Саквояж и всё-всё-всё. Книга I. Мандариновый галстук

Дисклаймер

Все персонажи и события, описанные в этой книге, являются вымышленными. Любое сходство с реальными людьми (живыми или умершими), событиями или организациями является непреднамеренным и случайным. Мнения и взгляды, высказанные персонажами, принадлежат только им и не отражают точку зрения автора.

©2025

Моим самым главным людям —

жене Ольге, сыновьям Герману и Глебу.

С бесконечной любовью и благодарностью.

Пролог: Содержимое в подарок

Мое существование в последнее время напоминало анекдот, рассказанный на поминках: вроде и смешно, но как-то не к месту. Ощущение, что моя биография свернула не туда и теперь едет по какой-то заброшенной, ржавой ветке – прямиком в депо для списанных судеб. И всё это, разумеется, усугублялось похмельем. Оно не просто стучало. Оно отбивало в висках морзянку. Точка-тире. Конец. Во рту же стояла такая сушь, будто я всю ночь пытался разжевать карту пустыни Каракум. Знаете, из тех, что для прочности клеили на картон? Вот этот самый картон, который сначала ломается сухими пластами, а потом размокает до состояния тошнотворной бумажной пульпы.

Лениво разлепив веки, я уставился в потолок. Пыльный, с паутиной в углу, похожей на схему какой-то неизвестной, никому не нужной галактики. Солнечные блики, пробившись сквозь немытое, кажется, с прошлого года, окно, рисовали на штукатурке дрожащие руны. Кажется, они складывались в слово «тлен». Или это уже моё воображение начинало развлекать само себя. Телефон, найденный на ощупь под подушкой, показывал половину второго.

– Белиссимо. Инкредибле. Экселенте, – прохрипел я в подушку, которая пахла пылью и несбывшимися с четверга на пятницу снами. – Ещё один день. Коту под хвост. Какая расточительность, учитывая, что и кота-то у меня нет. Просто в пустоту.

Кое-как отлепив себя от дивана – процедура, с каждым днём напоминающая работу археолога, извлекающего хрупкий артефакт из пласта окаменевшей глины, – я прошлёпал на кухню. Открыл холодильник, мой белый саркофаг надежд. Он встретил меня не просто пустотой, а стерильным, почти больничным сиянием лампочки, освещавшей полное отсутствие перспектив. В углу сиротливо съёжился кусок сыра, по цвету и фактуре напоминающий ухо мумии. Рядом – бутылка водки с сиротливым глотком на дне, ровно на один акт окончательного отчаяния.

Я вздохнул и налил стакан воды из-под крана. Холодная, с отчетливым привкусом ржавых труб городского водопровода со времён Очакова и покорения Крыма. Живительная, одним словом, влага. В древнем Риме за такую воду отравили бы половину сената, а у нас она считается питьевой. Что ж, это закаляет. Или добивает.

Меня зовут Виктор Левицкий. Тридцать пять лет. И, если называть вещи своими именами, я – неудачник. Еще год назад у меня была спокойная, хоть и скучноватая работа в издательстве, симпатичная девушка Лена и некие туманные, но в целом приятные планы на будущее. Теперь же я сидел без работы, без денег, без Лены и без малейшего представления, в какую сторону хотя бы смотреть, не то что двигаться.

Моя аккуратная жизнь, выстроенная по принципу карточного домика, начала осыпаться с того самого дня, когда шеф вызвал меня к себе.

– Оптимизация штата, – произнёс он, старательно изучая узор на своём галстуке. Глаза прятал так, словно я был не просто увольняемым сотрудником, а носителем какой-то особо заразной формы невезения. Он нервно вращал в пальцах перьевую ручку ленинградского завода «Союз». Ту самую, с золотым пером, что я подарил ему по пьяни на Всемирный день свободы печати. Вот этим самым пером, купленным для укрепления лояльности, он сейчас и вычёркивал меня из ведомости. Изящно. – Ты же понимаешь, – продолжил он. – Времена сейчас… ну, ты сам видишь. Кризис, санкции, народ перестал читать то, что толще этикетки на пивной бутылке…

Тогда я не особо и расстроился. Работа давно превратилась в рутину, а платили, прямо скажем, не ахти. «Найду что-нибудь получше», – решил я с легкомыслием человека, который стоит на краю пропасти и с интересом разглядывает проплывающие внизу облака.

Не нашёл. Зато нашёл бутылку. Потом ещё одну. И ещё. Мои алкогольные экзерсисы Лена терпела три месяца. А потом просто собрала вещи.

– Ты меня разочаровал, Виктор, – сказала она на прощание. Она не кричала. Она объяснила мне, почему мы больше не можем быть вместе, с той же спокойной и убийственной логикой, с какой инженер-мостостроитель объясняет причины обрушения конструкции. Никаких эмоций, чистая механика разрушения. Это было страшнее любой истерики.

Я и сам себя разочаровал, если уж честно. Когда-то воображал себя писателем, но дальше пары рассказов в университетском альманахе, от которых сейчас краснею, дело не пошло. Потом была корректура, редактура… а потом – вот это. Тишина и гул в ушах. Пустота.

Я допил воду и выглянул в окно. День был солнечный, яркий – из тех, что печатают на рекламных буклетах, призывающих срочно взять кредит на отпуск. Хотелось одного: рухнуть обратно в постель и отключиться. Но денег не было уже сегодня, а значит, нужно было что-то делать.

Я вздохнул, натянул джинсы, футболку и вышел из квартиры. На лестничной клетке пахло кошками и жареной картошкой. Классика жанра. Дверь напротив тут же скрипнула. Баба Нюра – местный центр наблюдения и контроля.

– Витя, ты куда это собрался? На работу, что ли?

– Ага, на работу, – соврал я, не останавливаясь.

– А?

– На ра-бо-ту, – крикнул я громче, уже спускаясь по лестнице. – И как это у вас, баба Нюра, получается: шаги мои слышите, а слова – нет? Удивительная избирательность слуха!

– Служба такая, Витенька! – донеслось обиженно сверху.

– В НКВД? До свидания, баба Нюра, – хмыкнул я себе под нос.

– Ну давай, давай, – проворчала старушка, и дверь захлопнулась.

Спустившись на пролет, я подумал, что баба Нюра – это и есть настоящий фундамент государства. Она ничего не хочет знать, но всё должна видеть. Идеальный гражданин. Я выскочил на улицу. Июньское солнце врезало по глазам. Куда идти? Без понятия. Сунул руку в карман – звякнула мелочь. И – о чудо! – среди медяков затесалась мятая сотенная бумажка. Пересчитал медяки – на пиво хватит. Но нет. Начинать пить в два часа дня – это уже не просто падение, это пересечение некой невидимой черты, за которой начинается совсем уж беспросветный мрак. Жалкая черта, но всё-таки черта.

Ноги сами понесли меня в сторону центра. Куда – без понятия. Просто вперёд.

А мимо – поток. Сплошной. Поток людей, которые не замечали ни меня, ни витрин, ни, кажется, самих себя. И ведь не люди же. Нет. Какие-то функции, автоматы, заведённые на выполнение одной и той же невидимой задачи. У всех на физиономиях – одно и то же. Какое-то напряжённое, почти страдальческое выражение, будто им всем одновременно прислали одинаковую СМС с плохими новостями. Очень плохими.

Один я болтался среди них без дела. Как дурак. Или как отвязавшаяся от пирса лодка – что, впрочем, почти одно и то же.

Через полчаса я забрёл на Малую Конюшенную. Туристы, музыканты, суета. Я шёл, засунув руки в карманы, и думал о тщете всего сущего. И тут небо из ясного, почти рекламного, вдруг сделалось асфальтово-серым. Громыхнуло. Протяжно, с металлическим дребезгом, так, что в голове почему-то заиграл Шостакович. Кажется, Седьмая. Или Пятая? Та, что самая трагическая. Впрочем, какая разница. А потом город просто выключили, залив потоками воды. Через минуту я, промокший так, словно состоял из губки, стоял под козырьком какой-то антикварной лавки.

Решение пришло само. Дверь рядом открылась, и из неё выплыла дама в шляпе, поля которой создавали вокруг её головы собственную зону турбулентности. Она окинула меня взглядом, каким смотрят на тараканов, и отчалила в потоки воды. Я криво усмехнулся ей в ответ и нырнул внутрь. Над дверью деликатно звякнул колокольчик.

В нос ударил густой, многослойный запах пыли, древесной трухи и, кажется, самого ушедшего времени.

– Чем могу помочь? – раздался сухой, как осенний лист, голос.

За прилавком сидел старик, похожий на высохший гриб-трутовик. Он перебирал монеты, и мир за пределами его стола, кажется, перестал для него существовать.

– Добрый день, – сказал я, стряхивая капли. – Я… просто посмотреть.

– Смотрите, смотрите, – кивнул он и тут же обо мне забыл.

Я побрёл между стеллажами, заставленными молчаливыми свидетелями чужих жизней. Фарфоровые пастушки с отбитыми носиками, потускневшие самовары, часы с навсегда застывшим временем. Пыльные книги в переплётах, похожих на старческую кожу, шептали истории, которые никто уже не хотел слушать. На полке, придавленная бронзовым пресс-папье в виде скорпиона, лежала стопка старых фотографий. Я всегда любил такие лавки. Это не магазины, а кладбища эпилогов. Я взял верхнюю фотографию. Молодая пара на фоне Дома Зингера. Она – смеётся, запрокинув голову. Он – смотрит на неё с такой нежностью, что стало неловко, будто я подглядываю. У её ног – деревянный ящик с надписью «ЗИНГЕРЪ».

Вот он, идеальный эпилог к чьей-то большой любви: пожелтевший картон, выцветшие лица и негласный вердикт – «сдано в утиль».

«Интересно, где сейчас эта швейная машинка?» – подумал я.

Глядя на них, я почувствовал какую-то глухую, почти медицинскую отстранённость. Будто я смотрю не на людей, а на представителей вымершего вида – Homo Sapiens Felix, человек разумный счастливый. Обитали в прошлом веке, питались надеждами, вымерли из-за резкого изменения среды обитания.

Какой же эпилог будет у моей истории? Боюсь, он не дотянет даже до фотографии. Максимум – до неоплаченного счёта за интернет.

Я положил фото и двинулся дальше. Рядом с прилавком, почти в тени, стоял он. Старый, пузатый саквояж из потёртой кожи. Он стоял с таким видом, словно ждал именно меня.

– Можно посмотреть? – кивнул я в его сторону.

Старик пожал плечами, не отрываясь от монет. Жест означал: «Делайте что хотите, только не отвлекайте».

Я присел на корточки. Кожа на ощупь оказалась тёплой, шершавой. Застёжки – с едва различимым витиеватым узором. Пахло от него плесенью и чем-то неуловимо сладким, вроде абрикосового варенья.

– Сколько стоит? – спросил я, сам не зная, зачем.

– А, этот… Ну, за символическую цену, – усмехнулся антиквар. – Всё равно никто не покупает. Скажем, сто рублей.

Я выудил свою единственную, мятую купюру. Старик взял её, не глядя, сбросил в ящик стола.

Саквояж оказался неожиданно тяжёлым.

– В нём что-то есть? – глянул я на старика с замиранием сердца. В груди неприятно ёкнуло – то самое чувство, когда ждёшь вердикта и боишься, что сейчас попросят доплатить.

– Содержимое в подарок, – буркнул старик, не поднимая головы.

Колокольчик звякнул на прощание. Дождь кончился. Лужи на асфальте – осколки разбитого неба. Я шёл домой.

Поднявшись на свой третий этаж, я вошёл в квартиру.

– Будешь теперь жить здесь, старина, – сказал я, водрузив саквояж на стол. – Извини за беспорядок.

Присел на диван, закурил и уставился на свою покупку.

– И зачем я тебя купил?

Саквояж, разумеется, промолчал. Сигаретный дым плыл к потолку.

– Эй, растяпа, ты забыл про содержимое! – осенило меня.

Я открыл его с осторожностью сапёра. И начал вынимать чужие тайны.

Первыми появились запонки. Серебряные, потемневшие. На крышке бархатной коробочки гравировка: «В.К. От благодарных сотрудников. Литейный проспект. 1938». Да уж. Благодарность на Литейном в тридцать восьмом – это почти оксюморон. Наверняка благодарили за то, что ещё не расстреляли.

Дальше – курительная трубка. Светло-коричневая, с янтарным якорем. В комплекте – парусиновый кисет с вышитым адресом: «Ленинград. Гороховая, 12». Человек, который оставляет свой адрес на кисете, либо бессмертный оптимист, либо просто очень её любил. Надо бы вернуть. Не пропадать же добру. Да и начинать курить трубку в моём положении – это уже было похоже на карикатуру на опустившегося интеллигента.

Измятый театральный билет. Большой театр, «Лебединое озеро», 10 ноября 1982 года. Дата кольнула в памяти. Ну конечно, день смерти Брежнева. Вся страна смотрела траурные марши, а кто-то собирался на балет. На обороте: «Если я не вернусь, позвони по номеру…» – и почти стёртый номер.

Блокнот в крокодильей коже. Внутри – шифр. На последней странице по-русски: «Ключ у Маргариты. Екатерининский парк, скамейка у пруда, с видом на Турецкую баню».

– Загадочно, однако, – сказал я саквояжу. – Привет, Михаил Афанасьевич.

Одна чёрная кожаная перчатка. На ладони – вышивка крохотными, непонятными знаками. Внутри, на подкладке, инициалы «Е.А.Л.» и адрес: «Каменноостровский пр., д. 42».

Старая фотография. Группа людей в нелепых костюмах, похожих на скафандры. На обороте: «Байкал. 1962 г.» и список фамилий. Одна, последняя – Зор-Зенин А.Н. – обведена красным. Фамилия из фантастического романа, написанного на коленке. Почему выделена? Странно.

На дне лежала ещё небольшая деревянная шкатулка и галстук. Я потряс шкатулку – внутри что-то глухо перекатилось. На дне нацарапано: «Вскрыть 1 января 2026 года. К.Ц.». Оптимист писал. Или просто человек с хорошим, долгосрочным планированием. Качество, мне совершенно несвойственное. Я-то не знаю, что буду есть завтра, а тут – 2026 год.

И, наконец, галстук. Ярко-оранжевый, с зелёными разводами. На изнанке бирка: «Ленинградтекстиль. Артикул ХЗ-1940». Я усмехнулся – аббревиатура была до боли знакомой. Я так всегда отвечаю на вопросы в программе «Что? Где? Когда?» Ниже, химическим карандашом, от руки: «Осторожнее! Удача – капризная дама, и не всегда приходит по зову. Редакция журнала „Ленинград“».

Я откинулся на спинку дивана, оглядывая этот натюрморт из чужих жизней. Запонки чекиста, трубка оптимиста, билет на последний балет эпохи, шифровка для Маргариты… Это был не просто хлам. Это был, чёрт побери, какой-то квест, вываленный на мой захламлённый стол. Инструкция по сборке чужих судеб.