Метаморфозы пустоты

Размер шрифта: 13

* * *

Предисловие от автора

Что есть мир вокруг нас? В физической реальности всё есть лишь хаотично разбросанные частицы, следующие определённым законам. Всё есть Пустота. Пока наш ум не направит свой фокус, подобно проектору, создающему картинку на пустой стене. И изначально лишённые положительного или отрицательного заряда и субъект-объектной связи окружающие нас вещи и явления начинают разрастаться, заполняя пространство нашего «Я» подобно бесконечно расширяющейся Вселенной. Персональная реальность есть лишь совокупность отпечатков ума в бульоне из Пустоты.

Наш ум эмоционирует. И Пустота плещется подобно океану. Ум омрачён. И Пустота резонирует иллюзией омрачения. Нам больно. И Пустота становится невыносимой. Мы счастливы. И Пустота есть солнце, согревающее кашемировыми лучами все мириады миров. Мы любим. И Пустота есть любовь.

Всё есть метаморфозы Пустоты. Изначально нейтральная бесконечность, умноженная на субъективность нашего ума и проекции наших иллюзий. Как ленты очень разного кино, они есть целая Вселенная в себе, рождающаяся и умирающая вместе с нами.

Этот сборник поэзии является попыткой взять чистый холст и повзаимодействовать с пустотой, запечатлев её метаморфозы в движущемся сознании индивида. Изобразить скоротечную красоту то разрастающейся, то сжимающейся Вселенной отдельно взятого человека как нечто такого, что внутри себя есть субъект и объект, вопрос и ответ, поиск и смысл.

Ночные портреты пустоты

1.
Каркает ворон. Ночь.
Я открываю окно.
Тень от луны точь
выжженное пятно,
как от бычка, когда,
выкурив, потушил
о рукав пиджака.
В небе, как профнастил,
кудри разбитых туч,
ветер сюда, видать,
из-под грозы под луч
выгнал их умирать.
Жизнь выгоняет нас
таким же толчком секунд,
куда-то всё время мчась,
так и умрём на бегу.

2.
Небо есть пустота,
в которой течёт эфир,
как белизна холста,
выглядит, как пустырь,
пока кисть не даст мазка,
звёзды торчат на нём,
как лампочки с потолка,
что-то пустой объём
должно заполнять всегда.
Ум наш такой же чан,
ждёт, чем заполнят, как
прося́щий руки карман,
кажется, что пустяк,
но каждая мысль в нём,
как семя, что в пустоте
вырастет и сожрёт
объём на его холсте.

3.
Всё состоит из слов,
пока не попал в слова,
объект – это пустота,
слова образуют шов,
как вырванная трава,
что больше не прорастёт.
Немного бы помолчать,
увидеть, как стынет гладь.
Ночью растёт широта
того же пространства, как
будто убрав цвета,
словно из тела – костяк,
в миг рассыпается всё.
Луч вырезает щель,
и будто бы колесо
крутится там, где лоб,
рисуя, как лазер, цель.

4.
Шёпот густой листвы,
как на базаре, их
голос, как соловьи,
трогательный, как стих,
ветер лопает в них,
словно во рту язык,
чувств пузыри в слова,
переходя на крик.
Крутится голова,
считывая, как свет
азбукой Морзе в два
типа сигнала вслед
падающей звезде
шлёт из других планет
трепетное «– при – вет – ».

5.
Мы есть как в пустоте
дальности той сигнал,
что времени, как числа,
позволит величина,
мысль, как кость в хребте,
важнее, чем болтовня,
всё, что сейчас я есть —
мысль в моменте. Я
думаю о тебе
и становлюсь тобой,
словно волна, войдя
в плоскость с другой волной.

6.
Ночь, как дыра в стене,
втягивает в пустоту,
как карася к блесне,
так, что невмоготу
сопротивляться ей.
Лампа, как оберег,
рассеивает крестом
яркий пучок лучей,
тая, как первый снег,
перешагнув окно.
Горшок с гиацинтом. Тень
падает в пыльный пол,
грубая, как шагрень,
недвижимая, как ствол.
Как хорошо расти,
когда ничему тебя
не сбить с твоего пути,
и путь – это высота.
7.
Бессонница. Тесность стен.
Вибрирует пустота
между глазами и тем,
в чём прячется темнота,
неким небытием,
как форме свободы «от»
всякого взгляда «на».
Как муха, в открытый рот
проваливается луна.

Дневная увертюра бренности

1.
Кровь вылитого луча. Умыта ею стена,
как смыслом пустой этюд. День неотделим от сна,
выглядит как ещё один оборот колёс,
кофе, стихи, Satie, просматриваемый невроз
в разглядывании себя. Честность русских берёз,
поделенных как бы на два полюса, инь и ян,
исключают притворство. Слеза. Я пугающе хмур
и сижу в увертюре себя. Меланхолия. Дурь
в голове как способность торчать у восточных славян
без шприца и укола… Бренность – это подарок, как код,
что лишает серьёзности жизнь. Я стекаю, как в трубопровод,
разбавляя чужие дни, в общей массе сливаясь в ком
истории, как река, что-то шепчущая о пустом.

2.
Сизый цвет, небо рвётся из глаз.
Запах поля. Сиреневый снег.
Мир есть просто сложение масс,
что друг в друга бегут, как побег,
чья природа – бежать даже сквозь
камень или чужую кость.
Я сижу у стены, бегу
взглядом в дальнюю точку. День,
как одетая набекрень
шапка, давит в мозгу
повторяемостью процедур,
предсказуемостью текстур,
как железная клетка. Лето.
Время вытащить всех скелетов
из уставшего шкафа. Сколько
тел вращается с нами в танце?
Как из целого вырвать дольки
и раздуть их по ветру в квантах,
а ещё – в человеках. Бренность
нам дана как не бич, но ценность.
Этот день вызывает много
разных мыслей, тревог. Но жизнь в нём,
как кусочек живого бога,
светит в сердце луча фонарём.

Хандра осенних метаморфоз

Дунь по ветру за спину себе, пошатнувшись, упав
на полотна небес, – это так называемый способ
раствориться, уйти, будто что-то, устав,
отделилось от формы и в россыпь

пустоты убежало, как слабый побег,
возвратившийся в землю. Сколько
надо дней отдышать, чтобы, как майский снег,
просто взять и растаять без боли?

Лишь моргнул сонный глаз в этих буднях, как плеск
от харкнувшего космоса солнцем,
попадая в церквей позолоченный крест,
прожигает огнём мою кожу,

ненавижу всё это, откуда моя тошнота?
И откуда берётся в дневном одиночестве шёпот?
Это каплет слеза или звуки дождя?
День такой же, как все, я, как робот,

что-то делаю вслед уходящим часам,
что-то гибельно бренное, осень
растворяет цвета, листья вянут, как хлам,
по резьбе своей метаморфозы.

Превращения. В любви

Шум солнца в плене вечности себя,
что в зеркале, отображает круг скитаний —
ещё раз искупать холсты бумаг
сугробом метафизики… Хребтами

седых стволов просел февраль, ежом
расправив геометрию пространства —
сквозь корни льда прорвавшийся узор
растрёпанного платья Гималаев…

Глотая стены облаков, снега́,
что мотылёк, истерзанный идеей
приклеить себя к солнцу, за рога
вбивают небо в землю, как фанеру!

В который раз смотрю в себя – сюжет
врастающего лотоса в затылок…
выталкивает стеблями скелет!
И мысли – как резиновые – стынут

архитектурой белого листа!

Я лишь боюсь того, что потеряю
в своём существовании тебя…

Письмо маленькому себе

Здравствуй, милый мой, маленький мальчик.
Я пишу тебе с лодки, которая тонет.
Океан кулаком, как кувалдой из стали,
разбивает о скалы мой крошечный домик.

Я тот самый герой, быть которым мечтаешь.
Капитан, что не будет бежать от смерти,
а придёт к ней с улыбкою, как подобает
настоящему воину с кодексом чести.

Все матросы сбежали. Сострадай им и только,
ведь однажды посеяв сорняк на поле,
потеряешь контроль над составом почвы.
Их цена высока, а тюрьма сурова.

Всё равно умираем по одиночке.
Оставайся чист, даже если в поле
ты один единственный не сражённый воин,
а другие крутят за спиной заточкой,

бьют с улыбкой в спину и кричат «дурак».
Как бы путь ни жалил, будь себя достоин,
потому что лучше получить синяк,
чем глотать душок, сидя на помойке.

Знаешь, справедливость, в ту, что веришь, – это
та хромая лошадь, что бежит последней,
твоя вера, мальчик, в целом безответна —
люди в этом мире верят лишь в победы.

Глупых взрослых много! Они верят в деньги,
и за деньги, мальчик, хоть на четвереньках
будут нежить кошкой, только понарошку,
пока есть икра да большая ложка.

Только что за деньги покупать нам, мальчик?
Те же вещи, только лучше и дороже?
Я тону на лодке, но я счастлив больше,
чем все рыбы в этом чёрном океане.

Небо как портал в чистоту пространства.
Солнце догорает, прячась за калиткой.
Там из океана рыбам ведь не видно?
А закат, мой мальчик, не бывает платным.

Этюды из памяти

1.
Резинка обнуляет карандаш,
а время – лица. Их стереть
понадобится прожитая жизнь,
которая останется тускнеть
в тенях на фотографиях, томить
колючими пустотами пропаж,
но это, как прочитанный роман,
прочитанные главы не забыть,
но ты уже давно не их герой.

Как склеенные тучами в туман,
без точных очертаний те предметы,
что выглядят без солнца не собой,
я выгляжу одним из тех скелетов,
который выполз из комода, и,
как будто привидения шаги,
скитаюсь по Лубянке, как чужой,
ищу свой след в обломках лет и
тот спёртый запах из музейного кафе,
тот кашель стула, что звенел в спине,
и меланхолию просторных кабинетов,
где с выражением Ареса на портретах
детей пугали старые вожди.

2.
Холодные чугунные дожди.
Симметрия просторных площадей.
Хлористый аромат от чистоты.
И выбритые звёзды обелисков,
торчащие истории огрызки.
Помада-борщ. Липучки-бигуди
и платья, что царапают асфальт,
смотрящие с тревогой из-под лба
немые незнакомцы, пустота,
разлитая в движениях кассира,
пенсионеры с хлебом и кефиром,
значок, отображающий стандарт,
прохожий, затянувший беломор,
лежащий человек лицом в траву,
как будто в океане на плоту,
растянутый иконой триколор,
с оттянутым карманом ревизор,
сирени с шелковистой шевелюрой,
замотанное небо в провода,
растрёпанные рощи и этюды,
как кудри телефонного шнура,
стояние по пробкам на верблюдах,
укусы, как порезы от ножа,
от редкого, но жгучего луча,
я ощущаю, как иду я,
и в памяти сгорают, как свеча,
те образы, что больше недоступны.

3.
Можно выстроить цепь от Москвы до Рима
из людей, что не вспомнят моего имени,
сколько можно травы затоптать ногами,
что со мной почковались, сплетясь шагами,
выпуская в асфальт цокотание химии,
можно выстроить всех их в такой периметр,
что накроет Садовое, как татами,
а сейчас и лицо моё кажется диким им.

Пахнет кровью сирень, и кричат собаки,
подавая сигнал для своей атаки,
от того ли, правда, что я пахну морем,
что течёт в далёком Лукоморье, словно
с чужаком не выйдет разговора толком,
кроме лая да лобызаний в драке.

4.
Борщевик растёт на крыльце, как вилка,
что торчит, целясь в небо кривой ухмылкой,
заросло крыльцо ирокезом длинных
коридоров слипшейся паутины,
пролетает шмель и кусает тучу,
выпуская дождь, словно стрелы лучник,
я иду и мокну, но смотрю с улыбкой,
позабыв, что здесь надо делать вид, как
краб, набравший в рот аммиачной ртути,
поддавая в ритм коды словоблудий.

5.
Я ползу, как жук, что залез куда-то,
но не знает сам своего масштаба —
только поворот на ближайшей ветке,
как венец свершившейся пятилетки,
чтоб не думать лишнего, пью таблетки.
Облысевший дом, как ствол баобаба,
хрип костей и боль в пустотелых нарах,
где кипела страсть в наших капиллярах,
а теперь шипит пустота, как жаба.

Я брожу один, как изгой, по парку,
мы стояли здесь и, от счастья плача,
чем звезда, светили друг в друга ярче.
Я дышал в тебя, как огонь в бумагу,
как танцуют в ряд числа Фибоначчи[1],
вылетали ямбы на той скамейке,
и навечно нас летний вечер склеил.

Оказалось, всё можно вырвать, правда,
глубоко останется мёртвый корень,
и кого туда ни сажай, не сможет
починить разбитого миокарда.

6.
Я смотрю на Москву с расстояния ближе,
чем любовь, что упала на сердце грыжей,
на железные башни и их затишье,
когда смотришь на бурю и мылишь лыжи,

заливает мозг красный цвет от неба,
набухают тучи, как сгусток слепка,
и как будто скоро на пыль от щепок
распадётся вся эта дребедень, как

оторванный сон из воспоминаний.
Ничего так сильно меня не жалит,
как шипящий диктор змеёй в экране,
задвигая, как доброта тирана

защитит тебя от других тиранов.
Солнце так печёт, что металл расплавит.
Всё плывет, как корабль, но без штурвала,
непонятно куда, впереди – лишь скалы,

я был счастлив здесь, как часть океана,
а теперь собираю себя в чемодан и
обсыпаю словами, как солью, раны.
Я уйду, как в пакете с водой, в целлофане,

сохранив океан в своём лучшем штиле,
напряжение сталинского ампира
и мерцающих в глаз чистотой сапфира
поцелуев на крыше под дулом шпилей.

Ищи внутри

Лето. Осень. Зима. Весна.
Зелень. Молодость. Беготня.
Старость. Смерть. Шум костей в полях.
Белизна. Свет чистилища. Страх
рождения. Жизнь. Любовь.
Колесо. Возвращение вновь
и вновь. Я есть та бесконечность лет,
что вращается в пустоте,
каждой мыслью вкрапляю след,
как чернилами на листе,
что пишу – то растёт, как сад.
Лишь направив в себя свой взгляд,
удивишься, как там внутри,
как кричит в тебе «отвори»
то, что целое есть, где ты часть,
то, что держит тебя, как штифт,
и способно поднять, как лифт,
в ту свободу, что не отнять.

Руины садов Юаньмин

Примечание[2]

За голыми хребтами гор щебечет лотос,
раскинуты, как рёбра, ветки хвой,
окоченели листья белой мглой
под перьями пушны́ми складок смога.

В траве, озябшей в инее, сквозь шаг
теряются следы: в урчащих рощах
то росы лопнут тушью серебра,
то ветер перероет взгляд дороги.

Вдали – седые облака, разинув плешь
над контуром озёр, харкают пылью,
фарфором льда раскалывают синью
палитру окровавленных небес.

Ладонью отодвинь тот куст магнолий —
раззявленные рты пустых камней
щебечут, свищут в порослях теней
качаемого ветром поля сосен.

Развалины, где раньше был цветник.
Изящный позвонок дворцовых линий,
что всё ещё дают какой-то блик,
что будто воскрешает их руины…

Как ход истории сжирает всё подряд!
Как после мясорубки, лишь кусочки
остались, как разорванные строчки,
что больше ни о чём не говорят…

Миражи в снежной пустыне

Чайка кричит. Сердца удар в ребро.
Море и лёд. Вымытое стекло
глаз, из которых боль выдавило слезой.
Больно принять, что я быть не могу собой,
что надо расти, как все, вверх, оседлав буран,
и обходить слова, бояться чего сказать
или услышать чего, хуже – чего узнать,
так и гудит в глазах запертый океан,
смотришь на всё, как немая собака, – кино,
где режут собак, и только скулишь в себя,
делаешь взгляд пустым, будто тебе всё равно.
Сердце – в ребро, и надкусанная губа —
всё, что тебя выдаёт и делает не таким.
Страшнее всего – из всех остаться таким одним,
спятившим в пустоте снежной пустыни, как
очнуться от сна, а там… давно как настал ГУЛАГ.

Бардо эмиграции

Примечание[3]

Волосатые щупальца мангровых троп.
Солнце бьёт как кувалда. Гудит москит.
Мне мерещится снег. Как касается стоп
затвердевший сугроб и, как пластик, хрустит.

Я потомок страны, что всегда холодна,
вспоминаю пальто как предмет вне ума,
как две лыжи плывут, как по во́лнам – доска,
как даёт седину, замерзая, река.

Мне мерещится снег в раскалённых песках.
Худоба от берёз у мулаток, глаза
как полярная ночь, что стучится в тебя
пустотой монохрома, что даже ходьба

больше выглядит как не движение, а
состояние смерти в кошмарах. Я
перестал ночью вздрагивать от новостей,
но привычку шептать, как огрызки корней,

не стереть. Так, язык, отвергая свободу слов,
повинуется страху, как битый зверь,
как стена, где отсутствует выход в дверь.
Я – корабль, дрейфующий без парусов,

проплываю по улицам. Зелень здесь,
как густая мочалка под платьями дев.
Небоскрёбы как символ, во что прогресс
превращает болота и жидкий рельеф.

Море рвёт горизонт языком-волной.
Облака топят небо, как глаз – бельмо.
Жизнь лишь точка в моменте, за ней – ничто.
Я блуждаю, как дух, в темноте бардо.

Птицы

Птица летит высоко, разбиваясь о тучу,
как пуля шальная дырявя её, и дальше,
тут птиц очень много, как будто из всех оружий
прицелились разом, телами из перьев, как сталью,
стреляя в какую-то вечность, что уплывает, невинность.
Там, наверху, чистота синевы и свобода,
шов горизонта всё делит на две половины,
здесь – суета, метаморфозы, что-то,
что есть мимолётный пожар. Что там каркают птицы?
Они существуют как будто на самой границе
того, что есть время и что есть отсутствие. Знаешь,
для неба Москва и Нью-Йорк – это мусоросвалки,
мы просто печатаем мусор и стаей на стаю
воюем за мусор, и верим, что всё здесь наше.
А птицы кричат. Их крик – это, может быть, нам? И
солнце мигает, как светофор, ночами и днями.
Все говорят. Звук без структуры. Лают.
Гребнем кусты расчленяет горячий ветер.
Время вместит только то, что успел отмерить.
Небо висит. Птицы кричат. Их стаи
падают в тучи, как буквы секретов в шредер.

Увертюра северной грусти и красоты

Ржавая бахрома солнечного луча
скулу дырявит, в ней будто дымит свеча.
Бледный, как ландыш, цвет северной пустоты,
будто бы пожелтел, цвет такой, что грустить
хочется, но нельзя, это когда тебя
придумывают без тебя – участь как у раба,
но ты ей покорно рад. Бьёт телевизор в глаз,
цвет изменяя их, будто луч метастаз.
Всё, чего не коснись, имеет их ржавый свет.
В северной красоте главное – чёрный цвет.
В северной красоте тебе не дают грустить,
молот и серп идей держат тебя, как нить.
Луч не стереть рукой, ты принимаешь луч
тот, что тебе дают, луч этот так тягуч,
что кровь растворится в нём, как в молоке – слеза.
В северной широте недвижимая вода
так, чтобы не мечтать, не видеть, как паруса
вдали надуваются в птиц, могущих из гнезда
свободно лететь туда, куда унесут глаза.
Север как способ быть глухонемым, торчать,
как снеговик – в сугроб, главное – устоять,
пока луч не спилит снег. Пусть у других болят
и тают глаза, горя, это их личный взгляд,
их снег и твой – как полюса два, инь и ян.
Пока ты стоишь в снегу, пусть всё вокруг в бурьян
выродится, как рак, ты не посмотришь вверх.
В севере есть душа, но в этой душе дефект,
какая-то темнота, трагический тон, модерн,
плачущий океан, ужаленный ум, проспект
величиной с Неву, надломанная судьба,
как спичка у корешка, выдуманная борьба
с тем, чего нет, как тень истории, как лыжня,
кровавым следом вождей перешагнет тебя.
В севере есть та грусть, что понимает тот,
кто любит читать стихи в заклеенный болью рот.
Как же красива сталь ледовых хребтов тайги,
как высока сосна, что лестницей до луны
сопровождает взгляд, мороза тугой укус,
берёзы как из крестов, тянет взлететь Христом,
рассеяться в пустоте неба, в таком большом
небе как суть того, что есть такое Русь…

Что есть «я»?

Ливень приклеил тучи
на головы, как парик.
По луже иду скрипучей,
дрейфующий, как ледник,

в каком-то немом пространстве.
Сердце стучит, как крик.
Листья как из фаянса.
В плотный, как пуховик,

китель тумана впрыгну.
Скамейка на одного.
Вчитываюсь, как в книгу,
в вытекшее молоко

смешанных форм и видов.
Как различает глаз
сросшиеся магниты
атомов в площадь масс,

будто бы отделённых
реальностью бытия?
Всё, как в магнитофоне
зажёванные слова,

выглядит невозможным,
кишащим, дрожа, кишмя.
Что есть за этой дрожью?
Что есть такое «я»?

Чистоты гор

Чистоты гор
хватило бы излечить
твою боль.

Поиск свободы в тюрьме цифровых витрин

Как одинокая шлюпка
в море, что есть бесконечность,
на волнах, которые рубят
оставшуюся человечность,

тыкаем пальцем в экран,
как будто корнями тужась,
пытаясь родиться там,
выменять свою душу

на виртуальный образ
из целлофановых мыслей,
поверхностный, словно окись,
вылизанный, как витрины.

Мы потерялись в смыслах,
как в мусоре – океаны,
как бабочки – в паутине,
прирученные экраном

к лживым подобиям мира.
Я убегу, оставив
софиты чужим эфирам,
закрою глаза на ставни,

сяду, расправив плечи,
как колесо – дорогу,
свободой крыла, и речкой
сольюсь с пустотой истока.

Кто я?

Кто я? Прорубь ледовых глаз?
Где, как в туннеле, под брюхом скал
плотная тень, как икрой в нём мечась,
душу мою превратила в подвал.

Кто я? Вечно ползущий наверх?
Я ищу солнце, которого нет.
Жизнь – это бег, и твой финиш – смерть,
что, как вдали путеводный свет,

ведёт тебя тропами, но куда?
Я смотрю в зеркало, там – чужак.
Что-то из атомов, ткань да вода…
Как в такой форме есть слово «Я»?

Кожа как холст на костях, я как
код пустоты, давший сбой, как брак.
Вспышка! Которая, как звезда,
тает лучом, темноту отводя.

Просто гореть, как пожар, слепить
серый мурал пустоты. Я жизнь!
Я ползу к солнцу, как сталь в магнит.
Я в пустоте как рассветный брызг!

Оторванное с кровью

Дождь размыл дороги, вместо линий —
шелуха из плотной сальной каши.
Не видать себя. Чужие мысли…
Тетивой натянутой из стали

провода текут из окон в окна,
пронося частицы искр. Правда,
на моём окне торец изогнут,
и искра сюда не долетает.

Невесомость – честный признак веры.
Как плывут по кругу цифры, отрывая
дни, недели острой саблей стрелок,
так и нас с тобой сегодня, дорогая,

оторвало с кровью друг от друга.
Я стою в одном локте от пола
вне тюрьмы физических законов.
Помню, как и ты стояла тут же,

как вдыхал в тебе себя и, словно
стрекоза, влетая в печь, приклеил
хороводы губ на хромосомы,
танцем яростным приклеил тело
к телу.

Глаза

Глаза… те, из которых я растил пейзаж
интерпретации заснеженных долин,
которых свет однообразно устелил
дыханием бумаги в карандаш,

и из которых я вдыхал себя,
как мантры пение, жужжащее в пчеле,
бездонной нотой в плотном кружеве
осенней тишины календаря,

в мореподобной вязи тополей,
в оранжевом соку растлевших солнц,
сквозь тысячу рождений и смертей
найду глаза твои, как небо – крот.

Пусть разошлись мы в этой суете,
вращающей удары колебаний,
я знаю: мне было предначертанье
дышать тебя, дышать себя в тебе.

Поэзия отвергнутых рыб

Здесь константа одна:
Право сильного как закон.
Только кровь понимает разгневанная толпа
в ожидании новой эпохи.
Лучше быть дураком и уткнуться в смартфон,
делая вид, что пофиг,

пока лязгом железа нависает стена,
продырявленными головами
телебашня царя, как пожар, докрасна
обривает сны и реальность.

Если честен с собой, то достаточно глуп.
Очищать пустоту от кровавых скорлуп
остаётся поэту.
Как врачу изучать разложившийся труп,
чтобы был некролог, наводящий испуг
неожиданной смертью.

Ну так вот, ты погиб, мой берёзовый дом!
Север чёрный, где всё и всегда кувырком,
где история колесом —
сердцем, а не умом
движется напролом,
но оказывается в былом.
Видимо, был разгон,
но выехал на кольцо,
а потерять лицо
и заглушить мотор —
это не про тебя.
Твое – это кин-дза-дза[4].

Твоё – это драма, грусть и череда борьбы.
Хруст черепов о трон.
Вечная мерзлота.
Раненая душа,
Жадность и воровство.
Вставание на дыбы

перед любым чужаком.
Преданный избирком.
Пулей, а не цветком
короновать гробы.

Твоё – это пить и страдать.
С чистым кристаллом глаз
хокку глотать в закат,
а потом в унитаз
в беспамятстве отторгать
всё чистое от души.

Ты из оттенков тьмы
воспроизводишь цвет.
Но называть своим
именем тьму – запрет,

тьма умудряется проникать
в почву, выкашивая урожай,
пусть не дворец, а обычный сарай,
но там стояла моя кровать,

почва, где вырос мой ямб и хорей,
теперь начинает меня отвергать.
Видел, как волны умеют карать,
как берег усыпан гирляндой костей
отвергнутых рыб?
Когда-то мы видели в океане
свободу, чья глубина измерялась трофической цепью.
Капитализм, говорят.
Но пока мы немые сражались
между собой, ты прибил нас волной к побережью,

вогнал жабры в зыбкий песок.
Высунув языки,
ждем пока рыбаки
не принесут молоток
вышибить нам мозги.

Ты преподал урок,
что море не видит рыб,
что море – набор воды,
что рыбы морю даны,
чтобы харкать в песок.

Скользящая пустота в летних зарисовках

Солнца чертополох, яркий колючий луч.
Волны как васильки. Звук их тягучий жгуч.
Обморок глаз. Рябит. Чёрная кровь жары.
Тело стекает в пол. Лица без кожуры,
такие, что не узнать. Впрочем, и нечего знать.
Я, как река, без воды, как без героя рассказ,
откинусь в себя расти, как тысячелетний вяз.
Лето. Скрипит паркет. Пахнет сиренью сон.
Время течёт назад, заматываясь в рулон.
Ты тянешь ко мне себя. Я, как из музея вещь,
покладисто отдаюсь. Губы твои, как клещ,
впиваются в пустоту. Реку, что утекла.
Солнце коптит окно. Выгорел лоб дотла.
Муха скребёт стекло. Мне бы хотеть так жить,
как хочется ей летать. Что-то во мне лежит,
бетонное, как плита. Холодное, как вода
со дна океана. Лёд. Лето. Во мне зима.
Чёрствый сугроб. Тюрьма. Вечная кутерьма.
Взгляд из чугунных глаз стареющего вождя.
Солнце даёт эффект забитого в лоб гвоздя.
Будто удержит ствол от облысения. Тук!
Ветер стучит в меня. Как пианист без рук.
Четыре стены. Нуар. Мазки по хребту холста.
Словно в папье-маше завёрнутая пустота,
всё есть какой-то трюк, всё есть внутри ничто.
Холодно, как зимой. Блуждаю, как дух в Бардо,
той невесомости плен, что словом ложится в стих.
Что-то внутри кричит оркестром из духовых.
Зелень кругом, как шум. В нём не услышать суть,
что ускользает. Стук! Луч прогрызает грудь.

Любить

Если в этой жизни есть, чем мерять время,
то любовью. Знаешь,
остальное время, как сугроб растает,
не оставив семя,
лишь пустой экран.
Остальные вещи
влезут в чемодан.
И не будет трещин
в зазеркалье эго.
Но как будто вечность
не дала побега,
а просторы сердца
наводнил бурьян.

Если бы не чувство,
что, как якорь, вбило
в мой пустой затылок
страсть и безрассудство,
то давно по венам,
как по трубам ржавым,
вытекли б чернила
чёрным океаном
и обыкновенным
сорняком в канаве
я бы прекратился.
Когда ты есть рядом,
всё имеет свойство
обладать зарядом,
и, как стебли, кости
прорастают в розы,
обретая корни,
и ветвистым садом
достают до солнца.
Всё имеет вектор.
Пустота в объекте
обретает контур.
Тень парит, как кондор,
тают все сугробы,
ты включаешь звёзды
языком по нёбу.

Жизнь – процесс распада
на метаморфозы,
но пока ты рядом
и звучит твой голос,
сотрясая космос,
сердце не даёт
двигаться системе.
И неважно, где мы
и куда идём,
в точке, где мы любим,
мы врастаем в вечность,
как огонь – по свечке,
прорывая глупость
физики законов,
как пучок ионов
обретя разумность.

Блуждающий огонёк

Я сижу в темноте на скрипучем стуле.
Если глаз открою – увижу чудищ.
Пролетает звезда за окном, как пуля.
Я лечу на стуле, как с парашютом,

прорубая лбом пустоту пространства.
Отпускаю всё, что могло замучать,
что держало в страхе, как неисправность,
что делило мир, как пирог, на сущность,

не давая видеть единство нитей.
Я уйду от вас, потому что жалко
наблюдать, как мы выпускаем жало,
как пытаемся всё разделить и

оценить бесполезными языками.
Я уйду, потому что я вас не вижу,
как не видите вы, хоть со мною ближе,
чем два корня рядом в одной поляне.

Я уйду, потому что других врагами
мы считали всегда, кого даже любим.
Как две капли из одного океана,
что пытались упасть в океан поглубже

и считали себя самой важной каплей.
Я уйду, потому что, касаясь сердца,
мне становится холодно, как от камня, —
барабанная дробь однородных терций,

что стучит без любви языком нейронов.
Я уйду, потому что мы потеряли
ощущения те, что нас отличали
от зверей в диком поле и их законов.

Я останусь в себе, потому что видел
слишком много того, что хотел бы выжечь.
Потому что свобода проста, как клумба,
а вы здесь устроили танцы с бубном,

извращая суть, как цвести природе.
Я уйду далеко в пустотелый космос,
как сорняк, поселившийся в огороде,
и останусь лишь точкою в телескопе,

и однажды ты в небо ночное посмотришь
и увидишь, что свет, словно рыбу на блёсны,
так таинственно манит, что что-то да ёкнет,
и ты вспомнишь, что ты под моим присмотром.

На прощание

Помню след солнца на твоей коже.
Капли луча, дрожащие на веснушках.
Когда вспоминаю, слетаю с катушек,
как распадался их свет на крошки
и проползал, как сквозь шредер, в душу.
Буду долбить, словно дождь по луже,
ямбы звонким сигналом в космос,
буду долбить, прожигая тучи,
как из болота растущий лотос,
так, чтобы в каждой моей закорючке
звенела от Запада до Востока
любовь.

В мирской суете, как в гнезде с гадюкой,
знаешь, мы были как единороги,
чем-то приподнятым и воздушным,
чем-то античным, как из эклоги.
Я сожалею, что не услышал,
как рассыпалась над нами крыша,
как, словно в разные стороны лыжи,
нас разнесло кулаком потока.

Я сожалею, что редко слушал,
что так и не понял, как быть тем мужем,
который тебя, как стеной, в окружность,
отгородил от того, что мучает,
а не стоял, как ива плакучая.
Что, когда мог, не обнял покрепче,
так, чтобы выпрыгнуть стуком сердца
внутрь тебя, как ударом герца,

если б я мог прочитать все речи,
что умолчал, пожалел как будто,
нас бы подкинуло, как на батуте,
на недоступную человеку
в
ы
с
о
т
у.

Свобода скитающихся в любви

Мы скитались, как в море волны. В огромной жиже,
состоящей из новостей, суеты, предательств,
что висели на нас, как бетонные плиты, грыжей.
Но были свободны. В поступках, словах и взгляде
было что-то такое, что раб бы не понял, вздрогнув.
Мы жили в таком захолустье, где нету дорог и
единственной лампочкой был старый маяк и звёзды,
и волны, плюясь, лупили таким перехлёстом,
что берег был словно базар – прибивало огрызки
отвергнутых морем вещей, будто чьих-то историй,
как будто мы с морем вели через них переписку
и тенью бродили по берегу, как в санатории.
Гортензии вились, как платья, и что-то такое
было в их синеве, что становилось спокойно.
Мы были как птицы, что вышли из общей обоймы,
и, впившись друг в друга, болтали про яркость неба,
про то, как лучи оставляют на коже прищепки,

1 Числа Фибоначчи – элементы числовой последовательности, в которой первые два числа равны 0 и 1, а каждое последующее число равно сумме двух предыдущих чисел.

2 Юаньмин юань – «сады совершенной ясности», монументальный садово-дворцовый комплекс XVIII века, расположенный в Пекине. Во времена династии Цин был основной резиденцией императоров. Был разграблен и разрушен англо-французскими войсками в 1860 году во время второй опиумной войны.

3 Бардо́, также антарабхава – промежуточное состояние, буквально «между двумя»; «промежуточная стадия между одним явлением и другим».

4 «Кин-дза-дза́!» – советская двухсерийная трагикомедия в жанре фантастической антиутопии, снятая режиссёром Георгием Данелией на «Мосфильме» в 1986 году.

Продолжить чтение