Берег печалей

Размер шрифта: 13

Перевод с итальянского Екатерины Пантелеевой

Серийное оформление и оформление обложки Татьяны Гамзиной-Бахтий

* * *

Посвящается Гвидо

Пролог

Год 1412 от Рождества Христова. В 18 день июля прибыл в Болонью герцог Египетский, и прибыл с женщинами, детьми и мужчинами из своей страны, и было их числом не меньше ста.
Хроника событий незабвенного города Болоньи со дня ее основания, составленная братом Иеронимом де Бурзеллисом в 1497 году (из собрания Лудовико Антонио Муратори «Историописатели Италии», том XXIII, 1733)

Мы созданы из вещества того же,
Что наши сны. И сном окружена
Вся наша маленькая жизнь.
Уильям Шекспир. Буря (акт IV, сцена I)[1]

– Это из-за цыганки у нашего рода нечистая кровь, – часто повторяла мне бабушка, когда надевала белый фартук, закатывала рукава до локтей и готовилась месить тесто для домашней лапши. Она заводила рассказ об истории семьи, начиная с той самой цыганки из давних времен, а сама при этом била яйца в середину примятой горки из муки. Легкое движение запястья – чпок! – разбилось яйцо; еще одно движение – чпок! – разбилось второе. Бабушка месила тесто, а сама при этом все говорила, и плакала, и смеялась. Она была уверена, что именно из-за того, что наш далекий предок женился на цыганке два столетия тому назад, теперь у половины семьи светлая кожа и голубые глаза, а вторая половина рождается черноглазой и с волосами цвета воронова крыла.

И это были не просто старческие выдумки. Тот факт, что цыгане жили в Стеллате – городке, откуда родом моя семья, – подтвержден старинными документами двухсотлетней давности, что хранятся в исторических архивах Библиотеки Ариосто в Ферраре.

В тот день, когда появился цыганский табор, в городке лил сильнейший дождь. Стоял ноябрь, и ливень не прекращался уже несколько недель. Поля скрылись под толщей воды, исчезли тропинки, дороги, дворы, а в конце концов – даже городская площадь. Жители могли передвигаться только на лодках. Стеллата превратилась в своеобразную маленькую Венецию, правда, в гораздо более жалком варианте: без дворцов и гондол, зато с покосившимися домами, подгнившими суденышками и солоновато-горькой речной водой.

Повозки, скрипя, переехали реку через понтонный мост, а потом медленно двинулись по дамбе вдоль берега По. Дождь лил стеной, копыта животных проваливались в грязную жижу. Колеса буксовали, доски трещали, и в конце концов телеги накрепко застряли в размякшей земле. Мужчины трудились до поздней ночи, пытаясь освободить их, но с пятью повозками совладать не удалось, и цыганам пришлось остаться на берегу По в ожидании более благоприятной погоды.

Через некоторое время дождь прекратился, телеги вытащили и заменили на них колеса, однако целый ряд событий привел к тому, что отъезд неоднократно откладывался: сначала пришлось ждать исхода сложных родов, потом несколько человек слегли с дизентерией, а затем умерла одна из лошадей.

Когда цыгане наконец были готовы отправиться в путь, началась зима – одна из самых суровых за целое столетие, и городок сковало морозом. Ехать куда-то в такой момент всем показалось настоящим безумием.

Чтобы не заскучать за долгую зиму, некоторые цыгане начали подковывать лошадей, другие – продавать на рынке плетеные корзины, конскую упряжь, кухонную утварь и звонкие бубны, а остальные – играть музыку на крестинах и свадьбах. Началась и прошла весна, а летом городок охватила эпидемия тифа, и всем запретили покидать его пределы. Времена года сменяли друг друга, и жизнь цыган в Стеллате окончательно превратилась в рутину.

Местные жители и сами не заметили, как их враждебность по отношению к вновь прибывшим уступила место привычке. Умирали старики, рождались дети, а молодежь влюблялась, не особенно задумываясь о различиях. И таким образом спустя всего несколько поколений цыганская кровь уже текла в венах доброй трети жителей Стеллаты.

Вот тут-то и выходит на сцену мой далекий предок Джакомо Казадио. В Стеллате все знали его как юношу нелюдимого, склонного к меланхолии. Природа, однако, наделила Джакомо богатым воображением, и с годами он превратился в самого настоящего мечтателя. Фантазировал он в основном о том, чтобы строить лодки, но вовсе не обычные скромные суденышки, какие плавали вдоль берегов По. Нет, он представлял себе огромные корабли, в трюмах которых можно было бы возить не только зерно, древесину, солому и мелких животных, но и коров и лошадей. Проще говоря, Джакомо Казадио хотел построить нечто очень похожее на Ноев ковчег.

Идея эта зародилась у него в голове еще в детстве, в местном приходе. Листая Библию, он наткнулся на изображение ковчега, готового отправиться в путь. Увиденное заворожило мальчика: круглый корпус судна, головы львов и жирафов, выглядывающие из окошек, а под ними ряды уток, петухов и кур, и пары коз, верблюдов, овец и ослов. Корабль, способный пережить Всемирный потоп и спасти всех существ, живущих на Земле!

Эта картинка из Библии и легла в основу будущего наваждения. Когда Джакомо вырос, то принялся за строительство прямо во дворе родительского дома. Он долго думал над будущим проектом. Река всегда была самым быстрым путем для перевозки людей, грузов и животных, кроме того, на ней ловили рыбу, собирали лягушек, добывали песок… В районе Стеллаты По была широкой и глубокой, так что в мечтах юный Казадио представлял себе новый крупный речной порт.

Джакомо потребовалось три года, чтобы завершить строительство. Когда ковчег был готов, он дождался 4 декабря – Дня святой Варвары, покровительницы моряков, – чтобы спустить судно на воду.

В то утро в городке царило необычайное оживление. Жители столпились на берегу, чтобы насладиться невиданным зрелищем. Пришел и священник с распятием, служками и святой водой. На огромной телеге, запряженной дюжиной быков, судно дотащили до воды. Выстроившись на илистом берегу, самые сильные мужчины из местных начали спускать ковчег, перемещая одно за другим бревна, на которых он был установлен, чтобы корабль сначала сполз с телеги, а потом с берега в реку. Вокруг звучали изумленные возгласы, одобрительные крики, были и минуты замешательства и напряженного ожидания, но в конце концов ковчег вошел в воды По. Толпа взорвалась воплями ликования и аплодисментами.

Шаркающей, неуверенной походкой, но с выражением триумфа на лице Джакомо поднялся на борт. Он приветствовал людей, собравшихся на берегу, голубые глаза сияли, грудь гордо выпятилась вперед. Еще никогда в жизни он не был так счастлив. К сожалению, далеко ковчег не уплыл: меньше чем через час он пошел на дно.

Джакомо охватило глубокое уныние, и длилось это состояние всю зиму. Родители так тревожились за сына, что отец в конце концов предложил попробовать еще раз.

– У тебя светлая голова. Вот увидишь, в следующий раз твой корабль доплывет до самого моря! – уверенно заявил он.

И, вдохновленный родительской поддержкой, Джакомо справился со своей печалью, начал строить второй ковчег, но его снова ждала неудача. Так он создал с полдюжины кораблей, и все они один за другим пошли на дно. Хотя надо признать, парочка продержалась на плаву несколько дней. На шестой раз Джакомо успел добраться аж до Комаккьо и дельты По, но едва он уже было решил, что наконец-то исполнил свою мечту, судно начало наполняться водой и в течение нескольких часов затонуло. Река в том месте была неглубокой, и говорят, еще много лет рыбаки, ловившие угрей, могли разглядеть грот-мачту ковчега, выглядывавшую из воды.

Между попытками и неудачами Джакомо проводил долгие месяцы в полной прострации, у него даже не было сил, чтобы работать в поле. Затем ни с того ни с сего начинался период эйфории, и мечта о постройке ковчега снова овладевала им. Наконец, настал день, когда отец потерял терпение.

– Ну хватит! Ты уже утопил шесть лодок. Все пошли на дно По, как булыжники!

Но несмотря на то что шесть кораблей утонули в реке, мечта не оставляла Джакомо, и родители понимали, что строительство ковчегов – единственное, что приносит хоть немного счастья в жизнь их сына, который был склонен к печали еще с тех пор, когда пребывал в утробе матери. А потому проходило несколько месяцев, и двор снова превращался в корабельную верфь со строительными лесами, штабелями досок, мешками гвоздей, тросами, клещами, пилами и мотками разноцветных канатов. И посреди всего этого кавардака из древесины и инструментов Джакомо без устали строгал, забивал гвозди и проклеивал швы. Всякий раз, закончив корабль, он терпеливо дожидался Дня святой Варвары, чтобы спустить его на воду, но защитница моряков так и не захотела помочь ему, и каждое новое судно неизменно шло на дно. Когда Джакомо не работал в поле и не занимался постройкой очередного ковчега, он обычно проводил время в одиночестве. Друзей у него было немного, а женщины вызывали такой неподдельный ужас, что до сорока пяти лет он так ни разу и не завел себе подружку. И вот однажды на местном празднике Джакомо повстречал цыганку. Он уже давно приметил ее: девушка была высокой, с гибким телом и копной черных волос длиной до талии. Она ходила по Стеллате с дерзким видом, в цветастых юбках, с ворохом фазаньих перьев в волосах, крупными кольцами на пальцах и многочисленными бусами на груди. Джакомо всегда старался держаться от нее подальше: самоуверенность девушки пугала его, да и в целом к ее народу он относился подозрительно. Однако в тот день цыганка подошла к нему и заглянула прямо в глаза. Когда она заговорила с ним, Джакомо вздрогнул и попытался унести ноги, но та удержала его за плечо.

– Куда ты? Я тебя не съем. Хочу только прочитать твое будущее.

– Не стоит. Я знаю свою судьбу и без твоих предсказаний.

Казадио вновь попробовал сбежать, но цыганка не собиралась сдаваться и взяла его за руки.

– Дай посмотрю. Виолка никогда не ошибается.

Однако она не стала предсказывать его будущее. Цыганка лишь взглянула на ладони Джакомо, потом сжала его руки, внимательно посмотрела в глаза и заявила:

– Наконец-то ты пришел! Я столько лет тебя ждала.

Несколько месяцев спустя Виолка забеременела, и, к великому неудовольствию обеих семей, влюбленные сочетались браком.

1800

Городок с несколькими сотнями жителей, зажатый между дорогой и рекой, жил совсем небогато, зато гордо носил невероятно красивое имя – от латинского слова «звезда». Помимо названия, правда, поэтичного в Стеллате было немного: площадь с портиками, скромная церквушка XIV века, пара фонтанов да развалины древнего форта у реки. Мало кто знал о славной истории этого местечка. Начиная со Средних веков Стеллата была стратегическим оборонительным пунктом во времена попыток завоевания Венеции и Милана вследствие своего расположения: у реки По, на границе между современными регионами Венето, Ломбардия и Эмилия-Романья. Лукреция Борджиа не раз проезжала здесь, направляясь в Мантую, а еще в Стеллате жил сын легендарного Ариосто. Однако знал об этом только дон Марио, приходский священник, потому что половина жителей не умела читать, да и те, кто умел, никогда не интересовались тем фактом, что знаменитый средневековый поэт упомянул их скромную деревню в XLIII песне «Неистового Роланда»:

Вот осталась Мелара по левую,
А Сермида по правую ладонь,
Позади – Фикароло и Стеллата,
Где разбросил рукава бурливый По[2].

В поэме Ариосто также пишет, что Фикароло и Стеллата соединены деревянной переправой, и в начале XIX века она все еще существовала. Это был понтонный мост из старых лодок, связанных между собой толстыми канатами, и наверняка он не сильно отличался от того, каким его видел поэт несколькими столетиями ранее. А вот на месте старинной крепости к тому времени остались только полусгнившие балки, провалившиеся крыши и разбросанные повсюду овечьи экскременты.

Семья Казадио жила сразу за окраиной города, в местечке под названием Ла-Фосса. Прямо по их земле протекал ручей, отмечавший границу между провинциями Феррары и Мантуи. Дом представлял собой постройку, типичную для Паданской равнины: с арочным портиком, просторными комнатами и высокими потолками. Также у Казадио был сеновал, хлев, двор с утоптанной землей, свинарник и виноградник. Стены были некрашеные, с маленькими окнами, которые закрывали ставнями с мая по октябрь, чтобы не пускать в комнаты ни мух, ни жару. Туда и переехала Виолка после свадьбы с Джакомо. Свекру со свекровью было непросто привыкнуть к странным обычаям новоиспеченной невестки. Цыганка не собиралась ни под кого подстраиваться и продолжала носить разноцветные юбки и вплетать в волосы фазаньи перья. По утрам она брала старую ступку и проводила долгие часы за приготовлением отваров из трав и неизвестных корней.

Также Виолка постоянно устраивала сложные ритуалы уборки, которые должны были избавить дом от всех возможных загрязнений.

– Мы не можем спать спокойно, пока здесь маримэ, – твердила она.

– Мари… что? – растерянно переспрашивала свекровь.

Разделение на то, что является или не является маримэ, то есть «нечистым» на цыганском языке, проходило по границе между внутренними помещениями и внешним пространством. Виолка поддерживала в комнатах идеальную чистоту и порядок, в то время как забота о хлеве и животных ложилась на плечи других обитателей дома. Для цыганки дотронуться до мусора или экскрементов домашнего скота означало одну из крайних степеней «нечистоты». Она никогда не ходила работать в поле, так как для ее народа возделывание земли было настоящим табу, зато проводила много времени за готовкой еды, хотя и с учетом того, что, по ее мнению, только некоторых животных можно было употреблять в пищу или даже брать в руки. Виолка не выносила собак и кошек, потому что они вылизывают себя и от этого нечисты. Из мяса же больше всего любила дикобразов: их она относила к одним из самых чистых животных, ведь из-за колючек они точно никак не могут вылизываться.

Еще одной странной привычкой цыганки было каждый вечер оставлять миску с молоком на крыльце у входной двери.

– Что ты делаешь? – спросил Джакомо, когда в первый раз застал ее за этим занятием.

– Это для доброй змеи, – спокойно ответила Виолка.

Цыгане верили, что в фундаменте всякого дома живет добрая змея с белым брюшком и зубами без яда. Они считали, что каждую ночь рептилия проползает по спящим людям, чтобы защитить их и принести им удачу. Однако если убить такую змею, кто-нибудь из семьи обязательно умрет, а на остальных обрушатся несчастья. Вот почему Виолка всегда оставляла немного молока за порогом: так она благодарила змею и давала ей возможность подкрепиться во время ночных бдений.

– Эта цыганка ненормальная! – жаловались свекор со свекровью.

В то же время, однако, они с удовольствием отмечали перемены, которые молодая жена внесла в жизнь Джакомо. Их сын, раньше всегда печальный, теперь каждое утро пел во время бритья, а по ночам вызывал возмущение всей семьи недвусмысленными звуками, раздававшимися из спальни. Из любви к Джакомо родители постепенно смирились со странностями невестки. Более того, им пришлось признать, что таинственные снадобья Виолки действительно работали.

– Я же драбарни, а каждая драбарни умеет лечить, – уверяла их цыганка. – Меня научили помогать лошадям, но с людьми все то же самое. Если у коня заболел живот, тут нужен кто-нибудь с гибкими пальцами, видите? Чтобы указательный и мизинец касались друг друга сверху без всякого труда. Берешь солому из-под коня, вот так, и кладешь ему на спину. Потом выкидываешь, берешь еще и снова кладешь. Сделаешь так три раза, и конь выздоровеет. А чтобы лечить людей, нужна лисья голова, точнее голый череп, и из него надо пить специальный отвар. Вот, держите, – говорила она свекру. – Из этой лисьей головы и дети малые пили, и ни разу не пришлось ни к кому звать врачей. А теперь пожуйте вот это.

– Что там внутри? – спрашивал он.

– Я беру горчичный порошок и кое-какие коренья и делаю из них шарики, а вам нужно проглотить один перед сном, а другой наутро. Это погасит огонь у вас в легких. А теперь повторяйте: «Иисус страдал, евреи сели ему на грудь, Господь их прогнал. Демон сел ко мне на грудь. Белые женщины, прогоните его и придавите большим камнем!»

– Но Бога не существует! – возражал старик и бил кулаком по столу.

– Меня не волнует, верите вы или нет, главное пейте, – ничуть не смущаясь, отвечала она.

* * *

На 18-й день третьего месяца нового века родился единственный сын Джакомо и Виолки Казадио – мальчик весом четыре килограмма с иссиня-черными волосами и таким же диким взглядом, как у его матери. Еще не омытый после родов, ребенок открыл глаза и огляделся вокруг, внимательно изучая обстановку, чем изрядно напугал повитух.

– Пресвятая Дева… У него глаза как у старика! – воскликнула одна.

Младенец даже не плакал: он крутил головой направо и налево, изучая мир, полностью поглощенный новыми картинами, что внезапно открылись перед ним.

Виолка отложила кусочек пуповины и объяснила:

– Когда засохнет, я зашью ее в мешочек и повешу ему на шею. Это приносит удачу.

Как только ребенка помыли, она покормила его правой грудью – с той стороны, что символизирует правду, удачу и добро. Когда же настало время выбрать имя, цыганка заявила:

– Мы назовем его Доллар.

– Что это за имя такое? – поразился Джакомо.

– Мне сказали, что это название монеты. Если его будут звать как деньги, он никогда не узнает нужды.

* * *

Дон Марио отнесся к затее еще более скептически, хотя и не мог знать, что с этих крестин начнется вековая безуспешная война прихода против экстравагантных имен, которые Казадио будут выбирать для своих детей.

– Деньги – порождение дьявола. Никакой «Доллар» не будет окрещен в моей церкви! – возмущался падре. – Выберите имя святого, который станет покровителем и защитником младенца, иначе я отказываюсь в этом участвовать.

Он дал Джакомо и его жене книгу с именами всех святых, признанных церковью, с указанием дней, когда отмечается их праздник, и списком чудес, которые они совершили.

Супруги не продвинулись дальше первых строк. После Аббондио, Абрамо и Абрунколо Виолка остановилась на святом Акарио – покровителе людей со сложным характером, защищающем от безумия, несчастных браков и ярости. Он показался ей отличным святым, и чудеса его впечатляли, так что в итоге она дала согласие. Ребенка окрестили под именем Акарио, но на протяжении всей его долгой жизни все вокруг называли его исключительно «Доллар».

Повивальная бабка, которая извлекла сына Виолки из материнского живота, была вовсе не последней, кого он привел в замешательство. Очень скоро Казадио поняли, что от их крови мальчик взял немногое: разве что худобу, шаркающую походку и вечно задумчивый вид. В остальном ребенок унаследовал исключительно загадочные гены матери. Он научился говорить раньше, чем стоять на ногах, и сразу же принялся болтать без умолку. Слова для Доллара были не средством, а целью. По утрам, едва открыв глаза, он начинал с кем-нибудь общаться. Если же рядом никого не было, болтал сам с собой.

Сама Виолка тоже начала говорить, когда ей не исполнилось и года, а потому в таборе, где она родилась, поговаривали, что она одержима бесом, и побаивались ее. Доллара одержимым никто не называл, даже священник, который, по правде говоря, полюбил мальчика и с годами сам начал называть его нечестивым именем. Он не был одержим, но странным Доллар был вне всяких сомнений. Он умел разговаривать с животными, а еще, как и его мать, имел дар находить вещи и домашний скот, если они пропадали. Нередко кто-нибудь из соседей стучался в дверь Казадио с просьбой о помощи.

– Виолка, у меня лошадь пропала!

Тогда она приносила Доллара на берег По, поднимала над бурной рекой и говорила:

– О Нивазея, ради черных глаз этого дитяти, ради его цыганской крови, где же лошадь? Ребенок чист, чист как солнце, как вода, луна и свежее молоко. Скажи мне, Нивазея, ради черных глаз моего сына, где же лошадь?

Не успевали еще сгуститься сумерки, как животное возвращалось домой или хозяин находил его на дороге.

А вот о чем не знала даже мать, так это о том, что Доллар мог слышать голоса умерших. Уже в возрасте пяти лет мальчик приходил на кладбище, ждал, пока разойдутся посетители, а потом садился между могил и слушал, как души разговаривают друг с другом. К нему они никогда не обращались и вообще, казалось, не замечали его присутствия. Но как-то раз, под вечер, душа маленькой девочки заговорила с Долларом. Ее звали Сюзанна, и она рассказала, что умерла раньше, чем он сам появился на свет. С того дня мальчик стал регулярно навещать ее.

– Сюзанна, как твои дела? Холодно там, внизу? – спрашивал он.

– Когда идет дождь, вода капает мне в глаза, но это не страшно, все равно мы больше не чувствуем ни холода, ни жары. Но я скучаю по солнцу.

– А есть тебе не хочется?

– Нет, никогда. А ты что жуешь?

– Я набрал ежевики.

– Ах, как вкусно, наверное! Расскажи, на что она похожа?

– Похожа… ну, на ежевику. Вот, попробуй.

Доллар сжимал кулачок и выдавливал сок из ягод на землю. Сюзанна смеялась, хоть уже и не могла почувствовать сладкий вкус. Однако не все мертвые были похожи на нее. Иногда над кладбищем пролетала душа одной сумасшедшей. Ветки деревьев внезапно пригибались, поднимался такой сильный ветер, что наклонял огромные кипарисы чуть не до земли и вздымал в воздух опавшие тополиные листья, цветы, щепки, семена с полей.

– Почему она так кричит? – спрашивал Доллар.

– Это Вирджиния зовет своего умершего ребенка. Она покончила с собой в день похорон и с тех пор ищет его.

Когда душа Вирджинии пролетала рядом, ее крики смешивались с раскатами грома и завываниями ветра, что всякий раз следовали за ней по пятам.

– Как же я ненавижу дождь! Чувствуешь, как он царапает кожу! Все цветы завяли, и мой малыш плачет… Где же он теперь? Вы слышите его?.. Он голоден, хочет моего молока… Где он? Где? Где?..

Наконец, этот ужасный голос исчезал вдали. Ветер стихал, деревья снова становились неподвижны. Доллар молчал, пытаясь унять дрожь в коленках. Потом он звал Сюзанну, ведь с ней было не так страшно, но подруга не отвечала, может, она засыпала. Тогда он смотрел ввысь: небо снова прояснялось. И вдруг множество бабочек падало к его ногам, и их крылышки накрывали могилы разноцветным одеялом.

* * *

С тех пор как Виолка вышла замуж за Джакомо, она полностью оборвала связи со своими родными: несмотря на то что цыгане подстроились под местный уклад, многие по-прежнему были против смешанных браков.

– Если выйдешь замуж за гадже, наша дверь будет закрыта и для тебя, и для твоих детей, – предупредил ее отец.

Так и случилось, и даже рождение Доллара не способствовало примирению.

Любовь, что связывала Виолку и Джакомо, помогала ей пережить разрыв с семьей. Однако от цыганских обычаев женщина отказываться не собиралась, несмотря на то что именно они в итоге привели к сложностям в семейной жизни. Джакомо разрешал ей наряжаться в свои странные одежды, но запретил заниматься предсказаниями, так что Виолка скрепя сердце убрала карты Таро в шкатулку и спрятала ее в глубине шкафа.

Воспитание Доллара стало еще одним камнем преткновения. Если Казадио настаивали на послушании и дисциплине, то цыганка хотела, чтобы сын рос свободным и уверенным в себе. Уже в пять лет она разрешала мальчику гулять по окрестностям до позднего вечера, а как только Доллар научился держаться на воде, отпускала его одного плавать в По.

– Ему же всего шесть лет! Хочешь, чтобы он утонул? – укорял ее Джакомо.

– Ничего с ним не случится. Я учу его быть свободным и смелым.

Когда настал момент отправить ребенка в школу, Виолка попыталась воспротивиться.

– Зачем это? Чтобы стать мужчиной, нужно учиться совсем другим вещам.

– Доллар пойдет в школу, как всякий нормальный человек, и точка, – настоял Джакомо.

В тот раз победа осталась за ним. Мелкие ссоры не нарушили взаимопонимания между супругами, но даже любовь не могла победить глубокую печаль, что пустила корни в душе Джакомо еще до его появления на свет. Не помогли ни отвары жены, ни ее преданность, ни обожание сына. Настал день, когда даже идея строительства нового ковчега больше не вдохновляла его. Джакомо проводил целые дни запершись дома и не говоря ни слова. Он перестал работать, потом есть, а наконец, и жить.

Иногда Виолка резко просыпалась по ночам и видела, как муж стоит рядом с кроватью: весь бледный, голубые глаза широко раскрыты.

– Господи! Что ты там делаешь? – испуганно спрашивала она.

– Пойду повешусь на дереве в саду, так хоть ты будешь свободна.

– Да что ты такое говоришь! Ну-ка, возвращайся в постель, а то воспаление легких подхватишь, – уговаривала его жена.

Джакомо лишь пожимал плечами, а затем заворачивался в плащ и уходил, быстро исчезая в тумане. На дамбе вдоль берега По ему встречались ловцы осетров. Они собирались еще затемно, везя в своих тележках огромные рыболовные сети. В длину эти сети доходили аж до восьмидесяти метров, и погрузить их в лодку было непросто. Джакомо смотрел, как рыбаки отчаливают от берега и гребут к середине реки, пока не скроются в темноте. Если им удастся поймать крупную рыбу, понадобится объединить силы, чтобы затащить ее в лодку, ведь иные осетры весят больше двух центнеров.

Стоя на берегу, Джакомо продолжал смотреть вдаль, на воду, но в темноте и тумане ничего не мог различить. Он только слышал голоса рыбаков и плеск, который раздавался, когда они забрасывали в реку сети. Если им повезет, то осетр попадется, и рыболовы поделят заработок между собой. С продажи всего одной крупной рыбы можно кормить семью в течение нескольких недель.

Джакомо возвращался домой, когда начинало светать. Он потихоньку ложился в кровать, стараясь не разбудить жену, а потом часами смотрел в потолок. Пятна от сырости расползались по побелке, будто зловещие цветы, пока бледный солнечный свет не начинал пробиваться сквозь ставни. Джакомо думал об осетрах, которые могут дожить до ста лет. Что же они делают все это время? Сто лет! А он не представляет, как прожить еще один день.

Даже присутствие сына не скрашивало его существование. Джакомо раздражало, что тот вечно крутится рядом, а постоянная болтовня была просто невыносима.

– Замолчи! А то я язык тебе отрежу и заставлю съесть! – прикрикивал он порой на мальчика.

Потом сразу же жалел о вспышке гнева, смотрел на внезапно онемевшего сына, брал его на руки и прижимал к себе изо всех сил.

– Это только я сам виноват, – говорил он, а потом вел мальчика прогуляться по берегу реки.

Они шли рядом, не говоря ни слова: одинаковая неуверенная походка, взгляд устремлен под ноги, словно в поисках каких-нибудь спрятанных сокровищ. Отец и сын спускались с дамбы, через кусты ежевики и бузины, потом пересекали тополиную рощу и доходили до поймы, зимой покрывавшейся коркой льда. Доллар завороженно разглядывал блестящую поверхность, в которую тут и там вмерзли разные мелочи: кленовый лист, колосок пшеницы, мертвая рыбка.

– Пап, а где рыбы спят?

– Не знаю. Может, они и не спят. Может, они никогда не устают.

Сам же Джакомо, напротив, слишком устал, чтобы продолжать жить, и несколько дней спустя повесился, но не на дереве в саду, как не раз грозился до этого, а на балке под потолком спальни. Когда его нашли, он еще раскачивался. Тело сняли и положили на дубовый кухонный стол. Виолка настояла на том, чтобы самой подготовить его к погребению. Она выгнала всех из кухни и закрыла дверь. Цыганка омыла мужа, потом надела на него свадебный костюм из темного сукна, стараясь убрать с шеи следы последней схватки с жизнью, а с лица – выражение вечного уныния, что не смогла стереть даже смерть. Родные в соседней комнате слышали, как она всхлипывает, клянет судьбу, шепчет супругу слова любви, а потом корит за то, что оставил ее растить ребенка в одиночестве.

– А где же Доллар? – спросила вдруг свекровь.

Они были так убиты горем, что совсем забыли про мальчика. Его искали по всему дому, долго звали, но совершенно безрезультатно. Когда Виолка открыла дверь, перепуганные свекор и свекровь сообщили ей, что Доллар пропал. Цыганка сосредоточилась, пытаясь отыскать сына среди собственных мыслей, а потом уверенно направилась на кладбище.

Доллар сидел на могиле маленькой девочки, опустив плечи и понурив голову. Виолке на мгновение показалось, что он стал меньше, будто съежился, и походил на маленького старика.

– Что ты там делаешь? Ты всех напугал, – упрекнула его она.

Доллар поднял голову. Глаза у него покраснели, и он выглядел очень испуганным. Виолка опустилась на колени и обняла мальчика, не говоря больше ни слова.

* * *

Родные собрались на бдение вокруг Джакомо и долго смотрели на печальное выражение лица, что он сохранил и после смерти. Они все еще прощались с ним, когда на колокольне пробило три часа.

– Наверное, лучше немного поспать. Нас ждет тяжелый день, – предложила Виолка.

Одну за другой погасили масляные лампы, оставив только четыре большие свечи по углам стола, на котором лежал Джакомо, после чего все отправились в постель.

Через несколько минут дверь кухни скрипнула. Доллар заглянул внутрь и, убедившись, что там никого нет, подошел к отцу.

Он коснулся его лица, пугающего и прекрасного, потом провел рукой под носом, чтобы удостовериться, что тот не дышит. Внезапно мальчику показалось, что глаза Джакомо двигаются, следя за движениями сына в полумраке. Он резко отпрыгнул и стал наблюдать за отцом с безопасного расстояния. Со всей возможной осторожностью Доллар сделал шаг вправо, потом влево. Он подождал несколько секунд, но в итоге любопытство пересилило, и мальчик потихоньку, сантиметр за сантиметром, снова подошел к столу. Он готов был поклясться, что отец улыбнулся. Осмелев, Доллар подошел еще ближе.

– Но вы же умерли? – спросил он наконец.

– Так говорят, – ответил отец, улыбнувшись.

– А что чувствуют, когда умирают?

– Это как во сне, когда пытаешься бежать, но не можешь, или хочешь закричать, а не получается.

– Как на картинах? – спросил Доллар, вспомнив полотна в церкви.

– Да, предметы кажутся настоящими, и думаешь, что можешь до них дотронуться, а на самом деле нет.

– Если вы нас любили, вам не нужно было умирать, – сказал внезапно мальчик.

– Конечно, я вас люблю. Очень люблю и тебя, и маму. Но иногда этого недостаточно.

– Почему?

Джакомо не сумел найти ответ на этот вопрос.

Доллар решил, что отец не смог дальше жить из-за всей той печали, что носил в себе. А вот Сюзанна, наоборот, продолжает смеяться даже под землей. Так он понял, что люди, предающиеся унынию, остаются такими и после смерти.

– Но теперь вы чувствуете себя лучше, после того как умерли? – спросил он отца.

– Ну, мне хотя бы больше не надо ни о чем переживать, – вздохнул тот.

Отец и сын еще долго болтали о смерти, а потом о сладких блинчиках, о любимых играх Доллара, о лошадях, о жителях Стеллаты и о рыбках в По, которые никогда не спят. Еще мальчик рассказал Джакомо о Сюзанне и пугающих криках Вирджинии.

Постепенно Доллар заметил, что отец уже не так печален, как раньше. Тогда он спросил:

– Папа, а вы снова станете живым?

Вместо ответа Джакомо перевел разговор и сказал, что он устал.

– Да что вы такое говорите! Мертвые не устают.

– Как же не устают! Нам тоже надо отдыхать, ты что думаешь?

Тогда Доллар несколько раз поцеловал его в лоб и вышел из кухни – спиной, не в силах оторвать взгляда от лица умершего отца.

* * *

Наутро Джакомо отнесли на кладбище. Похороны прошли без отпевания, потому что церковь не прощает самоубийств, но священник согласился благословить тело и разрешил оставить его в семейной часовне. В стенах там располагались погребальные ниши, а в углублении посередине, под тяжелой мраморной плитой, стояли гробы с телами тех родственников, что умерли недавно.

Вернувшись домой, Виолка пошла в спальню, открыла шкаф и принялась вышвыривать одежду мужа. Раскрасневшаяся, растрепанная, она кидала на пол вещи Джакомо с такой злостью, что напугала всю семью. В конце концов она отнесла все рубашки, штаны и трусы мужчины, которого любила, во двор и подожгла, как принято делать у ее народа с вещами покойного.

Родственники в ужасе наблюдали за действиями цыганки. Кто-то посоветовал остановить ее, потому что нехорошо избавляться от одежды мертвеца в такой спешке.

– Это от боли. Оставьте в покое бедняжку, – возразили свекор и свекровь.

* * *

Тем вечером Виолка, раздавленная горем, никак не могла заснуть. Она размышляла о том, что вина за эти страдания лежит на ней: она влюбилась в гадже, а теперь несет за это наказание. Надо было, как сделали ее сестры, выйти замуж за того, кого выберет отец. Конечно, он нашел бы для нее сильного и здорового мужчину, надежного мужа, не то что Джакомо с его опасными фантазиями.

Потом Виолка задумалась о сыне. Доллар рос странным мальчиком. К тому же, с тех пор как пошел в школу, он слишком много думает, а это приносит одни только беды. Еще эта привычка целыми днями сидеть среди могил… Внезапно ей стало страшно: а что, если и в нем развивается привычка жить мечтами и причудами? Вдруг, когда вырастет, он тоже решит наложить на себя руки?

Цыганка встала и решительными шагами направилась к шкафу. Там она нашла деревянную шкатулку с серебряной отделкой, изнутри выложенную красным бархатом. Виолка подняла крышку. В шкатулке лежала тряпичная кукла с одним глазом, сережки с бирюзой – подарок родителей Джакомо на день их свадьбы; лисий хвост, мешочки с семенами, заколка с жемчугом и, наконец, колода карт Таро. Цыганка взяла ее в руки. После свадьбы она перестала гадать: Джакомо был против того, чтобы его жена предсказывала будущее. Пока он был жив, Виолка держала слово, но теперь мужа больше нет, а ей просто необходимо узнать, что готовит судьба.

Зажав колоду в руке, цыганка села на кровать. Стремительный порыв ветра вдруг налетел издалека, распахнув окно. Холодный воздух ворвался в комнату и погасил единственную свечу. Виолка поспешно захлопнула створки. Ее волосы растрепались, а сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди. Она снова зажгла свечу и быстро перемешала колоду. Цыганка закрыла глаза, стараясь не обращать внимания на ураган, который завывал снаружи так, что деревья пригибались к земле, а воробьи десятками падали замертво. Она сосредоточилась на картах, и через некоторое время почувствовала, как они оживают в ее руках. Тогда Виолка провозгласила:

– Верую в Солнце и Бога, и через эти карты призываю души умерших, что владеют магией земли и говорят языком ветра! – и разложила карты на кровати.

В комнате стало холодно, но цыганка этого не замечала. Она открыла первую карту – там оказался перевернутый Отшельник: чрезмерная духовность, фантазии, оторванность от мира.

– Это Джакомо, – прошептала она.

Карта подтверждала ее опасения: выйдя замуж за Казадио, она дала начало роду мечтателей, вечно печальных и обреченных на страдания, как это случилось с ее супругом.

Виолка перевернула вторую карту – вышла Луна: отсутствие всякой логики, расплывчатый мир снов, тайны и безумие. Вот и еще одно подтверждение! Значит, ее сын и его потомки обречены быть фантазерами, как Джакомо, – людьми, которые тешат себя иллюзиями и всегда несчастны. Но почему символ тайн и безумия? Пора было раскрыть карты окончательного ответа. Сначала вышла перевернутая Пятерка мечей: несчастье, смерть и потеря рассудка. Затем вторая карта – Любовники, тоже перевернутая, означающая неудачный брак. Пришел черед последней, решающей карты. Виолка перевернула ее и увидела Дьявола.

Ветер внезапно затих, казалось, время остановилось. Неестественная тишина наполнила комнату. Виолке показалось, будто она парит в воздухе, в невесомости. Даже кровать, на которой она сидела, словно оторвалась от пола на несколько сантиметров.

На карте были нарисованы три фигуры. В центре ухмылялся дьявол на козьих ногах, с рогами, с мужскими гениталиями и женской грудью. По бокам от него стояли мужчина и женщина, обнаженные, с мечтательным взглядом, скованные цепями. Виолка сразу подумала о несчастных влюбленных, неразрывно связанных между собой, как в тюрьме. Затем она пригляделась к изображению дьявола: у него на животе было нарисовано лицо некоего крохотного существа. Наверное, это ребенок или плод в утробе матери. Цыганка внимательно рассматривала странную деталь, пытаясь проникнуть в ее тайну, как вдруг к горлу подступила тошнота.

Она почувствовала, что загадка проясняется… Несчастливый союз… Брак внутри семьи мечтателей… И великое несчастье, ужасная смерть… Может, и не одна, причем связанная с ребенком или беременностью.

Чем глубже Виолка постигала смысл загадочной карты, тем сильнее становилось ее беспокойство. Цыганка испуганно закрыла глаза и сосредоточилась, пытаясь окончательно понять значение предсказания. Кому из семьи суждено пережить подобную трагедию? Когда это случится, как? Но ей явились лишь размытые видения: вода, какой-то черный водоворот…

Вдруг Виолка почувствовала, как некая сила тянет ее в пучину. Ей не хватало воздуха, она задыхалась… Цыганка схватилась за горло и, собрав все последние силы, открыла рот и закричала.

Она сидела на кровати, дрожала и пыталась осознать, что произошло. Растерянно взглянув на карты, Виолка смахнула их рукой на пол.

Нужно предупредить Доллара, а через него – всех его будущих детей и внуков. Вся семья должна знать, каждый должен понять, какая ужасная угроза нависла над ними. Безумие в крови у Казадио, и рано или поздно погоня за несбыточными мечтами погубит их. Нужно ни на миг не терять бдительности и держаться подальше от необузданных страстей и восторженных влюбленностей. Нужно сделать все, что можно, чтобы предотвратить трагедию, каким-то образом остановить последствия проклятого союза.

* * *

Доллар никому не рассказал о ночи, проведенной за разговором с мертвым отцом. После похорон он вернулся на кладбище, надеясь услышать голос Джакомо среди спокойствия могил и сладкого аромата цветов, но покойный родитель не отвечал, а кроме того, с того дня мальчик больше не слышал ни смеха Сюзанны, ни криков Вирджинии. Поначалу это очень расстроило его, но со временем Доллар рассудил, что так даже лучше.

Он вырос высокий, худой, как Джакомо, и с таким же острым умом, но черные глаза и говорливость унаследовал от матери. Виолка с облегчением убеждалась в том, что, в отличие от отца, сын обладал спокойным и веселым характером. Она уже почти уверилась в необоснованности своих страхов, но потом заметила, что кое в чем Доллар все-таки походил на отца: ужасно стеснялся женщин. Завидев девушку, он тут же терял всю свою словоохотливость, а если какая-нибудь из них приближалась к нему – убегал. Юноше уже исполнилось двадцать девять лет, а он так и не нашел себе невесту.

Тогда Виолка решила, что пора вмешаться. Она приметила некую Доменику Прокаччи – девушку крепкого телосложения, здравомыслящую, с отменным здоровьем и твердыми принципами. Узнав, что та симпатизирует Доллару, Виолка позвала к себе сына. Она рассказала ему о Доменике и заявила, что прежде всего нужно посоветоваться с картами Таро. Цыганка обращалась к ним только в крайнем случае, но что может быть важнее счастья единственного сына?

– Это самое главное решение в твоей жизни, здесь нельзя ошибиться, – объяснила она, перемешивая колоду.

Виолка попросила юношу выбрать семь карт и внимательно их рассмотрела. Она повторила расклад несколько раз и неизменно получала VI аркан – карту Любовников в прямом положении.

– Это торжество любви! – воскликнула Виолка.

– Но я с ней даже ни разу не разговаривал.

– У тебя будет на это вся жизнь.

Сын не отвечал.

– Что такое, она тебе не нравится? – спросила мать.

– Она слишком молчаливая. Я вообще от нее ни слова не слышал.

– Еще не хватало тебе взять в жены такую же болтунью, как ты сам! Так от вас вообще никакого толку не будет. Девушка здоровая и без причуд. Именно это тебе и нужно.

– Но я не влюблен в нее.

– Тем лучше. Выбирай ту, что умеет готовить, чтобы была верная и с широкими бедрами, чтобы рожать много детей. Все остальное – глупые фантазии.

– Но вы-то любили отца.

– Именно. И видишь, к чему это привело! Не повторяй моих ошибок.

Однако сын все еще сомневался. Тогда Виолка поняла, что настал момент рассказать ему о том, что много лет назад поведали ей карты.

– Доллар, слушай меня внимательно: то, что я тебе сейчас расскажу, касается всей нашей семьи. Когда твой отец умер, мне было страшно, я не знала, что нас ждет. Тогда я попросила карты открыть мне будущее. И я увидела ужасные вещи, сын мой…

Она поведала ему об изображении Дьявола, о маленькой голове посередине его живота, а также о паре влюбленных, скованных цепями, и о грядущих несчастьях: трагической смерти, в которой как-то замешан ребенок. Наконец, цыганка рассказала о кошмарном видении, когда ее затягивало в черный водоворот.

– Я не знаю, когда это произойдет и с кем. Но карты ясно предупредили меня об опасности: мечты – пустое баловство, Доллар, а слепая страсть – цепи, что тянут в смертельный омут. Мои карты никогда не ошибаются. Ты должен соблюдать осторожность. Выбери себе жену головой, а не сердцем. Только так ты будешь в безопасности.

Сын внимательно смотрел на нее, но через несколько секунд громко рассмеялся.

– Значит, я должен жениться на Доменике Прокаччи из-за страха перед тем, что вы увидели в картах больше двадцати лет назад? Это же смешно! Не обижайтесь, мама, но я согласился на гадание, только чтобы сделать вам приятное.

Он поднялся из-за стола, поцеловал мать в лоб и направился к двери.

– Не переживайте за меня. Учитывая, как мне везет с девушками, я никогда не женюсь, – сказал он на пороге.

Виолка осталась за столом – расстроенная, но не сдавшаяся. Выражение решимости проступило у нее на лице: сыну не удастся пойти против ее воли. По-хорошему или по-плохому, она заставит его последовать советам матери.

* * *

Тем вечером Доллар отправился ловить лягушек. Поймать их ночью было легче, чем днем, потому что они застывали, ослепленные светом лампы. Он взял масляный светильник, небольшую сеть, а через плечо перекинул мешок, чтобы складывать добычу. Доллар отправился к широкому ручью недалеко от дома: недавно он обнаружил там место, где лягушки водились в изобилии.

Ночь была безлунной, вокруг стояла непроглядная мгла. Внезапно юноша заметил, что масло в лампе заканчивается, решил сохранить его для ловли и погасил огонек.

Он поднялся на деревянный мостик, чтобы перейти на другой берег. Доллар ничего не видел, а потому шел медленно и осторожно, но все равно споткнулся два раза подряд. «Черт побери! Лучше зажечь лампу, пока…» – закончить мысль ему не удалось, потому что в тот же миг он полетел вниз и оказался под водой. Юноша попытался всплыть, но мешок для лягушек за что-то зацепился. Доллар дернул за него, потом еще раз, но безрезультатно. Вокруг царила полная чернота. Воздуха не хватало. Нужно было срочно выбираться… Постепенно он нащупал то место, где зацепился мешок. Кровь стучала в висках, юноша продолжал барахтаться, дергать и тянуть за него, но потом понял, что чем сильнее он волнуется, тем хуже, и попытался успокоиться. В этот момент произошло нечто странное. Казалось, дух покинул его тело, он словно раздвоился, и вот он уже не единственный сын Джакомо Казадио, а женщина. Он ясно почувствовал кольца на пальцах и то, как длинные волосы колышутся в воде, лаская ему лицо…

Больше терпеть было невозможно. Если он сейчас не вдохнет воздуха, то захлебнется. Собрав последние силы, Доллар снова дернул мешок и наконец освободился.

Он всплыл на поверхность, открыл рот и громко закричал. Ухватившись за опору моста, юноша оставался неподвижен, пока не восстановилось дыхание, потом, цепляясь за доски, рывком вытащил себя из воды.

Он долго лежал на спине, тяжело дыша. «Что за дурацкое видение! Что там была за женщина?» Произошедшее не было сном: Доллар совершенно четко почувствовал кольца, волосы… Только тут он вспомнил о рассказе Виолки: оказавшись в черном водовороте, он ощутил то же самое, что и больше двадцати лет назад почувствовала она – мать, пожелавшая проникнуть в тайны будущего. Это не могло быть совпадением – только предупреждением. Значит, пророчество действительно существует, и его задача – передать напутствие будущим поколениям.

* * *

На следующий день Виолка под каким-то предлогом отправилась к Доменике. Она украла у нее пару туфель, а вернувшись домой, наполнила их листьями руты и спрятала под кроватью сына. По прошествии семи дней мать дала Доллару выпить напиток из корня спаржи, вываренного в вине.

– Что вы туда положили? – спросил Доллар, попробовав отвар и скривившись.

– Это для защиты от бронхита.

На самом деле отвар обладал возбуждающим действием и при регулярном потреблении в течение недели должен был вызвать в ее сыне неудержимую жажду плотских наслаждений.

Утром седьмого дня Виолка пригласила Доменику в гости. Она предложила ей сесть, а потом пошла в спальню Доллара, разбудила его и сообщила, что на кухне ждет гостья, которая хочет с ним поговорить. Сразу после этого цыганка вышла из дома с намерением не возвращаться до позднего вечера.

Вернувшись, она обнаружила сына в совершенно растрепанном виде: рубашка вылезла из штанов, волосы торчат во все стороны, словно иглы дикобраза, взгляд совершенно дикий.

– Святые небеса! – воскликнула она, испугавшись, что перестаралась с отваром.

– Мама, я женюсь! – торжественно объявил юноша.

Сложно сказать, какую роль тут сыграли магические ритуалы матери, но совершенно точно то, что брак Доллара оказался удачным. Он всегда оставался верен жене, а Доменика стала прекрасной матерью для их восьмерых детей, которые все родились здоровыми, с пышными волосами и крепкими зубами. Пятеро из них появились на свет с голубыми глазами и бледной кожей, трое остальных – с черными волосами и диким взглядом бабушки Виолки.

1847

Однажды утром, в начале апреля, Акилле Казадио, старший сын Доллара и Доменики, быстрым шагом шел через еврейский квартал города Ченто. Ему ужасно хотелось есть и не терпелось скорее добраться до трактира, где он обычно обедал, когда приезжал сюда по делам. Юноша довольно насвистывал: он только что продал двух чистокровных арабских жеребцов по цене даже выше той, о которой договорился отец. Доллар опасался, что семнадцатилетний сын еще слишком молод, чтобы в одиночку вести подобные дела, а он справился, да еще как! Акилле хотелось скорее вернуться домой и рассказать отцу о результатах сделки, но сначала нужно было подкрепиться.

Первенец Доллара Казадио отличался бледной кожей и светлыми волнистыми волосами, а глаза его были прозрачными, как вода. С раннего детства он демонстрировал незаурядный ум, а в школе его любимым предметом сразу же стала арифметика. Когда того, что рассказывал учитель, неослабевающему любопытству мальчика показалось мало, Акилле принялся изводить просьбами приходского священника и не отступал, пока тот не согласился обучить его азам геометрии. В десять лет старший сын Доллара легко совершал любые подсчеты в уме, знал, как вычислить площадь и гипотенузу, умел рассчитывать проценты и делить огромные числа, не притрагиваясь к карандашу и бумаге. Он продолжал осаждать несчастного священника, и тому пришлось дать ему уроки алгебры и физики, а в конце концов, чтобы отделаться от Акилле, падре разрешил ему свободно пользоваться скромной приходской библиотекой.

Доменика признавала, что старший сын вырос головастым, но его странности выводили ее из себя. Например, ей было совершенно непонятно, зачем он всякий раз выкладывает горошек на тарелке ровными рядами, перед тем как его съесть. А порой, придя на кухню, Доменика обнаруживала, что все банки расставлены по размеру: от самой большой до самой маленькой. Если Акилле приходил помочь в поле, то укладывал собранную репу идеальными конусами, и никак иначе. Наваждение какое-то! Доменика надеялась, что со временем Акилле перерастет свои странные привычки, однако страсть к идеальному математическому порядку день ото дня разгоралась в нем лишь сильнее.

Уже к пятнадцати годам Акилле ознакомился с трудами Галилео Галилея и Архимеда. Особенно его занимали работы Галилея. Как-то раз на самом дальнем стеллаже приходской библиотеки он обнаружил пыльную шкатулку. На ее крышке красивым почерком было выведено: «Индекс запрещенных книг». Акилле открыл шкатулку, и помимо списка публикаций, в свое время запрещенных к чтению Римско-католической церковью, обнаружил там несколько томов Галилея, в том числе «Две лекции для Флорентийской академии о форме, положении и размерах ада Данте». Юноша с головой окунулся в изучение этого труда, несмотря на то что отсутствие базового образования делало знания, которые ему удавалось извлечь, несколько фрагментарными и расплывчатыми.

Иногда по утрам Доменика обнаруживала сына за столом: кровать нетронута, глаза красные от усталости. Он сидел, склонившись над бумагами, компасами и странными формулами, которые на взгляд матери могли быть лишь порождением нечистой силы.

– Скажи на милость, чем это ты занимаешься по ночам? – спросила она однажды.

– Я пытаюсь вычислить размеры чистилища Данте, – ответил Акилле, на миг оторвав восторженный взгляд от бесконечных расчетов.

Доменика схватила метлу и кинулась на него, надеясь, что пара тумаков приведет сына в чувство, но тот ловко ускользнул от материнского гнева. Тогда она подхватила с его стола столько бумаг, сколько смогла унести, и отправила их прямиком в печку. Доллар рассказывал жене, как фантазии Джакомо довели того до самоубийства, а свекровь в свое время напугала до смерти, описывая кошмарное пророчество, которое открыли ей карты. Ужасно взволнованная, Доменика поведала обо всем священнику во время исповеди. Тот сказал ей не слушать никакие пророчества, подчеркнув, что верить гадалкам – большой грех. Доменика, однако, не собиралась рисковать. По мере того как дети росли, она внимательно следила за тем, чтобы те не предавались странным мечтам и не становились жертвой легкомысленных влюбленностей. С семью отпрысками ей это удалось без проблем, но вот Акилле с его проклятой одержимостью математикой лишил Доменику сна.

Доллар тоже пытался убедить первенца оставить эту необузданную, а потому опасную страсть.

– Ты прямо как твой дед Джакомо! Займись-ка лучше лошадьми: надо их почистить и принести зерна. А твоими странными идеями сыт не будешь, – твердил он сыну.

Но жажда знаний в юноше не имела границ, и никакие удары метлой или отеческие наставления не могли отвратить его от учебы.

* * *

Тем утром в апреле 1847 года небо над Ченто было ясным, и зимние морозы уже давно сменились теплой весной. Дойдя до главной площади, Акилле увидел группу людей, сгрудившихся около церкви, и из любопытства подошел поближе. Со ступенек лестницы вещал проповедник – молодой мужчина с густой бородой, длинными черными как смоль волосами и сияющим взглядом. На нем была красная рубашка, на груди висел большой крест.

– Кто это? – спросил Акилле у старика, стоявшего рядом.

– Уго Басси. Он варнавит[3], а кроме того, славный воин.

– Если он священник, то почему не в сутане?

– Он же не простой священник. Смотри внимательно, сынок, однажды будешь детям рассказывать, как видел героя. Никто не умеет так воспламенить душу, как он.

Старик поведал, что говорят, будто Уго Басси принял обет из-за несчастной любви, но его истинное призвание – борьба за освобождение Италии от австрийского господства. Также он рассказал, что Уго мечтает о новой, объединенной и независимой стране, а его проповеди настолько убедительны, что прославили священника по всему полуострову. Нередко, однако, эти выступления вызывают недовольство церковных властей из-за их патриотической направленности и призывов к общественной борьбе.

Привлеченный горячей речью варнавита, Акилле остановился послушать. Уго Басси призывал народ восстать против иностранного владычества:

– Господь не зря сказал нам: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить». Неужели эти Божьи слова, что дали силы стольким евангельским апостолам и мученикам, не могут вдохновить новых героев на праведное дело?

Когда варнавит закончил проповедь, Акилле Казадио подошел к нему.

– Святой отец, я готов. Я хочу пойти с вами и бороться за нашу Родину.

Уго Басси с сомнением оглядел юношу.

– Сколько тебе лет? Нужно стать мужчиной, чтобы иметь право рисковать собственной жизнью.

– Мне двадцать один, – соврал Акилле.

В тот же день он написал родителям письмо, в котором сообщал, что отправился сражаться за независимость Италии.

Когда Доллар развернул послание, ему пришлось сесть, чтобы оправиться от удара. Затем он удрученно покачал головой:

– Права была мама. У нас, Казадио, безумие в крови, потому и постигла беда моего восторженного сына…

До крайности обеспокоенный, Доллар поспешил к матери, чтобы попросить ее погадать на картах.

Виолке к тому времени исполнилось семьдесят лет, но у нее не было ни единого седого волоса и ни одной морщины. Из-за катаракты, однако, она почти ничего не видела. Узнав о письме Акилле, цыганка вытащила колоду Таро и перемешала ее. Она начала раскладывать карты, поднося каждую вплотную к носу, чтобы различить изображение. Поначалу Виолка была взволнована, но постепенно ее лицо прояснилось. Раскрыв последнюю карту, она улыбнулась.

– Не переживай, сын твой вернется домой целым и невредимым.

– Вы уверены, мама?

Цыганка снова перемешала колоду и дала Доллару выбрать карты. Она снова поднесла каждую к больным глазам – так близко, словно принюхивалась.

– Смерть тут есть, не стану это скрывать… Но смотри: вот Ангел, это символ воскрешения.

– Мама! На что мне сдалось воскрешение? Я хочу, чтобы Акилле вернулся живым, и тогда отшлепаю его так сильно, чтобы все проклятые фантазии повылетали из головы.

– Говорю тебе, Акилле вернется. Вот, видишь? Это Отшельник. Твой сын рядом с достойным человеком.

На карте, согласно традиции, был изображен святой Антоний Великий с фонарем и крестом в руках, а рядом с ним была нарисована свинья. Виолка вздохнула.

– Это, должно быть, священник. Огонь в его руках укажет Акилле путь, а рядом с ним почему-то свинья.

– При чем тут свинья?!

– И правда, при чем тут свинья? – задумчиво протянула Виолка.

Ей подумалось, что она слишком стара для предсказаний, ум уже не так остер, как раньше. Цыганка перевернула последнюю карту и увидела Ангела в прямом положении.

– Звучат трубы, и мертвые восстают из могил!

– Снова вы про это воскрешение! Иногда мертвецы с нами разговаривают, это правда, но я еще ни разу не видел, чтобы кто-то восстал из могилы.

– Говорю тебе, Акилле вернется. Пройдет много лет, но однажды мы снова увидим его.

– А свинья?

– Да уж, свинья… – пробормотала Виолка, по-прежнему пребывая в растерянности.

* * *

В течение следующих двух лет Акилле Казадио обошел всю Италию вдоль и поперек, следуя за священником-революционером. Единственным, что поддерживало его связь с семьей, были письма, которые он время от времени отправлял в Стеллату, чтобы успокоить родителей. Пару раз он был ранен, но, к счастью, совсем легко. Юноша быстро убедился, что война – это не только героизм, трехцветные флаги и доблестные подвиги, но и страх, загнивающие раны, одиночество. Война – это холод и голод, крики раненых, безумие в глазах умирающих.

Акилле было ужасно тяжело выносить хаос, теперь постоянно царивший в его жизни, но он мужественно терпел неуверенность в завтрашнем дне, отсутствие ориентиров и порядка. Он старался сосредоточиться на четком выполнении повседневных дел: это давало ему ощущение, будто он все еще может управлять собственной жизнью. Например, юноша всегда застегивал мундир снизу вверх, очень аккуратно, не пропуская ни одной пуговицы. Однажды, возвращаясь с битвы, на которой погибло немало его друзей, Акилле заметил, что, завязывая шнурки на ботинках, случайно пропустил один крючок и пропустил тесемку в следующие два раза подряд. Он тут же уверился в том, что именно это спасло ему жизнь, и потом всегда завязывал шнурки только таким образом.

Когда Акилле было нечем заняться – несмотря на войну, случалось это нередко, – он повторял в уме математические формулы или теоремы, и эти мысли отзывались в его сердце мучительной ностальгией, будто воспоминание о давно ушедшей любви. В письмах, однако, он мало рассказывал о себе. Вместо этого юноша подробно описывал сражения, героические поступки, свидетелем которых становился, а чаще всего воспевал мужество и щедрость Уго Басси. В конце 1848 года он писал родным:

27 октября, во время атаки в Местре, я был рядом с ним. Падре Басси укреплял боевой дух солдат, оставаясь вместе с ними и размахивая трехцветным флагом. Весь ноябрь он помогал нам, ухаживая за ранеными и вдохновляя на продолжение борьбы. Наконец, мы достигли Равенны, откуда я вам сейчас и пишу. Вчера вечером падре Басси произнес речь у могилы Данте, призывая нас сражаться с врагом со всей яростью и страстью.

Пока Доллар читал это письмо, Доменика то и дело осеняла себя крестным знамением, в ужасе от мысли обо всех опасностях, которым подвергается их сын.

– Да не оставит его Мадонна своей милостью, – молилась она.

Доллар же не переставал проклинать манию семьи Казадио следовать за химерами и несбыточными мечтами.

– Всегда больше всех достается беднякам. Господа-то точно не пойдут на смерть за безумные идеи! – злился он.

Когда становилось совсем тяжело, Доллар вспоминал о том, как мать прочитала по картам, что Акилле вернется. Может, она и права. Кроме того, если бы сын умер, он наверняка смог бы поговорить с ним, как случалось в детстве с душами на кладбище. Но от Акилле не слышно было ни единого вздоха. «Это хороший знак», – говорил себе Доллар.

* * *

Несмотря на то что 1 января 1849 года папа Пий IX объявил, что отлучает от церкви всякого, кто посмеет «запятнать себя любыми действиями, направленными против верховной власти папы римского», Уго Басси продолжил революционную борьбу, и Акилле по-прежнему был рядом с ним.

В апреле 1849 года, когда варнавит присоединился в Рьети к Джузеппе Гарибальди, став капелланом его легиона, родители получили от Акилле такие строки:

27 апреля мы прибыли в Рим, но тем же вечером, опасаясь вражеского наступления, были вынуждены снова отправиться в путь. Вы не представляете, со сколькими опасностями нам пришлось столкнуться, но каждый раз Гарибальди находил способ спасти нас. Я представлял себе его более высоким и крепким. На самом же деле он довольно небольшого роста, но его фигура на красивом белом коне все равно выглядит очень внушительно. Все женщины, богатые и бедные, падают к его ногам. Его жене Аните приходится потрудиться, чтобы держать их всех в узде.

Покинув Рим, гарибальдийцы пересекли Лацио, Тоскану и Марке, преследуемые четырьмя армиями: французской, испанской, австрийской и Королевства обеих Сицилий. 31 июля войска достигли Сан-Марино, считавшегося иностранной территорией.

Мундиры добровольцев были изодраны в клочья, солдаты давно голодали, и боевой дух опустился до нуля. Анита, несмотря на то что была на пятом месяце беременности и измучена малярийной лихорадкой, всегда ехала на коне рядом с мужем, причем не в боковом седле, каким обычно пользовались женщины, а как настоящий солдат. В те дни, однако, ей становилось хуже день ото дня.

Акилле восхищался Анитой и, как и многие другие, был в нее тайно влюблен. Он мечтал, что однажды возьмет в жены такую же красивую и отважную девушку. У Аниты были прямые каштановые волосы, высокий лоб и такой пышный бюст, что даже мужская одежда, которую она надевала для езды на лошади, не могла его скрыть.

Однажды ночью, пока войско стояло лагерем у подножия башен Сан-Марино, Акилле довелось поговорить с ней. Юноша должен был передать Гарибальди послание от Уго Басси, но в тот момент генерала не было на месте. Анита, сидевшая у входа в палатку, предложила ему подождать.

– Жозе скоро подойдет, садись.

Акилле устроился рядом с ней. Он смущенно смотрел прямо перед собой, не зная, что сказать и куда девать руки. Стояла жара, оглушительно стрекотали цикады.

Анита внимательно посмотрела на него.

– Ты еще совсем мальчишка. Сколько тебе лет?

– Достаточно, чтобы сражаться вместе с генералом.

– Война… И зачем она нужна?

– Чтобы дать свободу людям.

– Нет, мальчик, она нужна лишь для того, чтобы лживые люди становились еще более жадными и жестокими. Они и придумали ее, но не для защиты идеалов, а чтобы заглушить страх смерти и боязнь остаться никем.

– Я не боюсь смерти.

– Красивый, да еще и смелый, – улыбнулась Анита.

Акилле, обрадованный комплиментом, повернулся в ее сторону. Она была бледна, лицо измученное, на лбу выступила испарина.

– Вам нехорошо, синьора?

– Это все из-за жары. Хотя я и родом из Бразилии, вроде должна быть привычной… Ты знаешь, где это, Бразилия?

– Ниже Соединенных Штатов Америки?

Анита засмеялась.

– Да, но намного, намного ниже. Там мы и познакомились с Жозе.

Она свернула сигарету и зажгла ее.

– Все возмущаются, когда женщина курит, но меня это не волнует.

Анита рассказала ему о своей бунтарской юности и о том, как мать заставила ее в четырнадцать лет выйти замуж за мужчину, которого она не любила.

– Она говорила мне, что женщина должна знать свое место, но мне на этом месте было слишком тесно. Пока однажды я не встретила Жозе. Он целый вечер смотрел на меня не отрываясь, потом наконец подошел и сказал мне всего четыре слова: «Ты должна быть моей», – но этого было больше чем достаточно. Когда Жозе подготовился к отъезду, я ушла от мужа и уехала вместе с ним. И ни разу не обернулась назад.

– Вы скучаете по Бразилии?

– Немного. Знаешь, это очень красивая страна. Очень бедная, но очень красивая.

– Когда закончится война, вы сможете снова поехать туда.

– На это не будет времени, – тихо ответила Анита.

Акилле показалось, что эти слова замерли у нее на устах.

– А где твоя семья? – спросила женщина, меняя тему.

Юноша рассказал о городке на берегу По, о том, как его отца назвали в честь американской монеты, и о бабушке-цыганке, которая ходила с фазаньими перьями в волосах.

Анита весело смеялась, обстановка слегка разрядилась.

– Готова поспорить, дома тебя ждет какая-нибудь красотка.

– Кого, меня? Нет… Были несколько девушек, что мне нравились, но не знаю, влюблялся ли я когда-нибудь.

– Когда это случится, ты сразу поймешь, не будет никаких сомнений.

– Можно задать вам вопрос?

– Конечно.

– А что чувствуешь, когда влюбляешься?

Она немного помолчала, а потом ответила:

– Это когда все встает на свои места. Ты встречаешь кого-то, и с первой минуты уже знаешь, что этот человек будет для тебя всем: и добром и злом, что он подарит тебе величайшее счастье и принесет великие страдания.

* * *

Вскоре австрийцы окружили лагерь у стен Сан-Марино, и Гарибальди приказал бежать. Преодолев множество опасностей, в ночь с 1 на 2 августа 250 гарибальдийцев достигли порта Чезенатико. Анита по-прежнему скакала бок о бок с мужем. В три часа ночи, продав лошадей и собрав немного провизии, беглецы отплыли по направлению к Венеции, где собирались присоединиться к другой группе революционеров. Гарибальди настоял на том, чтобы Басси сел с ним в одну лодку, а поскольку священник и Акилле к тому времени уже стали не разлей вода, юношу тоже взяли на борт.

Весь следующий день плавание проходило спокойно. Настала ночь, но революционеры продолжили продвигаться на север, надеясь, что темнота послужит надежной защитой. Однако их выдал лунный свет. На австрийской шхуне заметили беглецов и открыли стрельбу. Несколько судов сдались. Только пяти лодкам, включая ту, на которой плыл Гарибальди, удалось спастись.

Пережив множество приключений, революционеры достигли города Комаккьо. Но в трактире, где они остановились, кто-то узнал Гарибальди и Уго Басси и донес на них властям. В последний момент генералу с женой и несколькими солдатами удалось бежать, а вот варнавита арестовали, и вместе с ним троих его людей: Фабрицио Тесту, Джованни Ливраги и Акилле Казадио. Всех четверых отвезли в болонскую тюрьму, где несколько дней спустя им объявили смертный приговор без суда и следствия.

Из своей камеры Акилле написал прощальное письмо родителям:

Дорогие мама и папа, я в тюрьме, откуда и пишу вам мое последнее послание. Больше всего я страдаю не по собственной жизни, а от мысли о том, какую боль принесет вам моя смерть. Не отчаивайтесь, помните о том, что я умираю с гордостью за себя и за идеалы, которые стоят жизни.
Обнимаю вас и целую со всей сердечностью,
ваш сын Акилле

Около полудня 8 августа 1849 года четверых приговоренных к смерти оставили наедине со священниками, которым было поручено исповедовать их и совершить последнее помазание. Акилле сидел опустив голову, совершенно сломленный. Уго Басси подумал, что ему лучше было бы покричать, выпустить свою боль. Он подошел к верному юноше.

– Это я повел тебя на смерть и ни за что себе этого не прощу. Когда я встретил тебя в Ченто и спросил о твоем возрасте, я сразу понял, что тебе не двадцать один год. Я должен был отправить тебя домой, но я прочел в твоих глазах такое негодование, такую смелость… И я понял, что не в моих силах отговорить тебя.

– Они не могут казнить нас вот так запросто, без адвокатов, даже без суда!

– Я знаю, но у австрийцев судья – это чудовище с двумя головами: судья и присяжные в одном лице. Я попросил помиловать хотя бы тебя и Фабрицио, поскольку вы еще несовершеннолетние. Надеюсь, хоть на это у них хватит совести. Мужайся, – подытожил он и обнял своего верного соратника.

– А что с Гарибальди, падре?

– Он в безопасности, а вот Анита погибла.

* * *

Наступил час казни. Четверых мужчин со связанными руками заставили залезть в армейскую повозку. В сопровождении солдат, под глухой стук барабанов, их повезли в район виа Делла Чертоза, недалеко от кладбища. На месте, однако, только Уго Басси и Джованни Ливраги заставили вылезти из повозки. Чуть позже один из солдат сказал Фабрицио и Акилле, что вопрос об их помиловании еще обсуждается.

Уго Басси и Джованни Ливраги тем временем поставили к стене, плечом к плечу. Храня верность себе до последнего момента, варнавит потребовал, чтобы глаза ему завязал священник. Затем он принялся читать «Аве Мария».

Глубоко потрясенный, Акилле подумал, что голос Уго еще никогда не звучал так возвышенно.

Аве, Мария, благодати полна, Господь в тебе.
Избрана была ты между женами,
И избранным стал плод от чрева твоего, Иисус.
Святая Мария, Матерь Божья…

Залп из множества ружей прервал молитву.

* * *

Той ночью Акилле и Фабрицио не сомкнули глаз, подскакивая при звуке шагов в коридоре, вздрагивая от любого шума. На заре жандарм открыл дверь камеры. В одно мгновение юноши были на ногах. Но когда они увидели, что вместе с солдатом вошел священник, то поняли, что надежды больше нет.

Их отвезли в то же место, что и накануне, на виа Делла Чертоза. На улице было свежо, ветер трепал светлые волосы Акилле. На земле все еще виднелись багровые пятна от пролитой крови. Фабрицио разразился рыданиями, а потом, заикаясь, принялся просить о милости Деву Марию. Акилле молиться не стал. Пока ему завязывали глаза, он думал об отце и матери, а еще о том, что теперь никогда не познает любовь. Ружейный залп гулким эхом разнесся в розоватом рассветном воздухе. Акилле Казадио рухнул на бок, ударившись щекой о холодную землю.

* * *

Родители получили его последнее письмо через несколько дней после казни. Первой конверт взяла в руки Доменика: она не умела читать, но все равно почувствовала странное волнение в груди, листок бумаги жег ей руки. Женщина побежала в поле, чтобы скорее дать прочитать письмо мужу. Она мчалась напролом через колючие кустарники и даже не замечала, как они царапают ей ноги.

Едва Доллар развернул письмо, стал белее мела. Он обнял жену, а потом издал сквозь зубы такой стон, что у Доменики сердце ушло в пятки.

– Его убили… – наконец выдавил он.

Некоторое время муж и жена стояли обнявшись, потом упали на колени, по-прежнему прижимая друг друга к груди, слишком раздавленные горем, чтобы плакать.

После обеда супруги запрягли тележку и двинулись в сторону Болоньи. Из письма Акилле они поняли, что уже не успеют обнять сына в последний раз, – им оставалось только забрать его останки. Они сидели рядом, сокрушенные, не находя слов, чтобы излить свою боль. Доллар погонял лошадей. Животные покрылись потом, изо ртов пошла пена.

– Перестань, а то загонишь их. Какая теперь разница, приедем мы на час раньше или позже, – горько заметила Доменика.

Жара в тот день стояла невыносимая. Когда супруги вошли в неуютное помещение, где находилось тело Акилле, их обдало такой сильной вонью, что обоим пришлось закрыть нос платком. Крышка гроба оказалась прибита.

– Я хочу увидеть сына в последний раз, – сказал Доллар жандарму.

– Да ведь уже три дня как он умер, и на такой жаре…

– Пойдем, Доллар. Давай так его и повезем, – вмешалась Доменика. – Будем помнить Акилле, каким он был при жизни.

Дома остальные сыновья помогли Доллару выгрузить гроб из повозки. Виолка, окаменев, молча смотрела на печальное зрелище. «Лучше умереть, чем пережить такую утрату», – думала она. А ведь карты говорили, что внук вернется живым. Неужели она ошиблась?

Вонь была такой сильной, что гроб решили не вносить в дом для прощания, а оставить во дворе.

Наступила ночь, и супругам ничего не оставалось, кроме как удалиться к себе в спальню. Доменика провела долгие часы, всхлипывая в темноте. Доллар молча смотрел в потолок и вспоминал, как ребенком сумел поговорить с мертвым отцом, когда тот повесился. Тогда странный разговор облегчил его горе, ведь постепенно они смогли шутить, обсуждать сладкие блинчики, и странных соседей, и рыб из По, которые никогда не спят… С этой мыслью он поднялся с кровати.

– Куда ты? – спросила обеспокоенная Доменика.

– Скоро вернусь.

Доллар спустился по лестнице, пересек двор и подошел к гробу.

– Акилле! Акилле, слышишь меня? Это папа…

Затаив дыхание, он ждал ответа. Тишина.

Доллар погладил доски в том месте, где должно было находиться лицо юноши.

– Сынок, это я… Пожалуйста, ответь…

Он подождал еще немного. От волнения сердце гулко билось, кровь стучала в висках. Снова тишина. Доллар задумался. Да, он уже много лет не говорил с мертвецами, но дар у него был, и такие вещи не проходят, это же не насморк. Неужели уникальная способность не вернется в такой момент? Может, Господь решил наказать его. Он представил себе умирающего Иисуса на Голгофе, который смотрит на небо и вопрошает: «Отец, для чего ты меня оставил?» Доллар почувствовал себя словно Христос, распятый на кресте: совершенно одиноким, всеми забытым.

– Акилле, умоляю тебя, скажи что-нибудь. Мне нужно услышать твой голос. Хотя бы одно слово… Не оставляй меня в таком отчаянии.

Стояла липкая жара, запах от гроба исходил совершенно невыносимый. Доллар ощутил страшную обиду и на Господа, и на собственную жизнь.

– Ну ладно! – разозлился он. – Если ты решил, что не хочешь со мной разговаривать, то я хотя бы взгляну тебе в лицо в последний раз. Посмотрим, хватит ли у тебя тогда наглости не ответить мне!

Доллар сбегал в сарай с инструментами и принес масляную лампу, молоток и лом. Он принялся один за другим вытаскивать гвозди, вбитые в крышку гроба, с трудом сдерживая нарастающее волнение. Вынув последний гвоздь, Доллар поднял крышку и поднес лампу ближе. То, что он увидел, заставило его широко раскрыть глаза, а потом отпрыгнуть с возгласом крайнего удивления.

Доллар снова приблизил лампу, чтобы разглядеть лучше, и без сил опустился на землю рядом с гробом. Он закрыл лицо руками и заплакал. Однако рыдания постепенно перешли в нерешительные смешки, потом в нервное хихиканье и наконец во взрыв хохота, который разнесся по всему двору, а затем и по всему дому, долетев до спальни Доменики.

Женщина подскочила на постели. Она не понимала, плачет или смеется ее муж, но сразу догадалась о том, что он натворил. Доменика, как была – в ночной рубашке и босиком, – кинулась вниз, пробежала через двор и обнаружила, что муж сидит на земле и заливается смехом.

– Доллар… Чего ты хохочешь, с ума сошел?

– Я чувствую себя лучше, чем когда бы то ни было.

– Побойся Бога! Закрой скорее гроб.

– Свинья! Вот что мать увидела в картах! – выдавил Доллар, рыдая от смеха.

– Да ты совсем рассудка лишился?

– Свинья, Доменика… Господи, мы собирались устроить похороны свиньи!

* * *

Острый запах уксуса. Яркий свет слепит газа. Смотреть больно, но постепенно удается различить окно, белый столик с масляной лампой и Евангелие.

К нему наклоняется лицо девушки: белоснежная кожа, маленький рот. У нее зеленые глаза, светлые брови и ресницы.

– Не двигайтесь, вы еще очень слабы, – шепчет она.

Он чувствует ее запах – запах чистоты, апельсинов и мыла. И видит, что на девушке платок и серое платье послушницы.

– Где я? – спрашивает он.

– В монастыре Делла-Визитационе. Вас сюда тайно принесли могильщики. Это настоящее чудо, что вы остались в живых.

Акилле начал вспоминать: завязанные глаза, мольбы Фабрицио, приказ стрелять. А потом темнота.

– Вы были весь в крови, но ранены только в руки и ноги. Видимо, даже в австрийцах проснулась жалость, когда пришлось стрелять в двух молодых ребят. Кто-то из солдат прицелился в стену, другие – в не жизненно важные части тела. Но юноша, который был с вами, все равно умер. Он упал на вас сверху и перепачкал своей кровью. Видимо, еще и это помогло вам спастись.

– Но как же осмотр врача? Ведь они всегда проверяют…

– Наверное, ваше сердце билось так тихо, что даже врач его не услышал, – пожала плечами девушка. – А может, он решил дать вам шанс на спасение, кто знает. Вас уже положили в гроб, чтобы отдать родным. Не пугайтесь, но даже крышку заколотили. И вдруг один из гробовщиков услышал стон – так вас и спасли. Они принесли вас сюда, в безопасное место, но к тому моменту вы потеряли много крови. Неделю вы находились между жизнью и смертью. Знаете, как вас прозвали сестры? «Лазарь»! – послушница захихикала, демонстрируя аккуратные зубки и ямочки на щеках. – Меня зовут Анджелика, – сообщила она. – Здесь в монастыре одни монахини, а поскольку только я еще не приняла обет, то мне и поручили ухаживать за вами.

– Передайте матери настоятельнице, что я ей очень благодарен и покину монастырь, как только смогу.

– Пока думайте о том, чтобы поправиться.

– У меня очень болит левая рука, от кисти и выше ее просто пронизывает болью…

Девушка положила руку ему на плечо.

– Акилле… Вас зовут Акилле, верно? Этой руки у вас больше нет. Врачу пришлось ампутировать ее ниже локтя. Но по крайней мере вы живы, да и рука, к счастью, была левая.

Без руки ему уже не сражаться за революцию. Такой была первая мысль Акилле, и она ужасно расстроила его.

– Родители наверняка думают, что я погиб. Вы их известили?

– Нет. Пока вы не покинете монастырь, никто не должен знать, что вы живы. Такое условие поставила мать настоятельница, когда согласилась принять вас. Могу представить, как это ужасно для вашей семьи, но это необходимо для безопасности сестер.

– А гроб… Как же его отдали родным?

– Внутрь положили свинью. У гробовщика как раз умерла одна, довольно маленькая, и она туда поместилась.

* * *

Акилле прожил под крышей монастыря два месяца. Поначалу Анджелика проводила много времени у его изголовья, но, когда он пошел на поправку, ее посещения стали намного реже. Теперь девушка приходила к нему в келью, только чтобы принести еду, перестелить постель и забрать грязное белье.

Однако и во время таких коротких встреч они успевали немного поболтать. Анджелика отличалась живым, веселым характером, что очень нравилось Акилле. С ее приходом келья наполнялась приятным ароматом чистоты, который он заметил с первого дня. К тому же послушница была единственным человеком, с которым он мог поговорить.

Когда Акилле начал вставать с постели, настоятельница передала ему листок с указанием часов, в которые ему разрешалось прогуляться по внутреннему дворику или заглянуть в сад, не беспокоя монахинь.

Тем временем наступила осень. Акилле проводил время в прогулках между кустами роз или в тени ветвей буков, наблюдая, как день ото дня желтеют листья. Воздух был прохладным, а тишина вокруг – пропитана бесконечным спокойствием и в то же время легкостью.

Монахинь он слышал, только когда они пели церковные гимны в отведенные для этого часы. Все остальное время вокруг раздавалось только чириканье воробьев да голоса крестьян, работавших в поле по другую сторону высокой каменной стены.

Окруженный спокойствием, Акилле, казалось, первый раз в жизни получил возможность задуматься о совершенстве природы: он с удовольствием наблюдал, как капля скользит по листу дерева, как улитка оставляет за собой влажный след, как розовый бутон раскрывается вопреки первым заморозкам. Иногда он вспоминал о своих соратниках и о тяготах, что выпали на их долю. Тогда юноше становилось стыдно, что он целыми днями прохлаждается здесь, ничего не делая, пока другие рискуют жизнью. Он чувствовал себя виноватым даже за то, что не погиб.

* * *

Через некоторое время Акилле почувствовал себя намного лучше, но начал мучиться от скуки и попросил у матери настоятельницы разрешения пользоваться монастырской библиотекой. Он думал, что там содержатся только религиозные тексты, сборники молитв и жизнеописания святых, однако, к своему удивлению, обнаружил также книги по естественным наукам, анатомии и физике. Юноша унес их в свою келью и проглотил одну за другой, чувствуя возбуждение, какого не испытывал с тех времен, когда отыскал труды Галилео Галилея в коробке с запрещенными публикациями.

Как-то раз он сидел погрузившись в чтение, когда в комнату вошла Анджелика со сменой чистой одежды: рясой и остальными предметами белья, принадлежавшими какому-то монаху, – это было лучшее, что сестры смогли подыскать для него.

– Что вы читаете?

– Исаака Ньютона, это ученый.

– Покажите-ка… «Математические начала натуральной философии». Это где он пишет о теории приливов и расчете равноденствий?

– Да… А вы откуда знаете?

– Я читала эту книгу. Мне разрешают учиться: когда я приму обет, буду преподавать.

– Я и не знал, что такое чтение подходит для монахинь.

– Почему?

– Наука всегда противостояла религии. Вспомните Галилея.

– Но научные открытия вовсе не отрицают существование Бога. В математике содержится такая красота и совершенство, что она может только подтвердить божественное происхождение мира.

Восхищенный, Акилле не знал, что ответить, и опустил глаза в книгу. В этот момент Анджелика заметила яблоко, упавшее на пол, и резко наклонилась, чтобы поднять его. От быстрого движения платок соскользнул у нее с головы. Девушка поднялась, надеясь, что Акилле ничего не заметил, но он, напротив, не мог отвести от нее глаз. Без монашеского головного убора Анджелика казалась совершенно другой. Волосы цвета меди мягкими волнами обрамляли белоснежное лицо.

– Анджелика…

Она залилась краской, а потом подхватила платок и выбежала из кельи.

* * *

Акилле не стал пытаться ее соблазнить. Несмотря на свою красоту, Анджелика оставалась монастырской послушницей – девушкой, решившей посвятить свою жизнь молитвам и Господу. Акилле никогда особенно не задумывался о том, верит ли он в Бога, однако, испытывая влечение к Анджелике, чувствовал себя неловко. Когда ему случалось представить ее обнаженной, юноше становилось стыдно. Думать о ней в таком ключе было сродни осквернению святыни.

В течение нескольких дней Анджелика оставляла поднос с едой под дверью, а входила в келью только тогда, когда точно знала, что Акилле гуляет в саду. И даже когда все вроде бы снова стало как раньше, девушка больше не могла смотреть ему в глаза. Ей не удавалось забыть тот взгляд, что был у него, когда с ее волос соскользнул платок. То, как он посмотрел на нее в тот момент, все изменило, и вернуться обратно не представлялось возможным.

Сам Акилле тоже изменился. Теперь, оказавшись наедине с Анджеликой, он опускал глаза и чувствовал в груди новое, непонятное волнение. Молодые люди стали ограничиваться приветствиями и ничего не значащими фразами, после чего каждый возвращался в свой мир.

Октябрь подошел к концу, и Акилле окончательно выздоровел. Однажды Анджелика пришла поменять ему постельное белье, но он остановил ее:

– Не нужно, завтра я уйду.

– Но куда?

– Двоюродный брат моего отца живет на холме недалеко от Болоньи. Я попрошу, чтобы он разрешил мне пожить у него.

Девушка ничего не ответила, но мысль о том, что они больше не увидятся, сделалась невыносимой. Она уже давно изо всех сил пыталась выкинуть его из головы, проводила долгие часы в раскаянии и молитвах. Анджелика ничего не рассказывала об Акилле на исповеди только потому, что боялась, что тогда его выгонят из монастыря. А теперь он сам решил уйти.

Девушка застыла на месте, прижав чистые простыни к груди.

– Возьмите меня с собой, – сказала она наконец.

– Что вы такое говорите?

– Я теперь не смогу принять обет.

– В таком случае вам стоит вернуться домой.

– Я не хочу возвращаться домой… Я… Я хочу быть с вами.

– Анджелика… Посмотрите на меня: я безрукий калека, беглец, преступник, которому суждено вечно жить в страхе. И я не люблю вас.

– Это не страшно.

– Вы поняли, что я сказал? Я не чувствую…

Акилле не смог закончить фразу, потому что девушка подошла и поцеловала его. Этот поцелуй, поначалу скромный, неумелый, длился и длился и в мгновение ока стер все мысли о Боге, матери настоятельнице и страхе оказаться в преисподней.

Потом они долго разговаривали, держась за руки, так искренне, как никогда раньше.

– Подумай хорошо, прежде чем уходить из монастыря. Не ломай себе жизнь.

– Я сломаю себе жизнь, если останусь.

– Ты не боишься Бога?

Анджелика погладила его по щеке.

– Твое лицо так похоже на лик Господа…

Когда Анджелика уходила, Акилле не дал ей никаких обещаний, и она ни о чем не просила. Однако девушке удалось узнать название деревни, куда он собирался отправиться. Оставалось только надеяться, что у родственника его отца такая же фамилия.

* * *

Акилле в монашеской рясе появился на пороге дома Альфонсо, кузена отца, невысокого крепкого мужчины лет сорока. Коренастое телосложение тот унаследовал от матери, но светлая кожа и голубые глаза безошибочно выдавали родство с семьей Казадио. Поначалу Альфонсо никак не мог поверить, что стоящий перед ним монах – сын Доллара, несколько месяцев тому назад похороненный на кладбище Стеллаты. История со свиньей и вовсе показалась ему глупой выдумкой. Конечно, определенное сходство налицо, но как удостовериться, что все сказанное – правда? Последний раз, когда они виделись, Акилле было двенадцать лет.

– Назови мне имена отца и матери Доллара, – сказал хозяин дома.

– Джакомо Казадио – отец, а Виолка Тоска – мать.

– И чем сейчас занимается Джакомо? – пришла на подмогу Ада, жена Альфонсо.

– Он повесился, когда отец был еще маленьким.

Супруги переглянулись.

– Сколько будет 2345 на 18? – спросил тогда хозяин.

Через несколько мгновений юноша уверенно произнес:

– 42 210.

Альфонсо взял бумагу и ручку и стал считать. Наконец он поднял глаза:

– Акилле, черт меня раздери! Это и правда ты!

Альфонсо и Ада жили с тремя детьми на ферме неподалеку от Болоньи. Как и многие крестьяне в тех краях, они совмещали работу в поле с разведением шелковичных червей. Целый гектар земли вокруг дома был засажен тутовником, листьями которого питались личинки. Поскольку у Акилле осталась всего одна рука, да и показываться на люди лишний раз ему не стоило, решили, что он займется шелковичными червями. Радуясь возможности скинуть с себя эту обузу, Ада отвела его на чердак и показала, что нужно делать.

Просторное помещение было заставлено деревянными стеллажами, в них одна над другой располагалось множество решеток из прутьев, покрытых листьями тутовника, по которым ползали личинки.

– Тутовые шелкопряды стоят дороже золота, нужно заботиться о них как следует. Прежде всего, не забывай регулярно протирать пол и инструменты водой с серой. Гусеницы легко подхватывают разные инфекции, так что чистота очень важна. Кроме того, следи, чтобы чердак хорошо проветривался и чтобы здесь не было ни слишком жарко, ни слишком холодно. Через некоторое время нужно будет топить печку. Мы занимаемся личинками до момента свивания коконов, а потом отвозим их в Болонью и продаем на площади Дель Павальоне.

Шелковичные черви располагались на решетках, сплетенных из тростника. Благодаря такой системе на поддонах под решетками собирались яйца. По мере того как гусеницы вылуплялись из яиц и росли, их нужно было перемещать на верхние полки, следя, чтобы у них все время было достаточно листьев для еды. Постепенно они начинали забираться в пучки вереска, заблаговременно подготовленные Адой, и создавать шелковую нить, при помощи которой плели свои коконы. Лучшие коконы шли на продажу, из остальных вылуплялись бабочки, которые спаривались между собой и откладывали яйца, давая начало новому циклу.

Для работы с личинками шелкопряда требовались ответственность и аккуратность – качества, которых Акилле было не занимать. Так что, когда ему предложили взять это дело на себя, он с радостью согласился.

Через два дня после появления юноши Альфонсо отправился в Стеллату, чтобы известить семью двоюродного брата о том, что Акилле жив. Он сообщил новость Доллару очень осторожно, опасаясь, как бы от подобного сюрприза счастливый отец не лишился чувств. Тот же, напротив, ничуть не удивился.

– Я так и знал, – ответил Доллар и со смехом рассказал родственнику, как они с семьей, чтобы не вызвать подозрение соседей, регулярно носят цветы… на могилу свиньи.

В ожидании окончания войны Доллар и Доменика решили, что будут ездить навещать сына хотя бы раз в месяц.

* * *

Прошла пара недель, Акилле работал на чердаке и как раз было собрался разложить для гусениц свежие листья тутовника, как раздался звон колокольчика подъезжающей повозки. Через пару минут Ада позвала племянника вниз.

– Акилле, иди сюда! Тебя девушка ищет.

Он выглянул из окна: посреди двора, в двуколке, зажав вожжи в руке, сидела Анджелика, очень нарядная: в красном платье, накидке и шляпке, завязанной бантиком под подбородком.

Девушка рассказала, что после его отъезда ушла из монастыря, но дядя и тетя – единственные родные, что остались у нее после смерти родителей, – изо всех сил пытаются уговорить ее вернуться в послушницы.

– Они не хотят меня содержать, хотя, откровенно говоря, деньги у них есть, и немалые. Но в тот монастырь я больше не вернусь, – заявила она.

– Ты можешь пойти в какой-нибудь другой.

– Я больше не хочу становиться монахиней, я хочу быть с тобой.

– Анджелика, черт возьми, но я-то не собираюсь жениться. Я тебе когда-нибудь признавался в любви?

– Еще успеешь.

– Залезай обратно в свою повозку и возвращайся в Болонью.

– Я не сдамся, Акилле. Я вернусь через неделю, и потом снова, и так, пока ты не передумаешь.

Акилле окончательно растерялся. Упорство Анджелики грозило нарушить спокойствие и порядок, которые он наконец-то обрел в доме дяди. Юноша не знал, как реагировать на подобную настойчивость, хотя, если подумать, решимость была одним из качеств, которые так нравились ему в Аните Гарибальди. Но Анита была недостижимой мечтой, а вот Анджелика явилась перед ним во плоти и совершенно сбила его с толку.

– Ты сумасшедшая! – крикнул он в отчаянии.

– Сумасшедшая или нет, но я люблю тебя и буду приезжать сюда, пока ты не ответишь на мои чувства.

Акилле решил было, что она шутит, но девушка и в самом деле сдержала свое слово. С того дня каждое утро четверга Анджелика приезжала на ферму Альфонсо.

Поначалу Акилле даже не утруждал себя спускаться вниз. Едва заслышав звон колокольчика, он запирался на чердаке и не выходил оттуда, пока девушка не уезжала восвояси. Но постепенно визиты Анджелики стали чем-то настолько привычным, что он смирился с ними. В конце концов они начали обедать вместе со всей семьей, правда попытки девушки завести с возлюбленным разговор по-прежнему оставались безуспешными. После еды Анджелика поднималась на чердак, устраивалась у печки и наблюдала, как Акилле ухаживает за личинками шелкопряда. Ближе к вечеру она возвращалась в Болонью, но перед отъездом всегда вручала ему письмо. Акилле нехотя открывал послание несколько дней спустя, да и то не всегда. Все письма содержали признания в любви.

Альфонсо и Аде было очень жаль девушку – такую хрупкую и при этом такую упорную.

– А твои дядя и тетя знают, куда ты ездишь по четвергам? – спросили они как-то.

– Конечно, нет. Я говорю им, что езжу в госпиталь по соседству, чтобы помогать больным и проверять, не вернется ли мое призвание. Они надеются, что рано или поздно я снова уйду в монастырь.

– Нам очень жаль, что Акилле так себя ведет, – смущенно говорили они, когда юноша проходил мимо, даже не взглянув на гостью.

– Ничего страшного. Если вы не против, я снова приеду в четверг. Может, однажды он передумает.

* * *

Еженедельные приезды Анджелики длились больше года. Каждый четверг в ворота рысью вбегала лошадка, тащившая двуколку. Постепенно все стали воспринимать ее как члена семьи. Анджелика помогала Аде накрывать на стол, а после обеда настаивала на том, чтобы помыть посуду, или предлагала посидеть с детьми. Даже Акилле со временем привык к ее визитам: видеть ее каждую неделю стало чем-то настолько обыденным, что юноша, казалось, забыл о причине этой настойчивости. Анджелика, однако, продолжала писать ему письма с признаниями в любви, и хотя Акилле клялся себе, что сожжет их все не открывая, в итоге читал каждую строчку.

Тем временем наступил декабрь 1850 года. В последний четверг перед Рождеством все вокруг покрылось снегом. Чтобы не дать замерзнуть личинкам шелкопряда, Акилле разжег большую печку. Он подкидывал дрова в очаг, когда с улицы донесся звон колокольчика, извещавший о появлении Анджелики. Вскоре раздался голос девушки, поздравлявшей хозяев с праздниками.

– И тебя с Рождеством, дорогая, – отвечала Ада.

– А где Акилле?

– Он наверху с гусеницами.

– Тогда я поднимусь.

– Да ну его! Этот осел тебя не заслуживает, – проворчал Альфонсо.

Анджелика шустро поднялась по лестнице на чердак.

– Привет, Акилле.

Он даже не взглянул на нее, продолжая работать.

Девушка, ничуть не смутившись, протянула ему письмо.

– С Рождеством! Но не открывай его до двадцать пятого числа. Я поднялась сюда, потому что приехала в последний раз. Больше я не буду тебе досаждать, – сообщила она и потом так же быстро спустилась по деревянной лестнице вниз.

* * *

Прошли праздники, потом весь январь – Анджелика не появлялась. Поначалу Акилле обрадовался и вздохнул свободно, но потом поймал себя на том, что по четвергам то и дело выглядывает из чердачного окошка на улицу. Он невольно ждал, что вот-вот раздастся знакомый звон колокольчика, но двор оставался пустым, и чем больше времени проходило, тем сильнее он скучал по Анджелике.

Врожденное желание поддерживать устоявшийся порядок вещей мучило его. К своему удивлению, Акилле заметил, что теперь ему не хватает упрямой девчонки. Потом он вспомнил про конверт, который она вручила ему в свой последний приезд. Письмо так и лежало нераспечатанным, так что юноша схватил его и вскрыл конверт. Внутри оказался только листок бумаги с двумя уравнениями:

x₁(t) = – a₁ x₁(t) + R₁x₂(t) + I₁(A₂)
x₂(t) = – a₂ x₂(t) + R₂x₁(t) + I₂(A₁)

Акилле попытался решить их, но несмотря на долгие часы, проведенные за расчетами, ему это не удалось. Юноша день за днем возвращался к уравнениям, одержимый манией добиться четкости и порядка, он просто физически не мог оставить задачу незавершенной. Но Анджелика, похоже, знала математику лучше него, и проклятые уравнения все оставались без ответа.

Две недели спустя, совершенно измученный, Акилле спустился на кухню.

– Ада, вы, случайно, не знаете, где она живет? – с небрежным видом спросил он.

– Кто? – подколола его тетя.

– Ну, вы поняли, Анджелика.

– Нет, не знаю. Если учесть, как ты с ней обращался, мне и в голову не приходило спрашивать.

Акилле кинулся к Альфонсо в надежде, что хотя бы он ему поможет.

– Осел не поймет пользы хвоста, пока его не лишится, – вздохнул тот, но потом добавил: – Пошли.

Альфонсо отправился к столу, открыл ящик и выудил из глубины конверт. На нем мелким изящным почерком Анджелики было написано: «Для Акилле. Когда понадобится».

Юноша в изумлении открыл письмо, чувствуя себя мышью, которая идет на запах сыра, даже зная, что кот уже приготовился к прыжку.

Дорогой Акилле,
если ты читаешь это письмо, значит, ты не смог решить уравнения, которые я оставила тебе, перед тем как уйти из твоей жизни. Но раз ты открыл этот конверт, это также значит, что ты захотел не только найти решение, но и увидеть меня. Напиши мне на адрес, который ты найдешь ниже, и я вернусь, чтобы открыть тебе загадку уравнений.
Твоя Анджелика

Акилле тут же отправил телеграмму по указанному адресу. Наступил четверг, и под знакомый звон колокольчика Анджелика вернулась в его мир.

Едва увидев ее из окна – в синем пальто с золотистыми пуговицами и шапочке, отделанной белым мехом, – Акилле ощутил странную волну тепла в груди. Когда она подошла к нему, юношу вдохнул знакомый запах чистоты и апельсинов и почувствовал себя совершенно счастливым. Анджелика сказала:

– Ну что же, за работу!

Они поднялись на чердак и сели рядом.

– I₁ и I₂ – это двое влюбленных, а количество любви, что они испытывают друг к другу, выражено через X₁ и X₂, – объяснила Анджелика. – Модель этой теории представлена при помощи следующих расчетов…

Она принялась подробно объяснять ему свои уравнения, в итоге придя к заключению, что рождение любви обусловлено рядом правил и точных формул, которые нельзя ни отвергать, ни игнорировать, так как научно доказано, что:

– Если две микрочастицы взаимодействуют друг с другом определенным образом в течение определенного отрезка времени, а затем их разделяют, каждая из них уже не является полностью самостоятельной, они начинают обладать рядом свойств друг друга. Примерно то же самое происходит с влюбленными: даже если жизнь разлучает их, внутри у каждого остается частичка любимого человека.

Акилле так до конца и не понял смысл двух уравнений, но в тот день, пока они сидели рядом и вместе постигали идеальную красоту математических формул, он совершенно точно понял, что хочет разделить с Анджеликой жизнь.

Они тайно обвенчались, пригласив лишь родителей жениха, дядю и тетю невесты и священника. Альфонсо и Ада стали свидетелями, а потом и крестными троих детей, что впоследствии родились у пары: первенца Уго, который получил имя героического священника, дочки Аниты – как жена Гарибальди – и малыша Менотти, названного в честь еще одного героя Объединения Италии.

1861

Когда закончилась вторая война за независимость и образовалась единая страна – Королевство Италия, – Акилле Казадио вернулся в Стеллату. Там, в родительском доме, появились на свет еще двое его сыновей: Джузеппе, или Беппе, – в честь генерала Гарибальди – и Эдвидже Роза: первое имя от бабушки по материнской линии, второе – как у матери Гарибальди.

Живя вместе, Акилле и Анджелика с величайшим рвением занялись изучением физики и математики. Кроме того, девушка решила выучиться на акушерку. Поскольку женщин, умеющих принимать роды, постоянно не хватало, при больницах начали открывать специальные курсы. Почти сразу же после свадьбы она записалась на учебу, и, несмотря на недовольство Ады, связанное с тем, что Анджелика уже и сама была беременна первым сыном, успешно получила диплом.

Акилле же, помимо хозяйственных забот, заделался изобретателем. Живо интересуясь новинками технического прогресса, он одним из первых в Стеллате приобрел автоматическую жатку для уборки зерна, которая вызывала зависть всех соседей. Как-то раз на день рождения он подарил Анджелике деревянную коробку с объективом из стекла и латуни, при помощи которой можно было создавать дагеротипы: французское изобретение, позволявшее получать изображения людей на медной пластинке, будто в зеркале.

Часто, однако, Акилле с жаром принимался за исследования, никак не применимые на практике, например расчет веса выдыхаемого воздуха, или же проводил эксперименты, связанные с трансмутацией металлов, которые Анджелике больше напоминали средневековую алхимию, чем современную науку.

Однако несколько изобретений ему все же удалось запатентовать. Среди них была машинка для сворачивания каппеллетти[4] с начинкой и аттракцион для детей, представлявший собой крепление с двумя длинными эластичными канатами, которые цеплялись за верхушки вязов или тополей. Дети Акилле и Анджелики проводили целые дни, с радостными воплями болтаясь вверх-вниз на этом приспособлении, пока родители работали или погружались в таинственные дебри науки. Потом пришел черед костюма из пробки для тех, кто не умеет плавать, и жутких механических кукол, которые вращали глазами и издавали пронзительные звуки, до смерти пугавшие детей. В 1877 году Акилле, на всю жизнь оставшийся под впечатлением от того, что в юности его чуть не похоронили заживо, представил в патентное бюро проект гроба со специальным окошком – «индикатором жизни». Механизм запускался изнутри путем поворота нескольких ручек, которые приводили в движение стрелку указателя, закрепленного на поверхности. В патенте, однако, ему отказали: выяснилось, что подобная система давно существует в Англии и уже спасла не одну человеческую жизнь.

* * *

Совместная жизнь Акилле и Анджелики была долгой и счастливой. Они наблюдали за тем, как растут их дети и как постепенно уходят из жизни пожилые члены семьи. Только первенец Уго да младшая дочь Эдвидже доставили супругам серьезные поводы для беспокойства.

Уго, любимец отца, самый умный среди братьев и сестер, привел в отчаяние всю семью, когда сначала решил сделаться священником ордена иезуитов, а потом отправился в Бразилию в роли миссионера. Отец никогда не простил ему этого решения, ведь столько лет именно на Уго в семье возлагались самые большие надежды. В школе мальчик добился таких успехов, что родители решили дать ему возможность продолжить учебу. Акилле и Анджелика продали часть своей земли и истратили все сбережения, полученные от патентов на изобретения, чтобы отправить старшего сына в университет. Уго был их главным предметом гордости: выходец из простой крестьянской семьи, он должен был получить диплом и первым из всех Казадио добиться высокого положения в обществе. Родители мечтали, что отпрыск станет врачом и своими исследованиями поможет развитию прогресса, но тот всего за год до выпуска бросил учебу и стал послушником. Акилле даже не попрощался с юношей, когда тот отбывал в Бразилию, а впоследствии ни разу не ответил на его многочисленные письма. Анджелика же, напротив, смирилась с решением сына, решив, что таким образом семья вернула долг Богу за то, что сама она в юности передумала становиться монахиней из-за любви.

Если любимчиком мужа был Уго, то жена с первого же дня невольно выделяла малышку Эдвидже, которая родилась, когда ей было уже сорок два года. Едва взглянув на девочку, Анджелика узнала в ней собственные черты и такие же волосы цвета расплавленной меди. Когда дочка выросла, стало ясно, что, помимо внешности, она унаследовала от матери живой ум и ее романтический характер.

Эдвидже была самой красивой из сестер и в то же время самой способной. Научившись читать, она сразу же стала получать только высокие оценки, особенно по литературе и грамматике. Девочка обожала ходить в школу. Ах, как же ей нравился запах учебников, черные обложки тетрадей, разноцветные мелки! А еще географические карты с реками, морями, вулканами и горами! Больше же всего Эдвидже поражала мысль о том, что любой звук можно отобразить на бумаге при помощи букв. Ей казалось невероятным, что для каждого явления на земле придумано слово, ну совершенно для каждого. Очень скоро она выучила наизусть два толстенных тома в кожаных обложках, которые лежали на столе у учительницы, озаглавленные «Словарь итальянского языка». Синьора Джина объяснила Эдвидже, как ими пользоваться, и словари сразу же стали ее любимой игрой. Любое слово, какое бы ни пришло девочке в голову, содержалось на их страницах, причем в идеально выверенном алфавитном порядке, и ей ужасно нравилось искать их. Когда Эдвидже исполнилось десять лет, Акилле забрал ее из школы. Он уже потратил столько сил и пошел на большие жертвы, чтобы оплатить учебу старшего сына, а тот, неблагодарный, решил сделаться священником. Повторять эту ошибку, тем более с девочкой, глава семьи не собирался. Анджелика долгие месяцы боролась с несправедливым решением мужа, проявив такую же настойчивость, какая в юности помогла ей завоевать Акилле, но в этот раз ее усилия не увенчались успехом.

– Так ты сама можешь обучить ее математике и естественным наукам, а все остальное – пустая трата времени, – заявил супруг и твердо стоял на своем решении.

Но было уже поздно: Эдвидже всей душой полюбила чтение, и книги быстро заняли ключевую роль в ее жизни. Она обратилась к своей учительнице с просьбой одолжить ей какие-нибудь романы, и синьора Джина с радостью исполнила желание девочки. Каждый месяц она ездила в Библиотеку Ариосто в Ферраре и возвращалась в Стеллату с целой сумкой книг. Именно благодаря своей учительнице Эдвидже познакомилась с русской литературой: она прочитала «Войну и мир», «Анну Каренину», «Братьев Карамазовых». Потом пришел черед французских авторов: Гюго, Бальзака, Дюма… В один прекрасный день она открыла для себя «Госпожу Бовари», и этот роман поразил ее до глубины души.

Эмма <…> все ждала какого-то события. Подобно морякам, потерпевшим крушение, она полным отчаяния взором окидывала свою одинокую жизнь и все смотрела, не мелькнет ли белый парус на мглистом горизонте[5].

Казалось, Флобер писал о ней, ведь она испытывала точно такие же чувства! Эдвидже не могла оторваться от книги. Она тайком читала ее по ночам при свете свечи.

Младшая дочь Акилле выросла в невероятно красивую девушку. У нее были светлые глаза слегка миндалевидной формы, проникновенный взгляд и роскошные медные волосы, доставшиеся от матери. Но родителей беспокоила не ее несомненная привлекательность и даже не толпа ухажеров, что теперь следовала за ней повсюду, а чересчур романтический, восторженный характер. И Акилле, и ее дед Доллар сразу заметили в девушке излишнюю склонность к фантазиям. Она не страдала меланхолией и не собиралась лишать себя жизни, как прадед Джакомо, но тем не менее бессмысленно было отрицать, что в семье появилась еще одна неисправимая мечтательница. Эдвидже не строила ковчеги, однако жила в собственных воздушных замках, полных грез о любви, и родные всерьез опасались, что это рано или поздно приведет к печальным последствиям.

Доллар, уже совсем пожилой, однажды отвел внучку в сторону и во всех подробностях поведал ей о проклятии, что Виолка прочла в картах много лет назад. В то время Эдвидже была еще подростком, и рассказ деда глубоко впечатлил ее.

– Откуда вы знаете, что все это правда?

– Поначалу я и сам не поверил, но однажды ночью пошел ловить лягушек, чуть не утонул, и мне явилось видение. Тогда-то я и понял, что мать была права. Это проклятье и в самом деле нависло над всей семьей Казадио.

Акилле тоже беспокоился.

– Если она влюбится, то бог знает что натворит, – качал головой он.

Переживания отца оказались пророческими. В двадцать один год Эдвидже влюбилась, причем именно так, как героини обожаемых ею романов: не в того человека, всей душой, до беспамятства.

Мужчину, что изменил всю ее жизнь, звали Умберто Кавалли. Он родился и вырос у моря, но переехал в Стеллату, чтобы жениться на кузине Эдвидже – Марте. У Умберто были красивые зеленые глаза и врожденное обаяние, покорявшее всех вокруг. Марта же происходила из цыганской половины семьи Казадио. Ее отличали смуглая кожа, томный взгляд, слегка орлиный нос и пышная грива черных волос, которые она заплетала в косу, доходившую до самых бедер. Девушка была очарована Умберто с первой встречи, но, когда тот попросил ее руки, не стала торопиться с ответом.

– Я сообщу мое решение завтра, – сказала она.

Всю ночь Марта проворочалась в постели, охваченная дурным предчувствием. Родные прочно вбили ей в голову странные истории об опасности неудачных браков и мрачных предсказаниях. Утром, проходя мимо зеркала, она на миг увидела в нем отражение женщины с разноцветными перьями в волосах. Однако, когда девушка открыла ставни, оно исчезло, из зеркала смотрело лишь ее собственное лицо.

Внезапно целая стая птиц разом взлетела с ветвей вяза в саду и с шумом поднялась в воздух. «Птицы – это плохой знак», – подумала Марта. Но воздух был свежим, на небе сияло солнце. Девушка решила, что такой чудесный день может принести только удачу.

Выбросив из головы мысли о птицах, странном отражении в зеркале и дурном предчувствии, что не давало ей спать всю ночь, она приняла решение выйти замуж за красавца с зелеными глазами и обаятельной улыбкой.

В день свадьбы двоюродной сестры, у входа в церковь, Эдвидже Казадио и увидела Умберто Кавалли в первый раз. Поначалу она даже не поняла, что это жених, а когда осознала свою ошибку, было уже поздно.

Впоследствии говорили, что это она сбила юношу с пути истинного, потому что бесстыдно глазела на него прямо в день венчания. Сам же Умберто, перехватив взгляд Эдвидже, увидел в нем нечто безумное и невольно вздрогнул. Впрочем, с этого момента он и сам не мог отвести от нее глаз. Дошло до того, что он оборачивался и искал ее в толпе родственников, даже стоя перед алтарем.

Эдвидже и Умберто избегали друг друга несколько месяцев, чтобы не дать воли безудержному влечению, которое оба почувствовали с первого взгляда. Однако это не помогло, и в конце концов парочка предалась страсти, которой было предназначено разрушить две семьи.

Эдвидже потом много лет пришлось выслушивать упреки родных:

– Как тебе не стыдно! Связалась с женатым, да еще и с мужем собственной кузины! – возмущались они.

Иногда по вечерам, чтобы не давать ей встречаться с любовником, Анджелика запирала дочь на ключ. Хоть мать и отличалась прогрессивными взглядами и обожала Эдвидже, но всему есть предел. Тут речь шла о нарушении незыблемой клятвы – брачных обетов!

Оказавшись взаперти, девушка начинала кричать:

– Откройте или я лишу себя жизни! Клянусь, если не выпустите меня, я перережу себе вены!

Вены она себе не перерезала, но за ночи, проведенные под замком, Эдвидже дважды выбивала дверь плечом, срывала занавески и перебила о стену половину ценных предметов в комнате.

Родители не знали, что и думать.

– В кого она такая? – поражалась Анджелика.

– Это все книжки виноваты! – уверял ее Акилле.

Однако он узнавал в дочери ту непоколебимую решимость, что отличала его самого во времена революционной борьбы под предводительством Гарибальди.

Однажды вечером, оказавшись взаперти, Эдвидже высунулась в окно и принялась кричать:

– На помощь, позовите жандармов! Меня заперли в клетке, как зверя!

Жандармов никто не позвал, но в скором времени у дома собралась толпа соседей. Задрав головы и раскрыв рты, они с любопытством наблюдали за спектаклем отчаянной девушки.

Тогда родители поняли, что Эдвидже нужно увезти из Стеллаты куда-нибудь подальше. Решено было отправить ее под Болонью, к детям Альфонсо и Ады, в надежде, что расстояние излечит ее от нездоровой страсти. Родители готовы были оставить там дочь на месяцы или даже годы, если понадобится.

– Ни за что на свете! – наотрез отказалась девушка, когда ей сообщили об этом решении.

– Или ты собираешь вещи и едешь к своим кузенам, или мы продаем дом и уезжаем за границу все вместе. В Америку или в Аргентину. Да хоть в Африку к бедуинам, только бы подальше от этого мерзавца! – Акилле был непоколебим.

Эдвидже поняла, что ей не оставили выбора, и неделю спустя покинула Стеллату, рыдая от злости и сердечных мук.

Долгие месяцы она не отвечала на письма родителей, демонстрируя всю степень своего возмущения и обиды. Так прошел целый год. И вдруг ни с того ни с сего Эдвидже принялась строчить послания, полные изъявлений дочерней любви. Она сообщала, что работает портнихой, скучает по семье и наконец-то обрела душевный покой.

– Вроде не притворяется, – говорила Анджелика.

– Нет, что-то она слишком спокойна, я не верю, – качал головой Акилле, подкручивая ус единственной рукой.

Словом, родители сомневались. Но через некоторое время Эдвидже прислала письмо, полное раскаяния, в котором просила прощения за свое поведение и умоляла отца уговорить Марту простить ее. Тут Акилле окончательно растаял и сообщил, что готов снова принять дочь в лоно семьи.

Спустя шестнадцать долгих месяцев разлуки Эдвидже собрала вещи, села в пролетку, потом на поезд, потом на другой и наконец прибыла в Стеллату. Не прошло и суток, как ее отношения с Умберто возобновились, причем самым бесстыдным образом.

Девушка покорно сносила наказания отца, угрозы священника, истерики Марты и собственные муки совести. И пока законная жена вынашивала одного ребенка за другим, Эдвидже оставила всякую надежду на замужество и детей ради любви к Умберто. Их отношения длились год за годом, так что в конце концов соседи устали судачить о любовниках, а священники – пытаться их вразумить. Постепенно все просто смирились с этим фактом, включая обманутую жену.

* * *

Однажды июльским днем Умберто после обеда вышел из дома с двумя маленькими сыновьями, сказав жене, что поведет их на прогулку. На самом же деле он оставил мальчишек играть на песчаном берегу реки и поспешил к любовнице, поджидавшей его в тополиной роще. Уходя, он настрого запретил детям приближаться к воде.

– В речке не купаться, пока я не вернусь! Поняли?

День выдался жарким, и после плотских утех, разморенные зноем и страстью, любовники задремали, сжимая друг друга в объятиях. Река мерно журчала, овцы отдыхали в тени деревьев, воздух наполнял стрекот цикад. Мерное течение летнего дня прервали отчаянные вопли Марты. Умберто резко открыл глаза.

– Дети… – только и сказал он.

Наскоро одевшись, он кинулся на песчаную отмель, где оставил сыновей. Он бежал в незастегнутой рубашке, босиком, не замечая, как колючий кустарник царапает ноги. В глубине души Умберто уже понял, что его жизнь кончена.

* * *

Двое братьев долго ждали возвращения отца. Младший хотел искупаться, старший не разрешал, но июльская жара была невыносима, и в конце концов манящий зов прохладной воды оказался сильнее. Мальчики скинули одежды и ринулись в воду. Они смеялись, хлопали в ладоши, ныряли с головой, набирали полный рот воды и потом выпускали ее фонтанчиком. Внезапно младшего стало затягивать в незаметный, но опасный речной водоворот. Старший, которому было восемь лет, кинулся на помощь и схватил брата за волосы. Он долго боролся с течением, но в конце концов его тоже утянуло под воду.

Около четырех часов пополудни, обеспокоенная тем, что муж и дети еще не вернулись, Марта отправилась на поиски. Она собиралась свернуть на дорогу, идущую по крутому берегу реки, когда увидела мужчину, идущего навстречу. Едва он приблизился, Марта почувствовала, что теряет сознание, ледяной пот выступил у нее на лбу: на шее у крестьянина висели две змеи с белым брюшком, обе с отрезанными головами.

– Откуда они у вас? – спросила перепуганная мать.

– Да вон там нашел, прямо за вашим огородом. Они переплелись друг с другом.

Марта со всех ног кинулась к реке. Добежав до песчаной отмели, она обнаружила детские сандалии, одежду и соломенную шляпу младшего. Мать принялась звать детей, выкрикивая что есть мочи их имена, но ей уже все было ясно.

Тела нашли три дня спустя почти в десяти километрах от Стеллаты. Они плавали в реке, раздутые и посиневшие, будто тропические рыбы.

Рассудок Марты помутился. Она ничего не ела и целыми ночами, рыдая, звала погибших детей. Однажды вечером, в октябре, рыбаки увидели, как она спускается с крутого берега реки. Она шла медленно, маленькими шажками, устремив немигающий взгляд цыганских глаз на воды По. На Марте была ночная рубашка до пят, волосы, обычно стянутые в тугую косу, рассыпались копной до самых бедер. Мужчины стали звать ее, но она не ответила и не обернулась, продолжая идти к реке. Потом несчастная вошла в воду, и ее тут же потащило в сторону течением.

Когда рыбаки вытащили Марту, она была без сознания, в легкие попало немало воды. Ее положили на илистый берег. Длинные волосы при этом оставались в воде и продолжали колыхаться на поверхности, создавая вокруг головы женщины гигантскую корону, похожую на хвост огромного павлина. Перепуганные рыбаки принялись ритмично давить ей на грудь: раз – два, раз – два, изо всех сил, пока наконец речная вода не полилась изо рта.

Придя в себя, Марта рассеянно, как во сне, уставилась на своих спасителей, а потом сказала:

– Да будьте прокляты вы оба.

Она закрыла глаза и поджала губы – это выражение так и осталось у нее на лице на всю жизнь.

Больше женщина не захотела ни с кем разговаривать. Она наглухо закрылась в собственном мире, сотканном из ненависти и печали. Марта всегда молчала, при необходимости только кивала или мотала головой, и лишь по ночам родные слышали ее голос, когда она громко звала погибших детей. После этих трагических событий супруги с оставшимися тремя детьми переехали к родственникам в окрестности Новары, и с тех пор о них ничего не было слышно. Эдвидже тоже резко переменилась с того ужасного дня: она погрузилась в молчание, почти столь же глубокое, как и безумие ее двоюродной сестры. Из решительной бунтарки девушка превратилась в тихое существо с потухшим взглядом. Она раздала все свои платья и теперь всегда одевалась в черное.

Родные же отнеслись к трагедии как к чему-то неизбежному: это был долг, который рано или поздно предстояло уплатить. То, что случилось, стало следствием непохожести их семьи на других. Прошлое повторялось, напоминало о себе проклятье, появившееся из-за смешения крестьянской крови с совсем другой – иноземной и свободной. Они вернулись с похорон утонувших мальчиков с тяжелым сердцем, но в то же время с надеждой, что теперь мертвые предки успокоятся в своих могилах. По всему выходило, что пророчество Виолки сбылось: несчастливый брак был налицо, как и водоворот и погибшие дети. Однако призрак цыганки не перестал являться семье Казадио во сне, и стало ясно, что проклятье по-прежнему висит над их родом.

Постепенно родные привыкли к молчанию Эдвидже настолько, что почти забыли о ней. Когда она заболела корью и не спустилась к обеду, никто не заметил ее отсутствия, даже собственная мать. Пока дочь была маленькой, Анджелика любила ее сильнее, чем остальных детей, но за годы бесконечных ссор из-за ее непозволительной связи с женатым мужчиной потеряла терпение. Эдвидже провела три дня без еды. Когда лихорадка немного спала, она смогла подняться с постели и, пошатываясь, пошла по коридору, но проходя мимо кладовки, упала в обморок от резкого запаха домашней чесночной колбасы, что была развешана под потолком.

После произошедшей трагедии девушка и сама поняла, что любовные романы затуманили ее разум, а потому поклялась, что больше не прочтет ни единой книги за всю жизнь. Поскольку о замужестве теперь не могло быть и речи, Эдвидже задумалась о том, как зарабатывать себе на жизнь. Во время изгнания к родственникам на ферму под Болоньей она научилась шить, а потому теперь решительно достала старенькую машинку «Зингер», поставила ее под кухонным окном, и на следующие полвека с лишним превратилась в портниху, шившую свадебные платья всем невестам Стеллаты.

Поначалу Эдвидже еще показывалась на люди, отправляясь на базар. Она проезжала по дороге, ведущий в Бондено, стоя на повозке, восхитительная и ужасная в своем черном платье: взгляд голубых глаз устремлен вдаль, пышная грива медных волос рассыпана по плечам. В одной руке она сжимала вожжи, другой погоняла лошадь. Лицо ее оставалось непроницаемым, губы вечно сложены в презрительную усмешку. Затем, по прошествии лет, Эдвидже стала выходить все реже. Ее видели, лишь когда она шла в церковь или летними вечерами выходила подышать свежим воздухом на берег реки. А потом, с приближением старости, она забросила и воскресные службы, и прогулки у воды, и постепенно в городе забыли о ней.

Эдвидже Казадио перестала жить мечтами и начала жить исключительно воспоминаниями. За долгие годы, что ей отвела судьба, она одного за другим похоронила всех родственников, с которыми когда-то росла. Прабабушка Виолка умерла в 1862 году, еще до ее рождения, но отец Акилле и дед Доллар так часто говорили о покойной цыганке, что с годами Эдвидже стало казаться, будто она и сама была с ней знакома. Однажды в детстве отец решил показать ей дагеротип с изображением Виолки. Он рассказал, что этот портрет сделали уже после смерти цыганки, чтобы сохранить ее облик навеки. Родные, как могли, усадили покойную в кресло с подлокотниками. Доллар и Доменика придерживали ее с одной стороны, сам он с Анджеликой – с другой. На полу перед цыганкой расселись внуки.

– В тот день бабушка была как королева на троне, – рассказывал Акилле. – Мы тщательно расправили ее юбки. Видишь? Волосы у нее до смерти оставались черными, и она всегда вплетала в них фазаньи перья. Она была великолепна, в облачении не хуже, чем у Девы Марии, со всеми своими ожерельями и кольцами на пальцах.

– Но взгляд у нее жуткий, – ответила Эдвидже, разглядывая изображение.

– Это потому что она умела видеть нечто за пределами нашего мира и даже собственной смерти.

В роли фотографа в тот день выступил Уго. Как только медная пластинка была готова, Анджелика побежала проявлять ее. Через двадцать минут она вернулась с крайне растерянным видом. Она протянула пластинку мужу, и Акилле тут же стал белее мела: за креслом, на котором сидела Виолка, стоял высокий худощавый мужчина. Взгляд у него был печальный, а на шее болталась оборванная веревочная петля.

После прабабушки Виолки пришел черед Доллара. Он умер, когда Эдвидже было семнадцать лет, так что она хорошо его знала. У деда был мрачноватый, цыганский взгляд и вечно взъерошенные волосы, остававшиеся черными до глубокой старости, как и у матери. А вот характером, по уверениям всех соседей, он с годами все сильнее походил на своего отца Джакомо, повесившегося много лет назад. К старости Доллар тоже стал угрюмым и молчаливым и, как когда-то его родитель, взял привычку прогуливаться по берегу По в сопровождении кого-нибудь из внуков. Эдвидже часто гуляла вместе с ним, когда была маленькой. Малышке приходилось шагать довольно быстро, чтобы не отстать от деда. Если они выходили на прогулку после грозы, девочка бежала впереди и убирала с дороги улиток, которых Доллар в рассеянности давил, не глядя под ноги.

И вот в возрасте девяносто одного года Доллар Казадио покинул этот мир – уже много лет как вдовец, но окруженный любовью своих родных. В течение последних, предсмертных дней дети и старшие внуки по очереди дежурили у его постели и держали его за руку. Незадолго до того, как испустить последний вздох, Доллар резко открыл глаза.

– Что такое, дедушка? – спросила Эдвидже, в тот момент сидевшая рядом.

– Какой странный сон, – сказал он и расплакался.

– Что вам приснилось?

– Тут были все наши родственники, даже те, что еще не родились…

– Что еще не родились?!

– Да, я хорошо всех их видел. И ваших детей, и детей ваших детей… – слабым голосом ответил Доллар.

– Но почему вы плачете, дедушка?

– Слишком многие из них были несчастны, все гонялись за какими-нибудь несбыточными мечтами… А еще… Господи, это было ужасно…

– Это просто из-за лихорадки, не переживайте.

– Нет, ты не поняла!.. Моя мать не смогла угадать, что нас ждет, у нее не получилось разглядеть как следует. А вот я… Теперь я знаю, что случится… Эдвидже, послушай, это очень важно…

Смерть не дала ему закончить фразу. Доллар умер в слезах, а девочке казалось, что он продолжал плакать и потом, еще довольно долго после того, как перестал дышать.

Его похоронили в семейной часовне. Родные сняли тяжелую каменную плиту, чтобы положить нового мертвеца в центральную общую могилу, где уже покоились родители Доллара, и в изумлении обнаружили, что гроб Виолки открыт: кто-то залез туда и украл ее ожерелья и кольца. Все подумали, что это отомстили цыгане, может, даже близкие родственники Виолки, которые так никогда и не смирились с тем, что она вышла замуж за гадже. Однако никто не решился произнести это вслух. В том числе и потому, что было кое-что еще, гораздо более странное: если тело Джакомо за годы превратилось в груду костей, то Виолку время будто и не тронуло. Ее черные волосы не перестали расти и теперь доходили до пят. Даже фазаньи перья были на месте. Родные положили Доллара между родителями, и пока возвращали крышку на гроб Виолки, одному из них показалось, что труп цыганки вздрогнул. Свидетель готов был поклясться, что покойная скосила взгляд в сторону единственного сына и, кажется, на миг улыбнулась ему.

1909

Семья Казадио продолжала жить в том же доме, в местечке под названием Ла-Фосса, ровно на границе Феррары и Мантуи. Полы из потертого обожженного кирпича, которые когда-то мыла Виолка, потом Доменика и наконец Анджелика, теперь старательно начищала Армида, жена Беппе – младшего сына Акилле. Она доводила их до блеска, подолгу стоя на коленях, натирая тряпкой и покрывая маслом, ловко орудуя сильными, похожими на мужские руками. Армида без остановки хлопотала по дому. Любовь в ее понимании выражалась не в ласках и поцелуях, а в конкретных делах: убедиться, что дети пошли в школу с чистыми ушами и в выглаженных фартуках; разлить по банкам абрикосовое варенье; достать теплую шерстяную одежду с приходом осени и снова убрать в дальний ящик, когда наступят жаркие дни. Только на такие вещи, по мнению Армиды, и нужно было тратить время. Она была в этом совершенно уверена, как и в том, что ей ужасно повезло выйти замуж за Беппе Казадио: хоть он и любит поворчать, но человек честный, порядочный, да к тому же еще владеет землей и скотом. В хлеву стояли две коровы и лошадь, в свинарнике – хряк и три свиноматки. В городке семья Казадио считалась зажиточной, хотя в ней было много детей и деньги в основном уходили на то, чтобы одеть и обуть их всех. Впрочем, на хлеб с маслом тоже хватало.

В те времена многие в Стеллате жили совсем бедно. Каждый год, после Дня святого Мартина, когда заканчивалась уборка урожая, те, кто не владел клочком земли, собирали вещи и готовились к отъезду. Погрузив свои скромные пожитки на тележки, они отправлялись скитаться по городам и весям в поисках хоть какой-нибудь работы на следующие месяцы. Скитальцы исчезали в тумане, хилые и вечно голодные, с рахитичными детьми и женами, что оставались без зубов уже к сорока годам.

Тогда же многие в округе эмигрировали, следуя за родственниками или знакомыми, что отправились попытать счастья за океаном. Те рассказывали в письмах, что в Америке работы полно, надо лишь засучить рукава и как следует трудиться, тогда и деньги не заставят себя ждать. Тут есть «мани», много «мани», писали они, и города с улицами широкими, словно реки, и дома высотой с башни, и звонкие трамваи, и быстрые поезда, и бульвары, полные автомобилей! А по вечерам в городах зажигают столько огней, словно каждый день Рождество.

От таких рассказов с каждым месяцем все больше жителей Стеллаты мечтало о новой жизни. Они продавали последнюю корову или мула и отправлялись в путь – хилые, полуголодные, с заплатками на штанах. На маленькой станции Стеллаты садились в поезд до Поджо-Руско, оттуда – до Милана. Сколько страхов: «А вдруг я потеряюсь, вдруг у меня украдут несчастные несколько лир, зашитых в поясе трусов? А если я не найду нужный поезд? А если не разберу названия и расписание, что написал на листочке приходской священник?» В Милане отчаянные путешественники пересаживались на поезд до Генуи, чтобы там попасть на борт какого-нибудь парохода Королевского флота и отплыть в далекую Америку. В чемоданах они увозили фотографии пожилых родителей, готовых скорее умереть от голода, чем ехать неизвестно куда, ведь жизнь в бедности им не в новинку и она уж точно не так страшна, как неизвестная земля посреди океана, одна мысль о которой повергает в ужас. Кто оставался, продолжал бороться с нашествиями вредителей, болезнями пшеницы, страхом перед сильным градом в разгар лета или разливами реки в ноябре. Любая подобная беда могла в один миг уничтожить весь годовой урожай.

* * *

В 1909 году никто в Стеллате не умер, зато священнику пришлось провести многочисленные обряды крестин, а еще больше – освящений, потому что в городке произошло невиданное количество странных событий. В течение нескольких месяцев родилось целых пять пар близнецов, на Пасху упал и разбился церковный колокол, а в Ночь святого Лаврентия кобылица в хлеву у Мариетти родила жеребенка с двумя головами.

По Стеллате поползли странные слухи.

– Слишком много добрых змей поубивали, вот мир и перевернулся с ног на голову, – шептались соседи.

– Каких еще змей? – спрашивала Армида: она была родом из-под Мантуи и не знала здешних суеверий.

В самом деле, за прошедший год целых семь змей с белым брюшком были найдены мертвыми в окрестностях. Крестьяне, которые не знали об этой легенде или не верили ей, убивали рептилий, отрезая им головы. Но большинство жителей Стеллаты, перепуганные обилием странных происшествий, теперь не забывали оставлять миску с молоком у порога.

Именно в этот год, изобильный на рождения и шутки природы, появилась на свет шестая дочь Беппе Казадио. Она родилась в августе, вышла из утробы матери ножками вперед, и когда ее поднесли к окну, перед девочкой предстал перевернутый мир: посреди лета пейзаж вокруг больше всего напоминал Северный полюс.

* * *

Когда отошли воды, Армида была в поле, собирала свеклу. Она позвала старших сыновей Неллюско и Паскуино, возившихся неподалеку, и сняла веревку с ножки Амелии, младшей дочери, которую привязывала к дереву, чтобы та не уползла куда-нибудь. Подхватив девочку под мышку, Армида, пошатываясь, направилась в сторону дома.

Жара стояла удушающая: над полями колыхались волны раскаленного воздуха, каждый вдох обжигал легкие. Внезапно огромная тень, размером в полнеба, опустилась на окрестности. Поднялся ветер. Армида с изумлением смотрела, как гнутся верхушки деревьев во внезапно сгустившейся темноте, а развешанные сушиться рубашки срываются с веревок и летят по воздуху, будто привидения. Утки и куры во дворах, хлопая крыльями, кидались врассыпную, а над полями кружили смерчи из золотистых колосьев сжатой пшеницы.

Армида добралась до дома, еле дыша под тяжестью одного ребенка в животе и второго – на руках. Боль становилась все сильнее.

Первым человеком, кто попался ей на глаза, оказалась сестра мужа Эдвидже.

– Поставь греться воду, малыш решил родиться, – сказала Армида.

Ее губы побелели, по лицу градом катился пот. Она глянула вниз и увидела, как по ногам на пол струится кровь.

– Эразмо, зови скорее акушерку Анджелину! – крикнула мать старшему сыну. – Пусть придет как можно скорее! – Потом она обратилась ко второму сыну: – Неллюско, найди отца. Он, кажется, к кузнецу пошел.

Мальчишки кинулись выполнять поручения, напуганные строгим голосом матери и видом крови.

– Тебе лучше лечь. Если хочешь, я посмотрю, как идут дела, – предложила Эдвидже: ее мать была акушеркой и кое-чему научила дочь.

– Да нет, не стоит, я подожду Анджелину. Ты присмотри за детьми, пожалуйста, – попросила Армида.

Женщины никогда особенно не ладили между собой. Когда Эдвидже появлялась на кухне, всегда с ног до головы одетая в черное и с выражением глубокой скорби на лице, Армиде казалось, будто в комнату ворвался ледяной ветер, даже если стоял разгар лета.

* * *

Тем временем, ничего не зная о том, что происходит у него дома, Беппе Казадио шел по дороге, проложенной на дамбе вдоль берега реки. Оказавшись посреди густой тучи пыли, он зажимал нос и смотрел вслед удаляющемуся автомобилю. «Фиат 1» с рокотом катился вперед, в нем ехал местный богач Самуэле Модена и его родные. Модена были евреями, и поговаривали, будто у них полно денег, причем заработанных ростовщичеством, то есть от грабительских ссуд, выданных беднякам Стеллаты. Однако это не имело ничего общего с реальным положением вещей. На самом деле Самуэле и его семья просто очень много работали, долгие годы занимаясь продажей шерсти и дорогих тканей. Они всегда выглядели элегантно: муж одевался в английском стиле, жена не выходила из дома без перчаток и вуали, сыновей они наряжали как маленьких морячков, а дочки щеголяли в кружевных платьях и атласных лентах.

– Чертовы машины! Какой от них толк – одно масло и вонь! – ворчал Беппе.

Он провел рукой по волосам – таким густым, что причесывать их было занятием совершенно бесполезным. Многие сейчас готовы поклясться, что скоро эти странные штуки заменят повозки и лошадей. И первым среди этих безумцев был его собственный отец Акилле, с живейшим интересом следивший за последними открытиями науки и горячо поддерживавший технический прогресс. Какая ерунда! Беппе Казадио и гроша бы не поставил на эти уродливые устройства. Это так, баловство, игрушки для богатых, и скоро о них все забудут.

Погруженный в свои мысли, он не сразу заметил, что его зовет сын:

– Папа! Идите скорее, маме плохо.

– А ребенок как? – спросил Беппе, устремив обеспокоенный взгляд черных цыганских глаз на мальчика.

– Я не знаю, но там столько крови… – ответил перепуганный Неллюско.

Отец и сын поспешили по направлению к дому. Дул сильный ветер, с неба падали первые крупные капли дождя.

* * *

Тем временем Армида кое-как помылась в перерывах между схватками и улеглась в постель, моля о милости Деву Марию. Стекла в доме дребезжали от бушевавшего снаружи урагана и беспрестанно громыхала болтающаяся калитка, еще сильнее раздражая роженицу.

Вскоре боль стала нестерпимой. Вопли Армиды смешивались с воем ветра, и от этих жутких звуков из дома разбегались крысы, пауки и курицы. Рюмки в буфете плясали, как одержимые.

На кухне Эдвидже поставила на огонь большую кастрюлю с водой и подготовила чистые полотенца и пеленки для младенца. С каждым криком жены брата Эдвидже чувствовала, как горечь разливается у нее в крови. Она сама хотела бы испытать эту боль. Она бы вынесла ее без единой жалобы. А вместо этого вот уже который раз помогает на родах другой женщины.

Аделе, старшая дочь Армиды, тем временем пыталась успокоить братьев и сестер, но не могла унять слезы, поэтому перепуганные малыши продолжали носиться и препираться между собой. Единственным, кто сохранял спокойствие, была малышка Амелия: она залезла под кухонный стол и подъедала остатки вчерашнего ужина, брошенные на пол для кошек.

Беппе Казадио вбежал в дом, с головы до ног мокрый от дождя, и поспешил к жене.

– Вы уже позвали акушерку? – обеспокоенно спросил он.

– Да, за ней побежал Эразмо. А ты отведи детей в хлев, а то они пугаются, – ответила Армида.

Ей бы очень хотелось, чтобы рядом была свекровь, которая принимала всех ее предыдущих детей, но Анджелика умерла год назад от воспаления почек, и сейчас Армиде безумно не хватало ее.

Беппе Казадио вернулся на кухню и попросил старшую дочь Аделе отвести младших в хлев. Потом он сел за стол, дрожащей рукой налил вина в два стакана: себе и сестре.

– Я никогда не видел, чтобы она так мучилась, – сказал он.

– Сильные боли при схватках – это на счастье, – сухо отозвалась Эдвидже.

Но Беппе только обеспокоенно крутил ус.

Дети в хлеву снова начали шуметь и безобразничать.

– Тут все готово к приходу акушерки, я пойду лучше помогу Аделе успокоить малышей, – сказала Эдвидже и поднялась из-за стола.

Армиду стошнило, и она обессиленно растянулась на кровати, лицо у нее стало белее простыни. Она ждала акушерку, но Эразмо все не возвращался, и от Анджелины не было ни слуху ни духу. Наконец дверь распахнулась, и мальчик кинулся к матери.

– Она отказалась идти со мной, но сказала, что будет ближе к вечеру.

– Как это отказалась?! – закричала Армида.

В тот день Анджелина уже разрывалась между двумя сложными родами, назначенными судьбой на одно и то же новолуние.

– Когда начались схватки? – спросила она у мальчика.

– Пару часов назад, но ей очень плохо.

– Скажи матери, что у меня уже двое родов: в одних близнецы, в других – ребенок поперек живота. Пусть успокоится, время еще есть.

На самом же деле времени не было. Армида уже родила пять детей и знала, что к чему. Она закрыла лицо руками.

– О Господи, я сейчас умру! – закричала она, скорчившись от особенно сильной схватки.

Беппе подхватил плащ и шляпу.

– Постарайся успокоиться, я найду доктора.

Он бросился на улицу, запряг лошадь в двуколку и скрылся за стеной дождя.

Армида молила Бога, чтобы он не забирал ее к себе: не ради нее самой, но ведь дети еще совсем маленькие. Да, Аделе исполнилось четырнадцать лет, а Эразмо – пятнадцать, но остальные еще учатся в школе, а Амелия даже не начала ходить.

Схватки продолжались, крикам Армиды вторил рев урагана. Вдруг в перерыве между раскатами грома и вспышками молний раздался сначала конский топот, потом громкое ржание и, наконец, торопливые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге появился Беппе в сопровождении доктора Негрини.

Армида изумленно уставилась на них.

– Вы с ума сошли! Что он здесь делает?

– Акушерки нет на месте, а доктор Сарти слег с лихорадкой. Нам надо благодарить Бога, что доктор Негрини согласился…

– Где Анджелина? – переспросила Армида, продолжая растерянно смотреть на мужа.

– Послушай, ты должна понять… – начал было Беппе.

– Нет, ни за что! Я вам что, корова или кобылица? Мне нужен настоящий врач, а не ветеринар!

– Все божьи твари появляются на свет одинаково, – вмешался Негрини.

Новая схватка не дала Армиде ответить. Она почувствовала, как что-то выходит из ее чрева, и протянув руку, нащупала нечто скользкое, что никак не походило на голову.

– Ох, Матерь Божья… Ребенок вылезает ножками вперед.

Доктор Негрини не стал тратить времени даже на то, чтобы снять пальто: он кинулся к женщине, приказав всем выйти. Дверь с грохотом захлопнулась.

Под шум ливня Беппе Казадио вернулся на кухню. Снаружи завывал ветер, а небо потемнело настолько, что пришлось зажечь лампу. Внезапно ураган прекратился, и неестественная тишина наполнила дом. Но тут на землю посыпался град: кусочки льда размером с орех за несколько минут покрыли поля, улицы, дворы, берега По, телеги у заборов.

В этот момент раздался крик новорожденного. Беппе Казадио вскочил и кинулся к жене: Армида лежала вся взмокшая, с побелевшими губами, но улыбалась. Доктор Негрини протянул Беппе красное сморщенное существо, завернутое в полотенце.

– Еще одна девочка, – сказал он, – юркая, как лягушка.

Град прекратился. Теперь через щели в ставнях пробивалось солнце, украшая стены полосами света. Беппе Казадио взял на руки только что родившуюся дочь и внимательно рассмотрел ее. Как и он сам, девочка явно пошла в цыганскую часть семьи: у нее была смуглая кожа и черные волосы. Счастливый отец поднес малышку к окну, чтобы показать ей окружающий мир.

Он распахнул ставни, держа девочку на руках, и сам остался стоять с открытым ртом: все вокруг было покрыто льдинками, будто сверкающим белым одеялом. Казалось, что на дворе не август, а рождественский сочельник.

– Вроде разгар лета, а надо же как! Словно снег. Как вы ее назовете? – спросил доктор Негрини.

Беппе Казадио задумался лишь на мгновение.

– Снежинка. Мы назовем ее Снежинка. Пусть это принесет ей удачу.

* * *

– Снежинка? Это что еще за имя? – воскликнула Армида.

Ровно то же самое спросил и дон Грегорио, когда пришел момент крестить девочку. Старый священник достал платочек и протер лысину, внезапно покрывшуюся потом.

– И речи об этом быть не может. Выберите по святцам нормальное итальянское имя! – вскипел он и заявил, что хватит с него всяких Долларов, Менотти, Неллюско и прочих глупостей, что Казадио выдумывают всякий раз, как в семье родится ребенок.

«Это уже переходит все границы, – думал он. – Снежинка… С ума сойти! А как они следующих детей назовут? Гроза, Туча… Всемирный потоп?» Священнослужитель перекрестился. С другой стороны, нужно проявить терпение – одну из важнейших христианских добродетелей. Казадио, несмотря на все их странности, люди честные, работящие, да и к церкви относятся с почтением, не то что всякие безбожники социалисты, что множатся вокруг, как грибы после дождя.

Когда наступил день крестин, священник и родители сошлись на имени Наталия, но, как и в случае с Долларом, никто в жизни не называл так девочку. Для всех она так навсегда и осталась Снежинкой.

* * *

Девочка провела первые годы жизни ползая вокруг ног матери или играя под кухонным столом, между длинными юбками женщин и грязными сапогами мужчин. Зимними вечерами она с нетерпением ждала, когда мама уложит ее спать в теплую постель, только что нагретую грелкой – деревянным ящиком, внутрь которого ставилась сковородка с раскаленными углями. Армида каждый вечер оставляла эту конструкцию под одеялом. В комнате стоял ледяной холод, но, когда мама вынимала из постели грелку, кровать превращалась в уютное теплое гнездышко. Снежинка сворачивалась калачиком под одеялом, клала большой палец в рот и засыпала, совершенно счастливая.

Время от времени мама или старшая сестра меняли ей постельное белье, и девочка задавалась вопросом, куда же девается старое. Тайна раскрылась с приходом весны, когда все простыни и наволочки, использованные за зиму, оказались в огромном котле, под которым Армида и Аделе развели костер посреди двора. Так Снежинка узнала, что постельным бельем пользовались в течение месяца, потом выворачивали его наизнанку, а когда его пора было менять, грязное отправлялось на чердак в ожидании весны и «генеральной стирки». Наволочки и пододеяльники кипятили с золой, отчего они становились белее и ароматнее, чем после самого дорогого мыла, с гордостью говорила Армида.

И вот однажды, поднявшись с охапкой грязного белья на чердак, жена Беппе Казадио обнаружила там старинную шкатулку из резного дерева. Та стояла в углу, покрытая слоем пыли и паутины в палец толщиной. Из любопытства Армида взяла ее в руки: шкатулка выглядела очень старой и по краю была отделана металлом. Она начала протирать крышку. «Похоже на серебро», – подумалось хозяйке дома. Армида попыталась открыть шкатулку, но у нее ничего не вышло. Тогда она спустилась вниз и отправилась на поиски мужа. Тот работал в хлеву.

– Беппе, смотри, что я нашла. Может, у тебя есть ключ?

– А я двадцать лет ее ищу! Где же она была?

– На чердаке, но у меня не получается ее открыть. Похожа на старинную…

– Это шкатулка бабушки Доменики. Она говорила, что унаследовала ее от моей прабабушки Виолки. Дай-ка сюда… Не надо ее открывать.

Армида устало подумала, что уже давно потеряла счет странностям мужа.

– Но что там внутри-то?

– Сувениры, колода карт… ерунда всякая, – коротко отозвался Беппе.

Он взял шкатулку Виолки, аккуратно завернул ее в мягкую салфетку и убрал в дальний угол шкафа в своей комнате, куда не заглядывали дети. Там ей и суждено было оставаться долгие-долгие годы.

* * *

Летом Снежинка отправлялась в поле вместе с матерью. Теперь уже ее привязывали за ногу к дереву, чтобы держать под присмотром. Качели на эластичных канатах, которые в свое время изобрел Акилле, стояли заброшенными, с тех пор как дети пару раз получили серьезные травмы, ударившись о землю.

Снежинка проводила дни в тени вяза в окружении вечно пахнущих мочой младенцев, которые возились в больших плетеных корзинах, и детей постарше, что бегали вокруг полуголые, покрытые пылью, и вечно подшучивали над ней, пока не видят родители. Девочка искала глазами маму и находила ее вдалеке, согнувшуюся над бескрайним полем пшеницы. Она завидовала самым младшим, потому что едва те поднимали крик, к ним тут же неслись матери в промокших на груди рубашках, готовые приласкать и накормить.

Иногда девочка дремала на горячей земле, обязательно засунув большой палец в рот. Она просыпалась, когда женщины запевали какую-нибудь песню или на минутку отвлекались от колосьев, чтобы обменяться ехидными замечаниями, которые Снежинка слушала, но не понимала:

– Мариза, расскажи-ка, ты чем по ночам занимаешься? Смотри, какие мешки под глазами! Сделайте вы уже перерыв, а то так работать не сможешь. Хозяин, смотри, какие мешки под глазами у Маризы. Пусть сегодня она у нас переночует, бедняжка, а то дома муж так и не даст ей выспаться! – И все заливались смехом.

Когда Снежинке хотелось писать, она громко звала Аделе. Старшая сестра больше всех заботилась о ней: именно она учила девочку говорить, помогала делать первые шаги или держать в руке ложку. Аделе тут же кидалась на зов, поднимала младшей сестре юбочку и держала ее на весу.

– Ну же, давай.

– А теперь мне не хочется.

– Пошевеливайся, а то будешь писать одна.

– Но если я буду писать одна, то замочу юбку!

– Значит, писай сейчас или сама разбирайся.

Тогда Снежинка сосредотачивалась на процессе. Аделе держала ее за бедра, ноги болтались в воздухе, струйка мочи лилась вниз и потом текла ручейком, оставляя след на пыльной земле.

На закате Армида отвязывала ножку дочки и взваливала ее себе на плечо, как барашка. Потом она звала остальных детей, а по возвращении домой мыла их всех по очереди в корыте с колодезной водой и мылом, которое варили в ноябре, когда резали свиней.

* * *

Когда Снежинке было четыре года, она тяжело заболела. Армида заметила, что у девочки температура, но поначалу не придала этому большого значения: другие дети тоже нередко простужались. Под вечер, однако, у Снежинки стали закатываться глаза. Эразмо побежал звать доктора.

– Нужно срочно везти ее в больницу, – сообщил врач очень серьезно.

Беппе и Армида завернули дочку в одеяло, сели в повозку и посреди ночи приехали в больницу Бондено. Поначалу Снежинка еще реагировала на окружающих, но через пару часов впала в кому. На следующее утро она не подавала никаких признаков жизни.

Врач отвел родителей в сторонку.

– Мы ничего не можем здесь поделать, она в руках Господа.

– Но что с ней? – пытался понять Беппе.

– Мы не знаем. Мы взяли у нее анализы крови и мочи, но нужно время, чтобы получить результаты, а состояние девочки, к сожалению, ухудшается очень быстро. Пульс едва слышный, ей тяжело дышать. Вы должны приготовиться к худшему исходу.

– Моя дочь еще не умерла, – твердо заявила Армида. – И я с места не сдвинусь, пока вы ее не спасете.

С непреклонным видом мать уселась у постели девочки.

Целую неделю не было никаких признаков улучшения. Беппе и Армида ни на минуту не отходили от нее. В какой-то момент они даже позвали священника для совершения последнего помазания. Вдруг утром седьмого дня Снежинка открыла глаза, взглянула на мать и спокойно сообщила:

– Я есть хочу.

Армида кинулась к дочери и обняла ее так крепко, что чуть не задушила. Дрожа от волнения, она побежала звать врачей.

Изумленные доктора накинулись на девочку с кучей вопросов. Они спрашивали, как ее зовут, сколько ей лет и кто эта женщина рядом с ней. Потом они осмотрели ей зрачки и сказали следить взглядом за движениями карандаша.

– Невероятно! – воскликнул один из медиков и попросил Снежинку встать с кровати.

Девочка попыталась, но ноги подкосились, и она упала. Поначалу все думали, что это просто временная слабость, но оказалось, что это не так: ниже пояса Снежинка осталась парализованной.

Родители отвезли ее домой, стараясь успокоить себя мыслью о том, что, по крайней мере, девочка осталась жива. Они извлекли с чердака самодвижущееся кресло, которое сконструировал дедушка Акилле задолго до рождения Снежинки. По бокам у него были два колеса, которыми девочка могла управлять. Надо только немного потренироваться и привыкнуть, и она сможет передвигаться совершенно самостоятельно.

Беппе смирился с произошедшим, а вот Армида нет: она решила, что если наука не смогла полностью вылечить ее дочь, то нужно обратиться к Деве Марии или какому-нибудь святому, они-то точно не бросят чудо недоделанным.

Она рассказала о своих планах священнику, и тот посоветовал немедля отправиться в Болонью.

– Попроси о милости святую Катерину. Она точно тебе поможет.

Священник поведал Армиде историю жизни и чудесного погребения Катерины Болонской.

– Она была монахиней-клариссинкой и прожила благочестивую жизнь, писала книги и картины. И вот однажды пришел ее час предстать перед Господом. Как было принято в те времена, Катерину похоронили в саду ее родного монастыря, на виа Тальяпьетре, завернув в обычную простыню. Однако таинственное сияние, исходившее от сей скромной могилы, побудило монахинь выкопать ее. С момента смерти прошло восемнадцать дней, но тело святой чудесным образом оставалось нетронутым, за исключением лица, задетого лопатами во время раскопок. Катерину положили в гроб с намерением похоронить как следует на следующий день, однако утром обнаружилось, что ее лицо вновь стало белым, мягким и прекрасным, – взволнованно рассказывал священник. – Кроме того, от тела святой исходил восхитительный аромат: то сладкой карамели, то нарциссов, то роз. Вот почему в конце концов монахини передумали ее хоронить, и несколько лет спустя Катерину разместили в монастырской церкви, усадив в роскошное позолоченное кресло. Тело к тому моменту стало твердым, но, повинуясь приказам настоятельницы, святая согласилась принять нужную позу. С тех пор Катерина находится там, и говорят, что, когда сестры меняют ей одежду, святая помогает им, поднимая руки и ноги. Не счесть чудес, что она совершила за эти годы, – подытожил дон Грегорио с благостной улыбкой на лице.

1 Пер. М. Донского. – Здесь и далее примеч. пер.

2 Пер. М. Л. Гаспарова.

3 Варнавиты – монашеский католический орден, основанный в Милане в 1530 году.

4 Разновидность итальянской пасты с начинкой, по форме напоминающая пельмени, которая была придумана и до сих пор популярна в регионе Эмилия-Романья.

5 Пер. Н. Любимова.

Продолжить чтение