Сверхкомплектные звенья

С. Дробышевский. «Достающее звено»

«В поведении троллей есть несколько ярких черт: они жадны, грубы, вспыльчивы, часто скандалят, ругаются и дерутся – как с людьми, так и между собой, громко и дико ревут. Уплощенная лобная доля неандертальцев и значительное число травм, в том числе на лице и ребрах, позволяют предположить довольно слабый сознательный контроль над эмоциями. Особо часто упоминается, что тролли по любому поводу бросают огромные камни. Мощная мускулатура неандертальцев вполне подходит для этого занятия. Кстати, иногда в сказках упоминаются каменные топоры троллей».

«…Каждый антрополог глубоко (или даже не очень глубоко) в душе мечтает, чтобы “дикие люди” оказались реальностью. Каждый хочет первым добежать до вожделенного экземпляра, буде его найдут или поймают. Любой грезит о сенсации и своем авторстве в описании уникального вида. Скучно же годами изучать то, что ни от кого не скрыто. Все самое интересное по верхам уже изучено, остались лишь самые сложные и занудные темы, дешевую славу снискать трудно. Где ты – реликтовый гоминоид?..»

«По оценкам генетиков, до 1,2 млн лет назад эффективная численность популяции людей могла быть всего 18,5–26 тысяч человек. Это сопоставимо со значениями современных шимпанзе – 21 тысяча – и горилл – 25 тысяч, то есть крайне мало для крупных и медленно размножающихся приматов. Некоторые антропологи считают, что человечество пережило катастрофическое сокращение численности около 2 млн лет назад. Но именно “эффект бутылочного горлышка” мог быть причиной появления рода Homo – более крупного, мозговитого и умелого. Человечеству могло в очередной раз повезти: в тяжелую годину выжили только самые одаренные, именно они стали прародителями новых поколений. Посредственные гены бездарного серого большинства больше не растворяли в себе выдающихся талантов, отчего весь вид устремился к прогрессу и невиданным успехам. Так ли оно было? Надо еще немало поработать, чтобы ответить на этот вопрос…»[1].

Олег Дивов. Храбр

Открылась низкая дверца, в подвал дохнуло морозом.

– Давай, выходи, – позвали снаружи.

В тесном узилище кто-то заворочался, кряхтя и сопя.

– Да выходи уже!

Из подвала в ответ рыкнули, глухо и недобро.

– У тебя медведь там? – на дворе хохотнули.

– Хуже медведя… Эй! Ну выходи скорее, князь тебя хочет.

Сквозь дверцу полезло нечто бурое и мохнатое.

– Ой, е! – только и сказал шутник. Раздались быстрые удаляющиеся шаги.

– Гы! – отозвался стражник.

Нечто выкарабкалось из подвала, распрямилось во весь рост и оказалось человеческим существом. Нечеловеческих размеров – выше стражника на голову и вполовину шире плечами. Густая бурая грива и нечесаная борода скрывали лицо, вперед из буйных зарослей торчал крупный облупившийся нос. Существо куталось в медвежьи шкуры, свисавшие до пят. Внизу из-под шкур виднелись громадные ступни, замотанные в какие-то тряпки. А на уровне груди – кисть руки, страшная, с неестественно длинными пальцами. В руке существо держало огромные сапоги.

– Живой! – удовлетворенно заключил стражник и оглянулся.

Скрипя утоптанным снегом, по двору шел, переваливаясь как утка, князь.

Существо, не нагибаясь, поставило сапоги наземь. Расчесало пятерней волосы на физиономии. Задрало голову к небу и прищурилось на утреннее солнышко. Со свистом втянуло ноздрями воздух. Закашлялось, сплюнуло на снег, утерлось.

– Ты князю не перечь, – посоветовал стражник.

Существо опять сплюнуло, уже прицельно.

– Чего он? – спросил князь, подходя.

– Ничего. – Стражник низко склонился в поклоне. – Живой, здоровый.

Князь встал перед узником, сложил руки на толстом животе и покачался с носка на пятку. Дышал он тяжело, ему было трудно носить лишний вес.

– Иди, – сказал князь стражнику. Тот поспешно удалился, на ходу отряхивая рукав и недовольно шипя.

Князь буравил существо взглядом. Существо молчало, хлюпая носом. Некоторое время на дворе были слышны только одышка князя и сопение узника.

– Ну? – спросил князь.

Существо закашлялось.

– Образумился?

Существо перестало кашлять, далеко сплюнуло в сторону и что-то нечленораздельно буркнуло.

– Вижу, образумился.

Существо приглушенно взрыкнуло.

– А ты не балуй, – посоветовал князь. – Чтоб ты знал: я зла не держу на тебя. Ну покуролесил, с кем не бывает.

Существо то ли хрюкнуло, то ли хмыкнуло. Опять запустило пятерню в волосы, отдернуло свалявшуюся челку, на князя уставились сверху вниз острые и злые серые глаза.

– Ишь, зарос… – сказал князь почти ласково. – Зверюга. Слушай, ты нужен. Послужи-ка, ага?

Существо, нависая над князем, фыркнуло так, что тот попятился.

– Затея предстоит трудная и опасная. – Князь утерся рукавом. – Плеваться ты хорош, вижу. Припомни теперь, что умеешь драться.

Существо полезло рукой под шкуру и принялось там шумно скрестись.

– Кроме тебя этого не сможет никто, – сказал князь.

Существо на миг перестало чесаться и поглядело на князя с некоторым любопытством.

– А за мной не пропадет, сам знаешь, – добавил князь. – Сделаешь – проси чего хочешь. И уж пир тебе почестен закатим будь здоров.

Существо засунуло руку под шкуру глубже, пытаясь достать до спины.

– На пиру со мной рядом сидеть будешь, – пообещал князь. – Повторяю: зла на тебя не держу. Справишься – все станет по-прежнему. Не справишься… Нет, лучше бы справился! Возьмешь на подмогу самых опытных, из старшей дружины, Добрыня распорядится. Только помощи тебе от них особой не будет, я думаю… Твое это дело, понял?

Существо почесало-таки спину, запахнулось в шкуру плотнее, захрипело горлом, кашлянуло и вдруг пробасило вполне членораздельно:

– В баню бы…

– Значит, договорились… Илья. – Князь осторожно потрепал существо по шкуре, повернулся и заковылял обратно к терему, на ходу отряхивая рукав.

Существо по имени Илья шумно харкнуло ему вслед. Князь оглянулся через плечо. Илья помотал головой, давая понять, что это просто так, с отвычки от чистого воздуха. Князь ухмыльнулся криво и ушел.

Илья поднял с земли сапоги и взвесил их в руке, будто примериваясь, не зашибить ли кого. Он стоял посреди двора совсем один – только в отдалении, возле теремного крыльца да у ворот, переминались с ноги на ногу подмерзшие стражники.

– Доброго утра, брат крестовый, – раздалось сзади.

– И тебе, – прогудел Илья, не оборачиваясь. Помахивая сапогами, он медленно зашагал к воротам.

– Баня готова, иди парься, – сказал, нагоняя Илью, высокий широкоплечий боярин, варяг на первый взгляд. Почти такой же крупный, как Илья, только в его огромности не было ничего столь угрожающе-нечеловечьего. Из-под распахнутой длиннополой шубы греческого кроя виднелась алая варяжская рубаха, шитая золотом.

– Оружие твое и броня здесь, я решил, так сохраннее будет. Микола сыт и одет, Бурка на княжьей конюшне вполне обихожена, скучает только.

Илья остановился. Поставил сапоги на снег. Воткнул два пальца в бороду, дунул и издал оглушительный свист, резкий, с железным оттенком. Стражники у ворот подпрыгнули. Издалека донеслось в ответ негромкое кобылье ржание.

– Вот-вот, – сказал боярин, ковыряя пальцем в ухе. – Очень похоже. Только он свистит так, что кровь стынет в жилах.

Илья оглянулся на боярина и вопросительно шевельнул бородой.

– Да завелся тут… Разбойник. У Девятидубья. Вышел из леса на дорогу. Громадный, соловой масти. И ладно бы один. Семья целая.

Илья поднял сапоги и продолжил свой мерный шаг со двора. Впереди засуетились стражники, отворяя ворота.

– Зима лютая, – сказал боярин. – Плохая зима. Думаю, в этом дело. Им в лесу жрать нечего, вот и полезли к дороге кормиться. А там как назло место узкое. Они сначала на дороге разбойничали, ели коней, побили людишек человек пять. Дорога сразу встала, ни туда ни сюда. А потом… Потом они съели Девятидубье.

Илья остановился снова. Встал и боярин.

– Князь послал в Девятидубье дружину малую, – сказал он. – Без толку. Этот разбойник пугает свистом коней, а когда пеший к нему приблизится, он и человека глушит. Не выносят, бегут человечки. Те, которых ему лень догнать и задрать. Распробовал белое мясо, полюбил его, нечисть такая… Тварь.

Илья молчал, о чем-то думая.

– Прогони его, Ульф, – попросил боярин. – Кроме тебя некому.

– Я убью его, Торбьёрн, – сказал Илья.

В тереме у слюдяного окошка стоял пожилой грек в дорогой сутане и тянул шею, силясь рассмотреть двоих великанов, беседующих у ворот.

– Значит, это и есть Ульф Урманин?

– Теперь его зовут Илья, – сказал князь.

– Ну и чудище… Откуда он такой взялся?

Князь что-то согнал с рукава щелчком.

– Родители Ильи пришли на Русь через Холмогоры – это все, что я знаю. Мать уже была в тягости. Можно догадаться, что случилось, но… Там, откуда он родом, о таком не говорят.

Грек внимательно посмотрел на князя.

– А здесь говорят? – спросил он.

– Здесь таких убивают сразу после рождения. Иногда вместе с матерью.

– Это правильно, – сказал грек.

Князь задумчиво почесал толстую шею.

– Так и следует поступать, – сказал грек.

Князь отвернулся и тоскливо зевнул.

– Давайте о наших делах, – предложил он. – Отправитесь в Ростов завтра. Вас сопроводят четверо храбров, они полностью в вашем распоряжении. И достаточно сильная дружина, чтобы… Чтобы все было хорошо.

– Добрыня?.. – грек мотнул головой в сторону окна.

– Добрыня нужен мне здесь. Послушайте, Ростов все-таки не Новгород.

– Да, но преподобного Федора ростовчане хотели убить.

– Хотели. Не убили ведь.

Грек снова посмотрел за окно.

– Не понимаю, – сказал он. – Вон какое чудовище – и то крестилось.

– Это как раз ничего не значит. Илья все-таки урманин. Урмане считают, что на каждой земле свои боги и надо поклоняться местным, а то они спокойно жить не дадут.

Грек неприязненно скривился.

– Народ здесь не против Христа, – сказал князь. – Ни ростовчане, ни даже новгородцы не были против. Дело не в вере. Они просто всегда упираются, такая у них природа. На Руси если надо что-то быстро устроить, приходится отдавать указы дубиной. Иначе с тобой согласятся очень не скоро. Поверьте, я знаю. Это особенный народ, преподобный Леонтий. Недаром он так дружен с варягами.

– Если дело не в вере, – едва заметно усмехнулся грек, – зачем вы приказали свергнутых идолов протолкнуть через речные пороги?

– Как зачем… – Князь недоуменно поднял брови. – Боялся, что застрянут.

– Ну-ну. – Грек усмехнулся уже в открытую.

– Все будет хорошо, – сказал князь. – Кстати, я внял вашему совету и поговорил с летописцем. Он… Осознал свою задачу. Ему не впервой.

– Вы мудры, князь. – Грек слегка поклонился.

– М-да… Однако же я попросил бы вас, преподобный Леонтий… О некоторой осмотрительности там, в Ростове.

– Вы сами противоречите себе. То про дубину, то про осмотрительность.

– Мне кажется, преподобный Федор был чересчур настойчив. Здесь уважают крепкую руку, пока она совсем не взяла за горло.

– Не поймите меня неправильно, князь… Вы поэтому так нянчитесь со своим Ильей? Я слышал, он злоумышлял против вас.

– Ничего он не злоумышлял. Просто слегка побуянил. И он не мой Илья. Он свой Илья. Приходит и уходит. Если захочет совсем уйти со службы… Нет, я не обрадуюсь, потому что Добрыня расстроится. Добрыня его любит.

Грек опять глядел во двор. Князь горой трудно дышащего мяса надвинулся на сухонького лощеного епископа и поверх его плеча уставился в окно. На дворе стражники распахнули ворота настежь перед огромным воеводой и громадным храбром. Храбр, опасно размахивая сапогами, что-то рассказывал воеводе, а тот кивал, на ходу отряхивая рукав.

– Ворота – из уважения, конечно? – спросил грек.

– А как же, – подтвердил князь. – Все равно эти двое не пролезут через калитку. Поди таких не уважь.

Грек покачал головой.

– Добрыня великий муж, – сказал он. – Но это чудище…

– Да, Илья не знатен, он, в общем-то, никто, – проговорил князь жестко. – И много себе позволяет.

– Тогда почему…

– Поэтому я его наказываю, – перебил князь. – Но он как ребенок. Они все – храбры – как дети. Поэтому я их прощаю. И прощенные они служат еще лучше. Попробуйте и вы так с ростовчанами.

– Бог простит, – сказал грек и перекрестился.

– Ну-ну. – Князь хмыкнул. – Преподобный Федор то же самое говорил.

Обычно храбр держал трех коней: прогонного, тяглового и для сечи. И свиту человек пять-шесть, когда холопов, когда из смердов. Но Илья, у которого все было не по-человечески, выделялся даже тут. И ездил он, и дрался на огромной кобыле Бурке, а оружие и пожитки сопровождали его на телеге, которой правил молодой Микола по прозвищу Подсокольник, единственный нынче челядин Урманина. Лет пятнадцать назад Илья привез на Соколиный Хутор крошечный пищащий сверток – сказал, нашел на обочине у разграбленного обоза. Бросил хуторскому старосте гривну серебра, выпил одним глотком кувшин медовухи и уехал. Староста потом долго бродил по двору с этой гривной, баюкая ее как младенца, хуторяне опасались даже, не тронулся ли он умом, но обошлось.

А еще лет через десять или одиннадцать явился на киевскую заставу мальчишка, пробрался к Илье в шатер и сказал: «Здравствуй, храбр». «И чего?» – спросил Илья. – «Да я Микола, ты меня под Соколиным нашел». – «И чего?» – повторил Илья. «Да ничего», – сказал Микола и пошел заниматься хозяйством. Холопы вытолкали его взашей, но мальчишка оказался настырный и кусачий. Еще через год Илья отпустил холопов без выкупа, а Микола остался.

Теперь это был не по годам крепкий и не по годам же деловитый парубок, ревниво оберегавший своего храбра от любых посягательств услужить. Микола не крутился вокруг Ильи ужом, но всегда оказывался там, где надо было подать-принести, наточить-начистить, сготовить и постелить. Он же был у храбра за казначея и скупо выдавал ему деньги на развлечения. Ограбить Миколу, когда Илья отправлялся в загул, никто даже не пытался – связываться с оруженосцем «самого Урманина» глупцов не было. К тому же парубок на редкость остервенело для такого молодого орудовал булавой и топором. На смертный бой он еще не годился, конечно, но из шутейных схваток с другими оруженосцами киевской дружины неизменно выходил победителем. Илью не раз уговаривали продать мальчишку, подарить или проиграть, но Урманин только фыркал. А на вопрос, что он будет делать, если парня захочет взять к себе князь, ответил как отрезал: не захочет.

Сейчас Микола ехал на санях по узкой киевской улочке. Перед ним тяжело бухала копытами немногочисленная охрана Добрыни, а где-то совсем впереди застилали свет два великана. Могучая Бурка и крупный белый жеребец заняли всю дорогу, а их всадники едва не задевали плечами стены и скаты крыш.

Добрыня пребывал в задумчивости, что-то считая про себя, шевеля губами, загибая пальцы. Ни дать ни взять купец, сводящий убыль с прибылью. Богатый варяжский гость – это надо было знать, что по крови Добрыня природный древлянин, а то и не догадаешься. Он плотно запахнулся в шубу, надвинул шапку на глаза, и только по небрежной роскоши одежды да выбивающейся из-под шапки светлой гриве понятно было, что не торговый это человек, ох не торговый.

Илья, напротив, глядел беззаботно. Напарившийся в бане, дочиста отмытый, сытый и чуть-чуть пьяный, с подстриженной и расчесанной бородой, он ехал как на праздник. На плечах его красовался алый зимний плащ с меховой оторочкой, длинные темные волосы стягивала золотая повязка. Поперек седла лежал боевой топор, отделанный серебром.

Добрыня все загибал пальцы и с каждым пересчетом грустнел. Он выглядел моложе своих пятидесяти лет. Жизнь не наложила на его лицо той меты, которой припечатывает обычно пробившихся к власти коварством и убийством. Добрыня пребывал отнюдь не в мире с человечеством, но зато в мире с собой. Он никого и ничего не боялся. И он все еще был очень красив.

Илья, напротив, был страшен. Не столько уродлив, сколько именно страшен. Звероватость его облика переходила грань, за которой уже не виден мужчина-хищник, так привлекающий женщин, а начинается просто зверь. Крупная голова Ильи была утоплена в непомерно широкие плечи, могучие руки казались несуразно длинны, толстые крепкие ноги – быку впору. А сколько кожи пошло на его сапоги и перчатки, боязно было подумать.

Легкая улыбка, с которой он сейчас озирался по сторонам, пугала. Так мог бы скалиться матерый волчище, надвигаясь на человека. И выражение лица, и клыки были у Ильи как раз.

Он вдруг о чем-то спросил Добрыню.

– А? – отозвался тот, продолжая считать на пальцах.

– Где Дрочило?

– Ушел дрочить, – сказал Добрыня.

Илья раздраженно шмыгнул носом.

– Из младшей дружины многие ушли, – сказал Добрыня.

Подумал и добавил:

– И многие уйдут.

– Дрочило мне пригодился бы. На это дело. Он сильный.

– Сильных много, – отрезал Добрыня. – Только храбров мало среди них.

Илья снова шмыгнул носом и вдруг стремительным ударом топора срубил с крыши здоровенную сосульку. Поймал ее и принялся сосать.

– Оттепель была? – невнятно полюбопытствовал он. – А я и не заметил. Проспал.

– Два, от силы три дня. Потом снова прихватило, теперь в полях толстый наст. Снег осел, но сверху корка чуть не в палец. Такая, что кони режут ноги. Учти.

Илья отбросил сосульку.

– Мне тут на ум пришло…

– Да ну?!

– Волхв из Девятидубья говорил, что Перун очень злопамятный бог, – сообщил Илья, не замечая насмешки.

Добрыня тяжело вздохнул и широко, напоказ, перекрестился.

За его спиной перекрестились охранники. Позади, на санях, Микола спрятал в варежку улыбку.

– Я так просто, – объяснил Илья и тоже перекрестился.

– Христос милостив, – сказал Добрыня. – Он не оставит нас в беде.

Теперь перекрестились все.

– Меду бы, – сказал Илья.

Киевская старшая дружина, вернее, та ее часть, что еще могла и хотела драться, летом стояла лагерем на берегу Днепра, а зимой перебиралась в город. Лагерь называли заставой, видно, в память о тех временах, когда старшие дружинники были младшими и сиживали на настоящих заставах. Кто-то сказал – и пошло: застава. И просторный городской дом, служивший дружине местом сбора, тоже именовали так.

Городская застава появилась не случайно. Во время о́но старшая дружина решала свои дела в княжьем тереме. Сборища заканчивались пирушками, и всем было очень весело, особенно князю. Но с годами князь посерьезнел. Былого пьяницу и жизнелюба, державшего без числа наложниц и гулявшего месяцами, стали все более увлекать хозяйственные вопросы. Дружина, которая тоже заматерела и топорами уже махала редко, а в основном отдавала указания, сначала обрадовалась. Но вскоре загрустила. Князь оказался слишком дотошен. Ему хотелось разъяснить до последней косточки самый незначительный предмет. Из-за княжьей въедливости случалась ругань по мелочам, а замирившись, бояре привычно упивались до сваливания под лавки. Выходило как-то глупо и не по-государственному, хотя все очень старались.

Наконец сообразили поделить вопросы на достойные внимания князя и несложные, повседневные. Для обсуждения последних выгоняли младшую дружину из детинца – пускай гуляет, ей полезно – и садились толковать там. Но это выглядело не слишком уважительно к младшим, и сам детинец располагался близковато к княжьему терему, и вообще, стоял в нем чересчур отчетливый воинский дух.

Бояре, покряхтев да посетовав, скинулись по-братски – и на месте небогатого постоялого двора возникла «городская застава». Полезная и удобная во многих отношениях затея. Оставалось это объяснить самому князю. Тот покричал немного, потопал ногами, а когда остыл, сказал: «Ладно, теперь я хотя бы знаю, куда за вами посылать, если война или поговорить надо».

Строго говоря, дружина никогда не собиралась на заставе целиком. Половина храбров пропадала в разъездах по княжьим владениям, многие отправлялись на дальние рубежи, а то и за них. Безвылазно сидели в городе лишь те, кто отвечал за его охрану и созыв киевского ополчения. У прочих витязей была одна постоянная задача: чтобы в закрепленных за ними городках и селениях не шалили и исправно платили дань. А вот задач внезапных, неожиданных случалось множество. Только уезжая на полюдье, храбр знал, где он будет завтра. С заставы его могли сорвать в любой миг и послать туда, не знаю куда. Обычно – навстречу опасности.

Вчера, например, на заставе устроили прощальную дружинникам, сопровождающим епископа Леонтия в Ростов. Этот епископ был уже второй – преподобного Федора ростовчане из города вышибли, спасибо, не зашибли. Подвыпившие храбры грозились смутьянов «примучить». Правда, многоопытный Самсон Колыбанович сказал, что можно без кровопролития: просто надо по дороге свернуть к капищу и принести жертвы старым богам, чтобы не дурили народ. На Самсона поглядели косо, но совет взяли в память. Вдруг прав бывалый. Перед крещением Киева никто с идолами не договаривался, сковырнули – и в реку, а потом киевлян в эту реку пришлось загонять, кого намеками, а кого и пинками.

Сегодня на заставе собралось храбров дюжины две. Ждали воеводу. Когда на улице раздался знакомый шум спешивающейся конницы, сели за столы. Отворилась дверь, храбры встали.

Вместо Добрыни в залу вошел Илья.

Раздался дружный хохот.

– По здорову ли, братья?! – рявкнул Илья.

«Братья» ответили, что очень даже по здорову, и снова уселись.

Самсон Колыбанович оглядел Илью, празднично разодетого с ног до головы, и спросил:

– Ты собрался на альтинг в Тингвеллир?

– Я всегда так хожу, – ответил Илья.

И положил топор на стол.

– Глядите, какой vikingr, – сказал Колыбанович. – Только воды боится, а так прямо как настоящий.

– Это кто воды боится?! – возмутился Илья.

– А почему ты ее тогда не пьешь?

«Братья» зашлись от смеха и принялись в восторге колотить по столам кулаками. Илья угодил к князю в поруб по пьяному делу, а ведь говорили ему, что пора с меда перейти на холодную водичку.

– Да, – сказал Илья кротко. – Меду бы.

– Меду потом, – раздалось сзади.

Храбры вскочили.

– Садитесь, княжьи мужи, садитесь. – Добрыня прошел на главное место, отодвинул по пути Илью, покосился на топор и сказал:

– Убери со стола. Это не едят.

И под радостный стук кулаков по доскам сел, очень довольный собой.

– Все меня обижают, – буркнул Илья, чем вызвал новый приступ хохота. Забрал топор и полез через лавку.

Добрыня положил шапку на стол, снял перчатки и взъерошил обеими руками светлую гриву, отчего стал еще моложе на вид.

– Други мои, – начал он, – нынче затея предстоит трудная, люду она не под силу, младшим тоже, короче говоря, для вас затея. Для старых и опытных. Великий князь наш и благодетель назначил славного Илью Урманина главным на этот подвиг. В Девятидубье целая орава нечисти, и Илье нужна подмога. Кто вызовется, тот пойдет. Но я скажу вот что. Не рвитесь в драку очертя голову, если раньше не бились с нечистью. Это случай особый, тут нужен опыт. Бывает, видел йотуна только издали, а тебя по сию пору от одного воспоминания рвет. А есть и такие, кто уверяет, что голыми руками открутит йотуну ятра. Ни тех ни других я на Девятидубье не зову. Мы уже посылали туда… Некоторых любителей побахвалиться. Они чудом принесли назад собственные ятра.

Воцарилось молчание.

– И еще надо понимать, – добавил воевода. – Челяди с собой берите сколько угодно, если она вам не дорога. Не разбежится, так погибнет. Самим придется драться. Только самим.

Все смотрели в стол, лишь Илья да воевода шарили глазами по лицам.

– А ведь Дрочило завалил волота, – вспомнил Самсон Колыбанович.

– В чем смысл затеи, – сказал Добрыня, будто не расслышав храбра. – Отогнать эту дрянь от дороги. В городе стоят обозы, и когда их накопится много, они пойдут вперед. Гости друг друга подзуживают, да и время их не терпит. Чем это кончится, я не ведаю, потому что охрана у обозов от людей да от волков. Против семьи йотунов, уже отведавших человечины, она устоит навряд ли. А нечисть с дороги не уйдет по доброй воле, человек для нее самая легкая добыча. И самая вкусная. Такое дело…

– Можно? – спросил Лука, из братьев Петровичей. И, получив утвердительный кивок, продолжил: – Сколько их там? Говорили, пять.

– Не меньше пяти. Один старый, при нем наверняка баба. Эти двое страшнее всего. И молодые. Готовьтесь к тому, что может оказаться больше пяти.

– Девятидубье стоит над Смородинным бродом, – встрял Колыбанович. – Это который раньше Смердяным звали. Потому что речка Смердянка – вонючая она, из болот вытекает. А позже ее Смородинкой назвали, ведь противно на Смердянке-то жить, даже если ты взаправду смерд, хе-хе… Я хорошо помню.

– Да ну? – буркнул воевода, поднимая глаза к потолку.

– Оттуда рукой подать до Карачева. Что Девятидубье, что Карачев – старые поселения вятичей…

– Были вятичи, стали русь, – перебил Добрыня. – Ты к чему клонишь?

– Вятичи – лесовики, добытчики всякого зверя. Повадки волотов должны знать. Не сподручнее ли им разобраться?

Воевода от раздражения тихо зарычал:

– Ты когда был в Девятидубье последний раз, Самсон?.. Ты запамятовал, наверное. Там рядом священная роща, прости господи, – Добрыня перекрестился, за столом зашевелились, следуя его примеру. – В роще на поляне раньше стояли идолы. И рожи у них были страхолюдные на редкость, прямо удивлялись все проезжие, до чего гадкие рожи. Припоминаешь?

– Хм…

– Клыкастые такие, злые. Не только упыри да берегини, чтоб их черт побрал – все рожи до единой! А ничего удивительного. По памяти резали!

Раздались возгласы изумления.

– Ты прав, Самсон, вятичи знали повадки йотунов, – сказал Добрыня. – Лучше всех знали. Мне тут Илья напомнил: тамошний волхв угрожал нам, кричал, пока его не прибили, что Перун злопамятный бог…

Озадаченные храбры переглядывались, бормотали, кто-то сдавленно хохотнул, иные схватились за головы. Только Илья спокойно глядел на воеводу, да братья Петровичи шепотом совещались.

– …Конечно, злопамятный! Вятичи под теми девятью дубами приносили в жертву холопов, а когда и своих, какие похуже.

– Ты хочешь сказать… – пробормотал смущенный Колыбанович.

– Научили своего Перуна жрать человечину, а нам теперь разбираться! Вот что я хочу сказать! Думаешь, я не пробовал двинуть на Девятидубье ополчение из Карачева? Ха! Гонец вернулся третьего дня с синяками во всю морду. Отважные вятичи скорее поссорятся с Киевом, чем пойдут на йотунов.

Колыбанович зычно крякнул, расчесал пятерней бороду, одернул ворот кафтана и глубокомысленно молвил:

– Да уж!

– Не о том говорим сейчас. – Добрыня ударил по столу ладонью, глухо звякнув тяжелыми перстнями. – Кто где жил и чего натворил в прошлом, неважно. Нынче великий князь наш и благодетель – хозяин той земли. Мы проторили торговый путь напрямую через нее. Теперь это земля Киева и забота Киева. Русь за все в ответе, что случится там.

– Ну… Тогда наших бы поспрошать звероловов да добытчиков.

– Бесполезно, – отмахнулся Добрыня. – Кто лесом кормится, тот боится нечисти как огня. Это же не горные йотуны, а лесные. Мы для них природные враги. Такой как увидит человека, сразу прет на него, чтобы выгнать со своих угодий. Ну и бежит человечек, если жизнь дорога. Все, что добытчики знают о йотунах, – как страшно те умеют свистеть.

– А Дрочило? – предложил Колыбанович.

– Самсон! Чего ты пристал ко мне?! – загремел воевода. – Задрочили уже со своим Дрочилой! Кто он тебе, этот Дрочило? Родственник?! Нашли тоже храбра, бестолочь да нищебродину! Нахапал золота – и поминай как звали! Храбр дерется в любое время дня и ночи за князя, за Киев, за Русь! За братьев своих дерется! Не бывает такого витязя, чтобы выходил на сечу, только когда ему охота прибить кого! Ну придавил ваш Дрочило печенега-поединщика, а кто после гнал их рать от Киева? Вы гнали! Забыли?!

– Да я хотел сказать, что он же волота…

– Дрочило завалил молодого, – прогудел Илья. – Одного. Летом.

Все посмотрели на Урманина.

– Одного молодого любой из нас может завалить, – сказал Илья. – Молодые, они вроде тех мелких, что зимой по хуторам запечными живут. Вороватые, однако безвредные. И летом они сытые, а значит, не злые. Труднее со старыми. Намного труднее. Но если не в одиночку, то справиться можно. Вон, Петровичи берегиню поймали же. Коли не врут.

– Кто врет? – Василий Петрович слегка приподнялся на лавке.

– Извини, присказка такая, – объяснил Илья.

– Помощникам по пять гривен за голову нечисти, – объявил Добрыня. – С Ильей расчет особый, а помощникам – так. Если не добудете голов, тогда на всех десятая доля с каждого воза, что пересечет Смородинный брод до весны. Но и вам придется там стоять, оборонять дорогу и переправу. И доля только с непотравленных возов. Если хоть один человек в обозе пострадает, доли никакой вообще.

– …Те молодые, которые у Девятидубья, – продолжил думать вслух Илья, – эти, конечно, смелые. Полакомились человечинкой, обнаглели. А раз они грабили обозы, значит научились стаей нападать, по-волчьи. Это очень худо. Да…

И замолчал.

Дружинники сопели и украдкой переглядывались. Добрыня во главе стола рассматривал свои перстни.

– Стая – очень худо, – повторил Илья.

– Ты мне дружину не запугивай! – Колыбанович громко хлопнул в ладоши. – А давайте все туда двинем! Цепью и вдоль дороги.

– Без толку, – сказал Добрыня. – Это все уже было сто лет назад далеко отсюда. Йотуны хитрые, отбегут в глушь, переждут облаву, потом вернутся. Их вызывать надо на себя, нечисть такую. Как медведя, выманивать – и на рожон. Ну, кто пойдет?

Дружина молчала. Тут мало кто сталкивался с лесными чудищами. Витязи редко забирались глубоко в лес, не было надобности. И зверя они добывали больше в полях. Все, конечно, о нечисти слышали, но живьем видели ее немногие, и то сильно издали. Только Петровичи хвастались, будто однажды по молодости поймали на глухой речке берегиню. И Урманин, болтали, чуть ли не дружен был с черным горным волотом, до того могучим, что даже имя у него свое было – Святогор. Но Илья знакомством никогда не хвалился. Даже не рассказывал, сколько ни упрашивали.

А что Добрыня зубами скрежещет, говоря про йотунов, это ясно. Он несколько лет прожил в Странах Датского Языка, обваряжился, даром что с лица чистый варяг. А у тамошних ненависть к волотам в крови. И желание рубить их под корень тоже.

Земли там мало, вот почему. И делить ее приходится не только промеж людей.

Тут земли много. Очень много. Тут всего вдоволь.

Тут и волотам хватило бы места, если б не забаловали.

Выходит, рубить придется.

Илья Урманин, наверное, знает, как именно их рубят. Покажет, научит. Но все одно боязно.

– Ну, чего ждем? – спросил Самсон Колыбанович, переживая за нерешительность дружины.

– Пять гривен – это вира за то, что назвал боярскую жену шлюхой, – заметил Лука Петрович.

– Вот наколотишь побольше йотунов и обзывайся сколько хочешь! – предложил Добрыня.

Послышались смешки, Колыбанович мелко затрясся и прикрыл рот ладонью, Илья мечтательно закатил глаза.

– Это еще и вира за жизнь смерда, – напомнил Лука. – В Девятидубье было людей дюжины три, да староста…

– Бессмысленный подсчет. Их жизни ничьи. Девятидубье вольное село, – отрезал воевода.

– Будь оно вотчинное, не пострадало бы так. И брод оказался бы защищен, и дорога на несколько верст в обе стороны.

– Возможно. – Добрыня равнодушно кивнул.

Василий Петрович придвинулся к брату и зашептал ему на ухо. Добрыня ждал.

– Встала-то не просто дорога, а самый что ни на есть путь из варяг в греки! – заявил Лука.

– Какие еще греки зимой?! – возразил Добрыня, не любивший преувеличений.

– Греки – летом. Но путь серьезный! И затея серьезная предстоит!

– И чего теперь – подарить вам Девятидубье со Смородинным бродом?!

– Не откажемся.

– Стая – это хуже некуда, – сообщил в пространство Илья. – Заходит со всех сторон. Булавой махать упаришься. А другое оружие не годится против них…

– Помолчи, – сказал ему Лука Петрович.

– А?

– Мы тут думаем, если ты не заметил.

Илья встал:

– Спать пойду.

– Я тебя не отпускал, – заметил Добрыня.

– Завтра, как рассветет, я отправляюсь к Смородинному броду, – сказал Илья поверх голов, ни к кому не обращаясь. – Ходу мне туда неделю. Встану на нашем берегу, там заночую. Утром перейду реку. Значит, кто через неделю к утру будет у реки, тот со мной. А кто не со мной, тому – прощайте, братья. Авось свидимся.

– Тебе-то что пообещали? – бросил Лука.

Илья перегнулся через стол и совершенно по-звериному показал братьям Петровичам зубы.

– Меня. Князь. Попросил, – произнес он раздельно.

Издали поклонился Добрыне и ушел наверх, громко скрипя лестницей.

Городская киевская застава как была изначально постоялым двором, так им и служила – проезжим витязям или киевским, не имеющим своего жилья. Причиной бездомности чаще была молодая бедность, но храбры не бедовали подолгу, они либо гибли, либо богатели. А вот Илья всегда ночевал и столовался на заставе. Ему это казалось удобнее. Он мог уехать на любой срок, и его скудно обставленная комната оставалась за ним. Илья назначил заставу своим домом. И когда дружине надоело смеяться над такой причудой великого, но заметно придурковатого храбра, это просто признали как есть. Сказать, что Илья поселился тут на всем готовом из жадности, не поворачивался язык. Щедрость Урманина была общеизвестна, ее кое-как ограничивал лишь хозяйственный Микола. Для Ильи деньги мало значили, он мерил жизненный успех только личной честью. В этом смысле Урманин был куда более vikingr, чем его предки. Еще он любил приодеться как можно ярче, носить напоказ богато украшенное оружие и делать подарки. Шумные попойки устраивал редко. Сам, конечно, выпивал, но пиры закатывал лишь по серьезным поводам.

Боялся попасть в историю.

Он проснулся до восхода солнца. Сразу встал – переход от сна к бодрствованию был у него мгновенным. Сходил на гумно, умылся, оделся в дорожное. Обстоятельно позавтракал. Собрался было на конюшню, где Микола уже седлал Бурку, но вдруг навострил уши. И вышел на улицу.

Подъехал всадник на белом коне.

– Тебя невозможно застать врасплох, – сказал Добрыня.

– Я услышал, – объяснил Илья.

– Заезжай за Петровичами. Они пойдут с тобой.

– Выторговали Девятидубье?

– Вот им, – воевода показал кукиш, – а не Девятидубье. Но до дюжины гривен доторговались, купцы.

Илья покачал головой.

– Выбирать не из кого, – вздохнул Добрыня. – Остальные боятся, что не вынесут свиста йотуна. А эти двое – им хоть кол на голове теши, хоть колоколом по уху бей. Тупые как ступа. Нравится это тебе или не нравится, а помочь они могут. Стреляют оба метко, дерутся смело. Берегиню поймали опять-таки…

– Если не врут.

– …И челяди у них полно, – закончил Добрыня. – Будет кому дрова рубить. Ты же станешь жечь костры всю первую ночь, верно?

– Зачем рубить, домишко какой раскатаем на дрова… А откуда ты знаешь про костры?

– Все это уже было, – сказал Добрыня. – Сто лет назад в другом краю. А может, больше чем сто. Думаешь, асы воевали с йотунами в Странах Датского Языка? Зачем? Асам йотуны не мешали. Человеки с ними воевали, друг мой. Твои предки. Везде, где начинают рубить и корчевать леса, навстречу человеку из лесов выходят их прежние хозяева. Орки, йотуны, одноноги, лешие, упыри… Какая разница. Твой приятель Святогор просто был не лесной, вот он и не пытался убить тебя. Горному йотуну нечего делить с человеком. Наоборот, человек ему забавен. Как что-то похожее.

Илья едва заметно кивнул.

Добрыня оглянулся на охрану, та послушно отъехала подальше.

– Я, знаешь, чего опасаюсь? – Добрыня чуть наклонился с коня, Илья шагнул ближе. – Этот случай у Девятидубья только начало. Русь все глубже заходит в леса. Мне докладывают, люди натыкаются на волотов тут и там. Где-то лешие и берегини отпугивают вальщиков и корчевщиков, а где-то пытаются нападать. Убитых пока нет, но поломанные уже есть. И одну бабу летом украли, а нескольких просто так… Покрыли и отпустили. Догадываешься, что сделали с несчастными бабами их родичи?

Лицо Ильи заметно вытянулось.

– Сам понимаешь, если йотуны будут убивать смердов, рано или поздно они попробуют человечину, как этот Соловый разбойник у Девятидубья. И обучат своих детей. И тогда начнется… Думаю, мы должны упредить их. Обязаны.

– Упредить как? – только и спросил Илья.

– Как волков. Ряды загонщиков. Побольше шума. И вперед. Если не вывести под корень, то хотя бы загнать в самую глушь. А иначе еще пара таких же суровых зим, и нас ждет куда более страшная бойня, чем сто лет назад в другом краю.

Илья стоял, потупившись, широко расставив ноги и заложив руки за пояс. Он в такой позе обычно размышлял.

– А еще хуже другое, – сказал Добрыня. – Мы держим важные торговые пути. Значит, на Руси должно быть надежно и безопасно. Мы признали Христа, чтобы стать как все. Чтобы нас понимали и уважали. Чтобы опасались нашей воинской доблести, а не нас самих, нехристей страшных. Теперь на Русь рекой течет золото. Киев уже сейчас хорош, а станет краше, чем Константинополь. Василевсы будут завидовать нам. Скоро через Русь пойдут такие богатые обозы, каких мы не можем и вообразить. Теперь угадай, сильно ли нас зауважают, услыхав, что вокруг Киева йотуны хозяйничают, как у себя в лесу? Что нечисть может насесть на дорогу и остановить торговый путь? Да мы тогда полными ничтожествами предстанем. Сам подумай.

Илья подумал и сказал:

– Подумал.

– Страны Датского Языка до сих пор не могут принять христианство. Мы и в этом их обогнали. Мы вообще обгоняем всех. У нас много леса, земли, люда, и мы самые лучшие. И тут – йотуны. Тьфу.

– Да, – сказал Илья. – Я понимаю.

– Это не просто мои мысли, Ульф. Считай, это тебе говорит князь. Отруби разбойнику голову и привези в Киев. Положи начало большому делу во имя будущей Руси.

Илья поразмыслил немного и сообщил:

– Я возьму солового живьем, Торбьёрн. Так будет хорошо. Тогда никто больше не станет их бояться.