Живые помощи
Глава 1.
В Салматке отстраивали Дом Божий. За полверсты от станичной площади, где когда-то давно растворял голубые маковки в небесной лазури старый Покровский храм, на пустыре у въезда в станицу, кипела работа.
Вереницы цветастых платочков водили хоровод вокруг церковной ограды. Кто воду носил, кто кирпичики, а кто и ведра с раствором. Бабы одни! Мироносицы, светоносицы… Больше добровольцев не нашлось помогать каменщикам, нанятым настоятелем, отцом Софронием.
А какая помощь на стройке? Совсем не женская. Кирпичи – с четверть пуда каждый, коромысло с водой – пуд с гаком. А ведро с кладочным раствором – и вовсе полтора пуда! За водой еще и на соседнюю улицу до водокачки сбегай, а ведра с раствором наверх подай.
Мужики кладку выводят, торопятся до холодов. А бабы подсобничают.
– Поаккуратнее, родимые! Берите по четыре кирпича, не по шесть, Клавдия Ивановна! Вот Вы мне тут надорвете спину, в амбулаторию увезут, что я владыке скажу? Угробил-то приход отец Софроний!
Клавдия Ивановна, приходской счетовод, послушно опустила два «лишних» кирпича на поддон. Вслед за ней разгрузились и остальные бабы.
Самая старшая из стройотряда – баба Дуся, Евдокия Петровна Федорова, – тонкая, до прозрачности истаявшая осенняя былинка, стоя у стопки кирпичей, наматывала вокруг шеи косынку. Потом в эту перевязь она аккуратно накладывала по два-три камня, и валко, прихрамывая, тащила ношу к растущим церковным стенам.
Болели у бабы Дуси ноги, распухли, посинели, с трудом помещались в стоптанные башмаки. Но каждое утро, – и в солнце, и в дождь, – она приходила на работу без опозданий. Первая пташка. И отец Софроний выдыхал с восхищением: «Се, раба Господня!».
Не столько ее малая лепта – кирпичик – ценилась настоятелем, сколько молитвы, с которыми та носила непосильные для себя тяжести, и тот дар стойкости, который получила от Бога.
***
Осенью двадцать девятого холода пришли в Салматку рано. Черностоп1 был недолгим. Накануне завьюжило, обнесло станицу мороком. Тяжелые сизые тучи наползли со стороны Вольчего байрака, зацепились за купол Покровской церкви, да тут и осели.
Евдокии не спалось. То и дело ерзала по перине, вытягивала шею, прислушивалась, как сопит в люльке Катюша, маявшаяся соплями уже три дня. Переживала, что вслед за сестрой засопатит и старший сын Никитка. Потом наклонялась к мужу. Алексей дышал ровно, спал тихо. И чудилось ей, что рядом лежит вовсе не супружник, а незнакомый кто и… будто покойник!
Евдокия закрестилась, пытаясь вспомнить слова молитвы, как вдруг в дверь ударили. Три глухих стука. Может показалось?
Евдокия встала с постели, стараясь не наступать на скрипящую половицу, и подошла к окну. Сквозь сполохи света различила неясную тень.
Стук повторился, уже громче. Завозился, зафыркал в конуре пес. «Почему не залаял?» – подумала Евдокия, натягивая подшальник и обуваясь.
– Хозяева! – послышался настойчивый шепот.
– Кого нелегкая принесла? – спросонья пробурчал Алексей.
– Свои здесь. Здарова вечеривали!
– Да уж, вечеревали вчера, ночуем нонче, – проворчала Евдокия, открывая дверь.
На пороге стоял кум Петька Насонов и будто прятал что за спиной.
– Та не злись, Евдокия, дело срочное. Лексей-то где?
– Здесь я, – Алексей на ходу натягивал бешмет, – что стряслось?
– Из Георгиевска мне оказия была, шепнули, будто обоз вышел. Красные бурлаки едут мордовать да дуванить. Казаков как единоличников выселять.
– Тю, что робится-то! – взвыла Евдокия. – А нас то за шо?
– Как за шо? – искренне удивился Петька, – за чихирь, знамо! Салмак2 знатный в вас, вот за то и беруть. В коммуну не отдал надел? А с чего новой власти чихирь3 делать? А хлеб? А мерин? Все теперь общественное, негоже только для себя прятать. Сам не дал, силком отымут.
– Как же отымут, Петенька! Неужто изверги? Свои же, терцы, соседи!
– Соседи-то соседями, да перевертухи, враги похуже басурман будут. Потому как не нашенского изверия они теперь. Нехристи! Кресты посымали да в грязь втоптали. Бога нет теперь, говорят. А без Бога что ж, все дазвольна!
– Да, как же Петя, без Бога то? – не унималась Евдокия.
– А то ты не знаешь, кума, что половина Салматки ужо в красных петлицах ходют.
– Хряпку4 им, а не салмаки! – взревел было Алексей, да приосанился, взглянув на люльку, где сопел младенец.
Чего уж хорохориться. Дети малые на руках, кормить семью надо. В коммуну Алексей не пошел, первое время сдавал излишки и его не трогали. А прошлой зимой лоза померзла. Отзимье5 было затяжное, лето сырое и ветреное. В конце сентября набрали пять ящиков всего, да вино кислое вышло, не вызрела ягода, не набрала сахару. Куда уж теперь…
– А как цепь на шею тебе, да в Сибирь! – не унимался Петька. – Где твой виноград тогда? А Никитку с Катькой в колонию для беспризорников?
Евдокия прикрыла рот ладонью, пытаясь остановить подкатившие к горлу рыдания.
– Бежать надо, Леня! Нонче же! Казаки одни пойдут, бабы останутся для вида. Да их и не тронут, не посмеют. Бежим за горы, а потом пришлем и за жонками и мальцами.
Алексей молчал, с тоскою смотрел то на Петьку, то на детские кроватки.
– Не пущу, – Евдокия вцепилась в Алексея.
Тот ласково, но твердо отстранил жену и пошел одеваться.
– Снедь собери в дорогу, – шепнул Петька Евдокии.
Евдокия надулась и пошла собирать узелок.
Запасы были небогатые. Неурожай случился повсеместно в округе. Корову пришлось сдать в коммуну еще год назад, чтобы остальное не трогали. Птицу продали в начале осени, так как корма не заготовили, людям зерна не хватало, что уж говорить о скотине. Козочку оставили одну – на молоко детям. А в закромах только кислый чихирь, сушка фруктовая, орехи греческие да немного ржаной муки.
Евдокия набрала в котомку сушеных груш да яблок, горсть лущеных орехов, лепешку преснеца6, пошла за вином. Наливая чихирь, проронила в бутыль несколько слезинок. Вот теперь будет пить Алексей не кислое, а горькое вино, подумалось ей.
За нехитрыми делами было время поразмыслить. И решила Евдокия, что лучше отпустить супружника. Куда им в холода с младенцем и трехлетним крохой! А зима обещала быть суровой. Как бы не сгубить детей и самой не отдать Богу душу.
Да и не одна она останется – со свекрами, с сестрой Аришей, с кумой Глашей, Петровой молодухой, да со схимницей – матерью Досифеей. А с ней вообще ничего не страшно! С нею рядом, кажется, сам Господь ходит, да все управляет.
Евдокия в Бога верила по-детски, наивно, неосмысленно. Как в доброго Отца, который поможет непременно, что бы ни попросил. Да и все вокруг так верили. Казалось, по-другому и быть не могло. Старались не прелюбодействовать, не лихоимствовать, не злословить. В церковь ходили по праздникам. Посты держали, на Великий – говели. Христославили на Рождество, на Пасху раздавали куличи соседям, поминальные молебны за усопших сродников заказывали.
Но мать Досифея учила молиться не только за себя и близких, не только за свои потребы. За всех молиться надо: за Царя-батюшку, безвинно убиенного с Августейшим Семейством, за Патриарха Тихона, в борьбе с богоборцами жизнь отдавшего, за мучеников-архиереев, в лагерях загубленных, за весь народ русский, который сиротой остался без духовного окормления.
И каяться учила – ежедневно, ежечасно. А еще смиряться. Все это было для Евдокии слишком сложно. И молитвы – мудреные, длинные. На Вечернее правило встаешь – спина ломит после сенокоса, мысли путаются, жужжат, как голодные комары под ухом. А утром спешишь покормить домочадцев, с хозяйством управиться. Куда уж тут о народе русском упомнить. Наскоро «Отче наш» прочтешь, и слава Богу!
А как пошло поветрие записывать православных в классовые враги, и совсем туго стало. На виду не перекреститься, Господа не вспомнить вслух. Вся жизнь в суете, не до духовного.
Ну а со смирением – вообще одни расстройства. С виду тихая, да внутри – огонь пещной. Под горячую руку Евдокии лучше не подворачиваться!
Но мать Досифея ласково увещевала:
– Крепись, дочка, Бог терпел и нам велел. Он кротких любит, а гордым противится.
И эта фраза странницы стала для Евдокии первым огоньком на тернистом пути духовного возрастания. Туга душевная подходит, скорби, обиды душат, – да тут и вспоминаются слова о гордых, которым все одно Господь не поможет.
Что ж, значит надо смириться – Он не оставит. Отерла Евдокия слезу, улыбнулась, повернулась к мужу, протягивая деньги:
– Вот, Леня. Денька на два вам хватит. Возьми грошей на прагон!
– Себе оставь, понадобятся, – махнул Алексей и присел на скамейку обуться.
Евдокия стояла соляным столбом, онемела. Кум Петька топтался в сенях, причмокивал в усы. Будто уловив душевные метания супружницы, Алексей молвил:
– Не кручинься, Дуся. Чай не на пикеты уходим. К братушке Фоме подадимся, в Худат, на хрукты. Там тепло, спокойно, советска власть там не лютует. Да и пропитания будет детишкам.
– Да как же Худат?! Это ж неделя пути, коль не боле!
– Может и боле. Как Бог даст. Идти нужно тайно, отдаля гредеров, сутками да праулками. Быстро вестей не жди. Но и не горюй раньше времени.
Думал утешить жену, а та еще больше расстроилась, потемнела лицом, как представила, сколько казакам скитаться придется, добираясь до места.
Младший сын Федцовых – Фома – уехал на заработки в Худат еще в середине двадцатых. Устроился на консервный заводик, жильем обзавелся. Звал Алексея к себе, расписывал сочно про житье-бытье на Каспийском взморье. Алексей слушал с завистью, да никак не решался. Дом, хозяйство якорями тянули к Салматке. Фома что – бобыль, дома своего не было, в родительском обретался до отъезда. А у Алексея семья, дети, салмаки!
За лозой, как за дитем малым, глаз да глаз нужен. По весне мерзлые ветви обрежь, купоросом пройдись, иначе парша листья да ягоды сожрет. Летом не дай пересохнуть земле, а то ягоды редкие и мелкие выйдут. Траву сорную вовремя изводи, от нее все болезни и паразиты. Да за осами следить надо, раньше людей полакомятся ягодой. Осенью листву убери, сожги, к зиме лозу укрой. А сколько возни с саженцами! Сама только дичка родится.
Вот Алексей все и тянул с отъездом, хотя жить единоличнику в Салматке становилось все труднее. Федцовы, как и кумовья Насоновы и кунаки по соседству, можно сказать, выживали. Да и в коммуне дела шли ни шатко ни валко. После слякотного, промозглого лета вышел неурожай, власти наверху засуетились, начали давить на станичников, выжимать последнее.
По осени отец Алексея, крепкий хозяин, как положено сдал в хлебозаготовку четыреста пудов зерна, хоть и оставил себе вдвое меньше. Однако председатель стансовета привез новую бумажку о повышении продналога. Мол, на станицу наложили квоту в двадцать тысяч пудов хлеба, большой нынче недобор. Раз ты единоличник, выручай, будь добр, Карп Лонгинович! И Федцов-старший снес в потребконтору еще двести пудов зерна. Как пережить зиму и отсеяться по весне – никто не знал.
Теперь вот пустили борзых из Георгиевска на казаков. Приказные приезжали с «красным обозом» и шарили по хатам да куреням. В подвалы заглядывали, рты пересчитывали. У бездетных Самариных вытащили почти все заготовки на зиму, а родственника, вступившегося за семью, и вовсе арестовали и увезли в неизвестном направлении.
И Алексей понял, что медлить больше нельзя. Наскоро собрался, отдал последние распоряжения Евдокии. На прощанье обнял жену и пообещал:
– Пришлю за вами, как только смогу.
– Спаси тебя Христос, Леня!
Евдокия натужно улыбалась, провожая родных. А потом обливалась слезами, высматривая, как две блеклые тени растворяются в сизой хмари. И казалось, что пропадут, сгинут в мертвенной дымке ее родные и близкие.
В ту ночь из Салматки бежало три десятка казаков. Осиротела станица, овдовела.
Глава 2.
В обед на церковной стройплощадке появлялась десятиклассница Дашка Звягинцева, соседка бабы Дуси. Первым делом она неслась к подопечной и пыталась выхватить из перевязи лишние кирпичи.
Но баба Дуся на лету останавливала Дашкины руки:
– Не зымай, доча. На чужом горбу в Царство Божие не въедешь. А мне надобно… Там все мои, уж чают меня. Так что я сама, с Божьей помощью.
Дашка старице не перечила, даже желания не возникало. Нападало на Дашку невиданное смирение при общении с соседкой. Хотя девушка была гордая и своенравная.
А еще Дашку мучили жалость и совесть. Стыдно было, зная, что больная старушка таскает кирпичи для нового храма, отсиживаться дома. Вот совесть-то и жалость приводили ее на приход в свободное от уроков время. Пока сверстники отдыхали, на дискотеку ходили или в походы, Дашка шла за бабой Дусей, не сомневаясь в правильности пути.
Привел этот путь ее, юную пионерку, в одинокую келью по соседству три года назад. Закрепили тогда за тимуровскими отрядами школы всех ветеранов и безнадзорных стариков. Нужно было навещать подопечных, помогать с уборкой, прополкой огорода и мелкими покупками. Слово за слово, и Дашка прикипела к бабе Дусе, как к родной. Своей бабушки у Дашки уже не было в живых, а тут такая ласка, такое тепло повеяло от старицы.
Болтали про соседку всякое. Никто не хотел брать на себя тимуровское послушание опекать бабу Дусю. Кто говорил, что она ворожея, кто считал черной вдовой, а блаженный Васька с Заречной заявлял, что она монашка. Немудрено, ведь носила баба Дуся всегда черное.
Дашка в россказни не верила, пошла к старушке, да так и осталась с ней вместе. Вместе побелили саман, пропололи палисадник, разгребли заросли боярышника, а потом отправились на стройку нового храма.
Дашка уже выросла из пионеров и поступила в комсомол, но продолжала опекать старицу.
– Эй, Дашута, а ну пойди сюда, – окликнула девушку Клавдия Ивановна.
Женщина отерла руки о передник, приобняла Дашку и шепнула на ухо:
– Пора тебе сворачиваться. Позвонили с райкому, сейчас комиссия приедет с уполномоченным. Негоже комсомолке здесь крутиться, еще, не приведи Господь, эксплуатацию детского труда припишут батюшке Софронию. Так что дуй скорее домой.
Девушка растеряно посмотрела на бабу Дусю, но та лишь улыбнулась своими прозрачно-голубыми глазами, будто благословила.
В свои пятнадцать Дашка еще многого не понимала, но слышала от приходских, что власти чинят препятствия к строительству нового храма.
Всех устраивало, пока немногочисленные салматские верующие собирались на молитву в доме отца Софрония. Этих собраний никто не видел и не слышал. А тут целый храм, золото куполов, звон колоколов. Вот и выискивал уполномоченный по делам религий всякие каверзы. То фундамент не по проекту залили, то ограда за межу вышла на сантиметр.
Дашка поспешила домой, но тревожные мысли так и не шли из головы – а вдруг стройку вообще прикроют!
В обед, когда семья собралась за столом, в дверь постучали. Отец вышел встречать. Из сеней послышался его удивленный возглас:
– Георгий Иванович! Какими судьбами! Извольте на обед с нами.
Гость, Георгий Иванович, директор салматской школы, что-то ответил неразборчиво.
– Ну Дарья, чего натворила? – забеспокоилась мать.
– Почему я! – возмутилась Дашка. – Может, это Колька.
Колька только ухмыльнулся, продолжая активно работать ложкой. Все знали, что комсорг школы и отличник не натворит ничего, что заставило бы краснеть родителей. Значит, по методу исключения, во всем виновата Дашка.
– Дарья, тебя пытают! – с порога известил отец. – Собирайся, в школу поедем.
– Так каникулы же, пап!
– Резвее давай!
– Да что стряслось-то! – не выдержала мать и вскочила из-за стола. Но отец остановил ее, закрывая широкой спиной проход в сени.
– А вот у Дарьюшки и спросишь, когда вернемся. А покамест присядь, недосуг. Нас люди ждут.
Дашка вышла на крыльцо. Рядом с Георгием Ивановичем стоял председатель сельсовета и цедил цигарку, угрюмо посматривая на Дашку. У калитки на парах ожидал горбатый «Запорожец».
Сердце у Дашки ухнуло в пятки. Нет, это все не взаправду, этого не может быть, просто дурной, пугающий до потери пульса сон. Надо сбросить с себя наваждение. Ущипнуть или удариться больно. Но проснуться не получалось, и кошмар затягивал Дашкину душу все глубже.
– Здравствуй, Звягинцева. Бегом в машину, – рявкнул Георгий Иванович, завидев Дашку.
Она с трудом взобралась на заднее сиденье, оправила юбку и вжалась в спинку, пытаясь скрыться от директорских глаз. Рядом сел отец. Когда тронулись, Георгий Иванович спросил:
– И давно ты в церкве способляешь?
Дашка побелела. Откуда узнали-то?
– Что молчишь? Сказать нечего? Давненько, видать. В моем кабинете нас ждет уполномоченный по делам религий, товарищ Крайнов. Вот если спросит, скажи, что первый и последний раз там была. Разумеешь?
Дашка закивала головой.
– Кто надоумил? Софроний что ль?
– Нет, нет, батюшка не причем. Я за старушкой одной ухаживаю, а она туда ходит. Вот я ей и помогаю.
– Об этом ни-ни. Отпомогалась, хватит. Мы тебе характеристику хорошую справили. Комсомолка, активистка, хорошистка. Все дурное отрицай, мол, наветы завистников, недоразумение. Но с уполномоченным не спорь. И чтобы в церкву больше ни ногой. Уяснила?
– Да, Георгий Иванович.
Всю дорогу до сельсовета Дашку подмывало спросить – кто донес, как узнали. Ведь не могли же бабульки приходские взять и сдать своих…
Будто уловив Дашкины мысли, директор проворчал:
– То-то! У нас везде свои уши и глаза. Все про тебя известно, даже не думай изворачиваться. А вы, Степан Алексеевич, построже с дочкой. Недогляд с вашей стороны случился.
Отец строго посмотрел на Дашку, но промолчал.
Уполномоченный Краснов оказался не таким страшным, как себе его представляла Дашка. Спокойный и приятный в общении мужчина средних лет. Казалось, встреча с сельской школьницей его ужасно тяготит, и он спешит отбыть восвояси. Но долг зовет отреагировать на сигнал – станичную молодежь, можно сказать, комсомольский актив, вовлекают в сети мракобесия.
– Никто не вовлекал. Случайно шла мимо, увидела соседку. Старенькая она, ноги болят, решила немного помочь. Вот и все.
– Хм, а у нас почему-то другие сведения.
И уполномоченный подвинул к Дашке тетрадный листок, исписанный убористым почерком: «С Дарьей Звягинцевой я знакома по учебе в школе. С полной ответственностью заявляю, что она регулярно посещает молельный дом, якшается с местным священником и даже помогает строить новую церковь в ущерб учебе…»
Значит, кто-то из одноклассников? Кто?! Дашка попыталась перевернуть листок, чтобы рассмотреть подпись, но уполномоченный ловким движением руки выхватил донос из пальцев девушки.
– Хочешь узнать, кто нам такие сведения поставляет? Признаюсь, я тоже. Но, увы… Данный документ без подписи. А к анонимкам у нас, как понимаешь, доверия немного. На дворе нынче не тридцать седьмой год. Ну так что? Часто ходишь в церковь?
– Не часто, совсем не часто. Только старушке помогаю и все.
– Что ж, так и запишем. Периодически помогает в церкве…
В коридоре возникло неясное движение, шум нарастал, кто-то повысил голос, загрохотало и дверь с шумом распахнулась. На пороге возникла баба Дуся в окружении сопровождающих уполномоченного, председателя сельсовета и директора станичной школы. Парочка из райцентра пыталась вернуть старицу обратно в коридор, но баба Дуся не сдавалась.
– Гражданин начальник! Дозвольте слово молвить.
– Что еще за представление? Черкашин, Сомов, отставить!
Бабу Дусю отпустили, и она зашла в кабинет, не отрывая взгляда от уполномоченного.
– Простите меня, грешную. Это я девицу Дарью упросила мне подсобить. Изжалила ее совсем, без стыда. С меня весь спрос. А ее отпустите, гражданин начальник.
Баба Дуся поклонилась уполномоченному, потом как-то странно качнулась в сторону и рухнула навзничь.
Все вокруг Дашки закружилось: председатель сельсовета с районными ревизорами подхватили старицу, уложили на топчан, уполномоченный что-то кричал в телефонную трубку, директор школы со стаканом и флаконом Корвалола метался взад-вперед. Отец взял Дашку за руку и вывел из кабинета.
Все было в тумане. Мимо проплыли две фигуры в белом – фельдшер с санитаром. Потом бабу Дусю вынесли на носилках в коридор. Последним из кабинета вышел уполномоченный. Посмотрел на Дашку с отцом и махнул рукой:
– А вы здесь зачем? Идите, идите домой.
Обратно Дашка с отцом шли молча. Облетали карагачи и липы, желтым ветром обносили с ног до головы. Вспомнила Дашка, как любила баба Дуся пору листопада. Как любовалась красками, сидя на лавочке у ворот. Рядом всегда пристраивался Мусик, старый седой кот, бессменный спутник старицы.
На полдороге Дашка остановилась, давясь слезами, и спросила:
– А как же теперь Мусик? Помрет ведь с голоду, надо его покормить…
– Не помрет, никто не помрет, доча. Ни баба Дуся, ни кот ее. Покормим животину, неужто то миску супа пожалеем!
Отец обнял Дашку, пригладил растрепавшиеся волосы:
– А пойдем-ка мы с тобой в амбулаторию, узнаем, как там наша бабуся.
И они повернули на Больничный проезд. В приемном покое их встретил фельдшер. Оказалось, что с бабой Дусей уже все хорошо. Давление нормализовалось, а обморок, как выяснилось, был вызван его резким падением. Решили оставить старицу на три дня в палате, понаблюдать за состоянием.
Дашку впустили к старице ненадолго. Баба Дуся обрадовалась и даже попыталась привстать, но Дашка запретила:
– Лежите. Вам отдыхать надо. Как Вы себя чувствуете?
– Слава Богу, дочка, слава Богу!
– Зачем же Вы так себя не жалеете? Надо беречься. Мне очень стыдно, что из-за меня Вы заболели.
– Разве ж то хворь? Выдюжим, лекари тут толковые. Не кручинься, иди с Богом. Скоро свидемся.
Дашка попрощалась со старицей, но уже на пороге вспомнила:
– Баб Дусь, а если из-за меня стройку храма прикроют?
– Не прикроют.
– Откуда Вы знаете?
– «Идеже бо хощет Бог, побеждается естества чин». И если Ему угодно, чтобы в Салматке был Его Дом, то он и будет. И николий уполномоченный в том не помешает.
Откуда была такая уверенность в старице – Дашка не знала. Было Евдокии Петровне восемьдесят пять лет. Столько всего пережито!
Прежнюю Покровскую церковь в станице Салматской порушили, разнесли по камушкам, когда Евдокии было всего двадцать шесть. Тогда казалось, что небо рухнуло на землю. Что гневом Божьим попалило родную землю, что оставил ее Господь и ушел, изумленный, – как же так народ-богоносец стал в одночасье народом-богоборцем! И нет больше надежды, а только тягучее бездонное отчаяние…
***
В начале двадцать восьмого появились в станице Салматской монашки. Молчаливые, пугливые, тощие, но со светлыми сияющими лицами. Будто зажженные свечечки на церковном кандиле.
Обитель их, бывшую в горах, прибрали коммунисты под животноводческую коммуну. А сотню пострижениц да послушниц пустили по ветру. Перекати-полем разбросало Христовых невест по родному краю. Кто в дом беспризорников нянькой пошел работать, кто в лазарет санитаркой, а кто в бега ударился…
В Салматку пришло пятеро: совсем молоденькие веснушчатые двойняшки-послушницы, две монахини средних лет и сухонькая, снежно-седая схимница Досифея. С ней-то Евдокия первой и познакомилась, и даже покумовалась.
Свекр Евдокии, Карп Лонгинович Федцов, приютил монашек у себя на подворье. Родня по мужу была из зажиточных. С десяток гектаров пшеницы пахали, салмаки-виноградники на пять тысяч кустов возделывали.
Салмаками Салматка славилась на всю округу. Само название станицы от того и пошло. В начале девятнадцатого века осели тут линейные казаки с семьями. Места солнечные, сухие, виноград здесь набирал сладость уже к сентябрю. За второй хлеб почитался – почти во все блюда добавляли свежую и сушеную ягоду. Мариновали в кадушках на зиму, гнали легкое вино – чихирь и крепкое – родительское. Славилась Салматка Рубиновой Теркой и Прасковеем, эти ягоды даже ко двору императорскому отправлялись в старое время.
Держали свекры поголовье коров. Кони, мелкая скотина, птица, – всего было вдоволь. В коммуну Федцовы не пошли, платили продналог исправно и с излишком.
Дома добротные построили для стариков и молодых. В семье было три взрослых сына: старший – Никита —жил с супругой на родительском дворе в отдельной хате; средний – Алексей, – отделился после женитьбы; младший – Фома – отправился на заработки в Худат. Ну а две незамужних дочери обретались при отчем доме.
Во дворе у Федоцовых имелся небольшой флигель. Его-то и приспособили под келью странниц. И работа всем нашлась. Монахини помогали по хозяйству, пели на клиросе в Покровской церкви, пекли просфоры. Ходили по домам, где провожали в последний путь покойников, вычитывали Неусыпную Псалтирь за родственников.
На поминках у родственников и встретилась Евдокия с матерью Досифеей. После трапезы народ стал расходиться, а Евдокия заприметила старицу, которая отошла в Красный угол и устроилась со свечкой над старинной книгой.
– Матушка, это Псалтирь у вас, нечай?
– Она самая. Читала?
Евдокия пожала плечами.
– А грамоте-то то обучена?
– Два класса приходской школы и три года – трудовой.
Мать Досифея порылась в своей котомке, вытащила пожелтевшую страничку и протянула Евдокии. На листке с двух сторон от руки было написано по церковно-славянски. Свечка выхватила несколько фраз, их Евдокия прочла вслух:
«Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…»
Слова-то какие, аж дух замирает! Припомнилось детство, Всенощная на Пасху, дивные песнопения, огоньки свечей на новом позолоченном паникадиле…
– Это «Живые помощи». Псалом такой, царя и пророка Давида. Читать следует во всех жизненных искушениях и скорбях! Начни с него, потом и до других дорастешь.
Евдокия насупилась. Будто она дитя малое, не в состоянии прочитать Псалтирь. И читала ведь в детстве, да забыла все напрочь, как жизнь трудовую начала. Потом замуж вышла за Алексея, свекры выделили молодым надел, завертелось все, закружилось. Сын родился в двадцать шестом. В конце ноября двадцать девятого – дочь.
Крестили в декабре, на великомученицу Екатерину. Мать Досифея вызвалась в крестные.
– Катерина – благодатное какое имя! Царевна была, ученая, все имела, какие хошь сокровища мира. Какие хошь женихи к ней сватались. А сказала – не нужны мне узы мирские! Буду Христовой невестой! Не поклонилась идолам языческим, за то ее император сек воловьими жилами и приказал колесовать, но Ангел Господень освободил от уз святую, а колеса сокрушил.
Евдокия вся сжалась. Вот только Катьки ей не хватало! Катерина-Цетниха, станичная зазноба, давно мешала Евдокии спокойно спать. Девицей была сосватана Алексею, да не приглянулась ему характером. Вздорная, самолюбивая, своенравная и злопамятная, но красавица писанная. Кровь с молоком, коса смоляная толщиной с руку, глазищи, что вишни спелые.
Казаки вились вокруг нее роем. Но замуж Катька вышла за сына батрака – егупетку7 станичного Миколку Звягинца. И не прогадала. Нынче тот стал десницей председателя стансовета. А Катерину прозвали Цетнихой за то, что после возвышения мужа регулярно поминала Клару Цеткин и ставил в пример станичным бабам.
С тех пор как Алексей обвенчался с Евдокией, Катерина стала мелко пакостить. То опорочит перед соседями, сплетню какую пустит, то скандал на базаре устроит. Как коллективизацию объявили, за хозяйством Алексея первыми пришли. Не иначе, Цетниха нашептала супружнику, сколько добра припасено у Федцовых.
Как же можно такое имя и дочке давать!
– А мы хотели младенца Дарьюшкой назвать, в честь матери моей, Царство Небесное, – попыталась возразить Евдокия.
– Ну, как же, крестить будете на Екатерину, а назовешь Дарьей? У Дарьи-то свои именины, по весне. Тогда и крестить надо младенца. Согласна?
– Ну нет, так долго ждать не можно. Крестить надо тотчас. А то дите, ни дай Боже, заболеет.
– Да кто ж тебе, родимая, такое сказал?! Господь деток-то любит. Крестят-то не для здравия телесного, хотя и это тоже прилагается. А для здравия душевного. И покровитель на Небесах не судьбу прилагает младенцу свою, а молится за него, ходатайствует перед Богом.
Скрепя сердце согласилась Евдокия на Екатерину. А Цетнихе донесли уже. И пошла молва, что Алексей дочку в честь зазнобы юности своей назвал. Мол, забыть никак не может, с Евдокией не ладится у него.
Накануне крестин шла Евдокия с базара груженая. Набрала мыла, дегтя, воску, песку сахарного. Взяла всего с запасом. Корзина тянула плечи, приходилось то и дело останавливаться и перекладывать ношу с правой руки в левую. Не заметила сразу, как подошла Цетниха со свей «паствой», молоденькими девчонками – активистками комбеда8.
– Глякась, девоньки! Дунька-то добро сбивает! Никак в спекулянты подалась!?
– Чего мелешь, Катерина! Какие спекулянты? Мальцы у меня, снедь для них.
– Ху! Мальцы в ней! Всего-то две головы, – взвилась Катерина, побагровела.
Евдокия, не подумав, задела Катьку за живое. Детей у станичной активистки не было, хотя уже третий год за мужем ходила.
– А ну дай взважу9, дюже тебя перекосило! – и Катерина проворно выхватила у Евдокии корзину.
– Снедь значит? А вот мы зараз сметим.
Катька стала вытаскивать содержимое и показывать спутницам, ехидно комментируя:
– Мыла десять кусков, воска – четверть пуда, гарнец10 песку. Не шибко жирно-то для двоих мальцов, из коих один и вовсе младенчик? Кстати, тезка что ль будет? То-то Лексей все душу не отведет. Обо мне печалится, знай…
И компания загоготала на весь проулок.
– Охолонись, Катерина! Побойся Бога! – взвилась Евдокия.
– Кого-кого? Бога? Дак ты еще антисоветской агитацией промышляешь! Вот все Миколе накажу. Суши сухари, Дунька!
Бросив наземь корзину, Катерина пнула ее носком башмака.
– Пойдемте, товарищи! Что с этой убогой взять…
Снедь выпорхнула из корзины, покатилась, собирая дорожную пыль. Евдокия осела на колени, принялась собирать покупки, отирала подолом свертки и склянки, рукавом размазывала слезы по лицу.
Пока шла домой, успела передумать всякое. А что, если Катька сдержит угрозы и упечет соседку за спекуляцию в исправдом?
Дома дожидалась мать Досифея. Евдокия рухнула ей на грудь, нарыдалась вдоволь, рассказала о своей кручине.
– А вы все Катерина, да Катерина… Я как это имя вспомню, меня кондрашка хватает.
Мать Досифея погладила Евдокию по голове и прошептала:
– Давай помолимся.
Зажгли светец, встали на колени возле божницы, вполголоса завели «Живые помощи».
«Яко Той избавит тя от сети ловчи и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися: оружием обыдет тя истина Его».
На душе стало сразу покойно, ладно. Засветилось все вокруг, заиграло красками. Евдокия улыбнулась. А мать Досифея все приободряла:
– Ну что ж, чадо, Господь нас слышит, все знает. Не оставит. Обойдется все и забудется. Дитя покрестим, а Дарьей, Бог даст, назовем следующую дочку.
Потом уже узнала Евдокия, что Катька все же донесла мужу о соседке. Но вот незадача, – пожар случился в тот же день в бывшей управе. Папироску кто-то не доглядел затушить. Полыхнуло дружно и резво, выгорели кабинеты стансовета. Не до доносов было потом, расчищали гарище, заново белили, выправляли важные документы…
В день крестин в церкви собралась вся родня – свекры, кумовья, братья-сестры, монашки. Нетвердой походкой мать Досифея обходила купель вслед за отцом Александром, и, казалось, неровен час сквозняком либо дымом от кадильника ее сдует. Но нет! Ровно пела вслед за батюшкой: «Елицы во Христа крестистеся, во Христа облекостеся…», младенца держала крепко.
Крепко она держала и сестер своих, когда под Рождество приехал воронок из Пятигорска. Схватили монашек за «антисоветскую агитацию» – так теперь называли веру христианскую.
Глава 3.
Дашка любила захаживать к бабе Дусе просто так, без тимуровских заданий и поводов. Иконы старинные рассматривала, особенно нравилась Богородица в киоте с выцветшими бумажными цветами. Книжечки потертые с крестом на обложке перекладывала, запаху ладана дивилась. Все так чудно, будто не взаправду!
В Дашкиной семье Богу не молились – не верили. Дед председателем колхоза был, мать с отцом – в коммунистах-передовиках. Брат – комсорг школы. А вот Дашка что-то отклонилась от курса партии. Время такое пришло – все под сомнение бралось, все переворачивалось с ног на голову. Свобода слова, гласность, новое мышление, плюрализм мнений.
Молодежь все больше на Запад ориентировалась. Люди постарше начали копаться в истории. А старухи, к которым Дашка с тимуровцами в детстве ходила, вдруг всем своим немощным бытием кинулись кирпичи таскать на новую церковь.
Дашка была пытливого ума, событие со всех сторон пыталась рассмотреть, проанализировать. Стала вскользь спрашивать бабу Дусю. Прямо не скажешь – почему, мол, храм строите в век научно-технического прогресса, если доказано учеными, что Бога нет. Почему народ вокруг церковной ограды собирается, если человек в космосе побывал и уж там-то, на самих небесах, никого не встретил.
После истории с уполномоченным такие вопросы задавать было глупо. Да и язык не поворачивался определить происходящее коллективным помешательством. Вот и спрашивала девушка старицу о детстве, молодости, о семье, об истории станицы.
И, странное дело, все, что рассказывала баба Дуся, разнилось с тем, что говорили на уроках истории в школе. Покровскую церковь разрушили не потому, что из нее весь народ ушел, и никому больше она была не нужна. И не потому, что мешала строительству таких нужных Салматке больницы и библиотеки.
Взорвали, чтобы народ из храма вышел, и больше никогда не смел там собираться. Чтобы сборы были исключительно на политсобраниях по повестке дня. Чтобы вместо богослужений в праздники отрабатывали трудодни в колхозе.
– Не шел народ из церкви и все тут, – рассказывала баба Дуся. – Когда объявили кампанию по изъятию церковных ценностей, прибыли командиры с области, с ружьями, окружили церкву. Но наши, салматские, встали горой, не пустили даже в притвор. Вот тебе и весь колхоз.
Ну, про колхоз-то Дашка знала почти все. От деда. Да оказалось, что самого главного ей тоже не сказали. Не потек в колхоз ручей народный и после закрытия храма. Штыками загоняли, отбирали последнее, ссылали в Сибирь несогласных. Все это никак не вязалось с романтикой справедливости, равенства и братства, которую провозглашала государственная идеология.
А как же трудовые подвиги? А герои соцтруда, уважаемые станичники, чьи портреты на доске почета в Доме культуры развешаны?
– То уж после войны устроилось. Исть нечего было, народу много полегло на хронтах, гуртом все хозяйство и подымали. В колхоз с охоткой шли. А до войны – нет. Вражиной стали кликать давешних героев, георгиевских кавалеров. У свекра моего тоже крест был. В Первую империалистическую получен. Да не спасли награды старца, сгубили его в Сибири с супружницей заедино…
Баба Дуся открыла альбом и указала на фото седовласого статного старика.
– Вот он, дед Карп-то. Грамотный был казак, на Кавказском хронте воевал. Старостой поставлен был на приходе, чтительный11 муж.
Старый фотоальбом: строгие казаки, озорные казачки, радостная детвора – большая родня бабы Дуси. Разве ж это враги народа? Всего-навсего пытались церковь отстоять да свое хозяйство. И что это за народ такой, у которого врагами становятся свои же, земляки, соседи?
– Враги – это те, кто стрелял в Ленина, кто фашистам секретные сведения о частях Красной Армии передавал, кто в полицаи пошел, в прихвостни гитлеровские…
– Дак в полицаи-то шли отпадчики, не свои. И в Салматке такие были. Пришлые с Волги, еще при прадедах осели, присягу брать не стали, записывались батраками к казакам. Обычаи наши не блюли, зазирали, прокудничали12. А как пришла новая власть, так горазды были в первых рядах стать карателей да мародеров. А уж в городе тоих – скрозь13!
Дашка потупила взор – накатило острое чувство стыда. Будто-то каким-то образом и она была причастна к бесчинствам далеких тридцатых. Неужели все это было? Брат на брата, сын на отца, человек на Бога?
Кусок в горло не шел. Дашка с тоской посмотрела на блюдо с румяными рогаликами. Такие умела делать только баба Дуся – с протертыми орехами и сухофруктами. Сколько они с матерью не пытались повторить рецепт – все равно, как у соседки, не выходило. И Дашка бегала к старице «на рогалики». Но сейчас аппетит пропал.
Баба Дуся заметила смятение гостьи:
– Ты кушай, детка, кушай. «Всяк человек – ложь», – сказано пророками. Мудровать кажный горазд. Да все по-своему, елико кому угодно.
Дашка надкусила пирожок, невольно улыбнулась – надо же, какая малость, а способна поднять настроение.
– Вот и ладно. Ты тоже, доча, не мудрствуй лукаво. А то талдычат все, как бешеные, что грамотеями в академиях доказано небытие Бога. А предъявить-то и нечего взамен пустым речам. В космос они летали, вишь! Мало ли кто куда летал. Бог невидим очами, неосязаем перстами, непостижим головами. Господа надобно сперва сердцем узреть, доча. Оттого твои космонавты ничего и не смогли разглядеть. Сердцем слепые они…
Молодая жизнь летела быстро. На зиму стройку храма остановили. Стены успели вывести до холодов, а кровельные работы запланировали на весну. Дашка в церковной ограде после случая с уполномоченным не появлялась, хотя баба Дуся звала на Введение помолиться. Но Дашка обещала отцу и директору школы, что в молельный дом ходить не будет. А еще ее терзала мысль: кто мог сдать?
Присматривалась в школе к одноклассникам: никакой явной вражды ни с кем не было. Впрочем, и никакой дружбы, поскольку не было общих интересов. Пока сверстники вываривали по новой моде джинсы и разучивали на гитаре аккорды новых песен Цоя, Дашка ходила к старице и изучала старинные книги и фотоальбомы. В изгои ее не записали только из-за авторитета брата-одиннадцатиклассника, комсорга школы, спортсмена-самбиста, да в память о деде – герое социалистического труда.
Однако все же иногда мелкие стычки происходили. Например, с отличницей Олькой Степановой и ее воздыхателем Митькой Холоповым. Вслед за Митькой могли встать и его кунаки Толик Лавров и Витька Стрельников.
Единственная подруга – Светка Синицына, посвященная в тайны, предположила, что Дашкины походы в церковь мог заметить кто-то из живущих на Крайней улице. Мол, окна домов выходили как раз на пустырь и церковную стройку. И Дашка стала вспоминать, кто из школьников живет на окраине. Развернула целое детективное агентство. Однако, частный сыск не увенчался успехом.
Наступили новогодние каникулы. В семье Звягинцевых, как и по всей станице, – веселье и гульба. Нарядными звездами из фольги украсили голубые ели на площади, цветастые огоньки иллюминации развесили на здании Дома культуры. Ярмарка, песни, объедение!
Снег искрится в морозной мгле, пляшут рубиновые и изумрудные отсветы гирлянд, рисуют загадочные узоры. Что загадаешь под Новый год, то непременно сбудется! Дашка загадала себе любовь. Чистую и настоящую, как у Пьера Безухова и Натали. Порхала, как бабочка, в предвкушении чего-то волшебного.
А баба Дуся говела. Зашла Дашка к ней накануне Рождества и испугалась: на столе лишь корочка ржаного хлеба, пареная свеколка да стакан взвара.
– Бабуся! Вы так ноги протяните!
Баба Дуся только улыбнулась и в очередной раз позвала Дашку в церковь – на Всенощную. Рассказала про рождение Богомладенца в пещере для скота, про пастухов и волхвов, ведомых ангелами на встречу с Богом, про Ирода-супостата, пославшего загубить четырнадцать тысяч невинных детей.
– Эх, как вы все ладно сказываете. Да я слово давала, честное комсомольское, что в церковь ходить не буду. Может, потому меня и отпустили, наказывать не стали.
Баба Дуся вздохнула, давая понять, что не согласна с выдвинутым тезисом. Но произнесла совсем другие слова:
– И правда, доча, слово блюсти надобно. Однако слово, вырванное силком, за обет не считается. Знаешь, сколько народу в Турецкую кампанию кресты посымали и на Коран присягнули? Все под дулами и кинжалами басурман. А вот вернулись из полона и вновь с Богом завет заключили. Отец мой, Царство Небесное, сказывал. Сам переважил то. До конца жизни потом грехи замаливал. В богомолье ходил, по три-пять десятин зараз на церковь отдавал…
Дашка призадумалась. А и в правду, за нее все взрослые решили. Что сказать, что сделать, чтобы не было беды, чтобы родители не краснели и директора школы с должности не сняли. Но больше всего Дашка боялась, что стройку храма и вовсе прикроют из-за нее. Потому и пообещала в храм не ходить. А как честный и совестливый человек слово свое держала, хоть и рвалась душа к Дому Божьему.
Ну раз сейчас взрослая наставница считает, что правды ради нарушить слово можно, так тому и быть.
Сколько раз и сама Евдокия нарушала свои обеты, один Бог знает! Жизнь прожить – не поле перейти. Сколько раз упадешь, столько и вставай. Нет сил идти – ползком двигай. Бог без меры креста не даст. А человеческая ноша – всегда по силам…
***
В день, когда за монашками приехали чекисты Тергуботдела, Евдокия задержалась у свекров. Обсуждали последние новости. Из соседней станицы передавали, что лютует Красный обоз, забирают у единоличников последнее зерно, что отложили на семена.
Пили чай со старшей из странниц, когда у ворот просигналил клаксон, и засов калитки затрещал от ударов сапог. Карп Лонгинович, перекрестившись, пошел отпирать. Мать Досифея вдруг резко поднялась и поманила Евдокию за собой, в сторону двери, выходившей на задний двор.
До кельи монашек через весь огород бежали во всю мочь. Евдокия удивлялась резвости старицы, сама еле поспешала и запыхалась. Сестры, видимо, услышав шум, вышли из хаты и удивленно смотрели на несущихся навстречу женщин.
Мать Досифея шепнула что-то монахиням и скользнула в проем землянки. Евдокия только пожала плечами, – мол, сама ничего не знаю.
Вернулась старица с небольшим свертком, который тут же вложила в руки Евдокии.
– Сбереги, Богом прошу. А теперь иди к своим.
Евдокия спрятала сверток в подоле и поспешила к дому. Оттуда уже доносились тяжелые звуки обыска, крики, визги скотины.
Чекисты шарили в лабазе и курятнике, птица разбежалась по двору и в испуге металась между стенами построек и ногами людей. Евдокия подошла к свекрови, растерянно наблюдавшей за бесчинством, и спросила:
– Сызнова за излишками прибыли?
– Кабы так. Монашек ищут, вот что.
Евдокия похолодела. В доме что-то грохнуло, зазвенело разбитое стекло. На пороге показался Карп Лонгинович, бледный, с испариной на лбу. Евдокия испугалась, что его вот-вот хватит удар, и побежала навстречу, подставляя плечо.
Следом из дома вышел чекист, а за ним… Миколка!
– Здесь они, говорю вам, больше негде им быть, – обратился зампредстансовета к оперативникам. – Пошукайте в огороде.
Чекисты вышли из сарая и направились вглубь усадьбы по тропинке, по которой давеча бежали Евдокия с матерью Досифеей.
Старший из отряда остался у дома вместе с Миколой и только тут заметил Евдокию:
– Кто такая? Монашка ряженая?
Страх сковал гортань, и Евдокия не смогла произнести ни слова.
– Тю, та это Дунька, невестка Федцовская, – пояснил начальству Микола.
– С монашками якшаешься?
– Нет, как можно, – с трудом вымолвила Евдокия и с тоской посмотрела на Миколу, не сдаст ли.
Но Микола пропустил всё сквозь пальцы. В это время на тропинке показались монахини. Их вели, будто самых последних душегубов, пиная и охаживая прикладами спины. Евдокия зажала рот руками, чтобы не закричать.
С шумом развевалась на ветру намётка матери Досифеи, хлестала по лицу конвоира. Тот, отмахнувшись пару раз, схватил накидку и сорвал со старицы. Снежные пряди рассыпались по плечам. Странница неловко попыталась собрать их в косу, да не успела, получив удар кулаком под дых.
– Ах ты, контра недобитая! – гаркнул чекист и злобно зыркнул на Евдокию.
Та стояла, не в силах шелохнуться. Монахинь затолкали в фургон, как скотину. Хлопнула дверь, взревел мотор, завизжали колеса, загребая талую грязь с обочины.
Вот уже и скрылся за углом черный воронок, а Евдокия все стояла, не в силах отпустить беду. Потом нащупала в подоле сверток, поспешила домой. Уже ночью, уложив детей, при свете лучины развернула наследство матери Досифеи: Псалтирь старая, еще дореволюционного издания, с потрепанными пожелтевшими краями; синодик с именами на помин; листочки с молитвами, от руки переписанными. Святые слова!
«Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тме преходящия, от сряща, и беса полуденнаго!»
Как представила себе, что Христовых невест будут пытать в казематах, порочить их девственные тела, заставлять идолам поклоняться языческим, жилами бить да колесовать, оборвалось у нее сердце.
Проведя ночь без сна, решилась Евдокия съездить с передачей к узникам. Собрала носки теплые, рукавицы, платки, фруктов сушеных и орехов немного. Упросила свекра снарядить повозку в райцентр.
Пока старшие на ярмарке дела решали, сама добралась пешком до тюрьмы. Внутрь ограды не пустили – свиданий с «политическими» не полагалось. Нехотя взяли узелок.
Спустя неделю Евдокия вновь приехала к узилищу с передачей, да в этот раз караульные попались суровые.
– Нету арестантов больше, по этапу пошли! Марш отсель, а то следом пойдешь, – гоготали красноармейцы на проходной.
И страшно стало Евдокии – а вдруг и впрямь заберут? С кем же дети тогда останутся? Страх иудейский вкрался в душу, поспешила она домой. Принялась следы заметать: решила спалить на заднем дворе всё, что осталось от монахинь. Да в последний миг не поднялась рука.
Прослезилась Евдокия, перекрестилась да схоронила наследство на дне рундука. С глаз долой – из сердца вон!
Глава 4.
Дом отца Софрония стоял на отшибе, рядом с пустырем, на котором возводили новый храм. Улица Крайняя – и дом крайний, огородом спускавшийся к оврагу, Волчьему байраку. Почему такое название – Дашка не знала. Возможно, раньше там и водились волки. Но сейчас в камышах скрывались только шакалы. Как-то раз довелось Дашке услышать их ночные крики. Будто младенец разрывается от боли и голода в одинокой вязкой тьме, аж кровь стынет в жилах!
Улица Крайняя была глухим местом. Половина домов пустовала, многие превратились в руины, поросли полынью и осотом. Саманные стены долго не живут без человека. Не протопил пару зим – стены отсырели, повело штукатурку. Окна разбили хулиганы – снег наметает внутрь, талая вода точит полы. Оседает, осыпается хата. Уезжает из села молодежь в город на заработки, стареет станица…
Отец Софроний был бессемейный. Проживал в летней кухне, а хату переделал под молельный дом. Из деревянных ширм сколотил небольшой алтарь, старинные, еще с довоенных времен сохранившиеся образа развесил по белёным стенам, по центру на складном суконном аналое выставил икону Покрова Пресвятой Богородицы. Рядом на треноге – поднос с песком, в который ставили свечки за здравие. Справа от алтаря на небольшом коробе – пюпитр для богослужебных книг, клирос бабы Дуси.
Община Покровки была хоть и небольшая, но дружная. Под Рождество привезли из райцентра пушистую голубую ель, украсили самодельной восьмиконечной звездой из фольги и бумажными ангелочками. Клавдия Ивановна принесла картонный вертеп. Дашка всплеснула руками – коленопреклоненные фигурки Богородицы и Иосифа Обручника возле яслей с Младенцем. Рядом – овечки и пастушки. Все аккуратно вырезано и раскрашено яркой гуашью.
Это была первая служба, выстоянная Дашкой от начального возгласа и до отпуста. Хоть посещение храма ей и вменяли как регулярную привычку, Дашка только пару раз заглядывала в молельный дом и то лишь в притвор. Провожая бабу Дусю с ношей на помин, заносила кулек или забегала попить святой воды, возвращаясь со стройки.
Все было чудно и диковинно в это вечер! Туманный полумрак, отсветы свечей, тихое пение старушек-певчих, пряный аромат кадильницы.
Ближе к полуночи в храме собралось немало народу. Дашка удивилась – она считала, что Покровский приход насчитывает лишь два десятка местных старушек. А тут столько молодых лиц, ровесники ее родителей и даже дети! Ребятня уселась на пол вокруг елки и завороженно следила за пляской огоньков.
Пока Дашка бесцеремонно рассматривала пришедших, сама оказалось объектом пристального внимания. Высокий темноволосый парень, стоящий рядом с Клавдией Ивановной, уставился на Дашку с вызовом.
Дашка попыталась сделать строгое лицо, но едва не рассмеялась, прикрыв рот ладонью. Стоявшая сзади старушка одернула Дашку за куртку:
– Тише вам, молодежь! В Дом Божий пришли, не на гляделки!
Дашка залилась краской, опустила глаза, попыталась сосредоточиться на службе. Не понимая церковно-славянского, улавливала суть интуитивно.
И вот запели так чисто, так прозрачно: «Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…»
На третий повтор тропаря Дашка уже выучила текст и мелодию и про себя подпевала. Вот бы и ей так петь для Бога!
В Дашкиной семье народ был голосистый. В самодеятельности участвовали, на демонстрациях выступали. Дед в бытность председателя колхоза одним рыком мог усмирить тунеядцев.
Дашка тоже любила петь. В младших классах вела песенник – записывала в тетрадку слова популярных эстрадных песен, разучивала и давала семейные концерты. Немного походила в музыкальный кружок при станичном Доме культуры да подросла и забросила занятие. А сейчас желание петь возникло вновь. Но не для себя или публики. Для Него!
Всю службу Дашка представляла, как поет вместе с клиросом Херувимскую. Истово крестилась, смахивала слезу со щеки, украдкой поглядывала направо, где стоял таинственный незнакомец.
Потом с завистью смотрела, как тот принимает Святое Причастие. Вдруг пронзила мысль: ее лишили чего-то важного, жизненно необходимого, Дашка осталась обделенной, какой-то неполноценной.
Как же она захотела сейчас оказаться в числе верных и подойти к чаше с благоговением! Но увы, родители-коммунисты Дашку в детстве не покрестили. Да и слышать ничего не хотели о церкви вообще. А как креститься самой, без родительского соизволения, – она не знала. Наверное, надо ждать совершеннолетия и тогда самой решать…
В конце службы, двигаясь за благословением к отцу Софронию, оказалась бок о бок с незнакомцем. Парень галантно отступил назад, пропуская Дашку.
– Спасибо, – прошептала она и потянулась к кресту, а потом быстро выскользнула из церкви.
– Дашута! Подь сюда! – махала у калитки Клавдия Ивановна.
Дашка подошла.
– Погоди убегать, сейчас разговляться будем. Мы пирожков напекли, самовар поставили, почаевничаем.
– Так два часа ночи же? Кто ж в такое время ест-то?
– Как кто? – искренне удивилась Клавдия Ивановна, – тот, кто постился. Накануне до первой звезды – ни крошки во рту не было. Ну и традиция у нас такая – все вместе делаем на приходе. Вместе трудимся, вместе молимся, вместе празднуем.
– Боюсь, родители заприметят, накажут меня потом.
– Мы недолго. Все накрыто уже, заходи в хату.
Дашка зашла во флигель отца Софрония и опешила – за столом среди приходских старушек сидел тот самый парень, что строил ей глаза в храме…
– Познакомься, Дашута. Внук мой, Сергей. В техникуме учится в Горгиевске, на каникулы приехал.
Сергей встал и кивнул головой.
– Это он вертеп для церкви смастерил и расписал, – заявила Клавдия Ивановна. – Понравилось?
Дашка зарделась:
– Да, красиво.
– Проходи, не стесняйся, садись поближе, он не кусается. А тут батюшка сядет и Евдокия Петровна.
Дашка прошла на свободное место рядом с Сергеем.
– Приятно познакомиться. Вам чай или компот?
– Компот. Спасибо.
Сергей подвинул к Дашке стакан с темным кизиловым взваром. Пришел отец Софроний. Прочел «Отче наш!», благословил на трапезу.
Дашка жевала пирожок, поглядывая на соседа. Тот улыбался. Слушали рассказы отца Софрония про детство, про то, как встречали Рождество в хрущевские времена, когда все религиозное было под жестким запретом.
Баба Дуся кивала головой, но помалкивала. Хотя ей, наверняка, было что рассказать. Перехватив Дашкин взгляд, Сергей спросил:
– Дарья, мне бабушка рассказывала, что Вы ухаживаете за Евдокией Петровной?
– Не то, чтобы ухаживаю, – она и сама за себя постоять может. Иногда только помогаю.
– Хорошее дело. Душеспасительное.
– Наверное… А Вы на кого учитесь?
– Пошел на слесаря-сборщика, но решил по окончании учебы и службы в армии поступить в иконописную школу. Есть такая в Загорске, под Москвой.
Дашка хмыкнула. Экий поворот событий!
– А вот и правильно. Баба Дуся, ой, простите, Евдокия Петровна, говорит, что зарывать талант в землю нехорошо. А у Вас явный талант.
– Спасибо. А Вы куда после школы?
– Еще не решила. Может, в педагогический.
– А к чему душа лежит?
– Ну не знаю. Все нравится понемногу. Я такая натура – сегодня загорелась одним, завтра – другим. Вот на службе сегодня постояла и петь на клиросе захотелось.
– Для певчих в Загорске тоже школа есть – регентская. Я могу узнать, если захотите, условия поступления.
– А и узнайте! Почему нет? Только давайте мы все же на ты перейдем. Уж больно официально общаемся за пирожками.
И они дружно рассмеялись. После чаепития Сергей пошел вместе с Дашкой провожать бабу Дусю. Ночь стояла ясная, пронзительно звездная. Шли, рассматривая созвездия.
– А знаешь, раньше Большую Медведицу Арбой называли. Посмотрите, будто повозка с оглоблями. Правда, Евдокия Петровна?
– А кто его знает, сынок. Мож, и звали. Мы-то раньше все больше под ноги смотрели, на небо недосуг было.
Вдруг показалось Дашке, что сзади кто-то шаркает. Обернулась – будто тень метнулась за угол.
– Что случилось? – вслед за Дашкой обернулся и Сергей.
– Да так, показалось, наверное. Не бери в голову.
Баба Дуся тоже остановилась. Всматривалась полуслепыми глазами в темноту, тревожно закрестилась. Дашке стало не по себе. Но старица поспешила успокоить:
– В святые дни всякая нечисть искушает человека. Старается лукавый попортить праздник великий. Да тем, кто с Богом, его трюки без толку.
Странно, подумалось Дашке. Что там привиделось старице? Но переспросить не решилась. Дальше шли молча.
А вот и дом бабы Дуси, рядом – двор Звягинцевых.
– Я не знал, что вы так близко друг от друга живете, – удивился Сергей. – Давно вы тут?
– Да всегда жили. Прадед тут дом построил еще на заре советской власти, потом здесь дед с бабушкой жили, потом мой отец женился, маму сюда привел. Потом брат Колька родился и следом я.
– Николая знаю, на год младше меня, вместе гоняли на футбольном поле подростками.
– Точно! А я все думала, откуда мне твое лицо знакомо.
– А вы, Евдокия Петровна? Давно в этом доме живете?
– Испокон веков, сына.
– Так вы могли моего прадеда знать или прабабушку, – влезла в разговор Дашка.
– Знавала, как не знать-то…
– У них ведь трагическая история вышла. Прадед с войны не вернулся, погиб под Курском. Прабабушка этого не смогла вынести и слегла, умерла, не дожив до Победы несколько месяцев. Деду в то время было пятнадцать лет. Он рассказывал, что боялся детдома и сбежал в город, пошел в зоотехнический техникум. Ну а после него уже в институт поступил, потом в качестве главного агронома вернулся в Салматку. Всю свою жизнь посвятил колхозу, работал до самой кончины.
– Царствие Небесное усопшим сродникам! – вымолвила баба Дуся.
– Да уж. Начали за здравие, закончили за упокой, – хмыкнула Дашка.
– А не грех и помянуть ближних, у Бога все живы. Тем более, такой праздник сегодня. Всяка душа живится!
Дашка не стала рассказывать о том, что родственники ее были не то, что неверующими, – воинственными атеистами. Про Рождество Христово Дашка узнала всего пару лет назад и то от самой бабы Дуси. Поэтому решила при Сергее не пытать больше старицу о прошлом, хотя любопытно было, что та помнит о роде Звягинцевых…
На прощание баба Дуся обняла Сергея с Дашкой и заявила:
– Ну, чада, свидимся на Богоявление!
– На Богоявление? – удивилась Дашка, – это что, когда?
– Крещенье то бишь. Сам Христос, хоть и Бог, а крещенье принял от человека, Иоанна Крестителя. Празднуем девятнадцатого января по новому штилю. Батюшка воду освящать будет Великим чином. Крещенская вода не тухнет и цельбой славится. Потому запасаем ее в бутылях. А Богоявлением праздник прозвали за то, что Бог себя явил миру, открылся всем, значит.
Вспомнила Евдокия и свое последнее довоенное Богоявление. Тогда казалось, что не Бог в ту ночь явил себя миру, а … сатана. Вышел из сточных вод человеческого греха и проявился во всей своей уродливой сути.
***
На Богоявление тридцатого года сделали чекисты станичникам «подарок». На утро Сочельника притащили на площадь две арбы – одну порожнюю, другую – с динамитом. Про то узнал церковный сторож Фенька и разнес по Салматке.
Народ хлынул на майдан гудящей рекой. Вставали вокруг храма живой цепью в несколько рядов, смыкали ладони. Хоругви на плечах – что копья, образа на руках – щиты. Сердца пылают жаром – стоять до последнего, если надо, то и жизнь отдать за веру христианскую!
Когда скотину или надел в коммуну сдавать заставляли не так больно было. Крест – это последнее, что можно забрать у человека, да и кто посмеет? Тать пропащий или басурман дикий. А потому оставшиеся в Салматке немногочисленные казаки, бабы и старики встали на защиту святыни, не раздумывая о последствиях.
Староста прихода Карп Лонгинович вместе с отцом Александром руководили «построением». Евдокия оказалась во внешнем кругу, как раз перед свекром.
У ограды появился Микола, Цетнихин супружник и десница председателя стансовета. Прочистив горло, начал зычно зачитывать депешу:
– Постановлением Терского окружного отдела ГПУ от 17 января 1930 года принято решение ликвидировать церковь станицы Салматской. Все церковное имущество и ценности конфисковывается в пользу государства.