Черный снег

В конце февраля снег становился черным. Он подтаивал, и сажа, накопившаяся за зиму, собиралась сверху.

Я стою на цыпочках и выглядываю в окно, зацепившись для устойчивости зубами за подоконник.

Маленький мальчик разглядывает черный снег. Он не знает, почему он появляется, он думает, что так и должно быть.

Дело в том, что топили в поселке углем, который привозили с местной ТЭЦ, вырабатывающей электроэнергию для машиностроительного завода и воинской части, точнее складов со снарядами, которые находились в пещерах бывшего Сазанского подземного монастыря.

Да, и многочисленные тепловозы, курсирующие по железной дороге, добавляли грязи.

Я болею, у меня чирий на ноге, мне нельзя на улицу. Поэтому стою на холодном полу и выглядываю из окна.

В доме печка, труб отопления нету. Когда ее топят – жарко, потом нормально, а к обеду холодно.

Февральское солнце отогревает промерзшие за зиму окна. Они тают, и сквозь них можно разглядывать грязную улицу, насыпь железной дороги и гуляющего Андрея. Он показывает мне язык и зазывающе машет рукой. Мне скучно, я разглядываю окно и вдруг вижу ее. Это Божья коровка, маленький красненький жучок с двумя черными точками на спине. Осенью он забился между рамами и спал долгим сном, а сейчас, отогретый солнцем, вылез в избу.

Потом нахожу ещё одного и ещё.

Я очень рад, я теперь не один, нас много.

Нахожу коробку, это их дом.

Но чем же их кормить?

Приношу кусочек сахара, мочу его слюной и сую им под нос.

Они начинают пить сладкий сироп.

Ура, мы спасены.

–Андрей, Андрей, – кричу я, – у меня Коровка.

Андрей смотрит с той стороны стекла, теперь уже он завидует мне. Божьи коровки появлялись каждый год в конце февраля, это было предвестником весны. Они жили до тепла, а потом я выпускал их на свободу.

Сажал на руку, выходил на улицу и пел:

–Божия коровка улети на небо, дам тебе конфетку.

Они поднимались на кончики пальцев и улетали.

Когда в поселке провели газ и в доме появились батареи отопления, которые прогрели окна, Божьи коровки пропали. Они больше не появлялись. Скорее всего, спрятавшись в щели, они в тепле пересыхали за зиму и умирали.

Зимой мама возила меня в садик на салазках. Закутывала как куклу. На ноги надевала колготки, сверху штаны с начесом, ноги просовывала в валенки с галошами. На груди у меня была майка, свитер и кофта. Сверху цигейковая шуба и шапка, с тщательно завязанными ушами. Ещё меня укутывали шалью и неся подмышкой ложили словно большую наряженную куклу на салазки с низкой алюминиевой спинкой. В темноте продираясь по бесконечным выбоинам, она меня часто теряла и ей приходилось возвращаться.

Позднее отец сзади приделал к санкам две металлические ручки. И теперь мама их вперед толкала, меня контролировала. Мне больше без ручек нравилось кататься, я тогда часто сам специально падал, чтобы она меня искала. Машин мало тогда было и они редко по дороге ездили, да и то только грузовые.

Лишь только сошел снег и все чуть подсохло, Андрею купили велосипед. У меня велосипед был с маленькими колесами, и на них спиц не было. Мне надо было его крутить педалями. А у Андрея была цепная передача.

Мой постоянно заваливался на бок, а у Андрея летал со свистом. А потом ему вообще раскрутили колеса и оставили два, как у большего.

Он сначала на нем катался, просто отталкивался ногами от земли и рычал, как машины ездят. А потом поехал, падал сначала. Я хотел, чтобы он сильно упал, разбил себе коленку.

Но он научился.

А вечером, придя с работы, мне папа принес такой же. И собрал с тремя колесами.

Я просил сразу двух, как у Андрея.

– На этом сначала научись, – сказал отец. Я плакал.

– Ладно, я завтра с работы приду, переделаю, – пообещал он.

Он устал, и ему не хотелось возиться. Он всегда с работы приходил, ел и ложился спать.

Потом кормил кроликов и с Борькой сидел в бане, похмелялся. – Я не буду на нем вообще кататься, – орал я, казалось, у меня есть велик, такая радость, но целый день кататься на трехколесном.

Я уже пробовал так, брал у Андрея и ездил.

Я хотел как он, заехать в лужу и, отталкиваясь ногами туда-сюда, буксовать, как машины грузовые на дороге.

Андрей смеялся надо мной, и мы подрались. Он меня больно ударил прямо по голове рукой. И я убежал, потом вернулся и залепил ему что есть силы. Он меня свалил и затащил в лужу. Я схватил палку, а он закрыл калитку на задвижку, залез на ворота и кидался в меня протухшими мочеными яблоками. Они падали и с треском разбивались, как гранаты. Тут выбежала его баба Дуня, надавала ему по жопе, а мне отчистила одежду и сказала: «Не надо матери говорить». Я никому не сказал, даже девчонкам, Андрей сам им рассказал, и они играть со мной не стали. А это не я бабушку Дуню позвал, я не говорил, зачем он дерется.

На следующий день мы с ним катались в разных лужах. У меня теперь своя лужа. В нее вода из лужи Андрея попадает, течёт по ручью. Он на нем плотину сделал, ее прорвало, и мы кораблики пускали. Потом он перекрыл и меня не пропускал, распрудить.

Моя лужа стала мелеть, а его, наоборот, к самой калитке подошла. Я тоже свою лужу перегородил. Воды набралось, прохожие стали с трудом обходить.

– Откуда столько воды? – возмущались. Андрей мою лужу распрудил, а я его.

Тут его бабушка вышла, и мы опять стали кораблики пускать.

А девчонки прибежали и камнями их топили. Жалко, завтра в садик, сегодня с мамой в больницу ходили, и Лидия Петровна меня выписала.

Садик я не любил из за того, что мой друг Андрей в него не ходил. Он целыми днями играл дома, так было обидно смотреть на него, перекатывающего кирпич к открытой калитки, чтобы ветром не закрыло, потому что до щеколды он ещё не доставал.

А в это время отец вез меня на велосипеде в садик. Он возил меня на раме, так как с багажника я постоянно падал, а здесь можно было держаться за руль.

Я скулил,а отец успокаивал: Приедешь с садика он только кирпич дотащит и будите вместе играть.

Андрей злорадно показывал мне в след язык.

Помню в садике во время прогулок мы бегали за веранду пописать с девчонками и они просили нас показать, а мы их.

Один раз я, Витька Буна и Иринка Грязева пошли туда втроём.

–Ирин покажи,–пристал к ней Витёк.

–Неее,– отрезала она.

–Я тебе дам конфет,–он протянул ей горсть разноцветных камушков тех, что закатывают в асфальт(вчера на ковырял), они были очень похожи на конфеты

Изюм в глазури.

Иринка ещё не успевшая одеть трусы, встала во весь рост. Там унее вообще нечего не было. Она протянула руку и поняв, что мы ее обманули, кинула в нас камушки. Заржав мы убежали, а она взяла и нажаловалась воспитательнице.

Весь день я ходил сам не свой-ждал прихода мамы.Когда она зашла за мной, я подбежал к ней, обнял и горько заплакал. Лидья Петровна ей не чего не сказала,-я зря переживал.

Сидя на веранде или в маленьком деревянном домике, мы рассказывали страшные истории,-про черную руку, красное пятно и старух колдуний. Было страшно и очень интересно.

В колдуний я верил и боялся их. Как только увижу старуху, сразу делал фигу в кармане, что б не сглазила, так меня научила мама. Как это не странно,а фиги я держал лет до тридцати-это точно.

Маленьким лежа в темной комнате, когда сразу не удавалось заснуть, мне тоже мерещилось что в темном углу или под шкафом кто то есть. Я замирал лёжа и старался не дышать. Как правило не чего ужасного не происходило.

Почему маленькие бояться темноты?

Возможно, это животный страх перед неизведанным, который со временем проходит. С возрастом, долгими бессонными ночами, ворочаясь с места на место, мы с сожалением вспоминаем ушедшее время, когда казалось, что рядом кто то есть.

Учёные люди пишут, что дети начинают помнить себя с пяти лет. До этого возраста наш мозг стирает негативную информацию, чтобы она не мешала в дальнейшей жизни. Многие утверждают, что они помнят себя намного раньше.

Всё возможно, как и то, что наш мозг сам придумал многие события. Люди, помнящие одни и те же события и находящиеся все вместе, помнят и рассказывают о них каждый по-своему, а случайно присутствующая при этом запись часто выдает ещё один результат, отличный от воспоминаний всех участников.

Мы дорабатываем события до уровня собственной приемлемости. Всё иллюзорно в этом мире, возможно и он сам.

Я помню себя с пяти лет, иногда мне кажется, что с двух.

Я забыл название книги, которую читала мне мама, там была ещё картинка: девочка держит мишку с оторванной лапой. У меня тоже был мишка, он был набит опилками, как Винни Пух. Однажды у него оторвалась лапа, мама взяла иголку и пришила ее. Я сильно плакал, так как мишке было очень больно.

– Я помню себя с пяти лет – так говорила эта девочка.

«Ха, – думал я, – пять лет, у меня сегодня день рожденья, мне пять лет, а я помню себя уже давно».

Запомнил я это потому, что запомнилось мое пятилетие. День рождения мне отмечали первый раз в жизни, и память об этом событии осталась навсегда. В тот день были все соседские великовозрастные девчонки. Они принесли подарки, что всучили им их родители – так, всякую дрянь и ни одной игрушки, всё для моей матери, а не для меня. Сожрали торт, выпили весь лимонад «Буратино» и стали меня обижать. Я тоже опился лимонада, и по рукам у меня пошла красная сыпь. От пристающих девчонок я сбежал во двор и там заплакал. Хотелось писать, но замёрзшими руками я не смог развязать шнурок, которым были завязаны мои теплые штаны. Я не выдержал, и у меня потекло по штанине прямо в синие резиновые сапоги. Тут, как назло, выбежали девчонки, они стали извиняться и звать меня в дом. Я сел в самую грязную лужу, чуть тронувшуюся льдом.

Когда я был маленький, на мой день рождения всегда шел небольшой снежок.

Грязь немного прихватывало. Климат с тех пор изменился.

Я с истеричным криком елозил жопой по слегка замёрзшей луже и орал.

Девчонки перепугались и разбежались кто куда.

Мать всыпала мне подзатыльник и, дёрнув за воротник, уволокла домой. Конечно, она догадалась, почему я закатил истерику. Она меня не ругала, и про это никто не узнал. Так я запомнил свои пять лет.

Я помню бабушку по отцу, которая умерла, когда мне было два года. Она держала меня за руки, а я скакал, стоя на ее ступнях, которыми она меня слегка подбрасывала вверх. Было страшно, но весело.

У нас был телевизор «Рубин». По вечерам все соседи приходили смотреть этот мутный экран. Я не любил телевизор. Там часто пели протяжным голосом какие-то длинные песни. Танцевали в коротких юбках под нудную музыку и играли какие-то долгие симфонии. Смотреть на то, как люди сидят и держат в руках непонятные инструменты, издающие раздражающие звуки с иногда появляющимся громом, было неинтересно.

Отец любил смотреть программу «Время». Я знал, что два раза в неделю показывают мультики, а по субботам – детское кино. Были и другие интересные фильмы про Чапаева и войну. Фильмов было немного, и я их помню до сих пор. Врезался в память фильм про Ледовое побоище, там немецкие рыцари в «вёдрах» на головах с крестами на белых одеждах дрались с нашими воинами.

Хоккей с футболом я не любил (куча мужиков бегала за одним предметом), зато обожал «В мире животных» и «Клуб кинопутешественников». Эти передачи пробуждали во мне яркие фантазии. Мне нравилось мысленно оказываться в незнакомых местах, рядом с причудливыми животными, в трудных условиях. Я, преодолевая нескончаемые трудности, выживал в самых экстремальных условиях.

Очень часто моя мама ходила к соседке Вали и брала меня с собой. Там жил мальчик Андрей, и мы с ним играли. Ставили на старый сундук табуреты, это был наш корабль. Начинался шторм, нас разбивало о скалы, табуреты летели на пол, мы тонули и вплавь добирались до печки. Она была нашим теплым островом спасения.

Помню, в детском садике, в тихий час, мне плохо удавалось заснуть. А постоянные угрозы воспитательницы, что она сейчас возьмёт большую банку горчицы и будет мазать глаза, заставляли меня лежать очень тихо. Обычно я смотрел в окно. Там медленно колыхались ветви клёна, тогда я тоже разглядывал три листика на самом конце ветки. Осенью они краснели, а потом улетали, их исчезновение было сродни смерти.

Мне всегда было грустно, когда улетал последний листок. Я наблюдал за ними несколько дней, но когда этот день приходил, всегда не заставал самого момента падения. Меня встречала голая ветка, грустно шатающаяся на ветру, которая противно скрежетала по стеклу.

Когда хоронили мать моего лучшего друга Андрея, нас, пятилетних ребятишек, оставили в автобусе.

Я понимал почему, чтобы мой друг не видел, как его мать забрасывают грязной осенней землёй. Он в это время возился на заднем сиденье, откручивал голыми руками большую гайку. Тогда я думал, что он просто не понимает того, что происходит, а я-то знал.

Я узнал это с самого утра, когда проснулся от стука в дверь. Это был отец Андрея. Он громко плакал и сказал: «Валя умерла, я сейчас приведу сына, только не надо ему ничего говорить».

Когда пришел Андрей, я уже был одет и сидел за столом, ждал его пить чай с малиновым вареньем.

Андрей был грустный, он молчал, не смотрел никому в глаза. Мы пили чай молча. Я, конечно, не выдержал и спросил: «А мама у тебя что сейчас делает?»

«Ночью она сильно болела, сосала сосульки, а сейчас спит в зале на столе».

Его маму положили на стол и связали руки на груди, я бегал смотрел украдкой.

Потом я часто думал о том, что чувствовала мать Андрея, жуя и глотая лёд в последнюю ночь свой жизни. Она умерла от рака горла, захлебнулась собственной кровью.

Когда мы стали взрослыми, я спросил Андрея, помнит ли он тот день, когда умерла мать, сказав, что я помню до самых мельчайших подробностей.

Андрей нехотя буркнул, что нет.

Обычно наша память стирает все наши негативные детские воспоминания, которые случились с нами до пяти лет, тем самым сохраняя нашу психику. Но мне показалось, что Андрей врёт, да и не попросил он рассказать подробностей.

Однажды в шкатулке, что осталась у него от бабушки, которую он всегда носил с собой, я увидел эту гайку, которую он открутил тогда, сидя в автобусе. Он тогда еще сломал ноготь на большом пальце, ноготь с тех пор рос немного в сторону, но он всем говорил, что повредил его ножовкой на уроке труда.

Наша компания была немного странной тем, что выбивалась из общепринятого ряда.

Это произошло по понятной для нас причине, но не ясной для других. Квартал наш был девчий, их было много, они были старше и бойчей. Когда мы были маленькими, мы были их детьми, а потом они не хотели нас отпускать с этого уровня. Мы многое узнавали от них, например, о бесконечности космоса, о том, как рождаются дети, и играли в их девичьи игры. В дочкиматери, в мужа и жену, но самая крутая игра, которую я помню, это была игра в доктора.

Сюжет был незамысловатый: идет война, тебя ранили, а девчонки-санитарки тащат тебя в кусты спасать от смерти. Лечение заключалось в том, чтобы снять с тебя штаны и положить тебе туда осколок от разбитой бутылки изпод лимонада. Пацаны сопротивлялись, но недолго. В ответ шел неоспоримый аргумент.

– А ты тоже покажи.

– Не покажу.

– И я тоже, – компромисс, как правило, всегда достигался. Жалко, что вожделенная цель разочаровывала пацанов.

–А у них там ничего и нету, – говорили они потом. Эта неразрешимая загадка сильно возбуждала. Мы гадали о том,как же девчонки писают. Тогда мы ещё верили в аиста, который принес нас родителям, некоторых нашли в капусте, других на стройке.

В то же время знали, что папка мамку по ночам обижает, так как сами неоднократно были свидетелями этому.

Я сразу начинал хныкать, жалуясь то на болящий живот, то мне надо было попить.

Нет, мне не было жалко мамку, я просто не хотел, чтобы у меня родился братик или сестрёнка и потом надо было с ними сидеть. Если у кого-то была младшая сестра или братик, мы их жалели.

Поколение 60-х годов имело одного или двух детей, редко у кого было трое. Их поколение не попало на войну, не хватило пару тройку лет. Они каким-то чудом, не имея связи с Западом, не зная их жизни, все равно поймали волну потребления. Хотя я же вру, имели они связь.

После войны на экранах страны появились трофейные киноленты, а затем пришел и американский кинематограф с его индивидуализмом, жаждой денег и стремлением к красивой жизни. Да и жизнь в стране советов потихоньку менялась. В колхозах стали давать паспорта, платить зарплату. В магазинах появился ширпотреб. На фоне восстановления страны стали строить жилье и давать людям квартиры. Фильм «С легким паром» произвел фурор, его стали показывать каждый год в новогоднюю ночь. Наверное, с тех пор жизнь не сильно изменилась, так как его транслируют до сих пор.

Жить становилось лучше с каждым годом, жизнь становилась веселей.

Гражданам страны советов хотелось жить новой, более интересной жизнью.

Многие уже не хотели больше «копаться» в пеленках с вечно орущими детьми. Мой отец, двадцать седьмого года рождения, чудом не попал на войну. Бабка зарезала телка и поделилась с председателем, который в метрике исправил дату рождения.

Бабка, конечно, действовала не столь нагло, ведь в ту пору детей в семьях было много, они часто умирали, и родители не очень гемороились с датой рождения.

–А ты Шурку когда родила?

–На Троицу, в аккурат сенокос был, мой ещё орал тогда: нашла время рожать, могла и погодить маленько.

Так что прикинуться с днём рождения было несложно, то ли на Казанскую, а может, и на Илью пророка.

Таким образом, папа на фронт не попал. Он работал в колхозе, возил солярку из города в деревню, в бочке на телеге, на худой, еле живой лошади. Я так и не спросил у него, была ли это кобыла или конь. А сейчас не у кого.

Работа была блатная; выгнал, запряг и в город, за сорок километров, а потом обратно. Как говорится, не бей лежачего. А что до мороза, дождя да вьюги, о таких мелочах в ту пору не думали. Да и на телеге под армяком можно было укрыться.

Боялся он только волков, что чудились ему в Мещерском лесу. Да, волки там были и выли, но не нападали, кажется, он их не видел ни разу. По дороге домой в лесу он собирал шишки. В деревне, кроме коровьего козяка, топить печь было нечем. А за валежник можно и в лагеря загреметь. Так они и выживали – шишки прекрасное топливо. Питались картошкой, репой, да была у них коровенка, за которую они платили большой налог. Сено ей рвали руками по краю дороги, колхозные луга косить было нельзя. Дед умер рано. Заболел (скорее всего) гриппом, покашлял и отдал концы. Старший брат по дороге на фронт попал под бомбёжку и погиб. Средний воевал в артиллерии и вернулся. Сестра уехала в город, там родила девятерых детей, потом забрала свою мать, отец мой с ними подался. Он не любил вспоминать детей сестры, которые ему очень сильно надоели. Когда от завода стали давать участки под застройку домов, он с радостью взял и построился.

Женившись в тридцать семь, когда уже нагулялся бобылем, он сказал моей матери:

–Лет нам много, тебе тридцать четыре, и сестры с братьями надоели, как и мне сестры племянники, давай поживем просто так, для себя.

Та согласилась.

Но «кололи» глаза соседи, да и бабка моя, которая стала жить с ними, считала мать лентяйкой.

Когда они купили стиральную машинку, она постоянно ворчала:

– Да мы вон на пятнадцать человек на проруби белье стирали, а эта: Федя, нагрей воды, я уже постирала, можешь выносить, – передразнивала она ее втихомолку.

Вобщем, забеременела мама( молчком )и преподнесла это как свершившийся факт.

Отец тоже воспринял это довольно спокойно:

– Ну ладно, вырастет, будет по хозяйству помогать.

А хозяйство они по деревенской привычке держали. Сажали картошку, были у них овцы и куры.

А позже появились и новомодные кролики. Жили они дружно, но мать на отца постоянно орала. Она делала это за дело и без.

– Чего дверью бузуешь?

– Что крадёшься, как мышь, напугал уже, – громко кричала она.

Доставалось и мне. В залу вообще нельзя было заходить (таскать пыль). Я всегда делал это украдкой, когда никого не было дома. Но мама мой проступок всегда замечала. Это научило меня быть осторожным, быть очень внимательным к мелочам. Я научился брать предметы, а потом складывать их точно на свое место.

В этом деле у меня появилась дьявольская осторожность, я тоже стал замечать очень незначительные мелочи. Если не было пыли, значит, этот ящик кто-то открывал. Хотя пыль тоже можно было назад припорошить. Мало того, что я нарушал запреты, ещё любил «лазить» в ее вещах.

Однажды я нашел там книгу «Гинекология и акушерство», 1957 г. издания. Там были такие рисунки и фотографии! Разглядывая их, я узнал, откуда девочки писают. Мало того – узнал вообще всё! Особенно меня поразила глава о венерических болезнях.

Я был в шоке и с тех пор стал панически бояться заразиться. В 90-е это спасло меня от гепатита и СПИДА. Взрослые работали шесть дней в неделю,

а суббота была коротким днём. Все их развлечения сводились к бесконечным гулянкам и походам в кино.

Каждую субботу они собирались у кого-либо и гуляли с вином и гармонью, иногда крутили пластинки.

В воскресенье было продолжение, обычно с обеда. Все эти мероприятия проходили по кругу (сегодня идём к Нинке, а следующие выходные к Петровичу). Понедельник был тяжёлым днем, похмелялись после работы. Во вторник болели и отходили только к четвергу.

Когда суббота стала выходным днём, в их жизни произошли изменения. Теперь начинали пить уже в пятницу.

Когда стали давать шесть соток под дачи, в стране произошёл дачный бум.

Атрибутом удачного человека была квартира, машина и дача.

Самые крутые могли съездить отдохнуть на юг к морю.

Хотя в семьях в основном был один или два ребенка, их воспитанием особо никто не занимался.

На нас никто не обращал внимания, мы были предоставлены сами себе. Проводили время по-своему. На первом плане летом была речка, а зимой каток. Мы играли в чижика-пыжика, лапту и клек. С появлением бамбинтоновых ракеток пошло повальное увлечение им. Мы лупили по воланам с утра до вечера.

По вечерам собирались на брёвнах и озоравали. Летом лазили по садам за яблоками.

В мире тем временем происходили изменения буквально космического масштаба. Несмотря на недавно окончившуюся войну и вновь начавшуюся, но уже холодную, к тому же с ядерным противостоянием, оптимизм

цивилизованного человечества просто зашкаливал. Казалось, что ещё шажок и мы станем равными и подобными богу, победим неизлечимые болезни, освоим космос.

Успехи тоже поражали, человек не только вышел в открытый космос, но и достиг другой планеты, высадился на ней и вернулся обратно. К сожалению, тогда не нашли цели, не увидели смысла освоения Луны, который так хорошо проглядывается сейчас.

По своей сути Луна – это не спутник, а планета-двойник, которая находится в благоприятной, так называемой зоне жизни от солнца. Она находится рядом и имеет все, что есть на земле. Мы ещё тогда, в семидесятые, могли осваивать Луну, как когда-то европейцы заселяли Америку. Луна могла стать второй планетой для человека и спасти его как вид, да и жизнь в целом в случае глобальной катастрофы.

Учёные говорят, что разум через сто тысяч лет после своего возникновения, с ускорением мирового ВВП всего лишь в 2% в год, будет господствовать в своей звёздной системе. Через миллион – в галактике, через сто миллионов – во вселенной. Если мы не видим никого рядом, значит мы одни во вселенной или на определенном моменте цивилизация гибнет.

Человечество должно стремиться сохранить это чудо под названием Жизнь. Вопрос выживания человека отошёл на второй план, появилось огромное количество удовольствий: автомобиль, телевизор, телефон.

Человек как вид сделал большой шаг в своем развитии и стал постчеловеком, мультипланетным видом. Идеи трансгуманизма охватили умы. Многие тогда считали, что скоро исчезнут границы, страны и мировое сообщество будет единым.

Однополярный мир представлялся как благо и огромный шаг вперед в прогрессе.

Мы тогда ещё не знали, что через каких-то пятьдесят лет только что написанный роман Оруэлла «1984» претворится в жизнь и самые современные виды оружия будут опять убивать людей в самом центре Европы.

Это было на следующий год после смерти матери друга Андрея от рака горла. Мне было уже семь лет. Его бабушка Маша угостила нас с ним жареными карасями, которые наловил его дядя Гриша. Они были очень вкусными, но очень мелкими.

Я их с жадностью ел, а косточки не выбирал добром – неохота было возиться.

Глотая очередной кусок, я почувствовал боль в горле. Она не проходила, и я пожаловался маме.

– Съешь корочку черного хлеба, и все пройдет. – сказала она. Я грыз, давясь, чёрствый черный хлеб, а неприятное ощущение все равно оставалось.

– Ты, наверное, просто ободрал горло косточкой. Я там ничего не вижу. – сказала мама, внимательно посмотрев мне в рот.

И мы пошли в клуб смотреть кино. Фильм был очень интересный, там герою пришили жабры, и он мог плавать под водой. Но боль и неприятные ощущения отвлекали меня и не давали насладиться фильмом.

На следующий день горло не прошло, и мне стало трудно глотать. Весь день я промучился и с трудом заснул вечером. В ночь мне стало ещё хуже, я стал задыхаться, плакать, и меня стало рвать кровью с гноем. Родители вызвали скорую помощь, и меня увезли в больницу.

Наутро врач осмотрел меня и, найдя кровоточащую опухоль, велел ехать мне с мамой в областной город в Онкологическую больницу.

Из разговора папы и мамы я понял, что туда очень тяжело добираться и никто не знает, где искать эту больницу в чужом большом городе. Мама очень сильно переживала, а отец сказал:

– Нечего никуда ехать, все равно умрет, у него рак.

Я плакал и спрашивал:

– А что такое рак, я же ел карася?

На следующий день мы с мамой поехали на электричке в Пензу. Было очень интересно. Потом мы долго плутали искали «раковую» больницу.

Проходя мимо очередной витрины очередного магазина, я увидел ее. И встал как вкопанный. Это была игрушечная железная дорога. Мама, видимо желая меня отвлечь, зашла со мной в магазин и попросила показать игрушку. Там был электрический паровозик, который сам бегал по железной дороге и таскал за собой два грузовых вагончика и цистерну. Все это было очень красиво сделано (как настоящие), и движением состава можно было управлять ручным пультом. Я замер в абсолютном восторге. Ведь свой поезд мы уже пару лет собирали вместе с Андреем у него в сарае. Таскали всякие железяки, что отваливались от вагонов и валялись по краю железнодорожного полотна. Я сразу понял, что это мечта всей моей жизни.

И вдруг мама сказала:

– Хочешь, я ее тебе куплю?

Об этом я даже просить не смел и не собирался закатывать истерику, как тогда из-за ружья, что стреляло пробками.

– Хочу, мама. – тихо сказал я.

– Ну ладно, вот выпишут нас из больницы, и мы на обратной дороге ее купим. Я был самым счастливым человеком на свете. Я мысленно уже собирал пути в зале, и мы с Андреем играли.

Я прокручивал в своей голове один вариант игры за другим. Отложенное счастье было у меня уже в кармане.

В больницу меня положили и обследовали на следующий день. Засунули какуюто трубку в горло и смотрели в окошечко на другом конце. Врач сказал, что рака у меня нет, а это была, наверное, косточка от рыбы. Вокруг нее сильно воспалилось, потом нарыв прорвался, и всё вышло вместе с гноем, и косточка тоже.

В этот же день нас выписали.

А железную дорогу, несмотря на меня, орущего весь обратный путь, мне так и не купили.

Позднее я понял, что это было слишком дорого.

По прошествии многих лет, когда у меня был уже семилетний сын, в самый разгар 90-х, я, проходя по рынку в поисках чего-нибудь подешевле, опять увидел такую же железную дорогу.

И это опять было очень дорого. Игрушка стоила целую зарплату, которую не давали несколько месяцев.

Я ее купил, не раздумывая. Сын был очень рад, жена орала матом. А мы вместе с ним играли в зале, разложив ее около домов из деревянных кубиков.

Мы с Андреем были одного года рождения. Он июльский, а я октябрьский. Его в школу отдали когда ему исполнилось семь лет.

А меня решили на следующий год.

–Пусть подрастёт,-говорил отец- еще успеет двоек нахватать. С девчонками мы ходили за цветами.

Первые весной зацветала мать и мачеха. Она появлялась в грязи около бетонного забора Машзавода. Там где тек ручей с насосной станции. Ручей тек из вечно текущих труб и баков для хранения воды. Благодаря ему все лето можно было бегать сюда и в образовавшейся рядом луже ловить дафней для аквариумных рыбок.