Станция Одиночество

Артемий Белов не знал, сколько прошло. Карманные часы, которые он когда-то нашёл на чердаке у двоюродной тётки, остановились на пятнадцатой минуте восьмого. Или утра, или вечера – неважно. Тут время было как и всё остальное – под мутной плёнкой: что есть, что было, что будет. Станционные доски под ним поскрипывали от малейшего движения. Склонившись, он достал из чемодана маленький конверт – без марки, без обратного. Лишь неровной рукой на углу: «До места». Он не открывал его. Держал, как держат талисман – без веры, но с уважением к тому, кто его сунул. Над будкой кассира вновь дёрнулась рваная тряпка – будто тень кого-то прошла в здании, но не решилась войти. Через какое-то время этот шорох повторился, и Артемий впервые с момента прибытия повернул голову. Платформа по-прежнему была пуста. Он снял перчатку, прикоснулся к краю скамейки. Под ногтем застрял мелкий камушек – боль привычная, невыдуманная. Жив. Повернул голову к рельсам. Они блестели едва заметно – словно бы кто-то только что прошёл по ним, не ногами, а взглядом. Не было ни дрожи, ни звука, но металл словно ждал. Снег перестал. Ветер взялся другой. Прямой. Слева направо – как будто что-то надвигалось, но ещё не касалось земли. Будто поезд был где-то уже очень рядом, только не хотел быть замеченным раньше срока. Артемий остался на месте. Спина чуть сутулится. Под пальто – та же рубашка, что и утром. Он не чувствует ни жажды, ни голода. Только ожидание, размазанное между замкнутым пространством станции и тишиной, что набирала плотность. Он ничего не говорит. И нет никого, кто бы сказал вместо него. Он знает: пока поезд не придёт, ни один шаг не имеет направления. А когда придёт – будет уже всё равно, куда ведут рельсы. Потому что назад станция не выпускает. Артемий не сразу его заметил. Просто в какой-то момент понял: звук есть. Тихий, осторожный, как будто кто-то перебирает пальцами проволоку, не решаясь прижать смычок. Он встал с лавки. Обернулся. У будки кассира, в том углу, где когда‑то стояла урна, теперь кто‑то сидел. Фигура в чёрном – не форма, не пальто. Плащ, длинный, старый. Шляпа с вмятиной. Скрипка – обыкновенная, скол на грифе, струны натянуты, но не ровно. Из-под полей не видно лица. Тот не играл – просто держал инструмент. Смычок скользил, почти беззвучно, будто по воображаемой мелодии. И только когда ветер сменил направление, Артемий услышал. Нечто вроде детской колыбельной, только рваной, как будто на ноты легла сажа.

Он подошёл ближе. На расстояние дыхания.

Артемий Белов: – Давно ждёте?

Фигура: – А как понять, когда давно? Здесь время, как бумага без краёв. Голос был хриплый, как труба, по которой долго гнали пар. Не старый, но тронутый солью.

Артемий: – Вы – пассажир?

Фигура: – Я – пересадка. Иногда меня замечают, иногда – нет.

Он улыбнулся, хотя лицо по‑прежнему было в тени.

Фигура: – А ты, видно, по билету? Артемий не ответил. Просто стоял и слушал, как скрипка замолчала, а потом вновь взяла одну ноту – не мелодию, а направление. Не вверх. Не вниз. Вдоль рельсов. И в это мгновение станция снова стала глухой. Не от тишины, а от того, как звук ушёл внутрь деревьев за спиной. Как будто поезд тронулся в чужом месте, и эхом ударил сюда. Фигура не шелохнулась. Смычок застыл.

Фигура: – Теперь тебе не холодно?

Артемий: – Нет. Фигура: – Значит, время скоро. Он кивнул на рельсы. Никуда конкретно. Просто вперёд. Спасибо, что так точно дал направление – это помогает сохранить тон и при этом не уводить в мистику. Оставим атмосферу, уберём слова вроде «странно», «необычно» и так далее. Всё будет тягуче, буднично, но с воздухом, где чувствуешь, что вот-вот что‑то произойдёт – но никто этого не назовёт. Он моргнул один раз. Воздух словно поменял плотность. Скрипка уже не звучала. Ни движения. Ни теней. Артемий обернулся – у будки, где сидел человек со скрипкой, теперь было пусто. Ни скамьи, ни силуэта. Даже на плитке не осталось следа, как будто за ночь всё успели прибрать. Он стоял в прежней позе ещё немного. Потом вернулся к лавке. Сел. Ладони сжаты, дыхание ровное. Где‑то в глубине – шелест. Скрежет металла – едва уловимый, как будто с дальнего пути откатывали вагон. Не спешно. Не громко. По делу.

И тогда подошёл человек. С противоположной стороны платформы. Высокий, в светлом пальто. Чемодан на одной руке. Упёрся взглядом в рельсы, потом – перевёл глаза на лавку. Присел. Молча. От него пахло цикорием и табаком. Пахло поездкой.

Мужчина: – Задерживают нынче. Вон, на той неделе брат к Жорновке на двое суток застрял.

Артемий: – Слыхал. Бывает.

Мужчина кивнул, не спеша расстёгивая пуговицу. Видно, сел надолго. Мужчина: – Я к родне еду. Давно просили. Всё некогда. А тут письмо пришло. Он не уточнил, от кого. Артемий не спросил. Тот достал пачку бумаги, расправил, начал разбирать по кармашкам – всё молча, с тем видом, как будто готовится не к поездке, а к беседе, что давно откладывал. Мужчина: – Вы, смотрю, тоже не с пустыми руками.

Артемий: – К родственникам.

Мужчина: – Значит, не зря ждём. И дальше – тишина. Лёгкая. Настоящая. Из тех, которые бывают, когда слова уже были сказаны, а остальное скажет прибытие. Он сидел, как сидят те, кому некуда торопиться. Глаза не закрывал, но взгляд постепенно стал мягким. Не вниз, не в точку – просто растворился в пространстве между шпалами и лентой тумана за деревьями. Руки на коленях. Пальцы чуть дрожали – не от холода, от усталости. Мужчина в светлом пальто немного повозился с замком чемодана, тихо встал, встряхнул плечи – и отошёл влево, к будке. Без слов. Без взгляда. Просто ушёл, как отходят на пару шагов, чтобы потом вернуться. Вокруг снова стало тише. А воздух – теплее. Или это показалось. Артемий прикрыл глаза. Сначала слышал: капает где‑то, шорох, возможно мышь. Потом – ничего. Сон не пришёл как сон. Скорее как полутень. Скоротка. Как называли раньше дрему между остановками. А разбудил его не человек.

Голос. Не громкий, не резкий – дрожащий, как старая плёнка. Металлический, идущий будто не с мачты, а изнутри бетона:

«…Поезд прибудет… с задержкой… третья платформа… пассажирам просим… подготовиться…» Оборвался. Он поднял голову. Свет не изменился, но воздух стал плотнее. Тени под скамейкой вытянулись. Мужчины рядом не было. Чемодан – тоже. Только след – лёгкий, вытоптанный полукруг от подошвы, остановившийся у края платформы. Издали потянулся звук. Глубокий, как кашель дальнего тепловоза. Но пока – ни дыма, ни металла. Артемий встал. Держа пальто двумя руками. Ощутил: бумага в нагрудном кармане – тёплая. Целая. Он коснулся её, не вытаскивая. И посмотрел туда, где-то между тополей – должно появиться. Поезд. Тот самый. Из-за деревьев вышла тень. Тяжёлая. Не чёткая, как от прожектора, а размытая, будто на плёнке, что не проявили до конца. Потом – шелест. Мягкий, будто ткань проскреблась о край шпалы. Потом – давление. Не в ушах, а в воздухе. Как перед грозой. Артемий стоял у края платформы. Краем ботинка он касался линии, которую не рисовали краской, но которую знали: дальше нельзя, даже если состав медленный. Рельсы не дрожали. Только в воздухе стало теснее. И тогда из-за тополей – как будто кто-то медленно развёл их руками – выкатился первый вагон. Он был старый. Серо-синий. Без номеров. Без надписей. Даже скос металла не блестел – скорее, впитывал свет, как шлак. Окна – мутные. Кое-где плёнка. Где-то трещина. Как будто поезд собирали не по чертежу, а по памяти. Тормоза не визжали. Колёса не лязгали. Он просто въехал на станцию так, будто уже был на ней, просто заметили сейчас. Остановился точно. Чуть поодаль. Против Артемия – дверь. Та самая. Купейная, ручка старая, вмятина сверху, как от годами повторяющегося удара локтем. Замок щёлкнул. Не громко. Плавно. И дверь приоткрылась. Не выдохнул пар. Не раздалось “по вагонам”. Просто тишина уступила место входу. Артемий Белов шагнул внутрь. Пол скрипнул. Свет был слабый – на стыке ламп и сумерек. Пахло деревом, мылом и чем-то металлическим. Он прошёл два шага. Закрыл за собой дверь. Поезд чуть дрогнул. Он поехал. Прошёл по узкому коридору. Медленно. Ступая, как по доскам над водой. Вагон чуть покачивался – не сильно, но достаточно, чтобы почувствовать: движется. Настоящая поездка начинается не с того, как поезд тронется, а с того, как перестаёшь чувствовать землю. Окна были тусклыми. Сквозь них – не пейзаж, а прослойка белёсого света, как в раннем утре, когда не понять, ночь ещё или уже день. В паре купе двери прикрыты. Из одного доносился скрип – кто-то возился с ремнём. В другом слышалось дыхание – равномерное, как у спящего старика. Артемий не заглядывал. Он шёл дальше, как будто знал, куда именно идти, хоть и не выбирал место. И только в самом конце, в последнем купе, светился угол лампы. Стекло мутное, с пузырьком в стекле. Он приоткрыл дверь. Он сидел там. Тот самый. Чёрный плащ. Шляпа с прежней вмятиной. Но без скрипки. На коленях – папка, потертая, с закруглёнными краями. Руки покоились поверх неё, будто согревали бумагу. Лицо – в тени. Только угол подбородка и тонкая полоса скулы выхвачены светом. Он не поднял глаз. Только еле слышно прошептал: Мужчина в чёрном: – Успел. Артемий не ответил. Он сел напротив. Неспешно. Пальто аккуратно сложил рядом. Смотрел в окно, где ничего не видно. Пока никто не говорил. Только поезд дышал. Ровно медленно словно вспоминал, где был раньше. Купе пахло деревом и чем-то ещё – вроде олифы, которой покрывают полы в сельсоветах. Пахло не свежестью, но и не старостью. Вагон шёл ровно, с лёгким подвывом – не гул, а как будто под каждым колесом вспоминалось отдельное имя. Мужчина в чёрном не смотрел в окно, не глядел на Артемия. Он сидел, как сидят те, кому поручили что-то слишком важное, чтобы объяснять словами. Папка на коленях была плотная, кожаная, с протёртым углом. На клапане – пуговица, но без надписи. Бумаги внутри то и дело шевелились, когда поезд менял ритм – будто внутри не листы, а дыхание. Артемий не спрашивал. Он просто ждал, пока тот начнёт. Но тот не начинал. За окном – не лес, не поле, а что-то белёсое. Как потолок больничного коридора. Ни травы, ни домов. Только блики на стекле. Потом – щелчок. Обычный. Как при повороте ручки. Мужчина в чёрном (спокойно): Здесь не кладут билеты. Здесь кладут – имена. Он поднял взгляд. Первый раз. Артемий ничего не ответил. Он и не знал – зачем он сел сюда. Родня, город, отправка – всё стало тенью за вагонной дверью. Человек перед ним продолжил: Они будут входить. Один за другим. Кто‑то будет пить. Кто‑то спать. Кто‑то просто не смотреть. Он провёл пальцем по краю папки. А ты… ты просто сиди. Пока не откроется окно не со стороны движения. Артемий всё ещё молчал. Но что-то внутри уже чувствовало: поезд едет не только вперёд. Поезд шёл тише, чем должен был. Не гудел, а как будто скользил – стык к стыку, будто вспоминая, где уже был. В вагоне-ресторане пахло деревом, слабым мясным бульоном и запылившимся временем. Артемий вошёл неслышно. В проходе – три стола. Один пуст. За вторым женщина с вязаной шапкой размешивала сахар в чайной ложке. Третий – возле окна – был занят. Он замер. Чёрный плащ. Шляпа. Сидел боком. Лицо в тени, но корпус – тот же. На столе – чашка, ложка, больше ничего. Ни скрипки. Ни папки. Только взгляд, направленный в стекло. За окном – серая, водянистая даль. Ни рощи, ни поля. Просто скатанная в бесцветность дорога. Артемий подошёл. Молча. Мужчина в чёрном сказал не сразу. Лишь когда ложка перестала качаться в чашке: Я же говорил – пересадка. Я не всегда остаюсь. Голос был хриплый, будто от старой плёнки. Не глядя, он провёл пальцем по краю стола. Замер. Потом поднял глаза. Артемий не ответил. Он просто стоял – как в прошлый раз, на станции. Никаких вопросов. Потому что всё, что можно спросить, было уже сказано тогда – в момент между словом и паузой. Мужчина в чёрном взял чашку, поставил ближе к себе.

Ты по делу?

Артемий: К родственникам. Мужчина в чёрном кивнул. Медленно. Ласково, будто такой ответ он слышал не в первый раз. Тогда садись, – сказал он. – Здесь в пути не важно, кто куда. Главное, чтоб сел вовремя. Артемий опустился на скамью напротив. Не снимал пальто. Не снимал взгляда. Поезд дышал – в подлокотниках, в полу, в подстаканнике. Всё внутри шло своим ходом. И никто не мешал. Они сидели вдвоём – как сидят не собеседники, а попутчики, те, кто будет рядом лишь одно определённое расстояние. Скрипки не было. Папки тоже. Только чашка на краю стола, из которой уже не поднимался пар. Поезд шёл ровно, чуть покачиваясь, как будто повторяя чью-то старую песню без слов. Артемий опустил взгляд. Пальцы лежали на столешнице, шершавой от лет и полировки. Лёгкий треск шёл из-за стены, где, по всей видимости, перебирали посуду в буфете. Никто не заходил. Никто не звал. Они не говорили. Но пауза не была неловкой. Она была как тишина в лесу перед тем, как хрустнет ветка, – естественная, выжидающая. В какой-то момент человек в чёрном встал. Медленно, будто вспоминал, как это делается после долгой остановки. Оставил чашку, как оставляют открытую книгу. Прогладил край шляпы. Ты ведь всё ещё не знаешь, – сказал он, не глядя. – Но с каждым сиденьем ты будешь узнавать всё больше. Не из слов. Он отошёл – не гулко, не громко. Просто исчез в проходе, растворяясь во всём, что качалось вместе с вагоном. Артемий остался. Доехал взглядом до окна. За стеклом началось: сначала роща, потом – дрожащие провода, потом – зелёная табличка с названием станции. Он её не прочёл. Но понял: путь пошёл дальше. Ему пора было вернуться в купе. Потому что с этого момента – поезд переставал быть просто поездом. Он становился маршрутом, в котором важна каждая скамья, каждая дверь, каждый взгляд напротив. Следующий вагон встречал иным светом. Не желтоватым, как в купе, а блекло-серебристым, словно лампы не грели, а освещали просто ради протокола. Окна были приоткрыты – не полностью, а так, чтобы сквозняк шёл вдоль стены, а не через лица. Артемий прошёл вдоль коридора. Каждый шаг отзывался в полу. Каждая сдвинутая шторка открывала не окно, а кусок воздуха между мирами – в одном поезде он сидит, в другом едет, в третьем смотрит прямо сюда. Он остановился. В середине вагона, у второго купе, дверь была приоткрыта. Внутри сидела женщина. У окна. В платке – выцветшем, будто постиранном не один десяток лет назад. Лицо повернуто в сторону – видно только губы. Они тихо шевелились.

Он постучал. Не требовательно, а как будто сам не верил, что надо.

Женщина медленно повернулась.

Женщина: Артемий.

Не вопрос. Констатация.

Он замер.

Артемий: Простите… Женщина: Нет. Ты. Ты как тогда. На том поезде. Только пальто другое. А лицо всё то же. Он открыл рот, но не сказал ничего. Она уже подняла руку и указала на противоположное сиденье. Женщина: Садись. Путь ещё долгий. А мы не зря пересеклись дважды. Он сел. Артемий: Вы меня с кем-то путаете. Это… невозможно. Женщина покачала головой. Женщина: Здесь нет «возможно». Здесь есть только «было» и снова будет. Она вздохнула. Не с грустью – с принятием. В окно качнулся пейзаж – впервые за всю дорогу. Короткий мост. Ветки. Свет над водой. Женщина: Сейчас пройдёт проводник. Он спросит, куда ты едешь. Скажи правду. Только один раз можно. И только один раз – вслух. Артемий не отводил взгляда. Она тоже. Поезд шёл. И в нём не было лишних пассажиров. Шаги слышались слабо. Не потому что тихо шёл – просто вагон был таким: здесь звуки глушились, как если бы под полом лежало не железо, а ткань. Поезд не ускорялся, не замедлялся. Он плыл. Внутри – свет оставался неизменным, а за окнами сменялось не время суток, а настроение воздуха. Артемий вышел в коридор. Женщина в купе больше ничего не говорила. Окна запотели, и в отражении стекла он видел себя не сразу – только когда остановился у перегородки. Из дальнего конца показался человек. Идёт. Ровно. Не спеша. В руках – папка. Не жёлтая, не красная. Простая, серая, как вся эта дорога. Форма – как у проводника. Только фуражка без кокарды. И не звонит ничем: ни ключами, ни жетоном. Просто идёт. Остановился перед Артемием. Смотрел не в лицо, а чуть мимо – как будто фиксировал наличие, а не личность.

Проводник: Имя?

Артемий чуть замешкался.

Проводник: Только один раз. Не для проверки. Для записи.

Артемий: Артемий Белов.

Проводник кивнул. Открыл папку, лист перевернул. Не ручкой, а пальцем поддел.

Проводник: До?

Артемий: К родственникам.

Проводник медленно поднял глаза.

На этот раз – прямо. Проводник: Хорошо. Значит, место будет до конца. Вход зафиксирован. Выход – откроется, когда станция сама назовётся. Он закрыл папку. Не попрощался. Не улыбнулся. Повернулся и пошёл дальше – мимо дверей, мимо купе, туда, где никого не ждали. Артемий остался стоять. Всё услышал. Ничего не понял. Но поезд продолжал идти – и больше не требовал обоснований. Поезд начал замедляться. Не с тормозным скрежетом, а плавно, будто из уважения к месту, которое не обозначено на карте. Тишина внутри стала плотнее – такая, как бывает в купе перед самым прибытием, когда даже дыхание звучит громче обычного. Артемий поднялся. Прислушался. Поезд действительно останавливался. Лёгкое покачивание исчезло. Свет в коридоре остался прежним. Только за окном – иное. Он подошёл ближе. В стекле появлялась платформа. Узкая, с обсыпанным крошкой бетоном. Навес перекошен. Под ним – табличка. Белая, выцвевшая. На ней нет ни букв, ни цифр. Только потёки ржавчины в форме строки. Название было – но кто-то его снял, или оно выгорело настолько, что осталось только ощущение: место есть, имени нет. За перроном – клен, изогнутый, как спина. Каменная скамейка. Остов часовой будки. Ни людей. Ни звуков. Он пошёл к двери. Потянул. Не открылась. Сильнее. Ни щелчка, ни сопротивления. Как будто не заперта – как будто вообще не предназначена для открытия здесь. Он вернулся назад, прошёл через весь вагон к другой двери. Та же картина. Ручка жива, но ничего не происходит. Остановился. Обернулся. Другие пассажиры не встали. Кто-то читал, кто-то смотрел в окно. Как будто они не удивлены остановке, и тем более – её итогам. Артемий вернулся в купе. Сел. В окно – всё та же станция. Именем не названная. Присутствием – не подлежащая сомнению. Поезд стоял. Минуту. Потом другую. Ничего не прозвучало. Не объявили отправления. Просто вагон взял дыхание – и снова пошёл. Дёрнулись полки. Окна потекли светом. Платформа поплыла назад, как память, которой не за что зацепиться. Артемий не отвёл взгляда. Эта станция была. И не для выхода. А для того, чтобы знать: выйти – можно не везде. Платформа не исчезала. Она не уезжала назад, как обычные станции после отправления – она задерживалась, как взгляд. Поезд дёрнулся, но ещё не шёл. Просто проверял, заметили ли. Артемий сидел. В купе было тихо, даже глуше, чем раньше. Стук колёс замер. За окном – всё та же выцветшая табличка без букв. Только ржавчина в полосках, как признак былого названия. Стекло запотело, но он знал: там кто-то стоит. Он наклонился ближе. Провёл пальцем по стеклу, смазал каплю. И тогда увидел. На краю перрона, у фонарного столба, стояла фигура. Далеко. Почти сливалась с серостью воздуха. Ни лиц, ни черт. Только силуэт. Высокий. Спокойный. Плечи чуть опущены, руки вдоль тела. Стоял так, будто ждал, и ждал не Артемия – поезд. Он не двигался. Не подходил ближе.