С привкусом пепла

80 лет Великой Победе

© Белов И., текст, 2025

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Глава 1

Над лесом расплывалось умиротворяющее сонное марево. Легкий ветерок поглаживал островерхие елки, словно бабушка – разомлевшего от неги кота. Утреннее апрельское солнышко припекало совершенно по-летнему, словно стремясь восполнить тепло, вытянутое из земли небывало морозной зимой страшного сорок первого года. Пахло прелой сыростью и сосновой смолой. Крикливая сорока-истеричка скакнула по ветке, повела черным глазом и яростно затрещала, увидев чужих.

Густой ольшаник расступился, рядовой Сашка Волжин, идущий головным, опустился на колено, предупреждающе поднял левую руку и взял просвет на прицел ППШ. Ветер нес тошнотворный сладковатый аромат разложившейся плоти. Явление, в сущности, заурядное по нынешним временам. По пути дважды натыкались на разбухшие трупы. Прокатившаяся война выстлала брянское полесье грудами истерзанных тел.

Группа смертельно усталых людей прижалась к земле. Позади зыбким кошмаром остался ночной переход по заболоченной чаще. Четверо военных в советских маскхалатах цвета хаки с большими коричневыми кляксами, пятый – мужчина старше сорока, с худощавым лицом, заросшим седой щетиной, одетый в шикарный костюм, шляпу и серое, измызганное грязью пальто. Звали последнего Виктор Павлович Зотов, группе разведки он был известен под кодовым именем Лис.

Зотов, пользуясь негаданной передышкой, рухнул на спину и с наслаждением вытянул гудящие ноги. Черт. Брюки извозякал травой и жирной, масляно лоснящейся глиной, пальто умудрился разорвать об острую ветку, из огромной дырищи сиротливо торчал кусок ватинной подкладки. Переодеться болван не успел, уходил в дикой спешке, в итоге угробил костюм, купленный за кучу казенных рейхсмарок. Руки ощутимо дрожали. Проклятущая трясучка привязалась к Зотову в самом начале войны и стала постоянным назойливым спутником. Чуть понервничаешь или нахлынут неприятные воспоминания – и привет. Стакан не удержишь. Хорошо хоть медицина на такое сейчас внимания не обращает, а то бы списали на пенсию, несмотря на боевой опыт и былые заслуги.

Зотов растер непослушными пальцами ноющие лодыжки. Стареешь, браток, распустился, расслабился, мышцы одрябли и заросли рыхлым жирком. Коням из разведки плевать – прут, не разбирая дороги. Останавливались на отдых, лишь когда Зотов начинал совсем уж сдавать. За ночь сделали два коротких привала да перед рассветом покемарили пару часов в неглубоком распадке, заросшем малиной и чахлым багульником. Кофе с утра, понятное дело, никто сварить не подумал, хлебнули водички, отдающей болотом, и на ходу похрустели кусочками отволглого сахара. Короткий урывчатый сон налил голову тяжелым свинцом.

Младший лейтенант Миша Карпин, худощавый, жилистый разведчик с костистым лицом, прижал палец к губам и ужом пополз по толстому ковру перепрелой листвы. Зотов проводил Карпина завистливым взглядом. Эх, молодость, столько дней в пути, а сил у летехи на пятерых. Зотову он сразу понравился. Двадцати пяти нет, но дело знает, хватка у парня крепкая. Глаза умные, цепкие, с каплей необходимого в его работе безумия. В себе уверен, решения принимает быстро, голос тихий и веский.

Правее, за стволом упавшей березы, притаился рядовой Валера Капустин. Лицо у него по-детски округлое, розовое, с умилительными ямками на пухлых щеках, глаза огромные, удивленно расширенные, с пушистыми, девичьими ресницами. С таким лицом в армию брать не должны, иначе немцы могут распустить слух, будто большевики мобилизуют даже детей. Скандал мирового масштаба. Капустин радист, святая святых разведывательно-диверсионных подразделений, с горбом коротковолнового передатчика «Северок» за спиной. Если группа попадет в переплет, разведчики не раздумывая пожертвуют собой, прикрывая радиста, уничтожающего шифровальную книжку и рацию. А радист оставит последнюю пулю себе.

Старшина Акишин, самый возрастной в группе Карпина, сибиряк с хитрым прищуром, морщинистым лицом и выгоревшими на солнце усами, молча развернулся и взял тылы под прицел своего «Дегтяря». Все звали старшину просто – Егорычем. Было в нем что-то монументальное, основательное, родное. Даже пахло от него иначе, не порохом и потом, а горьковатой полынью, медом и табаком. Движения у него неспешные, плавные, пальцы, с прокуренными до желтизны, толстыми, слоистыми ногтями, удивительно ловкие.

Лейтенант подполз к Сашке Волжину. Сашка – парень боевой, в карман за словом не лезет, держится независимо и развязно. Весь в движении, в разудалом напоре, сгусток жизни и хорошего настроения, в речи козыряет характерными жиганскими присказками: «начальничек», «кодла», «сукой буду». Привычка цыкать слюной сквозь сжатые зубы. На урку не похож, так, городская шпана. Судя по говору, откуда-то с юга. Ростов? Краснодар?

Разведчики перебросились парой фраз, Карпин жестом велел подтянуться. За густым подлеском из сорных рябин открылась большая поляна, делянка лесорубов, судя по наваленным грудам подгнивших стволов. Тяжело вспорхнувшая стая ворон расселась на ветках и устроила сварливую трескотню. Заросшая дорога уходила на восток, теряясь в лесу. На поляне молчаливыми курганами замерли обрушенные армейские палатки с красными крестами на скатах. Лагерь брошен давно, от многих палаток остались лишь неряшливые груды кольев и потемневшего, расползшегося на лохмотья брезента. Тянуло мертвечиной.

Карпин кивком указал под ноги. В жидком черничнике лежал труп в советской военной форме. Ощеренный череп с остатками плоти смотрел с затаенной усмешкой, из глазницы черными слезинками тянулась вереница деловито-сосредоточенных муравьев. Зотов сделал шаг.

– Стой, – прошипел лейтенант.

– Чисто тут, – отозвался Зотов, многозначительно указав на разоравшихся птиц. Без опаски вышел на просвет и склонился над павшим. Боец пролежал тут всю зиму, гимнастерка превратилась в осклизлое месиво. Скелет сохранился полностью: война распугала крупное зверье, а мелочь смогла погрызть только мягкое. Потом тело замело толщей снегов. А когда оттаяло, даже волки побрезговали, серым хищникам хватало свежатины. Зотов открыл перочинный нож, гнилая ткань расползлась под наточенным лезвием. В нос ударил нестерпимый смрад разложившейся плоти, показалось синюшно-коричневое мясо, насохшее на костях. Копошащиеся черви замотали острыми безглазыми головами.

– Гадость какая, – выругался подошедший радист, любопытно заглянувший через плечо. Группа выбралась на поляну.

– По сторонам приглядывайте, – приказал лейтенант.

– Здесь еще один, – обрадовал Волжин. – Ого, и еще.

Зотов направился к уцелевшим палаткам. Второй скелет лежал в траве. Кости ног были замотаны отсыревшим бинтом. На сохранившихся петлицах «шпала» и эмблема в виде крыльев и пропеллера. Капитан авиации. Фуражка, похожая на грязный блин, темнела чуть в стороне. Третий скелет принадлежал пехотному сержанту без галифе и сапог.

– Паскудное место. – Капустин заозирался по сторонам.

– Медсанбат, – тихонечко, словно боясь потревожить мертвых, сказал Зотов, сопоставив красные кресты, полуистлевшие бинты и принадлежность убитых к разным родам войск. – С осени лежат.

Разведчики угрюмо молчали. Осенью сорок первого немец стремительно рвался к Москве, линия фронта сломалась, танковые клинья Гудериана сходу прорвали оборону пятидесятой армии генерала Петрова и замкнули кольцо. К концу октября из окружения, небольшими группами, вышли несколько тысяч человек, остальных поглотили жадные недра брянских болот.

Зотов шел, внимательно глядя под ноги. Всюду тела, снарядные ящики, котелки, пустые консервные банки, кучи заплесневевшего, окровавленного белья. Остовы рассохшихся телег, рядом, вонючими грудами, конские туши, расправившие жуткие веера выперших ребер. Несколько медицинских носилок, возле них останки солдат в наброшенных поверх формы белых халатах. На носилках трупы в бинтах. Зотов отдернул полог единственной устоявшей палатки и прикрыл нос шарфом. Война превратила сердце в кусок холодного камня, убила чувства, выжгла эмоции. Свет проникал в палатку косыми лучами. С мерзким писком брызнуло мышиное племя. На операционном столе, безвольно свесив руки по сторонам, разметался обнаженный мертвец. На земляном полу вповалку лежали мужчина и две женщины в грязных белых халатах. Разложение и грызуны успели основательно поработать. Одна медсестра кошмарно улыбалась объеденными губами, показывая мелкие ровные зубы. Другая упала на живот, рассыпав копну густых золотистых волос. Пухлый, невысокого роста военврач до сих пор сжимал скальпель в руке. Снаружи стреляли, гибли люди, а медики выполняли свой долг. Они уже ничего не чувствовали, скорее всего. Зотову приходилось наблюдать за работой полковых госпиталей в сотне метров от переднего края. Военврачи оперировали по двадцать часов, превращаясь из людей в кровавый конвейер. Под каблуком захрустели разбитые ампулы и стеклянные шприцы.

– Ну чего там? – Следом сунулся лейтенант. Зотов посторонился и шагнул обратно на солнце, спасаясь от морозной дрожи, пробежавшей вдоль позвоночника.

Карпин заглянул в палатку и сразу отошел, зрачки неимоверно расширились.

«Такого ты еще не видел», – с непривычным злорадством подумал Зотов.

– Сучары, – глухо обронил лейтенант.

Зотов присел и зачерпнул горсть темных пузатых гильз, смешанных с листвой и хвоей.

– От «шмайссера», девять на девятнадцать парабеллум, – кивнул Карпин. Зотов краем глаза отметил, как лейтенант добела сжал кулаки. Смотри, лейтенант, смотри.

– Боеприпасы не экономили, мрази, – подтвердил Зотов. Медсанбат не успел эвакуироваться, а может, и не пытался. Раненых слишком много, транспорта нет, и врачи решили остаться, уповая на милость победителей и законы войны. Зотов указал в сторону просеки: – Немцы вышли с дороги и открыли огонь. Никто не ушел.

В ушах, словно наяву, слышались автоматные очереди, крики умирающих, истошный визг лошадей. Немцы с арийской методичностью избавлялись от ненужной обузы.

– Похоронить бы ребят. И девчат. – Егорыч стащил с головы пилотку и принялся нервно мять в больших натруженных ладонях. – Плохо им так.

– Нет времени, Егорыч, – откликнулся Карпин.

– Знаю. Баб-то за что? Мрази. – Старшина вздохнул и зашагал через поляну.

Зотов видел, как он шепотом разговаривал с мертвецами и закрывал лица кусками гнилого брезента.

– Тов… товарищ лейтенант! – осипшим голосом позвал Волжин. – Идите сюда, тут такое… такое!

Первым Зотов увидел блюющего в кустах радиста. Толком не завтракали, поэтому Капустин в жутких конвульсиях давил из себя желтую вонючую слизь и исступленно мотал головой. Сашка Волжин, бледный как полотно, окаменел на краю небольшого овражка.

Это был и не овражек вовсе, промоина метра полтора глубиной, с пологими песчаными склонами, заросшими прошлогодней травой. На дне груда тел в обрывках солдатской формы. Зотов вдохнул, как перед нырком в глубину, и спрыгнул. Под ногой поехал песок, с сонным жужжанием поднялась туча зеленых откормившихся мух. Трупов было больше десятка, все полураздеты и перемотаны слоями бинтов. Картинка из ночного кошмара. Немцы притащили тяжелораненых и сбросили живой шевелящейся кучей. Зотов поморщился при виде расплющенных прикладами голов и вспоротых животов. Добивали штыками, ногами, палками, камнями, просто глумились. В глаза забиты винтовочные гильзы, на лицах и спинах ножами вырезаны звезды, которые не успело скрыть разложение. Как может человек дойти до такого? Как он спит после того, как упивался кровью и страхом, как смотрит в глаза своим детям? О чем думает, вспоминая убитых? Как этими руками прикасается к матери или жене? Безумие.

Лейтенант Карпин шумно сглотнул. Егорыч глянул в овраг и промолчал, зыркнув недобро из-под кустистых бровей.

– Надо уходить, – внезапно охрипнув, сказал Зотов и полез из братской могилы. Волжин подал ледяную, влажную руку.

Разведгруппа растворилась в мрачном бору. Никто не оборачивался. Об увиденном они больше не разговаривали, не обсуждали. Те из них, кто пережил эту войну, ничего не рассказывали о страшной находке ни родным, ни близким, ни ордам пионеров, требовавшим подробностей. Молчали даже в хмелю. Каждый унес в сердце образ этой залитой кровью поляны. Они молчали, и лес шумел скорбно и величаво, и тянули ветки молодые осины, пытаясь прикрыть следы жуткого преступления своей наготой.

К хутору группа вышла часа через два. Место для встречи с партизанским связным выбрали уединенное, глухое, вдали от дорог. Лес поредел, разлапистые елки сменились молодой березовой рощей. Группа залегла на опушке. Лейтенант тихонечко выматерился.

Хутора не было. За вспаханным полем черным пятном разметалось пепелище с остатками горелого сруба и закопченной печью, устремленной в беззаботно синие небеса. И тишина, только трясогузка чивкала, взбалмошно скача по комьям подсохшей земли. Зотов ненавидел тишину, в тишине всегда есть что-то зловещее. Уцелели крохотная банька, стоящая на отшибе, плетень и ворота, на которых висели три мертвеца. Дистанция метров сто, толком не разглядеть.

– Ну твою же мать, вот что за денек сегодня такой? – Карпин сунул бинокль.

Зотов приложился к окулярам. На воротах висели мужчина с разбитым лицом, женщина в окровавленной ночной рубашке и мальчишка лет десяти. Валялись сбитые табуретки. На груди у мужчины приколочена табличка «Партизан», в хорошую оптику видны загнутые в разные стороны шляпки гвоздей. Как пить дать, работа Каминского, локотского царька на побегушках у немцев. Зотов в Брянске достаточно наслушался про этого говнюка. Такая паскудина, закачаешься. Строит новую Россию пытками, виселицами, массовыми расстрелами и пафосными речами. По спине пробежал холодок. А если засада? Сейчас пронзительной трелью разольется свисток, и ближайшие заросли ощетинятся сотней стволов. Все и ляжем, по собственной глупости. Как поросята на бойне. Зотов очень жалел, что не запасся оружием. Надо раскрутить лейтенанта хотя бы на пистолет, иначе чувствуешь себя голым – с одним-то перочинным ножиком, которым и зарезаться толком не выйдет.

– Лейтенант, – шепотом позвал Зотов, – фланги надо проверить.

– Волга, Егорыч, слышали? Выполнять.

Карпин покосился на Зотова, и тот почувствовал плохо скрытую неприязнь. Так смотрят, когда непонятные хмыри суют нос в чужие дела. Подробностей операции Зотов не знал. В нужное время он был в условленном месте. Разведчики уже ждали. Приказ группа получила короткий и ясный: десантироваться в тылу противника и встретить агента Лиса. Вопросов не задавать. Выйти в расположение партизанской бригады «За Родину» и ждать эвакуации самолетом на Большую землю. Самостоятельных попыток пересечь линию фронта не предпринимать. Подвергать опасности жизнь Лиса строжайше запрещено.

А самое поганое для лейтенанта – с момента встречи группой командовал не он, а чертов Лис. Где это видано, чтобы фронтовой разведчик, двенадцать раз ходивший в немецкий тыл, добывший пять языков, подчинялся хрену с горы, похожему на учителя географии? Так что лейтенанта Зотов вполне понимал.

Зотов мысленно разбил сгоревший хутор на квадраты, стараясь не упустить из виду каждую мелочь. Малонаезженная грунтовка петлей уводила в лес. Если связной лаптем щи не хлебал, то вполне мог спокойно уйти. Жилье хитро расположено среди топких болот, незаметно не подберешься, если не знаешь тайные тропинки и гати. По уму – нужно тела осмотреть, многое прояснится, например есть ли среди повешенных партизанский связной. Его выдаст синяк от приклада на плече, пороховой нагар на руках, въевшийся в одежду и кожу запах костра. Зотов чуть улыбнулся, представив, как обомлеют разведчики, увидев попутчика, с аппетитом обнюхивающего не первой свежести труп. Нет, это не вариант. Выходить из леса опасно, если связной раскололся, то каминцы забрали его с собой и сейчас по душам общаются в подвале гестапо.

Из зарослей выскользнул Волжин и доложил:

– Никого, как на лекции против водки, на опушке трава в одном месте примята, но уже почти вся поднялась.

Через минуту появился Егорыч и отрицательно помотал головой. У Зотова от сердца чуть отлегло. Он вернул бинокль и сказал:

– Уходим.

Карпин махнул рукой. Разведчики отползли и, пригнувшись, растворились в густом, захламленном буреломом лесу. К партизанам предстояло выйти самостоятельно. Просвет с хутором затерялся в мешанине сомкнувшихся веток. Под ногами захлюпало небольшое болотце, пришлось взять в сторону и двигаться по руслу журчащего между корней ручейка. Зотов зачерпнул горсть ледяной воды, напился и умыл запыленное лицо.

Выбрались на сухое. Лейтенант напряженно прислушался и приказал:

– Волга, Капуста – в охранение, привал десять минут. – Достал карту-километровку и с великой осторожностью развернул.

– Где мы? – спросил Зотов, вглядываясь в сплошную зелень лесов и синие ниточки рек.

Из ориентиров – грунтовка и село Алтухово, оседлавшее железную дорогу Киев-Брянск.

– Тут. – Грязноватый, коротко обрезанный ноготь лейтенанта указал точку на краю непроходимых болот и пополз на запад, пока не достиг квадрата пятьдесят девять-четырнадцать. – Двигаемся сюда.

Зотов прикинул: по прямой километров пять, да только в лесу прямых дорог не бывает, можно смело на два умножать, а то и на три. Лес на карте густой, партизанский, опасных полян, просек и дорог почти нет, а те, что есть, пересекать не придется, это плюс. И спросил:

– Отряд на месте?

– Не уверен, – признался Карпин. – Дислокация обозначена на середину апреля, а сегодня двадцать седьмое, могли свалить в любом направлении, партизанская жизнь кочевая. Если в квадрате не обнаружим, будем выходить на связь с Центром. А этого очень не хочется.

Зотов понимающе кивнул. Радиосвязь – штука опасная. Немцы пеленгуют сигнал с точностью до пары сотен метров. Одному богу известно, сколько разведгрупп НКВД и партизанских отрядов погибли или угодили в застенки гестапо, неосмотрительно выйдя на связь.

– Курить хочется, – мечтательно причмокнул Капустин.

– Разговорчики, – предупредил лейтенант. – Партизан встретим – покурим, табачок у них знатный, сушеный мох пополам с дубовыми листьями, а пока ни-ни у меня.

– Где они, партизаны эти? – проворчал радист, отвернулся и принялся сосредоточенно жевать сорванную травинку.

Зотов перевернулся на спину и закинул ноги на трухлявый пенек. Сам бы покурил с удовольствием, привел мысли в порядок, успокоил нервишки. Нельзя. Лес только с виду безлюден и тих, а присмотрись – как Первомай в центре Москвы. То и дело встречались тропы со свежими следами в грязи, лошадиный помет, затоптанные окурки. В округе, по деревенькам и хуторам до сих пор прятались окруженцы: голодные, злые, опасные, кто в примаках, кто сам по себе, – ожидая, пока ситуация прояснится, навсегда пришел немец или на время. Кроме них партизаны – настоящие и не очень, и те и другие грабят и стреляют чужаков без предупреждения. От бескормицы тянутся в лес местные жители, берут ягоды и грибы, ищут оружие и боеприпасы, брошенные отступающими частями Красной Армии. Старики, женщины, дети, а среди них положенный теорией вероятности процент агентов абвера, гестапо и прочих интересных структур, где людей разбирают по запчастям. Поэтому лучше здесь не курить.

Лейтенант убрал карту и повел группу в обход выгоревшего участка, усеянного острыми пиками почерневших стволов. Тонкий слой почвы превратился в золу, могучие сосны обрушились, жутко растопырив узловатые корни, и теперь напоминали рассерженных кракенов. Сквозь гарь и пепел, прибитые дождями и снегом, густо пробилась нежная изумрудная зелень. Дробно выстукивал дятел, прыгая по верхушке мертвой сосны. Морем раскинулся огромный малинник, над которым кое-где дыбился сухостой. Лес становился все гуще, вершины елей сомкнулись над головой, закрыв небо и солнце. Заметно похолодало, Зотов застегнул пальто на все пуговицы. Весенняя жара обманчива, вроде потеешь, а дунет порывистый северный ветерок – и привет, температура под сорок, давненько не виделись. До ближайшей больнички три сотни верст по лесам, а у разведчиков из лекарств – бинт, ампулы с йодом, вата и матерчатые жгуты. Ах да, еще фляга спирта. Вот бы хлебнуть…

Глава 2

После полудня тучки рассеялись, ветер утих, лес наполнился вонючими болотными испарениями и стрекотом птиц. Тепло, словно в бане. И веники в наличии, Зотов пару раз получил по роже напружиненной веткой.

По пути миновали крохотное торфяное озерцо с водой цвета крепкого чая и топкими берегами. Разведчики не спешили, часто останавливались и напряженно слушали чащу. В час дня с надсадным и прерывистым гудением над головами пролетел «Фокке-Вульф» Fw 189, в немецком обозначении «Flugauge» – «Летающий глаз». На советском фронтовом жаргоне – «Рама», из-за характерной формы фюзеляжа, похожего на форточку с крыльями. Этот юркий самолетик-разведчик солдатня ненавидела всеми фибрами души: после появления «Рамы» непременно ожидай всяких пакостей – артобстрела или бомбежки. Какой черт принес его в лес? Не к добру это, ох не к добру. Чертова этажерка заложила круг и исчезла, гул моторов растворился в небе. В остальном – спокойствие и благодать. Над лесом вновь безмолвно плыли редкие белые барашки облаков. Тянуло выкупаться в холодной весенней воде, остудить потное, разгоряченное тело.

Егорыч, идущий метрах в десяти впереди, жестом приказал остановиться и медленно, словно нехотя, опустился на живот и уставил широкий раструб пулеметного пламегасителя перед собой. Группа залегла, разобрав сектора для стрельбы. Зотов мешком свалился за трухлявый, заросший мхом и лишайником пень. Карпин осторожен, словно волк, крадущийся на овчарню, зря не рискует. При малейшем сомнении разведчики замирают и выжидают, пока не убедятся, что опасности нет. Резкая птичья трель, скрип сохлого дерева – повод ткнуться лицом в опавшие листья и сухую траву. Герои-тыловики, не нюхавшие пороху и видевшие врага на плакатах, непременно назвали бы лейтенанта перестраховщиком. Для Зотова же бдительность Карпина – очередное подтверждение квалификации фронтового разведчика. Такие командиры всегда Зотову нравились, в отличие от выскочек-полудурков, раз за разом бросающих солдат в самоубийственные атаки.

– Выходим в заданный квадрат, – шепотом предупредил лейтенант. – Предельная внимательность, можем нарваться на пост. Без приказа огонь не открывать, иначе рыло начищу.

Егорыч повернулся и поманил пальцем. Зотов и Карпин, согнувшись в три погибели и касаясь руками земли, подобрались к старшине.

– Гляньте, какая цаца, – муркнул Егорыч. – Ориентир – раздвоенная елка, немножко левее, будьте любезны.

Зотов присмотрелся к огромной разлапистой ели, двумя вершинами подпиравшей безмятежные небеса. Вроде ничего необычного. Ага. У самой земли из-под шатра густых веток торчали на свет божий босые грязные ноги. В тени угадывалась винтовка, приставленная к стволу.

– Дрыхнет, будьте любезны, – доложил Егорыч. – Я его, стервеца, случайно засек, глаза еще видят, совсем не ослеп. Вроде один. Слышите?

Зотов уловил доносящееся сопение и невольно позавидовал спящему. Живут же люди.

– Волга, обезоружь этого соню по-тихому, – распорядился Карпин.

Волжин привстал и крадучись, ставя ступню на носок, пошел к раздвоенной ели. Замер в кустах, приблизился к спящему и, воровато оглядевшись, сцапал винтовку. Торчащие ноги кражи вверенного имущества не обнаружили. Сашка подложил ладони под голову и изобразил сладкий сон.

Карпин подошел, на всякий пожарный держа заросли под прицелом ППШ. Зотов, приклеившись следом, заглянул лейтенанту через плечо. Под елкой разметался худенький рыжий подросток, почти мальчишка, в грязных штанах и потрепанном немецком френче с ободранными знаками различия и кепкой на голове. Конопатое лицо расплылось в блаженной улыбке, с уголка губ тянулась струйка подсохшей слюны. Рядом, на солнышке, грелись растоптанные, явно не по размеру, жадно просящие каши ботинки военного образца.

– Подъем, солдат. – Карпин бесцеремонно пихнул спящего сапогом.

Парнишка проснулся рывком. О винтовке даже не вспомнил, а, не успев продрать глаза, боком, по-заячьи, сиганул к малиновым зарослям. Рефлексы на уровне. И тут же сдавленно захрипел, сцапанный лейтенантом за горло.

– Тих-ха, – ласково проворковал Карпин.

Малец обмяк, тонкие ножки подкосились, и он просипел:

– Не… не убивайте, пожалуйста.

– Уж как получится.

Паренек захрипел, глаза закатились, жутко сверкая белками.

– Лейтенант, – укоризненно сказал Зотов. – Ведь ребенок.

– Ша, у меня, ребенок, пикнешь – задавлю, как куренка. – Карпин ослабил хватку и осторожно, с любовью опустил полузадушенного на колени.

– Дяденьки, пожалуйста, не убивайте! – Паренек затрясся, глазенки наполнились слезами и ужасом. Самое время для короткого допроса по существу.

– Кто такой? – с нажимом спросил Зотов.

– За грибами-и-и я, – заныл паренек. – Сморчки-и-и пошли-и-и…

– Не смей врать мне, сморчок. – Зотов отвесил сочную оплеуху. – Партизан?

– Не-ет!

– Души поганца, надоел он мне, – кивнул Зотов Карпину.

– Да-а-а, партизан! – немедленно сдался грибник.

– Отряд?

– «За Роди-и-ину».

– Слабак, – фыркнул Карпин.

– Звать тебя как, сморчквовед? – потребовал Зотов, радуясь в душе, как младенец. Удачно вышли, молодец лейтенант. Иной раз отряд можно неделями искать, леса брянские дремучие и бескрайние.

– Колька, Колька я, Воробьев.

– Тут чем промышляешь?

– В охранении я, часовым, – всхлипнул паренек.

– Батюшки, часовым! – восхитился Зотов. – Ну надо же. Знаешь, что бывает за сон на посту?

– Меня размори-ило. – Колька маленько пришел в себя и перестал трястись.

– Хм, веское доказательство невиновности. Ты случайно не адвокат? Нет? Ты хоть понимаешь пустой головой, что на тебя даже пулю тратить не будут? Вот на этой елке и вздернут.

– Простите-е, дяденьки, бес попутал… – вновь разнылся лихой партизан.

– Не скули, – оборвал Зотов. – Командир на месте?

– У себя, у себя он, – истово закивал Колька. – Никуда неделю не отлучался, и…

– Без подробностей, – поморщился Зотов. – И чего это ты, Коленька, секретную информацию первым встречным сливаешь?

– Так вы же свои! – нашелся паренек и заискивающе заулыбался. – Форма, автоматы, и лица наши – советские!

– Слыхал? Лицо у тебя советское, – подмигнул Зотов лейтенанту.

– У меня в прадедах швед, – обиделся Карпин. – Прапрабабка с заезжим барином согрешила. Меня через то в разведку и взяли, на иностранца больно похож.

– Ну не знаю, наш Маугли тебя быстренько раскусил. – Зотов перевел взгляд на дрожащего партизана. – Слушай, малой, ты совсем дурак или прикидываешься? – И, присмотревшись, тяжко вздохнул: – Не, не прикидывается, уродился таким. Обыскать.

Горе-партизан обиженно засопел.

Егорыч наклонился и тщательно обыскал незадачливого часового, ощупывая складки и швы. На траву полетели затушенная цигарка, кусок изгрызенного черного сухаря, обрывок веревки, игральная карта с голой бабой в непотребной позе и несколько винтовочных патронов, извалянных в крошках и мусоре. В самый ответственный момент винтовку заклинит, и парень попадет в сухую статистику безвозвратных потерь.

– Тебя кто учил так боеприпасы хранить? – добавил железа в голос Зотов.

– Ни-и-икто, – приготовился расплакаться Колька.

– Сопли подбери, – приказал Зотов. – Значит, сам до всего доходишь? Раз башковитый такой, сейчас мухой летишь к командиру и докладываешь: так, мол, и так, проявив чудеса бдительности, совершенно случайным образом встретил друзей Николая Степановича. Усек?

– У-усек.

– Повтори.

– Бежать к командиру, сказать, встретил друзей Николая Степановича. Че тут не понять? Мозгой шевелю.

– Сильно сомневаюсь. Беги, понятливый ты наш, мы подождем.

Карпин разжал руки. Парень вскочил, дернулся выполнять приказ и нерешительно замер.

– Вопросы? – нахмурился Зотов.

Колька почмокал губами и жалобно попросил:

– Винтовочку не отдадите? Мне без винтовки нельзя.

– Оборзел? – опешил от такой наглости лейтенант.

– Я часовой, – проканючил Колька. – Узнают, что вы у меня оружие отобрали, на кухню сошлют или вовсе пристрелят. А я мамке наплел, что на задания боевые хожу-у. Пожалейте, дяденьки.

«Ну и стервец», – подумал Зотов и разрешающе кивнул.

Волжин дождался подтверждения лейтенанта, откинул крышку магазинной коробки, высыпал на ладонь четыре траченных ржавчиной патрона, выщелкнул из затвора пятый и протянул винтовку хозяину, напутственно пожелав:

– Больше не теряй, охотник на дикие сморчки и строчки. Будешь на посту дрыхнуть, однажды из леса выйдем не мы.

– Ой, спасибо, дядечки, век благодарен буду таким замечательным дядечкам! Я живо, туда и обратно! – Колька в доказательство истово перекрестился и побежал в гущу леса, забыв про ботинки. Ойкнул, напоровшись пяткой на сук, хотел вернуться, махнул рукой и хромая скрылся в кустах.

– Занять круговую оборону, – распорядился Карпин.

«Похвальная предосторожность», – порадовался Зотов. Партизаны, они такие разные и непредсказуемые, каждый отряд – кот в мешке, с одинаковой вероятностью можно нарваться на мародеров, убийц и бандитов.

Он залег рядом с лейтенантом и попросил:

– Слушай, Карпин. Оружие дай.

Лейтенант смерил оценивающим взглядом, скинул вещмешок, распустил лямки, пошарил внутри с видом завзятого фокусника и протянул исцарапанный ТТ и две запасные обоймы.

– Пользоваться умеешь?

– Даже в тире бывал! Один раз, – улыбнулся Зотов, рассовал обоймы по карманам пальто и плавно оттянул затвор, досылая патрон. – Слушай, а гранаты нет?

Карпин посмотрел уважительно, расстегнул подсумок на поясе и выдал Ф-1 с вкрученным запалом.

– Благодарствую. – Зотов почувствовал себя уверенней, сжимая холодное рубчатое яйцо.

– Поосторожней, – буркнул Карпин. – У меня в учебной роте новобранец вместо гранаты кинул кольцо, а сам стоит смотрит, глазенками хлопает, радостный весь такой. Еле живы остались.

– Бил? – сочувственно поинтересовался Зотов.

– Сунул пару раз в морду, – подтвердил лейтенант. – Ему на пользу пошло, теперь письма пишет – благодарит за науку. Где-то под Ленинградом воюет.

При упоминании Ленинграда в сердце остро кольнуло. Город восьмой месяц в блокаде, вести приходят скудные, голод косит людей, и зима была страшная, говорят, тела лежали на улицах, их некому было убрать.

От невеселых мыслей отвлек появившийся Коленька Воробьев, лихой партизан и лучший часовой по эту сторону фронта. Быстро управился. Худенькая фигурка выскользнула из-за кустов и нерешительно замялась у раздвоенной ели. С ним никого. Понятно, на рожон лезть не хотят.

– Волга, помаячь, – велел Карпин.

Сашка нехотя поднялся и обозначил присутствие. Колька обрадовался и закричал, тыча за спину:

– Командир интересуется, кто тут от Николая Степановича, грит, выходь на переговор!

– Я пошел, – сказал Зотов.

Карпин перехватил за рукав.

– Не надо, я отвечаю за твою безопасность. Головой.

– Мы тут все сейчас ответим головой, лейтенант, – подмигнул Зотов, вставая во весь рост. – Бог не выдаст, свинья не съест. Будь готов, как пионер. Увидишь – нос чешу, вот так, – он коснулся переносицы указательным пальцем, – значит, приготовиться. Как уберу руку, начинаешь считать: сто один, сто два, сто три. Я падаю и кидаю гранату, ты открываешь огонь изо всех стволов, я начинаю отходить. Лады?

– Лады, но идея тупая, – обреченно согласился Карпин, отжимая предохранитель ППШ.

– Чем богат. – Зотов пошел навстречу партизанам, прикидывая варианты развития событий от плохого к очень плохому. Успокоиться надо, руки снова дрожат.

Из темного ельника появились двое. В кустах явно засело больше. Зотов именно так бы и поступил, нарисуйся среди партизанского леса мутные типы, требующие командира отряда. Встречающие были примерно одного возраста – под пятьдесят. Один чуть постарше, среднего роста, с жесткой щеткой усов, в сапогах, военных галифе и гражданском пиджаке. Второй подтянутый, в офицерской двубортной шинели без знаков различия, портупее и фуражке с малиновым околышком и ярко-красной звездой. В войсках такие звезды в прошлом году заменили на зеленые, отказались от довоенного франтовства. Первый напоминал бухгалтера или ветеринара, второй – человека военного, но Зотов никогда не доверял внешности. Сплошь и рядом милейший человек оказывается хладнокровным убийцей, а угрюмый здоровяк со лбом питекантропа – самым сердечным в общении мужиком.

Они остановились в паре шагов, пристально изучая друг друга. Гражданский не выдержал и спросил:

– Вы от Николая Степановича, стало быть?

– Николай Степанович просил передать: в Твери отличная погода, с апреля дожди, – сообщил условленную фразу Зотов и замер, чуть покачиваясь на каблуках. Ответ все решит – отзыв или попытка захвата. Руку в кармане свело.

– Пора привыкать, Тверь – край дождей и тумана, – по слогам проговорил гражданский и неуверенно улыбнулся.

Зотов выдохнул. Фух. Свои. Неужели дошли?

– Здравствуйте, товарищ, – поприветствовал гражданский, протягивая ладонь.

– Здравствуйте, товарищи партизаны! Минуточку, один неловкий момент! – Зотов нарочито медленно вытащил из кармана руку с взведенной гранатой, зажатой в побелевших пальцах.

Партизаны заметно струхнули и шагнули назад. Человек в форме шумно сглотнул.

– М-мать, – ахнул гражданский.

– Вы меня простите великодушно, – извинился Зотов. – Есть тут перестраховщик один, велел подорваться в случае чего. Страшный человек. Вы уж войдите в положение. Времена-то нынче какие? Ну не мне вам рассказывать.

Он вставил чеку на место, загнул усики и спрятал лимонку. Напряжение спало.

– Моя фамилия Марков, Михаил Федорович, – представился гражданский. – Командир партизанского отряда «За Родину». Это начальник штаба майор Лукин, Владимир Алексеевич. Нас предупреждали радиограммой. Вы товарищ Зотов?

– Он самый! Виктор Павлович, – отрапортовал Зотов, пожав сильные, сухие ладони, обернулся и призывно махнул. На опушке, словно из ниоткуда, встали разведчики.

– Лейтенант Карпин, – представил сопровождающего Зотов.

– Здравствуйте, устали, поди? – посочувствовал Марков. – Ничего, устроим вам отдых. Мы, если честно, боялись, думали, не сыщете нас. Прошу за мной.

– Мы разведка, кого хочешь найдем, – хмыкнул Карпин, двигаясь по едва заметной тропе.

Из тени выступил десяток партизан. Они взяли гостей в кольцо, с завистью поглядывая на вооружение и снаряжение разведгруппы. Сами выряжены кто во что горазд, в живописную смесь гражданской и военной одежды. Большинство с винтовками, у двоих немецкие пистолеты-пулеметы МР-40 и стандартные брезентовые подсумки под три магазина.

– Что с явкой на хуторе? – спросил Зотов.

– Дрянная история, – поморщился как от зубной боли Марков. – Каминцы нагрянули три дня назад, все пожгли, хозяев повесили. Мы поздно узнали, хотели перехватить на обратном пути, да эти суки уже укатили. Ничего, поквитаемся, стало быть.

– Повешенных надо бы снять.

– Снимем, – поморщился командир. – Не успели ишшо, егеря поблизости шарят.

– А связной?

– Санька ушел, он у нас знаете какой, с осени партизанит, боевой парень! Да у нас все боевые! – похвастался командир.

– Я так и подумал. – Зотов глянул на плетущегося в сторонке Кольку Воробья. Боевые – это еще не то слово. Орлы на подбор.

Партизанский лагерь начался неожиданно. Вроде шли по густому лесу, а вдруг за кустами обнаружился загон с дюжиной лошадей под навесом из порыжевших еловых ветвей. Под ноги с истошным лаем кинулись несколько кудлатых собак. Брякнул колокольчик. Рядом с тропой неуклюже сидел на корточках бородатый мужик в телогрейке, доивший костлявую корову и матерившийся вполголоса. Белая с черными пятнами буренка дергала рогатой башкой и пыталась смазать доильщику хвостом по лицу.

– Ты, дядь, активней за сиськи-то дергай! – хохотнул Волжин.

– Я те щас дерну, пога… – взвился мужик, но осекся при виде начальства. – Товарищ командир, освободите меня от наряда, пусть бабы доят! Пошлите меня нужники чистить или в бой в первых рядах! Сил моих нет!

– Ты продолжай трудиться, Шестаков, продолжай. Труд, стало быть, сделал из обезьяны человека. Корова сама себя не подоит, – успокоил наказанного Марков. – Сумел напакостить, сумей отвечать.

– Да я в бой, товарищ командир, да я полицаев громить! – всплеснул руками бородач. – Вы меня знаете! Люди смеются!

– Разговорчики, Шестаков! – посуровел командир.

Мужик сплюнул и остервенело зазвенел ведрами на весь лес.

«Похоже на цыганский табор», – отметил Зотов. Телеги, лошади, стираное белье. Малейший шухер – и лагерь снимется с места и откочует в глубь заболоченных черных лесов. Ну разве медведей нет, песен не слышно и рюмочку не подносят. Появились землянки, обложенные дерном. С виду холмики среди леса, по крыше пройдешь – не заметишь. Людей много, в основном хмурые мужики средних лет, с оружием и без. Несколько женщин в годах. Мимо пробежала стайка девушек. Увидев новеньких, захихикали, зашептались. Карпин погрозил Волжину кулаком. Дескать, не балуй у меня. Тот сделал вид, будто обращаются не к нему, и горделиво выпятил грудь, став похожим на кочета.

Под огромным дубом аппетитно попыхивала армейская полевая кухня. Высилась груда сухих осиновых дров, дающих мало дыма и много огня. Человек в драном треухе, морщинистый, загорелый до черноты, помешивал в котле огромным черпаком, наполняя лагерь одуряющим запахом гречневой каши. Собаки, собравшиеся у кухни, разлеглись на солнышке, вывалив языки и ожидая подачек.

– Обед скоро, Кузьмич? – поинтересовался Марков.

– По расписанию, товарищ командир! – Повар расплылся в беззубой улыбке. Ловко подхватил костыль, беззлобно обматерил псов и заскакал вокруг кухни. Зотов поначалу и не заметил, что у повара нет правой ноги. Увечье Кузьмича никак не смущало. Он снял шкворчащее на костре ведро и принялся заваливать в котел поджарку из моркови и лука. Желудок требовательно заурчал. Зотов только сейчас понял, насколько оголодал. «Если не накормят, лягу и умру», – решил он.

– А говорят, партизаны плохо живут, – указал Зотов на кухню.

– Кто ртами щелкают, те плохо живут, стало быть, – согласился Марков с лукавым прищуром. – А мы народ запасливый, на чужую доброту не надеемся. Кухонку эту я в сорок первом припрятал, часть одна пехотная бросила, когда отступала. Разбомбили их крепко у Навли. Мы с мужиками и укатили кормилицу, была вторая, но у ней колесо взрывом оторвало и бочину разворотило. Наши еще возмущались: куда, мол, Федорыч, эта бандура? А она, глядишь, пригодилась. Другие в золе картоху пекут, поносом жгучим страдают, а у нас каша да щи, как у тещи любимой!

Зотов порадовался смекалке командира. Этакий тип людей был ему хорошо знаком. Слишком хорошо. Крестьянин, деревенщина, с виду простой и даже чуть глуповатый, но это лишь маска. С дурачка меньше спрос. На деле селяне – осторожный народ, себе на уме. Своего не упустят, чужое хапнут не глядя. Палец в рот не клади, отхватят руку по локоть, а глаза будут невинные, как у младенца. На Гражданской Зотов таких навидался. Добренькие, услужливые, кланяются, последнюю рубаху готовы отдать, а спиной повернешься – и выстрел из обреза в упор. Потом идущие мимо отряды находят на обочине раздетые догола трупы солдат. Хозяйственные мужики валили и красных, и белых, без разбору, было за что. Тела бросали подальше от сел, награбленное закапывали до лучших времен, плели небылицы о всадниках на черных конях. Взять на горячем ушлых мужичков было ох как непросто. Недаром беляков скоренько порубали, а крестьянские восстания, таких вот марковых, с добрым прищуром, давили до тридцатых годов.

– Разведчики со мной, – пригласил Лукин. – Для вас приготовлена отдельная землянка, отдохнете с дороги.

– А вы ко мне, товарищ Зотов. – Марков взял под руку, увлек в сторону и велел часовому, замершему возле одной из землянок: – Петро, кликни Аверкина, скажи, пусть вскрывает НЗ, он поймет. – Открыл висящую на кожаных петлях дверь, обитую шкурой со свалявшейся шерстью, и радушно улыбнулся. – Добро пожаловать в холостяцкую берлогу, устроим со всеми удобствами.

Зотов пригнулся и по лесенке спустился в землянку, внутренне готовясь к хлюпающей воде, сырости, корням над головой и червям, падающим из стен. Ну и ошибся. Землянка оказалась совсем новая и сухая. Дощатый пол и стены, двое нар с матрасами и подушками, стол. Чугунная печка, на ней закопченный чайник с изогнутым носиком и ручкой, замотанной тряпкой. Пахло свежим деревом и полынью, натыканной под потолком. Горела керосиновая лампа, погружая жилье в суматоху зыбких теней.

– Уютно, – похвалил Зотов.

– Обживаемся потихоньку. Повезло вам, товарищ Зотов, не зимой угораздило к нам в гости наведаться. С ноября по март в шалашах коротали, как вспомню – кровавая слеза наворачивается. Одна сторона ватника на костре горит до дыры, вторая к земле примерзает. Людей обморозили – страсть. Но мы не жалуемся, доля такая. – Марков указал на нары. – Присаживайтесь, в ногах правды нет. Кушать хотите?

– Ужасно, – признался Зотов, опускаясь на мягкий, набитый сеном матрас. Неумолимо тянуло провалиться в глубокий сон минут на шестьсот. Сил не осталось даже чтобы сидеть.

– Интенданта напряг, встретим как полагается.

– Кухня, интендант, у вас настоящая армия, Михаил Федорыч, – восхитился Зотов.

– А иначе никак, – отозвался польщенный командир. – Кое-кто на Большой земле думает – партизаны под кусточками прячутся, молятся пням, а мы большую работу проделали, за полгода из кучки дезертиров, окруженцев и колхозников сколотили боеспособное подразделение, стало быть.

В дверь едва слышно поскреблись.

– Давай уже, – разрешил командир.

По ступенькам колобком скатился невысокий, пухленький человек со свертком в одной руке и армейским котелком в другой. Бесцветные, ничего не выражающие глаза на лоснящемся круглом лице робко мазнули с Маркова на Зотова.

– Заходи, заходи, – приободрил командир. – Знакомьтесь, начальник хозслужбы отряда Аркадий Степанович Аверкин, это товарищ Зотов из Центра. – Марков многозначительно воздел палец.

– Добрый день, – тонким, едва слышным голосом поприветствовал колобок, бухнул сверток на стол и сунул Зотову мягкую, рыхлую, потненькую ладонь. – Такая честь, такая честь! Михаил Федорыч, я тут собрал кой-чего от себя: хлеб свежий, тушенка немецкая, картошечка жареная. Чай настоящий, грузинский, никакой морковной бурды. Сигаретки опять же, трофейные «Империум», душистые – страсть, не махорка дрянная. Угощайтесь, пожалуйста.

– Спасибочки, Аркадий Степаныч, уважил.

– Да я чего, я всегда рад, – зарделся от похвалы интендант. Все хозяйственники чем-то неуловимо похожи: движения скупые, расчетливые, глазенки бегают, выискивая чего бы притырить, утащить в недра пыльного склада и навеки занести в списки имущества. Особая порода тыловиков, всегда готовых услужить и помочь, если почуяли выгоду.

– Ну иди, иди, Аркадий Степанович, – проводил Марков интенданта, явно ждущего приглашения разделить богатую трапезу.

– Служу трудовому народу! – Аверкин расстроился и ушел нахмуренный и поскучневший.

– Оставили бы его, Михаил Федорович. Человек старался.

– Нечего уши греть, – сварливо отозвался Марков. – Вам отдыхать надо, а Аркаша жутко любознательный человек, до вечера не отстанет. Он у меня незаменимый, что хочешь достанет, бойцы накормлены и одеты, нос в табаке. Цены таким нет. Из кадровых интендантов, с первых дней на войне, был в окружении, шел к линии фронта до самой зимы, а как снег выпал, прибился к нам, талантливейший снабженец, стало быть. Более того, с партбилетом вышел! Представляете? Вы кушайте, товарищ Зотов, кушайте!

Марков выставил железную тарелку, навалил груду золотистой, поджаренной до сочного хруста картошечки, нарезал толстыми ломтями хлеб, сунул щербатую ложку.

– Кушайте на здоровье.

Зотов не заставил себя упрашивать. Глотал не жуя, по-собачьи, не чувствуя вкуса. Партизан посмотрел с затаенной грустью, покачал головой, открыл ножом банку тушенки.

– Мясца ухватите, товарищ Зотов, фрицевское мясцо, не побрезгуйте, нашего нет.

Зотов зачерпнул полную ложку тушенки и сконфузился.

– А вы, товарищ Марков?

– Я чего, я сытый по горло! – уверенно соврал Марков. – Вы на меня не смотрите, кушайте, измоталися весь.

– А разведчики мои?

– Обижаете, – надулся командир. – И разведчики ваши лопают будь здоров, Аркаша о них позаботился. Вернутся не из немецкого тылу, а как из санатория, стало быть.

За словоохотливостью партизанского командира Зотов уловил неуверенность. Выскреб остатки поджарки и спросил, сыто отдуваясь:

– Когда самолет?

Марков помрачнел и ответил, пряча глаза:

– Тут дело такое, товарищ Зотов, самолета не будет.

– Не понял.

– Авиасообщение с Большой землей прервано приказом Центра от вчерашнего дня.

– Вот так новость. – Зотов опустил ложку в тарелку. Командование торопило, подгоняло – и само перекрыло дорожку в последний момент.

– Немцы-паскудники усилили противовоздушную оборону, – рубанул ладонью Марков. – Крайний борт с Большой земли сбит двадцать четвертого апреля южнее Брянска тройкой истребителей. Вез медикаменты, боеприпасы и тол, обратно хотели детишек отправить из партизанских семей. С той поры полеты запрещены, и когда возобновятся не знаю. Основной и запасной аэродром держим в полной готовности.

Зотов задумался. Интересно, сколько придется здесь проторчать – неделю, две, месяц? За это время мхом в лесу обрастешь. С другой стороны, толку ныть? Ситуация на войне меняется каждый час, любой план прахом идет, сколько ни пытайся предугадать и исключить любую случайность. Но нет худа без добра. Зотов знал точно – заданий в немецком тылу для него больше не будет. Ну, может, не знал – чувствовал, предугадывал по обрывкам разговоров с начальством, туманным намекам и сигнальчикам интуиции. Вернешься – упекут в кабинет, задницу за столом протирать. Работа, конечно, почетная и полезная, но скука смертельная. Так что Зотов даже обрадовался отмене воздушного сообщения. Авось еще повоюем…

– Германец против нас операцию готовит, оттого и лютует, – нарушил молчание командир.

– Откуда сведения?

– Секретные они, а вам расскажу, вы все ж из самого Центра, – доверительно понизил голос Марков. – Агентура отмечает стягивание войск к нашим районам: танковый полк пятой дивизии, части двести шестнадцатой пехотной дивизии, локотские ублюдки, венгры, полевая жандармерия. Брянское подполье подтверждает подготовку карательной операции. Пока тихо, но грянет со дня на день.

– Серьезно взялись.

– А мы заслужили, – скромно потупился Марков. – Как снег сошел, знатно немчуру потрепали, два гарнизона полицейских разгромили, два моста подорвали, заготовщиков постреляли. А вы чаек пейте, товарищ Зотов, остынет чаек. А может, покрепче чего?

– Можно, – вымученно улыбнулся Зотов. Горячительное, ввиду сложившихся обстоятельств, не помешает.

– Это мы сейчас, мигом. – Марков извлек из-под нар весело булькнувшую флягу, подул в чашки и налил в каждую на три пальца желтоватой, дурнопахнущей жидкости. – Первачок, товарищ Зотов, уж не побрезгуйте, спирта нет, у нас и в санчасти один самогон, стало быть, и наружно лечимся, и вовнутрь. Но в меру!

Чокнулись. Горло обожгло, самогон провалился в желудок огненным комом, разливая по телу приятное обволакивающее тепло. Зотов заел тушенкой. Марков крякнул, занюхал корочкой хлеба и спросил:

– По второй?

– Нет, Михаил Федорыч, спасибо, мне хватит. – Зотов, толком не спавший двое суток, стремительно захмелел.

– Поспите, товарищ Зотов?

– Да. Наверное. Если можно. – Язык заплетался. Хотелось упасть и уже не вставать.

Зотов приготовился провалиться в пелену мертвецкого сна. Не тут-то было. Снаружи заорали громко и матерно, тишину резанул истошный визг.

– Всыпь яму, Иваныч! – заулюлюкали на улице. Крики сменились смехом и подначками.

– Черт-те что происходит! – Марков схватил кепку и стремительно выбежал из землянки.

Зотов стряхнул оцепенение и выскочил следом. По глазам резанул солнечный свет, заставляя зажмуриться.

– А ну прекратить, сукины дети! – завопил Марков неожиданно поставленным командирским голосом, никак не вяжущимся с заурядной внешностью. – Разошлись, я сказал!

Зотов увидел партизан, рассыпавшихся кольцом, а внутри круга – разъяренного Волжина с повисшим на его плечах лейтенантом Карпиным. Перед ними, на четвереньках, расположился человек в гимнастерке, одной рукой держась за лицо. Волжин попытался пнуть упавшего, но Карпин не дал, что-то горячо зашептав на ухо.

– Олег Иваныч! – всплеснул руками Марков. – Ну вы-то куда?

– Ничего страшного, Михаил Федорович. – Упавший закряхтел и поднялся, сплюнув кровь из разбитого рта. – Во мнениях на дисциплину не сошлись с товарищем разведчиком.

– Я те щас покажу дисциплину! – дернулся Волжин. – Разорву!

– А ну осади, разрывальщик пальцем деланный, – назидательно приказал Марков и смутился, увидев Зотова. – Драка, товарищ Зотов, явление у нас, прямо сказать, нечастое. – И обратился к пострадавшему: – Докладай, Олег Иванович.

Избитый вытянулся по стойке смирно. Человек средних лет, невысокий и щупловатый, с узким личиком и внимательным взглядом. Один из партизан подал оброненную в драке фуражку.

– Нестыковочка вышла, товарищ командир, – отчитался Олег Иванович и кивнул на поутихшего Сашку. – Следуя по лагерю, обнаружил данного бойца пьяным и сделал положенное в таком случае замечание. За что был матерно оскорблен и получил удар в лицо. Свидетелями были наши боевые товарищи. Требую наказать виновного по всей строгости.

Волжин витиевато выругался, поминая матушку Олега Ивановича.

– Наказывать, Олег Иваныч, ты быстер, право слово, торопыга этакий, – успокоил Марков. – Люди только прибыли, чуть не из боя, а ты к ним с нравоучениями.

– Это не дает права хамить старшему по званию, – вспыхнул Олег Иванович.

– А где у тебя звание, гад? – не вытерпел Сашка. – Ни знаков различия, ничего, мало я тебе рожу расквасил! Я и выпил всего ничего, воздухом подышать вышел, а он лезет!

– Это старший лейтенант Твердовский, начальник особого отдела отряда, – хмурясь, сообщил Марков.

– Да мне хоть папа римский! – расхорохорился Волжин, но пыл поубавил, понял, что вляпался. С особым отделом шуточки плохи.

– Ты знаешь чего, Олег Иваныч. – Марков приобнял особиста за худые плечи. – Надо миром решить, недосуг мне сейчас. Прости парня, погорячился он, молодой.

– Жду извинений, – гордо вздернул подбородок особист.

– Не буду я извиняться. – Волжин вызывающе фыркнул. – Пусть этот фраер меня не пугает, пуганые мы. Сам виноват, пусть теперь девку обиженную не корчит. Будет ерепениться, по-другому поговорим! Трибунал он выдумал, так мы не на фронте, он мне не указ!

Выговорившись, Волжин позволил Карпину увлечь себя в землянку. Через мгновение оттуда послышались звон кружек и нестройное пение.

– Как же так, Олег Иванович? – укоризненно спросил Марков. – Вот товарищ Зотов из Центра, что он подумает?

– Что нужно следить за моральным обликом советских разведчиков, – отчеканил Твердовский.

– Вы его простите, дурака, – попросил Зотов. – Мы три дня по лесам, были потери, всякого навидались.

– Да чего уж там. – Особист неожиданно улыбнулся. – Что было – прошло. У вас как со временем, товарищ Зотов? Хотел пообщаться по-нашему, по-свойски. – Он многозначительно подмигнул. – Давайте завтра, на свежую голову?

– Согласен, как отосплюсь, сразу к вам, – пообещал Зотов и чуть не упал.

– Оп-оп, потихонечку. – Марков поддержал под локоть и прикрикнул на партизан: – Чего встали, а ну, кругом марш, устроили тут театру себе!

Зотов не помнил, как добрался до нар, вроде особист с командиром волокли на себе. Он уснул, едва голова коснулась подушки, провалился в непроглядную, липкую, затягивающую в себя черноту.

Глава 3

Просыпался дважды, не понимая, что с ним и где он, бессмысленно пялясь в густую темноту, пропитанную запахами пота и грязной одежды. Слушал похрапывание партизанского командира и успокаивался, вновь проваливаясь в расцвеченную несущимися по кругу спиралями бездну. Сон пришел под утро: яркий, выпуклый, реальный кошмар. Худенькая женщина в легкомысленном желтеньком платье и двое детей, мальчик и девочка, бежали по бескрайнему изумрудно-свежему лугу, синему от васильков и белому от ромашек, смыкающемуся на горизонте с нежно-лазоревым небом. Дети весело смеялись. Женщина, молодая и грациозная, кружилась, лучась счастьем и красотой. Зарокотал гром, небо стремительно затянули черные тучи. Тучи налились зловещим багрянцем и вместо освежающего дождя пролились потоком огня. Тьма заклубилась вокруг фигурок женщины и детей, и из чернильной пелены протянулись десятки тощих, когтистых, алчно шарящих рук. Затрещало желтое платье, истошный детский крик резанул по ушам, Зотов неистово завыл: «Светка, Светка!», рванулся на помощь… и очнулся в холодной, сырой полутьме, хватая воздух ртом и разрывая на груди промокшую рубашку.

Он опять не успел. Зотов тяжело задышал и откинулся на жесткую подушку. Светка… Леденящий душу, осязаемый каждой клеточкой тела кошмар преследовал Зотова почти уже год. Одно время он даже перестал спать, превратившись в иссушенную горем, отупевшую мумию. Он крепко запил и только водкой смог притупить невыносимую боль. Водкой и кровью… В себя привела угроза отлучения от любимой работы.

Со Светкой они познакомились в тридцать четвертом. Спасение «челюскинцев», первые герои Советского Союза, слухи о скором запуске московского метро. Она студентка первого курса, он боевой офицер особого отдела НКВД, повидавший в жизни кучу отборнейшего дерьма. Что у них было общего? Ничего. В киношке крутили «Веселых ребят», Зотов поперся с друзьями и в фойе увидел ее: красивую, невысокую, темноволосую, худощавую, с удивительными карими глазами и самой милой улыбкой на свете. Тот сладкий момент, когда в голове щелкает и ты понимаешь, что это твой человек. Через минуту Зотов представился, смущаясь, словно подросток, и морозя какие-то глупости. Фильм он почти не смотрел. Тот прекрасный вечер навсегда поселился в самых укромных закоулках души. Через два месяца они поженились. Коллеги и знакомые ахнули: как, неужели злюка и затворник Зотов интересуется женщинами! Да не может этого быть! Может-может! Светка подарила ему Оленьку и Дениску. Девочка – копия матери, мальчик – копия бати. Зотов в детях не чаял души, жалея лишь об одном – работа отнимала все время, дома он почти не бывал. Светка не жаловалась, терпеливо ожидая мужа из многомесячных командировок. Ночевала в госпиталях, когда израненного супруга чуть ли не по частям привозили в Москву, иронично величала это «больничной любовью», пряча слезы, когда за ним вновь хлопала дверь. Светка никогда не знала, вернется он или нет. А он был благодарен ей за терпение, за тихое семейное счастье, за детей, за ночи, полные нежности и тепла. Мысли о Светке и детях помогли выжить под вмороженным в стылое небо солнцем Финляндии и в жаркой Испании, чей воздух был пропитан пылью, соляркой и летящим свинцом. Первые ласточки наступавшей большой войны… В начале лета проклятого сорок первого Светка уехала с детьми гостить к родителям, в Белоруссию. Кто тогда знал? Война застала Зотова в Ленинграде, меньше тысячи километров от семьи. Дорога среди смерти и пламени, которую он так и не смог одолеть. Вечная кровавая рана, повод ненавидеть себя. Оставалась надежда, что Светка и дети надежно укрыты в белорусской деревеньке, затерянной среди лесов и болот. Правда открылась осенью. Тот случай, когда правда совсем не нужна. Из Белоруссии пришла короткая и страшная шифрограмма. Светка пыталась уехать в Москву, но не смогла, немцы наступали стремительно. Какая-то мразь, выслуживаясь перед новым порядком, выдала семью красного командира карателям. Светку изнасиловали и закололи штыками, детей бросили в яму вместе с матерью и закопали живьем. Зотов прочитал текст безо всяких эмоций. Из кабинета, где его тактично оставили одного, вышел постаревший лет на двадцать человек с волчьей тоской в запавших глазах. Жить не хотелось. Через два месяца он бросил пить и подал рапорт о переводе в четвертое управление НКВД. Террор и диверсии на занятых противником территориях. Лучшая возможность умереть, прихватив как можно больше ублюдков с собой.

Дверь землянки приоткрылась, в светлом пятне замаячила тень.

– Товарищ Зотов. Товарищ Зотов!

– Что? – Он узнал голос Маркова.

– ЧП, товарищ Зотов, вставайте!

Вот наказание. Зотов с трудом сел, растирая опухшие ноги, морщась от боли и сочно похрустывая суставами. Башка дурная, словно с похмелья.

– Пойдемте, товарищ Зотов!

К чему спешка? Думал у партизан отдохнуть, ага, держи карман шире.

И жалобно попросил:

– Умыться бы.

– Это можно. На улице вода есть. Петро, полей.

Зотов, постанывая и охая, выбрался из землянки. Под пальто забрался утренний холодок. На часах десять минут седьмого. Солнце пронзило лес косыми копьями золотистых лучей. Петро, выполнявший при Маркове роль ординарца, звякнул ведром. Обжигающе ледяная вода полилась в подставленные ладони. Зотов, отфыркиваясь, ополоснул лицо, принял не первой свежести полотенце и растер кожу до скрипа.

– Поспешите, товарищ Зотов. – Марков нетерпеливо запрыгал.

– Что случилось? – требовательно спросил Зотов, направляясь за командиром. – Да ответьте вы наконец!

Марков остановился, поманил пальцем и горячо прошептал в ухо:

– Твердовский ночью повесился! – и чуть не бегом кинулся по тропе.

Твердовский? Это еще кто? Удивленный Зотов, пошатываясь, двинулся следом. Партизанский лагерь был тих и безлюден, только откуда-то со стороны доносились голоса и тонкое повизгивание пилы. Твердовский… Твердовский. Вчерашний день в памяти расплылся кляксой гудрона, мысли растекались и пузырились, всячески избегая собирания в кучу. Твердовский. «Особист!» – осенило внезапно. Ну точно, Олег, как его там… который с Волжиным свару устроил и трибуналом грозил. Потом, правда, оказался нормальным мужиком, звал с утра в гости на разговор. А теперь, значит, повесился. Интересно.

Марков свернул к неприметной землянке, перед входом которой курили начштаба Лукин и молодой партизан с чехословацкой винтовкой Vz. 24, более удобной копией немецкого маузера, стоящей на вооружении румынских частей.

Зотов поздоровался с каждым за руку. Лукин выглядел нервным, не выспавшимся и помятым.

– Приходил кто? – осведомился Марков.

– Ни единой души, товарищ командир, – доложил партизан.

– Близко никого не пускать, рот держи на замке, – распорядился Марков, первым спускаясь в землянку.

Лукин пропустил Зотова вперед. Дверь оставили открытой. Внутри узкие нары, стол, заваленный бумагой, керосиновая лампа, на стене синяя милицейская форма старшего лейтенанта. Особист висел у дальней стены, рядом с печкой, подогнув ноги и коленями почти касаясь соломы, настеленной на полу. При высоте землянки по-другому повеситься невозможно, разве что сидя. Голова, упавшая на грудь, сверкала залысинами, руки свисали вдоль тела худыми плетьми.

– Вот так-то, – промямлил Марков, нерешительно замерев на входе.

– Кто нашел тело? – осведомился Зотов.

– Я и нашел, – хмуро отозвался командир, – Олег Иваныч спозаранку вставал, у нас с ним завсегда летучка утренняя была, потом он обычно исчезал на весь день.

– Куда?

– По своим делам. Олег Иваныч знаете какой… был. Во всех окрестных деревеньках и селах свои люди имелись, ажно агентурная сеть. Он до войны участковым работал, стало быть, тут его каждая собака знала. Я пришел, стучу – тишина, дверь открыл, а он, значит, висит.

– А я повторяю: не мог он повеситься, ну не мог, – горячо возразил Лукин. – Я к Олегу Иванычу заглядывал перед сном, он работал, писал что-то, записи спрятал, как обычно, если кто посторонний входил. Спокойный был, ничего странного я не заметил. Рассказывал, что зуб у него качается после драки. Говорит: «И так зубов нет, а тут это». А сам смеется.

– Нужен список всех, кто видел умершего вечером, – потребовал Зотов.

– Сделаем, – согласился Марков. – А зачем?

– Не знаю пока, – признался Зотов. – Предчувствие нехорошее. Тело трогали?

– Ни единым пальцем, – заверил Марков.

– Я трогал, – хмуро сказал Лукин. – Пульс проверял.

– Нащупали? – поддел Зотов.

– Да какое там. – Начштаба отвел взгляд.

– Назад, пожалуйста, – попросил Зотов, подступая к трупу вплотную.

Особист еще не окоченел, возможное самоубийство произошло часов пять назад максимум. Кожа бледная и сухая. Зотов ощупал пеньковую веревку и узел, не поленился залезть на кусок бревна, служащий табуретом, и изучить потолок. Осмотр выявил кучу незаметных на первый взгляд, но крайне интересных особенностей. Начштаба прав, повеситься Твердовский не мог, но совсем не по причине живости характера или отсутствия суицидальных мыслей как таковых. Зотов отряхнулся, повернулся к двери и очень тихо сказал:

– Убийство, товарищи партизаны.

– Я так и думал, а вы, товарищ командир, не поверили. – Глаза начштаба вспыхнули недобрым огнем.

– Убийство? – ахнул Марков. – Уверены?

– На тысячу процентов. Подержите тело. Осторожнее, не топчитесь. – Зотов открыл перочинный нож и срезал веревку. Партизаны подхватили мотнувшего головой особиста и, повинуясь жесту Зотова, положили мертвеца на матрас.

– Смотрите, штука какая. – Зотов с видом школьного учителя показал на шею повешенного. – Имеем два характерных кровоподтека. Один менее выраженный, более тонкий, вокруг и назад, второй, как и положено при повешении, под подбородком, концами к ушам, диаметр следа равен диаметру веревки. Вопросы есть?

– Сначала удавили, а потом изобразили самоубийство? – предположил Марков.

Зотов в нем не ошибся, умный мужик, тем будет легче, ну или сложнее, по обстоятельствам.

– Именно так. Использовали шнур или тросик, и убийца был сильным, натренированным, без сноровки задушить взрослого, здорового человека просто немыслимо. Будет много шума и возни. Действовал профессионал, – подтвердил Зотов и отметил про себя: покойник весил килограммов семьдесят, подвесить такого довольно проблематично. Убийц двое? Вариант.

– Складно, – хмыкнул начальник штаба. – Одно «но»: где следы борьбы? Человека если душат, он брыкается, все сметает вокруг.

– А вот это хороший вопрос. – Зотов посмотрел на Лукина с уважением. – Вы, вероятно, последним видели жертву живой. Приглядитесь, в обстановке нет ничего необычного?

– Вроде все нормально. – Лукин огляделся. – Да я и не помню толком, заскочил буквально на пару минут перед сном.

– Ни хрена не все, – возразил Марков. – На столе, гляньте, бардак, листы вперемешку разбросаны, а у Олега Иваныча всегда полный порядок был. Я однажды карандаш на место не положил, так целую лекцию выслушал. Стыдища была, спасу нет, отчитывал меня, словно мальчишку неразумного. Карандаши у него всегда в стакане стояли, попочка к попочке, у стеночки справа, а сейчас стакан ближе к краю подвинут и карандаши как попало торчат.

– Спасибо, товарищ командир, – одобрил Зотов, копаясь в консервной банке с окурками. Пепла в ней почти не было, значит, падала и была поставлена на место. – Отсюда вывод: следы борьбы имели место быть, но убийце хватило времени и ума прибрать за собой. Пусть не начисто, но он очень старался. И еще по следам, обратите внимание на место, где висел труп. Солома взбита везде одинаково, а повешенный бьется так, что пол был бы вспахан вдоль и поперек, а мы этого не наблюдаем. Почему?

– Вздернули мертвого, – угрюмо отозвался Марков.

– Вам нужно следователем работать, – восхитился Зотов. – Такой талантище пропадает.

– Да чего тут, много ума разве надо? – Лицо командира окаменело. – Я эту тварь из-под земли достану и наизнанку выверну, такого человека сгубить.

– Сколько штыков в отряде?

– На сегодняшний день сто тридцать два человека, минус Олег Иваныч, – без раздумий ответил Марков.

– Один из них враг, хитрый, сильный, расчетливый. А может, и не один. – Зотов обвел командиров пристальным взглядом. – И врага необходимо вычислить в кратчайшие сроки.

– Поможете, товарищ Зотов? – умоляюще спросил Марков, став похожим на большого растерянного ребенка. – Вижу, опыт имеете, ухватки у вас такие особенные, опять же, из Центра вы, значит, не простой человек, при доверии, стало быть.

Зотов задумался. Мечты о коротком отдыхе развеялись окончательно и без права на апелляцию. Влип по самое не балуйся. Самолета не будет, немцы рядом, а тут еще труп особиста нарисовался. Преступление без единой ниточки на данный момент. Раскрыть такое дело практически невозможно, особенно в условиях приближающейся немецкой карательной операции. Можно отказать Маркову, да толку? Сидеть в землянке в ожидании эвакуации, глуша командирский самогон и закусывая трофейной тушенкой? Глупо. Тем более если рядом убийца и сотня с лишним подозреваемых.

– Хорошо, – решился Зотов. – Я согласен.

– Сознательный вы человек, – обрадовался Марков.

– Я против, – угрюмо возразил Лукин. – Вы совершаете ошибку, товарищ командир, допуская к расследованию посторонних.

– Товарищ Зотов не посторонний, – назидательно отозвался Марков и упрямо сжал тонкие губы.

– Но и не свой, – полыхнул начштаба. – Мы не дети, вполне можем своими силами разыскать и наказать виновного. А так что получается? Неумехи мы?

– Ты, Владимир Алексеич, не ярись, – нахмурился Марков. – Ты начштаба, твоя задача какая? Боевую работу вести. Вот и веди, каждый своим делом заниматься должон. Все, кончаем базар, это приказ мой, понял?

– Понял. Разрешите идти? – Лукин побагровел, швырнул окурок под ноги и, не дожидаясь ответа, двинулся к выходу.

– Задержитесь, товарищ майор, – повысил голос Зотов.

– Ну? – Лукин остановился в дверях.

– Надеюсь, нет нужды объяснять, что для партизан смерть Твердовского должна остаться самоубийством?

– Я не дурак, товарищ из Центра, – отчеканил начштаба и взобрался наверх. Было слышно, как он отчитал часового.

Зотов поднял окурок, затушил и сунул в банку.

– Вот как с таким контингентом работать? – посетовал Марков. – Один горячий, как молодая вдова, второй самый умный, третий повесился… повесили, в смысле, четвертый год назад поросятам хвосты крутил, а тут стал теоретиком партизанской войны, учит, твою в душу мать. На вас вся надежа, товарищ Зотов!

– Мне потребуются особые полномочия, – выставил условие Зотов. – Полная информация по первому требованию, невмешательство третьих лиц и неограниченная свобода действий в рамках расследования. Иначе я работать не буду.

– Что угодно, – клятвенно заверил Марков. – С чего начнем?

– Тело в санчасть, пускай врач осмотрит.

– Врач, – загрустил командир, – горе одно, а не врач. Фельдшером в Кокоревке работал, бабок от ревматизму пользовал, мужикам зубы клещами драл. Банки от любой болячки прописывает, толку как от козла молока. А другого нет.

– Все равно пусть посмотрит. Второе – часового со входа не снимать, в землянке ничего не трогать, без меня не входить. Любопытствующих гнать поганой метлой. Из лагеря никого не выпускать. И мне нужна экстренная связь с Центром.

– Нам строжайше, стало быть, приказано работать лишь на прием, – растерялся Марков. – До особых распоряжений или резких изменений обстановки.

– По-вашему, обстановка не изменилась? Убит начальник особого отдела. Радист у меня свой, выйдем на связь самостоятельно, Центр ждет подтверждения, что мы добрались. Дайте проводника. Попробуем обернуться за четыре часа.

– Опасно в лесу-то, – предупредил командир. – Хотите, взвод охраны назначу? Вчера вечером пришлых видели, возле Журавлиного болота шастали, убрались на восток.

– Малой группе легче проскочить незаметно, – подумав, ответил Зотов. – Пойдут только мои люди и ваш проводник. У меня просьба, товарищ командир, мне бы переодеться в более подходящее, неудобно по буеракам в пальто и ботиночках лакированных прыгать.

– Сделаем, – кивнул Марков, вышел на улицу и горячо зашептал на ухо часовому.

Зотов задумчиво посмотрел на мертвеца и поспешил за командиром. По возвращении надо будет повторно, неторопливо и вдумчиво исследовать землянку. Большая часть подробностей сразу не открывается.

Марков повел Зотова к землянке, выделенной для отдыха разведчикам. У входа расположились Егорыч, штопающий гимнастерку, и Карпин, колдующий перед крохотным зеркалом с бритвой в руке. Хорошо, не придется будить.

– Доброе утро! – поприветствовал Зотов. О случившемся решил пока не распространяться, слишком много ушей.

– Доброе, – откликнулся лейтенант, сплюнув мыльную пену, и перекосил лицо, выскребая левую щеку.

Егорыч козырнул и выпустил клуб сизого табачного дыма.

– Как спалось?

– Изумительно. – Карпин дыхнул перегаром и шумно умылся.

– Прогуляться надо, лейтенант, – многозначительно подмигнул Зотов. – Воздухом подышим, птичек послушаем, свяжемся с Центром, отчитаемся про успех.

– Через десять минут будем готовы. – Лейтенант наклонился и крикнул в чернеющие недра землянки: – Эй, шантрапа, поднимайтесь, Капустин, рацию. Вещмешки оставить.

Внутри жалостливо и разочарованно замычали, грохнулось что-то железное.

– Одежонку сейчас подберем. Это мы мигом! – заверил Марков, увлекая Зотова за собой. – Аверкина напряжем, будете как взаправдашний партизан с плаката, пулеметными лентами перемотаем, гранату привесим. Жаль, аппарата фотографического нет!

– И бороды, – посетовал Зотов. – Какой партизан без бороды?

– Борода – дело наживное, – отозвался Марков, без стука вторгаясь в одну из землянок. – Степаныч? Снова разбазариваешь вверенное имущество?

– Шутите, товарищ командир. – Навстречу поднялся интендант, одетый в меховую жилетку и валенки. Неужели не жарко ему? Землянка у хозяйственника большая, разделенная пополам на жилую зону, со столом и лежанкой, и, вероятно, склад, занавешенный куском латаной мешковины.

– Шучу, Аркадий Степаныч. – Марков разом помрачнел. – А повода нет, глянь, руки трясутся. Мы только от Твердовского, повесился он.

– Как? – ахнул Аверкин и едва не сел мимо нар.

– На веревке, – резанул командир. – Утром пришли, а он висит, стало быть. Ты куда?

– К Олегу Иванычу, – смешался подскочивший интендант. – Это же ужас, что происходит.

– Сиди, доступа к телу нет, я приказал. Тут товарищ Зотов, подбери ему одежду, и чтоб поприличней, без кровоподтеков и дыр, а то я знаю тебя. Потом ко мне заскочишь, обмозгуем за это дело, – велел Марков и оставил Зотова наедине с ошалевшим Аверкиным.

– Вы его видели? – после долгого молчания спросил интендант.

– Видел. Неприятное зрелище. Вчера познакомились, хотели поговорить, а утром человека находят в петле.

– Это же ужас, что происходит, – повторил Аверкин. – Я не верю. Чтобы Олег Иваныч повесился? Не верю. – И опомнился: – Одежду вам подобрать, товарищ Зотов? Это я мигом. Руки поднимите.

Зотов послушно растопырил руки. Интендант хмыкнул и скрылся за занавеской. Вернулся через минуту, держа стопку одежды.

– Примеряйте товарищ Зотов. Размер обуви какой у вас?

– Сорок второй.

– Вы одевайтесь, на меня внимания не обращайте! – Аверкин снова скрылся из виду.

Зотов разложил обновки на койке. Практически новая гимнастерка, солдатские галифе с усиленными коленями и шикарный суконный китель неизвестного образца, некогда, вероятно, интенсивно черного цвета, теперь вылинявший и застиранный до серо-землистого оттенка, но добротный и крепкий, самое то для холодных весенних ночей. В довесок широкий ремень и пилотка без звездочки. Пилотка, пожалуй, лишняя, слишком неудобная штука в лесу, потерять проще простого. Вещи пришлись неожиданно впору, словно в собственный шкаф залез.

– Вы волшебник, Аркадий Степанович! – восхитился Зотов. – Все как на меня шито, тютелька в тютельку.

– Глаз у меня наметанный, – откликнулся Аверкин и вышел с хромовыми сапогами в руках. – Ого, а вы изменились. Были на чиновника похожи, а теперь вид боевой. Я редко когда ошибаюсь, с восемнадцатого года по хозяйственной части, солдатиков одел на пару дивизий. Меня сам Тухачевский благодарил! – И примолк, поняв, что сболтнул лишнее, упомянув опального маршала. – Сапожки вот примерьте, пожалуйста.

Зотов уселся, привычным движением намотал портянки, обулся, встал и щегольски притопнул каблуком.

– Два – ноль в вашу пользу, Аркадий Степаныч! Я уж тогда вконец обнаглею, позволите? Можно пилотку заменить на другой головной убор, и вдруг кобуру какую найдете, самую завалящую, под ТТ?

– Одну минуту. – Аверкин исчез в недрах склада.

Вернулся и протянул шерстяную кепку в мелкую полоску и потертую кобуру мягкой коричневой кожи, с отсеком под запасной магазин. Действительно, золотой интендант, все-то у него под рукой.

– Свою одежду оставьте, подлатаю, да и постирать нужно.

– Я ваш должник, Аркадий Степанович, – перед уходом поблагодарил Зотов.

– Сочтемся после войны, – слабо улыбнулся Аверкин.

Снаружи ждали хмурые, опухшие разведчики и бородатый партизан с недобрым взглядом, вчера доивший корову.

– Доброго утречка, – поздоровался бородач, всем видом показывая, что утречко ни черта не доброе и виноват в этом именно Зотов. С виду под пятьдесят, из-за неухоженной, черной с проседью бородищи толком не разберешь. Нос крупный, щеки рябые. Глаза, скрытые под густыми бровями, зыркали нагло и воровато. На плече мосинский карабин, за поясом пара гранат-колотушек, на патлатой голове лихо заломленный драный треух.

– Здрасьте, а корова где? – удивился Зотов, предпочитая таких ухарцев сразу ставить на место.

– Развелись, – буркнул мужик. – Не сошлися, значится, характерами. Меня маршал наш проводником к вам прислал. Кличут меня Степаном Мироновичем Шестаковым, прозвище Сирота. Можно просто: Степан Мироныч, можно Степан, можно Степка, мне один хрен с тобой детей не крестить. Куды идем?

– Ставлю задачу. – Зотов пропустил мимо ушей обращение на «ты» и обвел разведчиков пристальным взглядом. – Углубляемся в лес и выходим на связь с Центром. Вопросы есть?

Вопросов не было. Разведчики попрыгали, проверяя снаряжение. Степан фыркнул и пошел к лесу. Партизанский лагерь кипел походной жизнью. Дымила кухня, сновали люди. Женщины, закутанные в платки, чистили вялый картофель, кидая клубни в огромный исходящий паром котел. Покрикивали подростки, ведя коней на водопой. Заливисто лаяли псы.

Зотов поравнялся с Карпиным и сообщил:

– Ночью повесился начальник местного особого отдела. Тот самый, которому Сашка вчера рыло набил.

– Вон оно как, – удивился лейтенант. – Не вынес позора?

– Есть подозрения, что ему помогли.

– Мне сразу это гадючье гнездо не понравилось, – поделился наблюдением Карпин. – Слишком все у них спокойно и гладко. Половина окруженцы, ряхи отожрали, бабами обросли, хозяйством, а люди на фронте воюют.

– Каждому свое, – возразил Зотов.

– Да мне что, – отмахнулся лейтенант. – Побыстрей бы самолет.

– Самолета не будет. Центр запретил все полеты, немцы сжимают кольцо, недаром «Рама» кружила. Так что скучать не придется, гарантия.

– Они там с ума посходили? Значит, застряли мы здесь?

– Значит, застряли.

Затих стук топора и перекличка голосов. Лес впитал звуки, разлив тягучую, осторожную тишину, нарушаемую лишь пением невидимых птиц. Шестаков уверенно свернул в темный ельник, следуя по незаметной звериной тропке, вьющейся сквозь бурелом и островки сухого малинника. Зотов посмотрел на часы. Половина девятого, нужно топать и топать. Жизнь радиста в партизанском отряде беспокойная, как у бродячего пса. Он только в мечтах сидит в теплой землянке, попивает чаек и бодро рапортует в штаб про очередную блистательную победу. На деле радист два-три раза в неделю, в любую погоду, взваливает на себя десятикилограммовую рацию, берет оружие и в составе группы охранения уходит как можно дальше от лагеря, отмеряя десятки километров чащи и болотного хлебова, нещадно потея, кормя комарье или промерзая насквозь. Выходит на связь и спешно делает ноги, заметая следы. Немецкая ближняя и дальняя радиоразведка способна запеленговать малейший сигнал, и тогда, по настроению, источник сигнала утюжат авиацией или выдвигают за радистом поисковый отряд. Севшие на хвост егеря делают пресную жизнь партизанского радиста чуточку пикантнее и острей.

За следующую пару часов отмахали, судя по карте, семь километров, буквально просочившись, благодаря молчаливому Шестакову, сквозь разливное море непроходимых трясин. Вышли по сухому, даже ног замочить не пришлось, вот что значит опытный проводник. Зотов прослезился, вспомнив, как недавно блуждали по партизанским лесам, местами увязая по пояс в жадно хлюпающем вонючем болоте.

Ветреный, пронизанный солнечным светом сосняк обошли стороной и расположились в густом ельнике, на ковре порыжелой опавшей хвои. Разведчики привычно заняли круговую оборону. Пока Капустин готовил рацию и забрасывал гибкое многометровое щупальце антенны на дерево, Зотов достал блокнот и набросал короткое сообщение. Щелкнул переключатель, вспыхнул индикатор. Есть связь! При должной сноровке радиста и доле удачи «Север» обеспечивал устойчивый сигнал на дальности четыреста километров и более. Надежная, неприхотливая машинка, самое оно для партизан и разведчиков.

«Тук. Тук-тук. Тук», – азбука Морзе зазвучала в лесной тишине, растворяясь в теплом воздухе весеннего дня.

Лис – Центру

Прибыли в Колхоз, хотим домой. Обстановка спокойная.

Капустин поправил наушники и принялся сыпать в блокнот строчками ничего вроде бы не значащих цифр. Зотов предусмотрительно отвернулся. Радисты натуры ранимые, крайне болезненно воспринимающие попытки вторгнуться в интимный рабочий процесс.

Капустин закончил, передал лист расшифрованной радиограммы и, не дожидаясь приказа, начал сворачивать аппарат. Выход в эфир занял не более двух минут.

Центр – Лису

Домой нельзя. Ждите хорошей погоды. Активных действий не предпринимать. Привет от Николая Степановича. Береги шкуру, Лис.

Ответ пришел скупой, но Зотов знал, какие чувства охватывают офицеров и радистов Центра, когда из глубокого немецкого тыла приходит весточка от группы, молчавшей несколько дней. Дежурный бежит по коридорам сломя голову, начальство глотает валерьянку, и каждый ликует – ребята живы и вышли на связь.

Группа молча снялась и отправилась обратной дорогой. Зотов мысленно перенесся к утреннему убийству. Зацепок нет, нужно как можно быстрее опросить возможных свидетелей. Всегда кто-то что-то да видел. В отряде все знают друг друга в лицо, чужой пробраться не мог. Версию с проникновением немецких агентов можно отбросить как нежизнеспособную. Или нельзя? Кто для них начальник особого отдела? Прежде всего человек, имеющий выходы на подполье. Кладезь информации. Ценен живым. Допустим, Твердовского пытались выкрасть, он оказал сопротивление и был убит. Вариант? Вариант.

Шестаков подождал, пока Зотов с ним поравняется, и пробурчал:

– Ну как там Большая земля? А то генералиссимус наш доморощенный с начальником штаба только победные сводки на собраниях зачитывают, сколько в них правды – одному богу весть. Мы, конечно, киваем, вроде да-да, так и есть, товарищи командиры.

– Есть поводы сомневаться? – спросил Зотов.

– А как не бывать? – вопросом ответил Степан. – Времечко смутное, в душу ети, война семьи разорвала, отцов с сынами по разные стороны развела, и ведь правда у каждого своя. Немец трубит о скорой победе, наши обещают Берлин на днях захватить, локотские полудурки свою, народную власть устанавливают, дескать, национальную, русскую, откудова новая Россия пойдет.

– А вы кому верите?

– Себе, – без раздумий ответил Степан. – Глазам, ушам, носу. Где могу, людей слушаю, а потом уж мозгой шевелю.

– И к каким выводам пришли?

– Да к самым разнообразным, – увильнул от ответа Шестаков. – Например, ведаю доподлинно: не нравится шайка ваша нашему командиру.

– Думаете? – удивился Зотов.

– Точно тебе говорю. – Шестаков покивал косматой башкой. – И ты мне не выкай, я не из интилихентов проклятых, не надо штучек тут городских. Степан и Степан.

– Хорошо, – мягко улыбнулся Зотов.

– Так, о чем я? Ага, маршалу вы нашему не по ндраву пришлись. Знаешь почему?

– Просвети.

– Если бы Федрыч вами дорожил, своих бы людишек проводниками послал, проверенных вдоль-поперек. А он меня придал, а я человек бросовый, на меня даже особист-жиденок рукою махнул. Задания мне поручают самые гиблые, где размену не жалко.

«Интересный поворот», – подумал Зотов и ехидно спросил:

– Корову доить?

– С коровкой меня кривая дорожка свела, – словно и не заметил насмешки Степан. – Я в арестованных. Третьего дни с засады, значит, ушел.

– Недисциплинированно.

– Во-во, оно самое, Федрыч так и сказал: «Ниди… не-ди-сцы…», тьфу, стерва какая, больно умное слово, напридумывали херни, простому человеку рот изломать. Приказали нам с робятами у дороги на Тарасовку сидеть, вроде заготовители по ней вскорости шлендать должны, разведка разведала, едрить ее в дышло, эту разведку. Замаскировались в балочке, травкой присыпались, веток в задницы навтыкали, лежим. До обеда еще весело было. Спал я. На дороге, значится, никого. Лежим. Проехал калека однорукий с хворостом, Федька-дурачок, его по детству медведь потрепал, теперь такие пузыри из соплей надувает – залюбуешься. Говорю взводному: давай атакуем, второго шанса не будет. Чтоб как в частушке той. – Шестаков вытянул руку и продекламировал:

А взводный у виска пальцем крутит, не согласный, значится, с моей тактикой. Я оскорбился. Лежим дальше, ожидаем хер знает чего. Заготовителей нет, они ведь не знают, что мы поджидаем, вот и не торопятся, стервы. Жрать охота, спасу нет. И день к вечеру. И жрать хочется. Надоело мне, отполз назад, будто живот прихватило, и подался в деревню. Прихожу, про заготовителей там слыхом не слыхивали. Двое полицаев местных упились самогонкой и спят под столом. Ну я человек простой, сел без приглашения, выпил-закусил, харчи в скатерочку завернул, прихватил винтовки и распрощался. Явился обратно весь красивый и с трофеем богатым. Робятам принес вечерять, взводному доклад о геройских подвигах раба божьего Степана Шестакова. И чего ты думаешь? Медалю мне дали? Хер. – Партизан продемонстрировал корявую фигу. – Начштаба расстрелять грозился, Марков еле отбил. Дали бессрочный наряд по хозяйству и всеобщее осуждение. А разведчикам-сукам – благодарность. Вот она жисть-то кака.

– Тяжелая, – посочувствовал Зотов. Настроение стремительно поднималось.

– А я не жалуюсь, – отмахнулся Шестаков. – Все легче, чем Твердовскому, царствие ему небесное, ежели пустят.

– Слышал? – удивился Зотов.

– А кто не слышал? Все слышали, – рассудительно ответил Степан. – У нас новости быстрые, как понос. Народ с утра судачит вовсю: кто грит, повесился особист от нестерпимых мучений совестливых, а кто грит, упал и башкою об печку треснулся, а третьи грят, убили его. Многие даже радовались.

– Есть люди, желавшие Твердовскому смерти? – как бы между прочим спросил Зотов.

– Сколь угодно, – сплюнул Шестаков. – Да хучь я. Боялись его. Олежка всюду нос свой совал, мимо не пройдет без беседы ндравственного характера. Издалече вел, вежливо так, обходительно, и выматывал наизнанку, сидишь перед ним словно голый, а он прям в душе ручищами своими копается. Вроде с погоды начинали, с видов на урожай, а глядишь, ты ему уже про родителей обсказываешь и как соседке под юбками шарил. Была у него тетрадочка синяя, школьная, мы ее меж собой «Расстрельными списками» нарекли. Грешки в ней записывал, кто что сказал, кто глянул косо, у кого прошлое темное, врагов вычислял. Ну вот и довычислялся. За ту тетрадочку его многие на головенку хотели укоротить.

Дело приняло совершенно иной оборот. Оказывается, у Твердовского было много врагов, не просто много – навалом. Никакой тетради в землянке не было, возможно, хорошо спрятана, но, учитывая слова Шестакова, убийца мог забрать ее перед уходом. Марков ничего не сказал. Забыл? Не счел нужным? Скрыл возможный мотив? Скользкая личность…

Местность пошла знакомая. Отряд миновал приметную березу – огромную и сломанную у основания. Дерево обрушилось в малинник, обросло грибами и мхом. Отрухлявевший пень высотой метра полтора щерился из зарослей в беззубой ухмылке. Быстро вернулись. Обычно обратная дорога кажется куда как длинней.

– Стой, кто идет! – окликнул из леса невидимка.

– Свои! – Шестаков резко остановился.

– Пароль!

– Рябина! Отзыв!

– Кукушка. Проходи.

Только оказавшись вплотную, Зотов увидел окопчик, тщательно замаскированный кучей валежника. В карауле – два партизана, вооруженные пулеметом.

Встречать явилась целая делегация во главе с Марковым и начальником штаба. Неужели соскучились?

– Вернулись, стало быть? – странно холодным тоном спросил Марков.

– Связь установили, Николай Степанович велел кланяться, – расплылся в улыбке Зотов, внутренне напрягаясь в предчувствии чего-то недоброго.

Не меньше двух десятков партизан взяли группу в кольцо.

– Ну это, давай, начштаба, действуй, – буркнул Марков.

Лукин выступил вперед, и Зотов увидел у него в руке пистолет.

– Сохраняйте спокойствие, – глумливо улыбнулся Лукин. – Рядовой Волжин, вы арестованы по подозрению в убийстве старшего лейтенанта Твердовского. Сдайте оружие.

Глава 4

Волю эмоциям Зотов дал только в землянке.

– И как это понимать, товарищ партизанский командир?

– Вы успокойтесь, товарищ Зотов, – отчеканил Марков. – Пока вы прогуливались, птичек махоньких слушали, майор Лукин установил виновного.

– Каким это, интересно, способом?

– А самым обычным. Думаете, мы тут пальцем деланы? Мозгой шевелить умеем, фактики сопоставлять.

– Фактики?

– Я по порядку начну, с вашего позволения, – поджал губы Марков. – Вы послушайте внимательно, не перебивайте. Вы этого Волжина давно знаете?

– Три дня, какое это имеет значение?

– Прямое. – Марков многозначительно поднял палец. – Пусть эмоции вам глаза не застят, товарищ Зотов. Я ж не знаю, в каких вы с подозреваемым отношениях, может, он вам жисть спасал или еще чего в таком роде. Вы горячку не порите. Лукин по полочкам диспозицию разложил, покумекал, вычислил гадину. Драку вчерашнюю помните?

– Помню.

– Дак после драки Волжин, стервец, прилюдно обещал Олега Иваныча прирезать, тому полтора десятка свидетелей есть.

– По пьяной лавочке чего не наговоришь, – возразил Зотов. Начало ему абсолютно не понравилось. Прослеживался четкий мотив.

– Пьянка, да, на фантазию здорово действует, – согласился Марков и выложил следующий аргумент: – А как быть с тем, что ночью Волжина видели шатающимся по лагерю? У кухни терся, потом у землянки Олега Ивановича, покойного.

– И, естественно, видели, как Волжин заходит внутрь и душит начальника особого отдела?

– Чего нет, того нет, – сокрушенно вздохнул командир.

– Вы отдаете себе отчет, что все эти улики косвенные?

– Ага, за яйца с такими не схватишь.

– Но Волжина задержали. На каком основании?

– А тут не дураки сидят, – Марков отбросил будничный тон. – Мы не в бирюльки играем, товарищ Зотов, мы в тылу врага воюем, и методы наши суровые по необходимости. Архаровец ваш арестован за дело. Свара с мордобоем была? Была. Языком трепал? Трепал. Ночью по лагерю шлялся? Шлялся. Одного этого достаточно, чтобы в яму шельму упечь, до дальнейшего разбирательства. Я сам не поверил сначала. Думал, гладко у начштаба выходит, клубочек сам собою распутывается. А потом вот. – Марков с видом победителя выложил на стол перьевую ручку, красную, с тончайшим серебристым узором. Изящная, дорогая вещица. Немецкая, фирмы «Кавеко». Зотов снял колпачок. Перо золотое. Из довоенной партии. С тридцать восьмого года в Германии запрещено использование драгоценных металлов для гражданских нужд. Рейх начинал подготовку к войне.

– Красивая, – признался Зотов. – Неужели подарите?

– Это ручка Твердовского, – покачал головой Марков. – Найдена у Волжина, на самом дне вещмешка, завернутая в пару портянок. Как вам такой расклад?

– Вы и обыск успели провести? – удивился Зотов. Ручка – это настоящая улика, неопровержимая. Неужели Волжин?

– Честь по чести, на людях, как полагается, – подтвердил Марков. – Я не верю в случайности, Виктор Павлович. Человек бьет морду, клянется прирезать, ночью бродит у землянки жертвы, Твердовский мертв, у Волжина ручка в мешке. Многовато, стало быть, совпадений.

– Какой дурак будет прятать у себя вещи убитого?

– А кто его знает, дурак – не дурак? – развел руками командир. – Следствие разберется.

– Я хочу поговорить с Волжиным.

– Никак невозможно, – возразил Марков. – Арестанта начштаба допрашивает, ему и карты в руки. Вы теперь лицо заинтересованное.

– Вы обещали мне не мешать, – напомнил Зотов.

– А я разве мешаю? – свалял дурачка командир. – Лукин на раз-два до всего докопался, убийцу установил. Ваша работа на этом закончена, отдыхайте, ждите самолет.

– Так и сделаю. – Зотов резко поднялся и вышел на воздух. Марков не стал задерживать.

– Ну как там? – подскочил Карпин.

– Плохо, – не стал отрицать Зотов. – Волжина будут по полной крутить, сам виноват.

– Есть доказательства?

– Воз и тележка. У Волжина был мотив, его видели ночью в лагере, в его вещах найдена ручка убитого.

– Брехня, – горячо возразил лейтенант. – Ну не мог Сашка убить особиста, не мог!

– Был принципиально против насилия?

– Ну не так чтобы очень, – смешался Карпин. – Я Сашку с зимы знаю, он меня раненого из немецкого тыла двадцать километров на себе пер. А теперь его врагом засчитали.

– Куда он ночью ходил?

– Не знаю, – резанул лейтенант. – Выпили крепко, отрицать не буду, для начала по пол-литра на рыло, я разрешил после боевого выхода нервишки поправить. Партизаны подтянулись, байки травили, братались, самогонка рекой, баян притащили, помню, бабы были, потом как отрезало. Проснулся ночью в землянке, слышу – лезет кто-то. Волжин приперся. Сказал, мол, гулял, а сам довольный, как котяра, крынку сметаны сожравший. Я еще машинально на часы глянул. Десять минут четвертого было. Он захрапел сразу, а я отлить вышел, заодно покурил, на звезды полюбовался, и спать. Если с Сашкой худое случится, я всех сук партизанских под корень вырежу.

– Спокойнее, лейтенант, разберемся. – Зотов придержал его за локоть. – Идите к ребятам, и с алкоголем рекомендую временно завязать.

– Сашку вытащишь?

– Постараюсь.

Карпин пристально посмотрел Зотову в глаза и странной, дерганой походкой пошел к себе.

«Отдыхайте», – вспомнил Зотов слова Маркова. Ага, щас. Улики кричали о виновности Волжина, и лишь кошка-интуиция намурлыкивала обратное. Уж слишком поганое совпадение: в отряд прибыли новые люди, немножко поцапались с особистом, и тут же он отдал богу душу. Все тихо-мирно, а тут завертелось. Так не бывает. Подстава? Очень похоже. Словно кто-то нажал спусковой крючок. Тот, кому это выгодно. Но кому? Нужно срочно поговорить с обвиняемым, прояснить суть ночных похождений. Одна загвоздка – Марков не разрешит, пока начштаба вдоволь не накуражится. После таких допросов подозреваемый обычно пишет признание. Необходимо любой ценой прорваться к Волжину. Любой ценой.

Часовой от землянки убитого испарился. Сюрпризец. Ощущение, будто командование расслабилось и вполне удовлетворилось версией виновности Волжина. Что это – глупость, расхлябанность, саботаж?

Зотов спустился по земляным ступенькам, открыл дверь и привалился к проему. Этого следовало ожидать. Внутри кавардак. Вещи сброшены, вспоротый матрас раззявил соломенное нутро, кто-то особо одаренный накопал в полу несколько ям. Товарищи партизаны времени зря не теряли.

За спиной деликатно покашляли. Зотов повернулся и увидел Маркова.

– Не прислушались вы к моему совету, Виктор Павлович, – посетовал командир.

– Я просил никого на место преступления не пускать.

– Ух, батюшки. – Марков заглянул внутрь. – Часовой-стервец не уследил. А где он? Ну задам я ему!

– Это были вы, – полуутвердительно, полувопросительно сказал Зотов.

– Я? Не-ет. – Марков состроил честные глазки и даже вроде немного обиделся.

– Синюю тетрадочку искали?

Взгляд Маркова изменился, став на мгновение неверяще-удивленным.

– Ого, знаете про тетрадь?

– Разве это секрет?

– Для вас как бы да, – буркнул Марков. – Шестаков натрепал?

– С чего вы взяли? Совсем нет. В любом случае свои источники я не раскрою.

– Неважно теперь, – отмахнулся Марков. – Да, искал.

– Нашли?

– Нет. – На этот раз Марков не врал.

– Значит, пропала тетрадь начальника особого отдела и в этом подозревается Волжин?

– А кто еще? – удивился командир.

– Вас, Михаил Федорович, не смущает обстоятельство, что рядовой Волжин, находясь в пьяном угаре, из личной мести убивает Твердовского, похищает крайне приметную ручку, личные записки убитого и идет спать? Зачем? Мемуары писать? Вы сами тетрадь эту видели?

– Видел. Твердовский всегда ее с собой носил в планшете или за пазухой.

– Знали о ее содержании?

– Догадывался. Начальник особого отдела мне напрямую не подчиняется.

– Про вас много было в этой тетради?

– А я почем знаю? – огрызнулся Марков. – Там на всех было, значит, и на меня. Это допрос?

– Дружеская беседа, и от вас зависит, перерастет она в допрос или нет, – холодно сказал Зотов. – Пытаюсь понять, как так вышло: у большинства партизан, включая вас, был зуб на особиста, а в убийстве обвинили человека, который провел в отряде пару часов.

– Вы меня подозреваете? – оскорбился Марков.

– Я подозреваю всех, – отрезал Зотов. – Уничтожены следы преступления. Вы на данный момент всячески препятствуете расследованию, а это наводит на нехорошую мысль.

– Какому расследованию? Убийца задержан.

– Вам удобно так думать. Почему – судить пока не берусь. Вина Волжина не доказана. Если меня к нему не допустят прямо сейчас, я буду вынужден сообщить в Центр о вашей неблагонадежности.

Марков слегка побледнел. Зотов ударил в нужную точку. Сорок первый, год хаоса и вседозволенности, остался в прошлом. С зимы сорок второго Москва стремилась поставить разрозненное партизанское движение под контроль, убрав пустышки и отряды лжепартизан, которые расплодились сверх меры, дискредитируя саму идею народной борьбы. Методы стандартные для военного времени: в партизанский край забрасывалась группа сотрудников НКВД и зачищала командиров, запятнавших себя разгильдяйством, грабежом и насилием в отношении местного населения. Отряд переподчиняли. Жестокая и безотказная мера. Процесс в самом разгаре, потому Марков и трусит. Он меньше всего заинтересован в появлении пары десятков мужчин с цепкими, холодными глазами и полномочиями от самого Лаврентия Палыча Берии. Бывали случаи, когда партизаны убивали группы чекистов, но тогда путь один – к немцам, и всем гуртом в расстрельные списки НКВД. Не всех это пугает, но большинство.

– Пойдемте, товарищ Зотов, – натужно вздохнул Марков.

– Куда?

– К Волжину вашему, куда же еще?

«Маленькая, но приятная победа», – порадовался Зотов, следуя за недовольно топорщащим усы командиром. Почему всегда нужно непременно запугивать и угрожать, чувствуя себя подлецом? Или не чувствуя. Зотов прислушался к ощущениям. Нет, точно нет, ради дела можно и ножом у горла подбадривать, совесть пусть зайдет после войны.

Марков нырнул в одну из землянок. Послышался неразборчивый разговор на повышенных тонах. Дверь рывком отворилась, вышел разъяренный начштаба, увидев Зотова, поправил ремни и предупредил:

– У вас десять минут.

– Премного благодарен, – улыбнулся Зотов. Разминулся с Марковым и вошел в землянку, плотно затворив дверь.

Свет падал через узенькое окошко, прорубленное на уровне земли. Сашка сидел на нарах живой и здоровый, разве что понурый, и по-волчьи смотрел исподлобья.

– Как дела? – спросил Зотов, присаживаясь.

– Чем дальше, тем лучше, – откликнулся Волжин. – Майор, сука, мокрое шьет, а я ни ухом ни рылом.

– Бил?

– Кто? А, начштаба? Не, пальцем не тронул, вежливый такой весь, паскуда, вопросики задает. Я ему все обсказал, а он по новому кругу погнал, как заведенный, и все записывает, записывает.

«Ищет малейшие нестыковки, отмечает неточности в показаниях, – отметил Зотов. – Прием старый, как миф о грехопадении».

– Объясните дураку, что к чему? – Сашка пытливо заглянул в лицо.

– Ты убил Твердовского? – напрямую спросил Зотов.

– Нет. – Сашка сжал губы и взгляда не отвел. Зрачки не расширились, лоб не вспотел. Говорит правду? Спорно, внешние признаки ничего не значат, есть порода людей, у которых границы лжи и правды размыты. Полезное качество, врожденное или приобретенное…

– Не верите?

– Я верю фактам, Саш, а факты против тебя. Грозился кровь особисту пустить?

– Ну грозился, – понурился Волжин. – Пьяный был, героя из себя перед бабами корчил. Каюсь теперь.

– Ночью ходил по лагерю?

– Ходил. – Сашка вовсе повесил голову. – Спать не хотелось, ночка хорошая, самогонка, проклятая, на подвиги потянула. Нагулял на задницу приключений.

– Один гулял или в компании?

– Один, – быстро, без раздумий ответил Волжин. – С кем мне гулять? Голова разболелась, мочи нет, дай, думаю, воздухом подышу. Наши спали, здешних никого толком не знаю, чтобы дружбу водить. Прогулялся, голова успокоилась, я и на боковую.

– Мне нужна правда, Саш, если ты хочешь выпутаться из этого переплета. Начштаба уже все решил, и помешать я никак не смогу. Твое молчание ему только на руку.

Волжин задумался и покачал головой:

– Нечего мне сказать, один я гулял, и точка. Раз виновен – отвечу.

– Хозяин – барин, – не стал давить Зотов. – Между прочим, ручку особиста, с золотым пером, нашли у тебя в вещмешке.

– Подкинули! – вскинулся Волжин.

В дверь, на шум, просунулся часовой.

– Все в порядке, боец. – Зотов жестом отправил часового обратно.

– Подкинули мне ручку эту! – горячо зашептал разведчик. – Вы ко мне в Ростов поезжайте, там Сашку Волжина всякий знает, подтвердят: бабник, хулиган и пропащая голова, но чужого в жизни не взял! Честное слово!

– Честного слова недостаточно, Саш. Нужны веские доказательства твоей невиновности, а у нас их попросту нет. Пойдешь под расстрел.

– Значит, пойду, – с вызовом ответил Сашка. – На хрен такая жизнь, раз человека ни за понюшку табака губят? Я хлюста этого не убивал, вот и весь сказ. Лейтенанта спросите, он вам скажет, что я за человек!

– Вы друзья, как я понял, – мягко сказал Зотов. – Лейтенант переживает, того и гляди глупостей натворит.

– Карпин может. – Сашка откинулся на стену и задумался. – Вы ему скажите, пусть не дуркует, не то я его с того света достану!

Дверь вновь отворилась, Зотов уже хотел послать часового матом, но на пороге возник Лукин и сказал:

– Ваше время истекло.

– Две минуты, – попросил Зотов.

– Полторы, – великодушно разрешил Лукин.

– Видели? Одолжение делает, – обозлился Волжин.

– Ты не кипятись, – предупредил Зотов. – Веди себя спокойно, отвечай по существу, не провоцируй, норов свой спрячь. Тут не Большая земля, нянчиться не будут.

– Да пошли они! – вспылил Сашка. – Я за мамкиной юбкой в жизни не прятался, я с первого дня на войне! Я разведчик. У меня две «Отваги»! Я немцам глотки заживо грыз и товарищей хоронил, пока эти уроды лесные на печках сидели. Они меня судить будут?

– Будут, Саша, будут. – Зотов встал. – Ты точно ничего не хочешь мне рассказать?

– Не хочу, – буркнул Волжин и отвернулся.

– Ну как знаешь. Давай не скисай.

Сашка не ответил, пристально изучая мох, натыканный в щели наката. Гордый шкетенок.

Зотов вышел и нос к носу столкнулся с Лукиным.

– Адвокатом заделались, товарищ из Центра? – ехидно спросил начштаба.

– А что остается? – благодушно удивился Зотов. – Вы так лихо провели расследование, я и глазом моргнуть не успел. Снимаю шляпу перед вашими способностями.

– Не стойте у меня на пути, товарищ Зотов, – прошипел начштаба, нервно дергая правым веком. – Со мною лучше дружить.

– А то что? Найдут ручку в вещах?

– Вы на что намекаете? – недобро прищурился Лукин.

– Да так, мысли вслух. Позволите? – Зотов толкнул его плечом и пошел, чувствуя спиной тяжелый неприязненный взгляд. Ничего, взгляд не пистолет, дыр не наделает.

От разговора с Сашкой остались двойственные впечатления. Волжин отрицает вину, и в этом ничего необычного нет. Случаи, когда преступник признается в содеянном, можно по пальцам пересчитать, абсолютное большинство отправляется валить лес по энкавэдэшной путевке, искренне убежденное в собственной безукоризненной чистоте. Тюрьмы переполнены невиновными, спецлагеря кишат праведниками, случайно угодившими в жернова репрессивных машин. За Сашку лишь его слово, против – упрямые факты. Он что-то недоговаривает. Любой, кому вышка грозит, душу и мамку продаст, дружков лучших заложит, а этот молчит? Почему? Загадка. Найдешь ответ – дело сдвинется с мертвой точки.

Зотов отыскал Маркова и уговорил отдать в пользование землянку Твердовского для проведения следственных мероприятий. Марков поартачился немного и согласился. Насчет свидетелей по делу Волжина пришлось вновь надавить. Марков, не желая конфликтовать с Лукиным, кобенился как мог, отсылая к начальнику штаба и напирая на то, что это его свидетели. Зотов напомнил, кто командир отряда, и Марков сдался. Минут через десять у входа в землянку курили и переговаривались несколько человек.

За следующие полтора часа Зотов выяснил массу интересных подробностей. Опрошенные партизаны в один голос утверждали – Волжин прилюдно обещался зарезать Твердовского. Однозначно был пьян – от легкого подпития до полнейшей невменяемости, тут показания разошлись. Гулянка закончилась около двенадцати ночи. Миловидной девушке из хозвзвода, Оленьке Гусевой, угрозы Волжина показались бахвальством. Волжин красовался перед девчонками и убивать никого не хотел. Всем понравился – веселый, разговорчивый, сильный. Одноногий повар, Егор Кузьмич Савушкин, в час ночи видел Волжина в лагере. Время назвал точно, как раз сменились посты. Разведчик вышел к кухне, попросил прикурить, спросил, где баня, и ушел. Двое патрульных наткнулись на Волжина в три часа ночи. Он якобы вышел до ветру и заблудился. Подозрений это не вызвало. Волжина проводили до землянки и пожелали спокойного сна. Вел себя нормально, не нервничал, не пытался скрыться и убежать.

Зотов выборочно опросил еще четверых. Ясности не наступило. Он отодвинул блокнот, исписанный мелким неразборчивым почерком. Привык писать быстро, от этого буквы скакали безумными блохами и строчки походили на затейливый шифр. Разболелась башка. Показания уводили в разные стороны: половина свидетелей утверждала, будто Волжин жаждал убийства, половина приняла выпады за шутку, причем явных угроз, оказывается, и не было. Гуляла компания до двенадцати ночи, повар видел Сашку около часа, патруль обнаружил его в три часа и проводил до землянки. Это подтверждается показаниями лейтенанта Карпина, которого Волжин разбудил в десять минут четвертого. Где Волжин был с часа до трех? Два часа выпадают из схемы. За это время можно спокойно придушить особиста, имитировать самоубийство, замести следы и лечь спать, прикинувшись невинным ягненком. Ох, Сашка, Сашка, зря ты молчишь. Спрашивал у повара дорогу к бане. Зачем? Сомнительное удовольствие – мыться в выстывшей бане, легче взять на кухне ведерко горячей воды и ополоснуться в ближайших кустах. Вечера встали теплые, комарье покамест не озверело, плескайся, как бегемот.

В дверь постучали.

– Да.

Внутрь просунулась кудрявая шевелюра ординарца Петро.

– Товарищ командир кличет, срочное дело.

– Иду. – Зотов спрятал блокнот в карман. Никак Марков очередную подлянку задумал…

Глава 5

В конце тропы галдели с десяток партизан. Внеплановое собрание? Марков, устало слушавший высоченного, крепко сбитого парня, отмахнулся и поспешил к Зотову. Сообщил удивленно:

– Виктор Палыч, пришли ребята из отряда имени Калинина.

– Безмерно рад, – прослезился Зотов. – Я тут при чем?

– Ну это, как его, штука такая вышла, – замялся командир, подбирая слова. – Один из них Твердовского, стало быть, требует, говорит, Олег Иванович его самолично востребовал.

– Сказали?

– Сказал. Ругается теперь на чем свет стоит, бучу поднял.

– Мне нужно поговорить с ним, – быстро сказал Зотов. Представилась возможность опередить Лукина на крохотный, неприметный шажок. Странно, что Марков не обратился напрямую к начальнику штаба. Подозрительно это.

– Сделаем. – Марков повернулся и скомандовал: – Крючков! Подь сюды, у товарища разговор к тебе есть. Надо потолковать.

– Отчего ж не потолковать, – зычно пробасил высокий.

Зотов отошел в сторонку, под навес с лошадьми. Худющая кобыла покосилась огромным глазом и пренебрежительно фыркнула. Партизан приблизился не спеша, вразвалочку, словно делая одолжение непонятному типу. Глаза наглые, рыбьи, одет в обрезанную шинель и ботинки с обмотками, на голове лихо сдвинутая на ухо кепка, украшенная грязноватой лентой из красной материи, на плече, стволом вниз, мосинский укороченный карабин. За поясом две гранаты с длинными ручками и плоский штык от немецкой винтовки.

– Чего хотел? – вместо приветствия набычился партизан.

– Здравствуйте, товарищ. – Зотов расплылся в дружелюбной улыбке. – Я представитель Центра при штабе партизанских бригад Брянской области.

Парень разом подобрался и ответил куда более дружелюбно:

– Здорово. Крючков Иван.

– К Твердовскому?

– К нему. – Крючков сплюнул сквозь зубы. – Три дня болота месили, и зря. А ноги-то не казенные. Ботинок прохудился, кто возместит? Я как узнал, что особист повесился, ошалел слегка. Такую дорогу проделали!

– Знаете, зачем он вас вызвал?

– Ни ухом ни рылом, – отмахнулся Крючков. – Неделю назад покликал меня командир наш, Матвеев. Сказал – особист зародиновский ищет бойцов сто тринадцатой стрелковой дивизии, а я как раз там и служил. В прошлую пятницу опять меня к командиру скликали, велели собираться и топать в «За Родину» к особисту, а это двадцать километров от нас.

– С какой целью?

– Не знаю. Мое дело маленькое, приказали – встречайте с цветами и фейерверками.

– Догадки имеются?

– Полагаю, насчет сто тринадцатой дивизии. – Крючков подозрительно огляделся. – Ведь недаром особист мертвый за нее узнавал. А вот откуда у него такой интерес – тут помочь не могу, надо у него спрашивать.

– У него спросишь, – невесело усмехнулся Зотов. – Что уникального в этой дивизии?

– А ничего, – признался Крючков. – Сформировались в Рыльске, в тридцать девятом, я как раз призвался после техникума, сам курский. Освобождали Западную Белоруссию, полячишек разогнали, они и не сопротивлялись особо, драпали и в плен стадами сдавались. Вот тогда мы поверили в мощь Красной Армии. Весело было, кто ж знал, что через два года сами дерьма хлебанем. – Крючков замолчал, следя за реакцией собеседника.

Зотов ничего не сказал, лишь ободряюще смежил веки.

– Вышли к границе, – продолжил Крючков. – Фашистам ручками помахали, они нам, дескать: камрад, карашо, дружба навек. Гниды. Надо было тогда их давить. Потом нас в Карелию перебросили, помогать финскому пролетариату сбросить буржуйские цепи. Думали, как в Польше: могучим ударом, малой кровью, на чужой территории, ну и вляпались по самые помидоры. Стужа встала жуткая, а мы в буденовках. Замерзшие солдатики вдоль дороги торчали, как статуи в инее, поднять пытаешься – руки с ногами хрустят и отваливаются. Я этот хруст до сих пор слышу. Финны пленных добивали и на деревьях кусками развешивали. В сороковом, двадцать девятого февраля, меня ранило во время атаки на Туркин-саари, спину осколками посекло. Обидно до слез, угораздило дурака перед самой победой. Провалялся три месяца в госпитале, врачи «Железным» прозвали, вытащив из меня почти сто грамм чугуна.

Партизан замолчал, погрузившись в воспоминания.

Зотов не мешал, будто снова ощущая ледяное дыхание финских лесов. Дыхание смерти, затаившейся в величавой красоте огромных, занесенных снегом елей. Странная та была война, непонятная. Финны никакого освобождения вовсе не ждали. Летучие отряды лыжников в белых халатах появлялись из чащи, обстреливали советские дивизии, растянутые по дорогам на десятки километров, и растворялись в дымчатом мареве. Солдаты зверели, неся потери и не видя противника. Финны не вступали в бои, массово используя снайперов и маневровые группы. Минировали дороги, обочины, дома, трупы. Приманкой могли служить брошенные портсигары, винтовки, оставленный напоказ новенький велосипед. Армию охватил страх перед мифическими «кукушками», боялись каждого дерева и куста. Медлительные армейские механизмы с трудом приспосабливались к новым условиям. Кровью платили за каждый пройденный метр. Зотов попал на войну в канун нового, сорокового года, в составе оперативной группы для фильтрации финских военнопленных. Только на месте выяснилось, что допрашивать почти некого, за всю войну в плен попали меньше тысячи финнов. А в январе, с частями восемнадцатой дивизии, Зотов попал в окружение близ деревеньки Леметти. Температура упала до минус пятидесяти, пришлось вгрызаться в каменистый промороженный грунт. Финны методично обрабатывали артиллерией, предлагали сдаться и обменять оружие на деньги. Эмигранты из русских звали по именам, матерились, исполняли «Яблочко» под гармонь, ночами финские женщины истошно выли и колотили в бубны. Окруженные сходили с ума. Начался голод. Танкисты попытались вырваться самовольно, увлекли за собой часть пехоты и попали в засаду. Из полутора тысяч бойцов не выжил никто. Попытки доставить продовольствие по воздуху провалились. Советская авиация, не имея точных координат, бомбила своих. Положение стало катастрофическим. Приказ на прорыв поступил лишь двадцать восьмого февраля. Комбриг Кондрашов велел бросить сто двадцать раненых. Измученные, отощавшие солдаты двумя колоннами бросились в самоубийственную атаку. Первая погибла, вторая прорвалась, среди них Зотов. Смерть выпустила, разжала костлявые лапы.

– Оклемался я после госпиталя, получил сержанта. – Крючков вышел из забытья. – Дислоцировались в Семятыче, на самой границе, дрянной городишко. Поляки с белорусами люто дружили, доходило до погромов и поножовщины. Ну а двадцать второго накрыли нас немцы, в пух и прах разнесли, огонь такой был, что финская раем казалась. Кое-как собрались, поступил приказ занять оборону. Сказали, нужно сутки выстоять, и погоним фрица поганой метлой, как япошек на Халхин-Голе. Народ воодушевился, любо-дорого посмотреть, а потери жуткие, в ротах до половины бойцов, артполк приказал долго жить, склады разбиты. Выступили с грехом пополам. Песни пели, знамена развернули. Ну нам, на марше, в бочину танки и въехали. Мы моторы услышали – обрадовались, идиоты, немцев не ждали так глубоко. А из перелеска машины с черными крестами – и прямо на нас. Дивизия растянута, связи и управления нет, побежали кто куда мог. Счастливчики успели за Нурец переправиться, а кто не успел, там и легли: шестьсот семьдесят девятый полк не вышел почти в полном составе, и весь дивизионный разведбат погиб, прикрывая собой переправу. Многие по лесам разбежались, местные поляки голодных выманивали и палками, как шелудивых псов, забивали.

– К Минску отступали?

– Не-а, – мотнул головой партизан. – Двинули на Киев, там нас окончательно окружили и расхерачили в августе. Командир дивизии, генерал Алавердов, в плен угодил.

– Как это произошло?

– Не знаю, врать не буду, нас немец каждого в отдельном котелочке варил. Странная история вышла. По слухам, сдался наш генерал. Немцы листовки бросали от его имени, обещали мирную жизнь. Только не верю я, чтобы Христофор Никанорович на это пошел, железный мужик был, он бы скорей застрелился, чем под Гитлера лег. Не верю, и все.

– Сами были в плену?

– Не был, – горячо ответил Крючков. – Мы неделю по уши в болоте сидели, лягушек жрали. Кроме меня еще двое живы остались, подтвердят, если потребуется.

– Не потребуется, не мое это дело, – успокоил Зотов. – Как оказались в брянских лесах? Почему не остались на Украине?

– За фронтом шел, – пояснил Крючков. – Я за ним, он от меня, так и не встретились. На Украине не задержался, я немцев бить хотел, понимаешь? А хохлы ждали, что из этого выйдет, какая завертится жизнь. Все тамошние отряды окруженцами сколочены, местные сидят и не мурлычат. Отряды слабые, действий боевых не ведут, пугаются каждого чиха, кто зиму пережил, ушли в Белоруссию. На Украине условия сложные: лесов мало, население не поддерживает. Посмотрел я на этот бордель, плюнул и на восток лыжи намылил. Спасибо, встретил хороших людей, партизаню себе помаленьку. – Он любовно погладил винтовку и неожиданно глянул с вызовом. – Вы не думайте, я не трус какой, не шкура продажная. По лету соберу добровольцев и подамся обратно в Белоруссию, поляков-сук резать. Они думают, немец их защитит, а хер там плавал, вернется Ванька Крючков, запоют по-другому, кровью захаркают.

– Вас не отпустят, – резонно возразил Зотов.

– Сам уйду, – заявил Крючков. – Мне житья иначе не будет, я просыпаюсь – рукав у полушубка грызу. На меня как на психа смотрят. Ребята погибли – Колька, Вовка, Денис Большаков, лейтенант Горин, а я живой. Почему? Выходит, мне за них мстить, больше некому. Я поляков рвать, понимаешь, буду!

– Понимаю. Вернемся к Твердовскому. Кроме вас, он нашел кого-то из сто тринадцатой дивизии?

– Без понятия, – признался Крючков. – У командиров отрядов спрашивать надо.

– Хорошо. Когда собираетесь возвращаться в отряд?

– Завтра-послезавтра, только ногам отдыху дам. – Крючков вдруг подобрался. На тропе появились несколько девушек, волокущих огромные корзины с бельем.

– А глядишь, и задержусь на недельку-другую, по личному делу, – хохотнул партизан. – Вопрос можно?

– Попробуйте.

– Вы здесь с проверкой?

– Не понял, – прищурился Зотов, по привычке уйдя от прямого ответа. Это позволяло обдумать слова и выгадать время.

– Ну это, как его, – замялся Крючков. – Вы же из Центра.

– И?

– Да ничего…

– Нет уж, договаривайте, раз начали, – мертвой хваткой вцепился Зотов.

– Отряд этот, «За Родину», странный, люди разное говорят, – признался Крючков. – Ну я и подумал…

– Что говорят?

– Везучие они черти, – доверительно понизил голос Крючков. – Потерь мало, а удачных боевых операций больше, чем у остальных отрядов вместе взятых.

– Это плохо?

– Да как раз наоборот, но зависть присутствует. Другое настораживает: держатся особняком, чужих не любят. Наши предлагали рельсы вместе рвать – отказались, им самим, видите ли, сподручнее. Как в рожу плюнули. Мы к полотну сунулись, еле ноги унесли, а зародиновские мост у Красного Колодца рванули, ошметки летели. Командир у них ушлый, зимой снега не выклянчишь, трофеями и славой делиться не хочет, видать. Вроде одно дело делаем, а «За Родину» свою линию гнет, вот народ и волнуется. Но соединение авторитетное, того не отнять. Причем еще осенью отряд был ни рыба ни мясо, по боевым показателям в отстающих, а тут на тебе. И откуда взялось?

– Научились воевать?

– Выходит, так, – вздохнул партизан. – Разрешите идти? Притомился, а Марков покормить обещал.

– Идите, – не стал удерживать Зотов. Крючков развернулся и удалился своей приметной походкой вразвалочку.

Зотов остался под навесом и машинально провел рукой по жесткой лошадиной гриве. Жаль, сахара нет, угостил бы коняшек. Им в войну перепало не меньше, чем людям. Разговор с Крючковым подкинул загадок. Откуда у Твердовского интерес к судьбе сто тринадцатой стрелковой дивизии? Подобных историй тысячи, полных подвига, трагизма и горечи. После них остается привкус крови и скрип песка на зубах. Пустота в душе. Окружены, смяты, разорваны, уничтожены, втоптаны в грязь, но не сломлены. Миллионы погибли и сгнили в плену. А такие, как Крючков, выстояли и раздули тлеющий уголек ненависти в бурное пламя.

Зотов снова мысленно перенесся в Карелию. Край потрясающей, дикой красоты, бескрайних лесов, острых скал и бурных рек, срывающихся водопадами в мириадах солнечных брызг. Синее небо, золото и багрянец осенней тайги, зеленые мхи и серые камни, буйство красок, тысячи оттенков. Но для Зотова Карелия окрашена в два цвета, он видит только ярко-алую кровь на ослепительно-белом снегу. Полотно обезумевшего художника, наобум швыряющего краску на холст. «Почему я живой?» – спросил Крючков. Зотов сотни раз задавал себе этот вопрос. Ответа не было. Уцелел, заглянув смерти в глаза. Как уцелел комбриг Кондрашов, приказавший бросить тяжелораненых и переодевшийся в солдатскую шинель. Что творилось в душе у этого человека? Чем руководствовался, кроме звериного желания жить? Через две недели Кондрашова арестовали по обвинению в преступном бездействии и расстреляли. Круг замкнулся. Летом, в составе следственной группы, Зотов вернулся в Леметти. Финны не удосужились убрать тысячи тел, вонь была жуткой. Люди не выдерживали, приходилось работать в противогазах. Зотов помнил, как из глубины брошенных позиций, пошатываясь, вышел Звягинцев, снял противогаз, и все увидели, что весельчак капитан поседел. Он первым нашел то, что осталось от землянок с ранеными. Финны примотали бойцов к нарам колючей проволокой и забросали землянки коктейлями Молотова. Сто двадцать скорченных, обугленных тел посреди жаркого июля, пахнущего мертвечиной и чабрецом…

Зотов вернулся к реальности. Покойный Твердовский мог интересоваться сто тринадцатой дивизией по сотне причин: в ней мог служить пропавший без вести сын, а может, жена путалась с молоденьким лейтенантом, или один из командиров не выплатил особисту карточный долг. Гадай сколько влезет, к делу не пришьешь. Волжин так и так останется главным подозреваемым.

Зотов встряхнулся и решил навестить местного костоправа. Вдруг осмотр тела привел к неожиданным результатам. Чем черт не шутит. Спросив дорогу у первого попавшегося партизана, Зотов направился к противоположному краю лагеря, мимо аппетитно дымящейся кухни и склада интенданта Аверкина.

Отрядный госпиталь размещался в огромной землянке, зарывшейся в лесную почву чуть в стороне от остальных. Так здоровые не мешали раненым, а раненые – здоровым. Сзади к землянке был пристроен навес, крытый еловыми лапами и с боков забранный тяжелым брезентом с прорезанными окошками. Крышу стелили на специальной решетке – в случае нужды легко раздвинуть и залить помещение светом. Этакая летняя амбулатория. Симпатичная девушка в белом халате развешивала мокрые простыни с подозрительными бурыми пятнами.

– Здравствуй, хозяюшка, – поприветствовал Зотов. – Здесь медицинскую помощь оказывают? Врачуют сердца, души и бренную плоть?

– Здравствуйте. – Девушка сдула со лба налипшую прядь. – Вы к Роману Юрьевичу?

– Если Роман Юрьевич – доктор, то да. Меня прислал Михаил Федорович, – козырнул Зотов знакомствами на самом верху. – Меня Виктором Палычем звать. Я тут недавно.

– Да я знаю, кто вы, меня Людмилой зовут, а Роман Юрьевич отдыхает после операции, – сообщила сестричка, немного сконфузилась и повысила голос: – Ирочка! Тут к Роману Юрьевичу посетитель от товарища командира!

Внутри что-то упало, донесся сдавленный шепот, из-под полога выскочила еще одна крайне миловидная юная особа, поправляющая на ходу юбку.

– Проходите, – буркнула нимфа и спряталась за развешенное белье.

Зотов подмигнул девчонкам и скользнул под навес. Раздвижная крыша была закрыта, помещение погружено в игру зыбких полутонов. Посредине длинный стол из струганых досок, вдоль стен стеллажи с подносами и бутылками и пара самодельных шкафов. Половина амбулатории загорожена белой занавеской. В углу втиснут второй стол с керосиновой лампой, стопкой книг и ворохом бумаг.

– Чем обязан? – спросил сидящий за столом человек.

– Виктор Павлович Зотов, представитель Центра, – бодро отчитался Зотов. – Марков должен был предупредить о моем появлении.

– Ах да-да, вспоминаю. – Хозяин чересчур резко вскочил, протянув руку. – Роман Юрьевич Ивашов, исполняю обязанности отрядного врача.

– Вы-то мне и нужны.

Рукопожатие у Ивашова вышло мягкое, женское. Так жмут люди слабовольные, неуверенные в себе. Тем лучше. Врачу лет сорок с хвостиком, невысокий и щупловатый, под носом тонкие, холеные усики, придающие лицу брезгливое выражение. Одет в кожаную куртку, на боку маузер в обалденной кобуре из лакированного дерева. Примечательная деталь.

– Как жаль Олега Ивановича, – дыхнул свежим перегаром Ивашов. – Твердовский был единственным интеллигентным человеком среди мужичья. С ним можно было поговорить на любую тему, обсудить политику и искусство. Очень жаль.

– Вы были друзьями? – спросил Зотов, присаживаясь на расшатанный стул.

– Не совсем. Олег Иванович был классическим одиночкой, близких отношений не допускал, так, заходил между делом. Именно благодаря ему я стал доктором в нашем отряде.

– Доктором? Я слышал, вы фельдшер.

– Технически да. – Ивашов глянул неприязненно, Зотов явно задел самолюбие. – Война многое изменила, мы не могли и предположить. Председатель колхоза стал командиром, неприметный школьный учитель – террористом-подрывником, фельдшер – врачом. Великие потрясения возвышают человека или стирают его в порошок.

– Справляетесь? – поинтересовался Зотов, пропустив пафосную философию мимо ушей.

– Другого выхода нет.

– Почему недоучились?

– Обстоятельства помешали, – неопределенно хмыкнул Ивашов. – Долгая, скучная история. Отсутствие образования мне не мешает, жизнь всему научила. Сложные операции в наших условиях все равно провести невозможно. Сейчас стало получше, тяжелых самолетами забирают, а раньше их ждала долгая смерть. У меня нет анестезии, нет медикаментов, нет инструментов. Достаю пули из мягких тканей, штопаю раны, лечу переломы. Я ограничен в средствах до крайности. Последний боец умер на этом столе неделю назад, осколочное в живот, внутрибрюшное кровотечение, острый перитонит. Тут не всякий хирург-практик справится, куда уж мне с четырьмя курсами мединститута. Делаю, что могу. На моих плечах знаете какая ответственность? И я тащу этот воз.

– Вы молодец. – Зотов посмотрел ему прямо в глаза. До войны Ивашов был никем, пустышкой, а теперь прыгнул выше головы, занял высокую должность при бабах и спирте. Нацепил большой пистолет. Такие жалкие типы, обретя малейшую власть, начинают истекать гноем застарелых комплексов и обид. Зотову Ивашов крайне понравился. Открылись широчайшие возможности для манипуляции. Предложи чуть больше: денег, почестей, власти – и будет лизать сапоги. Но предаст в любую минуту за лишний сребреник. Таких нужно пускать в работу немедленно и выбрасывать, как использованный презерватив из американской гуманитарной помощи.

– Спасибо, – буркнул Ивашов.

– Тело Твердовского осмотрели?

– Нет. – Доктор разом поник. – Не было времени, много работы.

– Ничего страшного, – приободрил Зотов. – Это даже и к лучшему. Вместе осмотрим, одна голова хорошо…

– Боюсь, ничего не получится. – Доктор поморщился, став похожим на сухофрукт, и неловко вылез из-за стола. – Идите за мной.

Ивашов робко отдернул занавеску, продемонстрировав обнаженный труп, лежащий на носилках. Зрелище вышло неожиданно жутким. Зотов удивленно хмыкнул.

– Вы его кушали, доктор?

– Нет, не кушал, – сконфузился Ивашов. – В смысле, кушал не я. Утром не до него было, оставили в тенечке, на холодке, за землянкой. Ну и не уследили, тело нашли мерзкие псы, пригретые поваром Савушкиным около кухни. Путаются под ногами, разводят антисанитарию, воют ночами, мешают спать, по лагерю пройти спокойно нельзя, того и гляди укусит блохастая шавка. Я неоднократно ставил вопрос об отстреле! Но кого это волнует, кроме меня? Хорошо хоть погрызли самую малость.

Насчет самой малости Ивашов пошлейшим образом врал. Собачьи клыки изуродовали лицо Твердовского, в клочья изорвали шею, почти отделив голову, и прогрызли живот, выпустив потроха.

– Просто замечательно, – махнул Зотов рукой.

– Вы понимаете, что это значит? – с придыханием спросил Ивашов.

– Ну еще бы, по вашей вине утеряны важные улики. Я расцениваю это как саботаж.

– Я ни при чем. – Ивашов отшатнулся и побледнел. – Я доктор и за трупами смотреть не обязан! Понимаете? Не обязан!

– Не кричите, доктор, у меня болит голова, – поморщился Зотов, опускаясь на корточки перед обезображенным телом. Мда, ловить явно нечего, кусок бесполезного мяса. – У трупа видели посторонних?

– Никого. – Ивашов закончил трястись. – Вернее, я никого не видел, были трое пациентов, и все. А что?

– Да так. – Зотов коснулся уцелевшего участка кожи и понюхал пальцы. Чисто.

В тридцать втором, в Кингисеппе, был схожий случай. Одним прекрасным утром дворник обнаружил в подворотне труп, объеденный собаками до неузнаваемости. Вызвал милицию. Личность жертвы установили махом, в кармане нашлись документы. Оказалось, гражданин любил напиваться до скотского состояния, частенько засыпал на улице и прошлой зимой успел обморозиться, потеряв три пальца на левой руке. Утрата важных частей тела к отказу от вредных привычек не привела. Несчастный случай, не иначе. Вдова билась в истерике, грозилась свести счеты с жизнью. Преступление открылось случайно. Город маленький, все на виду, через пару недель следователь застал безутешную вдову в компании хлыща с ленинградской пропиской и шикарной криминальной биографией. Парня загребли в каталажку, где он запел соловьем. Оказалось, выпивоху задушила подушкой жена, поддавшись на уговоры любовника. Обещал, дарил цветы, щедро вешал лапшу на уши, в общем, стандартный набор. Тело облили растопленным салом и вытащили на улицу. Собаки оправдали возложенные надежды. Суд отправил убийцу на восемь лет в лагеря, подельнику впаяли пятерку. Могло тут быть то же самое? Сомнительно. Слишком сложно, если кто-то хотел спрятать улики. Да и смысл, если первичный осмотр произведен? Очередная тропиночка в никуда.

– Они вкусили человечины, понимаете? – пролепетал Ивашов. – Теперь ждите нападений на людей! Умоляю, поговорите с Марковым, нужны кардинальные меры!

– Меня больше интересовал труп, чем собаки, – признался Зотов.

– Думать надо не о мертвых, а о живых, – назидательно сообщил Ивашов. – Мертвецам уже ничем не помочь, а собаки-людоеды под боком! И повар Савушкин им потакает, а я говорил Олегу Ивановичу… – Фельдшер осекся.

Зотов сделал вид, что не слышал. Ивашов стучал Твердовскому, дураку ясно. Знаем мы эти разговоры о том о сем с умными, внимательными людьми, сами такие. Особист многих держал за причинное место. Синенькая тетрадочка, мать ее. Теперь Твердовский откочевал в лучший мир, и агентуру нужно перетянуть на себя. Просто так, на всякий случай. Приятно, когда на тебя работает десяток дополнительных глаз и ушей. Зотов закинул крючок:

– В землянке начальника особого отдела найдена синяя тетрадь крайне интересного содержания. Вам уделена пара строк.

– Она… она у вас? – Зрачки доктора предательски расширились. – Марков сказал, тетрадь пропала.

– Марков говорит то, что нашептал я, – лихо соврал Зотов, идя по самому краю. – Надеюсь, вы в курсе моих полномочий?

– В курсе.

– Значит, с этой минуты работаете на меня, добрый доктор. – Зотов доверительно взял Ивашова под руку, чувствуя, как того колотит мелкая дрожь. Приятное ощущение. – Мне нужна вся информация по смерти Твердовского, любые детали. Поможете мне, я помогу вам. Инцидент с трупом и собаками будет исчерпан, синяя тетрадь уедет со мной, а я, через связи в комиссариате здравоохранения, сделаю вас настоящим врачом и организую переезд в большой город. Честная сделка?

– Я… я не смел и надеяться, – пролепетал Ивашов. – Я все сделаю, огромное вам спасибо!

– Благодарить будете после. – Зотов отстранился и пошел к выходу. – Я буду наведываться время от времени, девочки у вас загляденье.

– Всегда рад, – расплылся в льстивой улыбке Ивашов. – Проводить вас?

– Не стоит, пусть нас как можно реже видят вместе. До встречи, добрый доктор, – попрощался Зотов и задернул брезент. Захотелось вымыть руки с мылом и щеткой. Плюсов больше, чем минусов. По разгильдяйству потеряно тело. Однако приобретен весьма ценный агент и кинута приманка о синей тетради. Посмотрим, что будет.

На лес упали бледно-молочные сумерки, лагерь постепенно затих. Зотов добрался до кухни, поужинал пшенной кашей со шкварками и жареным луком и отправился обживать землянку Твердовского. Сон на месте убийства его ничуть не смущал. Не кисейная барышня. Выделываться будем после войны. К жилищу подошел в сгустившейся темноте. На небе рассыпались тусклые звезды, играя в прятки с робкой нарождающейся луной. Зотов достал папиросу, чиркнул спичкой и прикурил, выпустив струю синего дыма. Водки бы выпить грамм двести, от местного пойла воротит. Коварный организм отказывается принимать изысканные напитки вроде самогонки и коньяка. Жена пыталась приучить пить коньяк по всем правилам: мелкими глоточками, смакуя и грея в руке. Зотов кривился и норовил засадить коньяк залпом, закусив пельменями или прозаической колбасой. «Зотов, прекрати!» – кричала Светлана. Она всегда обращалась к нему по фамилии, когда злилась или назревал серьезнейший разговор.

– Товарищ Зотов, – позвали из темноты.

Зотов охнул, едва не выронив папиросу, и пробурчал:

– За такие шутки у нас во дворе убивали. Мне не восемнадцать, могу дуба дать.

– Простите, – шепнул невидимка без тени раскаяния. В ночном мраке угадывался силуэт. – Я не хотел.

– Кто вы?

– А какая разница?

– Действительно, никакой. Я могу выстрелить и потом посмотреть, нервы ни к черту.

– Разговор до вас есть. – Голос незнакомца показался смутно знакомым. У Зотова хорошая память на лица, числа, голоса и обиды.

– Поговорим в землянке? Чаю попьем.

– Не-е, хитренький какой. Я это, как его… тайно.

– Боитесь?

– А кто не боится? Дураки разве.

«Ого, первый анонимщик в новом театральном сезоне, – обрадовался Зотов. – Уже и не чаял». Чем хорош простой смертный? Если волею случая он становится владельцем некоей, по его мнению, крайне важной информации, то по истечении толики времени его начинает корежить от желания поделиться. Человека распирает ощущение собственной значимости, а окружающие, гады, не понимают. И тогда простой смертный решает растрезвонить тайну.

– Ближе к делу, любезный. – Зотов шумно зевнул. – Спать очень хочется.

– Друг у меня пропал, – сообщили из темноты. – Я товарищу Маркову сообщил, он грит – разберемся, помалкивай, а сам не делает ничего. Исчез хороший человек – и хрен с ним. Вот я до вас и пришел.

– Спасибо, тронут доверием. – Зотов сделал шаг. – Курить хочешь?

– Не подходите, – пискнул незнакомец, но было поздно. Зотов метнулся вперед и сцапал невидимку, в руках забилось худое, неожиданно сильное тело, затрещала рвущаяся одежда.

– П-пусти… – захрипел анонимщик.

– Лежать, дернешься – завалю, – пообещал Зотов, раздумывая, врезать стервецу по дурной башке рукоятью ТТ или нет.

Человек всхлипнул и затих.

Врожденная мягкость характера перевесила, и Зотов, ограничившись профилактическим тычком в область печени, развернул добычу лицом, сел сверху, зажег спичку и усмехнулся. Зыбкий огонек высветил перепуганного Кольку Воробьева, лучшего часового партизанского отряда «За Родину».

– Дурак ты, парень. – Зотов слез. – Будешь дальше так развлекаться, рано или поздно сядешь на нож.

– А чего вы кидаетесь? – всхлипнул Колька. – Я ж к вам со всей душой. У-у-у, рубаху порва-ал.

– Заштопаешь. – Зотов наклонился, вздернул парнишку на ноги и заботливо отряхнул. – Теперь, когда маски сорваны, можно поговорить. И не хнычь. Не хнычь, говорю! Рассказывай, что за друг, куда пропал.

– Валька, Валька Горшуков, – шмыгнул носом подросток. – Он первый в партизаны ушел и за меня слово замолвил. Мы с одной деревни, с Верхних Новоселок, которые за Десной. Он сегодня пропал.

– Постой, – навострил уши Зотов. – Сегодня? Одновременно со смертью Твердовского?

– Ага, вчера был, хвастался, мол, Решетов в боевую группу берет, фашистов крошить. Другая жизнь начинается. Утром гляжу – Вальки нет, сгинул, как провалился. Я весь лагерь оббегал, никто не видал. Разве может человек взять и пропасть?

– Да запросто. Наелся войной, надоели болота, по мамке соскучился? – навскидку предположил Зотов.

– Валька не такой, вы не думайте, – помотал головой Колька. – Он не мог убежать. Он знаете какой!

– Может, задание получил. Особо секретное.

– Валька бы обязательно мне обсказал, – растерялся Воробьев. – Мы же лучшие друзья!

– Все, в том числе и дружба, имеет предел, – философски отметил Зотов. – Замечал странности за ним в последнее время? Стал более скрытным или, наоборот, безудержно разговорчивым?

Колька задумался на мгновение и ответил:

– Ничего такого. Валька всегда веселый был, а тут в боевую группу взяли, он давно об этом мечтал, важным сразу стал, загордился! – В Колькином тоне проскользнула плохо скрытая зависть. – И сбежал? Не может этого быть!

– Лет ему сколько?

– Шестнадцать в феврале стукнуло, на год старше меня.

«Сопляки», – подумал Зотов.

В партизанских отрядах много мальчишек: посыльные, связные, разведчики, подрывники. Из пацанов выходят идеальные бойцы – не боящиеся смерти, не задающие вопросов, готовые выполнить любой приказ. Для них это – игра, опасная, захватывающая, живая. Они лезут в самое пекло, снуют под носом немецких патрулей и получают доступ туда, куда взрослому хода нет. Они просто дети, их никто не заставляет, не принуждает, их гонят прочь по мере возможности, но они приходят сами и встают плечом к плечу с отцами и старшими братьями. Маленькие солдаты большой войны. Герои, имена которых сотрутся из летописи страшных времен.

– Вальку в дезертиры теперь? – спросил Воробьев и затаился.

– Не должны. Завтра с Марковым поговорю, – пообещал Зотов.

– Меня не выдавайте.

– Обижаешь – могила.

– Поклянитесь товарищем Сталиным.

– Клянусь, – шепнул Зотов. – Услуга за услугу. Я выясню насчет Вальки, а ты будешь по-дружески рассказывать мне о настроениях в отряде, всякие мелочи, невзначай оброненные слова.

– Я не стукач, – фыркнул Колька.

– Согласен, стукач – паршивое слово. Ты будешь советским разведчиком, никто не узнает про твою опасную и нужную работу. Ну как?

– На своих доносы писать?

– Необязательно, можно в устном порядке.

– Ну… – заколебался Воробьев.

– И тогда Марков не узнает, кто у нас спит на посту.

– Вот вы какой, – протянул Колька.

– Какой? – перешел в наступление Зотов. – Я серьезное дело предлагаю, а ты кобенишься, шкет. На гестапо работать вербую? Вовсе наоборот. Слыхал про первое управление НКВД?

– Нет, – пискнул Колька, напуганный громким названием.

– Внешняя разведка, – таинственно произнес Зотов, сам к первому управлению отношения никогда не имевший. – Сбор данных по всему миру, включая оккупированные территории, большая игра, уровень, который твоему Вальке даже не снился. Утрешь ему нос. Согласен? Учти, второго шанса не будет.

– Согласен, – выдохнул Воробьев, мысль стать разведчиком ему определенно понравилась.

– Отныне твоим именем станет позывной «Воробей». Приступить к выполнению задания, агент Воробей. Свободен.

Колька повернулся и скрылся в ночи. Зотов посмотрел парню вслед, многозначительно хмыкнул и отправился спать. День впереди предстоял ох какой трудный.

Глава 6

С утра пораньше Зотов сидел у Маркова, попивая ароматный чай, заваренный малиновым листом и сухим липовым цветом. Разговор не клеился. Виной тому было напрочь испорченное настроение Зотова.

– Ваша задача – ждать самолет, товарищ Зотов, – назидательно сказал Лукин. – А вы чем занимаетесь? Достаете людей, отрываете их от священной борьбы? Я за вами наблюдаю. Развлекаетесь? Ну понятно, всю работу проделал я, и это ударило по вашему самолюбию.

Начштаба молодец, проявлял недружелюбие в лоб, не юлил и не лицемерил. Прямота – черта хорошего человека, ну или дурака.

– Тут да, уделали вы меня, – признался Зотов. – Как поживает подследственный? Появились улики, кроме притянутых за уши?

– Я не обязан отчитываться. – Правое веко Лукина задергалось, выдавая волнение.

– Ну так и умерьте тон, уважаемый, иначе придется не только отчитываться, но и подчиняться. Не стоит лепить из меня образ врага, я могу им и стать. Поэтому разграничим зоны ответственности: вы крутите версию Волжина, ведь она такая красивая, а я, человек не брезгливый, буду собирать объедки с барского стола. Все довольны, все дружат.

– Хорошо, – нехотя отозвался Лукин. – И каких нахватали объедков?

– Пока особенно никаких. – Зотов повернулся к Маркову. – Но скоро, уверен, появятся смачные, жирные версищи. Михаил Федорович, сколько человек отсутствует в отряде на данный момент?

– Так-то секретная информация. – Командир с видом провинциального фокусника извлек замусоленную тетрадь, нацепил очки с толстыми дужками, пошуршал страницами и торжественно зачитал: – Итак, стало быть, группа капитана Решетова убыла на задание двадцать шестого апреля, в составе двенадцати человек. Два разведчика в Навлю ушли, два в Пролысово, трое следят за восстановлением моста у Красного Колодца, двое наблюдают за перегоном Алтухово – Кокоревка. Боец Митрохина отпросилась домой, навестить приболевшую мать. Аверкин перед рассветом выслал людей с подводами в сторону Трубчевска, обновить запасы продуктов. Остальные на месте.

– Правда? – изумился Зотов. – Меня интересует некий Валентин Горшуков, одна тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения, уроженец деревни Верхние Новоселки. Могу я с ним повидаться?

Командиры переглянулись. Лукин недоверчиво фыркнул. Лицо Маркова вытянулось и стало каким-то беспомощным.

– От вас, стало быть, ничего не укроется? – спросил он.

– Это смотря как укрывать, – парировал Зотов. – А ведь мы, Михаил Федорович, договаривались на откровенность. А после этого начштаба обвиняет меня во всех смертных грехах. Некрасиво, товарищи партизаны. Так что с Валентином Горшуковым?

– Нет его в отряде со вчерашнего дня, – буркнул Марков. – Покинул расположение, стало быть. Дружок хватился поутру, вы его знаете, тот охломон, которого вы за мной знакомиться посылали.

– Николай Воробьев?

– Он самый. – Марков на секунду задумался, пытаясь ухватить верткую мысль. – Прибегает ко мне, грит, друг ситный в потерях, спасайте, товарищ командир. А у меня разве дел больше нет? Ну пропал и пропал, я не нянька за всеми следить.

– У вас тут проходной двор? – усмехнулся Зотов.

– Ну и не тюрьма с проволокой колючей да с пулеметом на вышке, – заявил Марков. – Кто посты знает, прошмыгнет в обе стороны, как в знакомый сортир. Валька энтот – пацан шебутной, в отряде два месяца, а уже в печенках сидит. Комсомолец он, видите ли, на жопе сидеть не могет, задания требовал, да чтоб поопасней, и в награду непременно орден на всю впалую грудь. Знаю я таких торопыг, гонору много, толку ноль. Он и раньше тайком из лагеря уходил, ему не впервой. Скучно ему у нас! А он чего, цирка с клоунами ждал?

– Говорите, и раньше из лагеря уходил?

– Раза два точно. – Марков посмотрел на начштаба. – Или больше?

– Это когда ловили, – нахмурился Лукин. – А так, думаю, больше десятка. В конце марта неделю отсутствовал, думали, с концами уже, а он явился отощалый, грязный, промерзший и довольный как черт. Принес разведданные о Кокоревском гарнизоне: сколько штыков, расписание караулов. Дзоты и пулеметные точки, паршивец, зарисовал. Беседу с ним провели, вроде утихомирился, а тут опять за свое. Недаром покойный Олег Иваныч пристально за ним наблюдал.

– Были причины? – насторожился Зотов.

– Горшуков до появления в отряде сотрудничал с оккупантами, – веско ответил Лукин. – Подробностей я не знаю, мне он клялся, будто ни в чем не замешан, а все слухи – наветы недоброжелателей. Спрашивается, откуда недоброжелатели у вчерашнего школьника? Твердовский сказал, разберется, вроде по его профилю, ну и… Неважно теперь.

– Как здорово! – удивился Зотов. – Одновременно со смертью Твердовского исчезает человек, подозреваемый в сотрудничестве с гитлеровцами, и это неважно? Неплохой объедок свалился мне со стола, благодарю.

– Думаете, он убил Олега Ивановича? – поразился Марков.

– Версия имеет право на жизнь.

– Пацан задушил опытного милиционера, похитил тетрадь и скрылся? – фыркнул Лукин. – Вам бы детективы писать, товарищ из Центра, Конан Дойль обзавидуется.

– Он умер, – не моргнул глазом Зотов. – Но дело его живет. Версия абсурдна только на первый взгляд.

– А на второй – смешна, – обронил начштаба. – Но если вам нравится, не буду мешать. Стройте воздушные замки. Желаю удачи. – Он встал, надел фуражку и покинул землянку.

– Перегибаете, Виктор Палыч, – сказал Марков. – У нас в колхозе тракторист был, Митька Косой, тоже всюду подвохи чуял, врагов народа искал, шпионы мерещились, кляузы строчил, стращал японским нашествием.

– На Брянск?

– Точно. Люди смеялись, а ему хоть бы хны, богатой фантазии человек.

– Как и я?

– Тут не знаю, странный вы, бегаете, ищете. Жалко вас, отдохнули бы, здоровье – оно одно, стало быть.

– Найдем убийцу – отдохнем, с вас баня, пиво и раки.

– Заметано, – серьезно кивнул Марков. – От Вальки-то не отступитесь? Вернется он со дня на день, время зря потеряете, нервы.

– А мне все равно делать нечего, – легкомысленно фыркнул Зотов. – Остается создавать видимость делового человека до самого самолета. Думаю прогуляться до деревеньки, откуда родом сбежавший, посмотреть, что к чему. Как считаете?

– Пустая затея. По лесу буреломы ломать, лешаку на потеху. Десяток верст с гаком, и попутка вас не подхватит. Да и опасно: Новоселки за рекой, в поле стоят, немцы, бывает, наведываются. Но дело ваше. От меня какая помощь нужна?

– Ребят лейтенанта Карпина возьму, ваши не понадобятся.

– Это хорошо. – Марков облегченно вздохнул. – У меня лишних людей сейчас нет.

– А вот от проводника не откажусь. Выделите Шестакова? Человек он не особо приятный, а болота знает, иначе проблуждаем до морковкина заговенья.

– Шестакова берите, мне хлопот меньше, – без раздумий согласился Марков. – Странно, люди с ним после первой встречи знакомство предпочитают не продолжать.

– И нужен человек из Новоселок, желательно лично знающий Горшукова.

– Воробьева и забирайте, с одной деревни они, с Новоселок, стало быть.

– И еще мне понадобится оружие.

– С вашим размахом гаубица или сразу танкетка?

– Можно полегче, карабин, например. – Зотов хлопнул по кобуре на бедре. – С этой пукалкой много не навоюешь.

Марков не глядя протянул руку, снял со стены МП-40, с лязгом грохнул на стол и сказал:

– Берите.

– А вы? – удивился царскому, пускай и временному подарку Зотов.

– А мне куда? – отмахнулся Марков и в довесок выложил подсумок с магазинами. – Висит глаза мозолит, положено, стало быть, по должности, а я даже стрелять не умею. У меня и наган так, для командирского форсу. Разберетесь?

– Даже не знаю, всегда боялся этаких штук. – Зотов взял пистолет-пулемет. – Вроде надо стволом в сторону цели, пальцем на спуск, остальное сделает сам.

Он повертел МП-40 в руках, привыкая к весу. Хорошая, надежная машинка, до шестисот выстрелов в минуту. Штампованная сталь, бакелит, ничего лишнего. В Красной Армии прозван «шмайссером». Из недостатков – ствол быстро перегревается и пистолетный патрон слабоват, в лесу предпочтительней старый добрый ППШ, с мощным патроном и в два раза большей скорострельностью. Ну ладно, на безрыбье и рак рыба. На короткой дистанции немецкий автомат убоен и точен. Ах да, еще один недостаток, Зотов разложил рамочный приклад. Старая болячка семейства МП. Шарнир приклада безбожно люфтил. Прицельная стрельба превращается в балаган.

Зотов проверил магазины на тридцать два патрона. Полные. И спросил:

– Не хотелось наглеть, но можно несколько пачек в придачу, боеприпасы лишними не бывают.

Марков понимающе хмыкнул, пошарил под нарами и извлек восемь картонных пачек.

Зотов прицепил подсумок к ремню, рассовал пачки по карманам и сказал:

– Распорядитесь насчет Шестакова и Воробьева. И спасибо.

– Не на чем, – сконфузился Марков. Хороший он все же мужик.

– А чем закончилась история с трактористом? – Зотов замер в дверях.

– С Митькой-то? – рассеянно переспросил Марков. – А ничем. Достал он своими кляузами людей из брянской конторы, они сначала на каждый сигнал реагировали, проверяли, все как положено, а в конце концов приехали трое на «Эмке», отвели Митьку за колхозный гараж и так отметелили, что он две недели плашмя лежал и кровью ссался. С тех пор тихим стал, завязал с доносами.

– Поучительно, – рассудил Зотов и вышел.

Утро выдалось прозрачным и светлым. Пульсировал воздух, вьющийся от выстывшей за ночь земли. Давненько такой весны не было, все больше холодно и дожди. А тут настоящее лето. Разведчики поджидали неподалеку. Зотов поднял их спозаранку, еще ночью твердо решив идти за пропавшим Горшуковым. Теперь на них любо-дорого посмотреть: злые, невыспавшиеся, опухшие, готовые убивать.

– Вооружились, товарищ Лис? – спросил Карпин, подпирающий спиной огромную ель с обрубленными нижними ветками. – Вас не узнать.

– Осваиваюсь потихоньку, – улыбнулся в ответ Зотов, прекрасно понимая, что всерьез его никто не воспринимает. Так оно и задумано. – Готовы?

– Всегда готовы. – Лейтенант отсалютовал по-пионерски. – Про Сашку новости есть?

– Сидит, кормят хорошо, жалоб и нареканий нет. Дальнейшее зависит от нас. Так что отнеситесь к предстоящему делу со всей возможной ответственностью. Появился новый подозреваемый, и мы его навестим. Задача непростая, марш на десяток верст.

– Мы привычные, – утешил Карпин и поправил ППШ на плече. – Вероятность встречи с противником?

– Немалая. Выдвигаемся в деревеньку за речкой, немцы там постоянно бывают.

– Оно и хорошо, – пробасил Егорыч, гладя примостившуюся у ног нещадно линяющую шавку. Собака вывернулась, ухитрилась лизнуть старшину в густые усы и рухнула на спину, предлагая чесать розовое пузо с налитыми сосками.

Зотов перевел взгляд на Капустина и сказал:

– Рацию оставьте, рядовой, лишний груз. На связь выходить не планируем, а если вляпаемся, все равно никто не поможет. Выполнять.

– Есть. – Радист козырнул и помчался в землянку.

На тропе показался веселый, словно гробовщик, Шестаков, а за ним и агент Воробей, втянувший голову в плечи и с какой-то озлобленностью поглядывающий в спину Степану.

– Вся честная компания в сборе! – восхитился Зотов. – А мы тут новую прогулку затеяли!

– Отчего же не прогуляться, – прогудел сквозь бороду Шестаков. – Далече ли собрались?

– В Верхние Новоселки, к Колькиной мамке на пироги.

– Знаю я те пироги, – паскудно ухмыльнулся Шестаков. – Воробьевы – семейство зажиточное, одних тараканов целое стадо, а вшей и вовсе не перечесть. Голь перекатная.

Колька вспыхнул, хотел ответить, но промолчал. Знакомая ситуация: нужные слова самым подлейшим образом приходят, когда разговор давно завершен.

– Ого, кого нелегкая принесла, – фыркнул Шестаков. Зотов проследил направление взгляда и увидел идущего к ним Маркова в сопровождении женщины лет тридцати.

– Не ушли еще, стало быть? – Марков неопределенно махнул рукой. – Вот, познакомьтесь, это Аня Ерохина, а это Виктор Павлович Зотов, человек из самого Центра! Вы уж простите, Виктор Палыч, девка про вас услыхала, как с цепи сорвалась, познакомь да познакомь!

– Здравствуйте. – Ерохина протянула узкую ладонь.

В голубых глазах прыгали чертики. Самоуверенная особа в мужской перешитой куртке и юбке до колен с поддетыми зелеными брюками. Из-под платка выбилась упрямая прядь. Лицо загорелое и обветренное, губы потрескались. Ресницы и брови выгорели на солнце. Не красавица, но так, ничего, симпатичная. Невысокая, крепкая, ладная.

– Здравствуйте, – улыбнулся Зотов в ответ.

– Разведчица наша, – с гордостью сообщил Марков. – Не только наша, всей партизанской бригады! В Локоть как домой ходит, такие сведенья достает, закачаешься!

– Очень приятно. – Зотов кивнул, украдкой разглядывая лихую разведчицу и не упустив из виду заинтересованность Карпина.

– А вы правда из Москвы? – Ерохина затаила дыхание.

– Из Москвы, – подтвердил Зотов, не вдаваясь в подробности. В столице последний раз он был полгода назад.

– И товарища Сталина видели?

– Только издалека, – сознался Зотов.

– А как бы мне к нему…

– Ерохина! – оборвал Марков. – Ну чего к человеку лезешь? Я думал, ты с интересом, а ты с занозой своей!

– О чем речь? – прищурился Зотов.

– Эх. – Марков обреченно вздохнул.

– Месяц назад штаб партизанских бригад представил меня к ордену Красной Звезды, – отчиталась Ерохина. – Обещали самолетом прислать, а его нет и нет. – Она разгорячилась. – Понимаете, я не карьеристка, мне и не надо было, я отказывалась, но все равно, знаете, обидно!

– Знаю, несправедливость, – совершенно серьезно кивнул Зотов. – Обещаю, как только окажусь на Большой земле, разобраться с вопросом.

– Не обманете? – насупилась разведчица.

– Ерохина, – простонал Марков.

– Честное слово, – прижал Зотов руку к груди.

– Я запомню, – пригрозила Ерохина пальцем и тут же обезоруживающе улыбнулась. – Товарищ командир сказал, вы в Новоселки собрались, проводить?

– Сами управимся, – ревниво пробурчал Шестаков. – Чертовой бабы нам не хватало.

– Степан! – изумилась Ерохина. – Не приметила тебя, извини, коровья погибель.

– Здравствуй, Аннушка! – расцвел фальшивой улыбочкой Шестаков.

– Привет, Сирота. – Ерохина снова пытливо посмотрела на Зотова. – Так проводить или нет?

Зотов растерялся. Брать лишнего человека не хотелось, но еще меньше хотелось обидеть разведчицу. Спасибо, на выручку пришел Марков, цыкнувший на Ерохину:

– Я тебе провожу, егоза! Велено к Еремееву рысью бежать?

– Велено, – с вызовом ответила Анна. – Я товарища Зотова провожу – и бегом к Еремееву, там крючочек махонький получается, километров на семь.

– Километров на семь! – ахнул Марков. – Ты в своем уме, Ерохина? Еремеев донесение в срочности ждет, а ты? Я тебе приказываю, Ерохина, ты у меня…

– Ну ладно, Михаил Федрыч, не кипятись, – смилостивилась Анна, пряча бесовской взгляд. – Иду к Еремееву.

– Во, а то развела тут, понимаешь. Приказов не выполняешь и товарища Зотова задержала, – нравоучительно покряхтел командир.

– Больше не повторится! – бодро соврала Ерохина. – Всего наилучшего, товарищ Зотов, авось еще свидимся! – И разведчица пошла восвояси, маняще покачивая широкими бедрами.

Зотов сглотнул и дал отмашку Шестакову, крохотный отряд покатился на первое боевое задание. Следом увязалась пара проклятых собак, но далеко от лагеря они не пошли, погавкали для порядка и уселись под деревом. Одна аж облизнулась. Миновали посты. Шестаков уверенно свернул в непролазную чащу. Карпин за ним. Зотов перекинул автомат через шею и свесил на грудь. И тут же поморщился. Немецкий гений дал маху, разместив рукоять затвора с левой стороны оружия. Металлическая хреновина пребольно уперлась под ребра. Для левшей конструкция подходящая, но много ли их? Поэтому немцы носят МП-40 через плечо или на груди, но прикладом налево и стволом к правому плечу, что, мягко говоря, неудобно, если требуется быстро изготовиться к бою.

Зотов прекратил изобретать велосипед, проклял немецкого инженера и повесил оружие на плечо. Солнце зацепилось краем за облако и померкло. Вроде только небо чистое было. Лес разом нахмурился, растеряв большую часть своей красоты. Подлесок из лещины и можжевельника превратил путь в непроходимые джунгли. Зотов чувствовал себя первопроходцем в дебрях Центральной Африки, не хватало разве что бабуинов и рыка пантер. Могучие сосновые стволы густо заросли трутовиком и лишайником, неопрятными клочьями опускающимся до самой земли. Перекликались и щебетали птахи, где-то далеко завела унылый отсчет невидимая кукушка. Интересно, сколько человек из группы в этот момент задало птице сокровенный вопрос? Зотов воздержался. Спросишь, а она кукукнет раз и заткнется, подлая тварь, всегда этого боялся, а в военное время тем более.

Зотов поравнялся с Шестаковым и спросил:

– Что за Анна Ерохина?

– Пондравилась? – хитро прищурился Степан.

– А я вообще охочий до баб, – отшутился Зотов. – Рассказывай давай, не томи.

– Хорошая девка. – Шестаков наморщил лоб. – Выскочка, каких мало, и торопыга, но своя в доску, до последнего вздоха. С осени партизанит, родных у ней то ли побили, то ли угнали в неметчину. Сама с Воронежа, а может, с Орла, толком не знаю, секретность, мать ее так. Смелая, удержу нет, завсегда поперед батьки в самое пекло. Ценят ее шибко у нас. Мужиков не подпускает, привередливая стерва. Сашка Демин по первости клеился к ней, он бедовый, еще до войны всех девок в губернии перепортил, так она его поленом по башке приласкала, сразу отстал. А вы спытайте удачу, начальству, может, чего и перепадет.

– Старый я, – отмахнулся Зотов.

– Ага, старый, – усмехнулся Степан. – Анька одно время к Решетову присохла, он мужик видный, в группу просилась к нему, а он ни в какую. Бабам не доверяет и правильно делает, косы длинные, языки-помело. Смекаю, боялся, в группе свары из-за юбки начнутся.

– Степан, а почему она назвала тебя «Коровья погибель»? – не удержался Зотов.

– Шуткует, лахудра. – Шестаков поморщился, как от зубной боли. – То дело прошлое, быльем поросло.

– Ну спасибо за информацию. – Зотов сбавил шаг, подождал, пока Шестаков отойдет, и поманил Воробья.

– Рассказывай про Горшукова. Только тихонечко, шепотом.

– А чего говорить? – растерялся Колька. – С одной деревни мы, Валька старше меня, защищал завсегда.

– Было от кого?

– Сосед, Митька Бобылев, проходу мне не давал, – признался Воробей. – Он знаете какой сильный! Как со двора выйду, он меня и отлупит, гад. Прямо фашист. Мне мамка перед школой пинджак справила, в городе колечко золотое, что от батьки осталось, на занавеску сменяла и сшила пинджак. Трогать до школы запретила. Да разве удержишься? Ушла мамка в поле, а я пинджак из сундука достал и напялил. Ой хорош был пинджак, залюбуешься, с воротником, с пуговицами от дедова полушубка и даже с карманом вот здеся. – Колька потыкал в щуплую грудь. – Решил, чего это я один такою красотою любуюсь? Ну и выпер на улицу, встречай, деревня, справного жениха да в новом пинджаке. Ток вышел, у забора Митька стоит, ножичек в землю втыкает, и ловко так получается. Поздоровался сволота, спрашивает: «А куда это вы такой важный да красивый, Николай Батькович, направляетесь?» Я дурак, уши развесил. Надо было сразу до дому тикать, как рожу его углядел.

Зотов не прерывал, пускай человек выговорится.

– Митька руками всплеснул, – горячо зашептал Воробей. – Говорит: «Че это такой барин по деревне пехом идет?» И к себе убежал. А был у Митьки конь деревянный, на колесах, с гривой и седлом, ну прям как настоящий, все завидовали, ну и я в том числе. Митька кататься никому не давал, разве подпевалам своим, и то за сахара кус или пробку одеколонную. Вернулся с конем, садись, говорит, прокачу. Я обомлел. Ну, думаю, Митька человек, а я его последними словами хулил. Залез на коня, Митька за веревку тащит, всем проходящим кивает, глядите, мол, какого ценного фрукта везу. Я заважничал, приосанился. А он все быстрее и быстрее везет, я в повод вцепился, виду не показываю, что напугался. А Митька бегом бежит, колеса на кочках прыгают, конь скрипит, а впереди лужа огромная, в ней свиньи баландались. Я ору: «Митька, стой!» А он как не слышит. Мне бы прыгать, а я спужался, ветер свыщщет в ушах. Митька разогнался, в сторону – прыг, я прямо в лужу и въехал, конь на бок, я в грязь, по самые уши. Все, думаю, утоп, оно и к лучшему, мамка труп отыщет, плакать примется, не до пинджака ей будет. Лежу – утопаю, а лужа неглубокая. Поднялся я, Митька хохочет, за животик хватается, грязюка со свиным говном обтекает с меня. Этой суке конопатой потеха. Разозлился я, начал коня ломать, помирать – так с музыкой. Тут Митьке не до смеху стало, полез он сам в лужу, коня выручать. А Валька мимо шел, мы с ним особо не дружили до этого, он ведь старше, во втором классе учился. Накостылял Митьке, коня бабке Егорихе через забор перекинул, прямо на грядки, а она злющая была – страсть. Митьке потом коня не вернула. Изрубила она коня этого несчастного топором и в печке сожгла.

– Пиджаку, я так понимаю, конец? – спросил Зотов, едва сдерживая смех.

– Да не совсем, – шмыгнул носом Колька. – Валька велел не реветь, спер дома мыла кусок, побежали на реку пинджак стирать. Долго возились, грязищу растерли равномерно. Времени сушить не было, выжали кое-как, я его обратно в сундук запихал и сижу как ни в чем не бывало. В избе подмел, козе корма задал. Мамка вернулась, все охала, какой помощник справный растет. Я ей ничего не сказал, боялся, шкуру спустит. В школу настала пора идти, мать говорит: «Одевай, Коленька, пинджак новый, будешь у меня как начальник важнецкий». Полезла в сундук, а там… – Воробей болезненно сморщился. – Грязища с пинджака на мамкин полушалок протекла, на скатерть нарядную, с бахромой, и плесенью зеленой взялась.

Под ногами мягко пружинила моховая подстилка. Наполненные влагой следы быстро затягивались.

– С матерью ясно, а батька у тебя кто? – поинтересовался Зотов.

– Батьки нет, – сказал Колька будничным тоном. – Он у меня геройский был, с австрияками в империалистическую дрался, в Гражданскую белых бил, Перекоп брал. Стал первым председателем нашенского колхоза. А в двадцать восьмом папку убили, я родился через два месяца.

– Отца не видел? – зачем-то спросил Зотов и только тут понял, насколько сглупил.

– На фотокарточке, – вздохнул Колька.

– Как он погиб?

– Вражины убили. – Колька подобрался, словно звереныш, и Зотову показалось, что мальчишка смотрит на Шестакова. – Бандиты подстерегли, когда он по темноте с телятника возвертался. Схватили, к амбару гвоздями приколотили, брюхо вспороли, а внутря напихали соломы и льда. С ним брательник старший мой ехал, Мишка, ему тогда шесть годков было, увязался с отцом, проткнули вилами Мишку. Когда сторож отца нашел, тот живой еще был, бормотал что-то, очень батя сильный был человек. Повезли в больницу, в райцентр, да по дороге и помер.

– Убийц задержали?

– Не-а. Люди говорили, братья Ящины это, они сами из раскулаченных, на отца зуб имели ого какой. Милиция облаву устроила, да без толку, ушли гады. Ничего, поквитаюсь. – Колька бросил очередной волчий взгляд, и теперь точно в спину идущего впереди Шестакова.

Зотов решил в тему не углубляться.

– Вернемся к Горшукову. Значит, вы лучшие друзья?

– Как братья. – Губы парнишки тронула теплая улыбка. – На Десне плоты строили, морские баталии устраивали, Валька адмиралом Ушаковым был завсегда, турков громили. На бывшей барской усадьбе клады искали, на санках с увалов катались, змея пускали.

Зотов внезапно затосковал по узким, кривым улочкам старой Москвы, по играм, по смрадному дыханию краснокирпичной громады «Трехгорной мануфактуры», где детство закончилось в двенадцать лет.

– Валька учиться заставлял, – продолжал Воробьев. – Арифметикой со мной занимался, она у меня плохо шла завсегда, не люблю цифры складывать, скукота. Я книжки любил, про полярников и пиратов.

– Мечтаешь стать пиратом-полярником? Брать льдины на абордаж и завоевывать сердца белых медведиц?

– Не-а, не угадали. – Колька впервые за время короткого знакомства рассмеялся. – Моряком. Страны другие смотреть, людей, пирамиды египетские. А Валька ржал, говорил «какой из тебя моряк, плаваешь как топор». Я из-за этого однажды на спор Десну переплыл.

– А Валька кем хотел стать?

– Летчиком, как товарищ Чкалов. Семилетку окончил, уехал в Почеп доучиваться и дальше в Борисоглебское летное поступать.

– Дружба, поди, не такая крепкая стала?

– Ага, Валька только на каникулы приезжал, взрослый весь такой. В сороковом явился с комсомольским значком, гордый, хвастался, девушка у него появилась, на танцы ходят, в кино. До этого презирал парней, которые с девчонками крутят, говорил, мужчина должен быть одиноким волком, от баб не зависеть, иначе запилят до смерти, детей наплодят, какие тут подвиги и приключения. А сам… эх. Наколку сделал на руке с ее именем. – Колька ткнул себя в стык большого и указательного пальцев. – Вот не дурак?

– Дурак, – согласился Зотов. – В летное с наколкой не примут.

– Да он потом каялся, песком затирал, кислотой травил, кожу лезвием резал, руку всю закарябал, теперь почти не видно уже. Авось не заметят. На прошлое лето вообще не приехал, заскочил на два дня, сказал, на стройку устроился, раствор месить, кирпичи таскать. Укрепляться физически и материально.

– А потом война началась, – понятливо кивнул Зотов.

– Ну. Слухи ходили, что Валька годков приписал и с Красной Армией отступил, вроде воюет под Москвой. А он в августе объявился, я обомлел. Похудел, осунулся, не узнать. Злющий как черт. Оказалось, ни в какую армию не взяли его, остался в Почепе и сбег домой перед приходом фашистов.

– Лукин сказал, Валька был замечен в сотрудничестве с немцами.

– Да как же, – фыркнул Колька, перелезая через перегородившее дорогу склизкое, заросшее мхом бревно. – Много он знает, этот Лукин. Брешут люди. В деревне у нас румыны стояли, так Валька к ним на кухню пристроился, воду таскать и дрова.

– Похоже на сотрудничество.

– Это для отвода глаз, – шепнул Колька. – Валька хотел в доверие втереться и оружие получить: спер гранату, такую, с крышечкой отвинчивающейся, и десять патронов. А потом румыны ушли, вместо них немцы неделю стояли, эти злые, глазастые. Один, сволочь краснорожая, у нас последнюю курицу пристрелил и икону бабушкину забрал. Так он увидел, что Валька возле оружия трется, пальцем поманил: «Ком, юнге, ком» – и как даст прикладом по голове. Хорошо, вскользь пришлось. Кровищи – страсть, думали, помрет Валька, а он ничего, оклемался, хотел немца этого прибить, да они уже укатили. Вот и все сотрудничество, а в отряде раздули историю.

– Мне это представили чуть не как дело врага народа.

– Валька не враг! – вспыхнул Воробьев. – Он знаете… знаете какой! Он из школы знамя нашего пионерского отряда спас и хранил! А за такое расстрел! Мы с этим знаменем хотели до Берлина дойти и на самой высокой башне поднять!

«Надо же, в Берлин они собрались», – хмыкнул про себя Зотов и сказал:

– Ладно, с этим разобрались. А почему Валька постоянно из лагеря уходил?

– Шило в жопе мешало, – обиженно пробормотал Колька. – На задание не брали его, молодой, опять же история эта дурацкая, с сотрудничеством. А он немцев бить хотел, понимаете? Зачем бы мы тогда в партизаны пришли? На кухне работать, у хромого Кузьмича в вечных помощниках? Вот Валька и убегал, хотел доказать, что не лыком шит. Кто Кокоревский гарнизон разведал? Кто в лесу миномет, шесть винтовок и ящик гранат нашел? Кто упредил, что полицаи дорогу на Литовню перекрыли и досматривают всех подряд? Валька. Думаете, его просто так Решетов в группу позвал? К нему только лучшие попадают.

– Тогда с чего ты взял, что Валька пропал, а не унесся разведывать или добывать минометы, а может, сразу уж самолет.

– Издеваетесь? – обиделся Воробей. – Во-первых, он бы мне рассказал, а во-вторых, винтовочка Валькина осталась в землянке. Понимаете? А он с винтовкой не расставался, даже на обед и до ветру с ней ходил, гладил, разговаривал, тряпочкой масляной протирал. А теперь Вальки нет, а винтовка стоит.

Карпин остановил движение, повернулся, сделал страшные глаза и приложил палец ко рту. Зотов понимающе кивнул. Партизанская территория кончилась, нужно было держать ухо востро.

Глава 7

В лесу было тихо, тренькали птицы, дробно выстукивал дятел, ветер лениво перебирал вершины мохнатых елей, унизанных тяжелыми гирляндами шишек. Солнце выскочило из плена дымчатых облаков, разлив волну мягкого, расслабляющего тепла. Густой мрачный ельник начал редеть, появились островки молодой и сочной весенней травы.

Зотов даже не очень-то и устал, меряя шагами звериные тропы, лесные опушки и узкие полоски влажной земли, затейливо вьющиеся среди мертвых болот. Просвет, возникший после полудня, раздался вширь, призывно мигая кусочком чистого неба. Порывы свежего ветерка разгоняли утреннюю сырость и прель.

Егорыч, идущий замыкающим, чуть слышно присвистнул, лег за дерево и поставил пулемет на сошки дулом назад. Неужели привал? Мимо тенью скользнул Карпин, пошушукался со старшиной, вернулся и с ноткой беспокойства сказал:

– У нас хвост.

– Кто? – ужаснулся Зотов, слепо пялясь в мешанину веток и сосновых стволов.

– Дедушка Пихто. Шуганем из всех стволов и ноги в руки.

Зотов лег и подтянул автомат. Немного знобило от предвкушения близкого боя, зубы противно приклацнули. Среди кустов замелькало светлое пятно, вспотевший палец сам собой переместился на спуск. Главное – в суматохе не потеряться, мало приятного потом бродить в незнакомом лесу. Круглая мушка наложилась на мелькающее пятно, и… на тропе собственной персоной возникла отважная разведчица Анна Ерохина. За спиной матерно выругался Шестаков.

– Здравствуйте, мальчики! – Анна остановилась и приветливо помахала рукой. – А я давненько за вами иду, все думаю, когда же товарищи московские разведчики внимание обратят?

«Товарищи московские разведчики» прозвучало насмешливо. Дескать, тренированные, обученные, и так опростоволосились. Вот настырная баба. Откуда она тут и зачем?

Зотов поднялся, отряхивая прилипшую к кителю хвою, и миролюбиво спросил:

– А как же Еремеев?

– Успеется, – подойдя вплотную, беспечно улыбнулась Ерохина. – Очень уж хочется с товарищами московскими разведчиками пройтись. Вы ведь не бросите в лесу одинокую беззащитную девушку? Тут и волки, наверное, есть.

– Ага, волки дураки с тобой связываться, – обреченно прошептал Шестаков.

– А если Марков узнает? – Зотов жестом велел группе продолжить движение.

– Если Коровья погибель не капнет – не узнает. – Анна подмигнула Шестакову.

– Больно мне надо, – фыркнул Степан.

Ерохина пошла рядом с Зотовым и спросила:

– Вы к нам надолго?

– На летние каникулы, – осторожно ответил Зотов.

– Ой как хорошо! – вполне искренне обрадовалась Ерохина. – А как мне к вам обращаться?

– Мы люди не гордые, можно по имени-отчеству.

– А если по званию?

– Я не военный. По учительской части, – почти не соврал Зотов.

– Преподаватель? – вскинула Ерохина бровь.

– Труды и немецкий язык.

– Шутите?

– Самую малость.

– Понимаю, секретность, – кивнула Анна и неожиданно брякнула: – А что сейчас женщины носят в Москве?

– Ну, всякое там, – на секунду смешался Зотов. – Шляпки, платья, шинели.

– А в Орле?

– Про Орел не скажу, – признался Зотов. Интуиция тихонечко пискнула. Появилось ощущение, будто его профессионально раскручивают. Вроде вопросы банальные, собеседница миленько улыбается, можно списать на природное любопытство, а моргнуть не успеешь, выложишь лишнее, как на допросе у хорошего следователя. Разводит на откровенность со знанием дела. Откуда ухватки? Самородок из брянской глубинки, природный талант? Такому в деревенских школах не учат.

– Жаль, – расстроилась Ерохина. – Ах, ну да, Орел в оккупации, откуда вам знать. Нравится у нас?

– Да ничего. – Зотов отметил, как разведчица лихо сменила тему. – Кормят паршиво, а вот девушки очень красивые. Погощу недельку, баек партизанских послушаю и укачу, буду хвастаться, как за линией фронта фашистов бил.

– Ну-ну. – Анна ожгла насмешливым взглядом. – Значит, паркетный?

– Он самый. В кабинетах штаны протираю, решил с оказией к партизанам слетать, полезно для роста в партийных чинах.

– И далеко планируете дорасти?

– Пока не загадываю, плохая примета.

– А зачем тогда в Новоселки пошли? По дороге можно и голову потерять.

– Кто не рискует, тот не пьет.

– И товарищ командир вас к расследованию привлек.

– Свадебным генералом, – доверительно сообщил Зотов. – Буду важно надувать щеки и отпускать глупые замечания. Люблю, когда должность большая, а ответственности нет почитай.

Анна понимающе похихикала.

– А вы, значит, разведчица? – уточнил Зотов, уводя беседу от своей скромной персоны.

– Помаленьку, – скромно кивнула Ерохина. – Тут подсмотрю, там подслушаю, курочка по зернышку…

Дальше разговор закрутился вокруг успехов и неудач разведчиков брянских партизанских бригад. Спустя полчаса остановились на развилке заросших рябинником троп.

– Ну вот, пожалуй, и все, – вздохнула Ерохина. – Вам прямо, мне направо, к Еремееву на доклад. До свидания, товарищи московские разведчики.

– Спасибо за компанию, – улыбнулся Зотов.

– Вам спасибо, для меня вести с Большой земли как глоток воздуха. – Ерохина задорно подмигнула и пошла своей дорогой, ступая быстро и неслышно. Все смотрели вслед отважной разведчице. Мелькающий платок затерялся в лесу.

Бурелом одолели, согнувшись в четыре погибели, и залегли на самом краю леса. Открылся вид на низменность, заросшую ивняком, осокой и кустарником, похожим на пышные круглые шапки.

– Еще километр, – с ударением на «о» сказал Шестаков, – и выйдем к Десне. Место до самой реки открытое, но зеленка густая, проскочим. Да и немцу тут делать нечего, сплошные болота, лягух разве ловить.

– Лягушек французы едят, – буркнул Капустин.

– А мне один хрен, – отозвался Степан. – Я итальяшек видал. Сучьи коты. Через нас шли, песни орали, улыбались, лягушек не жрали, чего не было, того не было, но корову у соседки первым делом свели, расписку всучили на сотню марок. Соседка сначала обрадовалась, дескать, культурная нация, а потом бумажкой этой задницу подтирала. Курей всех побили, перья в каски навтыкали и отбыли Москву брать. Где-то там теперь и лежат.

– Переправляться как будем? – спросил Зотов, делая вид, что ему не очень и интересно.

Плавал он плохо и всегда этого очень стеснялся. Одно дело – вальяжно барахтаться рядом с городским пляжем, на виду у мужественного спасателя, и совсем другое – форсировать незнакомую реку одетым и не снимая оружия.

– Как бог даст, – в свойственной ему паскудной манере успокоил Шестаков. Он поднялся и двинул правее, забирая в сторону чахлых кустов. Там обнаружилась ложбина с бегущим по дну мутным, торфяным ручейком, надежно укрывшая группу от нежелательных взглядов. Ручей потихонечку расширялся, слепо тычась среди подмытых, увитых побегами вьюна берегов. Ивы и молоденькие, корявые ясени сомкнули над головой подобие арки, дав тень, пронзенную, словно сито, тоненькими солнечными лучами. Под ногами причавкивала набухшая грязь. Русло было завалено скользкими, влажно поблескивающими корягами, напоминавшими спины доисторических крокодилов. Идти приходилось осторожно, чтобы не наследить больше обычного. Егорыч, идущий замыкающим, провалился по колено в черное жирное месиво, освободился с противным хлюпаньем и проворчал:

– По таким следам нас слепой отыщет, не то что немцы с собаками.

– Немцам тут делать нечего, – скривился Шестаков. – Фашист не дурной, в грязи валандаться не приучен. Сюда даже «бобики», так у нас полицаев кличут, нос не суют. Жабье царство, цапли и те в здешних болотах без вести топнут. Ни троп, ни дорог на десять верст в обе стороны. Партизанский заповедник, ети его в дышло.

– А ты, Степан, откуда все знаешь? – поинтересовался Зотов.

– Сызмальства в лесе, – буркнул Шестаков, перепрыгивая зыбкое место. – Дед-покойничек приучил, первейший охотник был в наших краях. Лес-то он как? Торопыг с крикунами не любит, а ежели к нему с почтением, он и накормит, и обогреет.

Ручей выписал петлю, набрал силу, засверкал золотистым песком, и глазам открылась бескрайняя водная гладь. Мечты Зотова на крохотную речушку разлетелись хрустальной вазой, сброшенной с полки внезапно загарцевавшим котом. Красавица Десна раскинулась в ширину метров на сто. Противоположный берег зарос плакучими ивами, ниже по течению узким клином разрезал реку длинный, утопающий в зелени остров. Под ногами осыпались струйки мелкого, выбеленного солнцем песка.

– Ух ты, сейчас бы с удочкой зореньку скоротать: котелок с ушицей на углях попыхивает, в речке литрик беленькой охлаждался, – мечтательно причмокнул Карпин. – Может, ну ее к бесу, эту деревню? Отпуск устроим.

– Вон там, где Навля впадает, раки прямо кишат, – указал Колька. – Вода холоднющая, зубы чечетку стучат, а сотню надергаешь. С укропчиком, м-м-м…

– К ракам пиво потребно, – скривился лейтенант. – Да и какая раки еда? Пока хвосты обсосешь – наплачешься. Жалко мне их всегда было, падл, живыми варить. Нет, тут удочка нужна или сетка, я б вам показал, как рыбу ловить. Степан, клюет тут?

– Как в рыбном отделе, успевай ведро подставлять, – пробасил Шестаков, вылезая из овражка. – В другой раз щук натаскаем, вдовушка знакомая больно вкусно в печи запекает, со сметаной и луком. Сверху корочка золотистая похрустывает, изнутри белое мясо паром исходит.

– Прекратите, – простонал Капустин, шумно глотая накопившуюся слюну. – Ну вот что вы за люди?

– Обыкновенные, рядовой, – рассмеялся Карпин, но тут же погрустнел. – Я ведь на рыбалке год уже не был. У нас, на Волге, знаешь какая рыбалка? – Лейтенант развел руками чуть ли не на метр. – Вот такие судаки! По восемь кило!

– Ну да, заливай, – возмутился Колька. – Таких судаков не бывает.

– А ты видел? Вот и не говори, – совсем как мальчишка завелся лейтенант. – Десну вашу цыпленок вброд перейдет и перышков не замочит, а у нас Волга! Великая река. Осетра раньше баржи топили. Не осетра, а киты!

– А мы однажды мертвяка выловили на мелководье, – сообщил Колька хрен знает зачем. – Думали, бревно, а глядим – волосы черные в коряге запутались. Баба утопла и плывет себе в Черное море. Ну мы испужались сначала, а потом палками ее к берегу подогнали. Вот жуть. Белесая, распухла вся, и раки кишат.

– Но ты не растерялся, оприходовал бедняжку тайком, – поддел Шестаков.

– Надо больно, – возмутился Колька. – Милицию вызвали. А раков с нее сняли целую кучу.

– Сожрали? – брезгливо осведомился Капустин.

– А то как, не пропадать же добру. – Воробей погладил живот и глазки сделал мечтательные.

– Дураки. И каннибалы! – Радист на всякий случай отодвинулся подальше.

– Да нет, рыбалка – дело веселое, – возразил Карпин. – Я с детства рыбалил, сколько помню, всегда на реке. Дед удочку смастерил: ветку гибкую срезал, веревочку привязал, вместо крючка гвоздик гнутый приладил. С тех пор я и пропал. Текла у нашей деревни речуха Чабышевка, мелочуха в ней водилась, коту на прокорм. Мамка переживала сначала, на берег бегала, а потом махнула рукой. А как-то летом приехал папкин двоюродный брат, дядя Яша из Иваново, погостить. Он на ткацкой фабрике работал, слыл человеком интеллигентным. Бабушка его в пример отцу ставила, какой Яшенька умный да начитанный, слова матерного не скажет. Была у него присказка «Полный порядок», его за глаза так и звали. Ох и завидовал я дяде Яше, привез он настоящую удочку, длиннющую, из бамбука, к ней лески катушку и набор всяких грузил и крючков. Целая коробочка металлическая с сокровищами. Я таких и не видел. Посмотрел дядя Яша на мои снасти, говорит: «Ничего, Мишка, научу я тебя рыбу ловить, будет полный порядок!» С барских щедрот отвалил мне лески кусок и крючок. Я ночь не спал, переживал, весь навоз во дворе перерыл, свиньи коситься уж начали, червей целую банку набил. С рассветом отправились мы на Волгу, Полный порядок взял лодку у мужиков. Волга широкая, красота, аж дух захватило. Отплыли метров на сто, закинули удочки. И знаете, поперло мне вдруг, клюет одна за другой: лещи, плотвешки и окуньки. А у дяди Яши ничего нет, как отрезало, сидит-курит, нервничает. Посмотрел на мой улов и говорит вроде как в шутку: «Эх Мишка, зря я тебе крючок, видать, подарил». А я таскаю, аж от восторга повизгиваю. Часа два сидели, только ершишко дурной Полному порядку попался, он уж хотел домой поворачивать, нарыбалился вроде. Но тут клюнуло у него, верите-нет, удилище раз – и согнуло дугой. Вода буруном пошла, и спина гладкая на солнце блестит. А затем и башка усатая показалась. Сомище огромный, мне он тогда больше лодки казался. Дядя Яша вскочил, ногами уперся, орет: «Полный порядок, Мишка!» А сомина матерый, лодку качает, вот-вот оборвет. Дядька покраснел, жилы на висках вздулись, морда перекосилась. Тянет добычу. Рыбина измоталась, притихла. Дядя Яша кричит: «Мишка, держи удочку, я его щас ебну веслом!» А мне семь лет, как я сома удержу? Да разве о том тогда думали? Рыбина в себя пришла, да как дернет, лодка ходуном, я за борт и кувыркнулся. А плавать я не умел. Слышу, Полный порядок вопит: «Мишка, че телишься? Хватай удочку, шкет!» А я воды хлебанул и иду ко дну, испугаться толком не успел. Забарахтался, заорал, жить-то охота. Дядя Яша увидел, не знает, что делать: и сома бросать жалко, и пацан утопает. Были у дяди Яши непростые душевные муки. У меня над головой вода зелененькая колышется, пузыри ртом идут. Швырнул удочку дядя Яша, прыгнул за мной, не дал помереть. Понятно, как бы он домой явился с сомом, но без племянника? Нахлебался я водички от пуза. А сом вместе с удочкой так и уплыл. Жалко было ее до слез, такая знатная удочка. Наказал дядя Яша о том случае никому не рассказывать, особенно матери, а сам больше в гости не приезжал.

– Вот поэтому рыбалку я не люблю, – усмехнулся Капустин.

За овражком раскинулся сочно-зеленый заливной луг, стрелой протянувшийся вдоль русла реки.

– Сюда дуйте, бездельники, надо подмочь. – Шестаков, хватаясь руками за ветки, полез к воде. Карпин нырнул следом за ним. Воробей поскользнулся, вскрикнул и съехал на заднице. Зотов облегченно вздохнул, увидев, как Степан отвязывает спрятанную в бородище корней и невидимую с берега длинную лодку.

В жизни пошла светлая полоса. Не то чтобы Зотов боялся умереть, вовсе нет, больше всего он страшился начать тонуть и быть спасенным кем-то из группы. Лежать на берегу, отрыгивать грязную воду и утробно стонать. Такой удар по репутации был бы невыносим, лучше тихонечко погибнуть при выполнении боевого задания. К счастью, проблема решилась в зародыше.

– Ну и корыто, – пренебрежительно фыркнул Карпин, разглядывая лениво плещущуюся на дне посудины вонючую воду.

– Чего? Крейсер мой не по ндраву? – насупился Шестаков. – Ну жди следующего, али моста, через сорок лет обещали построить, недолго совсем. Веслами ворочать умеешь, рыбак?

– Сомневаешься? – Карпин полез в лодку.

– Кто вас, говорунов, разберет. – Степан сунул ему расщепленное весло.

Пришлось делать несколько ходок, шестаковский ковчег мог принять на борт не больше троих. Первыми Степан переправил Карпина с Егорычем. Зотов с остальными пережили пару десятков минут выматывающего душу ожидания. Форсировать реку среди белого дня – чистая авантюра. Кто знает, что на том берегу? Лодка заскользила вдоль острова и исчезла за мысом, увенчанным огромной сосной, обугленной дочерна и рассеченной надвое попаданием молнии. Над Десной стояла зыбкая тишина, нарушаемая перебранкой птиц в камышах. Плескалась играющая рыба.