Осуждение Булгакова
Заседание в 3-х актах
Действующие лица
Первая – судья и просто красивая дама.
К.С. Станиславский – великий режиссер, отец-основатель МХАТ.
Наталья Николаевна Пушкина – жена Александра Сергеевича Пушкина.
Иосиф Виссарионович Сталин – герой пьесы «Батум».
Аметистов – человек свободных профессий.
Наташа – обворожительная домработница.
Хлудов – белогвардейский генерал.
Алексей Турбин – доктор-сифилидолог, но иногда полковник царской армии.
Иван Бездомный – пропащий поэт, профессор философии.
Голос Мефистофеля – голос героя трагедии Гете «Фауст».
Михаил Булгаков, его третья жена – Елена Булгакова, друзья писателя, литераторы, актеры МХАТа, гости из посольства США, участники спиритического сеанса, ведьмы, ведьмаки, петлюровцы и прочая нечисть.
Первый акт
В центре и поперек сцены стоит большой овальный стол, к нему придвинуты стулья со спинками. Слева от овальной громадины – уютный уголок. Журнальный столик, на который небрежно брошены газеты. Вместе с ними – толстая книга, которая навевает мысль о Библии. Тут же пепельница, коробок спичек и почему-то армейская фуражка. В ней – горсть то ли черешни, то ли вишни.
Рядом с журнальным столиком – два мягких уютных кресла, укрытых легкомысленными ворсистыми пледами в клетку. Торшер с зеленым абажуром. На стене, к которой придвинут столик, висит гитара. На деке у колков повязан алый бант.
Справа от овальной громадины – пианино с открытой крышкой. На полочке стоят ноты. Рядом с инструментом – ширма, закрывающая выход в коридор, уходящий в кулисы, и приземистый шкафчик.
В глубине сцены – стена с камином и мутновато-застекленными дверями в другую комнату. На стене висят два плаката. Один, кумачовый, – над камином: «Поздравляю вас, товарищи, с прибытием!». Другой – чуть сбоку – золотые буквы на черном фоне: «Водка – враг, сберкасса – друг!». Через двери видны тени.
Из комнаты, где находятся Булгаковы с гостями, раздаются возгласы: «Наливай полнее!», «За твое здоровье, Мака!», «Люся, ты меня балуешь и обижаешь!» Звон чокающихся бокалов, кокетливые женские смешки, мужской басистый хохот.
Меж тем на сцену к овальному столу выходит Наташа. Освещение усиливается, звучит вторая часть Седьмой симфонии Бетховена. Печально-тревожная атмосфера ожидания, чего-то грозного, судьбоносного.
Наташа прекрасно сложена и, скорее, раздета, чем одета, хотя формально пристойность соблюдена, и ее передничек белоснежен. Она открывает дверцу шкафчика, достает оттуда бордовую парчовую скатерть. Стелет сильными, точными движениями. Начинает расставлять на столе тарелки с легкими закусками, которые достает из шкафа. Белые накрахмаленные салфетки. Временами она косится на двери, где развлекается общество, и неодобрительно покачивает хорошенькой головой. Бетховенская музыка стихает.
Н а т а ш а. Ну, вот, как просили… (Сверяется с ручными часами). Скоро явятся. Совсем скоро. (Садится за стол, выбирая центральный председательский стул, громко командует). Встать! Суд идет! (Тихонько смеется, поднимается, походит к пианино, заглядывает в ноты). Кто бы сомневался… Мистик! Опять «Фауст».
Садится за инструмент, берет аккорд, начинает напевать, правда, фальшивя, не попадая в ноты: «Сатана там правит бал, там правит бал!»
В эту же секунду из комнаты Булгаковых доносится голос писателя: «А теперь грянем все вместе!» Запевает: «И людская кровь рекой по клинку течет булата». Гости дружно подхватывают хором: «Люди гибнут за металл, люди гибнут за металл!» Смех, переходящий в хохот.
Н а т а ш а (неодобрительно). Снова разорались на ночь глядя! Соседям спать мешают, но хоть бы хны! (Пожимает плечами). И так каждый божий день! Гости чередой, пьянки-гулянки. Ви́на пенятся, водка рекой течет. Икра на закуску, седло барашка на горячее, иностранцы из посольств на десерт, а мне крутись, как белка в колесе. Зато в романе – младшая ведьма. Да и сам роман – черт знает что! С дьяволом и Пилатом. Вот спасибо, Михаил Афанасьевич! Удружили так удружили. (Иронично кланяется в направлении двери). И все ведь плохо живут! Все жалуются, как его и особенно ее, лживую Люську, третируют, притесняют.
В ответ снова раздается: «Люди гибнут за металл!.. Сатана там правит бал…» Особенно выделяется резкий женский голос.
Н а т а ш а. Не визжи, чума забубенная! Слуха у тебя нет, чертова Маргарита! И почему он зовет ее Люсей?! Она же Елена. Не понимаю… (Встает из-за пианино, опять начинает хлопотать). Но недолго осталось терпеть! Теперь недолго. Сейчас соберутся судьи! Тогда и посмотрим!
В комнату шумно вбегает Аметистов. Он запыхался, словно за ним гнались. Аметистов мужчина не первой молодости, у которого все слегка нагловато. Прическа, взгляд, движения и, конечно, одежда. На нем зеленый в талию костюм. На ногах туфли с вызывающим верхом апельсинового цвета. Носков нет. В руках потертый портфель.
Н а т а ш а (испуганно). Что за черт?!
А м е т и с т о в (приседает, заглядывает под стол). Какой черт? Где черт? (Разглядывает Наташу, вытирает со лба пот). Уф! Как вы меня напугали, барышня! Огорошили, ей-богу!
Н а т а ш а. Это вы меня напугали!
А м е т и с т о в. Совершенная чепуха! Я – добрейшей души человек. Я моментально вхожу в доверие! Любая мамаша с легким сердцем оставит на мое попечение любимое чадо.
Н а т а ш а. Так уж и оставит!
А м е т и с т о в. Не сомневайтесь! И сколько раз оставляли – не сосчитать. Другое дело, если дитя уже не дитя, а красивая мамзель, достигшая совершеннолетия. (Осматривает Наташу, удовлетворенно цокает языком). Такая, например, как вы.
Н а т а ш а. Но-но! Будет вам пялиться! Не нравится мне ваша разбойничья физиономия. Боюсь я вас!
А м е т и с т о в (демонстрирует себя в полный рост). Ну, скажите, кого я могу устрашить? В этом мире, что и так полон зла? Особенно в этой квартире, где якшаются с нечистой силой. И не спорьте со мной! Уж я-то знаю, в чей дом попал. Ваш Мишель (кивает на комнату Булгаковых) мне хорошо известен. Он для меня, как открытая книга: читана до дыр зачитана! (Стучит себя в грудь). Да-с! Еще в Зойкиной квартире настрадался!.. (Резко обрывает речь, обольстительно улыбается). Но это дело прошлое. Поговорим о настоящем: вы уже совершеннолетняя барышня?
Н а т а ш а (улыбается, смущается). Тоже выдумали, что спросить! Конечно.
А м е т и с т о в. Обомлеть, какая прелестница! Мечта поэта! У Мишеля есть вкус. Ловелас, а не литератор.
Наташа перестает улыбаться, настораживается и внимательно разглядывает нового знакомца.
А м е т и с т о в. Что, радость моя? Зачем вы подурнели? Вам не идет пристальный взор милиционера.
Н а т а ш а (подозрительно). Сами-то вы кто будете?
А м е т и с т о в (с пафосом). Аметистов! Имею честь быть приглашенным на известное заседание! Человек вольных профессий. Провожу жизнь на ногах. Когда бегу, когда убегаю. Борец за идейную чистоту дензнаков. К сожалению, неоднократно оболган, ошельмован.
Н а т а ш а (с издевкой). Вот оно как. Борец, значит, бегун!
А м е т и с т о в. Да-с! Когда мы, когда нас, но обязательно в схватке.
Н а т а ш а. Не сладко бегать без носков?
А м е т и с т о в. Носки – пустяк! Дело наживное. Были бы идеи в голове! Тогда, дорогуша, все поправимо. Сегодня на босу ногу, а завтра на яхте в Ницце. Сколько уже случалось таких прецедентов! Но вы и сами не представились, мадмуазель. С кем имею честь?
Н а т а ш а (делает книксен). Я – Наталья.
А м е т и с т о в (всплескивает руками). Ну, конечно! Меня же предупреждали. Мог бы сам догадаться! Муза Александра Сергеевича – обомлеть! Я помню чудное мгновение, передо мной явились вы! Ах, восторг! Там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит! (Наташа смеется) Простите великодушно, Наталья Николаевна, это я с голодухи. С самой Ялты маковой росинки во рту не было!
Н а т а ш а. Нет-нет, я не… Хотя пусть! Раз в жизни – можно!
А м е т и с т о в. Вы впечатляете, Наталья Николаевна! Красавица! Богиня! Ангел! Я в восхищении! Мой портфель в восхищении! То-то Пушкин, ай да сукин сын! Такая смелость, такая демократичность и сексуальность.
Н а т а ш а (сердито, но довольно). Это вы бросьте! У нас секса нет. Но мы тоже летать хотим!
Из-за кулисы раздается раздраженный окрик Пушкиной: «Наташа! Где ты, чертовка?!» Наташа делает торопливый, обиженный книксен и убегает.
А м е т и с т о в (озадаченно). Ничего не понимаю! Пушкин, русалка, леший, черт, чертовка… Но ведь хороша, Наталья Николаевна! Цирцея!.. (Оглядывается). Впрочем, убежала – и ладно. А я есть хочу. Что у нас на столе? Еда! (Молитвенно складывает руки). Господи, спасибо! Как же я голоден.
Аметистов заглатывает целиком бутерброд, хватает другой. Засовывает в карманы пиджачка. Потом вспоминает о портфеле. Открывает его и пытается спрятать в него блюдо. В эту секунду у Булгаковых начинают петь: «Выпьем мы за Мишу, Мишу дорогого, свет еще не видел мастера такого!» Аметистов, поперхнувшись, начинает кашлять.
А м е т и с т о в. Тьфу на вас, окаянные!
На сцене появляется Первая. На ней черная мужская пара, белая сорочка, узкий красный галстук, лакированные туфли. В руках – изящная дорожная сумка из коричневой кожи.
П е р в а я. Поставьте тарелку на место, Аметистов!
А м е т и с т о в (застывает, стараясь понять, с кем имеет дело). Что, что? Как, как? (Прикладывает руку к уху). Тарелка? Да нужна мне ваша тарелка, как рыбе зонтик! Еще не хватало! (С обиженным видом возвращает тарелку). Я хотел обменяться с Натальей Николаевной! Баш на баш! Ситечка для чая не захватил, но вот смотрите – портрет вождя. Иосиф Виссарионович! (Достает из портфеля большое фото Сталина). Можете украсить им свой автомобиль. Очень модно, современный тренд! А вы статусная дама, сразу видно.
П е р в а я. Тьфу! Спрячьте обратно усатую физиономию. Еще налюбуемся. Да-да! Тарелку – на стол, фотографию – в портфель. Любая копия хуже оригинала.
А м е т и с т о в. Слушаюсь и повинуюсь, миледи! Птицу высокого полета мгновенно признаю, да-с! Чай, не на улице трудитесь. Биржевой брокер? Барменша? Пришли наниматься в литературные агенты и даете форсу?
П е р в а я. А если даже так?
А м е т и с т о в (машет рукой). Бесполезно! Мишель бы взял, но все его дела ведет другая дама (кивает в сторону комнаты, где развлекаются гости). – третья по счету супруга Елена Сергеевна. А с ней связываться не советую. Настоящая ведьма! Помыкает Мишелем без стыда и совести.
П е р в а я. Вот как?!
А м е т и с т о в. Да-с! И не смейтесь! Прихлопнет, как муху, а он даже не заметит. Хоть вы – хороши! Дама, приятная во всех отношениях. (Приглядывается). Фасон замечательный! Меня устраивает. Будем знакомиться? Я – Аметистов!
П е р в а я. Я – Первая!
А м е т и с т о в. Обомлеть! Вы, дорогуша, мечтательны чрезмерно! Если у нас и выйдет милый тет-а-тет, то первой вам никак не стать. Сожалею, но даже в третьем десятке – нет!
П е р в а я. Какой конфуз! Но вы, гражданин Аметистов, превратно истолковали мою презентацию.
А м е т и с т о в. Серьезно? (Приглядывается). Свят-свят! Обознался! У вас прокурорские манеры!
П е р в а я. Молодец, Аметистов, очень горячо. Как там у вас говорят? Шаришь, фраер!
А м е т и с т о в. Обомлеть! Точно из органов. (Вжимает голову в плечи). Но если так, то я, пожалуй, опаздываю на трамвай. (Пятится, кланяется). Бытье определяет сознание, время не ждет и всё строго по расписанию. Гранд мерси за угощенье. Свет вам в окошко, много денег на банковскую карточку!
П е р в а я. Стойте! Сядьте!
А м е т и с т о в (застывает на месте, приседает, говорит в сторону). Вот что бывает, когда баба в роли командира. (Первой) Так стоять или сидеть?
П е р в а я. Как вам будет удобно.
А м е т и с т о в (выпрямляется). Мы постоим. Зачем нам эти посадки? Вы же понимаете, миледи? (Лебезит.) Как иначе? Вы не только эффектны, но и очень умны. Чую эманацию интеллекта! Еще как чую! Я ловлю ваш снисходительный, всепрощающий взор. Воистину материнский!
П е р в а я (устало). Не дерзите, Аметистов! Лучше отвечайте: как вы здесь оказались?
А м е т и с т о в. Где? (Обводит рукой комнату.) Здесь?!
П е р в а я. Перестаньте юродствовать!
А м е т и с т о в (отряхивается, говорит гордо). Имею честь быть приглашенным на известное заседание! (Переходит на интимный шепот, подмигивает.) Я часто выступаю в роли консультанта в судах, да-с! Хотя провожу жизнь на ногах. Когда бегу, когда убегаю.
П е р в а я. Проще формулируйте, проще!
А м е т и с т о в (по-солдатски становится «смирно»). Меня пригласили участвовать в суде над литератором Булгаковым. Приял приглашение близко к сердцу. Как говорится, рад стараться, миледи!
П е р в а я (морщится). Хватит, Аметистов, хватит. Не кривляйтесь, раз явились. Скоро начнем. Ну, чего вы замерли дурак дураком? (Машет рукой.) Вольно.
А м е т и с т о в (возвращается к фирменной развинченности). Ага! Выходит, не по мне звонит колокол? Я не обманут, не введен в заблуждение? Урон лично моей персоне причинен не будет? (Первая отрицательно поводит головой.) Тогда ладно, задержусь.
П е р в а я (иронично). Как же трамвай?
А м е т и с т о в. Пропущу, раз требует долг. Чай не последний! (С надеждой.) Может, и кормить будут чем-то более существенным? (Показывает на стол.)
П е р в а я. Как относитесь к стерляди кусками? Да такими кусками, что вперемешку с раковыми шейками и свежей икрой?
А м е т и с т о в (с восторгом). И хрен?
П е р в а я. Конечно! Как без хрена стерлядь кушать?
А м е т и с т о в. Просто потекли слюнки. Но только Мишель…
П е р в а я (резко). Что Мишель? Договаривайте, пока еще можно отказаться. Потом будет поздно.
А м е т и с т о в (прижимает руку к сердцу). Я ведь на Мишеля большого зла не держу. Конечно, он мне изрядно досадил. При моей суетной профессии лишняя реклама совсем ни к чему. Вы же понимаете, миледи? Но после скандала в Зойкиной квартире такая слава навалилась – ой-ей-ей! Ни пройти, ни проехать. Опять-таки портреты вождей. В те годы рискованный бизнес. А тут еще убийство, поножовщина! (Грозит кулаком.) У, чертов китаец, никогда не прощу! Но позволил Мишель мне сбежать, и спасибо. Ателье с девочками было, ателье с девочками лопнуло. Одному мальчику вспороли живот, но Аметистов испарился! Все шито-крыто, слава Булгакову!
П е р в а я (пытливо). Но вы же сюда явились! Примчались, запыхавшись, даже без носков. Почему? Откуда такая прыть, коль не держите зла на Мишеля? Договаривайте!
А м е т и с т о в. Не уберег он меня. Отдал на поругание. Позволил срисовать мой дорогой образ приятелям да собутыльникам! Не возмутился двойнику! А у меня жизни не стало. Стоит высунуть нос из меблирашки – сразу кидаются. Бендер? Остап Ибрагимович? Просто затравили. И никакого гешефта. А какой я им Ибрагимович? Но ведь прилипчивы. Наступают на полы фрака, садятся на колени в такси. Дядя, говорят, дай 20 копеек! А то и больше, да-с! Представляете, миледи, требуют ключ от квартиры, где деньги лежат. И главное кто? Дети! Малолетки, шпана!
П е р в а я. Вот вы и получили приглашение, Аметистов. Есть шанс поквитаться. В чем сомнения?
А м е т и с т о в (выпаливает). Да, неуютно мне! Что-то внутри грызет. Боюсь, как бы не совесть. Конечно, фантастика, дичь, но вдруг впрямь она?! Поверьте, миледи, никогда раньше такого не было, и вот опять! (Прижимает руку к сердцу.) Тебе как родной скажу: не по душе мне идея прищучить Мишеля. Не злопамятен я. Даже если тот из Бендер – Христос, а я лишь Предтеча.
П е р в а я. Не понимаю… Так зачем приехали, Аметистов? Сидели бы дома.
А м е т и с т о в (досадует). Какой дом?! Прогорел, начисто прогорел. Сам просил 20 копеек у пацанвы. Но тут телеграмма, а телеграмма – всегда шанс. Тем более проезд оплачен, паек и деньги на карманные расходы обещаны. Вот и подумал: пока есть возможность, надо рвать когти. А в Москве, видать, фирма солидная, промашки, чую, не даст. Заодно Мишеля отобью. Постою горой. Вот начнут его гнобить за монокль и прочую контрреволюцию, примутся вешать белогвардейские и сатанинские ярлыки, тут я и встану. Зычно, громогласно! (Прочищает голос.) Руки прочь от Мишеля! Кто вы такие, чтобы судить Маку – настоящего мужчину, носителя логоса Аполлона? (Переходит на интимный говорок.) Кстати, вы не в курсе, миледи, кому пришел в голову сей натуральный маразм? Кто придумал судить классика?
П е р в а я (очень просто). Я. Это я придумала.
Пауза.
А м е т и с т о в. Пардон! (Кланяется, прижимает руки к груди.) Был счастлив лицезреть, но сами понимаете, трамвай… Пора восвояси… Дети малые, не кормленные… чайник на плите, часы-кукушка в ремонте… Пардон!
П е р в а я (вздыхает). А как же «руки прочь!»? Эх вы, Аметистов! Шлепнуть вас надо… (Аметистов порывается бежать.) На месте, прохиндей! Дрожать, бояться!
Аметистов замирает. Первая открывает дорожную сумку, достает оттуда судейскую мантию, парик с буклями. Одевается.
П е р в а я. Ну-ну, Аметистов, очнитесь. Не принимайте близко к сердцу. Лучше посмотрите на меня. (Аметистов поворачивается, сразу припадает на колени.) Это лишнее. Хотя если вам так удобно… пожалуйста. Жаль, зеркала нет! Впрочем, Аметистов, скажите: как я вам в рабочем платье? Годится фасончик? Можно мне доверить суд над носителем логоса Аполлона? Вашим разлюбезным Мишелем?
А м е т и с т о в (истово). Не велите казнить, гражданочка судья! Ничего не знаю, никого не видел! А из Зойкиной квартиры утек, будучи в духовном смятении, находясь в беспамятстве. (Ползет к Первой.) Все по воле антисоветского драматурга Булгакова. Век воли не видать! А еще Мишель, пропади он пропадом, вождей охаивал. Про самого товарища Сталина анекдоты сочинял, да-с. (Кивает на дверь в комнату Булгаковых.) Рассказывал их иностранцам, а те, мерзавцы, ухохатывались. Аж до коликов. Если надо, миледи, назову фамилии, имена, адреса, явки.
П е р в а я (брезгливо). Хватит, Аметистов! Встаньте!
А м е т и с т о в. Не встану!
П е р в а я. Доктор, доктор! Куда же вы запропастились?
Входит одетый в белый халат и хромовые сапожки военного образца доктор Турбин. У него лицо чрезвычайно усталого человека, находящегося в состоянии сильного упадка сил последние двадцать лет. Он постоянно пощипывает свои усики, и в этих движениях проглядывается с трудом сдерживаемое раздражение. Впрочем, Алексей Васильевич это пытается скрыть под маской безразличия.
А м е т и с т о в (отползает от ног Первой). Уже и садисты-врачи здесь! Одолеют, ох одолеют.
Т у р б и н. Ну-с, кто у нас ползает на коленках, как маленький?
П е р в а я. Месье Аметистов, прошу любить и жаловать.
Т у р б и н. Это зачем «любить и жаловать»? Лишнее. Совершенно ни к чему. А вот осмотреть больного – ради бога. Таков мой профессиональный долг – клятва Гиппократа и все такое. Ну-с, касатик, ползи сюда.
А м е т и с т о в. Вот еще! Человек – это звучит гордо! (Подползает.)
Т у р б и н. Слова, какие громкие слова… Сколько их уже сказано! А с каким пафосом! (Ожесточается.) Пустопорожняя болтовня, ей-богу! Риторические излишества, замещающие смыслы. (С вызовом Первой.) И никакого толка, понимаете! Эх, эх… (Аметистову.) Вот вам, паразит вы эдакий, неужели не разъясняли в детстве, что ползать на коленях – самое бестолковое занятие на свете? Глупее просто придумать нельзя.
П е р в а я. Особенно если еще и просить.
Т у р б и н. С надеждой выпросить.
П е р в а я. Тем паче у тех, кто сильнее вас.
А м е т и с т о в. Неужели сами все предложат и сами все дадут?
Турбин и Первая смеются.
Т у р б и н. Размечтался, касатик. Дудки! Это все обманный треп Воланда. Нельзя верить дьяволу. Просить бесполезно в принципе.
П е р в а я. Бес-по-лез-но! В четыре слога, первый из них – «бес». Тот, что всех путает, и вас, Аметистов, попутал.
Т у р б и н. Понимаете? Никто ничего не предложит, никто ничего не даст. Даже справки об идиотизме. Сколько ни ползай, как ни протирай коленки. Так что не оправдали вы моих чаяний, касатик. Не таким я вас представлял по Зойкиной квартире.
Турбин и Первая переглядываются.
П е р в а я. Да уж, Аметистов! Хорошо начали, да плохо кончили. Как считаете, доктор: занесем гражданина в расход? Напрасный вызов?
А м е т и с т о в. Не надо в расход! Я не напрасный! Я могу сильно пригодиться!
Т у р б и н (добродушно). В расход повременим, милейшая. Это завсегда успеется. А мы понадеемся на лучшее. Вдруг исправится? Да так, что поднимется на ноги и станет сильным. Как большевики! Вот – слышите?
В комнате Булгаковых поют: «Но от Москвы до Британских морей Красная Армия всех сильней».
П е р в а я (морщится). Какой противный женский голос! Это булгаковская Люська взвизгивает? Отвратительно. Да и все фальшивят.
А м е т и с т о в. Так и есть, гражданочка судья, – фальшивят! Я тоже заметил, а у меня слух исключительный.
Т у р б и н. Они, может, и фальшивят, а вот Красная Армия – нет. За наше время ручаюсь. Все плохое случилось с красными после. Когда Михаила Афанасьевича начали издавать, когда стали раздаваться голоса «мы тоже летать хотим».
А м е т и с т о в. Где-то я уже это слышал!
Т у р б и н. Еще бы вам не слышать! Везде и всюду – летуны! Но вы вставайте, милейший, вставайте… (Аметистов встает.) Ну-с, покажите язык. Так, с белесым налетом. Это нехорошо, это по нашим временам контрреволюция. Язык должен быть красным… Теперь зрачки… Цвет одинаковый! Не знаю, как быть с языком, может, стоит даже вырвать, но сифилисом вы не больны! Совершенно точно не больны.
П е р в а я. А что с психикой, доктор?
Турбин хлопает перед лицом Аметистова в ладоши, и в это время за спиной доктора из кулисы в кулису пробегает вместе с велосипедом Иван Бездомный, одетый в кальсоны и толстовку.
А м е т и с т о в (пугается и кричит). А-а-а!
Т у р б и н (отшатывается). Однако! Нервы у вас совсем расстроены.
А м е т и с т о в. Там!.. Пробежал, с велосипедом! Лохматый, в кальсонах.
Т у р б и н. Гм, в кальсонах, говорите? Что ж, это лучше, чем вообще нагишом. Хотя, конечно, фобия… (Раскрывает зрачок Аметистова.) Летающих собак и тараканов во сне видите, разговариваете с ними?
А м е т и с т о в. Да нет же, доктор! Какие разговоры с тараканами, когда они сразу убегают! Там человек с велосипедом, и не во сне! В кальсонах.
Т у р б и н. Уточните, касатик: ваш лохматый таракан ехал на велосипеде или бежал рядом с ним?
П е р в а я. Не ерничайте, доктор. Хватит развлекаться, Алексей Васильевич. Это же Ванечка.
Первая и Турбин смеются.
А м е т и с т о в. Какой Ванечка?
П е р в а я. Поэт Бездомный, он же профессор философии Понырев. В некотором временном, как я надеюсь, расстройстве чувств.
А м е т и с т о в. А зачем он с велосипедом?
П е р в а я. Ванечка в процессе погони. Вот и решил использовать техническое средство.
А м е т и с т о в. За кем же он гонится?
Т у р б и н. Ну, за кем ему гнаться, как не за дьяволом?!
П е р в а я. И Понтием Пилатом!
Оба заливаются хохотом.
А м е т и с т о в (с нервным смешком). Кто из нас психический?
Т у р б и н. Все. Без исключения. А Ванечка безобиден. Он ведь один раз уже догнал того, за кем гонится. С тех пор тихий, тихий.
П е р в а я. Вы бы дали ему облегчение, доктор. Может, очухается.
Т у р б и н (устало садится в кресло). Погоня за дьяволом не мой профиль, а сифилисом поэт Бездомный не болен. Ничем профессору Поныреву помочь не могу. Лекарства, содержащие морфий, на строгом учете. Не про Ванечкину честь.
А м е т и с т о в. У, мясник от медицины! Самому, видно, не хватает!
Т у р б и н (улыбается). Сразу видно, что вы порождение Булгакова. Это не я, а ваш Мишель грешил «потусторонними снами», пренебрегая врачебной этикой. Вообще он был дурным доктором.
П е р в а я. Так-таки и дурным?
Т у р б и н. А что вас удивляет? Учился долго и через пень-колоду. Чаще посещал оперу, чем кафедру. Хотел переквалифицироваться в певцы. Несколько раз мог вылететь из университета. Правда, диплом получил, отправился практиковать в провинцию. Там пришла беда: чуть не пропал, стал морфинистом. В Киеве чудом излечился, открыл кабинет по стыдным болезням, но прием вел неохотно. Бездарный венеролог. Уж вы поверьте. Мне ли не знать! Все больше по театрикам шлялся. Потом во Владикавказе, оставленном белыми, вовсе завязал с медициной. В военный коммунизм вступил журналистом, в НЭП – литератором.
У Булгаковых запевают нэпманский шлягер: «Цыпленок вареный, цыпленок жареный, цыпленок тоже хочет жить…»
А м е т и с т о в (с завистью). Вот дают! Никакие доктора им не нужны!
П е р в а я. Но в творчестве Михаил Афанасьевич врачей не обижал. В закатном романе все медики написаны с любовью.
Т у р б и н. А я не спорю. Профессор Александр Николаевич Стравинский, лечивший вашего Ванечку от шизофрении, показан умницей. Профессора Кузьмин и Буре в своих эпизодах – тоже. Интеллигенция старой закваски. Ее Булгаков приял всем сердцем. Но весь «Мольер» пропитан ненавистью к эскулапам.
П е р в а я. Ах, какие там эскулапы? При Людовике XV, короле Солнце?! Шарлатаны!
Т у р б и н. Допустим. Но это литература. А в жизни? Доктор Воскресенский снял Булгакова с иглы и в благодарность получил презрение.
П е р в а я. Ну, там была причина!
А м е т и с т о в. Можно ли узнать, какая?
Т у р б и н. Альковная. Матушка Михаила Афанасьевича, овдовев, приняла ухаживания Ивана Павловича.
П е р в а я. А старший сын возревновал, забыл, что у него еще два младших брата и четыре сестры, всех надо выводить в люди.
Т у р б и н. Да и вообще сволочной характер у нашего создателя, что и требуется признать!
П е р в а я. Это чересчур!
А м е т и с т о в. Согласен, гражданочка судья. Пусть будет сложный характер, ладно, доктор?
Т у р б и н. Если только очень сложный. Честолюбивый эгоцентрист! Тщеславие било фонтаном. Хочу славы и денег! Его слова?
П е р в а я. Не отрицаю. Говорил…
А м е т и с т о в. Конечно, говорил! Еще и хорохорился при этом! (Бросается жать Турбину руку.) Обварили вы Мишеля, доктор, крутым кипятком обварили.
П е р в а я. Не спорю – себялюб. Но вы найдите другой типаж среди творцов.
А м е т и с т о в (бросается жать ее руку). Как это верно, гражданочка судья! Все творцы одинаковые – канальи! Только о себе и думают. Мне ли не знать!
Т у р б и н (ожесточается). Хочешь любить себя – люби до беспамятства. Но другим людям зачем гадить? А Михаил Афанасьевич мужа родной сестры сделал посмешищем, представив никчемным перевертышем Тальбергом. Наших соседей оболгал. А ведь порядочные люди! Что они ему сделали? Чем не угодили? Булгаков еще в школе был едким, всех задразнивал, хейтил. Кстати, точный англицизм. А дневники его читывали?
А м е т и с т о в. Что в них такого? Наветы на вождей революции?
Т у р б и н. Хуже! Антисемитизм.
А м е т и с т о в (вскрикивает). О какой!
П е р в а я (сокрушенно). Даже в шальные 90-е дневники опубликовали с изъятиями.
Т у р б и н. Что тут размусоливать – мерзавец!
П е р в а я (Турбину). Вы пристрастны к Булгакову. Не любите своего создателя!
Т у р б и н. Не за что мне его любить! Лампа с зеленым абажуром, кремовые шторы – это шикарно. «Счастье начинается с повседневности» – еще прекраснее. Но просидел он Россию-матушку, просидел! Как те генералы из киевских кафешантанов. И не в эмиграции просидел – в Москве!
П е р в а я (читает стихи Ахматовой).
Мне голос был, он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Т у р б и н (закрывает глаза, щиплет усики). Как поэтично, но как беспомощно… Как беспомощно!
Появляется Хлудов. Он одет в мундир генерала царской армии. На ногах – тапочки. Солнцезащитные очки, которые он иногда приподнимает на лоб. Хлудов производит впечатление серьезно больного человека, испытывающего непроходящий озноб.
А м е т и с т о в (опять падает на колени). Роман Валерьянович!
Х л у д о в (Турбину). Не скажите, доктор, не скажите.
Т у р б и н (не открывая глаз). Ах, не травите душу! Перестаньте! Я ведь сам кричал шепотом: «Я не поеду! Я не поеду! Я не поеду!»
Х л у д о в. Не припоминаю такого шепота, не говоря уже о крике.
П е р в а я. В первой редакции «Дней Турбиных» был крик. Шептал Алексей Васильевич – подтверждаю.
А м е т и с т о в (прижимается к ногам Хлудова, тот треплет его, как собаку). Какая разница, что он там нашептывал! Все равно ведь не поехал, докторишка!
Х л у д о в. Кстати, почему?
Турбин отмахивается, не открывая глаз.
П е р в а я. В романе «Белая гвардия» наш эскулап влюбился, а в пьесе «Дни Турбиных» он вовсе погиб.
Т у р б и н. Да, не поехал… Да, влюбился… Да, погиб… (Открывает глаза, говорит жестко.) А вы, Аметистов, пустобрех и мерзавец!
А м е т и с т о в (с пола). Обомлеть! Честь дворянина! Дуэль! (Заискивающе Хлудову.) Правда, Роман Валерьянович?
Х л у д о в (отталкивает Аметистова ногой). Прочь, паяц! Где тут мешок? Где веревка? Вешать! Немедленно!
А м е т и с т о в (вскакивает на ноги, ожесточается). Руки коротки трудовой народ изводить, ваше высокопревосходительство! Вышло царское время – кончено! Нашли управу на сатрапов, вымарали вас из истории!
П е р в а я (Аметистову). Прекратить бузу!
А м е т и с т о в. А вот выкуси! (Показывает всем дулю.) Даже не подумаю! Никаких господ, никаких рабов! Воспрянул род людской. Поняли, белое отребье? (Смеется.) Что, жжет правда глаза?!
П е р в а я. Аметистов, лишу довольствия! Точно оставлю без ужина, посажу на хлеб и воду!
Хлудов и Турбин смеются.
А м е т и с т о в (меняется в лице, пугается). Только не это, гражданочка судья! (Падает на колени.) Я уже хороший – верьте! Не знаю, что на меня нашло-понаехало. Умопомрачение, ей-богу. Революционная горячка она ведь заразна, бьет наотмашь. А я мирный обыватель, квалифицированный потребитель, мухи не обижу. Мне без довольствия никак нельзя.
Х л у д о в. Перестаньте, Аметистов! Вы же дворянин. На худой конец пролетарский попутчик.
Т у р б и н. Позор! Стыд! (Хлудову.) Неужели и мы такие же? Булгаковские герои?
А м е т и с т о в (опять на ногах, опять в остервенении). А то какие же еще?! Ничуть не лучше. Прогнила белая кость. И это они (ябедничает Первой на Хлудова) грозиться начали! Поиском мешка и вервья занялись! Да-с! Генеральскую рожу на подножный корм и сажайте. Пусть останется без харча, пососет лапу. Все равно ему до смерти четыре шага – покойники в гробу краше лежат. А с меня взятки гладки. Какая хлеб-вода?! За что на диету?! Я натерпелся и от красных, и от белых. Но смыться, дать деру, продать родину, как мечтали они (показывает на Хлудова и Турбина) – никогда! Даже в мыслях! Как Мишель писал? «Куда не поедешь, в харю наплюют: от Сингапура до Парижа». Впрочем, вам ли не знать, Роман Валерьянович? Чай утирались в Константинополе!
Х л у д о в (звереет). Вешать! Немедленно!
П е р в а я. Перестаньте, генерал! Хватит, Хлудов!
Т у р б и н (рывком поднимается с кресла). Кто, кто? Хлудов?!
А м е т и с т о в. Конечно! Крымский вешатель! Кто же еще?
Х л у д о в. Честь имею, генерал Хлудов!
Т у р б и н (в ярости). Честь?! Предатель! Вы же вернулись. Вас же сам Дзержинский встретил и отвез в Москву. В особом вагоне. Советы накормили, напоили да спать с комиссаршей уложили. (Язвительно, горько.) Служили им, виляли перед красными хвостиком. Читали в военной академии лекции, передавали опыт рабоче-крестьянским командирам!
Х л у д о в. Не забывайтесь, Турбин! Умерьте пыл. Не я вернулся, не я вилял.
П е р в а я. А кто, разрешите полюбопытствовать, Роман Валерьянович?
Х л у д о в. Генерал Яков Слащов-Крымский. Мой прототип.
Т у р б и н (Аметистову). Прав ты оказался, касатик. (Кивает на Хлудова.) Сволочь он! Вернулся, служил, вилял! Пока мститель народный не застрелил, как собаку! Пока не накормили его свинцом за всех невинно убиенных.
Х л у д о в. Что вы такое говорите, доктор?! Вы же воевали. Я поступал справедливо в условиях военного времени.
П е р в а я. Что справедливого в методе «вешать, вешать и вешать»?! Справедливость без милосердия ничего не стоит.
Х л у д о в (грозит Первой пальцем). Не надо, любезная, пропагандировать библейскими истинами. С подачи Михаила Афанасьевича я над ними вдоволь насмеялся, как герой пьесы «Бег». Не зря именно моя фигура неоднократно уточнялась всеми цензорами.
Т у р б и н. Да что там нуждалось в уточнении, изверг!
А м е т и с т о в. Какая такая фигура, беляк недорезанный?
Х л у д о в (заходится кашлем, садится в кресло). Все то же, все так же, все те же… Это ведь надо выдумать – невинно убиенные! Тараканы… Тараканий бег людей.
Грациозно покачивая бедрами, на сцене появляется Наташа. В ее руках поднос, на подносе стакан чая в серебряном подстаканнике, креманка с медом, блюдечко с аккуратно нарезанным лимоном.
Н а т а ш а. Кто здесь генерал Хлудов?
Х л у д о в (тоскливо). Ну, я будто бы еще Хлудов, хотя давно не генерал.
Н а т а ш а. Велено напоить вас горячим чаем. Совсем ведь раскашлялись, ваше высокопревосходительство. Так и воспаление легких недолго схватить.
Ставит поднос на журнальный столик.
А м е т и с т о в (Наташе). Ай да обманщица, воображала! (Передразнивает.) Велено напоить вас горячим чаем! Вот шельма! Представляете, коллеги, музой поэта прикинулась! Супругой самого Александра Сергеевича!
Х л у д о в. Как тебя зовут, милая?
Н а т а ш а (делает книксен). Наташа.
Х л у д о в. Спасибо тебе, Наташа.
А м е т и с т о в. Обомлеть – скромница! Наташа – дева наша! (Делает книксен). А мне, Наташка, чайку не соизволишь?
Т у р б и н (Аметистову). Замолчите немедленно!
П е р в а я (загадочно). Ну, почему, доктор, пусть потешится. Даже забавно. (Кивает на Аметистова.) Он с самой Пушкиной нашу барышню спутал. А Наташа не обидчивая, правда? Как ваша фамилия, дорогуша?
Н а т а ш а. Чего там. Самая обыкновенная у меня фамилия.
Т у р б и н (с проблеском понимания). Ага, ага! Но какая «самая обыкновенная»? Будьте любезны, скажите. Сделайте одолжение.
Н а т а ш а (мертвеет лицом). Крапилины мы.
П е р в а я (повторяет со значением). Крапилины, значит. Спасибо, дорогуша. (Хлудову.) Слыхали, Роман Валерьянович? Наталья Крапилина.
А м е т и с т о в. Глядите-ка на генерала! Он ее знает! В лице меняется. Точно! Вешатель знает нашу Наташку!
Хлудов нервно смеется, оглядывается себе за спину.
Н а т а ш а (тускло). Почему нет? Должен генерал знать мою фамилию. Как иначе? Ведь так, ваше высокопревосходительство? Крым, ночь, лютый мороз, железнодорожная станция и голубые луны от фонарей… Как такое забыть?
Х л у д о в (прячет лицо в ладони). Вестовой! Крапилин!.. Мешок на голову – и на столб! Ах, ах, ах… Вестовой, я ж тебе говорил, ты просто попал под колесо, и оно тебя стерло и кости твои сломало.
П е р в а я (иронично). Но бессмысленно таскаться за вами?
Х л у д о в. Да, Крапилин, да, уйди! Бессмысленно таскаться. Нет никакого резона. (Повышает голос.) Оставь меня! Не мучь – хватит! Не могу больше, гибну.
Т у р б и н (тяжело вздыхает). Вот какие у нас дела, Господи! Вешатель с ума сходит.
А м е т и с т о в. По заслугам и кара, доктор! (Грозит Хлудову.) У-у, изверг недостреленный!
Н а т а ш а (улыбается жутковатой улыбкой, гладит генерала по голове). Что вы так расстроились, ваше высокопревосходительство? Пейте чаек, пейте. Он согреет, успокоит. А я вас пледом укрою, чтобы тепленько было.
А м е т и с т о в. Ведьма! Настоящая ведьма Наташка. Гляди, как оскалилась.
Х л у д о в (отстраняется от пледа). Зачем вы так? Для чего все это?! Наваждение.
П е р в а я (Наташе). Оставьте нас, пожалуйста.
А м е т и с т о в. Иди, Наташка, на кухню! Как понадобишься – крикнем.
Наташа задерживает руку на плече Хлудова, но отстраняется, делает книксен и уходит, грациозно покачивая бедрами.
П е р в а я. Доктор, что с генералом? На нем лица нет.
Т у р б и н (подходит к Хлудову, раздвигает зрачки, берет за руку, проверяет пульс). Сифилисом не болен. Жить будет. Ближайшие несколько часов – точно! (Хлудову). Генерал, возьмите себя в руки.
А м е т и с т о в (Первой). Такие губители живучи, да-с. Их психологическими этюдами в могилу не вгонишь. (Подходит к Хлудову накрывает его пледом, подтыкает со всех сторон.) Как себя чувствуете, Роман Валерьянович. Чаек не обжигает? Может, лучше с блюдечка? Или подуть? Я могу!
Х л у д о в. Ох, я болен, как я болен…
Хлудов начинает тихонько подвывать, но тут с громким криком «Изловить!!!», дзинькая звонком велосипеда, по сцене из кулисы в кулису проносится Бездомный.
П е р в а я. Чур тебя, псих проклятый! Нет уж, доктор, достаточно! Извольте заняться Ванечкой! Иначе в следующий раз меня кондратий хватит.
А м е т и с т о в (отдувается, ошарашенно хмыкает). Это ж ни в какие ворота не лезет, ей-богу. Подлец ваш Ванечка! По нему смирительная рубаха плачет!
Х л у д о в (приходит в себя). К стенке его! И всей маеты.
Т у р б и н. Гляди-ка, очнулся генерал – и опять за свое!
А м е т и с т о в. Нет, доктор! Очень дельное предложение, поддерживаю их высокопревосходительство! Да-с! Ванечку к стенке, велосипед отдать детям. Пионерам или беспризорникам.
П е р в а я (Аметистову). Какие в двадцать первом веке пионеры? Одни беспризорники! (Хлудову.) Полегчало, генерал? Как вы себя чувствуете?
Х л у д о в. Как в дни исхода белых из России. Я всегда так себя чувствую. Понимаете? Тараканьи бега. Спичкой чирк – они в разные стороны. (Горько.) Вот и я бегу! Каждый день, каждый час, каждую минуту. А все Булгаков! Удружил так удружил.
А м е т и с т о в. Беда! Жаль мужика, хоть и вешатель. Бег – страшное дело. Мне ли не знать? Я ведь и сам то бегу, то убегаю.
П е р в а я (с усмешкой). Не прибедняйтесь, Роман Валерьянович, ведь и вы не промах! Ответили нашему создателю око за око. Являлись ему во снах, мучили кошмарами. Можно сказать, сводили с ума!
Х л у д о в (истово). Не по своей воле являлся, не по своей воле мучил. Его собственное подсознание меня вызывало. Совесть Булгакова терзала!
Т у р б и н (Хлудову). Да будет вам! Признайтесь: в охотку являлись, в охотку мучили!
Х л у д о в (вздыхает). Не противился, мстил. Уж очень я ополчился на Михаила Афанасьевича.
П е р в а я. А может, напрасно, генерал?
А м е т и с т о в. Конечно, зря. Мне вот Мишель из «Зойкиной квартиры» позволил сбежать, уберег, касатик.
П е р в а я (кивает на Турбина). А доктора на Дон не пустил, где либо смерть, либо чужбина.
Т у р б и н. Согласен. Так что напрасно, ваше высокопревосходительство, вы взъелись на нашего создателя, напрасно ополчились. Сами же говорили, что цензоры велели уточнять ваш «Бег». Сколько раз Булгаков переписывал пьесу?
Х л у д о в. Много. Но и уточнять можно по-разному. Все от контекста зависит. Меня же он совсем дураком сделал. Посмешищем!
П е р в а я (смеется). Например, генерал возвращался в Россию из-за угрызений совести.
А м е т и с т о в. Бред! Не такой человек Роман Валерьянович, чтобы о таком пустяке, как совесть, беспокоиться.
Х л у д о в (Аметистову). Спасибо, голубчик.
П е р в а я. Впрочем, достоевщину разумно отправили в утиль. Но и другие уточнения были не лучше. Например, наш генерал в отчаянье пускал пулю в лоб.
А м е т и с т о в. В чей? В чей лоб?
Х л у д о в. В том-то и дело, что в свой! Словно других лбов подле нет!
А м е т и с т о в (авторитетно). Небывальщина!
Т у р б и н. Так на чем в итоге остановились?
П е р в а я. Хлудов таки вернулся на родину.
Т у р б и н. Мотивация?
Х л у д о в. Прозрел я, понимаете? Проникся позитивными переменами в России. Заодно осознал бессмысленность своих преступлений. (Смеется.) Каково, а? Разве не водевиль?!
А м е т и с т о в. Курам на смех.
Т у р б и н. Не скажите. Слащов так и поступил – он вернулся, служил большевикам.
Х л у д о в. Слащов карьеру делал! Только о ней и думал! А я другой! Да и не помогли Булгакову никакие уточнения. Не случилось у пьесы «Бег» «анафемского успеха», как пророчил Максим Горький. Не оценили комиссары «превосходнейшей комедии». Заподозрили контрреволюцию. Никчемный итог. Подстрелили на взлете! Даже не дали как следует разбежаться. Отчего и страдаю. Бежать – бегу, но на одном месте!
Все вздыхают, стараясь не смотреть друг на друга.
П е р в а я. Доктор, а как чувствовал себя после отказа ставить «Бег» наш драгоценный создатель – Михаил Афанасьевич?
Т у р б и н. Крайнее нервное истощение. Плечо поразил тик. Стал мучить страх. Боялся одиночества, боялся многолюдных сборищ, всего боялся.
А м е т и с т о в. Довели, эх довели Мишеля! И ваше высокопревосходительство (кивает на Хлудова) постарались, да-с. Спать не давали, кошмарами изводили!
Х л у д о в. Но ведь он не уехал, хотя мог! В начале 20-х. Выбрался Булгаков из Владикавказа, постоял на берегу Батума, поплевал в Черное море да подался в Москву. Делать карьеру литератора. Еще использовал черноморские воспоминания для никудышной пьески о юном революционере Сталине.
А м е т и с т о в. О, да! Я читывал про подвиги семинариста Иосифа! (В зал.) Очень хорошая пьеса, между прочим, товарищи.
Х л у д о в. Поэтому нет у меня к Булгакову сочувствия. Поесть, выпить – не дурак. Это и сейчас заметно (машет рукой в сторону комнаты Булгаковых