А впереди была вся жизнь…

Посвящается поколению 70-х годов ХХ века,

всем тем, кто жил в полную силу,

любил, отдаваясь без остатка,

кто верил в лучшее вопреки всему.

Часть I

Ать-два, ать-два…

Мы печатаем шаг по раскалённому плацу. Среднеазиатское светило палит вовсю с утра, моё горло – словно засохший колодец.

Узбек-ефрейтор вопит с надрывом:

– Песня-я, запевай!

– У солдата выходной, пуговицы в ряд! – начинает рота нестройно. Как-никак, не все были настолько активными пионерами в школах-лагерях, чтобы вот так, с размаху, приступать к урокам хорового пения, да ещё а-капелла.

– Громче, сука-а! Не слышу! – вновь орёт рослый смуглый Каримов, который дрючит нас уже два часа. – Громче, уроды!..

– Ярче со-о-лнечного дня золотом горят! – рявкаем мы со злобой. Я глотаю горячий воздух и проклинаю эту маршировку, ублюдка-ефрейтора, огромный плац и весь узбекский край, в который меня заслала добрая родина-мать отрабатывать непонятный долг. Интересно, тот сочиняла, слепивший радостную песенку, когда-нибудь топал, обливаясь по̀том? Лично у меня от неё оптимизма не прибавляется, хоть убейся.

– Часовые на посту, в городе весна, – истошно исторгает сотня глоток. – Проводи нас до ворот, товарищ старшина, товарищ старшина…

– Отставить, – командует ефрейтор. – На месте раз-два!

– Плоха паёте, – продолжает предводитель нашего замороченного воинства. – Плоха ходыте. Я же говорил, что нога нада подымать сорок сантиметров от земли. Поднять всем нога!

Мы тянем носки вперёд, замирая в позе цапли, ищущей в трясине лягух. Проходит минута, вторая, пятая… Попробуй так постоять! Нога шлагбаумом начинает опускаться. Слышу громкий шлепок по чьей-то заднице, и новый вопль:

– Я сказал нога держать!

Стараемся задрать ногу повыше, словно балеруны. Получается с трудом. Хорошо, что я занимался лёгкой атлетикой на гражданке, и некоторая подготовка имеется. Многим, несомненно, хуже. Слышу, как маленький – разумеется, в переносном смысле – командир раздаёт ещё бесплатно и с оттяжечкой поджопники. Ефрейтор на голову выше сородичей-новобранцев, его скелет закован в крепкий мышечный корсет, и я никак не пойму – он что, в армии так оброс мускулатурой? Кроме того, узбек частенько отрабатывает зубодробительные навыки по самбо на шкурах вверенных ему ЧИЖей[1]. Мразь старается заработать за солдатский счёт сержантскую лычку на погоны[2]. И призывники побаиваются его.

Я выражаю своей физиономией почти искренней восторг при выполнении столь ответственного боевого задания. Как-никак, выше хрена не прыгнешь! И, вроде, это несколько помогает – Каримов будто не замечает меня, уделяя зверское внимание остальным участникам строевой подготовки. Не щадит даже соотечественников! Меня удивило, когда однажды он высказался с характерным акцентом:

– Узбек такая сволач! Будет страшно – залезет на крышу и лестницу уберёт за собой. А ты будыш стаят и умрёшь.

Я принял тогда к сведению его выводы о национальных особенностях. Самое удивительное, его малорослые земляки по-овечьи молчали, не переставая жевать одуряющий насвай[3]. Впрочем, иногда меж собой тихо блеяли: «Жизнь бекова – нас дерут, а нам некого».

Зато «любимчик» всех курсантов продолжал изгаляться:

– Какая девушка вас будет ждать после такой служба с песней? Вы все здесь пидарасы! Якши[4].

На подобные железобетонные аргументы вряд ли возразишь. И мы воспринимаем ушаты грязи на свои маковки почти стоически. Якши – так якши, деваться некуда. Хотя вряд ли хорошо. Но это – цветочки в сравнении с тем, что предстояло вечером в казарме.

Ать-два, ать-два…

За полчаса до отбоя мы немного передыхаем: умываемся, читаем или пишем домой письма, уединяемся погрустить в сортире, или просто перетереть в курилке делишки за день.

Звучит команда к отбою. Быстро кидаемся к кроватям, быстро скидываем форму (при этом аккуратно складываем её на стуле) и ныряем в казённую постель, где только и можно побыть наедине с собой… Увы, по печальному опыту знаем, наши иллюзии напрасны. Мучения ещё не кончились.

В дверях стоит ефрейтор Каримов с двумя такими же мразями. Он гавкает:

– Отбой! День прошёл!..

Мы от всего сердца – уже привыкая к армейским традициям – гавкаем в ответ:

– И хер с ним!

Однако веки уже сами собой смыкаются. Как бы ни так! «Черпаки» злорадно смеются, один из них ехидно верещит:

– Что, зенки закрываются? Расслабились, салабоны. Подъём! Через минуту выстроиться в коридоре повзводно.

Зашибись…

Преодолевая невероятную тяжесть в теле, одеваемся, бежим на построение. Уже звучит команда «В две шеренги становись!». Тусклое освещение действует угнетающе.

Заходит бочкообразный капитан Мухоедов. Помнится, меня будто по башке трахнули, когда поначалу услышал его фамилию: «В русском языке существуют столь замысловатые, с гурманным привкусом фамилии?». Даже чуть не стошнило. Однако затем услышал от самого офицерика на первом построении, как он похвастался: «Вы – мухи, я – паук, который вас будет жрать! Узнаете, как Родину любить». Мы по наивности не поверили ему. А зря. В последующем убедились: жирная сволочь вполне соответствует тошнотворной фамилии.

По команде «Смирно!» мы вытягиваемся, хотя получается с трудом. Командир медленно вышагивает вдоль строя, всматриваясь в наши бледные лица. Туда прошёл, сюда. Начинается очередное нравоучение:

– Тут брешут, что, когда солдат спит, служба идёт. Тупая шутка!.. Рядовой даже во сне должен лежать по команде «смирно!». И даже сидеть. Есть не согласные?

Мордой лица выражаем как бы полное согласие.

– Ну-ну, делаете вид, что правильно понимаете службу. На деле плохо стоите по озвученной команде. Именно поэтому будем учиться. Всем застыть на месте на двадцать минут! Засекаю время.

«Отец солдатам» начинает прохаживаться снова туда-сюда. Останавливается возле нашего отделения, я вытягиваюсь, кажется, до самого потолка. Остальные – тоже. Мухоедов ухмыляется и делает два шага дальше. Мы теряем по недомыслию бдительность, а мой сосед Роман судорожно попытался стереть пот, стекающий в глаза. Капитан торжествующе оборачивается, словно поймал на страшнейшем преступлении:

– Расслабились хмыри цивильные? В вас, гляжу, гонора больше, чем веса. Как фамилия?!

Мухоедов так заорал в лицо Роману, что тот отклонился назад. Осипло и с дрожью отвечает:

– Бляяя…б-блин.

– Ка-ак? Бля-блин? Что за долбанутая фамилия?! Точно тебе подходит. Ничего, я из вас сделаю человеков. И из тебя, и из всех прочих.

Офицеру очень нравится расхаживать перед нами боевым петухом. Он чувствует себе прямо-таки настоящим генералом. Я прикидываю: «Своя-то паспортная кликуха, небось, милей…».

Мухоедов подскакивает вновь к Бляблину:

– Я сказал: «Стоять «смирно!». За каждое шевеление в строю добавляю по десять минут. А с тем, из-за кого это происходит, после сами разбирайтесь. Будут вам танцы раком.

Кажись, у моего товарища с незадачливой фамилией полная непруха. Помню ещё по школе, когда в старших классах по малозаметным признакам кого-то назначают неудачником, после жди ему неприятностей – будут топтать целым курятником. А этот лопоухий – точная копия друга крокодила Гены, такой же несуразный долбанашка.

В общем, учимся родину любить от всего сердца. И в сто-душной казарме минуты тянутся, как часы. Спать хочется невыносимо, но проверить, сколько же утекло проклятого времени, невозможно. Кто-то опять шевельнулся. Капитан подбегает и бьёт провинившегося по роже, тот загибается. Офицер отрабатывает на нём ещё два-три увесистых удара. Потом поворачивается к шеренге:

– Будете стоять столько, сколько нужно. Теперь понятен смысл фразы «Один за всех, и все за одного!»? Вечный бой! А покой вам будет только сниться. Усвоили?..

Враждебное молчание в строю сгущается настолько, что солдафонская туша точно ощущает его собственным поганым нутром. Это – единственное, чем мы можем выразить жгучую ненависть. Мы знаем, что он думает о нас, он знает, что мы думаем о нём. По-моему, мы с таким садистом родились на разных «родинах», и им вряд ли когда сойтись. Вся мутотень о липовом равенстве в законах придумана такими же скотами, как Мухоед, чтобы запудрить нижестоящим мозги.

Так продолжается довольно долго. Нам прибавляют и прибавляют по десять минут. Истёк уже час. Внезапно Роман падает. Брякнулся прямо снопом. И лежит. Все в смятении: помочь или стоять дальше?

Подскакивают ефрейтора̀, переворачивают солдата, бьют по щекам:

– Эй, очнись!

Бляблин непонимающе открывает глаза. Капитан приказывает отвести его в умывалку. Следом раздаются команды «Разойдись» и «Приготовиться к отбою». Слава тебе, Господи, что помог нам! За счёт того несчастного?

Да, такова наша служба, как выясняется.

Когда в Волгограде я прибыл на призывной пункт, то сам напросился в десантуру. Шёл в армию с полной уверенностью, что стану, если не героем Советского Союза, так хотя бы бравым воякой. У нас как в стране? Разве ты мужчина, если служили или – упаси боже, конечно! – не сидел. А сидело половина из мужского населения, насколько я понимаю. А вот если не служил… То точно хворой. И я не мог допустить напрасных обвинений в собственный адрес! Стыдобища же перед родными и близкими!

У меня было отличное преимущество перед прочими – занимался в парашютной секции, когда учился в мединституте. Даже совершил три прыжка с «кукурузника». Ощущения были сверхкайфовые, хотя мандраж, когда тебя ни-че-го не держит в воздухе, ощущался.

Правда, с учёбой в вузе не задалось. Проклятая несчастная любовь – из-за неё захандрил, и забросил её подальше к ядрёной фене. В результате эсэсэсэрская действительность определила выбор за меня. Однажды весенним утром я вышел из подъезда белой девятиэтажки (мы только-только переехали сюда из старого дома). Мать собралась провожать до военкомата. Бабуля плакала, стоя на балконе. Из окна моей квартиры на втором этаже неслось: «Беле-е-т мой парус такой одинокий на фоне стальных кораблей…». Любил я бесшабашного Андрея Миронова; его песни вдохновляли необыкновенно, потому и поставил напоследок пластинку с неунывающим артистом. И так простился с гражданской молодостью.

Конечно, я твёрдо усвоил со времён пионерии, что волей-неволей обязан «отдавать долг Отчизне», но не придавал тому серьёзного значения. Ведь нам со школьной скамьи трындели о любви партии и правительства: всё дают бесплатно, как девушка из анекдота: образование, лечение, отдых в лагерях и так далее. Увы, долг платежом красен! И позже я задумался: почему за меня решили, что с рождения должен вступать в подобную сделку? Как-нибудь сам бы или с помощью родителей разобрался со своими делами. Не инвалид всё-таки.

Однако за меня уже всё решили. И коли государство с Родиной уже настолько сплелись в безумном экстазе, то не таким, как я, балбесам, разбираться, где начинается одно и кончается другое. Ты просто обязан отдавать неотвратимый, как сама смерть, долг той же службой в армии. От принципа «дашь-на-дашь» не отвертишься! И я уже не пытался уточнять соотношение, кто кому больше должен.

Из военкомата нашу шоблу перебросили на сборный пункт под Мамаевым курганом. В автобусе тряслись все слегка нахмуренные и настороженные. Что нас ждало впереди? Хрен его знает! И неизвестность также слегка грустила меня, когда поглядывал в окно. Я подозревал, что армия – это точняк не пионерлагерь или санаторий. «Да не ссы ты! – подбадривал меня внутренний голосок. – Все отдают этот чёртов долг родине, и тебе такое по плечу».

Подкатили. Заруливаем через железные ворота в огромный загон с кирпичным забором, поверху которого колючая проволока. По центру находился плац, по периметру – невысокие здания. Под навесами уже сидели в компаниях и лениво ждали предрешённой участи сотни две-три оболтусов. Сопровождавший офицерик махнул в сторону навесов:

– Располагайтесь.

И утопал.

Здрас-сьте! Мы, было настроились, что нас встретят с распростёртыми объятиями, как будущих защитников родины. Возможно, разъяснят порядок дня, креслица выделят. Ни хрена подобного! Швырнули, как щенят, на дороге.

Что ж, придётся брать инициативу в свои руки. Я уже успел скорешиться с одним землячком из Красноармейска – Сашкой. С ним подошли к одной из лавочек, присели и огляделись. Все пили водку. А мы чем хуже? Я достал шкалик «беленькой» и глянул вопросительно на Санька. Он усмехнулся:

– Какой базар!

И мы принялись за дело. Почти сразу подтянулись остальные парни из автобуса, и мероприятие стало проходить намного веселее.

Тем временем через забор велись душещипательные беседы. «Береги здоровье!», – кричала родня. «Успей хорошо побухать!», – советовали ещё вольные сотоварищи. Третьи без лишних словес копали под забором дыру и совали туда пузыри.

Однако нам не дали, как следует, раскочегариться. Видимо, решили сразу (но своеобразно) приучать к «сухому закону».

К вечеру притопала парочка синеносых офицеров. Отбирали по десять человек, отводили на площадку и приказывали вытаскивать барахло из рюкзаков и сумок. Мы нехотя подчинились. Однако шалишь! Я уже пронаблюдал за предыдущей командой и потому приготовился.

Херовы вояки проходили вдоль ряда и забирали бухло без разбору: водку, самогон, «красилку». Кое-кто противился незаконной конфискации и получал без предисловий по мусалам. Мимо меня протащились, недовольно глядя. Я был уже не слишком трезв, и они решили, что я успел избавиться от своей доли алкоголя.

После шмона нашу группу перевели в другое место, и принялись за следующих. Я плюхнулся опять на скамейку с Саньком. И… вытащили сзади из штанин по бутылке: он – «Столичную», я – портвешку. Добавили из закромов домашних пирожков. Можно было достойно продолжать собственные проводы в долгий путь. Рядом кто-то резался в карты, кто-то уже валялся под забором.

К сожалению, зверства над нами на том не кончились. Ведь нашлись ещё хитрованы, заранее попрятавшие выпивон. Все ужрались, и вдруг нарисовываются лягавые! Один из тех «синеносых» начал указывать, кого хватать. Рослые ментяры мигом закинул семь-восемь наиболее упитых. Среди них был Санёк. Трогать лучшего друга, которого я уже знал три часа?! Как прирождённый анархист, я не мог поступить иначе, и развозмущался. Только подскочили менты, как меня поддержали другие парни. Произошла небольшая свалка, в результате чего я тоже очутился в металлической коробке. Дверь захлопнулась, и мы поехали теперь неизвестно куда.

Буйную компашку привезли в ближайшую ментовку и произвели обыск. Хотя ничего не взяли, кроме бабла. Его, кстати, вытянули достаточно у иных. У меня отобрали четвертак с заверением, что завтра обязательно вернут. И закинули в КэПэЗэ.

Мы все малость притихли. Вдруг вправду посадят, как стращали в дежурке? Тогда поедем уже… Воистину, не в армию, а в другие места. Полночи не спалось на нарах. Ходили по камере, смолили, вяло перекидывались предположениями, чего ждать дальше.

Нет, утром нас вывели и безо всяких вежливостей опять засунули в ментовскую коробку на колёсах. Мы начали орать:

– Где деньги?! Отдайте наши деньги!

Нас будто не слышали. Привезли обратно на призывной пункт, высадили и укатили. Прошёл слушок, дескать, такой цирк здесь случается регулярно. И мусора после делятся с «синеносыми» своим доходом, когда обчистят карманы. Да кто ж докажет!

Так закончился цирк, где мы выступили клоунами. И жаловаться некому.

В тот же день, ближе к обеду, появилась та же парочка «синеносых», хотя трезвая. Они стали выкрикивать ФИО, и очередные новобранцы отправлялась в здание по центру.

Меня тоже вызвали. Офицеру за столом (тоже вполне трезвому!) я так и заявил:

– Занимался парашютным спортом, прошу записать в ВДВ.

Он остался доволен ответом и послал на медкомиссию.

Проверили здоровье, убедились, что в моей долговязой фигуре набирается метр семьдесят пять – ведь без соответствующего роста в «небесных войсках» делать нефиг! Заодно всех раздели догола для осмотра, заглянули даже в задницы. Честно говоря, было стрёмно. Но что не вытерпишь ради любимой страны! Вероятно, факт нормальной округлости в «пятой точке» признавался мощнейшим основанием для призыва в лучшие войска в мире, так как доктор отчеканил: «Вполне здоров!..»

Через два дня офицер-«покупатель» сформировал команду, из таких же, как я, любителей приключений на свою жопу. Вечером нас вместе с котомками, где мялись мамины пирожки вперемежку с бутербродами, покидали в грузовик и помчали в неизвестность. Куда-зачем, не объяснялось.

Уже через полчаса мы толклись на волгоградском аэродроме. Затем – несколько часов полёта в кромешной тьме. Иногда среди облаков выплывал месяц, чтобы после вновь скрыться за бело-пушистыми занавесками. Я слегка грустил под равномерный вой моторов, наблюдая за звёздной россыпью в иллюминатор.

Летели долго – более четырёх часов. В конце концов, я уже стал кемарить. И тут по известному закону подлости (когда уже вконец сморило!) в самолёте закрутилась движуха. В салон ворвался двухметровый офицерище и зарычал:

– Готовиться к посадке!

Нас, полусонных новобранцев, выгрузили на лётное поле огромного аэродрома. Вдали с рёвом взлетали и садились самолёты. Мы хлопали глазами и обалдело жались, как овцы, в кучу. Прохладная ночь где-то в двухстах метрах распарывалась вереницей огней над громадиной белого здания с зеркальными окнами. Поверху что-то написано под арабскую вязь.

Наша нестройная колонна двинулась в сторону аэропорта. Наконец, разобрали, что за надпись. Послышалось:

– Ничего себе! Ташкент!..

Эк, меня занесло! В бреду не могло прийти, что окажусь за тридевять земель от родного дома. Ладно бы там, Лондон или Берлин.

Всех быстро рассовали в грузовые машины с тентом и погнали по тёмно-разбитым дорогам. Дышать пылью – то ещё удовольствие! Многие отчаянно чихали. Но мы ведь ехали служить! Так что, терпи, хренов рекрут.

Наконец, колонна из трёх грузовиков въехала в часть. Сразу вспомнился военный фильм мальчишеских лет: ну, точно концлагерь – с вышками и колючей проволокой на заборе. Только овчарки не тявкают. Было около двенадцати ночи.

Всех разгрузили, построили, провели перекличку, посчитали. Мы уже превращались в обезличенные манекены, к которым пристроили сержантов. И потянули вперёд, к ратным подвигам.

Заводят в почти пустое, с тусклой лампочкой, помещение, начинают стричь наголо. Прощай длинные хайры[5] рокера! Я вижу, как другие как бы братья по оружию тоже обречённо следят за тем, как их волосы устилают пол. Чёрные, каштановые, рыжие. Отныне мы одного цвета – лысого.

Затем оторопелых в непонимании типов запихивают под душ. Ополаскивание – на минутку. Когда выходим, гражданского шмотья нет – оно выкинуто куда-то туда-то. Выдаются без особых примерок гимнастёрки, брюки, ремни, нательное бельё и панамы. Ведут в казармы, каждому указывают спальное место из кроватей в два яруса. «Отбой!» – звучит первая в моей жизнь команда. Свобода исчезает в сонной пелене…

– Подъём! – ножом прорывается ор в полотне сладкого сна. В ужасе просыпаюсь, пытаясь сообразить, где нахожусь – ведь только что приложил ухо к подушке! В окнах брезжит лазоревый утренний свет.

Сержант зажигает спичку, без обиняков командует:

– Одеть всем брюки и строиться, пока горит спичка.

Мы трясущимися руками натягиваем штаны, завязываем шнурки на ботинках. Никогда не думал, что это будет даваться с трудом. Пальцы не слушаются! А сержант уже приказывает выскакивать наружу. Подгоняет тоном, которого боишься ослушаться:

– Живо, живо! Бегом за мной!

Выбегаем за пределы части и мчимся в степь. Вокруг слышен топот и учащённое дыхание. Бежим десять минут, двадцать, двадцать пять… Бег по пересечённой местности – не бег по асфальту. Я замечаю, как многие начинают отставать, переходят на шаг. Кто-то схватился за бок – ему не хватает дыхания. Другой схватился за ногу – натёр ступню новой тяжёлой обувью.

– У нас раненые! – кричит сержант. – Десантники своих не бросают!

Он показывает, как два солдата должны скрестить руки. Получается миленькое креслице для чёртовых «раненых». Вся команда разворачивается и бежит в обратном направлении, заодно несём парочку недоделанных идиотов. Когда одни устают, тех пересаживают на другое «кресло». Все злы, и «раненые» чувствуют себя, ну, очень виновато…

Тем же утром становится понятно, что мы в «учебке» рядом с Ферганой. У нас ни минуты покоя, мы в постоянном движении. Дрессируют по полной программе! Постоянно занимаемся физухой, отжимаясь или ковыляя гуськом. Последнее развлечение ещё то! Ты ползаешь вприсядку по буеракам с руками на затылке. Даже несмотря на мои плотные сношения с «королевой спорта», к вечеру мышцы бёдер болели невыносимо.

В другой раз прыгаем с учебной вышки. Не знаю, почему, но это пострашнее, чем с самолёта: там всё видишь издалека, как в кино, тут земля совсем рядом – до неё с тренажёра лететь десятка-полтора метров, и чудится, разобьёшься насмерть! Впрочем, с «кукурузника» тоже было жутко впервой прыгать. Да куда деваться. Терпи, новобранец косорылый (это нас так ласково сержанты величают).

Через три дня я возомнил себя крутым перцем. Мне был ненавистен головной убор с дурацким названием «панама», поля которой уныло опускались вниз. Поэтому вогнул донышко панамы внутрь и задрал поля у неё – ну, настоящий ковбой в сомбреро.

– Что за хрень?! Совсем оборзел! – в ярости заорал сержант, когда увидел мой прикид. Я почувствовал себя кроликом перед змеёй. В следующую минуту панамка оказалась в его руках. Ударом кулака сержант вывернул донышко наружу, после подкинул головной убор и ногой придал ему ускорение. Панама сделала дугу в воздухе, словно «летающая тарелка» и приземлилась, подняв облачко жёлтой пыли.

– Ещё раз увижу такую фигню, будешь отжиматься до бесконечности! – определил сержант мне наказание. – Понял?

– Понял… – пролепетал я.

– Зато я не понял! – взорвался сержант и схватил меня за шиворот: – Как правильно отвечать?

– Так точно!

– Быстро скройся, чтобы не видел твою рожу.

К сожалению, сержант запомнил меня отлично. И через неделю, подозвав, спросил, где я учился. Я скромно упомянул о двух курсах медвуза.

– Самое то! – обрадовался сержант. – Сейчас производится набор в военную школу поваров. Туда и отправим.

Почему меня? Таинственную связь между медициной и кулинарией я не улавливал (как и когда-то с сельхозработами). Однако начальство намного дальновиднее подчинённых, потому с ним небезопасно спорить. Возможно, сержант невзлюбил меня за наглость с панамой, и тот минус сейчас превращался в плюс – как-никак буду поближе к продуктам. Честно говоря, хавать хотелось всегда. Да и спать тоже. Вечный бой им подавай! Внутренний голосок поддакнул: «Ага, вечный сон. Бой нам только снится».

Ещё через три дня моё бренное тело тряслось в машине, направлявшейся в Чирчик. О таком населённом пункте, я даже не подозревал. Что ж, буду расширять познания в географии. Отныне я нахожусь в военной школе поваров, или кратко – ВШП.

И да! Я так и не понял: почему же советский солдат не смеет выглядеть красиво и молодцевато? Ага, носи на здоровье натянутую чуть ли не на уши панаму и форму мешком. На фоне имбецилов воинское начальство чувствует себя намного лучше, мудрее. А если все будут умные в армии, кто станет воевать?

После отбоя волей-неволей перед глазами возникало недалёкое прошлое. В первую очередь, я думал всё о том же. О НЕЙ.

Как же! «Какая девушка вас будет ждать после такой песня?». Впрочем, меня и так не ждёт никакая гёрла[6], с песней или без.

Моя любовь… Тягучая боль, которая по-прежнему саднила в сердце. Пора бы забыть о ней в суете армейских шараханий, да не получается.

Странно, однако. Из-за какой-то ничтожной мелочёвки твоя судьбинушка кувыркнулась коту под сраку! Хотя разве любовь – ерунда? Нет, постой! Любовь – это также мука и радость в одном флаконе. О, я считал себя дюже опытным в амурных шашнях.

Сероглазая и улыбчивая девчонка возникла на горизонте как бы случайно. Мне тогда только исполнилось пятнадцать годков. Ира жила в пригородном посёлке Чапурники, где была лишь семилетка. И мать отправила её учиться дальше в город. Таким образом у моей бабули появилась юная квартирантка.

Едва я прослышал о поселившейся симпатуле, как моя либидиозная настырность, словно антенна, повернулся в определённую сторону. Ну, разве я виноват, что в моей тыкве вечно бродят тёмные силы, противоречащие основам коммунизма? Впрочем, о чём ещё можно фантазировать в такие-то годы? Только как покувыркаться с любой подвернувшейся чувихой.

Уже на следующий день я отправился проведать старушку. Та весьма удивилась трогательной заботе внучка о её здоровье, но душевно приняла. Мы пили чай, разговаривали разговоры о жаркой погоде, которая никак не унималась к сентябрю. Заодно я с удовольствием трескал на халяву трюфельки и таил надежду, авось бабуля расстрогается и ещё подкинет деньжат.

Ирочка всё мелькала своей упитанной попкой и уже набухшими грудями то на кухню, то в свою комнату. Иногда хитровато поблескивала глазками в нашу сторону. О-о, она была ещё та тёлка из сельской местности – кровь с молоком. И как мне, такому охальнику, не сорвать соблазнительное яблочко?

Моя родственница по материнской линии пригласила девушку разделить чайную церемонию по-советски – с вареньем и печеньем. Ирочка достойно отказалась. Впрочем, отягощённая солидным опытом, бабуля уже просекла опасную фишку с моей стороны. И в уме (как я догадался позже) решила не давать спуска похотливому внучку. Нет, я не смею сказать, что между нами возникла та самая роковая любовь с первого взгляда. Отнюдь! Будем честны. Меня, конечно, просто интересовала, как познакомиться э-э… поближе с этой подружулей. И ценный зачин уже был положен. В тот вечер мы успели – пока скромно, почти как на приёме у английской королевишны, но с юморком – поболтать. У Иришки был бойкий язычок, что мне очень понравилось. И я уже надеялся… На что? Сам не пойму. Любовь? Да нет! Настоящему пацану западло гнуть извилины о ПОДОБНЫХ ВЕЩАХ.

Увы-увы. Маманя отправляла меня в Кабардинку на Чёрное море. Правда, я поехал чуть позже срока – задержался на месяц, так как неправильно оформили медицинскую карту. В санатории-интернате дети железнодорожников Приволжья одновременно укрепляли чахлое здоровье и учились. Там я и должен был оттрубить годовой срок в восьмом классе.

Бывал в Кабардинке и раньше – в пятом классе, потому сейчас поехал бы с удовольствием. Ведь сплошная же благодать: нависающие над морем горы, зелень южных лесов, галечный пляж, яхты и корабли на бликующей глади. А какие ароматы! Стойко-йодистый запах выброшенных на берег водорослей или, наоборот, едва уловимые, но приятные, запахи пышных цветов. Ещё пепси-кола – негроидный лимонад, от которого перехватывало дыхание! О, это солнечно прекрасное время! Да только было жаль оставлять у бабули наливное яблочко, которое даже ничуть не надкусил. Но минул сентябрь, и я уехал. Продолжение школьного романа не получилось, и всё вроде бы забылось.

Вернулся в начале июня следующего года загорелый и окрепший. И по приезду таил подспудно надежду: «Возможно, застану Иринку у бабули?». Нет, она уже сдала школьные экзамены и отбыла в родную Тьмутаракань (да-да, я правильно написал это слово – это места̀, где тьма тараканов).

И вдруг… Моя мамочка, знавшая меня, как облупленного, невзначай в конце июля обронила:

– Скоро Ирина будет опять жить у бабушки. Мать её приезжала насчёт жилья. Девочка поступает в технологический техникум.

А-а-а!.. Это сообщение подняло меня в какие-то эмпиреи! Ежедневно стал наведываться к бабуле, пока она не осекла:

– Хватит бегать! Приедит ТВОЯ квартирантка в воскресенье.

Естественно, я, как молодой кочет, встал в стойку, заметив новую пеструшку. Как-никак, наблюдал за куриными «ухаживаниями» в бабулином дворе.

Она приехала. Встретились. Поначалу показалось, что Ира, вообще, не слишком рада встрече, так себе. Нет, она была проста озабочена собственным поступлением в техникум. Иногда по утрам к ней приезжала её мать, и они отправлялись в центр. Через две недели Ира сдала экзамены, и её лицо было счастливо. Я тоже за неё порадовался. И в то же время загрустил: с началом занятий в техникуме она должна была переехать в очень далёкий район города и жить в общаге.

И всё-таки между нами уже засверкали зигзаги электроразрядов! Ток понёсся по проводам, динамо страстей закрутилось не на шутку. Оставалась ещё одна свободная от её учёбы неделя.

По вечерку предложил Иринке:

– Айда в нарсад.

Нарсад – это «народный сад». Так называли у нас парк – культурное место для увесения местной публики.

Мы отправились по самой узенькой улочке в Сарепте. Точнее даже, это был проулочек под названием Тихий; он аппендиксом тянулся между одноэтажными домами и личными огородами, за ними уже высился кирпичный забор судоверфи, выходившей к затону.

Чтобы показать Иришке, что мой посёлок не хухры-мухры, повёл её не через второстепенный проход в нарсада, а через две улицы к главному входу, деревянная арка которого возвышалась аж на три метра. Это, действительно, было ловкое место отдыха! Асфальтовая, будто беговая, дорожка овалом охватывала центр, где среди густых деревьев аллея приводила к святая святых – гипсовому Ленину на высоком постаменте. С важностью туземца я стал показывать:

– С того краю, у огородов, есть ещё танцплощадка и летний кинотеатр. Правда, танцплощадку уже разломали… А летний построили вместо зимнего – его сжёг пьяный киномеханик. Так что, ещё недавно у нас было два кинотеатра. Второй, наверное, сама видела – возле вокзала. Там тоже крутят фильмы.

И осекся: «Ёлки-палки, сейчас восжелает в кино. А откуда у меня деньги?».

Но она тактично помалкивала. И я, мучимый безденежьем, дал себе зарок: «Обязательно заработаю деньги, чтобы не жидиться».

Затем с не меньшей важностью продолжил:

– У нас и Ленинов два, второй тоже возле вокзала. Не меньше по размеру. Ещё один недалеко, в парке судоверфи.

Все три фигуры пролетарского вождя были стандартны: эдакий мужик в кепке и пиджаке на массивной тумбе, который указывает в густые кушеря: «Правильной дорогой топаете, товарищи!». Сам такой весь белый (от извёстки) и пушистый (как бы), точно заяц. А ещё недавно в Заканалье открыли ого-го какой монумент с фигурой защитника трудящихся всего мира! До того на его месте стоял огроменный Сталин, да слышал от старожилов, после провели рокировку, и тёмной ночкой усача скинули, а поставили поставли лысого. Слазь, власть переменилась! Что и почему народу, не объясняли. Поставили, и точка! Молитесь отныне – вновь! – на нового-старую статую. Но, по-любому, обе махины в несколько десятков метров напоминали о фараонах. И впервые задумался: «Нафига нам столько Ильичей?».

Я обожал древнюю историю, и на ум взбрели каменные изваяния, которые в учебниках почему-то звались «бабами», хотя на реальных баб не походили вовсе. Да разве Ленин – идолище? Прямо богохульство в чистом виде. Что за бредятина лезла мне в бестолковку! Пора бы о более ЗАНИМАТЕЛЬНЫМИ вещами заняться.

Мы прошли мимо пивного киоска, который был уже давно заброшен. В былые времена возле него колобродили хмельные сарептяне (сарептовцы, сарептяновцы? до сих пор не ведаю). Таким образом они готовились перед очередной встрече с «важнейшим из искусств», по мнению Ильича (помнил этот лозунг из местного драмкурятника, где мыла полы моя бабуля).

Очутились возле белокаменного фонтана в виде вазы. Вода из него уже давно не изливалась, в круглом бассейне покоились мумии лягушек, которые не сумели избежать трагичной участи. Было совсем не романтично, и я потянул свою пассию к скамейке неподалёку.

Восторженная Иришка оглядывалась вокруг:

– Как у вас здорово. У нас в Чапурниках сплошная степь да суховей.

Я понял, что наступил подходящий момент:

– Э-э, это… можно тебя поцелую?

Она испуганно отстранилась:

– Да ты что?!

Что-что… Будто предлагаю прыгнуть с обрыва! Я стушевался:

– Ну, что… В кино всегда целуются, когда сядут на лавочку. Нам что, нельзя?

Иришка потупившись, прошептала:

– У меня ТАКОГО никогда не было.

Я чуть не ляпнул: «Не было, так будет!». Но попридержал свой нрав до подходящей минуты. Не спугнуть бы, робкую пташку! Не то не увижу концовку романа, который и так чуть не оборвался. А так хотелось прочесть его до конца… Болтают, девчонки созревают быстрее, чем мальчишки. Но здесь я бы дал ей фору в амурных кувырканиях. Ещё в школе мы вытворяли на продлёнках такие кардебалеты с одноклассницами! Учителя уйдут по личным делам, а мы – швабру в двери, и давай тискать девчонок! Они визжат, носятся меж партами, да выскочить наружу не могут – кто-нибудь всегда на шухере стоял. Лепота…

Ира тихо прошептала:

– Только если один раз. В щёчку…

В щёчку, так в щёчку. Лиха беда начало! Моё чмоканье эхом разнеслось по безлюдному парку.

Иришка замерла. Тогда я ещё раз чмокнул её. Чего терять возможность?

Она отстранилась:

– Хватит. Ещё кто-нибудь увидит. Пора домой, а то твоя бабушка будет волноваться.

Да мне было пофиг волнение бабули, когда такая каша заваривается. Я размечтался о бо̀льшем в наших отношениях. А пока мы шли обратно, Иришка открыла страшную тайну:

– Мне мама говорила, что целоваться можно только взрослым, не то это… Ещё дети появятся.

– Да ты что! – засмеялся я как можно равнодушнее. И решил её подвигнуть к новым интимным подвигам (не останавливаться же на щёчках!): – До детишек ещё далеко.

Кажется, я убедил её. И она уже шла гордая собой. А то!..

Уже на пороге эта Ирулина повернулась и показала острый язычок. Прыснув, скрылась в дверях. Ах, ты такая-сякая проказница! Заразила-таки сладостной болезнью, теперь издевается.

В общем. приходилось встречаться тайком, когда бабулька отлучалась. По её сердитому бурчанию понимал: она не горела желанием оправдываться перед чужой мамкой за её обрюхатенную дочку. Тут с любимой родственницей возникали явные внутриполитические расхождения.

Наша идиллия с Иришкой развивалась классически: ну, там бесконечные прогулки по вечерам – то в заброшенном парке у больницы, то вдоль затона или канала. Мы болтали об общих прочитанных книгах, о других странах, которые – несомненно! – посетим, о том, кто кем хочет стать. Затаённые вздохи, сначала робкие, затем перерастающие во всё более страстные, лобызания. Но никак не получалось закончить мелодраму ПО-СЕРЬЁЗНОМУ. Она всё упиралась! В результате мы начинали дуться друг на друга. И не разговаривали по суткам. Хотя видел: Иришка не хочет разрывать отношения. Что же её привлекало во мне? Я был уверен, что именно моя наглость. У нас завсегда говорили, что наглость – второе счастье. А кто ж не хочет быть счастливым?

Потом вновь вздохи, лобызания, упирания и прочая фигня. Ведь вижу, что хочет, а отбрыкивается! Само слово «сношаться», если бы я произнёс его, привело бы девственницу в шок. Уж каким доводами не пытался – как настоящий, якобы, знаток – убедить, мол, всё будет окей. И, вообще, нафиг тебе целка – полный предрассудок. Нет, и точка! «Да сколько же можно гулять без толку!» – злился я. Тут ещё такая проблемка, о которой никому особо не признаешься. В Кабардинке по весне у меня заболели… сиськи. Я просто офигевал: что ещё за напасть? Эти сосочки будто жгло огнём! К ним невозможно было прикоснуться. И сразу начался невыносимый хотюн. Я готов был залезть уже чуть ли не на старушек, хотя не понимал, КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ. В конце концов исподволь разговорился со своим приятелем Пашкой, и он по великому секрету сообщил, что и у него болят сиськи. Вот те раз! И у всех других пацанов то же самое. Что за недуг такой неведомый?!

Всё выяснилось совсем с иной стороны. Была у меня там же – в Кабарде, закадычная подруга, длинная, но симпатичная казашка с русским именем Маринка. Она вполне откровенно делилась секретами девчонок (даже, как устроены в некоторых местах). И открылась однажды, что они не меньше страдают от той же напасти. Тихо хихикала, когда я её тискал в уголке:

– Поосторожнее – у меня там ноет. Не понимаешь что ль? Это же организм созревает! Знаешь, мы Верку прихватили на тихом часе. Она чё-то там вытворяла с зубной щёткой под простынёй. Позорище! Мы её обсмеяли, и теперь никто с ней не разговаривает.

Вон оно что… Но не дуры ли девки! Её обсмеяли, а сами не против попробовать… И той болезнью мучительной надо самостоятельно переболеть, лекарства от неё никто и никогда не изобретёт. Умозрительно-то мне всё было понятно. Но как же от стояка отделаться? По вечерам в интернате уже стали проводить дискотеки. И пока танцуешь невинно с девочкой, твой «дружок» снизу начинает потихоньку просыпаться… Ты краснеешь, бледнеешь, а девчонка, ЧТО-ТО ощутив, прыскает, отворачивается вбок. И тебе становится ещё неудобнее. И что? Взять да сказать, что тебе поплохело, что не в состоянии далее касаться партнёрши, которая столь привлекательна? Ага, таких непередоваемо замечательных ощущений ты не получал никогда. И по своей воли вроде не хочешь отказаться. Прямо засада какая-то.

Хотюн не отпускал и летом. Потому я продолжал упорную осаду гм… вожделённой драгоценности Иришки. Хотя приладиться к её упругой заднице никак не удавалось.

Однажды я почти завалил квартирантку прямо на бабулину пуховую перину. Но она не давала задрать подол, уцепившись за него, как за знамя полка. Я просто охренел от её невинности! И это ещё больше заводило мою настырность. Хотя зауважал девушку за неприступность её «крепости»: значит, другим тоже не досталось, и то – зачёт! Хотя признаюсь честно: горело-так и заломать её целку. Увы, пока приходилось просто подруюкаться сверху, через одежонку. Здорово, но не то.

Пока я дёргался, как недоделанный кролик, моя напарница по блуду, тихо полёживала. Млела она или нет? Трудно было определить, а спросить стеснялся при всей моей разнузданности. Внезапно послышалось шебуршание в прихожей. Бабулька вернулась с престарелого женсовета, который по вечеру роился у подъезда на скамейке. Там старушки вечно обсасывали кости соседям: кто умер, кто родился-женился, кто грешил с чужим супругом, наивно веря, будто местная разведка ничего не прознала.

Я вскочил, как ужаленный в зад! Отпрыгнул к окну и страстно заинтересовался, когда же начнётся дождик. Иришка присела к столу с красной лампой, как бы изучая учебник по геометрии. Хотя заметил, как бабуля зыркнула сначала на плохо разглаженную покрывало, потом – на меня. Проскрипела настойчиво: «Ты иди, внучек, иди. Не мешай, девочке готовиться к экзаменам».

Моя зеленоглазая зазноба звёзд с неба не хватала и намеревалась стать специалистом по трикотажу. Меня столь заурядная мечта несколько озадачивала. Я-то мечтал стать медиком, и не простым, а таким, чтобы понимать, как в лабиринте мозговых извилин рождаются мысли, – нейрохирургом. Намеревался даже прославлавиться. О чём однажды скромно обмолвился. Иришка засмеялась:

– Ты фантазёр!

Я сделал вид, что обиделся:

– У мамы подруга – заведующая отделением в больнице. Сказала, что с моими способностями из меня вполне может выйти хороший врач.

Иришка на миг задумалась:

– Хотя кто знает, что нас ждёт впереди? Будем надеяться на лучшее.

Так истекли полторы недели наших невнятных отношений. Как бы ни было, Иришка нравилась мне всё больше и больше. И она – я видел – тоже тянулась ко мне. Так, значит, это настоящая любовь? Нет! Я с возмущением отвергал столь НЕДОСТОЙНЫЕ пацана нежности. Засмеют же дружки! Даже самому себе не мог признаться в глупейшем увлечении. Хотя у бабули мы встречались уже почти не таясь. Но по-прежнему у меня ничего не выходило. На мои уламывания Иришка топорщилась: «Ты с ума сошёл! Нам всего-то сколько лет? ВСЁ будет после свадьбы».

Да ёлы-палы, до свадьбы как до Пекина раком! Мне-то ещё нужно было закончить школу, выучится на кого-то, а узнать, чем там занимаются взрослые, хотелось невмоготу! Тем не менее, почему-то верил свято: «Она, конечно, из села, там у них всё строго. Но всё равно добьюсь своего – ну, того самого. Иначе, как узнаю, хороша ли моя предплагаемая жена?». И по ночам в фантазмах истекал той самой, как у поэта, половой истомой. Или как там у Лед Зеппа? I wanna, wanna whole lotta love![7]

Одновременно удивлялся собственному долготерпению. Почему, сам не понимаю. Мне с детства представлялось, что все девушки – ангелы. И даже в сортир не ходят, как пацаны. Нет, девчачий туалет имелся в школе, но он явно существовал для отвода глаз – мол, они такие же люди, как мужской пол. На деле же девчонки э-э… Ничуть не гадили. Это при том, что точно знал, что все женщины по-любому трахаются со всего размаху и так, и эдак. Как-никак порнофоточки уже гуляли среди подростков. И как-то прикупил с рук настоящие игральные карты из Гонконга. Сторговался с цыганом за девять рублей вместо червонца! В колоде из пятьдесяти четырёх карт порно (что так задорно!) расцветало во всех вариациях. В отличии от нашей советской действительности, где всё выглядело слишком уныло.

Позабавило, что в отличие от стандартной схемы, где любая четвёрка козырей выглядела одинаково, мастера печати правил не соблюдали: каждая дама или королевна выглядела соответственно, но тузы и вальты тоже были женского рода с соответствующими прелестями и прикидами, и больше показывали, чем скрывали. Любуясь атласными шлюшками, я, почти, как настоящий диссидент, недоумевал: «Почему искуство любви – это плохо?».

Ещё мне казалось, что ДЕВОЧКИ НИКОГДА НЕ МАТЕРЯТСЯ. Впрочем, почему казалось?! Я, действительно, не слышал в школе от них ни единого бранного слова. И сам старался вслух не матерится. Если только про себя, точнее, про прочих (шутка, если кто не поймёт). Мат-перемат в присутствии ангельских созданий в коротеньких платьицах – ни-ни. Вот такой мучил моральный бзык, понимаешь ли.

Позже меня начало тяготить одно обстоятельство: моя краля уже начинала – пока недосягаемую для меня – «взрослую» жизнь в техникуме. Я пока продолжал крошить зубы о гранит науки в школе, будь он неладна. Да разве можно изменять своей мечте? Я хотел стать врачом. И ради своих планов нужно было потерпеть.

У меня была сестрёнка Ленка, такой шкет пяти годков. Она появилась в моей жизни после того, как мать вроде бы обрела семейную идилию (почти!) с отчимом (я к нему относился уважительно, так как он много читал, что возвышало в моих глазах).

Сестрёнка обожала играть «во врачей». И жёлтого плюшевого медведя так накачивала водой из игрушечного шприца, что с него лилось не переставая. Раскладывая пипетки, ножницы и ватки, Ленка лепетала:

– Мой бЛатик станет вЛачом, я буду у него медсестЛой. Будем вместе лечить.

Бедный медведь, наверное, уже не знал, как избавиться от её лечения. Ему полегчало только тогда, как сестрёнка перекинулась на мягкотелого в прямом смысле зайца. Если бы он был живым, то Ленка, как настоящий врач, сумела бы залечить его до смерти.

Наконец, закончилась уже поднадоевшая десятилетняя тюрьма. Кстати, для меня – с неплохим аттестатом. Теперь нужно было упереться рогом, чтобы хорошенько проштудировать необходимые на экзаменах предметы для мединститута. Этот вуз считался престижным в городе, и туда даже многие выпускники опасались поступать из-за большого конкурса на место. А я решился.

Зоология-биология, русский-литература были не проблемой. По физике и химии пришлось попотеть готовя метры «шпор». Но справился. Чем больше я вгрызался в подготовку к экзаменам, тем больше жаждал учиться в ЭТОМ вузе.

Трудно понять, что мной руководило на тот момент. Желание помочь здравоохренению многостральной страны? Вряд ли. Об этом пусть башка болит у начальства. Престиж и выгода? Совершенно нет. Тогда, может быть, выяснить детальнее (пардон!), как выглядят дамы? Не зря же поговаривали, что поступают в «мед», у кого стыда нет! Опять не то (впрочем, не без того). Как ни странно, мне реально казалось, что я смогу приносить пользу людям.

Врачи вызывали у меня восхищение с детства, так как был частенько клиентом медучреждений из-за своей хлипкости. Простуды так и преследовали мой организм! И больше всего мне нравилась в поликлинике рослая, но весьма симпотная педиатр. Светленькая и в золотистых очках. Как же она была со мной упредительна с детьми! Такой доброты я не видел даже от мамани. Или вот ещё интеллигентный мужичок с бородкой, работавший в старинной железнодорожной больнице в Сарепте. Подходил к кровати каждого, участливо спрашивал о здоровье. Глаза добрые-добрые. И знал этот доктор Пилюлькин о тебе больше, чем ты сам – что и где свербит в родных печёнках. Это ли не чудеса? Истинный образец для подражания.

А ещё был «Айболит – 66», который лечил всех подряд – и людей, и зверушек.[8] Своей добротой он даже Бармалея с кентами перевоспитал! Те не хотели, а он их всё равно заставил… Так как же не стать медиком? То есть понимать, из чего же состоит человек, отчего он вдруг загибается, затем спасать его, чтобы он тоже жил долго и счастливо. Разве это не интересно? И даже, говорят, благородно. Вот до чего доводят сказки, засевшие в тупых извилинах.

…Да, всего какие-то полгода назад я гордился, что являюсь настоящим студиозусом, который штудирует латынь, как в Средневековье. Теперь пропасть забытья почти всё поглотила. Но откуда-то снизу, сквозь отдраенный пол казармы, по-прежнему доносился бодряцкий хор: «Гаудеамус игитур, ювенес дум сумус»[9]. И всё такое весёлое и грустное одновременно, уже почти пропавшее.

Как же это было?..

Я не верил собственным очам, когда вперился в строчку одного из листков, наклееных на стенде. Там красовалась моя фамилия. Я замер, затем сердечишко заколотилось с удвоенной силой. Неужели это вправду?..

Ты убивал часы напролёт на то, чтобы осилить редуты экзаменов. Ты писал и запоминал десятки фактов, цитат, формул в надежде, что они пригодятся в решающую минуту. При этом был совсем – нет, вообще! – не уверен, что это поможет. Такое раздвоение личности не позволяло расслабиться, нервировало. Ты истерил в отчаянии, ибо никто не давал никакой гарантии, что твои потуги не напрасны. Разве тут не охренеешь?!

Биологию-анатомию я сдал на отлично (ещё бы их не знать!). Русский язык с литературой тоже сдал на «пятёрку» (как же иначе!). Экзамен по химии дался не просто, однако получил-таки «четвёрку».

Последним испытанием была физика. Я ненавидел её правила и формулы. Что поделаешь, коли нет склонности к строгим наукам! Правда, закон Ома рассказал и пояснил экзаменатору на примере. Но третьим пунктом задачка… Все рядом сидевшие уже сдали листочки. А я словно был придавлен стотонной плитой. На грани срыва! Рушились песочные грёзы о том, как стану эскулапом. Уже представил, как пойду на набережную и брошусь с причала в «набежавшую волну». Абсолютно серьёзно! Нафиг мне такая жизнь, если не стану врачом?

Пожилой экзаменатор оказался вполне понимающим. Спросил, в чём причина. «А если вот так попробовать?». И точно – это же правильное решение! Теперь я всё расписал, как надо, и со вглядом приговорённого к аутодафе посмотрел на преподавателя. Он одобрительно улыбнулся и поставил также «четвёрку».

Но даже сдав экзамены, я ещё не был уверен, что буду принят в заветный вуз.

Поступление в «мед» было личным маленьким чудом гигантских размеров! Даже сейчас, в казарме, передо мной возникало счастливое лицо мамочки тем июльским деньком.

Придя в себя от прятного шока, я отправился на электричке домой. На Бекетовке увидел маму, стоявшую на платформе (она как раз была дежурной по станции). Выскочил в тамбур и показал ей раскрытую пятерню:

– Маманя, я студент!

Моя родительница чуть не кинулась под колёса! На её лице также отразилась безразмерная радость. И мы оба были полны прекрасных надежд и веры в лучшее будущее. Небосвод озарился ярчайшей радугой! Мама вмиг перескочила через пару рельс, поцеловала в щёку и сказала:

– Езжай домой, сынок, отдохни после всего.

Витали сплетни, что в «мед» поступают лишь по блату. Я не верил клеветнической чуши. Ведь никого же пока не поймали за шкодливую руку. Хотя, всякое возможно. Но вот наглядный пример: я без чужой помощи САМ поступил в институт! И был полон желания двигаться дальше.

Затем состоялось посвящение в студенты. Мы, глупые цыплята, стояли рядами в белых халатах и шапочках, напряжённо внимая напутствиям седовласых мэтров. Первым вполз упитанно-лощённый глава «меда», растекался мёдом в пожеланиях. Эдакий приторно добрый праведник, изливавший правильные речи. И что-то в них напрягало, отторгало, будто их произносил злой жирняк У из мультика. Ну, да ладно, не будем придираться.

Тем не менее, я, как и другие «позвонки» (так снисходительно нас называли старшекурсники), чувствовал себя кем-то особенным, не похожим на прочих сверстников. Элита, знааете ли, среди прочих. Что и говорить, отличные ощущения! Ага, охрененный такой лондонский денди. И, коли сам себя не похвалишь, ходишь, как оплёванный. Однако дело не в этом. Я поверил в собственное предназначение, высоко вознёсся. Полагал, что никогда не упаду.

Но нет, после был холодный душ. Он малость отрезвил, вернул к реальности. Наступил сентябрь, и нас отправили на месяц в совхоз. Студентов с рюкзаками и сумками из разных вузов кучковались на Площади павшх борцов (весьма знаково – и нам бы где-нибудь в поле не упасть). Походили автобусы, какие-то дяди и тёти указывали, куда садиться. И вперёд! Навстречу трудовым свершениям.

Судентов- медиков отправляли в самое(!) передовое аграрное хозяйство – «Волгодон». Ну да, изучение сельхозпродукции нам точно не помешало бы. Мы должны были помогать труженикам села, коли они не справляются с возложенной непонятно кем и почему – задачей. Откуда взялась эта совеЙская трудотерапия для потенциальных, а также уже состоявшихся интеллигентов? Хрен его знает! Слыхал, просто инженеро̀в и прочих технарей тоже отправляют по осени на поля. Видимо, чтобы не забывали, в каких тяготах хлебушек добывается. Возможно, и правильная традиция. Работа на земле – она всех уравнивает: и сельчанина, и музыканта с инженером, и даже профессоров.

Я чесал репу, глядя на поля до горизонта. Полный «алес капут»! Сподвижники из моей группы охреневали не меньше. Нужно было ползти на карачках по борозде, собирая в ящики помидоры далеко за горизонт.

– Ну, это ваш участок, – определил бригадир в кирзухе и видавшей виды, клетчатой кепке. Он всё время «нукал». И неопределённо махнул рукой вдаль. – Ну, обед с двенадцати до часу. Но прошу не расслабляться. У вас соцсоревнование с соседней группой – кто наберёт быстрее и больше.

Совхозник скептично оглядел нашу чистую городскую униформу. Единственноое различие на головах: парни в треуголках из газет, девчонки в платочках. Ухмыльнулся. Накануне поморосил дождик, и грязи в полях хватало.

– Как с оплатой? – робко спросил толстяк в очках Толик.

– Ну, как… Как заработаете, так и получите, – неопределённо ответствовал нукала. – Начальство решит.

Вот паразит. Всё неизменно по стишатам: справа – молот, слева – серп, это наш советский герб; хочешь жни, а хочешь куй, всё равно получишь… Сами знаете, что.

В толпе скривились, недовольно зашептались. Некто голосом совы прогундел: «Без-воз-мезд-но». Вспомнилось бабулино присловье (видно, она вспоминала своё, в печёнках въевшееся): «Колхоз – дело добровольное, но вступить ты в него обязан». А для нас что колхоз, что совхоз – всё едино. Вот как оно значит…

Однако делать нечего. Разве при добровольно-принудительной системе не считается нормальным упираться, не вякая лишнего, а получать, сколько скажут? Замычишь против, получишь по шапке.

Сначала мы ползли между валков с самыми честными намерениями победить соседние группы. И даже стали их обгонять. После привезли на «козле» обед в бачках. Поели наспех, и что-то нас развезло. Солнышко припекало, было душновато от испарений сырой земли, и охватывала такая дремливость что ль. Взялись нехотя, хотя сгибаться уже не было сил.

Толик выразил общее сомнение:

– По-моему, до конца поля, как до коммунизма. Не скоро к нему доползём. Караул какой-то!

Здоровенный и кучерявый Петро откликнулся:

– Сам знаешь, развитый социализм – что недоразвитый коммунизЬм. Потому будь доволен тем что есть.

И мы покорячились в бороздах, подбадривая друг друга шутками и анекдотами.

Затем что-то стало скучновато, и я навесиком бросил зелененький томат в плотно сбитую Светульку. Как бы заигрывал с ней, симпатичной и совершенно не любящей штукатуриться, как многие девчонки группы (даже если на них никто не смотрел в этих кушерях). Она, точно училка, строго глянула. Ишь недотрога! Экс-отличница в школе, такие редко бывает улыбчивыми.

Тогда кинул помидорчиком в Надюху. Та была всегда заводной и сразу ответила смачным помидорищем. Я еле успел уклониться! Как заговорщики улыбнулись друг другу, и уже все вошли в азарт. Приколисто получалось: метнёшь незаметно в Толяна и нагнёшься, будто вроде не ты. Он подслеповато потаращиться и метнёт в другого, подозревая того в подлянке, и тоже нагнёт голову – мол, не при делах. Тот тоже в кого-то метнёт. Ошмётки от сочных снарядов так и разлетались! Доставалось всем по спине и тыквам (чтобы никому не было обидно).

Однако нам показалось мало собственных разборок. Бригадира поблизости не наблюдалось, и мы открыли огонь по соседям, на что те живо откликнулись. Контратаки следовали одна за другой, и хохоту было полно! В общем, неплохо провели рабочий день. До горизонта мы так и не добрались, и к пяти нас сняли с трудовой повинности. Возвращались грязные, перемазанные деревенской «косметикой». Зато отдохнули от души.

В другой раз отправили в степь собирать арбузы. Кидали их в кузова грузовиков. Увесистую ягодищу не всегда удачно ловили сверху, и она шмякалась оземь, смачно трескалась на куски. День был на редкость жаркий, и мы с удовольствием лопали разбитые арбузы. Одно неважно – руки слипались от сладости. Мало того, мы по глупости надумали мыть их нежной мякотью. Получилось ещё хуже. Приторная липкость чуть не сделала нас крэйзи – мы ни к чему не могли притронуться! Воды не было, и едва дождались, когда заберут из знойных степей.

Так проходила тягомотина наших трудодней.

Поселили в огромнейшем ангаре. Эдакая половина стальной бочки длиной в сто метров. По центру с одного бока к другому висела белая материя – как обычно: мальчики налево, девочки направо. Как бы, храните духовную чистоту, господа потенциальные медики. Увы, в первые же сутки я убедился в обратном.

Матерчатая перегородка была для проформы. В мальчиковой зоне сидели лишь «позвонки». Поначалу. Второй курс почти сразу перебрался в девчачью зону. По вечерам-ночам там, по-моему, даже уравнилось количество гендерных типов. Разумеется, первокурсники, беря достойный пример со старших братьев, стали чаще окупировать женскую половину.

Некоторые девушки, конечно же, возмущались (или хотя бы делали невинный вид), но, в целом, всё было мирно. Но не тихо. Сказывалось то обстоятельство, что употребляли русскую еду – водку, закусывая лимонадом и плавленным сырком. И как же для поднятия настроения без песен? В разных углах или звучали гитарные переборы, или просто кто-то пел хором всякую муру.

В общем, было здорово! Пока старшекурсники не завели песенку с несложным мотивчиком и столь же несложным сюжетом: в ночном лесу, вроде бы, благодать, да только всякое зверьё и птицы мучаются бессоницей. У каждого почти своё горюшко. Тот же барсук повесил член свой на сук и… «Вот и не спит барсук». Олень вообще зацепился яйцами за пень! И не спит, дёргается туда-сюда. Какого хрена рогатое животное лезло куда не надо, оставалось загадкой. В каждом куплете очередной пернато-волосатый бедолага мучился личной-аналогичной тайной. И мы вникали в вариации самой животрепещущей проблемы:

– Тихо в лесу,

Только не спит весь лес.

В каждой дыре и в каждой норе

Идёт половой процесс.

Животный психоанализ в музыкальном исполнении не менялся на протяжении, как минимум, часа. Что даже вызывало пьяный смех со всех сторон. Я тоже ржал. Хотя что-то подспудно не нравилось. Нет, я конечно, давно был напичкан блатняком в родимой Сарепте. Но чтобы так громко петь матом на публику!.. Это казалось странным, даже пошлым. Я-то предполагал, что попал в приличное общество, а не в подворотню. Увы, здесь тоже хватало быдляка. И в том была неизбежность сермяжной правды.

Потом была дискотека. Единственный праздник средь серых будней! Приехали развлечь музыканты «Альтернативы» из нашего вуза. Поначалу я поморщился при упоминании словосочетания «вокально-инструментальный ансамбль». Всяких ВИА столько развелось в Союзе, что уже не отличишь друг от друга: «Поющие гитары», «Голубые гитары» и прочая гитарня. Зато модное слово «дискотека» притягивало однозначно. Отправились всей группой и не пожалели.

Предварительно полился советский репертуарчик. После стало ясно – для проформы. Объявили:

– Сейчас можно будет потанцевать под всем известную мелодию.

Песня не называлась. Но едва зазвучали орга̀н, как я узнал её без ошибки: едва слышные, как утренний восход, протяжные звуки мелодии ни с чем не спутаешь. И далее – словно разгорающийся день – протяжные, мерно повторяющиеся аккорды, которые нарастали уже в полифонии. Они улетали вместе с нашими душами-птицами в звёздное небо, заставляя достигать невиданных вершин экстаза. Конечно же, супер-знаменитый медляк July Morning!

И ты, вместе с другими, уже ничего не мог поделать с собой. Как противиться божественному? Волшебный мотив повторялся и повторялся в разных вариациях, и ему невозможно было сопротивляться. И музыканты в свете рамп выглядели уже полубогами. И мы, одурманенные волшебным опиомом, ме-е-дленно танцевали с Надеждой под безразмерный хит «Хипов»[10].

Чудилось, даже сам музыкант на «Ёнике»[11] тщился изо всех сил оттянуть финиш «Июльского утра». Но всё же удивительная мелодия (к великому сожалению!) должна была закончится. Как, наверное, бывает и с жизнью: какой бы она ни была длинной, выясняется, что пронеслась вдруг, как миг. Эх… Нам хотелось бо̀льшего. И свистом мы уже требовали на бис ещё что-нибудь забойное. Но чуть остерегались: как бы вообще не запретила играть рок дальше. Я почти полюбил эту «Альтернативу», также как своих заграничных кумиров. Такая альтернатива нам нравилась, хотя непонятно чему. В разуме ещё долго звучало: «In my heart, in my mind, in my soul…[12]».

Возвращаясь с вечера я размышлял в некотором недоумении: «Каким образом однообразные рифы могут так очаровать слушателя? Всё же элементарно в этой мелодии! Хотя не зря где-то слышал, что простейшее – самое гениальное. Кто же тот талантище, что сумел отыскать среди нот подобную простоту? Встретиться бы с этим Хенсли[13], да напрямую спросить, как он сумел сотворить такое чудо из семи нот? Как вообще умеет обращать свою фантазию в нужное русло? Ведь, например, композиция Return to fantasy[14] бесподобна! Благодаря ей ты уже сам расправляешь крылья, желая сочинить нечто необыкновенное! Я был благодарен неведомому англичанину, который так будоражил воображение. Впрочем, уверен, и других фанатов рока.

Наконец, мы со своей сельхозодиссеей очутились в финале. Однажды сообщили, что пора отбывать в Волгоград. Ждали окончания дня, как зеки освобождения. Вечером студентов погрузили, извините за тавтологию, в грузовики, и мы помчали вперёд, к родному «Змееведу» и маминым пирожкам. Впрочем, не будем обижать гостеприимных хозяев – нас кормили сытно: борщ, компот, картошка или макароны с мясом. Просто однообразное меню уже начало надоедать, хотелось пожевать чего-нибудь «домашнего». И всё же, спасибо селянам, которые откормили нас перед предстоящими учебными боями.

Наша группа тряслась в кузове и веселилась от души. Уже скоро начнут сбываться мечты о познании любимой профессии, и как тому не радоваться? Мы успели почти сдружиться, и это было прекрасно.

– Давайте, что-нибудь споём? – предложила чёрненькая, пухленькая Любка.

– А что? – все были в кратком замешательстве. И Толян выдал вполне удачный вариант:

– «Во французской стороне».

Ух! Как не затянуть песню бродячих вагантов. Мы были не прочь помчаться по волнам своей памяти из ставшего враз популярного диска. Звонкие голоса разносились по уже пустеющим улицам:

– Во французской стороне

На чужой планете,

Предстоит учиться мне

В университете…

Вверху простирались бездонные небеса, и ветер с прохладцей бил в лицо. Мы мчались навстречу нашим молодым мечтам, особо гордо нажимая на строчку:

– Если на чужбине// я случайно// не помру// от своей латыни.

Да, что-то всё-таки есть замечательное в колхозных трудоднях.

Часть II

Всё закрутилось в студенческой кутерьме не совсем так, как предполагалось. Первые месяцы были невероятно напряжёнными – нужно было упорно вникать в абсолютно иную жизнь. Её ритм ускорялся, и уже никак не расслабишься! Учёба требовала полной самоотдачи. ИМы носились по этажам, переходам и закоулкам огромного здания буквой «П», чьи лабиринты иногда ставили в тупик. Бывало, хочешь перейти с одного этажа на другой, а там закрыто. Ткнёшься ещё куда-то, да поцелуешь закрытую наглухо дверь. Сплошь загадки планировки! И пока их разгадываешь, можешь опоздать на лекцию. Да ничего, уже скоро изучили всё досконально.

И среди всей этой суеты во весь рост встала проблемка, о которой я ранее не задумывался. Требовались деньги, чтобы ВЫГЛЯДЕТЬ СООТВЕТСТВУЮЩЕ. Мать-одиночка не могла меня толком содержать, а стипендии не хватало хоть тресни! Если у некоторых однокурсников родители что-то доставали по блату, то у меня подобных вариантов не было. Моя маманя не какая-нибудь начальница или директрисса. Заветное слово «достать» она, конечно, как все, знала. Да только что она могла предложить взамен «доставальщикам»? Блат предполагал выгодные знакомства, когда всё обменивалось почти как в натуральном хозяйстве: ты – мне, я – тебе. Если ты никто, то кому ты нужен? И потому: нету, нету, нету – для большинства.

Уже к концу осени я вовсю занимался фарцой с иностранными студентами, входя всё сильнее во вкус. И сделал, пока обвыкал на толкучке, занятный вывод: можно «толкнуть» даже ржавый гвоздь, если правильно преподнести товар покупателю.

Фортуна была благосклонна, мне достались вовсе не гвозди, а более существенное. Немцы ГДР, арабы, африканцы навезли с собой кучу импортного барахла и толкали его по дешёвке. Это была золотая жила! Разумеется, нужно было напрягаться, чтобы заработать «тяжёлое» бабло. Но ты презжал после очередного дельца, переворачивал сумку, и из неё высыпалась на стол целая денежная кучка! От разноцветного холмики из бумажек захватывало дух: «Вот это лафа-а…». Перед тобой открывались заманчивые перспективы: ближние – с чисто человеческой жизнью, когда всё под рукой, дальние – с островом в океане и мулаткой Пятницей. И никакого Back in USSR![15]

Толкучка (её ещё называли «толчок») находилась, ну, слишком далеко. Где-то в Дзержинском районе, о котором я имел смутное представление. Волгоград изгибается змеёй на десятки километров вдоль реки, а я жил в Красноармейске – почти на конце хвоста этого сити-чудища. Чтобы попасть в Дзержинский, нужно было допереться до центра (почти час езды!), и после пилить на трамвае ещё 30–40 минут. Это же почти как поездка в другой город. Поэтому приходилось вставать в пять утра.

Ещё пугала неизвестность: то ли сбудешь товар, то ли тебя захомутают менты. Тем не менее, щекочущий риск лишь подстёгивал. Собственный Клондайк! Конечно, это не морозный Север Джека Лондона. Да ведь у каждого своя планида! Мне нравилось быть наглым и самоуверенным. Кто не рискует, тому шампанского не достанется! И, что ни говори, капиталец давал силу и уверенность в завтрашнем дне. Я не хотел прозябать, как большинство в Сарепте (да и в других местах тоже!).

Однако фортуна решила совсем расщедриться и отвалила ещё более заманчивый шанс. Случайно прослышал, что есть некий «чешский городок». Заинтриговало. «Там точняк должно быть импортное шмотьё», – забрезжил маячок в тумане.

И, вправду, в заполотновской части центра (что за желеной дорогой) притаился во дворах неведомый большинству волгоградцев «городок». Он состоял из двух многоэтажек и нескольких вагончиков, приспособленных для жилья. Там же приютился ресторан «Радгост».

Как-то в обед появился в полутёмном холле ресторана. К той поре я уже был прикинут по последней моде – джинсы-клёш с широким ремнём и короной на блестящей бляхе, светлая рубашка с непонятной зеленью повсюду и длинными язычками воротника.

На свою физию я всё также нацепил маску наглости. Да и как может быть иначе, коли понимаешь: выкинут за порог, если не выглядишь прилично. И, вообще, не может же быть такого, что В НАШЕЙ СТРАНЕ вдруг обслуживали бы только чехов.

Подхожу к стойке, оглядываю полки с блестящими бутылями. Эге, как бы не лохануться в разнокалиберном ассортименте! «Спокуха!» – говорю сам себе. И кидаю небрежно напрягшемуся бармену:

– Дайте лёгкий коктейль на свой выбор.

Мол, деньги карманы жмут. Я уже не тот, что был с Иришкой в «Остраве» (об этом я вспомнил позже).

Оглядываю быстренько зал. Вокруг там-сям кучкуются мужики совершенно несоветского образца. Ведь наш сероподобный гражданин, безошибочно определит иностранца, даже если они не чирикают по-своему.

Посидел, продегустировал сиропный коктейль. И… уже через полчаса общаюсь с чехами. Несмотря на ненашеский видок, они оказались своими в доску! Особенно, розовощёкий здоровяк Вацлав.

Я, как страстный с детства поклонник языков, стал допытоваться:

– Как переводится название ресторана и пива «Радгост»?

От Вацлава последовал несколько путанный ответ:

– Это такой… Бог у наших предков. В Чехии так говорят: «Жизнь горька, о, Боже!», потому надо пиво пить, чтобы она легче стала.

Я хмыкнул и добавил:

– А у меня сразу такое напрашивается – «Рады гостям!».

Теперь уже чехи засмеялись неожиданному обороту в словесности.

Я им:

– А как будет хорошее пиво?

Они мне:

– Добре пиво.

Я очумел – почти по-нашему!

Мы присматриваемся друг к другу и обсуждаем пока самое главное – погоду. Понимаю, они наслышаны о советских порядках, и у них нет желания иметь проблемы с законом. Я тоже пока не знаю, как подступиться.

Выясняется, чехи строют в нашей области газопровод «Дружба». Здесь у них перевалочная база: одни приезжают на работу из Чехословакии, другие уезжают на отдых.

– Так в чём дело? – воодушевляюсь я. Поднимая здоровенный бокал с «Радгостом». – Выпьем за дружбу народов!

Мы дуем пенистый напиток, и языки постепенно развязываются. Я хвалю пиво. В самом деле, нашему «Жигулёвскому» до него далековато. Чехи расплываются в улыбках, и я вижу: они готовы к следующему этапу.

– У вас есть ещё что-нибудь хорошее, кроме пива, – предлагаю неожиданно. – Я бы купил.

Вацлав хлопает меня по плечу и приглашает в гости.

Их городок (точнее, квартал) с бетонированными дорожками выглядит игрушечным. Обескураживают восьмиэтажки-двойняшки, совсем не похожие на советские панельки. Стеклянные лифты без дверей вообще загоняют в ступор. Абсолютно не похожи на наши гремящие железом гробы.

В комнату Вацлава набивается ещё народ. Все хотят что-то мне втюхать. Надо бы быть поразборчивее, дабы не потратить бабки зря. От блоков жвачки, батников и даже косметики рябит в глазах. Новоявленные друзья трясут джинсой, повторяя:

– Добре колготы.

Я хренею:

– Чиво-о? Штаны по-вашему колготки?

Они кивают, и я в полном отпаде машу рукой. Шутя, мысленно ругаюсь: «Вот басурманы!».

И тут – о, боже! – Вацлав вытаскивают из коробки тупорылые шузы на платформе сантиметра на два (или больше?). Подобную обувь я видел лишь у рок-звёзд на фотках. Примеряю. Невероятно, но они мне впору. Вот точно, их для моего полного гардероба не хватало! Чех отдает почти по-братски: за 80 «деревянных». Но это не главное! Они подогнали мне три(!) пары нового «Райфла». Понятно, что это не «Ли» с «Вранглёром», но всё-таки! К ним, как и полагается в комплекте матерчатые ремни, где на пряжке выдавлена фирменная надпись Rifle.

Всё забрать не получается, и мы договариваемся о новой встрече. Забивая сумку под завязку, ликую: «Здесь разбогатеть – плёвое дело!». Жаль, пластов с музыкой у чехов нет, но обещали привезти. Отныне я на коне с названием «Удача»! А не за конём, и уж, тем более, не под конём. Под ним оказываются лишь те, кто наслушался речей политбюрошников о справедливости. Только почему-то в нашей стране советов совсем иное наблюдаешь. Выхожу безмерно счастливый в новых шузах. Такие же братья по фарце враз оценят. Не зря базарят: «Встречают в любом случае по прикиду, провожают по понятиям».

Скоро попёр бешенный навар! Это я оценил в ближайшую толкучку. Джинсы закупалась по 100–120 рэ в зависимости от фирмы̀, толкал их по 180–200. С таким каналом сбыта можно жить припеваючи. Где-то во мгле засверкала пятизвёздочная мечта. Эх, судьба, строгий мой крупье – дай мне сыграть! И сколько бы этот хитрый круг не вертелся, я уверен, что сорву свой куш. Так что ли у них в казино?

Обращал ли кто внимание, КАК пахнет новая джинса? Я бы сказал, что у новых джинарей волнующий, неповторимо «синий» аромат денима. И он само собой увязывался с фарцой, с тем забугорным «бизнесом», о котором в СССР довольно смутное представление. И, едва в сумке оказывалась очередная партия заграничных штанцов цвета индиго, как я чувствовал прикосновение к некоему захватывающему и запретному действу. Хотя недоумевал от экономического парадокса: «В целом мире можно торговать, а у нас нельзя, с чего бы это?». Помню, поразился мысли западного бинесмена в газете: «Давайте торговать, а не воевать!».

Начиналась эра АББЫ. Прямо из телебудки по ступенькам спускались блондинка с брюнеткой и проникновенно выводили: «In my Dreams I have a Plan…»[16]. Затем будто отсчитывали в супермаркете: «Money, money, money». Гилмор из «Пинков» тоже советовал тоном миллиардера, печатать презренный металл: «Money…» (о, да, «деньги – это хит!^»[17]). И, наконец, неизвестная мне девица также звонко тараторила до бесконечности: «Мани-мани-мани-мани…»; её продажное щебетание в конце подтверждал слащавый Мефистофель: «Money…». И скажите, как не поддаться греху? Изобретение Люцифера, увы, порабощало даже тех, кто не видал крупных денег в глаза. А всё почему? Оно сумело, как девка продажная, очаровать заманчивостью. И все бежали за пьянящим туманом, в надежде обогнать прочих.

Правда, хитрые сучки из шведского квартета откровенно признавались, что их задумка проста: подцепить в Монако или Лас-Вегасе богатенького Буратино, дабы повеселиться на халявку. О, нет! Я САМ ЗАРАБОТАЮ КУЧУ БАБЛА, сделаю подкоп под «железный занавес» и свалю на тропический остров в синем океане, где буду млеть на белосверкающем песке со смуглой Пятницей.

Впрочем, мутота с коммерцией вытягивала из меня уйму времени. Из-за неё стал меньше встречаться с Иришкой. И, чтобы как-то оправдаться в глазах любимой, задаривал её косметикой. Я преподносил самой лучшей девушке во Вселенной цветные, прозрачные, аляповатые и блестящие коробочки. Всё в модном пакете из полиэтилена с ярко-чувственными губами, за который отдал целую десятку.

Я искренне верил, что сохраняю так свои до до конца не раскрытые чувства. И не то что надышаться не мог моей любимой, даже сморкаться при ней стеснялся! Иногда хотелось сказать ей нечто столь нежное, что сам удивлялся: «Что за допотопные порывы?». Мне всё ещё претило, что мог так втюриться. Ведь я вырос в хулиганском гнездовье, где телячьи нежности не приветствуются. Но уже чуть затеплело: «Всё-таки любовь, наверное, существует».

Дух авантюриста и торгоша жил во мне изначально. Честное пионерское! Как только вылез на белый свет, так почти сразу потянуло на приключения. Иначе для чего мы ещё рождаемся? В далёкие времена я бы, как наши предки-казачки, загуливал по швабским и анатолийским краям.

Уже младшеклассинком я взахлёб читал романы «Затерянный мир», «Робинзон Крузо», «Плутония», «Охотники на мамонтов». Брал книги в железнодорожной библиотеке, куда ходил с отчимом: он брал свои, я – свои. Я спрашивал его, когда что-то было непонятно из прочитанного, и он добродушно и понятно объяснял. И мы как-будто даже стали друг друга понимать.

Как-то летним утром мы пошли с отчимом на рыбалку. Сначала стояли с удочками молча. Но рыба клевала плохо (наверное, тоже ещё не проснулась). Истекло часа два, а толку от рыбалки никакого! Было чуть прохладно, и отчим попросил насобирать веток. Разожгли костерок, Сидели, болтали. Так всё было задушевно. Я с ним делился своими планами:

– Вырасту и буду путешествовать, объеду весь мир…

Он почему-то печально усмехнулся. Проронил:

– Да, я тоже не был прочь куда-нибудь поехать.

– И чего?! – посмотреля я на него запальчиво. – Чего тут? Взял да поехал, куда глаза глядят.

Отчим пожал плечами:

– Когда вырастешь, посмотрим, как далеко уедешь. Я сам с Саратова. Приехал сюда, да так и остался. Хотя мечтал в своё время махнуть на Дальний Восток. Там кругом тайга и сопки, бесконечный океан, чайки и корабли. Природа, говорят, прекрасная. Можно было бы и на рыболовецкий сейнер наняться.

И негромко запел:

– Ну, что тебе сказать про Сахалин?// На острове прекрасная погода…

И дальше – про самую дальнюю гавань Союза, где можно бросать камушки с бережка в пролив с загадочным названием «Лаперуза». Смешной он мужик, однако. Я вот вырасту, и обязательно рвану на Сахалин. И ничто не удержит меня в этой дыре, где полная скукота! Воображение рисовало, как увижу кровавое солнце, встающее прямо из океана…

Когда к обеду мы шли домой, я уже думал: «Может быть мы даже с ним вместе поедем? Он добрый и надёжный».

Пришли домой. И я незаметно спросил маму:

– А можно я буду звать дядь Толю папой?

Она удивлённо отстранилась от меня. Потом сказала:

– Да, конечно. Так лучше будет.

Сказать-то я сказал это. Да всё не решался напрямую обратиться так к отчиму. Надо было ещё время.

Кстати, страсть к чтению однажды обернулась занятной стороной. Как-то полез в кладовку и на стелажах обнаружил около десятка томов Жюль Верна. Откуда там взялись, так и осталось загадкой; возможно, от прежних хозяев сохранились. Принялся листать книги, и… Среди страниц обнаружил две(!) двадцатипятирублёвки. Такое богатство столь ошеломило, что я совершенно откровенно рассказал об этом мамочке. Однако, сколько мы после не перелопатили книг, купюр больше не находилось. Вывод: иногда любовь к деньгам может после обернуться любовью к книгам. И наоборот.

Фантастика так захватила мою душу, что следом вмиг одолел Герберта Уэлса и Александра Беляева. Я поражался изощрённости их мышления, буйности воображения, масштабности охвата и уменя предугадывать научные открытия (точняк их после передирали учёные). Так разве можно не ЛЮБИТЬ такие книги? Не зря они затёрты до дыр! Именно они звали к подвигам и приключениям, таинственным странам, которых нет даже на карте. Не зря же, когда в школе забетонировали в стену капсулу желаний, я нацарапал пером в третьем классе: «Хочу стать путешественником, и объехать весь мир». Чёрт возьми, лет через …надцать узнаю ли об осуществлении своего желания? Поживём, увидим.

Потому не удивительно, что был уверен: где-то меня ждёт собственное золотое Эльдорадо. Разумеется, для начала нужно пошастать по джунглям-болотам, подраться с чудищами и людоедами. Потом обнаружу пещеру или мрачный подвал в замке, где сундуки ломятся от драгоценностей… Житуха, конечно, наладится, и я буду купаться в роскоши и славе. Winner takes It all[18], не так ли?

Ещё точно был уверен, что дух наш обретается вечно, перебираясь из одного существа в другое. Потому в далёкие века я наверняка был конкистадором, пиратом или наёмником, на худой конец – ушлым купцом. Вероятно, пёрся где-то по горам-лесам-пустыням, либо болтался под белым парусом в морях-океанах.

Потому замутить – это по-моему! Уже в детстве организовывал прогулки в так называемый «зоопарк». Собирал ребятню, строил их паровозиком, и – вперёд! Мы бродили по Сарепте, наблюдая через забор бытие кур, гусей, коз и поросят. С печальнным видом втюхивал малолетным экскурсантам о тяжкой доле в клетках братьев наших меньших. Заодно грузил познаниями из журнала «Юный натуралист», который специальн выписывала мамуля, видя мою ЖИВУЮ ЛЮБОВЬ к живности.

– Вот жили бы они на воле, им было бы хорошо. Курочки и гуси могли бы летать, а свиньи не были бы такими жирными.

– Зачем им люди? – проводил я далее подрывную деятельность. – Чем для них это кончается? Их же режут! И мы их, бедненьких, едим.

Малышня так впечатлялась моими побасками, что дома впадала в истерику и отказывались жевать противное мясо. Моё просветительство шло им на пользу. Зато их родители смотрели на меня с серьёзным сомнением. Нутром, по-видимому, ощущали иномышленника в нормальном обществе. Правда, сам я никогда не отказывался от скоромного (которое, впрочем, редко бывало на столе).

Дальше больше. Собирал подросших сверстников в культпоход в Заканалье, что за несколько километров от нашего посёлка. Шарились бог знает где, пока не добирались до моста через Волго-Донской канал. Минуя на Судоверфи Т-34 на постаменте, я с гордостью заявлял:

– Мой дядя Коля делает такие штуковины на заводе.

Ребятня верила до поры, до времени. Пока кореш Генка не возник:

– Сейчас на судоверфи танки не делают! Одни корабли.

– Много знаешь, – взъерепенился я. – Танки делают в секретном цеху.

Эту страшную-престрашную тайну я узнал от дядьки Коли. Он со смехом рассказывал дружкам, как работники цеха подписывались, будто никому не расскажут, чем занимаются. Да вот незадача: когда боевые машины ставили на железнодорожные платформы, то сверху накидывали чехлы в форме… танка. И не надо быть Штирлицем, что догадаться о секретной продукции Судоверфи.

Да, я всегда любил придумывать на ходу. Ведь нельзя же едва завоёванный авторитет терять! Потому сдаваться не собирался. И раскрыл всем по секрету ещё гостайну:

– В другом цеху делают подводные лодки. Они через канал уплывают в Чёрное море. Их отправляют ночью. Некоторые по Волге плывут аж на север.

Компания открыла рты от таких откровений. О подлодках вовсе никто ничего не знал – так, лишь слухи. И что?! Главное, что посрамлённый Генка в отсутствии аргументов сник.

Основным ориентиром считалась трамвайная линия через частный сектор Нахаловки. Иногда топали до площади Свободы, где в белом, высоком здании находился кинотеатр «Культармеец». Ходили слухи, что такую громадину построили немцы.

– Какие немцы? – недоумевали мы. – Может быть, пленные фрицы, которые сгандыбили Волго-Дон?

Перебравшись через мост, мы топали на набережную к Володьке Каменному. Огромадный, бетонный исполин, посвящённый Ленину, был виден почти со всех концов района. Говорили, якобы, этот памятник здоровее всех остальных в мире, исключая Родину-мать на Мамаевом кургане. Упрямый Генка и здесь сомневался:

– Слышал, ихНЯЯ статуя Свободы в Америке выше.

Мне это очень не нравилось, и я опять резонно отрезал:

– Не может у американцев статуя быть выше. По телевизору говорили, у нас всё самое лучшее – и балет, и космонавты. В Соединённых Штатах балерин с такими ловкими ногами нет же? Так что заткнись.

Вопрос с ляжками балерин был убедительным аргументом для пацанов, которые уже как бы много чего мыслили в женщинах. Тогда, значит, и памятники наши выше. Я приводил другие жёсткие факты:

– Гагарин тоже первым полетел в космос! А как наши хоккеисты уделали канадцев?

Уже всё пацанва поддержала меня. Что тут началось! Вспомнили и прошлую суперсерию два года назад, и нынешнюю, что только отгремела[19].

– Как мы дали по рогам канадцам! Третьяк ва-абще маладца!

– Это точно! Хоть они хвастались, что победили, а «наши» всё равно забили больше голов!

– Жаль, что Харламов чуть-чуть не попал тогда в их ворота.

Последнее воспоминание слегка смутило всех. Но после опять все возбудились:

– А как подрались в восьмой двадцатиминутке в семьдесят втором?!

– Да-а, месило ещё то…

– Зато в этой серии мы их забили насмерть.

Последние победы на ледяной площадке поднимали ГОРДОСТЬ ЗА РОДИНУ на небывалую высотень. Мы словно сами становились на пьедестал почёта с нашими спортсменами. И как я истерил перед телеэкраном, когда советские богатыри закатывали очередную шайбу заокеанскм игрокам: «Го-ол! Так им и надо! Вот это врезали им».

Так, что, мои патриотичные пассажи убеждали любого. И Генка постепенно уступал:

– Наверное, эти тётки каменные равны по высоте. Хотя… может быть, их Свобода и пониже Ленина с Матерью нашей. Кто их знает! Если бы поставить рядом.

Действительно, какая свобода у американцев, если они негров с индейцами зажимают? Только маленькая! Настоящая, большая, свобода есть лишь в Советском Союзе. И, вообще, ту Свободу надо перевезти к нам в Красноармейск на соответствующую площадь – это будет справедливее.

Позже были вылазки на Ергенѝ. Звали друг друга в самовольный поход: «Пошли на гору». Вообще-то, это не гора, а всего лишь возвышенность, но это не имело особого значения в малом возрасте. С её высоты открывалась поразительная панорама города, где гирляндой висели на дуге реки здания, парки и заводы, ну, и так называемые «болота».

Весной мы собирали на Ергеня̀х охапки тюльпанов, горевшие в степи пятнами крови, будто с войны (здесь тоже шли бои). Ляжешь на едва пробившуюся травку и созерцаешь синее небо с акварелью ватных облаков. Такой счастливый-пресчастливый. Летом лазили вдоль и поперёк по Чапурниковской балке, где были настоящие неисследованные дебри с родниками и столетними дубами.

Отдельная история с островом Тайвань (чёрт его знает, почему его так называли; видимо, из-за конфликта до того в Китае). Он отделялся от Сарепты затоном, а с другой стороны его омывала Волга. Переплывали туда и загорали до черноты, жарили ракушки, которые напоминали по вкусу варёную резину. На Тайвань отправлялись также зимой, чтобы бродить в заснеженной чаще. Весной плавали на лодке по затопленному лесу, в тиши наблюдая, как меж деревьев вода уносит прочь брёвна-палки и прочий мусор вдаль, в дельту Волги. Бедная река пыталась очистится от людского беспутства.

Так что, зуд замутить что-либо не оставлял меня никогда. Позже создал племя краснокожих из Генки и Костика. Я заставлял их изучать язык, который сам придумал, но они отбрыкивались: «Ещё чего!». «Я и немецкий-то не могу запомнить, кроме хэндэ хох!», – выдвигал аргумент второгодник Костя.

Зато все с азартом сбивали скобами плоты из шпал и плавали, словно на пиро̀гах, по болотам у железнодорожной станции. Потом бились беспощадно, пока кто-нибудь не спихнёт противника в воду. Вылезешь, бывало, на плот мокрый, остальные ржут над тобой. И чувство мести заставляло драться ещё ожесточённей.

Однажды выплыли из-за густого камыша на округлый прогал болотца. Батюшки! По зеленоватой глади скользило семейство лебедей. Их папаня, что плавал, поодаль, предупреждающе гаркнул. И маманя с совсем игрушечными пухляками шустро погребла от нас. А мы обалдели от живых белых пароходов с высоким трубами (понятно, что шеи!) и кучкой вокруг сереньких катерков.

– Никогдла не видел вблизи, – прошептал Костян.

– Я тоже, – кивнул в ответ.

Я немного завидовал гордым птицам. Поднаберутся сил и махнут в Африку. Сколько увидят по пути интересного! Вот бы сесть на них, как тот сказочный герой, и улететь далеко-далеко, где тепло и нет никаких проблем…

Ещё лепили гляняных божков на островках. И там же находили – невероятно! – с кулак, а то и детскую головку кристаллы, похожие на драгоценные камни. Как они образовывались в глине, не понятно. Ими-то задабривали своих истуканов. Теперь, очутившись в армии, до меня дошло: детство – тот самый блаженный край, о котором в наивности бредят старухи. Только ни меня, никого-то другого туда уже НИКОГДА не пустят.

Когда требовались деньги на мороженое и конфеты, я продавал на местном базаре вишни и фрукты. Потом перешли с Костиком на сбор бытылок у лодочной станции. Пьянчуги и рыбаки (что почти одно и тоже) выкидывали их десятками. То есть грошики валялись под ногами. Мы мыли тару в затоне и спихивали её в приёмный пункт. Его сотрудница недовольно хмурилась, но принимала-таки. Генка, гад, отказывался: «Мне некогда, родители заставляют поливать огород». Зато мы с Костяном совмещали приятное с полезным, очищая берег от хлама.

С возрастом потребности растут. Торговать вишней и собирать бутылки подростком становилось стрёмно. Суровая жисть подсказала иной фарт.

Наша радёмая власть надумала провести в Волгограде международный фестиваль дружбы. И всех взбудоражила новость: немцы снова в городе! Правда, с добрыми намерениями. Газеты известили: гостей с Неметчины привезут целый состав, и они будут тусоваться у нас целую неделю. Меня это заинтриговало не меньше остальных.

24-го июня я уже занял исходную позицию у вокзала. На перрон милиция в белых рубашечках посторонних не пускала. Только избранные! Потому прочий люд заполонил привокзальную площадь.

Наконец, по толпе пробежал шепоток: «Прибыли!». Полчаса ожидания (видимо, немцы серьёзно готовились к атаке), и из парадного входа станции Волгоград-I потекла по ступеням волна посланцев страны, с которой вместе вроде уже построили развитой социализм.

Гости были одеты в одинаковую форму: серые костюмчики и синие рубашки. Над ними покачивались буруны из алых знамён и портретов тех, кто вёл нас в светлое будущее – целующиеся взасос Брежнев с Хоннекером, а с ними – прочая камарилья. Я толком не понимал последнее слово, но оно мне нравилось. Типа летает огромная мошка̀, а вокруг неё носится ещё куча комаров… Всех этих кровососов всё равно не упомнишь, хотя их морды уже задолбали со страниц «Правды», «Известий» и прочей газетни, мало воспринимаемых всерьёз. И люди веселили друг друга кукишем в кармане: «Кто такой Брежнев? Брови чёрные густые, речи длинные пустые! – злились на кухнях. – Уж лучше бы вместо этого мелкого политического деятеля несли портрет той же Аллы Пугачёвой. Таких политиканов в её эпоху будет, наверное, ещё немало!».

Лёд первой настороженности растаял. И понеслось! Барабаны, тушь, крики «Ура!» и «Приветствуем гостей фестиваля!». Волгоградцы махали руками, цветами и теми же плакатами. Что ж, мы зла стараемся не помнить (почти!), рады всем, кто приезжает с настоящим добром (в прямом и переносном смыслах).

Немцы тоже махали и кричали что-то по-своему. Правда, обмен мнениями несколько затруднялся, так как народ помнил с войны лишь «Гитлер капут!» и тем же «Хэнде хох!». При таких возгласах гости быстро бы завернули оглобли назад. Как-никак, их пленные деды-отцы уже однажды тащились в обмотках через руины Сталинграда. Впрочем сейчас положение спасали наши транспаранты, заранее заготовленные со здравицами по-немецки (да не бойтесь, мы не слишком злопамятные!).

Стройными рядами германцы двинулись к центральной площади. Пресловутый орднунг[20] среди них, конечно, присутствовал. Но всё-таки чувствовалось в приехавших эдакое чуть пофигистское отношение к происходящему. По-видимому, на них тоже сказывалось разгильдяйство «старшего брата» по строительству теперь уже коммунизма.

Идти было недалеко – метров двести. На площади немцев поджидали коробки пионеров-комсомольцев, на трибуне – руководство города и области.

За оцепление из милиции и дружинников прорваться ну никак было нельзя. Да я и не очень стремился. Ведь там начиналась уже набившая оскомину скукота: длинные речи с заверениями во взаимной дружбе и солидарности, послания «всем людям доброй воли», типа «Миру мир, война войне!» (кто ж поспорит!). Пока власть наговорится всласть…

С трибуны неслась шняга, которая у меня – как и у многих других – вызывала невыносимую изжогу:

– Отрадно отметить, что фестиваль проводится как в преддверии очередного юбилея Октябрьской революции, так и новых, положительных, изменений Конституции СССР, которые приведут к улучшению качества жизни наших соотечественников. Ура, товарищи!

Последовали шумные, как всегда, аплодисменты. Иным лишь бы поорать, не зная о чём. Кое-кто из толпы поддержал генеральную линию КПСС своим нудным «Ура!», подёргал казёнными иконами с ЦэКашными святыми вверх-вниз. В общем, все были как бы довольны очередными обещаниями. По-другому ведь у нас никогда и не происходило.

Однако, не могу сказать, что всё было столь тоскливо. Пришельцы издалёка с любопытством вертели головами. Их впечатляли отстроенные после войны прекрасные здания: гостиницы вкруг площади, драмтеатр, мединститут, те же жилые дома в сталинском ампире. Не ожидал, что через тридцать с гаком лет, всё возродится ещё в лучшем виде.

И что говорить, в центре города всё выглядело солидно. Если бы ещё такие дома на окраинах были, так цены Волгограду не было. Но задницу, как говорила моя бабуля, никто не кажЭт.

Немцы, чувствовалось, были готовы общаться напрямую. Это радовало, и хотелось того же. Только угрюмый конвой не позволял никому подойти ближе к их колоннам.

Я блыкался возле обелиска павшим борцам. Он, как известно, возвышается сразу за площадью. Делать было нехрен, и я наблюдал за разводом юных часовых у Вечного огня. Пары подростков и девчушек в парадной форме цвета морской волны сменяли предшественников. Меня на миг привлекла симпатуля-подчасок слева от поста. Такая милашка небольшого росточка с белыми бантами на косичках до плеч. Глазки у неё были озорные, хотя вела она себя строго.

Мальчишки с автоматами застыли, как изваяния, девчонки имели право вести себя повольнее, чуть переминались с ноги на ногу. Я незаметно подмигнул милашке. Но она нахмурилась, словно я совершил ужасное преступление. Подумаешь, малолетка! Возомнила о себе что-то. Я отвернулся. Тесное общение с немками сулило больше приятностей.

Заметил толпу у краеведческого музея, которая всё увеличивалась. Что за свалка? Колбасу давать вроде ни к месту. Двинул поближе. Раздались хлопки и крики «Слава советской космонавтики! Ура!». Оказывается, к чугунной ограде музея прижали наших космонавтов, которые прибыли на торжества. От такой народной любви они могли и с жизнью расстаться. Но посланники небес стойко держались, с улыбкой отвечали на шквал вопросов.

Протиснуться не удавалось, и я, разочарованный, пошёл по улице Мира к планетарию. Там хор престарелых ветеранок тоже славил мир, дружбу и солидарность юных. Слушателей было не ахти, так как молодёжь жаждала более заводного песнева, а бабки в длинных траурных платьях с белыми блузками, смотрели на происходящее слишком официально, даже скорбно. Возможно, перед их взором проносились бомбёжки с концлагерями, извещения о гибели родных на фронте? Не удивился бы.

Вдруг, как обухом, по башке стукануло: «Что за понятия у долбанутого политбюро! Почему мы принимаем немцев, а не они приглашают к себе в гости, дабы замолить грехи? Ведь так справедливее! Иначе можно было бы в войну встречать фашистов с хлебом-солью. Одно грело душу: планетарий, наслышан, тоже построили именно пленные немцы и румыны. Вот так и надо оттучать от войны.

Когда митинг закончился, дорогих гостей стали отправлять группами в главные гостиницы у площади – «Интурист» и «Волгоград». Возникло столпотворение, где порядок не могли обеспечить никакие стражи оного. Всё смешалось! Наши аборигены с энтузиазмом применяли с грехом пополам знания дойча[21], полученные в школе. Заодно все обменивались значками и открытками, дарили букетики. Со стороны, это представлялось очень трогательно. Почти как на транспарантах: мир, дружба, фроейндшафт![22] Попутно народ пытался выцыганить у немцев жевательную резинку или хотя бы мятные конфетки «Тик-так» (предел мечтаний для многих).

Я тоже ринулся «в гущу событий», дабы не быть обделённым. Выделил парочку цветущих немок-медхен, весело наблюдавших за происходящим. Блондинка и брюнетка. Обе тоже в форменных юбочках-рубашках. Они точняк нуждались в опеке. И я решил проявить инициативу в развитии международной солидарности, пока никто её не перехватил.

– Привет! – начал по-русски, дабы привлечь внимание. И тут же зашпрехал: – Wie gehet es dir?[23]

Обрадованные гостьи повернулись ко мне. Видимо, они сразу почувствовали себя не столь одинокими в иноземном море.

– Приве-ет, – протянула брюнетка (что мне сразу понравилось, так как вообще имею тягу к чернявеньким). Она тоже хотела показать, что шпрехает по-русски. – Я ест Габби, моя подруга – Магда.

– О, ja! Sehr gut![24] – улыбнулся я в ответ. Мой багаж в языкознании был скромен, хотя числился любимчиком «немки» в школе. Однако сейчас будто заклинило, не мог подобрать слова. – Я это… Ихь бин фрёйлих зеен зи (рад вас видеть, так сказать).

И чуть не брякнул: «Ин Шталинград». Впрочем, вовремя сообразил, что наступит полный каюк нашим взаимным чувствам. Торопливо добавил:

– Ин Волгоград.

И далее:

– Ихь бин Владимир, штудент (тут понятно без перевода!). И ещё это… Ихь виль фройендшафт шлиссен (в смысле, хочу познакомиться).

Конечно, я ещё только поступал в мединститут, но не сбрехать для меня было равносильно самоубийству. И то верно! Как скажу жизнерадостным иностранкам, что являюсь уроженцем грязного гетто, от вида которого они брякнутся в обморок? Не-ет, так не попрёт. Надо выглядеть по-советски достойно.

Они что-то мило защебетали. Но слишком быстро, и я не очень допетривал. Иногда отвечал невпопад. Магда нацепила на мою рубашку со здоровенными красными маками значок, символ феста – крошечный, цветной пятилистник с Родиной-матерью в центре. А у меня, к сожалению, ничего не было подходящего. Тогда я пообещал:

– Покажу вам наш замечательный город. Блин, такого вы ещё не видали.

Ляпнул и выпал в осадок. Внутренний голосок захихикал: «Что несёшь-то?! Позоришься перед гостями». Гоби сразу с вопросом:

– Что значит «блин»? Вы нас хотит угостит?

– Да это… – я малость смешался. – Это как русский артикль! Применяется в особых случаях, которые понятны лишь нам. Вам трудно понять тонкости наших э-э… говоров.

А чё, нельзя приврать? Битте-дритте, фрау мадам, я урок вам первый дам.

По радио накануне тарахтели, что немецкая молодёжь примет участие в реставрации «Гасителя» на набережной. Эта подробность меня смущала. Бронекатер был потоплен на переправе «мессерами» в Сталинградскую битву. И я соображал в некотором смятенье, показывать ли мэдхен то, что сотворила их дедовская сволочь. Или ту же разбитую в годы войны мельницу[25]. Не то опять сяду в лужу из-за какой-нибудь моей глупости. Потому простецки предложил прошвырнуться до центральной набережной, которая всегда восхищает гостей. Как у нас выражались по телеку, увидеть «СССР глазами зарубежных друзей».

– O-o, sehr gut! – лопотали немочки.

Интересно, что они думали на самом деле? Может, показать им подвал в неподалёку расположенном ЦУМе, где взяли за шкирку фельмаршала Паулюса? Было бы весьма приколисто.

Мэдхен перекинулись ещё фразами между собой, и Габби достала из сумочки белую картонку с эмблемой фестиваля. Что-то спросила меня. Больше интуитивно понял: меня спрашивают, пойду ли с ними на какое-то представление?

– Ja, ja! Naturlich[26], – вновь закивал я головой. Кто же откажется от халявы!

В моих руках оказалось приглашение, отпечатанное по-немецки. На ломанном русском Габби пролепетала:

– Это ваше тюзе, театр. Понимаешь? Ми ждём.

А-а, вон в чём дело. Какой-то концерт в ТЮЗе – театре юного зрителя. Почему бы не насладиться германским кунстом-искусством? Это должно было произойти через три часа.

За дипломатичной беседой проводил юных иностранок до «Волгограда». Зашли в холл, я мило попрощался. Поднимались по мраморной лестнице, они чудились воздушными феями, с которыми надо хорошенько замутить. Я был вдохновлён. А что? Вдруг познакомимся, так сказать, поближе во имя дружбы народов?

Разворачиваюсь было, и передо мной материализуется, как в сказке, парочка неприметных рыл.

Тот, что с бульдожьим челюстью и стрижкой «бобриком», суёт под нос «корочку». Не разглядел, что в ней написано, однако похолодело внутри. Врубился: они – из тех самых, грёбанных «компетентных органов», чтоб им провалиться.

Мудак-будьдог скрежечет челюстями:

– Пройдём-ка с нами.

Настроение испорчено в момент. Точно друзья «Галины Борисовны[27], как подсказывал «внутренний голос» (вычитал, что есть таковой у одной слепой бабки в Болгарии, и она с его помощью всем лапшу на уши вешает; только в газетах просто не знают, что у меня такой же «голос», и тогда я сразу бы стал знаменитостью). Слышал, их называют особистами. А вот нежелательное знакомство пришлось испытать впервые.

Я ничего ещё не совершил предосудительного, но уже ощущал себя злоумышленником. Что за страна у нас, где всякая сволочь может предъявить тебе непонятную официальную бумажку, и ты уже чувствуешь себя преступником? Прямо беспредел невыносимый.

Они завели меня через узкие коридоры в комнатушку, где стояли лишь стол с телефоном и стулья.

– Что у тебя общего с немками? – с наскоку напрягает меня второй субъект с чуть вытянутой вперёд и горбоносой физиономией – ну точно крыса из мультика.

Я несколько теряюсь:

– Да ничего особенного. Хотел познакомиться, расспросить, как там, за рубежом, не тяжко ли. Мы-то всегда им готовы помочь.

– Ты нам в уши не заливай, за тобой давно наблюдали.

Они подозревают, что ушлые медхен вербовали меня? Или – того хуже! – я, как шпион, уже передаю им сведения государственной важности? Вот микроцефалы.

Они дальше давят на меня:

– Откуда хорошо немецкий язык знаешь?

Дык, у этих ребятишек ещё хреновенько с иноземной речью! Объяснять бессмысленно, что два языка – две головы, три – ты уже трижды умный Змей-Горыныч. И вот такие личности пасли меня ещё с площади. Везёт же им, за нефиг делать ещё нехилую копейку получают!

– Не хитри, – наседает «крыса». – Они тебе передали что-то. Вытаскивай.

Достаю из карманов зажигалку с пачкой «Родопи».

– Нет, это не всё.

Я на грани провала, как заправский шпиён! Нехотя вытаскиваю приглашение.

Они рассматривают его и не верят:

– Больше ничего? Валютой не занимаешься?

Ага, признаюсь им, что получил устный приказ замочить нашего всенародно любимого Леонида Ильича за доляры. Нет, будут пытать, не сдамся! Однако надо как-то отвязаться от них, и честно отбрёхиваюсь:

– Я не занимаюсь ТАКИМИ ДЕЛАМИ.

Поглядели пристально, как гестапо на бедного пионера. Кажись, поверили в мою кристальную честность. Я твёрдо и заявил:

– Нет, вправду! Ради поддержки Интернационала почему нельзя познакомиться? Они же для этого тоже приехали? В комсомольском Уставе прописано: «Налаживание братских связей советской молодёжи с молодёжью стран социалистического содружества». Ради дела мира и свободы народов стараюсь.

На деле, умолчал, что был комсомольцем гм… Наполовину. В школе отбрыкивался от бесполезных взносов, шедших на кормёжку комсомольской верхушки. Да кто ж всю правду о себе выложит! А что? Составлять массовку? Мне было достаточно пионерии, когда поначалу носил красный галстук с гордостью. Верил в «близкую эру светлых годов». К ней нужно обязательно быть готовым, хоть тресни! Шёл по Главке (главной улице посёлка) с расстёгнутым пальто, чтобы все видели, как рдеет на груди ленинский костерок. На школьной линейке революционно-холодным октябрём, нам только что торжественно повязали алый лоскуток. Всё было, действительно, здо̀рово…

Внезапно в комнату ворвался представительный и довольно крупный мужик в костюме и белой рубашке, следом проскользнул худощавый хлыщ с чёрными усиками а-ля Гитлер, в шляпе. Первый – седовласый и с залысинами – был точняк большим начальником. Он быстро подошёл к столу и развернулся ко второму. Нас, без сомнения, даже не брал в расчёт. Заорал на хлыща:

– Ты сдурел, хренов переводчик?! Что там нёс этой немецкой девке? Какое сочувствие к фашистам?!

Мои «захватчики» ошарашенно смотрели на мизансцену своих коллег.

Начальничек (а он, без сомнения, был старшим офицером), наконец, соблаговолил обратить внимания на нас. Кивнул остальным:

– Его приставили к группе немцев переводчиком. А он на сиськи немки упулился! Она ему говорит, мол, мой дедушка здесь погиб, но он был добрый, даже антифашист. И ЭТОТ болван… – он запнулся, чуть не заматюкавшись: – что̀ в ответ? Бормочет: «Да ничего страшного, понимаю, сочувствую вам». Представляете? Хер тебе, а не пятнадцать рублей за переводы! Думал, кроме тебя никто по-немецки не понимает? Я слышал всё! Иди, пиши объяснительную.

Он кивнул на меня:

– ЭТОГО за что задержали?

Оба переглянулись, и «Бульдог» пояснил:

– Да тоже с немчурой якшался, но мы вовремя пресекли.

– Что-нибудь серьёзное?

– Вроде нет. К их девкам клинья бил.

– Понятно, русских баб им мало, – мотнул головой начальник и вышел.

Треугольная морда посмотрел на своего коллегу, потом на меня, как на вошь несчастную, обронил:

– Особо инициативой не занимайся. Без тебя есть, кому решать. Свободен! Дуй отсюда.

Значит, в мою искренность особисты поверили. «Свободен!». Сами-то небось противоположного хотели. Однако мои кружева с мэдхен не тянули на госизмену. Но перед тем меня тщательно обыскали, записали паспортные данные. Я понимал их разочарование: за столь дохлое дельце звёздочки вряд ли светят. У них были хари, будто похоронили всё свою родню. Картонку покрутили и с сожалением вернули. На доказательство сотрудничества с зарубежной разведкой она не тянула. Жвачку «Ригли» оставили себе. Мелочь, а неприятно (для меня, разумеется). Эти товарищи, как и менты на толкучке, были не прочь приобщиться к закардонному образу жизни, только осторожничали.

– Чтобы мы тебя больше не видели здесь.

Я молчком кивнул (меньше говоришь, целее будешь!). Поспешил на выход. Прикрыл дверь и оглянулся на коридор – в какую сторону рвануть. Однако успел услышать то, что не предназначалось для третьих ушей: «„Ты первую зарплату ещё не получил?“, „Ещё нет. А сколько мне причитается?“, „Как лейтенанту, пока четыреста, мне уже положено за выслугу девятьсот пятьдесят“».

Что?! Мои ухи завернулись в трубочку! Я уже торопился по коридору к выходу, а всё потрясённо повторял: «Девятьсот пятьдесят, девятьсот пятьдесят рябчиков… А этому – ВСЕГО ЧЕТЫРЕСТА. Нихрена себе». Моя мамочка получала дежурным по станции всего-то восемьдесят. Интересно, кого ж берут на такую работу? Стукачей? А те откуда берутся? Прямо государственная загадка. Но сдавать других даже за шальные деньги – точняк западло.

Быстренько вышел из гостиницы. Вольно вздохнул: «Фу-у… Вырвался из недр «конторы глубокого бурения». Честно говоря, я ссыканул (хотя понял это только сейчас). Все знали об этой тайной организации, которая, мол, вынюхивает повсюду, и потому лучше держать язык за зубами. Но раньше я с ней не сталкивался. А тут прямо холодком повеяло откуда-то из подполья, точно от зубастых вурдалаков.

Внутренний голос подколол: «На таких, как ты, кое-кто зарабатывает «трошки для сэбя», как говорит твоя бабуля. Только насупливают для серьёзности брови». Уже постепенно доходило, что такова игра на государственном уровне. И ведь шарили по моим карманам в поисках «гринов». Не-е, я на это не подписывался. Помню древнюю шумиху в прессе, когда сообщалось о судьбе московских валютчиков. Поначалу им дали офигенный срок за спекуляцию долларами. Вроде бы, дело с концом. После – вжиг! Дёрнули опять на суд и огорошили несчастных: «Высшая мера наказания без оправданий». Зашибись, приехали. Задним числом новый приговор. Таков на деле наш самый гуманный суд на свете, не зря в фильме один комик сострил.

Собственно, я не совсем улавливал: зачем копить американские доляры или эти самые, английские почём-фунт-стерлингов? Ведь заграница – пока неосуществимые грёзы. Там очутишься, коли против власти попрёшь и надо будет смываться. А если сейчас их покупать, то себе же в облом: за доллар – всего шестьдесят с чем-то копеек! Так что, будем скромнее, бесценными рублями обойдёмся. Надёжнее рубля в мире, конечно, нет валюты.

Я успел потом ещё потолкаться с немцами. Только почаще оглядывался вокруг.

В самом деле, было здорово. Народ общался, веселился, что-то обменивал. Мне тоже подарили кучу значков, жвачек, авторучек. И я был в некотором недоумении: «Куда их? Погоди-ка… А что если толкнуть?». Натурально, кто-то не сумеет приехать в центр, но пожелает приобщиться хотя бы каким-то боком к фестивалю. Вот и посодействую дружбе народов.

Рассовал по карманам и отправился на троллейбусе к ТЮЗу.

К шестнадцати часам я был уже у театра. Контролёр удивлённо подняла брови, увидев приглашение: откуда у советского обормота аусвайс? Всё же пропустила. Народу в актовом зале набилось под завязку, стоял тот ещё гвалт! Было немного душно. Я тщетно искал парочку «своих» немочек. Увы, они растворились в задорно-разноцветном бедламе. Организаторы носились кругами, что-то выкрикивая и рассаживая всех по группам.

Кое-как рассадили. Погас свет, и зал затих. Оставалась освещённой лишь сцена, где к трибуне потянулись очередные товарищи в белых рубашках и пиджаках. Снова полились речи о солидарности и взаимной любви навеки. Мой внутренний голос ехидно заныл: «Между прочим, с конкретной любовью у тебя ничего не получилось, жалко, наверное?». Отмахнулся от него, как от овода: «Пошёл нафиг!» Я не терял надежды увидеть Габби.

На выступления певцов, танцоров и целых хоров глядел вполглаза. Уж было заскучал, как в заключение нежданно объявили:

– Рок-ансамбль «Крайс»!

Ничего себе! Я прибалдел. У меня имелась на плёнке запись концерта этой группы, и я с изумлением таращился на артистов, в том числе на симпотную, весьма элегантную, в обтягивающем платье-мини, солистку.

Музыканты не подкачали, и мы хлопали, как малахольные. По окончанию концерта зрители вывались на свежий воздух. На площади перед ТЮЗом стояла будка на колёсах, из динамиков рвалась зажигательная музыка дискотеки. Молодёжь уже трудно было сдержать! Русские и немцы перемешались, болтали и опять обменивались всякой мелочёвкой. Правда, веселились, в основном, гости. Волгоградцы больше жались по стеночкам. Я бы тоже потанцевал, но где же Габби с Магдой? Увы, их нигде не было.

Внезапно подскочил плешивый очкарик с микрофоном и магнитофончиком через плечо:

– Радио ГДР. Как вам понравилось выступление группы «Крайс»? Вы слышали о ней раньше?

Я смешался. Давать интервью? Такой поворот не укладывался в моей кубышке. Да где наша не пропадала! Постарался быть раскованным:

– Знаю этих музыкантов, очень хорошие. Э-э… У меня на магнитофоне записаны.

И затянул, почти как немецкие рокеры (мне так показалось):

– Sie ist i-i-immer noch allein…[28]

Журналист был изумлён моими солидными познаниями. Не иначе, полагал, мы здесь только с медведями в берлоге ревём. Чувствую, я был для него, акулы пера и микрофона, удачной находкой. Он живо затарахтел:

– Какие ещё рок-группы из ГДР вы знаете?

Вот пристал, как банный лист! Однако внутренний голос уже суфлировал, и я выдал:

– Как не знать! Ещё мне нравится «Пудис», «Вир» и «Омега»[29].

При последнем упоминании корреспондент хмыкнул. И оборвал:

– Данке шён. Большое спасибо.

И свалил. Да хер с ним! Пусть знает наших. В смысле, музыкантов – «Цветы» те же, или «Песняров».

…Меланхоличные волны памяти по-прежнему накатывались на берег сегодняшней армейщины, пока мы направлялись к месту своего боевого задания. Нам никто, разумеется, не объяснил, в чём оно заключается. Но по выданному оружию в виде ломов, совковых и штыковых лопат уже догадывались, из чего сегодня постреляем. Впереди показалось место дислокации в виде полуразрушенной здания, которое давно не использовалась. И пока я маршировал, тешил себя мыслью: «Авось, почти неизвестная мне Габби услышит интервью да всплакнёт по несбывшейся страсти к простому русскому хиппаку».

Замполит роты лейтенант Виктор – неплохой, в целом, парнишка. В роте его кличут Марксёнышем. Иногда прикалываюсь с ним, если выдаётся чуток свободных минут. Лейтёха выглядит примерно так, как вся его псевдоидейная мутота – никак. Среднего роста с белёсыми волосами, овальная, вполне упитанная физия. Самое выразительное в нём – васильковые глаза: они вроде и привлекают внимание, и отдают холодным бездушием.

Скорее всего, Виктор чувствовал во мне родную душу, с которым можно размесить словесный понос. Как-никак, я почти интеллектуал по армейским меркам! Правда, отныне сильно засомневался в собственных умственных способностях: не придурок ли – одеть кирзуху, бросив институт из-за вертихвостки?

Раньше я не был любителем глупых размышлизмов. И для меня стало настоящим откровением, когда преподаватель философии объяснил первокурсникам, что мозгодробительная дисциплина – всего лишь заурядное мировоззрение человека. Считаешь, например, того типа дерьмом – это твоя точка зрения на его жизнь, считаешь его клёвым парнем – то же самое, но с другого боку-припёку. И тот же прѐпод однажды привёл с иронией пример из истории: в царское время некий чинуша изрёк, дескать, польза от философии не доказана, зато вред от неё возможен. Доцент обвёл аудиторию взглядом и спросил: «Возможно, в самом деле, большинству хватает довольно тусклой философии, чтобы не засорять мозги?». Мы молчали, вполне соглашались со столь здравым выводом чинуши. Хотя теперь я начал подозревать, что не всё так просто.

Сейчас сидим с Виктором после обеда на скамейке у плаца, травимся куревом в полное удовольствие (он угостил меня «Ту-144»). Меня как раз потянуло на воспоминания о «довоенном» бытие. Исповедуюсь замполиту, словно на требе попу̀: был грех – с удовольствием занимался в институте фарцой, раскручивал дружков по «соцлагерю» на всякое шмотьё, потом отправлялся по выходным «толкал» товар всем, кто жаждал выглядеть модно и престижно.

Мы обычно кучковались вместе (хотя никто не интересовался друг у друга, откуда вещички). Сидели себе прямо на базарных стойках, товар рядом в пакетике; иногда чуть вытащишь уголок джинсы или расписного батничка, дабы намётанный глаз сразу всё улавливал.

Обсуждаем:

– Видал чувака на углу, что «Вранглёр»[30] сбыл рыжухе? Вот дура! Сказал, что симпатичная, потому скидывает цену, она и расплылась. Не врубилась даже, что швы вкось идут.

– Подходил к нему, как бы приценивался. Голимый самопал! Бирмак не кожаный – будто у Levi`s, да только без двойной прострочки по внутреннему шву. На Малой Арнаутской такую дешёвку гонят.

Смеёмся:

– Кто хиппует, тот не поймёт.

Кто-то добавляет:

– На прошлой неделе за двести восемьдесят какому-то колхозану «Ливайс» втюрил.

Мы охаем от зависти. Только так и не могли определиться: «Ливайс» или «Левис»? Каждый стоял на своём – типа, только он знает, как правильно по-английски.

Иногда пластиночку рок-н-ролльскую рядом поставишь к столбику навеса – мол, приобрёл её и отдыхаю себе, никого не трогаю. Блок жевачки невзначай положишь. Ушлый народ всё понимает, бочком придвигается, спрашивает: «Почём джинсики? А за пласт сколько просишь?».

Однако и подозрительные типы сразу выявлялись. «Это что за пластинка с зарубежной музыкой?» «Вот это? Да прикупил у какого-то лоха. Где он? Не знаю – только что слинял». Пойди, найди в толпе, где еле протиснешься. И тебе ещё дружки по сбыту подают знаки: с этой мразью не связывайся – точняк особист.

Впрочем, иногда случался облом. Подваливает хмырь, спрашивает, что почём. Вроде, нормальный чел, торгуется с тобой. После – раз! И вытаскивает красную корочку:

– Пройдёмте, гражданин. «Добро» ваше? С собой заберите тоже.

И никак не улизнёшь – с боков другие менты подпирают. Ужаснейший, по их мнению, проступок совершил. Твои коллеги по бизнесам вмиг рассасываются в спасительной толпе. Сегодня твой черёд отвечать по закону.

Приводят в синий вагончик c края толкучки. Спрашивают, что в твоей модной жёлтой сумке. И сразу же предлагают сдачу в плен «по-хорошему». Ты непонимающе пожимаешь плечами. Тогда добрые рыцари без страха и упрёка (заодно – без зазрения совести) выворачивают сумку. Ещё попутно грузят моральными принципами «Истории КПСС», которые обрыдли уже на первом курсе: пошто подрываешь советскую экономику и попутно помогаешь экономике буржуинов? Хех, тот учебный «кирпич» серого цвета нагонял тоску не только на меня, но на всех первокурсников медвуза! Едва мы, «позвонки» переступили порог института, как нам тотчас стали втюхивать унылую ахинею на занятиях о «руководящей и передовой партии рабочего класса…». Да чтоб вы провалились со своей «ролью» в преисподнюю! На лекции по архиважному предмету шли как на каторгу. Изумлялись: «Без кэпээсэсной истории хороших врачей не бывает? Заболело горло? Вот рецепт: прочти сто раз главу 5, и в глотке никакого першения! Не спится? Прочти на ночь главу 10-ю тысячу раз, уснёшь обязательно! А если занедужит задница? Хватит пяти листков в туалете».

Мне, как мальчишу-плохишу, старшие товарищи, втолковали дальше:

– Не пристало советскому гражданину заниматься подобными недостойными вещами. Не стыдно ли тебе, купи-продай, порочить наш прекрасный образ жизни, показывать, будто мы так плохо живём, что приходится приобретать винил с непотребными песнями всяких битлов, жувачку, косметику и прочее. Гляди, джинсы – это крашенная синькой брезентуха сварщика.

С последним я почти соглашался:

– Да немного похоже. Костюмчик сварщика – оно, конечно, прекрасно, но лучше уж сами носите.

Старшие товарищи смотрели осуждающе:

– Совесть не мучит? Сам рассуди, за заморские портки продался. Позоришь социалистический строй перед иностранщиной.

Я как бы честно стыдился. Но не оставался в долгу, неуверенно гоношась:

– А вы оденете брезентуху для моды? Нет? А-а.… Зато, когда я влезу в фирму̀ с клёвым патчем, все девчонки на улице мои! Сами знаете: «Ты пришла ко мне нах хаус[31] в джинсах с клёшем «Леви Страус».

Менты были как бы непреклонны. В их мутных фарах отражалось одно: «Что с ним поделаешь? Расстрелять отщепенца мало». И расстреляли бы, как при Сталине. Да здесь крылся маленький секрет.

Я старался отмалчиваться. Себе дороже болтать лишку! Запросто притянут по статье за спекуляцию. А так был знаком с уже привычным сценарием: постращают для порядка, потом ставят вопрос ребром: «Писать протокол об изъятии будем?» Ну, как же! Разумеется, нет. Я побаивался, что «доведут до сведения» в вуз, и прощай учёба! С другой стороны, коли не выпишут протокол, то… В том-то вся хитрость! Делаешь жалостливые очи, мямлишь, мол, простите бедного студента, пожалуйста, а то есть нечего (варианты: денег нет, живу на квартире и платить нечем, мать больная, сделал это впервые и так далее, и тому подобное), поэтому больше – ни-ни!..

Паразиты внутренних органов входили в моё трудное материальное положение, упитанные рожи как бы смягчались. Уже милостиво цедили:

– Топай отсюда. Только вещи оставляем… Для уничтожения согласно протоколу. А то продаёшь, понимаешь ли, вещи врагов.

На твоём лике возникал деланный ужас:

– Может, что-то отдадите? Я ж последние деньги потратил, жить не на что!

«Мусора» чётко учитывали правила игры – я мог появиться на толкучке с барахлом не единожды. Как бы безразлично вздыхали:

– Ладно, бери это и это. А вот это придётся оставить по закону.

«Вот падлы, – думаешь ты, – недурно стоят на страже не только социалистической, но и капиталистической собственности! Ага, вещи врагов. Даже трусы̀ заграничные заберут».

Но вздыхал уже с натуральным облегчением:

– Что ж, коли так получается…

Ты знаешь, что едва закроешь за собой двери, как стервятники в мундирах растащат всё нажитое тобой в «непосильном труде». От того оставалось надеяться, что в следующий заход не попадёшься и успеешь ВЗЯТЬ СВОЁ. Только цену за джинари, музыкальные «пласты», батники придётся увеличить. Таковы были жёсткие уроки бизнеса «загнивающего Запада», которые приходилось познавать на отечественной барахолке. Фарца̀ кислых не любит. И ты стискиваешь зубы.

О таких беспокойных буднях фарцовщика я и поведал с долей печали Виктору.

Увы, серпасто-молоткастый Марксёныш никак не врубался, почему я не врубаюсь в преимущества социализма:

– Как ты мог ТАК поступать?! Ты же был пионером, затем – комсомольцем, которые всегда впереди! Уверен, сбился с правильного пути, слушая вражеские «радиоголоса». Но сейчас надо достойно служить. Помнишь 63-ю статью?

С умным выражением лица киваю: как помнить! Хотя разве полностью упомнишь, что отпечатано в армейских талмудах.

Лейтёха уже чеканил:

– Воинская служба в рядах Вооружённых Сил СССР – почётная обязанность советских граждан. Если будешь отлично нести службу, получишь Почётную грамоту, вышлешь родным фото, где стоишь у развёрнутого знамени полка.

«Ну да, ну да, – ухмыльнулся я в душе. – Простой, как сатиновые трусы. Мёртвого замучит занудной мозгомойкой. По мне предпочтительней получить за службу деньгами. Впрочем, бумажка со штампиком может сгодиться дома – глядишь, с такой грамотой восстановлюсь в родном вузе. Выучусь на лекаря и заживу по-человечески». Внутренний голос впервые безоговорочно согласился со мной.

А от Виктора пошла «опять морока про коварный зарубеж». Начал заворачивать насчёт западных радиостанций, которые поливали непобедимый Союз грязью: все эти «Свобода», «Голос Америки», БиБиСи и прочая хрень. Хотя я их, признаюсь откровено, слушал с неподдельным интересом: много чего вещали о нашей стране чудес, о чём ни я, никто иной даже не догадывался! Сквозь шум, писк и треск глушилок прорывались потоки информации оттуда, куда попасть большинство гомо советикос даже не мечтало. Только откуда эти сволочи «за бугром» вытаскивали запретные фактики о нашей стране, коли мы за «железным занавесом»? Таинственные глушилки (что за зверь, никто не знал, но представляли наподобие высоких радиоантенн) будто ватой, гасили музыку и голоса ведущих. Мы вновь ловили запретную волну, затаив дыхание внимали подробностям, чем там дышат эти рок-музыканты, что нового отчебучили. Волну опять настигала глушилка, и она опять, жалобно запищав, исчезала. Мы опять искали как бы правду. Такая вот игра в прятки. Сами понимаете: «Родина слышит, родина знает…». Гуляя подростковой компашкой по Сарепте с транзистором наперевес, мы ловили и ловили ОТЗВУКИ чужой, красочной жизни, от которой нас так трогательно пытались уберечь. «Говорит радио Монте-Карло…», или что-то там наподобие. Мы жаждали понять, о чём они так зазывно верещат на своей иностранщине, разбавляя речь призывно-радужной музыкой.

Сейчас я не спорил, принимая вид кающегося грешника. Зачем накалять внутриполитическую обстановку? Ещё в карцер упекут.

Но замполит не отставал. Увещевал, как священник на исповеди:

– Ты мне не звезди. Вижу, что врёшь. Что за народ! Не учитываете наглядных преимуществ социализма! Сколько уже рассказывал на политзанятиях о подлых приёмчиках западных спецслужб. Тебя же могли завербовать за дешёвое тряпьё!

Я опять согласно кивал, вспоминая при этом народную язвительность: «Солнце встаёт весеннее, и птицы поют по-прежнему.// Спасибо родимой партии и лично товарищу Брежневу». Правда, от маминых подружек слышал уже откровеннее: «Ни колготок, н конфет.// Нафиг нужен этот дед!». «В нужных дедах, – не сомневался я, – они получше меня разбираются».

Так коли тотальный дефицит всех уже достал, то почему бы не навариться на перепродаже импортных тряпок? Я был из той самой категории, о которых в советской киношке припечатали: «Некоторую часть молодёжи (будь уверен: «совсем маленькую») Западу удалось разложить». Почему разлагалась, диктор не объяснял. И я ничего не мог с собой поделать – уж очень хотелось жить нормально, не в дерьме копошиться, как большинство. И разве виноват, что большинство тоже упорно жаждало одеваться у «презренного меньшинства» в заграничное шмотьё? Или всё-таки большинство тоже благополучно разложилось, только не признавалось в подлом упадничестве? Сплошь вопросы! И не понятно, где истина, где ложь. По крайней мере, на лекциях по как бы НАУЧНОМУ коммунизму ответов не давали. Лишь твердили: «Учение Ленина верно уже потому, что верно». Все кто против – ренегаты и предатели. И не тявкай, коли в твою башку лезут крамольные идейки. Иначе…». Но я как-то позволил себе подумать: «Что если социалистическую и капиталистическую системы объединить? Чего они бодаются? Зажили бы вместе, не тужили». Да кто ж позволит! Даже в мыслях трудно представить невероятное: чтобы Союз уступил дорогу Западу, или тот ему. А о развале такой махины, как СССР, грезить было совершенно смешно. Мы же непобедимы!