Проза жизни или формула счастливого бытия

Глава 1,глава 2

Место, события и персонажи, населяющие эту историю, – лишь причудливый плод разгоряченного воображения автора. Любая попытка примерить на себя личину одного из героев или, тем более, натянуть ее на создателя, обречена на фиаско. Помните: хрустальную туфельку Золушки сможет надеть лишь сама Золушка.

Проза жизни или формула счастливого бытия

Все провинциальные городки

В объятьях схожести томятся,

Но души жителей, как огоньки,

Неповторимостью искрятся.

И пусть порок один на всех –

В вине беспамятство искать,

У каждого свой грех, свой смех,

Своя судьба – не угадать.

Глава 1. Толи чудо толи везение…

Суббота. Утро. 4:30. Двор за окном наполнился душераздирающим криком кота, который эхом прокатился в ущелье многоэтажек. «Весна… Куклачёв тебя забери», – пробормотал я, допивая кофе. Телефон коротко звякнул, возвещая о прибытии машины через пятнадцать минут. Пора, закинув сумку на плечо я вышел из квартиры.

***

Аделаида Тимуровна не спала. Она слонялась по старой квартире, пропитанной запахом валидола и вчерашних щей. К своим шестидесяти пяти годам она почти растратила остатки былого лоска. Когда-то, в юности, до тридцати лет, она купалась в обожании, мужчины были готовы бросить мир к её ногам. К сорока её привлекательность вышла на ровное плато, к пятидесяти покатилась вниз, а к шестидесяти она осталась одна. Долгое одиночество, жажда внимания, помноженные на подкрадывающееся слабоумие с приступами спутанного сознания и животный страх перед старением, привели к расстройству личности. Стремление удивить, шокировать, пусть даже слегка напугать мужчину, превратилось в навязчивую, безумную идею.

– Я ещё ого-го! Я ещё зажгу! – шептала она, подбадривая себя, готовясь к самому решительному шагу .Обнажиться перед мужчиной казалось самым простым выходом, и это наваждение с каждым днем душило все сильнее. Где-то в глубине души она понимала, что больна, и, побродив по просторам интернета, диагностировала у себя лёгкую форму женского эксгибиционизма, но к врачам обращаться не стала. Впервые за последние годы у неё появилась долгожданная цель. Выйти на улицу она пока не решалась, значит, действовать нужно было на своей территории, в квартире.

Идеи роились в голове, словно взбесившиеся пчелы. Первая попытка с курьером провалилась. Пока она, дрожащими руками, развязывала пояс халата, молодой человек, явно неготовый к подобному перформансу, молниеносно ретировался, не дав Аделаиде довести дело до кульминации.

Второй шанс подвернулся с немолодым, но колоритным сантехником, носившим роскошные, густые усы а-ля Якубович, придающие ему особый шарм. Он явился по заявке из ЖЭКа, чтобы заменить вводной кран.

– Сегодня или никогда, – твёрдо решила она.

– Чаю не желаете? – томно промурлыкала Аделаида в костюме Евы. Зрелище оказалось настолько обескураживающим, что слесарь застыл, словно пораженный громом. Усы его взъерошились, как иглы испуганного ежа, а дыхание, казалось, остановилось. На бледном, с синеватым отливом, лице, тронутом тенью надвигающегося удушья, медленно приоткрылся рот. Он судорожно, со свистом, несколько раз жадно втянул воздух. Громкий ик прорвался сквозь тишину. Дрожащие руки принялись неуклюже запихивать инструмент в ящик, то и дело роняя его или бесцельно извлекая обратно. Кое-как собрав свое немудреное имущество, слесарь, словно крадущийся зверь, осторожно обогнул Аделаиду и, пятясь, поспешил к спасительной двери. Глаза его были широко раскрыты и неподвижны, а в голове, спутанно мелькали противоречивые мысли: «Напьюсь… Брошу пить… Бухну как в последний раз… Пора завязывать…» На пороге, заикаясь, он промямлил: – К… к… ключ забыл… За… завтра зайду… Доделаю… – и пулей вылетел за дверь.

Аделаида, ничуть не смутившись произведённым эффектом, лениво прикрыла дверь, на губах её играла загадочная улыбка. "Бедный, бедный слесарь», – подумала она- но дверь в следующий раз надо запирать.

Три дня Аделаида Тимуровна парила на крыльях необъяснимой радости. Но к исходу недели тоска, словно липкий саван, вновь окутала её, пробуждая щемящее желание повторить неуловимое. Словно ужаленная, она набрала номер управляющей компании и, не дав себе времени на раздумья, выпалила в трубку возмущенным фальцетом: – «Водоподача безобразнейшая… я на вас в прокуратуру жаловаться буду!» Взволнованная и полная нетерпения, чтобы хоть как-то скрасить тягостное ожидание, Аделаида Тимуровна вставила в проигрыватель старенький компакт-диск с любимой песней и закружилась в танце по комнате. Скорость её вращений, увы, ограничивалась предательскими болями в коленях, но она не сдавалась, самозабвенно подпевая надрывному голосу солиста:

«Потому что нельзя, потому что нельзя,

Потому что нельзя быть на свете красивой такой.

Потому что нельзя, потому что нельзя,

Потому что нельзя быть на свете красивой такой…»

Спустя томительный час в дверь раздался настойчивый стук.

– Войдите, – нараспев произнесла она, наспех скидывая цветастый халат.

На пороге стоял сантехник. Он был другим – слегка подвыпившим и не таким обаятельным, как предыдущий. Мужчина долго хлопал маленькими глазками на опухшем лице, свободной рукой периодически протирая их. Долго силился что-то сказать, но лишь беззвучно шлепал губами.

– Извините… обознался, – прохрипел он наконец, пятясь к лестнице с грацией речного рака.

Быстрые и гулкие шаги прогромыхали по лестнице. Аделаиду Тимуровну захлестнула волна ликующего восторга.

Но спустя два месяца в управляющей компании забили тревогу. Сантехники и электрики, словно пораженные внезапным просветлением, бросали пагубную привычку и массово увольнялись. На бесконечные жалобы Аделаиды Тимуровны сначала перестали реагировать, а затем и вовсе пригрозили принудительным лечением в психиатрической клинике.

***

Аделаида, продолжая бесцельно ходить по квартире, всё сильнее ощущала непреодолимое желание обнажиться. Напольные часы пробили пол пятого утра, за окном протяжно протрубил кот, словно призывая её к действию. Распахнув входную дверь, она уверенно шагнула на площадку. Кто-то из Богов услышал её мольбы, возможно, это был сам Сатана. Двумя этажами выше хлопнула дверь.

– Только бы мужчина – взволновано прошептала она.

На 3-м этаже меня ждал сюрприз, Аделаида Тимуровна—бабушка эксбиционистка. Томным скрипучем голосом она выдала фразу- «Безобразнейшая водоподача, колонка трахает и бабахает,…» при этом элегантно распахнула банный халат, обнажив тело 65-летней женщины.

– Идите в баню – возмутился я. – Тоже мне «Пыльная роза»– и проскочил мимо.

***

Родион с трудом разлепил веки. Внутри бушевал не просто огонь – адский котел, а руки будто налились свинцом, потеряв чувствительность. С усилием подняв их на уровень глаз, он с изумлением обнаружил, что побелевшими костяшками вцепился в огромный, потускневший от времени медный крест – фамильную реликвию, принадлежавшую ещё его бабушке.

– Черт меня забери! – вырвалось у него.

На одних волевых, преодолевая земное притяжение с большим усилием ему удалость оторвать верхнюю часть тела от пола. Оглядевшись Родион обнаружил себя в очерченном мелом неровном круге, рядом валялась разорванная упаковка с надписью "мелок от тараканов «Машенька» и потрёпанный томик Гоголя.

– Опять «Вия» лишку перечитал – пересохшими губами практически без звука прошептал он-пора прикрыть литературный кружок и главное сворачивать с пьяной дорожки – уже в третий раз на этой неделе пообещал себе Родион. Хотя последние три дня он помнил отрывками, а вчерашний вечер был стерт полностью и данных ранее себе клятв он не помнил.

Тихонько с передышками добравшись до кухни, он потушил внутренний пожар прохладной водой из крана. На столе среди грязной посуды, окурков и хлебных корок, за надкусанным и высохшим огурцом пряталась она-стограммовая стопка, до краев наполненная прозрачной как слеза Менделеева водкой. С трудом веря своей удаче, вцепившись в стопку двумя руками Родион начал одновременное движение рук и головы навстречу друг друга, состыковав емкость с ротовой полостью, преодолевая чувства тошноты и стыда, он влил содержимое внутрь.. Водка смыла с души липкий страх, но тревога осталась лежать камнем на сердце.

"Для полного душевного равновесия нужно ещё грамм двести… не меньше… по чуть-чуть, с паузами. К вечеру, глядишь, и оклемаюсь", – размышлял Родион. – "На воздух, на поиски…"

Часы на кухне прокуковали 4:30. Сверив время с разбитым смартфоном, Родион отметил: "Однако спешат". Накинув ветровку и кое-как втиснув ноги в кроссовки, он вышел за дверь.

У подъезда, преграждая путь, стоял рыжий соседский кот Тимоха, нагло и с презрением глядя на него своими зелёными очами.

Отшвырнув кота ногой, Родион шагнул навстречу зарождающемуся дню. Не от боли, а скорее от унижения, кот разрезал утреннюю тишину истошным воплем.

– Тише ты, весь дом разбудишь, вместе с хозяйкой! Нинка та ещё стерва, – сконфуженно пробормотал Родион.

Устыдившись своего поступка, он дал себе клятвенное обещание искупить грех сосиской, но позже. Вообще-то животных он любил, но уж больно наглая рожа была у кота, а тут ещё и похмельный синдром. Именно совокупность этих факторов и привела к небольшому бытовому конфликту. Тимоха, с ненавистью из кустов, не сводил глаз с Родиона, отчего тот решил уступить территорию пострадавшему и ретировался к соседнему подъезду. Расположившись на лавочке с максимально возможным комфортом, он стал ждать чуда… Других вариантов у него не было.

***

Выскочив из парадной, в некой растерянности после внезапной встречи с Аделаидой, я наткнулся на Родиона, вольготно расположившегося на лавочке, моего одноклассника, но уже давно и глубоко пьющего человека. На аристократически бледном и худом лице в затуманенном взоре читалась глубокая личностная трагедия. Когда-то мы были неразлучны, делили мечты и секреты, а теперь нас разделяла пропасть, вырытая алкоголем и жизненными неудачами.

– Не может быть, второе явление… И у тебя тоже «трубы горят»? подача водки перекрыта, и в голове трахает и бабахает? – передразнил я Аделаиду Тимуровну, поражаясь этой череде неожиданных встреч.

– Горят, родимые, – вздохнул Родя. – А ты, вижу, не рад… А зря. Давненько мы с тобой за одним столом не сидели… Помнишь, как раньше? Как ниточка с иголочкой, везде вместе.

– Как попугаи-неразлучники, – с трагической фальшью в голосе добавил я. – Ты у нас теперь спринтер, протоптал свою синюю тропу и мчишься по ней без оглядки. Мне по-быстрому стакан опрокинул – и в люлю – не надо, я скорее марафонец, иду неспешно. Разные у нас с тобой теперь дистанции, – подытожил я с грустью.

– Взгляни на меня с теплотой, но без жалости, – выдавил он, протянув дрожащую руку для рукопожатия. – Спасай, мне тебя сам Бог послал…

– Бахус… бог виноделия…

– Может, и он… лишь бы не Вий, – глубоко вздохнул Родя.

– Вий?..

– Забудь, – буркнул он.

Наконец поймав его прыгающею по воздуху руку, я дружески пожал ее…в сумке предательски звякнуло.

– Джек пот! Водка! -радостно выкрикнул Родион.

– Извини, всего лишь утешительный приз, – и я вложил в его руку пятисотрублевую купюру. – А это для дела, – аккуратно похлопав по сумке, ответил я

– Ничего и в ранний час есть где взять, была бы звонкая монета. Отличный самогон, живой он руки создателя помнит, а водка что- мёртвая синтетика… тфу – сплюнул Родион.

– Как кубинская ручная сигара против сигаретки с ментолом.

– Цель в жизни поменяй…помогу-на прощанье бросил Я.

***

Такси замерло у подъезда, и, бросив взгляд на водителя, я осознал свою ошибку – дверью ошибся. Но пересаживаться на заднее сиденье казалось уже верхом неловкости. На меня уставилось грубое, словно вырубленное топором из замшелого пня лицо. Волосы на голове, взбитые в подобие незамысловатого птичьего гнезда, явно никогда не знали ласки расчески, да, пожалуй, и прикосновения собственной руки.

"Чистый леший, – промелькнуло в голове, – значит, все-таки они существуют…"

В ответ на мое приветствие таксист подмигнул левым глазом, на что правый, словно в отместку, непроизвольно просемафорил трижды. Левый обиженно выпучился и злобно завертелся. В этот самый миг я понял: кукушка навсегда покинула это гнездо на его голове, и назад уже невернется.

"Покатились колесики", – нараспев проворковал он, и машина плавно тронулась.

– Музыку не желаете? – спросил водитель, обернувшись с лукавой улыбкой.

– Желаю, прежде всего, вашей предельной внимательности, – ответил я, – а музыка… пусть будет. Я не против.

– Запевай! – скомандовал он, с вызовом, не терпящим возражений, – Вячеслав Малежик, сейчас так уже не умеют! – выкрутив громкость на максимум, наполняя салон хрипловатым, щемящим голосом:

"Двести лет кукушка мне жить накуковала,

Что меня обрадует, знала наперёд.

Hо двести лет, кукушечка, ах, как же это мало!

Hакукуй один хотя бы, но медовый год!

Hакукуй один хотя бы, но медовый год!…"

Вел он машину ровно и уверенно, тихонько напевая себе под нос. Я успокоился и даже отметил два позитивных момента, какая никакая, но все-же славянская внешность таксиста и второй…шансон здесь точно звучать не будет.

Первые утренние лучи подсвечивали золотом трубы и крыши мимо проносящихся домов. Кажется, движешься ты – и тебе навстречу стремиться весь мир.

Апрельское солнце еще не обжигало, но уже ласково согревало, нежно касаясь кожи, как дыхание весны.

***

Мысли вихрем закружились в голове, словно осколки калейдоскопа. В свои двадцать семь, почти четыре года я – круглый сирота, если не считать бывшей гражданской жены, упорхнувшей год назад на поиски новой гавани. И вот, сегодня я мчусь навстречу деду, внезапно и стремительно ворвавшемуся в мою жизнь. Всё моё детство и юность прошли под крылом бабушки, бабы Насти, как звал её в детстве, а повзрослев – Анастасии Георгиевны. Родители ушли рано, оставив после себя лишь автомобильную катастрофу в памяти, да блеклые фотографии. Она была для меня всем: и матерью, и отцом, и бабушкой с дедушкой в одном лице. Где-то на далеком севере обитали еще предки по материнской линии, занятые воспитанием других внуков. Так что, наверное, я не совсем сирота, не такой уж и круглый. . Где-то были у меня двоюродные сестры или братья, но связь была разорвана. Ни я ни они меня не искали. Что ж, это так по-русски: вариться в тесном кругу семьи, не выглядывая за его пределы. А на все мои вопросы о деде баба Настя отмахивалась, лукаво поблескивая глазами: "Космический он у нас засланец!"– иногда, впрочем, заменяя последнее слово на более крепкое словцо-"засранец."– "Деньги шлет, и слава Богу…"

Но три дня назад привычный ход вещей нарушил визит элегантного незнакомца. В мой скромный антикварный магазинчик с претенциозным названием «Лавка Древностей» вошел пожилой, но на удивление крепкий мужчина лет семидесяти. Чисто выбритое лицо, словно карта старинных земель, было исчерчено харизматичными морщинами. Копна седых, но еще густых волос венчала голову. Во взгляде плескалась ясность ума, редкость в его возрасте.

Вслед за ним на крыльце замаячили два грузчика, с трудом втаскивающие огромный деревянный ящик. Их бормотание перемежалось ругательствами.

– Осторожнее! – предостерег мужчина. – Вы не гроб несёте, а стекло!

Эх, не те нынче грузчики! Раньше бывало, матерые, слона или пианино на десятый этаж после стаканчика горячительного затащат, без лифта! И лишь на пятом перекур с остограммиванием устроят. И ни единой царапины! А эти едва десяток метров от машины отошли: ноги дрожат, лица пунцовые, пыхтят, как ежики.

– Да ставьте уже на пол, – с возмущением выдохнул незнакомец. – Держите, – протянул он им двухтысячную купюру. – Пойдите хоть молока выпейте.

– Что в ящике? – поинтересовался я.

– Не яйца Фаберже, но кое-что по вашему профилю. В основном фарфор: изделия мейсенской, берлинской и нюрнбергской мануфактур.

– На комиссию все возьмем. Если продать не удастся, выкупим выборочно, после проверки на подлинность и отсутствие криминального прошлого.

– Ни то, ни другое. Просто хочу заполнить пустоту вашего магазинчика.

– Это шутка? – удивленно воскликнула моя помощница Рита.

– Серьезен как никогда. Вот опись содержимого, – он протянул мне каталог. Бережно перелистнув страницу, он обвел кружочком позицию №12: чайная пара Кузнецовского фарфорового завода. – А это лично вам, Маргарита, подарок, – произнес он, глядя на Риту. – Важно не только что мы пьем, но и из чего, – подчеркнул он, кивнув на фаянсовую кружку с изображением милой собачки в обрамлении сердечка, которую она держала в руках.

– Нужно соответствовать окружающим вас вещам, быть в тесной гармонии с ними, – обвел он взглядом пространство и мягко улыбнулся.

– Я просто… очень собак люблю, – зарделась Рита, потупив взгляд.

– Это сколько угодно, но не на работе. Дресс-код никто не отменял.

Затем он протянул мне паспорт:

– Вот мои документы.

Фамилия кольнула неожиданным узнаванием. Надо же, однофамильцы… Но когда в памяти всплыло отчество отца, все шестеренки встали на свои места с щелчком неминуемой правды.

– Да, Артем… Я твой дед, – произнес он взволнованно, и в голосе прозвучала дрожь, словно он долго сдерживал эти слова. – Ты, пожалуйста, выдохни. Притормози свои эмоции. Разговор предстоит долгий, непростой, и не здесь. В субботу приезжай пораньше…

Он положил визитку на прилавок.

– Вот адрес. Буду ждать. Не приедешь – пойму. А это мне уже не нужно, – он махнул рукой на пыльный ящик. – Раньше собирал, интерес был. А сейчас – обуза одна: или обнесут, или пришибут… Село у нас глухое.

– Приеду, – после короткой паузы отрезал я.

– Буду ждать, – ответил он, повернулся и вышел, оставив меня наедине с вихрем чувств. Незнакомец… или уже дед?.

…и вот я еду по грунтовке в село Воронково на встречу к деду…

За окном, словно кадры старой кинопленки, мелькали перелески, уступая место полям, поросшим юной порослью берез, вперемешку с угрюмыми хвойниками. Изредка проплывали мимо сонные деревеньки-призраки, сиротливо прижавшиеся к дороге, словно ищущие защиты. Несколько покосившихся изб, с зияющими провалами крыш и слепыми глазницами наспех заколоченных горбылем окон, навевали щемящую тоску. Незаметно для себя я провалился в объятия Морфея…

– Ку-ка-ре-ку! – петухом прокукарекал водитель прямо в ухо, безжалостно вырвав меня из власти сладкого забытья. – Конечная,– растягивая рот в улыбке, оголил он не совсем целые ряды зубов.

Глава 2

Дед и другие немногочисленные жители села.

Денис Андреевич возвышался на резном крыльце старинного купеческого дома, словно капитан на мостике корабля. Кирпичный полуподвал, увенчанная мезонином крыша и опоясанный огромной стеклянной верандой крепкий дом, смотрел на речку, что серебряной змейкой вилась вдоль села и исчезала в изумрудной чаще леса. Новая обшивка стен, выкрашенная в нежный оттенок теплого серого, гармонировала с брусничной сталью крыши, а резные наличники на окнах, казалось, дышали стариной и мастерством. Этот дом, словно дерзкий, солнечный мазок на холсте старой деревни, искрился свежестью среди потемневших от времени избушек.

– Утро доброе, Денис Андреевич, – произнес я, зачарованный увиденным, – не дом, а живая история, памятник культурного наследия!

– Здравствуй, Артем, спасибо, что приехал, – ответил он с улыбкой, – а насчет памятника – упаси боже, тут без разрешения и гвоздя не забьешь.

– Ну, тогда проходи на веранду, я там стол накрыл. Позавтракаешь с дороги, да и по чуть-чуть выпьем, чтоб разговор ладился.

– Семь утра – рановато для спиртного.

– Питие должно быть в лучах солнца, дабы помыслы оставались светлы и чисты, а дух преисполнялся благодати и добродушия. Ибо, как гласит народная мудрость: "Вино и солнце – день чудесный". А вечерние возлияния –прямой путь к непотребствам, бытовым дрязгам и поножовщине. Статистика –вещь неумолимая, – заключил он, словно подводя итог научной диссертации. – Да и разговор у нас долгий предстоит, одним днем не управимся.

Стол для завтрака был слишком богато накрыт, я выставил из сумки две бутылки французской водки.

– Хороша, – причмокнул губами дед, – но цена, брат, несусветная. За воду со спиртом, что дубовой бочки не нюхала, дерут как за десятилетний коньяк.

– Сам бы ни в жизнь не купил – презент, – отозвался я. – Вот и пригодился. Сам-то я больше по коньячку, но он хорош в кругу закадычных друзей, под душевный разговор. А для сближения с людьми малознакомыми, пусть даже и родственниками, водочка – самое то. Сближает, знаете ли…

– Резонно, – согласился дед. – Только разливай понемногу, дай организму время настроиться на волну откровений.

– Ну, за знакомство, и давай на "ты", – произнес он тоном, не терпящим возражений, и опрокинул рюмку залпом.

Закусили, помолчали, давая алкоголю шанс проложить первые мостки к взаимопониманию.

Я, Артем, не стану оправдываться и тонуть в извинениях. Время было сумасшедшее: Союз рухнул, занавес взвился, мир распахнулся, а тут пеленки, быт… Не выдержал, оказался слаб духом. Заманили меня заокеанские дали. И понесло Дениса по свету. Что сделано, то сделано, назад не вернуть. Когда прилетал мать хоронить, встретился с сыном, твоим отцом, но не сложилось, не простил он меня.

– Цветы на могилу родителей в годовщину ты приносишь? – спросил я, жадно ища ответ на терзавший меня вопрос.

– Да, живого потерял, а после смерти обрел… Вот такой парадокс, – тихо ответил он.

– Я тоже два дня готовился к обвинительной речи, о трудном детстве без отцовской руки. Но все это нужно оставить в прошлом. Сегодняшний день – нулевая точка отсчета наших взаимоотношений… Начнем отсюда, а там – как пойдет, – заключил я, стараясь придать голосу уверенность.

– Согласен. Кредит доверия я исчерпал, больше не подведу, – кивнул дед, в его глазах промелькнула тень раскаяния.

– Твой товар почти весь реализовал, твою долю могу наличными, могу переводом.

– Я же говорил, мне не надо. Мне моих сбережений с излишком, много ли старику нужно… Думаю, еще и правнуку останется, – возразил дед, отмахиваясь рукой.

Рюмочка за рюмочкой, и беседа потекла рекой, искрясь дедовым юмором и приправленная колоритными заграничными байками. Незаметно завтрак перерос в обед, а истории все лились и лились.

Внезапный стук в дверь, и, не дождавшись ответа, в комнату протиснулся мужчина лет шестидесяти. Лысина его поблескивала в лучах солнца, а редкие волосы были тщательно зачесаны назад. На носу криво восседали очки в старомодной оправе с толстенными линзами, непомерно увеличивающими глаза, делая их похожими на огромные блюдца из японских аниме. Под мышкой он держал видавшую виды деревянную шахматную коробку, а за пояс заткнул потрёпанную синюю тетрадь.

– День добрый, Денис Андреевич, смотрю, у вас гости, – проскрипел незнакомец.

– А… Пепка. Здравствуй… Проходи, ко мне внук приехал, Артёмом зовут. Ты вовремя, на вторую бутылку всегда третьего не хватает… чтоб разговор разогнать, – приветствовал гостя дед. – Знакомьтесь, это мой сосед, Пётр Мамченко, поэт и тракторист. Хотя нет, наоборот: тракторист и поэт. Потому что тракторист из него хоть какой-то, а поэт… никакой.

Кивнув в знак приветствия, я пожал загрубевшую, крепкую руку тракториста, в котором поэта разглядеть было невозможно.

– Садись за стол, а шахматы на комод водрузи, не до них сегодня, – пригласил дед, разливая по рюмкам. Выпили за знакомство.

– Стихи пишете? – спросил я, обращаясь к Петру.

– Ещё при советской власти начал, да не печатали нигде. Считал себя диссидентом. Власть сменилась, цензура ушла, а всё равно не издают, – вместо Пепки ответил дед, сочувственно качая головой.

– Стихи сейчас не в моде, романы со страстями подавай, – скорбно добавил Пётр, махнув рукой.

– Ну давай прочти нам что-нибудь, только не длинное, повесели нас с внуком, – попросил дед, лукаво подмигнув мне. Он достал синюю тетрадь из-за пояса, открыл нужную страницу, прокашлялся и выдержал небольшую театральную паузу, чтобы настроить себя эмоционально. Затем, сильным и громким голосом, он начал декламировать:

"Здравствуй друг мой МТЗ-80, конь железный,

Как распашем полюшко,

Да засеем хлебушком.

Эх жалко только одуванчики…"

– Да это ж танка! – оцениваю я услышанное, но улыбку сдержать не в силах.

– МТЗ-80 – трактор, а Т-34 – танк! Вы, молодежь, совсем разницы не чуете, – укоризненно качает головой Пепка.

– Танка – это пятистишие японское, поэзия, – продолжаю я, стараясь придать голосу серьезность.

– Ах, вот почему на Руси меня не поняли! Скажи, Артём, у тебя есть знакомые трактористы из страны восходящего солнца? Вы же в интернете все как родные, я бы им эти строки посвятил.

– К сожалению, нет, вы первый тракторист в моей жизни, – отвечаю я.

Дед взял тетрадь открыл посередине и зачитал:

поэма "стена и маляр"

Стена сказала маляру,

Помажь меня и подшпаклюй,

Я огражу тебя от бед,

На много-много-много лет.

Мы с Ним прыснули звонким искренним смехом, удержать его внутри было просто невозможно.

– Да ну Вас…это заказ был на день строителя. – обиженно пробубнил Петр-хватит скалиться наливайте уже.

– Отчего же у вас в селе такая тишь? Ни людей не видать, ни псов не слыхать, – вопросил я у стариков.

– Так ведь нас, коренных, всего двое и осталось, – с грустью отозвался дед. – Третий был Валентин, да год назад на рыбалке утоп…

– Не иначе, как Вальку-рыбака водяной к себе прибрал… Точно говорю, – перебил его Пепка. – Ссора у них вышла. Обидел он водяного, хоть и не со зла, а по нечаянности. Валек сам мне сказывал, пока жив был. Дело было в августе позапрошлого года. Поплыл он, значит, на рыбалку, на дальнюю заводь, с похмелья. Потому и пивка с собой две полторашки прихватил.

– Короче говоря, пьяный был, – подытожил дед.

– Да что для Валька те полторашки? Так, горло промочить, – возразил Петр. – Якорь бросил аккурат посреди заводи, удочку закинул, сидит, пивко попивает, туманом закусывает.

– Туманы наши утренние, скажу тебе, Артем, целебные, с похмелья – самое то! Ну, с пива Вальку по нужде сильно и приспичило. К берегу плыть лень, заводь-то большая. Ну, встал он да прямо с лодки в воду и зажурчал. Зажмурился от удовольствия. Тишина, покой… Только на берегу, за туманом, птицы тихонько щебечут. И вдруг – стук снизу в дно лодки…

– БАМ! – БАМ! -БАМ! – громко постучал по столу кулаком Пепка, окинув собеседников тревожным взглядом, из-под запотевших от волнения стекол очков.

– Опускает медленно Валентин голову, а из-под воды рожа страхолюдная – взволнованным голосом продолжил Петр – вся в пиявках, глаза как у жабы, вместо волос водоросли, а струя Валькина точно в центр бьет меж глаз… Как с якоря снялся, как дома очутился не помнит. Три дня ни капли в рот…и к реке ни ногой.

– Да с перепою собственную харю в отражении не признал! – захохотал дед, поглаживая седые волосы. – Улыбнуться надо было самому себе! "От улыбки станет всем теплей", как в мультике про Крошку Енота. Ты, Артем, наверное, на других мультфильмах вырос.

– Да я, можно сказать, пропитан духом советской мультипликации! От Чебурашки до Серой Шейки – всё отсмотрено, вдоль и поперёк. Бабушка у меня была старой школы, не признавала ничего, кроме нашего, родного, – возразил я, с лёгкой усмешкой. – Дисней для меня – так, факультатив по выходным.

– Эх, если б всё так просто, – Пепка понизил голос, придав ему таинственности. – После того случая отвернулось рыбацкое счастье от Валька. Жор дикий, а у него – ни поклёвки. Сеть поставит – одни коряги. То лодка течь даст, то весло сломается. Он и подношение Водяному сделал – пол-литра беленькой в заводь вылил. А для Валентина водку мимо рта пролить – всё равно что палец себе отрезать. И прощения в полнолуние у реки вымаливал – ничего не помогло. Не ловится рыба, хоть топись… Запил он тогда жутко. Полгода к реке не подходил, а по весне поутру в чистое оделся, сел в лодку и уплыл… так и сгинул, только лодку ниже по течению нашли – трагично закончил свой рассказ Пепка, – наливай Артем выпьем, не чокаясь…Помянем. А на майские дачники подъедут, закипит жизнь в селе потихоньку…

Солнце, догорев за кромкой леса, бросало на веранду последние багряные отблески. Пепка, свернувшись калачиком в кресле, мирно посапывал, обнимая себя за плечи. Мы с дедом, погруженные в жаркий спор об искусстве, держали в руках кружки с давно остывшим чаем.

– Передвижники, там всё понятно: тон, цвет, композиция, а что ваша абстракция? Это грязная палитра в раме на стене, – возбуждённо доказывал мне дед, размахивая вилкой в воздухе, словно водил кисточкой по незримому холсту.

– Передвижники прекрасны для своего времени, но с появлением цветной фотографии реалистичное изображение натуры утратило актуальность. Теперь «Рожь» Шишкина украшает этикетки водочных бутылок. Искусство должно развиваться вместе с прогрессом, иначе оно так и застынет в виде наскальных рисунков, – парировал я. – Импрессионисты не побоялись отойти от монументальной академической живописи. Мане, Дега, Сезанн, Ван Гог, наш Коровин – сколько гениальных шедевров, это был настоящий прорыв!

– Да, шаг, ну два, три, Пикассо, Дали… Но дальше – тупик. Малевич своим чёрным квадратом поставил жирную точку. Всё, дальше некуда экспериментировать, табу! – упрямо твердил дед.

– Не точку, а прорубил окно в новые измерения искусства, – не сдавался я. – Неужели среди современных художников никто не вызывает у тебя симпатии?

– Ну почему же, Бато Дугаржапов, к примеру, очень талантлив, – признался дед.

– Да, но в последних работах он упрощает формы, что свойственно наивному искусству, импрессионизм смешивается с абстракцией. Но работы всё равно прекрасны, притягивают взгляд, – добивал я деда.

– Он мастер, всем всё доказал… Может себе позволить и похулиганить, – не сдавался дед.

–Хорошо. На этом и закончим. Правда у каждого своя, а истина где-то посередине, – примирительно добавляю я.

– Ну и славно, а то расшумелись на ночь глядя. Чай давно остыл. Пора спать, комната в конце коридора, там уже постель застелена.

– Я планировал вечером домой.

– Дома тебя никто не ждёт, ложись, а завтра в гости поедем на местное капище, не пожалеешь, – зевая, не терпящим возражений голосом заявил дед.

– Я с вами, – не открывая глаз, пробубнил Пепка.

– Куда уж без тебя, – вставая из-за стола, сонно помахав всем ручкой промямлил Денис Андреевич. – Всё, отбой. Спать, спать, спать…

Утро выдалось не по-весеннему тёплым. С чашкой ароматного кофе я вышел на веранду. На дубовом резном столе лежала мятая бумажная салфетка со строфами, написанными карандашом неровным корявым почерком:

Я сахар в кружку положу,

Чаинки вихрем закружу.

Глотни отвар…

И разгадай вселенную мою.

– Ну точно японские корни, – подумал я, наблюдая за окном, как Петр на реке прикручивает мотор к лодке.

– Ну что, готов? – Я вздрогнул, не услышав, как дед подошёл сзади.

– Куда мы? – вопросом на вопрос спросил я.

– В гости к московскому шаману.

– А разве такие бывают? – повернув голову к деду, удивился я.

– Коренной москвич, книжек по эзотерике начитался, квартиру бабкину продал, к нам приехал, место силы нашёл, землянку выкопал и живёт там с курицей. Три дома в селе купил для последователей, но пока никто не приехал, – ухмыльнулся дед.

– Да, иногда много читать вредно.

– Это точно, одевайся потеплей и выходи, – поторопил меня Андреевич.

– Готовы? – спросил Пётр и дёрнул стартер японского мотора. Ямаха весело заурчала.

– Умеют самураи не только стихи писать, —перекрикивая гул, показываю на лодочный мотор.

После села река петляла по густому лесу, ветки деревьев с молодой весенней зеленью склонялись к воде, иногда нежно, а то и хлестка поглаживали нас по головам. Небольшие островки, зарастающие молодым папоротником, рассекали русло на две части, постоянно заставляя Петра делать выбор: плыть налево или направо. Из прибрежных камышей с кряком взлетали вверх напуганные утки, недовольные внезапным появлением гостей. Встречный весенний ветер холодил голову, выгоняя остатки вчерашнего хмеля. Как же здесь хорошо – думал Я.

Пётр заглушил мотор и на остаточной энергии ловко припарковал алюминиевую «казанку» к деревянным мосткам. Место и в правду было потрясающим, вокруг большой поляны тесно жался дремучий ельник, не смея переступить незримую черту, а в центре, широко раскинув ветви, высился огромный вековой дуб. В его тени стоял грубо сколоченный стол и две лавки, во главе стола в потрёпанном холщовом шезлонге вальяжно восседал, с тёмным, прокопчённым от дыма костров лицом, мужичок неопределённого возраста от 40 до 50 лет в бухарском национальном халате, местами испачканном птичьим помётом, и низко натянутой папахе, украшенной по периметру разно видовыми птичьими перьями. На спинке шезлонга сидела чёрная курица, периодически что-то выклевывая в густом меху его головного убора.

– С утра вас жду, не соврала Чернушка, – скосив глаза на курицу, улыбнулся шаман-садитесь за стол уха уже на подходе.

– Уха с похмелья – то, что организму надо, – довольно облизнулся Пепка.

Дед представил нас друг другу:

– Это Артём, мой внук, а это Эдик.

– Просто Шаман, – перебил деда Эдуард. – Очень приятно, рад знакомству.

– Взаимно, – коротко бросил я.

Из большой корзины дед, словно фокусник из котелка, достал сначала скатерть, затем столовые походные приборы, тарелки из нержавеющей стали и такие же стопки, сыр, колбасу, хлеб и в финале, вместо кролика, литровую бутыль самогона. Настоянную по рецепту Петра с громким названием «Слеза Комбайнера».

– Первую надо обязательно выпить под холодные закуски, а дальше под горячее, – торопливо разливая самогон по стопкам, со знанием знатока заявил Пётр.

– Небольшой ритуал, – Эдик поводил чёрным пером над столом, что-то бормоча себе под нос. – Теперь можно.

Все дружно выпили и уставились на меня, застывшего с поднятой стопкой в воздухе.

Чем выше я поднимал стопку, тем дальше поднимался тошнотворный комок по пищеводу вверх к горлу, опуская руку вниз, откатывала и тошнота.

– Не могу, – выдавил я. – Желудок с рюмкой как сообщающиеся сосуды: опустеет один, опустошится и другой.

– Надо резко, на опережение, – посоветовал Пепка. – Вливай и не дыши, первая уляжется, а дальше легче пойдёт.

Зажмурившись, я буквально выплеснул содержимое в горло, следом отправил клюквенный морс, чтоб ополоснуть раздражённые вкусовые рецепторы.

«– Слишком много в тебе света, Артём, таким в нашем тёмном мире жить нелегко», – произнёс шаман.

– Мы с Денисом Андреевичем тоже на светлой стороне, – заявил Пепка.

– В тебе, Пётр, едва лучина тлеет, у Андреевича свечной огарок догорает, а у него, – перстом указав на меня, – канделябр аж на семь свечей.

– Освещаю путь во мраке, – с сарказмом ответил я.

– Выгоришь ты быстро изнутри, если свет не погасишь, – продолжал шаман.

– Почему как лучина? Я церковь сельскую помогаю восстанавливать, – не сдавался Пётр.

– Богов вы измыслили по образу и подобию своему, воздвигли им храмы земные, а Ему то не надобно. Купола золотом кроете, иконостасы пышные ставите – всё то от гордыни людской, тщеславия ради. Боги ваши в зеркалах обитают, а истинный Бог – что? Он кристальный свет, незамутнённый, чистый. А где свет, там и тень. Мы же – порождения тени, нам к свету нельзя, испепелит он нас, выжжет дотла.

– Чем во мраке непроглядном сидеть, лучше мотыльком на свет костра, —шутливым тоном возразил я.

– Вот и порхаете потом с тлеющими крылышками, вроде и светло вокруг вас, да недолго, пока крылья не догорят.

– Как у Маяковского: «Светить всегда, светить везде, до дней последних донца, светить – и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца!» – поддержал меня Пётр.

– Сам не одобряю, но выбор ваш уважаю, – примирительно признал Эдик.

– А ну, освобождай центр стола, – зычно крикнул дед, снимая уху с костра. – Дошла, родимая.

Разложили по тарелкам пахучую, с репчатым луком и укропом.

– Выпивай да налетай, – скомандовал Пепка, разливая самогон.

Вторая зашла лучше, лишь слегка ударив в нос.

После нескольких ложек рыбного бульона в животе наступил мир и покой.

– А ты чего себе рыбы не положил? Одной воды с картошкой в тарелку наплескал, – обратился ко мне дед.

– Медицина пока наша не на должном уровне, не хочу рисковать, был уже горький опыт, поужинал как-то неудачно рыбкой, кость в горле застряла. Помаялся с часок, корки хлебные все подъел, не помогло, пришлось скорую вызывать. Через пол часа приехали, вежливые да молодые паренёк с девушкой. И прямо с порога мне: «Корочку хлебную проглотите, должно помочь».

– Стоило Вам ехать, мог бы, и диспетчер ваш по телефону рекомендовать.

– Пробовал я и коркой, и мякишем.

– Короче, хлеба в доме больше нет, а проблема осталась, даже воду глотать больно. Нужно хирургически вынимать.

– Мы не умеем, – после некоторой паузы, грустно пожав плечами, ответили они.

– Поехали тогда в больницу.

– Сегодня дежурного врача – отоларинголога нет на месте.

– А хирург? – спросил я.

– Он скажет, что это не его дело, – ответил медработник.

– Вы же давали клятву… – напомнил я.

– Собирайтесь, поедем в областную больницу, – немного подумав, предложила девушка.

– Не стоит беспокоить серьёзных врачей из-за рыбной кости, – заметил я. – Сорок минут туда и столько же обратно в уазике трястись. Не давайте, лучше сами попробуйте, многое в этой жизни в первый раз бывает.

Через десять минут неудачных поисков в своих чемоданах они с горечью сообщили, что пинцета нет.

«– Подождите, сейчас принесу, только протрите спиртом», – сказал я.

– Спирт есть, не переживайте, – успокоил меня парень.

Меня усадили на стул под люстру, хорошо, что не привязали. Девушка светила фонариком с телефона, а парень полез в рот с пинцетом.

– Вижу, вижу, – разволновался он. Рука затряслась, и давай мне зубы пинцетом считать.

– Стоп, – хватаю его за руку. – Поменяйтесь. Ты теперь светишь, она тащит. А то мне после тебя ещё к стоматологу записываться.

Ох и наполнился мой дом радостью и весельем, когда кость достали, они даже в пляс пустились с ней.

– Я понимаю, что молодым опыта набираться надо, но лучше на других – закончил я свой рассказ.

– За медицину, – провозгласил дед, поднимая стопку.

– Плохой врач он и во благо может быть, – начал повествование захмелевший Пепка, всё глубже погружаясь в хмельную пучину воспоминаний. – Был у нас случай в мастерской, когда колхоз еще дышал на ладан. Движок с лебёдки сорвался, да прямо на ногу механику Валерке. Такой вопль огласил окрестности, что стекла в избах задрожали, а на дальнем пастбище бык цепь стальную порвал и в лес, ошалевший, умчался. Два дня всем миром искали, как сквозь землю провалился. Ну да ладно, отвлекся я. Повезли Валерона в районную больницу, в дорогу, чтоб не надрывался от боли, влили пол-литра доброго самогона. Привезли "тепленького". А травматолог, грешен был, любил приложиться, с утра еще врач врачом, а к концу смены – в стельку. Один мычит невнятно, другой понять не может. Медсестра в крик: «Рентген нужен срочно!», а травматолог ей в ответ: «Да на кой ляд мне твой рентген, я и так вижу – ушиб, гипсуй к чертям и домой!». Так и сделали. А как сделали, так и срослось – криво-косо. Стал Валерон калекой. Десять месяцев по больничным койкам провалялся, а потом группу инвалидности получил. Травматолог, видать, совесть заела, посодействовал, как мог. Был Валерон, а стал «одноногий Силвер».

–«Силвер» потому что…– скосил на меня взгляд Пепка.

–Я знаю кто такой «Силвер» – одноногий пират из романа Стивенсона «Остров Сокровищ»

– Я знал, что мной внук умница – гордо произнес дед.

Извини Артем, с твоего позволения продолжу- все на работу, а он на лавочке, костыль к забору прислонит, сидит, бражку пьёт на солнышке греется. Кто мимо идёт, он им гордо: «Имею право инвалид». Уж так тепло и нежно о травматологе отзывался – редкой души человек, побольше бы таких в больнице. Я бы с ним даже в разведку.

– Тогда больше травматолога, только нарколог пил, – добавил дед.

– Ну, с ним-то понятно, он должен знать болезнь

изнутри, – вставил я. – А дальше то что с «Сильвером» стало?

– Уехал в город, к дочери на шею сел, так и не слезает – ответил Пепка.

– Ну, за врачей, – предложил дед.

Мы выпили.

– Мне бы вашего друга на три ночи в полнолуние, он бы потом джигу танцевал! «Он темный, ему проще помочь», – произнес Шаман, закусывая.

– Ему и инвалидом хорошо, – возразил Петр.

– У меня в Москве сосед был, Геной «Многолетником» за глаза звали, – Шаман усмехнулся, вспоминая. – Пятьдесят пять лет мужику, а энергии – как у юнца, будто время над ним не властно. Здоровьем своим трясся аки Кащей над златом: диеты, йога, бег по утрам – ЗОЖ в квадрате. Чуть кольнет где – бегом в поликлинику, врачей до смерти запугал. Семьей не обзавелся, детей не нажил, все стресса боялся, жил для себя, любовался собой, как Нарцисс на свое отражение. Мечтал до ста лет дотянуть, да еще и книгу о своем бессмертии написать.

– Темный сразу понятно, из ваших, – вставил Петр.

– Слишком черен, сплошной мрак в душе. Это и для меня перебор, – добавил он.

– Как к одиннадцати туз, – пьяным голосом промурлыкал Пепка.

– Соседка, вечно уставшая от пьяных выходок мужа, ставила Геннадия в пример: "Вот, мол, золото, а не мужик! Не пьет, не курит – мечта!". Да только мечта эта обернулась кошмаром. Однажды, подкараулил он Генку на лестничной площадке, опьяненный не только вином, но и злобой. Замахнулся было, да не успел. Генка, перепуганный до смерти, шарахнулся в сторону, оступился… и полетел в бездну лестничного пролета. Компрессионный перелом, страшный ушиб спинного мозга – приговор. Три года Генка прикован к постели, парализован. Живет, а вернее, существует, в заточении собственного тела. Сердце, проклятое, бьется ровно и сильно, жизнь теплится, будто издеваясь. Лежит горемыка, мечтает о смерти, как о спасении, вот она – злая ирония судьбы.

Мы выпили молча, погрузившись в свои мысли. Повисшую тишину разорвала курица, с громким кудахтаньем и хлопотам крыльев взлетев на стол и опрокинув миски с недоеденной ухой.

– Тфу, дура напугала, – выругался дед.

Небольшая перепалка деда с чернушкой окончательно выдернула меня из небытия и развеяла дурные мысли из моей головы, как ветер дым от костра.

«– Пора, а то мне еще до города два часа пилить», – сказал я.

Мы попрощались, выпили на посошок и тронулись в обратный путь. За руль сел дед, ругая изрядно захмелевшего Пепку: «Мерин ты двухстопочный, с литра на четверых так окосел».

Такси показалось вдали на краю села. «– Будем прощаться», – говорю я, крепко пожимая руку Деда Дениса. Мы смотрели друг другу в пьяные глаза, в которых читалась и радость встречи, и боль расставания, и надежда, что все у нас еще впереди.

Неожиданно Пепка крепко обнял меня со словами, произнесенными дрожащим пьяненьким голосом: «Не бросай Нас Артем, приезжай, будем ждать тебя каждый день». Я обнял его в ответ. Через его плечо я смотрел на деда и улыбался, а он улыбался в ответ.

А в голове навязчиво напевал крошка-енот:

«От улыбки хмурый день светлей,

От улыбки в небе радуга проснется.

Поделись улыбкою своей,

И она к тебе не раз еще вернется».

– Приеду, – уверенно сказал я, поставив Енота в своей голове на паузу.

Глава 3

Глава 3. Дом, дом…милый дом

Родион проспал с завтрака субботы до обеда воскресного дня. Похмельный сон был неспокойным и прерывистым. С трудом поднявшись, он размял задеревеневшее тело, окатил себя контрастным душем, сбрил щетину, пригладил растрепанные волосы, облачился в чистое, поставив чайник, и почти ощутил себя вернувшимся к жизни.

В этот момент в замке щелкнул ключ, и на пороге возникла Наталья Борисовна, мать Родиона. Ее взгляд скользнул по захламленной квартире, унаследованной Родионом от бабушки, и, водрузив на стол неподъемные пакеты, она изрекла: «Ну и свинарник!»

– Иисус тоже родился в хлеву, – заметил Родя.

– Только я не дева Мария, и не через непорочное зачатие тебя родила, а от конкретного мудака, – ответила Наталья Борисовна.

– Получается, я не виноват в своих пороках, это наследственность, дурные гены, – оправдательно подметил Родя.

– Лучше бы тебя цыгане в детстве украли, ей Богу, – вздохнула Наталья Борисовна. – Отревела бы своё и жила дальше спокойно, а теперь до самой смерти ты меня мучить будешь.

– Да, цыгане – это хорошо, у них мужики не работают, только танцуют и песни поют у костра, – мечта, а не жизнь, – согласился Родя.

«– Иди на улицу подыши, балабол», – сказала Наталья Борисовна. – Я убираться буду.

У подъезда на лавочке сидел Вадим, сожитель Нинки. Поздоровавшись, Родион плюхнулся рядом, заметив у лавочки большую клетчатую сумку с пожитками.

– Нинка выставила? Чего натворил? – спросил он.

– Не одолжишь сто тысяч? – вместо ответа спросил Вадим.

– Ого, ты никак свадьбу с Нинель сыграть собрался?

– Тут такое дело: долг по коммуналке погасить надо. У нас с Нинкой уговор был: она стряпню готовит, а я платёжки оплачиваю. А зарплата у меня небольшая, три раза красиво погулял – и пусто. Раз не заплатил, два, а там как снежный ком. Короче, доставал квитанции и просто сжигал.

– И ритуальный танец исполнял у погребального костра, – философский продолжил Родя.

– Хоть с танцем хоть с бубном, думал, нет документа – нет и обязанности оплачивать. А вчера пришли, свет отключили, а сегодня газ. Почти год жил не тужил, а вчера с палился по полной.

Нинка отходчивая, мне бы месяц где перекантоваться, а там глядишь и простит. Может, у тебя?

– Не вариант, я лунатизмом страдаю, по ночам по квартире хожу, бывает даже с ножом, утром только подушки, вспоротые нахожу. Ко мне вон и мать только днём приходит.

– Так я на ночь закрываться буду.

– А вдруг по пьянке забудешь, а мне потом срок в психушке мотать.

***

Аделаида всерьез задумалась о переезде. Соседи и раньше не питали к ней особой симпатии, а теперь и вовсе принялись перешептываться и бросать насмешливые взгляды вслед.

– Жалкие, заскорузлые души! – с презрением думала Аделаида. – Ни полета, ни проблеска вдохновения. Где им принять Музу, способную окрылять не только поэтов и художников, но и самых обыденных людей. Ее кредо – одна для всех!

Выбор нового места – дело тонкое. Благополучный район, конечно, важен, но главное – под чьим началом будет дом. Рассудительный и чуткий начальник, слесари – крепкие красавцы со стальными нервами, да улыбчивые, слегка застенчивые электрики – вот главные критерии. Хотя бы два из трех должны сойтись.

В приемный день она распахнула дверь конторы с броской вывеской ООО УК "Уютный дом".

– Мне бы к начальнику, – обратилась она к хрупкой девушке-диспетчеру.

– По коридору прямо, – не поднимая глаз и продолжая барабанить по клавишам, отрезала та.

Дверь с табличкой "Заместитель директора по работе с населением. Лев Борисович Пичуга"едва приоткрылась, выпуская в коридор миниатюрную старушку. Голову ее покрывал цветастый платок, поверх которого нелепо восседал бесформенный вязаный берет, напоминавший залежалую коровью лепешку. – Умаялся начальник, настрадался… Заснул, бедняга… За всех у Левушки душа болит, – прошептала она сочувственно. – Чутка обожди, дай отдохнуть.

Аделаида Тимуровна ждать не стала. Решительно шагнув в кабинет, она захлопнула за собой дверь. Пятидесятилетний лысоватый мужчина оторвал багровую голову от стола и уставился на нее мутным, заплывшим глазом. Второй глаз еще оставался сомкнутым, а к левой щеке прилип смятый лист формата А4.

– Здесь не психбольница, а серьезное учреждение… Целый день городские сумасшедшие идут и идут… Там на вывеске что написано? "Желтый дом"?

– Нет… "Уютный", – спокойно ответила Аделаида.

– Сразу видно, адекватная женщина, – прохрипел он, отхлебывая из пивной кружки некое подобие "ирландского кофе"по собственному рецепту: семьдесят процентов коньяка, остальное – неважно, хоть чай из пакетика. -вот послушайте оторвал лист от лица он зачитал:

заявление

Прошу принять срочные меры. Мой сосед сушит в подвале картошку, включая огромный вентилятор под моей квартирой от сильного ветра из-под пола срывает обои со стен, сижу под одеялом на диване как на айсберге.

– Что это… Записка из сумасшедшего дома, что ли?

– Весеннее обострение, – констатировала Аделаида с усталой усмешкой.

– Да уж, – протянул он, запуская в воздух бумажный самолетик, сложенный из только что прочитанного заявления гражданки Попковой А. И… Плавно облетев кабинет, он мягко приземлился у ног Аделаиды.

– А слесари у вас, наверно, ко всему привыкшие?

– Пьют как не в себя, каждый день… Здесь полный дурдом, никакое молоко за вредность не спасет… Только горькая, без нее никак, – Лев Борисович осушил кружку одним огромным глотком, словно стараясь выпить разом всю безысходность этого места.

– Можно я разденусь?

– Да пожалуйста, сколько угодно, – пробормотал он, тяжело, но вместе с тем как-то нежно опуская голову на стол, тихо засопев.

– Шарага, а не контора, – зло выплюнула Аделаида и хлопнув дверью, вышла вон.

***

Аделаида Тимуровна пребывала в смятении: все конторы по управлению домами не работали ни в субботу, ни в воскресенье. После трёхчасовой экскурсии по городу она вернулась ни с чем.

Два молодых человека из соседнего подъезда показались ей прощальным подарком перед, возможно, скорым переездом. Это был последний шанс выступить на сцене в родных пенатах.

Надев маску благодушия, она заговорила с ними, как голубка: «Мальчики, милые, умеете ли вы чинить кран? У меня подкапывает, и я буду очень благодарна, если вы мне поможете. Хотите, деньгами, хотите, водочки налью».

Родион, помотал головой, слева направо, а потом наоборот и ответил: «Меня в детстве проклял «черный сантехник». Сколько ни пытался, с сантехникой не подружился. Даже самое простое – шланги для смесителя поменять – не выходит, всё равно где-нибудь да подкапывает.»

Вадим наоборот убедительно заверил Аделаиду Тимуровну: «Я-то на все руки мастер, любую работу по дому могу сделать. Если надо, и оградку на кладбище покрашу».

Аделаида рассмеялась: «Мне оградку пока рано, заржавеет, пока меня ждёт».

Вадим смутился: «Извините, признаю, шутка неудачная. Вы нас с Родькой ещё переживёте».

Родион возразил: «На правах самого молодого, из нас троих я предпочел бы уйти из этого мира самым последним».

Вадим попросил: «Мне бы комнату у вас снять на месяц-два, максимум три. Оплату гарантирую. Правда, Нинка всю зарплату забрала перед тем, как выставить. Придётся до аванса подождать, а кран я бесплатно сделаю, ну, плеснете грамм 150, для настроения».

Аделаида, не веря в свою удачу, поманила Вадима рукой: «Догоняй, только смотри не обмани».

Родион прошептал: «Ты куда? Она же «Ку-Ку,» по квартире голая ходит».

Вадим бросил на прощание: «Уж лучше бабка голая, чем маньяк с кухонным ножом».

***

Наталья Борисовна вышла из подъезда и устало села рядом с Родионом. «Еда в холодильнике, суп горячий на плите», – произнесла она вымученно. Потрепав его по чистой, но лохматой шевелюре, при этом добавив: «Подстричься тебе надо».

Родион ответил, почесав затылок:

– Ты забыла, у меня фобия на стрижки. Спасибо твоему сожителю. Насильно подростка наголо обстричь.

Наталья Борисовна возразила:

–Ну ты вспомнил, когда это было… а потом Коля же офицер, а ты гриву до плеч отпустил. Сколько по-хорошему мы тебя просили голову в порядок привести, а ты упирался. Хотя согласна, непедагогично вышло.

Родион возмутился:

– Прапорщик – это не офицер.

Наталья Борисовна сказала:

– Ты заходи, Коля, всегда тебе рад. Правда, правда.

Родион вздохнул:

– Хватит поддерживать иллюзию большой и дружной семьи, мама. Но за помощь спасибо, я правда ценю.

Мать завелась:

– Хватит мне зубы заговаривать. На работу, когда устроишься?

С работой Артем обещал помочь, ответил Родион. А вон, кстати, и он сам.

– Артем, привет, можно тебя на минутку?

Почти проскочил, грустно подумал я, закрывая дверь такси, и с вожделением смотрю на подъезд.

– Добрый вечер, Родион, Наталья Борисовна, – по возможности бодрым и трезвым голосом ответно поприветствовал я.

–Вот это «видок»,– прокомментировала мой внешний вид Наталья Борисовна.

– У него собственный магазин, – возразил матери Родя.

– Точка по приёму стеклотары? С таким лицом больше никуда не возьмут, —саркастично заметила Наталья Борисовна.

– Вы несколько преувеличиваете масштабы трагедии. Мое сегодняшнее состояние – досадное исключение из правил. Просто я сегодня обрел деда, вернее, он меня. Ну и, разумеется, отметили это эпохальное событие.

– Похоже, всю дедову пенсию пропили. Жил себе старик, горя не знал, пока внучок-алкаш на голову не свалился. Прощай, тихая старость!

– Я не алкаш, я, максимум, пьяница по большим праздникам. Пью исключительно от избытка чувств. А алкоголик – он и в горе, и в радости прикладывается.

–Ох батюшки, да вам всегда в радость, – парировала мать Родиона.

– Считаю дальнейшую дискуссию беспредметной. Разрешите откланяться. С вашего позволения убываю в направлении дома, с целью принять водные процедуры и предаться сну. День выдался, мягко говоря, насыщенным. Родион, завтра в 8:30 у моей машины, – заключил я, резко развернулся и, собрав остатки самообладания, направился к своему подъезду.

***

Чисто выбритый, причесанный и аккуратно одетый Родион ждал у машины.

– Трезв?

– Абсолютно, – уверенно ответил он.

– Садись, по дороге проинструктирую, введу в курс дела. Работа нехитрая, больше руками, мозг может отдохнуть, – начал я. – Придется вспомнить уроки труда.

– Скворечник сколотить?

– Почти. Из пяти старых, рассыпающихся комодов нужно сделать три. Заказ от кафе «Прованс», им для интерьера, покрасят сами, главное, чтоб целые и крепкие. В общем, где-то подклеить, где-то подстругать, где-то ящики местами поменять, ну и зачистить под покраску. Только, чур, без фанатизма, без творческих порывов. Старое дерево – оно с историей, коварное, закружит в вихре опилок, и вместо комода Буратино выйдет. А на говорящую деревянную куклу нынче спроса нет, разучились люди в чудеса верить, подавай им бездушный и молчаливый комод. Правда, есть у меня один знакомый столяр, – задумался я, – с деревом разговаривает. Прежде чем операцию какую с доской проделать, обязательно с ней поговорит, погладит, успокоит. Если с норовом – в сторону отложит. Уверяет, что они ему тоже отвечают, иногда попадаются говорливые, про лес, про белок рассказывают. Тридцать лет у станка, а все пальцы на месте, редкость в его профессии.

– Наверняка пьющий, – подметил Родион.

– Трезвый он к станку и не подойдет, – согласился я.

– А вообще, Буратино сделать было бы здорово, это даже лучше собаки, —мечтательно выдал Родион после задумчивого молчания.

– Ты только при Рите такое не ляпни, она на собаках помешана… безоговорочно и навсегда.

– С деревянной живой куклой и выпить, и поговорить можно, а с собакой только монолог, вместо диалога, – не согласился Родька.

– Горючая жидкость с легко воспламеняющимися материалами – это нарушение техники безопасности, а если твой буратино еще спьяну закурит… Тогда все, можно в мангале хоронить, – шутливо возразил я.

– Только пиво, или красненькое не крепче, – настаивал Родион. – Ликерчика нальешь, а он веточки распустил, ожил, после второй – листочки, а с третьей рюмочки уже цветочки зацвели.

– Тебе живых людей что ли мало?

– Вокруг с кем выпить – много, а по-настоящему живых, с кем не только выпить, но и по душам поговорить можно, – мало. Один я, как на льдине. Вот ты вроде в соседнем подъезде, а как на другой планете. Раньше понятно – жена, игра в семью… Ну, а сейчас все те же дежурные фразы: «Привет, как дела, пятьсот рублей устроит.» Вроде как откупился и побежал по своим важным делам. Ты не подумай, я тебя не виню… Просто мы с тобой раньше как сиамские близнецы, не разлей вода были, море на двоих выпили.

– Просто я остановился, Родь, чтоб не захлебнуться, – с грустью ответил я. – А вообще, ты прав, пора собрать прежнию гвардию, тряхнуть стариной. Предлагаю на майские праздники на природу с ночевкой: костер, палатка, все дела… У деда лодку возьмем. Собирай всех, кто сможет. Но, чур, ты не пьешь!

– Сейчас не дождешься! – скрутив фигу, сунул мне под нос Родя.

– Не отвлекай от дороги! – рявкнул я, с трудом сдерживая раздражение.– Ты же помнишь уговор? Ни капли на работе.

– Удовлетворения от работы – как от каторги, один лишь пот да скрежет зубов и единственная награда в конце пути – праздник.

Но чтобы этот праздник ослепил фейерверком, а не угас жалким бенгальским огоньком, он должен быть редким и неожиданным, как удар грома среди ясного неба. Размазанный по будням, он теряет свою остроту, превращаясь в серую, безвкусную кашу.

– Для нас, профессионалов, подготовка к празднику – это ежедневные тренировки, – бросил Родион, с вызовом посмотрев мне в глаза.

– Сказка о потерянном времени… Неделю в запое, а в памяти – лишь первые мутные полчаса.

– Зря потерянное время – это когда тебе за полтинник, приковылял в больницу за полчаса до приема, талончик на 12:00, а к врачу попал в полчетвертого. А он тебе в ответ: "Голова болит? Да у всех болит! Давление высокое? Так в вашем возрасте – это нормально! Суставы не гнутся? Вес сбросить надо! Вот вам рецепт, купите таблеток… Следующий!"– Родион расхохотался собственной черной шутке. – Не, я так точно не хочу!

– Доживем – увидим, что ты запоешь в пятьдесят… И главное, Родион, в "литроболе"чемпионов не бывает, у них вместо наградных пьедесталов – надгробия на кладбище, с коротеньким пробегом между двумя датами,– поставил я точку в споре.

Магазин был уже открыт. За прилавком Марго прихлебывала ароматный кофе из тонкой фарфоровой чашки, аристократично оттопырив мизинчик. Увидев нас, она удивленно вскинула брови, внимательно, по очереди, окинула нас взглядом и возмущенно воскликнула: – Веселый дуэт "С бутылкой по жизни"после продолжительной паузы снова воссоединился! Артем, ты что, запил?

– Привет, компаньон! Третьей будешь? Хотя это не вопрос, это приказ!

– Освобождай тару, – наигранно заплетающимся языком протянул я, указав на чашку с недопитым кофе.

– Здорово, Марго, все хорошеешь! Артем, налей ей штрафную до краев! – подхватил Родион.

Маргарита растерянно захлопала ресницами, немного помолчала, затем с грохотом поставила чашку на блюдце и сердито отрезала: – Ну знаете!.. Только не в мою смену!

– Всё-всё, никто не запил, это Родя пить бросил, – примирительно выпалил я.

– Пока временно, а там жизнь покажет, – с лукавой улыбкой поправил меня Родион. – Краснодеревщика вызывали?

– После двух бутылок красного вы все краснодеревщики, с красными лицами на деревянных ножках – сменив гнев на милость, шутливо ответила она.

– Злая ты Марго, вроде муж о тебе заботиться, вкусно кормит, вон как налилась, где надо поправилась, похорошела, добрей должна стать-неудачно преподнес комплимент Родька.

Уши Марго вспыхнули красным, глаза сузились.

– Ты бы в свои карманы Родя, свинца или камней набивал, а то тебя с твоей нездоровой анорексией ветром на провода унесет-недобро процедила она сквозь зубы.

– Если где-то прибыло значит где-то убыло-так гласит закон равновесия вселенной-не удержался и влез в их перепалку я.

– Артем… от тебя не ожидала.

– Прости нас дураков, не выспались и несем всякую чушь.

– Потому что нельзя быть на свете красивой такой…– нараспев добавил Родька, вспомнив слова песни, которая постоянно доноситься из-за стенки соседней квартиры смеженного подъезда.

– Проехали – примирительно сказала она.

Пройдя через заднюю дверь, мы вышли во двор магазина к старой конюшне из красного осыпающегося кирпича. Открыв старый амбарный замок, я пригласил Родиона внутрь.

– Ну вот они, «инвалиды», ждут чудесного воскрешения, – кивнув головой в сторону сиротливо прижавшихся к стене вереницы старых деревенских комодов со сдержанной отделкой, щерившихся на нас пустыми дырами от выдвижных ящиков, затянутыми сеткой паутины.

В углу «донорские органы», показал я груду выдвижных ящиков, молдингов и ведерко с ручками для комода. Инструменты, струбцины на верстаке. Клей, гвозди в ящике. По четыре тысячи за комод, за три дня надо управиться. Будут вопросы – я в магазине. В выходные думал сам заняться, да дед неожиданно свалился, а Ритка к матери завтра на неделю уезжает. Ещё собаку свою на меня повесит. Вся надежда на тебя. Телефон зазвонил.

– О, чего-то Рита звонит, десять шагов лень сделать. – Алло.

– Артем, зайди, тут клиент беспокойный.

У прилавка нервно переминаясь топтался сутулый, неказистый мужичок, пряча глаза в пол. Украдкой бросив на меня мимолетный взгляд, он спросил тихим заискивающим голосом – Вы главный? Тогда мне к Вам.

– Внимательно слушаю.

– Вот у меня тут заявление – медленно и неуверенно протянул мне сложенный листок – Хочу еще раз отметить что никто не виноват.

Я развернул:

Заявление

Владельцу антикварного магазина "лавка древностей"

Прошу вернуть семейную реликвию серебряные карманные часы марки "Павел Буре"по недоразумению, без злого умысла проданные Вам моей супругой Горопахой Т.В.

P.S. прошу отметить что в данном инциденте никто не виноват.

С уважением Горопаха А.С.

– Она сожалеет и раскаивается – устно заискивающим голосом добавил гражданин Горопаха.

– Дело в том, что часы уже проданы, увы – вставила Рита.

– Это невозможно, это семейная реликвия – заикаясь от волнения выкрикнул Горопаха. -вы должны их вернуть.

– Мы Вам ничего не должны, разбирайтесь с женой – добила растерянного мужичка Рита.

– Она не виновата это было короткое помешательство.

– Почему она не пришла на другой день и не выкупила их? – спросил Я.

– Денег у неё уже не было она купила себе сапоги. – виновато пробубнил Горопаха, скукожившись телом на один размер, так что верхняя одежда повисла на нем мешком.

– Один знакомый шаман как-то обронил, что я, дескать, человек светлый. Что ж, быть посему. Я готов переговорить с Клиентом, он мой старый приятель, объясню всю щекотливость ситуации и выкуплю часы обратно, поступившись собственной выгодой. Давайте встретимся завтра в это же время. Приносите деньги, и я верну вам часы.

– Денег нет, – прошелестел он, потупив взгляд.

"Светлый-то светлый, да не до такой степени,"– продолжил я. – Мы дали вашей супруге наличными пятнадцать тысяч рублей. Пусть вернет сапоги в магазин. Полагаю, если вы пойдете вместе, сумеете убедить продавца.

– Это исключено. Она их уже носит и категорически не согласится отдать, но, повторяю, она не виновата.

– А кто виноват? Может, вы, раз не в состоянии купить жене сапоги? – язвительно вмешалась Марго.

– Нет …обстоятельства.

– То есть Вы хотите остаться с сапогами и с часами?

– Был бы признательным. – с надеждой пролепетал Он.

– Но мы коммерческая организация, а не благотворительный фонд, живем с прибыли. У Маргариты двое детей и собака, их тоже кормить надо, – отрезал я, в голосе прозвучала сталь.

– Никто не виноват, понимаю… Просто часы дороги сердцу, как память, а так, конечно, вашей вины нет… – бормотал он, словно оправдываясь.

– Хорошо-отрезал я, стараясь придать голосу ледяную твердость, – светлый, так светлый – Семь дней отпашете в собачьем приюте "Хвостики". Будете клетки драить, псов мыть, да и вообще, все, что прикажут. И тогда часы ваши.

– Но я… я не люблю собак, – пролепетал Горопаха, съеживаясь.

– Полюбите! – рявкнула Рита так, что у Горопахи, кажется, сердце остановилось. – Или жена вместо вас, мне без разницы.

– Мы вместе, – промямлил он, словно приговоренный.

Забегая вперед, скажу… Неделю спустя я торжественно возвращал им часы. В приюте о чете Горопах отзывались исключительно тепло. Они не только отработали повинность, но и продолжили помогать "Хвостикам", а в итоге даже взяли одного бездомыша к себе домой. Да всё-таки я светлый…

Глава 4

Глава №4 О собаках, а также их хозяевах

Собачники – это не просто сообщество, это целый мир, обособленная каста со своими незыблемыми законами и устоями. Чтобы приобщиться к этому культу, необходимо, как минимум, иметь четвероногого идола и быть готовым яростно защищать свою веру от посягательств неверных. Главный догмат, не требующий доказательств: собаки рождены для счастья. Во всем остальном – разброд и шатания, кипящие баталии о пользе поводка и свободе выгула, о преимуществах сухого корма перед натуральной пищей. В городских джунглях собаководы сбиваются в небольшие стаи, ведомые негласным принципом: дружат собаки – дружат и их хозяева. Захватив облюбованный клочок земли, будь то кусочек парка, сквера или заброшенного пустыря, они ревностно оберегают его от чужаков.

В этот пестрый мир меня привел черно-белый кобель породы бордер-колли по кличке Махно, принадлежавшая моей компаньонке Маргарите. Время от времени, а точнее, довольно часто, по разным поводам: то поездка к матери в другой город, то визит к сестре на море, а иногда и вовсе без видимой причины, Маргарита оставляла своего пса на мое попечение. Махно был удивительно умным и ласковым созданием, и несколько дней или даже неделя в его обществе были для меня истинным подарком. Он словно заряжал меня солнечной энергией, привносил дисциплину в мою жизнь и просто скрашивал серые будни одиночества. В собачьем мире я был человеком без роду и племени, обладателем некоего подобия вида на жительство. Меня приветливо принимали, но без права голоса в жарких спорах о выборе корма или о том, какой ветеринар – светило медицины, а кто – шарлатан.

***

Перед отъездом семья Риты устроила Махно долгие, почти ритуальные проводы. На лавочке перед моим подъездом, тесно прижавшись друг к другу, они присели на «дорожку», по очереди крепко обняв пса.

– Запоминай, Махно… Артема не бросать, погулял – привел домой, – наставляла собаку Рита. – Артем, сладости ему не давать, репейники вычёсывать… И вообще, каждый день фото или видеоотчет!

Мы с Махно молча кивали в знак согласия.

– Ну всё, пора, не навсегда прощаемся, неделя пролетит – и не заметим, – поторопил Риту муж, Аркадий.

– Ну что, «Нестор Иванович», прогуляемся в городской сад?

Вечерний сад встретил нас прохладой молодой листвы, птичьим щебетом и нежным журчанием фонтана. Я растворился в ярких лепестках тюльпанов, а Махно – в ароматах цветов.

Вдруг послышался резкий окрик:

– Стойте!

Вечерний сад, немноголюдный, радушно встретил нас весенней свежестью молодой листвы, щебетом птиц, плеском фонтана и буйством красок ранних цветов на клумбах. Мы словно растворились в окружающей нас красоте: я – в ярких лепестках цветущих тюльпанов, Махно – в сложном мире запахов.

Идиллию разорвал резкий окрик:

– Стойте!!!

Махно замер первым. Я, замешкавшись, споткнулся о него, едва не потеряв равновесие.

– Немедленно уберите собаку!!! Дайте пройти! – истерично прокричала пожилая дама.

– Проходите, не бойтесь, я держу его на коротком поводке. Здесь достаточно места. Даже если пес внезапно сойдет с ума и решит вас атаковать, я легко его удержу. Он не такой большой и злобный, каким рисует его ваше воображение.

– Повторяю: уберите собаку! – раздраженно повторила дама.

– Куда? Не в клумбу же нам с цветами лезть.

– Да хоть в фонтан полезайте… только с глаз моих долой!

– Вы Тургеневым увлекаетесь? Только я не Герасим, и вы не барыня, да и он на Му-Му не отзывается, – ответил я, потрепав Махно по мохнатой голове. – Теперь успокойтесь и говорите потише, я не глухой…

– Меня сковывает леденящий ужас при виде любой собаки. В детстве овчарка вцепилась в меня, оставив не только шрамы на теле, но и в голове, – произнесла она, стараясь унять дрожь в голосе.

– Так уж сложилось, что собаки уже не первое столетие живут бок о бок с нами, и этого не изменить. Нужно смириться с этим, а свои страхи оставить в прошлом. Тем более, той злобной овчарки давно нет в живых, а вы здесь, стоите передо мной. Это ли не ваша победа? – попытался я ободрить ее.

– Вы психолог? – в ее глазах угас страх, и на губах появилась робкая улыбка.

– Нет… Я зооадвокат.

Мы расхохотались, и Махно, словно понимая наше настроение, радостно завилял хвостом. Женщина, преодолевая себя, сделала шаг вперед.

– У вас такие тяжелые сумки, позвольте проводить и помочь донести.

После секундного колебания она протянула мне пятилитровую бутыль с водой. – Но мне идти довольно далеко.

– Пустяки, мы все равно гуляем.

За непринужденной беседой о погоде и здоровье мы дошли до места назначения.

– Спасибо вам огромное, дальше я сама. А его можно погладить? – неуверенно спросила она, протягивая руку.

– Смелее.

Она нерешительно потрепала пса за ухом, и тот, скорее из любезности, чем от истинного удовольствия, лизнул ее руку.

– Как приятно… Может, и мне стоит завести собаку?

– Только маленькую… Не пожалеете.

– Ну вот, "Нестор Иванович", в нашем приходе пополнение. Пора домой, на сегодня добрых дел хватит. Пес, словно понимая меня, одарил меня преданным взглядом и засеменил в направлении дома.

***

Разбудил меня пес, тыча своим мокрым носом мне в руку. На смартфоне горело время 06:00.

– «Нестар», ну что за пунктуальность! Жаль, что ты жаворонок, а не сова, – с укоризной пробормотал я псу, неохотно покидая теплую постель.

Утреннюю тишину парка "Елочки"рвали в клочья сварливые крики ворон, не поделивших объедки пиццы, да редкий шелест проносящихся машин. Кивком головы и тихим "доброе утро"я приветствовал завсегдатаев: владельцев собак и спортивных бабушек, бодро шагающих с лыжными палками. В это время в парке собирался один и тотже, хорошо знакомый в лицо, контингент. Густые ели вдоль петляющих тропинок создавали иллюзию непроходимой чащи. И вдруг, словно из сказки, из-за поворота навстречу выпорхнула незнакомая пара: высокая, стройная девушка с роскошной копной волос цвета спелой пшеницы, увенчанной вздернутым носиком и невероятными васильковыми глазами. На золотистом поводке, высунув розовый язычок, семенил пушистый белоснежный комочек с персиковыми отметинами – ши-тцу, девочка по кличке "Коко". (Это я узнал позже.)

Махно, припав к земле, стараясь не напугать незнакомок, вилял хвостом, выражая дружелюбие.

– Ой… а вы нас не съедите? – ангельским голоском, полным легкой тревоги, обратилась ко мне незнакомка.

– Что вы, что вы! Наш диетолог категорически запретил нам корейскую кухню.

– Но Коко – ши-тцу! Она китаянка, а не кореянка…

– Я имел в виду корейское национальное блюдо "кянджангук", где главный ингредиент – собачье мясо.

– Боже мой, неужели такое возможно! – мелодично воскликнула она, театрально прикрыв васильковые глаза изящной рукой. – Я слышала, что в Африке есть племена людоедов… но, чтобы милых, преданных пушистиков… Это за гранью! Ненавижу корейцев! – сверкнув ледяным взглядом, возмутилась прекрасная незнакомка.

– Надо признать, сейчас корейцы активно борются с пережитками прошлого. Не от хорошей жизни они начали есть собак. И уверен, ели только самых злых, – попытался я вступиться за корейский народ.

– А вот "Нестор Иванович"– почти вегетарианец. У него на котят аллергия, от кузнечиков изжога.

– Какое чудное имя для собаки, – удивилась она.

– Так-то он Махно, – поправил я.

– Как батька Махно, – добавил я, заметив ее замешательство.

Она напряглась, покопавшись, но так и не найдя нужной информации в глубинах своей памяти, и мило пожала плечиками.

– Неумна, но чертовски хороша, – промелькнуло у меня в голове.

– Нестор Иванович Махно́ – известный анархист левого толка, участник гражданской войны 1917 года, – развернуто пояснил я.

– Не-е, не слышала. Это когда было? Моя бабушка еще не родилась.

Соображает быстро, не все так безнадежно, – подумал я про себя, но вслух произнес:

– Вы правы, давайте не будем ворошить прошлое. Будем жить настоящим. Меня зовут Артем.

– Дарья… можно Даша. – И, слегка дернув поводок, представила свою собачку: – А это Коко.

– Как Шанель, – добавила она.

– Я понял, что не в честь курицы, – сыронизировал я.

– Мы в этот район переехали недавно… Никого не знаем.

– Уже знаете нас. Тут есть одно негласное правило: до шести утра в парк не заходить.

– Почему? – удивилась она.

– На рассвете здесь выгуливают самых неадекватных и агрессивных собак.

– Спасибо огромное, что предупредили. А можно мы с вами?

– С удовольствием, вон и собаки уже подружились. – подметил Я.

Махно с Коко с интересом обнюхивали друг друга, весело накручивая хвостами.

– Завтра здесь же в 06:15, – на прощанье произнес Я.

– Хорошего дня, – звонким, как серебряный колокольчик, голосом в ответ пожелала она.

Глава 5

Глава №5 Будни нашего двора

Родион лениво развалившись ждал меня на лавочке, почесывая за ухом соседского кота Тимоху, примостившегося рядом.

– Опаздываешь, шеф, – с наигранным упреком высказался Родя.

– Всего лишь задерживаюсь. В пределах этикета, – оспорил я. – Тебе работы осталось на два часа, успеешь.

– Я ведь теперь не один. Ко мне друг приехал погостить. – добавил я.

– Это который лохматый? – догадался Родя.

– Да. Садись в машину. Едем.

Уже немолодой, но еще полный сил Land Rover Defender выехал с ухабистого двора на трассу и резво покатил нас навстречу рабочему понедельнику.

– Что у нас с рыбалкой на майские праздники? – спросил я, чуть сбавив скорость.

– Еще неделя, но ты прав, начну обзванивать сегодня. Майские, сам понимаешь, кто картошку сажать, кого жена не пустит, кто на вахте, а кто в штопоре. Даст бог, двух-трех добровольцев сагитирую, тех, кто из ближнего круга.

– Добро. Скажи всем, выпивка и шашлык с меня.

***

Витька Парушкин пробудился от симфонии молоточков, яростно выбивающих дробь в его черепной коробке. "Зря я после водочки пивком шлифанул", – просочилась сквозь туман похмелья вялая мысль. Сонное марево отступало, уступая место назойливому стуку, доносящемуся откуда-то извне.

Окончательно продрав глаза, Витька сочно выругался: "Блядь! Кого принесло ни свет, ни заря? Хотя, может, Родька… Неплохо бы с пивком". Сунув ногу в первую попавшуюся тапку, вторую искать не было сил, он зашаркал к двери. Подъезд встретил его зловещей пустотой с криво нацарапанным трехбуквенным ругательством на противоположной стене. Захлопнув дверь, Витька уловил, что стук доносится из кухни: "Тук-тук-тук! Тук! Тук-тук!"Осторожно заглянув в кухню, он с ужасом обнаружил, что источник звука – холодильник. Сердце бешено заколотилось, спину прошиб ледяной пот. Животный инстинкт вопил: "Не открывай! Беги!", но здравый смысл шептал, что "белочка", если уж нагрянула, так просто не отступит. Дрожащей рукой Витька медленно приоткрыл дверцу. Холодильник встретил его холодной, могильной тишиной. Повернув голову к распахнутому окну, он увидел стаю галок, остервенело клюющих кошачий корм, рассыпанный сердобольным соседом на чугунной крышке люка теплотрассы: "Тук, тук-тук!"

– А ну кыш отсюда! Дятлы городские, – заорал во всю глотку Витька. – Долбят и долбят, спать не дают порядочным людям! Вырвав лист из старой тетради и с трудом найдя пишущую ручку, принялся коряво, на эмоциях писать обращение:

Уважаемые жильцы!

Поберегите нервы жителей первого этажа. Перестаньте сыпать еду птицам на люк, это просто пытка. А не то я им устрою…

После слова «устрою» он хотел красочно описать, как он сжигает птиц из огнемета или расстреливает из дробовика крупным калибром, но решил ограничиться многоточием. Неизвестность всегда пугает больше. Прилепив объявление на подъездную дверь, он заодно отчитал местного кота Тимоху за бездействие: «Что за бардак на вверенной тебе территории, крылатые засранцы средь бела дня пешком ходят, гадят, шумят, воруют, а тебе и дела нет».

Кот брызнул веером из-под хвоста, окатив дверь и краешек брючины Виктора.

– Ну, знаете… Это уже… – Дальнейший ход запутавшихся мыслей прервал телефонный звонок.

– Алло… А, Родион, ты чего в такую рань?

– Ты на часы смотрел? Уже 10:30. – из телефона бодро ответил Родя.

– Я всегда ориентируюсь посвоему внутреннему состоянию. Если тебя насильно вырвали из волшебного мира снов, то это чертовски рано.

– Извини, что разбудил.

– Да это не ты, хотя сначала я думал, что это ты. В общем, слушай с самого начала…

В телефоне долго смеялся Родька.

– Хватит ржать, ты чего звонил? – спросил Виктор.

– На рыбалку позвать хотел, с ночевкой, в первых числах мая. Артем угощает.

– Я в деле.

– Ближе к делу еще наберу. Пока, до связи. – повесил трубку Родя.

***

В магазин вошла девушка – миниатюрная статуэтка с хрупкими плечами и лицом, отмеченным печатью ума и интеллигентности. Тонкая металлическая оправа очков лишь подчеркивала глубину ее взгляда.

– Добрый день, – прозвучал ее голос, мягкий, словно шелест крыльев бабочки, но в то же время мелодичный и отчетливый.

– Взаимно. Чем могу быть полезен столь очаровательной гостье?

– Ищу тематический подарок с историей для друга. Эпоха Второй мировой войны, что-нибудь японское.

– Такого у нас немного, – задумчиво произнес я. – Подождите.

Я бережно положил на прилавок два артефакта: видавший виды кожаный планшет Квантунской армии с тисненой звездой и полевую алюминиевую солдатскую флягу образца 1934 года, хранящую отблески былых сражений.

– Что это за рухлядь! Потрепанный кошель и облезлая мятая фляга, и за это просят такие деньги! – словно раскат грома, прозвучал ее голос, уничтожая всю хрупкость образа.

"Как в этом миниатюрном существе помещается столько децибел?"– изумился я про себя, но вслух спокойно возразил: – Новые вещи не бывают с историей. Любая вещь, которой посчастливилось пережить определенный отрезок времени, переходит из категории "старая"в разряд "старинная". И тогда время теряет над ней свою власть, а стоимость обречена расти только вверх.

– Никто не берет, вот вы и пытаетесь мне всучить!

"Как обманчива порой бывает внешность, сколь причудлив замысел творца,"– подумал я, но вслух возразил: – Я не коммивояжер, предлагающий вам набор кухонных ножей с криками «Берите, не пожалеете!». Это вы пришли сюда в поисках вещи с душой, вещи японской, с историей. Извините, но у меня есть только это. А если вам нужна недорогая, блестящая безделушка – вниз по улице магазин «Мир подарков», там купите другу сувенирную катану. Главное, чтобы он оценил по достоинству. А то вы мне напоминаете принцессу из сказки Андерсена «Свинопас».

«– Не читала или забыла, напомните, пожалуйста, сюжет», – произнесла она, в голосе которой уже не было былой неприязни, лишь любопытство.

– Принцесса отвергла подарки принца соловья и розу: «Фу, они настоящие!». Зато потом целовалась со свинопасом за безделушки типа волшебного горшочка и музыкальной трещотки. В общем, конец там печальный, сами загуглите и почитаете, – вставил Родион, появившийся словно из ниоткуда. – А сумка и вправду хороша. В неё можно спрятать пожелтевший лист бумаги, исписанный изящными иероглифами, стих о любви. Придумать историю о японском офицере, написавшем его перед боем, но не успевшем отправить возлюбленной… Героически пал, так сказать.

– Гениально! Вот это другое дело, беру, – проворковала девушка, заметно смягчившись.

– А флягу? – не унимался Родион.

– Планшета достаточно.

– Туда можно саке налить… – попытался он продолжить.

– Другую дуру поищите, – отрезала она.

– Босс, принимай работу. Я – всё, – Родион проводил взглядом девушку с планшетом и повернулся ко мне. – И еще… В нашем клубе «Юный турист» пополнение. Витька Парушкин, он же орнитолог, – добавил он с улыбкой.

– Орнитолог? – переспросил я, приподняв бровь.

– Сейчас расскажу…

После его истории мы долго хохотали, и я резюмировал: —Скорее, он анти-орнитолог.

Комоды получились на загляденье: винтажные, с благородной потертостью и едва заметными следами патины в самых укромных уголках.

– Я полозья у ящиков свечкой натер, чтобы скользили как по маслу, – похвастался Родион.

– Напрасный труд. Их открывать не будут. Покрасят в какой-нибудь гламурный цвет, сверху общую столешницу водрузят – и будет барная стойка. Держи расчет, а это сверху – две тысячи. Матери цветы купи.

– Спасибо, друг, – искренне поблагодарил Родион.

– Слушай, там задняя комната вся добром завалена. Надо бы все систематизировать: электронный каталог с номерами, фотографии… Возьмешься? – с надеждой спросил я.

– Пошел на повышение, значит. Что по деньгам?

– Договоримся.

***

Психологи твердят о кризисе сорокалетия, словно повторяя древнее пророчество. Сорок лет Моисей водил свой народ сквозь зыбучие пески отчаяния, сорок лет бушевал всемирный потоп, смывая старый мир. И вот, в сорок лет Геннадий Олегович Ромашов, тихий преподаватель филологии, впервые вкусил запретный плод алкоголя. Опьяняющий нектар свободы ударил в голову, и он, словно путник, нашедший оазис, жадно припал к источнику. Забыв о берегах, он стремительно погрузился в пучину зависимости, где в первые за долгие годы ощутил призрачное расслабление. Жизнь его разделилась на два этапа:

Первый рубеж оказался психологически сложным: в четырнадцать лет юный Генка с болезненной ясностью осознал свою «инаковость». Жить геем в провинциальном захолустье – все равно что нести крест, вымощенный осколками чужих предубеждений. Он поклялся себе унести эту тайну в могилу, воздвигнув вокруг души неприступную крепость. Затворился от друзей и родных, с головой уйдя в учебу, словно в спасительный омут. Блестяще окончив аспирантуру, он открыл для себя врата в блистательное будущее: любой столичный вуз готов был распахнуть перед ним свои двери. Но он, словно беглец, избежал манящих огней больших городов, страшась поддаться соблазнам и искушениям. Геннадий выбрал тихий городок, эхом отзывавшийся в его памяти родными пейзажами, и устроился преподавать в местном педагогическом университете, подальше от настойчивых свах и взглядов, полных невысказанных ожиданий.

Спиртное он обходил стороной, словно заминированное поле, боясь, что хмельное откровение вырвется из-под спуда тайны. Но рок неумолим, и однажды все случилось: молодой, смазливый и назойливый физрук, прознав о дне рождения Геннадия, уговорил его «проставиться». И завертелось… Безудержный водоворот: эйфория, караоке, танцплощадка, и – провал в бездну. Со страхом придя на работу на следующий день, он не узнал своих коллег. Прежде относившиеся к нему сдержанно, теперь они одаривали его улыбками, дружески хлопали по плечу, щедро рассыпали комплименты: «Ну ты вчера Пугачеву зажег! Весь бар аплодировал стоя!» Гена Ромашов расправил крылья… и забухал, влетев в новый, пьянящий этап своей жизни.

После ставших традиционными пятничных попоек с коллегами Гена Ромашов проснулся в бодром расположении духа. У Геннадия Олеговича был редкий метаболизм – он практически не страдал от похмелья, поэтому пропустил три рюмочки коньяку не ради врачевания души, а так, для настроения. Готовить завтрак было лень, посему было принято стратегическое решение посетить какое-нибудь гастрономическое заведение города, где завтрак, под аккомпанемент графинчика спиртного, плавно перейдет в обед, а там, глядишь, и в хорошей компании вечер замаячит, но это уж как повезет. Натянув свежую сорочку, костюм и галстук, Геннадий Олегович переступил порог…

***

"Придомовые"тетушки облепили две противоположные лавки первого подъезда, они почему-то были длинен всех остальных лавок других парадных, поэтому негласно стали лобным местом всего дома. Верховодила здесь Раиса Максимовна, бойкая женщина с острым языком, далеко перешагнувшая полувековой рубеж.

– Ох, девоньки, беда! Нинкин хахаль тю-тю… к Аделаиде убёг.

– Да сколько ей годков-то? Старая карга! – возмущенно проворчала Антонина Семеновна, самая молодая в этом "коллективе", едва разменявшая пятый десяток.

– Ведьма она потомственная, приворожила мужика, – прошептала Раиса, перекрестившись и истово сплюнув трижды через левое плечо. В едином порыве все синхронно повторили ритуал.

– А наш-то профессор (так за глаза они величали Геннадия Олеговича) вчерась опять на рогах приполз ,– поделилась Зинаида Степановна, с презрением бросив взгляд на окна «профессорской» квартиры.

– Сколько лет ходил важным, надутым, словно индюк, трезвым гусем. А сам, видать, закодированный был, а теперь развязался, – заключила Раиса Максимовна, словно ставя точку в научном диспуте. В этот момент дверь подъезда распахнулась, являя взорам самого "профессора", чисто и нарядно одетого.

– Вырядился, как в ЗАГС, небось студенток охмурять пошел, – вместо приветствия с издевкой выдала Раиса.

– Потому и не женат, – с упрёком в голосе добавила Степановна.

Геннадий Олегович остановился, окинул их презрительным взглядом и с достоинством заявил: «Не с вами же, дворовыми девками, мне кувыркаться… Как-то не по чину». И гордо пошагал дальше. Разновозрастные дамы, покраснев, растерялись – впервые за много лет профессор дерзнул им дать отпор.

***

Родион лениво без цели брёл по центру города, думая, чем себя занять в эти выходные… Мать навестил вчера, на рыбалку в следующую субботу, на работу в понедельник. Дурные мыслишки тихонько с осторожностью стали пробираться в голову: «А не заглянуть ли в винный магазин, просто так, из любопытства ознакомиться с ассортиментом».

– Родион Колесников! Один из лучших моих студентов! Несказанно рад нашей встрече! – зычный голос, как удар колокола, заставил Родиона вздрогнуть и обернуться.

В окликнувшем его он признал соседа по дому и по совместительству своего университетского преподавателя – Геннадия Олеговича, которого студенты за глаза окрестили «Генкой Ромашкой».

– Взаимно, – приветливо отозвался Родя.

– У меня тут столик на летней веранде накрыт, может, преломишь со мной хлеб? – с надеждой в голосе предложил Геннадий Олегович, гася окурок в вазоне с петуниями, украшавшем вход в кафе «Черёмушки».

– Если только чуть-чуть, – нерешительно согласился Родион.

– Официант! Будьте любезны, еще один прибор, – вежливо попросил Геннадий Олегович.

– Мне половинку, – остановил Родион разливающего водку Ромашова, скромно прикрывая рюмку ладонью.

После третьей рюмки Родион отбросил последние остатки приличий. – Наливай, Геннадий Олегович!

– Как же так, Родион? С твоим-то багажом знаний, и ты так и не смог себя реализовать в этой жизни? – с искренним участием поинтересовался Ромашов.

– Да теперь хорошее образование скорее обуза, чем подспорье. Возникает конфликт между искаженным классическими книгами миром и серой, убогой реальностью. Не тратил бы четыре года на университет, а после девятого класса устроился бы в одну из многих торговых сетей товар раскладывать, глядишь, сейчас бы уже директором стал, – с горькой усмешкой рассмеялся Родя.

– В Москву тебе надо, здесь пропадешь.

– У нас и так вся страна вахтовиками в столице: одна половина на стройках горбатится, другая их охраняет. Потом возвращаются, все деньги в барах спускают, и снова на вахту. Вот такой круговорот человеческих и денежных ресурсов. Одни уезжают, другие приезжают, а я здесь всегда, постоянный, как константа, кого встречу, когопровожу, кому компанию составлю и новости последние расскажу.

– Ты прямо как переходящее знамя, – интеллигентно прикрыв рот салфеткой, рассмеялся Геннадий Олегович.

Родион разлил остатки водки по рюмкам: «Хочу Вас ответно угостить, официант, еще графинчик!»

– Может, тебе книгу написать? – предложил Ромашов.

– Кто же их теперь читает. В наше время только неудовлетворенные женщины по ночам романы о любви читают, под пьяный храп спящего мужа.

– Ну вот… Женские романы – это тема, и я подключусь, помогу, – возбужденным пьяным голосом поддержал мысль Геннадий Олегович.

Родион лениво без цели брёл по центру города, думая, чем себя занять в эти выходные… Мать навестил вчера, на рыбалку в следующую субботу, на работу в понедельник. Дурные мыслишки тихонько с осторожностью стали пробираться в голову: «А не заглянуть ли в винный магазин, просто так, из любопытства ознакомиться с ассортиментом».

– Родион Колесников! Один из лучших моих студентов! Несказанно рад нашей встрече! – зычный голос, как удар колокола, заставил Родиона вздрогнуть и обернуться.

В окликнувшем его он признал соседа по дому и по совместительству своего университетского преподавателя – Геннадия Олеговича, которого студенты за глаза окрестили «Генкой Ромашкой».

– Взаимно, – приветливо отозвался Родя.

– У меня тут столик на летней веранде накрыт, может, преломишь со мной хлеб? – с надеждой в голосе предложил Геннадий Олегович, гася окурок в вазоне с петуниями, украшавшем вход в кафе «Черёмушки».

– Если только чуть-чуть, – нерешительно согласился Родион.

– Официант! Будьте любезны, еще один прибор, – вежливо попросил Геннадий Олегович.

– Мне половинку, – остановил Родион разливающего водку Ромашова, скромно прикрывая рюмку ладонью.

После третьей рюмки Родион отбросил последние остатки приличий. – Наливай, Геннадий Олегович!

– Как же так, Родион? С твоим-то багажом знаний, и ты так и не смог себя реализовать в этой жизни? – с искренним участием поинтересовался Ромашов.

– Да теперь хорошее образование скорее обуза, чем подспорье. Возникает конфликт между искаженным классическими книгами миром и серой, убогой реальностью. Не тратил бы четыре года на университет, а после девятого класса устроился бы в одну из многих торговых сетей товар раскладывать, глядишь, сейчас бы уже директором стал, – с горькой усмешкой рассмеялся Родя.

– В Москву тебе надо, здесь пропадешь.

– У нас и так вся страна вахтовиками в столице: одна половина на стройках горбатится, другая их охраняет. Потом возвращаются, все деньги в барах спускают, и снова на вахту. Вот такой круговорот человеческих и денежных ресурсов. Одни уезжают, другие приезжают, а я здесь всегда, постоянный, как константа, кого встречу, когопровожу, кому компанию составлю и новости последние расскажу.

– Ты прямо как переходящее знамя, – интеллигентно прикрыв рот салфеткой, рассмеялся Геннадий Олегович.

Родион разлил остатки водки по рюмкам: «Хочу Вас ответно угостить, официант, еще графинчик!»

– Может, тебе книгу написать? – предложил Ромашов.

– Кто же их теперь читает. В наше время только неудовлетворенные женщины по ночам романы о любви читают, под пьяный храп спящего мужа.

– Ну вот… Женские романы – это тема, и я подключусь, помогу, – возбужденным пьяным голосом поддержал мысль Геннадий Олегович.

***

На вечерний моцион женский состав дома номер 10 по улице Строителей собрался в полном составе во главе с несменяемым лидером Раисой Максимовной. Беседа протекала вяла, о фазах лунного календаря и правильной посадке моркови и томатов. Появление покачивающегося от чрезмерно лишку выпитого спиртного Геннадия Ромашова, принесло оживление в ряды скучающих и некрасиво позевывающих придомовых дам. Обведя их мутным взглядом, словно сквозь толщу воды, Профессор вдруг громогласно заявил:

– Да, я… гей! Довольны?

– Озабоченный… и развратный… гей! – еще раз он повторил заплетающимся языком, для тех, кто не расслышал.

Затем, повернувшись к ним спиной, он выдавил:

– Пора… раскре…пощаться!.

Спустив штаны до колен, он не удержал равновесия и упал прямо в клумбу, стыдливо спрятав лицо в желтых бархатцах. Бросив тщетные попытки подняться, Ромашов провалился в глубокий и дурной сон. Дамы синхронно открыли рты, побледнели и замерли, таращась на белый зад профессора, увенчанный родимым пятном в форме неровного сердца на левой ягодице.

***

Аделаида возвращалась из магазина, сердце её было измято, как пожухлый лист. Новый жилец, словно саранча, пожирал её скромные запасы, развалившись на диване перед голубым экраном и щедро осыпая обещаниями скорой расплаты. Но, словно плевок в душу, его равнодушие к её грациозным дефиле в стиле "ню"ранило сильнее всего. Сегодняшняя отчаянная попытка смутить его наготой обернулась полным фиаско. Вместо привычного игнора, он одарил её сальной ухмылкой и демонстративно вскинул большой палец вверх. Небывалая волна стыда затопила Аделаиду Тимуровну. Запахнув халат, она пулей вылетела из комнаты и, наспех одевшись, бежала прочь из собственной квартиры.

Увидев разыгравшуюся немую сцену у первого подъезда, она не растерялась. С криком: "Райка, отомри!"– она выдернула картонку, служившую прокладкой между пыльной лавкой и необъятными формами Раисы Максимовны.

– Обнажаться красиво – это искусство, – упрекнула она Геннадия Ромашова, прикрывая картонкой его бледную, беззащитную задницу.

Аделаида приняла два твердых решения: первое – вышвырнуть Нинкиного ухажера к чертям собачьим, второе – немедленно бежать в церковь изгонять бесов.

Глава 6

Глава № 6 И снова о братьях наших меньших

– Махно запомни, будильник звенит для хозяина, – сонным голосом пробормотал я, отма