лет 40+:

– Ни в коем случае не пейте! Это техническая вода.

– Да я так, умыться…

Мне очень надо узнать, кто же всё-таки взорвал драмтеатр вместе с людьми, и я осторожно вступаю в диалог с неизвестным человеком. Но желаемого ответа, соответствующего моему миропониманию и выводам следственной комиссии ДНР, я не получаю.

– Я точно не скажу, мы в это время сидели в подвале, только взрыв слышали.

Он тоже достаточно осторожен, за последние восемь лет жизнь научила. Но самому тоже интересно, откуда мы такие здесь взялись.

Начинаем знакомиться. К моему коллеге – «боевому» неврологу вопросов нет, а меня он как-то недоверчиво переспрашивает:

– А вы тоже из Москвы?

– Вообще-то я местный, родом из Красного Лимана, но уже двадцать лет как в России, а последние десять живу в Москве.

Его ответ я принимаю как комплимент:

– А… тогда понятно. А то я слышу – по говору вроде как наш.

И он продолжает дальше уже более раскованно:

– Честно сказать, нам досталось ото всех. Первыми были азовцы, которые ещё до начала штурма разъезжали по городу и шмаляли куда хотели. Они же первые начали грабить, а потом поджигать магазины. Оставляя свои позиции, за бутылку дешёвой водки нанимали местных алкашей, чтобы те поджигали оставленные «зaxiстниками» многоэтажки. Не выпускали людей из города и стреляли по машинам. Потом зашли «дэнээры», некоторые из них начали мародерить, открывая двери уцелевших квартир выстрелом в замок. Мы спрашивали: «Что ж вы делаете? Мы же тоже голосовали на референдуме 11 мая 2014-го!» А эти бомжеватого вида люди в касках времён Великой Отечественной отвечали, зажав «мосинки»[36] в мозолистых руках, мол: «Вы потом все эти восемь лет здесь жили – не тужили, а к тому же ещё и фашистов кормили, пока те нас бомбили в Донецке!»

Увы, это неумолимо повторяющиеся случаи в ходе очередной гражданской войны в России. Но сидевшие по подвалам мирные часто не могли видеть и не всегда потом узнавали, как те же самые дэнээровцы из батальонов «Восток» или «Сомали» перед этим спешили освободить их из горящих домов.

Все помнят шутку того времени: «”Аллах Акбар!” – “Ну слава Богу, русские пришли!”» И это была правда: мариупольцы встречали бородачей «Ахмата» как избавление. Эти не обидят женщину с ребёнком и старику окажут уважение, у них так принято. А в случае чего закроют бронированными телами от своих же украинских захiстников или их любiх друзiв, понаехавших сюда «со всего цивилизованного мира». Но в то же время некоторые представители Северного Кавказа, видимо, решили вернуться домой из этого похода, как и положено воину, на коне, добытом в бою. У горских народов так принято, нравится нам это или нет. Наверное, поэтому автопарк мариупольских врачей сократился не только от пожаров и обстрелов.

Я, уже вошедший в доверие, немного отведя этого товарища в сторону, задал в итоге очень провокационный вопрос:

– Ну а наши (российские военные) себя нормально вели?

– Да вы что! – отвечает он громко. – Ваши – это совсем другое дело! Во-первых, нас не обижали. Вообще, все они были вежливые и видно, что вполне образованные люди. При встрече сразу отдавали свои сухпайки, раздавали воду и спрашивали, чем ещё помочь.

Мы знаем, что Мариуполь освобождала Севастопольская бригада морской пехоты. Те, кто по репортажам корреспондента RT Андрея Филатова следил за ходом освобождения Мариуполя, вместе с автором могут подтвердить, что образ русского офицера был воплощён в 24-летнем лейтенанте с позывным «Струна». Дай Бог здоровья этому парню – Герою России!

И ещё этот человек, как и другие мариупольцы, тоже задавался вопросом: «Почему Россия не зашла сюда в августе 2014-го, когда из Мариуполя вышли ВСУ и осталось всего два отряда нациков? Мы же вас так ждали!..»

Мы заходим в разрушенный драмтеатр. Сознательно не буду описывать обстановку, потому что в глубине души мне хотелось оттуда побыстрее уйти. Наверное, энергетика разрушения и души людей, нашедших здесь свою погибель, гнали меня обратно. По сохранившимся оборванным афишам на одной стене в комнате, бывшей, вероятно гримерной, мы поняли, что на май в драмтеатре было анонсировано какое-то действо под названием Liber-Танго. Ну понятное дело, танго – это танец страсти. Но на разорванных пыльных плакатах были изображеноы два деда: один в фуражке с красной звездой и кителе с орденскими планами, а другой в бандеровской мазепинке. Да и х…р бы с ним, с последним, но они в страстном танце сцепили свои руки и щеками прижались друг к другу. Тьфу, б…ь, пи. оры старые! (Простите, дорогие читатели.)

– Это что же у них (украинцев) в головах должно было происходить при просмотре этой мерзости? – спрашивал меня боевой профессор, отец четверых детей.

– Всё, хватит, дорогой Алексей Александрович, отметились и довольно. Пойдёмте отсюда! – отвечаю ему, и наконец мы выходим на свежий воздух.

В следующие выходы в город, когда мы встречали на улицах некоторых его жителей, лично у меня возникал какой-то когнитивный диссонанс между тем, как они выглядели и что при этом нам рассказывали. Во дворе школы № (не помню, не суть) стояла сгоревшая украинская БМП и валялось много стреляных гильз. Мы ходили вокруг и рассматривали намалёванные на стенах трезубцы и ещё не стёртые надписи, оставленные обороняющимися здесь захiстниками, когда к нам подошла «дама с собачкой». То есть прилично одетая женщина средних лет, которая выгуливала вокруг этой школы свою маленькую собачку. Мы поздоровались. Наверное, нам везло, потому что, кого бы мы тогда ни встречали на немноголюдных улицах и во дворах Мариуполя, отношение к нам, россиянам, было (сразу же заметно!) хорошее. Причём ещё до того, как успевали сказать, что мы врачи из Москвы.

Вот и в этот раз состоялся диалог, и на наш вопрос «Боже, как же вы всё это пережили?» эта женщина пригласила нас самих посмотреть. Подходя к своему каменному двухэтажному дому, она рассказывала, что им повезло: дом ещё старой постройки, с подвалом, предназначенным для бомбоубежища на случай войны, где они и пересидели март – апрель.

– А посмотреть можно?

Кто-то из нас, наверное, хотел для себя что-то понять, а кому-то было просто интересно.

Под свет смартфонных фонариков мы спустились в подвал, состоящий из двух «комнат». В детстве, в пионерлагере, я побывал на экскурсии в Аджимушкайских каменоломнях. Если молодёжь не знает, это подземелье в Крыму, рядом с Керчью, где в мае 1942-го спрятались не успевшие эвакуироваться через Керченский пролив отступавшие части Красной армии и партизаны. Про пионера-героя Володю Дубинина сейчас знает, наверное, только старшее и моё поколение. Запомнились тусклый свет, сырость и низкие потолки и холод, несмотря на то что наверху было лето. Прошло 45 лет, и вот опять: тусклый свет, сырость, низкие потолки и холодно, несмотря на то что наверху лето. Тогда в марте – апреле 2022-го было ещё холоднее, а разжигать костёр во дворе было опасно.

– В школе засели азовцы и стреляли во всё, что двигалось. В начале мая я поднялась на пару ступенек вверх подышать свежим воздухом и увидела дэнээровца с белыми повязками, который стоял за углом вон того дома. – Она показала на соседний дом. – Всего несколько шагов от этого места, и так хотелось подойти и обнять его! Он тоже мне улыбнулся, но приложил палец к губам и на моё встречное движение вверх по ступенькам показал ладонью вниз. Ну, всё, подумала я, наши пришли, и скоро всё это закончится!

К нам подошли другие люди из этого и соседнего домов, начали здороваться, а наши терапевты и педиатры тут же стали их спрашивать «Как ваше здоровье, есть ли дети?» и приглашать на приём в поликлинику вместе с детьми. А наш боевой профессор-невролог прямо на месте начинал приём и всем, кому надо, раздавал таблетки от головной боли и тревожности. Мы – хирурги и анестезиологи – в свою очередь спрашивали: «Может, кого-нибудь прооперировать надо?» И добавляли: «Бесплатно, конечно».

Но в эту командировку мы поехали не сами по себе, и от нас требуют отчёты о проделанной работе. Старший врач нашей московской бригады, в соответствии со своей специальностью, добрый и улыбчивый со своими маленькими пациентами и доброжелательный с их немного шоканутыми родителями. В общении с нами – хирургами и анестезиологами – он интеллигентен настолько, что мат от него мы слышим только по утрам, когда он отправляет отчёт в наш центр принятия решений. Потому что «ежедневный отчёт по оказанию консультативной и лечебно-профилактической помощи освобождённому населению республик Донбасса должен быть представлен нарастающим итогом за прошедшие сутки с составлением планов работы на следующие».

Поэтому рейды в город мы проводим почти каждый вечер.

В следующий выход в город мы, во главе со старшим группы – профессором-неврологом, выдвигаемся к Азовстали. На подступах начинаем «зачистку» полуразрушенного частного сектора, то есть опрашиваем выходящих нам навстречу оставшихся жителей о состоянии здоровья и выслушиваем их жалобы, характерные для посттравматического синдрома расстройства, известного военврачам в аббревиатуре ПТСР.

Кроме своих жалоб, они рассказывают нам хронологию битвы за Азовсталь с привязкой к местности: в начале улицы, вот в этой траншее, отстреливались азовцы, а вон в тот дом попала бомба и убила наших соседей, один до сих пор так и лежит под завалом.

Пока наш профессор тут же, на лавочке, простукивает всех подошедших к нам бабушек и дедушек своим неврологическим молоточком, проверяя сохранённость рефлексов, получая от нас, ко всем своим регалиям, ещё и звание профессора военной разведки. Мы – неврологи, педиатры, хирурги и анестезиологи – каждый в соответствии со своей специальностью, приглашаем мариупольцев на приём в поликлинику или на госпитализацию в БСМП.

Наш уличный приём, не нормированный Департаментом здравоохранения г. Москвы, затягивается по мере подхода новых пациентов без предварительной записи. Но нас так просто не отпускают, потому что в соседнем дворе уже распустились розы и люди просят, чтобы мы их срезали и взяли с собой. Мы смотрим на часы – скоро комендантский час, и, прикидывая время обратного пути в больницу, основная группа начинает отход к месту постоянной дислокации. А один доброволец, выполняя просьбу своей коллеги врача-педиатра, не чувствуя боли от шипов, потому что он – анестезиолог, собирает для неё букет из роз Азовстали и бегом догоняет основную группу.

Не успевшие на наши импровизированные уличные приёмы мариупольцы по рекомендации своих соседей приходят в поликлинику, с просьбой вылечить у них всё, на что раньше даже внимания не обращали. Одна бабушка в летней шляпке, опираясь на тросточку, просит нашего бедного профессора излечить её от myasthenia gravis[37]. Профессор выписывает ей рецепт на калимин[38], но аптеки Мариуполя ещё не перешли под контроль Росздравнадзора, поэтому отпускают лiки без рецептов, но за грошi. Бабушка в летней шляпке приходит снова на приём со словами: «Нам сказали, что у врачей из Москвы есть всё». Бедный профессор берётся за голову, но его выручает небедный коллега – детский доктор – и отстёгивает бабушке 500 рэ, предназначенные для всяких заманушек для своих маленьких пациентов.

– Хоть бы никому об этом не рассказала. Иначе «не зарастёт сюда народная тропа», – со смехом рассказывают нам эти два чудесных доктора.

Через некоторое время, аккурат ко Дню медработника, из нашего центра принятия решений приходит «большая просьба прислать максимально корректный фотоотчёт с рабочих мест, лучше с ракурса, без лиц участников, и обязательно запечатлеть минутки отдыха за чаем (и только за чаем, вы слышите?!) с принимающей стороной».

– Ну, какой чай, когда третье воскресенье июня – это же День медработника?! – спрашиваем мы друг друга на кухне и тут же уточняем – Для тех, кто работник, конечно.

– И насчёт Белосарайки (отдыха на Белосарайской косе) наш Главный (врач) уже договорился! – вторят нам местные друзья-коллеги.

Мы, реаниматологи, знаем, что когда пациент начинает что-то хотеть, значит, его дела идут на поправку. Таким образом, мы делаем вывод, что жизнь продолжается, и смещаем центр принятия решений в оживший Мариуполь.

Всё напишем как надо, но фото и видеоотчёты оставим в памяти принимающей стороны и в своих личных архивах. А сами вместе с мариупольскими врачами и сёстрами, с которыми пять недель проработали бок о бок, постараемся отметить День медицинского работника и улыбнуться за праздничным столом.

– Теперь у нас есть столица – город Москва, а у вас появилось ещё одно тёплое море. Приезжайте, мы вам всегда рады! – слышали мы от мариупольских врачей и медсестёр, с которыми отработали бок о бок, а потом вместе отпраздновали День медработника.

В начале июля город было уже не узнать. Нет, новые дома не отпечатали на 3D-принтере и не воскресли те, кто в них жил до войны. Но на улицах появилось движение: легковушки с украинскими номерами – значит, возвращаются, появились маршрутки и городской автобус № 6. Спецтехника, вывозившая строительный мусор. Рядом с БСМП вырыли котлован под новый диагностический корпус. Мы, признаться, этому не особо радовались, потому что кран работал днём и ночью и прожектор светил прямо нам в окно ординаторской.

Разговоры про референдум, намеченный на сентябрь, начались уже тогда. Наверное, если человек чего-то очень сильно хочет, то подсознательно подключается к энергоинформационному пространству, в данном случае – к русскому миру, пришедшему в Мариуполь. Все мариупольцы летом 2022-го очень надеялись на нашу помощь и присоединение к большой России.

Через два года репортёр Максим Фадеев из своих репортажей смонтирует фильм «У края бездны». Первую серию я смотрел в Москве 25 февраля 2024-го. Сидя на ступеньках переполненного зала кинотеатра, я узнавал улицы, по которым мы ходили два месяца спустя. Сейчас, на экране, отмотав назад два года, шла война и командир подразделения «Сомали», обращаясь к мобилизованным работягам ДНР, внушал им севшим от напряга голосом: «Запомните! Эта улица – непроходная! Ни для кого! Вы поняли меня? На гражданских машинах могут выезжать нацики. Я не прошу вас никого убивать! Стреляйте перед машиной или по колёсам!» Не буду пересказывать следующие сюжеты из этого фильма и репортажей военкоров RТ, сравнивая с теми, что описал выше. В эпоху интернета пропаганда ведь не работает? Журналист Андрей Медведев пишет: «…почитайте материалы Следственного комитета, доведённые до суда, которые раскрывают весь ужас мариупольской весны 2022-го. В казённых строчках приговоров все эти зверства на первый взгляд шаблонно похожи. Но за каждым из них – отдельная человеческая трагедия. И случаи расстрела гражданских машин – не единичны. Убийцы и мучители сегодня получают огромные сроки – 24 года, 30 лет, пожизненное… И это неудивительно. Почти в каждом приговоре – «организованная группа», «мотивы политической, идеологической ненависти» и другие отягчающие обстоятельства. Жёсткий, но справедливый трибунал всё-таки идёт».

Наверное, об этом знают и наши павшие. Например, уроженец Красного Лимана, товарищ моей юности Серёга Чудник – старший лейтенант-танкист, погибший 16 марта 2022-го на подступах к городу. Посмертно удостоенный звания Героя ДНР. Думаю, было бы справедливо, если бы вместо названий улиц всеми позабытых вождей в Мариуполе появились новые улицы имени Героев Донецкой Народной Республики. Просьбу одного из них передал поэт Дмитрий Мельников:

Я ломал это время руками, как сталь,
целовал его в чёрные губы,
напиши про любовь, не пиши про печаль,
напиши, что я взял Мариуполь.

г. Мариуполь, ДНР. Июнь – июль 2022 г.

Трудные пути

Когда-то, в начале пути в профессию, один хороший хирург сказал мне, что в нашей хирургическо-анестезиологической практике, помимо операционно-анестезиологического риска, большое значение имеет врачебная интуиция, обеспечивающая успех операции и гладкий выход из наркоза. Когда всё же случается форс-мажор типа хирургического кровотечения, регургитации[39] или трудной интубации, каждый хирург или анестезиолог выходит из ситуации по-разному и не всегда в соответствии с гайдлайнами и методичками. Начиная понимать, что самому не справиться, адекватный и стрессоустойчивый анестезиолог зовёт на помощь коллегу, а если он один, то приходится выходить из ситуации с помощью Господа Бога.

1 Достоинство.

2 Просвещение.

3 Телевидение.

4 Вопросов к власти быть не может.

5 В Администрацию города начали подходить сознательные лиманцы со списками своих соседей-ополченцев.

6 Справа.

7 Зашла дородная девушка.

8 Пограничная служба Украины.

9 Пожалуйста, ваши паспорта на проверку!

10 Слева.

11 Или забыли родной язык после первых ста граммов?

12 Слушать украинские новости.

13 Побед и предательств.

14 Про то, как украинские ребята воюют с донецкими сепарами.

15 Если мои сознательные братья и друзья так же пьют кофе у телевизора.

16 Дальше подключились всевозможные эксперты и аналитики, которые начали размышлять про принятие Украины в Евросоюз и вступление в НАТО.

17 Украина понад усэ (укр.) – лозунг украинских националистов: «Украина превыше всего». Заимствованный из лозунга нацистов фашистской Германии – Deutschland über alles (нем.)– «Германия превыше всего».

18 Из речёвки украинских националистов – «Москаляку на гилляку» (укр.) – русофобский лозунг, который означает «вешать русских».

19 Защитников.

20 Да чтоб их там всех убило!

21 Донбасс – это Украина!

22 Леонид Андреев «Иго войны».

23 Слова из песни Василия Аксёнова «Ты забыл брат…».

24 Слова из песни Василия Аксёнова «Ты забыл брат…». Таким образом, мой родной брат, сам того не желая, помог мне определиться.

25 Громада – что-то вроде общественного городского управления, сообщество людей, которые проживают на определённой территории, в каком-то административном округе. Громада решает какие-то местные вопросы жизнедеятельности в пределах территории этой административной единицы, собираются люди на собрания и решают голосованием разные вопросы. Может быть громада села, громада города и т. д.

26 Полк «Азов» – подразделение нацгвардии Украины, базировавшееся в Мариуполе, на берегу Азовского моря. Террористическая организация украинских националистов, запрещённая в России.

27 А мы сюда не защищать вас приехали!

28 Понятно!

29 «Кафедра анестезиологии и интенсивной терапии».

30 Серома – это скопление жидкости в зоне шва, вызванное травмированием мягких тканей. Является осложнением хирургических вмешательств.

31 Гигрома – доброкачественное образование, ограниченное капсулой, которое заполнено прозрачной жидкостью. Гигромы фиксируются своим основанием к области сухожилий или суставов, представляя собой круглой формы опухоль, которая покрыта неизмененной кожей. Обычно гигрома никаких неприятных ощущений пациентам не доставляет, она может существовать годами, не привлекая к себе внимания.

32 Так называлась тюрьма СБУ в аэропорту Мариуполя.

33 Так укронацисты называли узников, потому что они вынуждены были стоять в переполненных камерах.

34 Компьютерной томографии головного мозга.

35 Черепно-мозговая травма.

36 Русская трехлинейная (7,62-мм) винтовка Мосина образца 1891 года.

37 Myasthenia gravis – аутоиммунное нервно-мышечное заболевание, характеризующееся патологически быстрой утомляемостью мышц.

38 Лекарство, ингибитор холинэстеразы, применяется при лечении миастениии.

39 Регургитация (лат. приставка re – обратное действие + лат. gurgitare – наводнять) – быстрое движение жидкости в направлении, противоположном физиологическому. В тексте имеется в виду попадание содержимого желудка в дыхательные пути во время вводного наркоза.

Продолжить чтение

По обе стороны войны

По обе стороны войны

Глава перваяПролог

Глава втораяРусская весна и заморозки

Глава третья…та, которой все мы не хотели

В Белгородском приграничье

Мариуполь жив!

Трудные пути

Глава первая
Пролог

Глава вторая
Русская весна и заморозки

Глава третья
…та, которой все мы не хотели