Поэзия Эвальда Климова

Впервые за свои девятнадцать лет Эвальд Климов, поняв, что та незримая электрическая энергия, которая ежесекундно копилась в нём, ширилась, даже пухла, надолго, возможно и навсегда отравившая его, стала просачиваться через его тощее, почти бесплотное тело, решил эту энергию перерабатывать в своих измышлениях о сущем. Но не найдя ж кого-нибудь особо говорливого, остался наедине с собой.

До смешного важный, он, неуклюже слоняясь по людным улицам, отчаянно выискивал глубокими своими глазами друзей или хотя бы знакомых; не найдя их на одной улице, шаркая чуть порванными кедами, плёлся на другую. Делал он так не из брезгливого нежелания позвонить кому-либо и вытащить на неспешную прогулку, а из страха быть уличённым в излишних симпатиях к человеку. А особенно он боялся девушек, считая их существами куда более опасными, чем мужчины. Эвальд понимал, что всякая, может быть, самая недалёкая барышня, обязательно найдёт чем поддеть его, раздразнить в нём тревогу – даже, возможно, сама не ведая этого. Он яснее всех, как ему казалось, видел, как именно женщины опережают в развитии мужчин.

Пытаясь казаться выше, важнее, чем есть, Климов всегда выгибал широкие плечи и вытягивал к небу свою крепкую шею, задирал нос и ловко играл глазами. При своих широких плечах он имел тонкие длинные ноги, отчего его несколько нелепое тело приобретало комичный вид. Тело было назвать плохеньким, скорее – чуть более чем надо, выделяющимся. Для его знакомых эта странная особенность была даже кстати, поскольку на большом расстоянии его нельзя было не признать. Эта двойственность была характерной и для его лица. Так, удивительно красивое в анфас, – с небольшим аккуратным носом, с выразительными густыми бровями, с синевой широко распахнутых глаз и чуть надвинутой на них прядью частых коричневых волос, – оно было поразительно некрасиво в профиль. И, будучи человеком, необычайно осведомлённым о характере своей внешности, в беседах с людьми, а особенно – с девушками, держал свою голову строго прямо – надеялся, что невыгодная его черта никем и никогда не будет замечена.

Период его взросления удивительно точно совпал со временем, когда укоренившаяся в сознании российской массы стабильность рушится, распадается и гниёт. Изламывается весь прежний быт, все великие мечты быстро исчезают за волнительной неопределённостью больших событий, и, только человек находил бы в себе силу признать своё текущее положение, подстроиться под него, как новый, ещё более сильный удар, сшибает и без того нестройную его мысль. Время, когда человека отучают от унылой привычки «думать», и когда варшавянка превращается в пошленький мотивчик, и вообще – моветон.

***

В жаркие июньские дни лета двадцать третьего года Эвальд, сидя в съёмной квартире, бесстыдно много курил, мало спал и уныло думал. Попытки заняться музыкой заканчивались неудачно, и Климов объяснял себе это тем, что для подобного вида искусства он негоден, и что надо ему попробовать бы писать прозу. Он небезосновательно считал, что его умение накоплять в себе обрывки фраз, смыслов и образов, воспитанное в нём с детства его отцом – Дмитрием, в общем-то – известным скандалистом, очень поможет в писательском деле – а мешала ему только ноющая, протяжная скука.

В один из таких дней, изнемогая, и почти взвыв от жары, сидя за ноутбуком, Эвальд с такой силой прихлопнул небольшого комара, уже успевшего напиться его кровью, что тот частями разлетелся по всей длине голого бедра, оставив долгий след этой розоватой, приторно сладкой жидкости. Удовлетворённый результатом, он со всей только возможной гордостью стёр то, что называлось комаром и, серьёзно посмотрев на салфетку, усмехнулся:

– А – нечего!

На порозовевшей поверхности белой салфетки как-то особенно смешно смотрелись оторванные лапки насекомого. Сложно было представить человеческий эквивалент той силе, с которой его рука разорвала на части крошечного комарика, и испытать его на самом Эвальде.

Такие липкие тягучие мысли всегда посещали именно в жару, но, обыденно – несколько мерзкие по своей сути мысли – в зной всегда казались вполне естественными, и Климов мыслил: «Именно так, когда кровь вскипает и требует пространства, люди берут в руки бритву – от скуки берут» – говорил он, словно перед кем-то оправдываясь, но бритву в руки не брал.

Вечером к нему зашёл друг детства – Андрей. Брюнет, в замечательной джинсовой куртке чёрного цвета и в таких же штанах он похож на ворона, только ростом не дотягивается, и весьма заурядное, но всё же красивое лицо с тёмно-коричневыми глазами и негустыми кустиками волос по овалу этого длинного смуглого лица.

Закурив, щупая себя за реденькую бородку, которой он, по всей видимости, очень гордился, Андрей сладко рассказал об очередной, но не слишком успешной интрижке, затеянной им недавно:

– Плакать буду… – живо начал он. – Милая, добрая, и в общем – замечательная, а – не даст… сука.

Андрей постучал по сигарете, опустил голову и долго смотрел на пепел, потом продолжил:

– А я ведь красивый. Нет – правда – всё нормально же со мной, и ей я даже предложил сходить погулять, в кино, в кафе – да ещё хуй знает куда, а она «занята» как бы… – он замялся, посмотрел чуть в сторону и, как-то особенно жалко спросил:

– А я ведь красивый, согласись! – Андрей уставился в сторону Эвальда, стараясь, наверное, попасть в глаза, но взгляд проходил насквозь, через его голову. «Идиот» – выругался в голове Климов. Вслух же сказал:

– Не без этого.

– И в чём-то красивей тебя?

– Может быть.

– Ну согласись!

Эвальд чуть разозлился и собирался уже сказать что-нибудь грубое, но Андрей, не дожидаясь ответа, выпятил голову и открыл глаза так, что под самой бровью стал заметен кровавый подбой, после чего он оттянул одним своим длинным пальцем ворот белой футболки и показал большой пухнущий синяк на плече.

– Что это?

– Подрался вчера. Смешная вышла история… – вдруг его лицо исказилось так, словно его кто-то начал душить. – Долгая история.

«Вероятно, врёт» – догадался Эвальд. – «Зачем?»

Повисла недолгая пауза; сделав несколько тяг, брюнет вытащил что-то из кармана.

– А я, брат, теперь стихи пишу. Знаешь – что-то вроде Рыжего, и всем нравится. Вот, прочитай. – Он протянул телефон; на экране длинным неаккуратным столбиком вытянулись буквы.

– Лучше сам прочитай.

– Ну… ладно… – Встав, резко выдохнув, он, почти запев, торопливо, гнусавым голосом, точно дьячок, продекламировал:

«Мы расстались, только я чего-то жду

Напишу я тебе или не напишу?

Надоели эти проклятые сны

И объятия этой злой весны.

Подожди, пройдут и дни, и год…»

«Как уныло…» – заключил мысленно Климов, но вслух буркнул:

– Недурно. Только удели внимание…

– Вот и я думаю, что хорошо. У меня ещё их много, знаешь? – Андрей ухнул и прыжком распластался на большом диване. – А вот уехать бы отсюда, и далеко. Я, братан, чувствую, что момент – подходящий. Отец устроит. У него фирма… это… интернаци… наль… ты понял…

– Понял. – Сказал Климов, ощущая тяжёлый комок в горле.

– Всё дело в народе, знаешь? В народе. Нет – ты не смейся – я сейчас серьёзно говорю. Только… ну, в основном, конечно… в нём.

– Да-а? – демонстративно иронически спросил Климов.

– Дурак.

«Дурак – я? Ему ли так говорить?» – Эвальд почувствовал внутри себя уже особенно злое напряжение, хотелось крикнуть что-нибудь страшное, унизить, выгнать Андрея прочь из квартиры, что, впрочем, значило бы выставить самого себя невыгодно, глупо, по-детски. Это выявило бы его собственную слабость, чего он допустить не смел; тем более – перед ним. Меж тем слов собеседника он уже не слышал – слова как бы двоились и пропадали, и сам Андрей сильно отдалился – так Климов исчез в мыслях, и Андрей через время ушёл. «Мне скучно с ним. Он – глуп и самоуверен» – невесело сказал себе Эвальд и отправился спать.

Проснулся он рано утром, почувствовав, что весь покрыт липким потом. Гаденькое солнце пролезло в открытое окно и ослепило всю комнату. Зажмурившись, Климов разделся и лениво проследовал в ванную, где быстро принял холодный душ. Поев, хорошо одевшись, он вышел из дома и зашагал по безлюдным улицам к метро. Потом – вокзал. На вокзале он взял билет до дачи, в часе езды от Москвы. Поездка была затеяна случайно, тоже от скуки, на день.

Сидя в душном вагоне, всматриваясь в замызганное стекло, Климов в отчаянии наблюдал за однообразным унылым пейзажем. Серый город громадиной длинных щупалец тянулся вглубь зелёной девственной России – и таковой пейзаж очень долго теснил воображение Эвальда, высокие зубчатые выступы панельных домов стращали его, а свысока на него смотрели гробовины строящихся домов с оголёнными рёбрами полых этажей. А особенно жалко выглядели островки маленьких деревень, пока ещё не совсем поглощённых безумным Демиургом. Дымом из громадной трубы в глубине небес плавал в прозрачном одеянии старик Саваоф – смеялся, курил огромную трубку и кашлял.

«Город осьминог» – уныло заключил Эвальд и вышел в грязный тамбур. И вскоре он уже стоял на деревянной платформе, глядя на исчезающий вдалеке поезд. Размашистый зелёный сад встретил его добрым цветочным запахом. Выйдя же на сельскую побитую дорогу, Эвальд невольно услышал громкий разговор двух молодых девушек. Одна из них, что повыше, с короткими – до плеч – волосами, и по одежде – художница, увлечённо рассказывала о школьной работе по истории:

– … Там стоит Пётр первый на фоне горящего Соловецкого монастыря… вот… там он начал осаду из-за разногласий в религии. Их же у нас две… два было – ну, православия…

– Извините, – вмешался Климов – но это было не при Петре, а… – школьница как-то очень резко и нервно махнула на него рукой, сморщив нос. Климов виновато улыбнулся и пошёл чуть быстрее. Потом, уже отдалившись от них, закурил, замедлив шаг. «Дура» – выругался он.

Перед ним плыла узенькая улица – тут и там возникали старинные полусгнившие дома, росли неухоженные кустики по обеим сторонам лимонно-жёлтой дороги, улица заканчивалась смешной коробкой сельского магазина. У заборов Климов насчитал с десяток небольших дворняг, которые, высунув языки, балдели под огромным солнцем. Дорогу охаживал здоровенный мужичок с одутловатым лицом и жутким оскалом на нём же. Из магазина неваляшкой вылез второй индивид, и, крикнув что-то невразумительное, присоединился к первому. Дойдя до какого-то дома, матерно выругиваясь, они стали барабанить по двери. Оттуда с блаженным личиком аккуратно вышел третий.

Эвальд ненужно стоял посередине дороги. «Русская хтонь,» – минорно сказал он себе, добавив: – «какая гадость» – после чего ушёл с улицы.

Дома Климов ничего не делал, снова скучал и уже не мыслил, зачем только приехал сюда – почувствовать ли благоговение от красот ранней летней природы, которую он никак не мог полюбить или просто, чтоб сменить обстановку? Он думал, но так не ответил на этот вопрос.

Обругав свою глупость, Климов дождался вечера и отправился обратно на станцию.

Стемнело. На унылую желтизну улицы свалилась громадная темнота. В темноте исчезла вся стройность образов – у глаз сделалась неряшливая жуткая картина, где, недвижимые глубокой тишиной, чахли деревья. Эвальд Климов достал из кармана сигарету, медленно закурил и долго рассматривал синий дым её. Вдалеке за деревней что-то свистнуло, гукнуло, и – вдруг ожило. Тут же в небе, сорвавшись с ветвей, растворилось вороньё; хрипло и огромно взвыла труба, ей вторили несколько труб меньше, тише.

Климов быстро догадался: «Шопен. Похороны» – и, найдя похороны интересными, пошёл на звук. Выйдя с улицы, он устремился к сельскому кладбищу. Там же, по дороге, особенно медленно плелась длинная колонна. От колонны отделились три крошечные фигурки, а потом одна из фигурок упала. Эвальд шёл достаточно близко, чтоб узнать в лице упавшего блаженного пьяницу. Упав, тот особенно неестественно скрючился, поднялся на четыре своих конечности и снова упал. Потом же встал на колени и завопил нечеловеческим тенором так, что Климов лишь смутно угадывал бессвязную речь мужчины, а последующие упоминания Христа и матери его, Богородицы, и вовсе вызвали у Климова ухмылку губ на сером лице. Монолитная, глупая стена из длинных стонов труб и коротких ахов пьяницы воспроизвела комичный образ в его мысли. Он ещё никогда не наблюдал похорон – с детства он их не понимал. Даже когда бабушек его хоронили, когда дедов, даже когда отца… Теперь же ему, наблюдавшему, было смешно.