Завод пропавших душ

Пролог. Последний взгляд

Ночь была густой, как дёготь. Улицы спального района тонули в грязно-оранжевом свете редких фонарей – их стёкла были мутны от пыли и паутины. Где-то вдалеке скрипели качели на старой детской площадке – пустые, еле движимые ветром.

Она шла. Ей было около тридцати пяти, но лицо, когда редкие пятна света падали на него, казалось старше – измождённым, одутловатым от долгого пьянства. Когда-то, возможно, красивые черты теперь прятались под слоем усталости и безразличия.

В левой руке – обычный магазинный пакет с оторванной ручкой. Внутри, завёрнутая в старый розовый свитер (ещё пахнущий табаком и дешёвым шампунем), лежала новорождённая девочка. Дыхание – ровное, почти неслышное. Иногда пакет хлюпал – то ли от влажного дыхания младенца, то ли от капель дождя, просочившихся сквозь дырку в целлофане.

В правой – ещё один пакет. Пустые бутылки звенели при каждом шаге, глухо, стеклянно. Иногда она спотыкалась – бутылки ударялись друг о друга, и этот звук разносился по пустынному двору, как колокольчик на шее коровы, которую ведут на убой.

А на груди, привязанный грязной простынёй, сидел двухлетний мальчик. Его маленькие ручки вцепились в материнскую кофту – не из страха, а по привычке. Он не плакал. Только смотрел поверх её плеча – на мелькающие вдали фонари, на отблески света в лужах, на тени, что плясали по стенам гаражей.

Гаражный кооператив «Рассвет» встретил их скрипом ржавых ворот. Внутри пахло маслом, ржавчиной и чем-то кислым – возможно, прокисшим супом, забытым кем-то в банке на полке.

Она поставила пакет с девочкой на верстак, потом передумала – переложила на доску, валявшуюся на полу. Развязала узел простыни и усадила мальчика рядом, в середину старой, грязной, покусанной собакой покрышки.

– Сиди.

Голос не дрогнул.

Мальчик послушался. Он не понимал, что происходит – только чувствовал, как холодный цемент пробирается сквозь тонкие колготки.

Пакет с бутылками она бросила в угол. Те грохнулись – но не разбились.

На полке лежал конверт – аккуратный, белый, как больничная простыня. Она взяла его, даже не посмотрев внутрь.

Повернулась к выходу.

Мальчик потянулся к сестре – маленькая рука коснулась свитера.

– Ма…

Она не обернулась. Лишь бросила быстрый взгляд на пакет с ребёнком и отчётливо, сквозь сжатые губы, произнесла: – Я всё равно никогда не смогла бы гордиться вами. Она замедлила шаг у выхода – на одно короткое мгновение. Рука, державшая конверт, дрогнула. Сжалась в кулак.

Но дверь захлопнулась.

А в гараже остались:

Девочка в пакете – теперь тихо хныкавшая. Мальчик, который не плакал, а смотрел на дверь – как будто ждал, что она вернётся. Бутылки – они больше не звенели. И далёкие огни за окном – они мерцали, мерцали, мерцали… пока не погасли.

ЧАСТЬ I Клеймо и первые нити Глава 1 Розовая пена

Долгое время не было ничего – только холод. Холод, пробиравшийся сквозь тонкую одежду и застывавший в лёгких с каждым вдохом. И ещё – еда. Безвкусная, одинаковая, но всегда появлявшаяся. И вода, которую подносили к губам. Всё остальное было мутной пеленой – несвязанными вспышками, которые невозможно было ни сложить в картину, ни по-настоящему вспомнить. Казалось, прошло много времени в этом небытии, прежде чем мир вокруг Мальчика и Девочки начал обретать форму.

Пробуждение было странным. Не от криков мамы, не от запаха ужина – от едкой, сладковатой вони, повисшей в воздухе.

Мальчик открыл глаза. Над головой – низкий, покатый потолок, покрытый буграми, похожими на вздувшуюся кожу. Тусклый свет единственной лампочки делал комнату ещё меньше. Полуподвал. Окно – если оно и было – расплывалось в мутном дневном свете, где-то под потолком.

Пахло лекарствами. И чем-то приторным, как переваренное варенье.

Рядом, в пластиковом, местами потрескавшемся тазу, сидела Девочка. Она была голой, и её маленькое тело терялось в ярко-розовой пене. Женщина мыла ей волосы – осторожно, но жёстко. Руки в перчатках. Лицо – без эмоций. Только деловая сосредоточенность.

– Аккуратно, моя хорошая. Чтобы ни волоска не выпало. Ты же хочешь быть красивой? А красивые девочки у нас всегда ценятся, – монотонно бубнила она, смывая пену.

Девочка не издавала ни звука. Покорно склонённая голова, взгляд – на пузырьки, играющие между пальцев.

Женщина была странной – от неё пахло не так, как от всего остального: слишком чисто. Гладкая, тугая причёска будто стягивала череп, синее платье тянулось до самого пола – ни складок, ни морщин. Вся она напоминала живую куклу. Только идеальную. И от этого – пугающую.

Жизнь с ней была – по правилам. Подъём. Пресная каша. Тетради. Тишина. Ровные ряды разноцветных таблеток. Проверка воротничков. Косички. Каждое движение – точное. Каждое слово – отмеренное. Это была любовь без души. Любовь по нормативу.

Имена она тоже дала сама. До этого они были просто "мальчик" и "девочка".

– Пусть ты будешь Лёша. А ты – Катя. А я – Тётя. Как будто назвала кукол.

Каждый день она учила их. Старые тетради, тупые карандаши. Тётя показывала им буквы, учила складывать их в слова, а слова – в предложения.

– Это – "дом", – говорила она, тыкая пальцем в букву "Д". – А это – "солнце".

Лёша схватывал всё на лету. Слова, примеры, буквы – он делал это быстро, как будто хотел доказать, что может. Ей он казался не ребёнком, а каким-то механизмом, который жадно поглощает информацию.

Катя была медленнее. Но старательной. Усидчивой.

Тётя кивала. Не хвалила. Но и не ругала. Всё было – по норме.

Она часто, с проблеском страха, озиралась по сторонам. Знала, что за ними наблюдают.

В дни, когда она убирала все вещи по углам, превращая комнату в подобие полосы препятствий, они бегали кругами, прыгали через шины, принесённые из таинственной двери.

– Важно быть сильными, – говорила она, пока они задыхались. – Чтобы можно было быстро убегать… или догонять.

– Догонялки! – весело кричала Катя, пытаясь догнать Лёшу. Лёша сначала играл, хихикая, но со временем – всё реже. Он всё больше сосредотачивался на заданиях Тёти, его лицо становилось серьёзнее с каждым днём.

Она часто повторяла Лёше, особенно если он начинал баловаться с Катей: – Ты старше. Ты должен подавать пример. Ты должен её защищать.

Она учила их простым упражнениям. Лёша выполнял их с той же хваткой, с какой учился читать. Катя уставала быстрее, но упрямо старалась не отставать.

Когда они болели – что случалось редко – Тётя лечила их сама. Неумело, но заботливо. Компрессы, горькие настойки, перевязки.

– Вот так, – говорила она, бинтуя палец Кате. – Всё заживёт. Ты же хочешь быть здоровой?

Катя лечила свою куклу с пугающим интересом. И однажды, когда болел Лёша, захотела лечить и его. Это пугало Тётю.

Когда Лёша учился, а Тёти не было, Катя играла с куклой. Кормила, мыла, ругала за хулиганство и обнимала. Лёша смотрел – и, может, хотел быть этой куклой. Или хотел, чтобы ею была Катя. «Я бы её просто спрятал – и всё», – думал он.

Перед сном Катя задавала вопросы: – Куда ты уходишь ночью? Почему мы всегда здесь? Что за дверью?

Ответов не было. – Мне нужно поработать. – Здесь безопаснее.

Лёша знал: такие вопросы опасны. – Хватит, Катя. Не спрашивай, – шептал он, сжимая её руку.

Тётя гладила их по головам, когда они засыпали. Лёша ждал – когда настанет его очередь. Он никогда не засыпал сразу.

Ночью он слышал голоса за стеной. – Договор. – Доставка. – Спасение. – Четыре и шесть лет…

Он знал – речь шла о них.

Однажды утром Тётя вошла. Не с подносом. А с вещами. Её глаза смотрели вниз, синее платье будто колыхалось от ветра, но это дрожь. За её спиной стоял он.

Громила.

Фигура – как из кошмара. Ни лица, ни эмоций. Тень. Масса. Молчаливое олицетворение силы. Его взгляд – тяжёлый. Как будто прикидывал цену.

– Это Катя и Лёша, – произнесла Тётя, не поднимая глаз.

Громила хмыкнул: – Пока что – грязь под ногтями.

Тётя подошла к Кате, присела на корточки и слегка погладив по голове прошептала:

– Слёзы – это роскошь. Вам она не по карману. – Ты же всё вытерпишь? – Её голос надломился, комок в горле передавил горло.

Катя сжала губы. Не заплакала. Кивнула. Это был урок. И Лёша, не сказав ни слова, взял её за руку.

Она была детской – но уже уверенной.

– Да… Так будет лучше, – впервые сказала Тётя, глядя на умелое сдерживание эмоций. И на лице её промелькнуло нечто… почти похожее на гордость и печаль.

Затем она взяла Лёшу за руку. Он смотрел на Громилу. Не испуганно – внимательно. Как на задачу, которую надо решить.

Катя не плакала.

В её руках была кукла. Откуда она взялась – никто не знал. Но Катя никогда её не отпускала. Сейчас кукла была сломана: рука вывернута – Катя сжала её слишком сильно. От страха.

Когда они выходили, Катя уронила куклу на пол – и не заметила. Она уже крепко держала Лёшину руку в своих ладошках.

Лёша остановился.

– Тетрадь, – сказал он. – С уроками.

Тётя мельком взглянула на Громилу, который уже направился к двери.

Почти незаметно, проворно – она схватила тетрадь и засунула её в узел с вещами. А потом – туда же спрятала флакон с розовой пеной.

Они скрылись за дверью.

Тётя упала на колени. Синее платье раскинулось, как лужа. Схватилась за лицо, и закричала без единого звука.

Глава 2 Новый дом

 Громила шёл впереди, ведя их сквозь тёмные, гулкие коридоры Завода – как по внутренностям чего-то живого. Воняло не столько от места, сколько от существа, которое вело их вперёд. Они вдруг вышли в залитый светом цех – солнечные лучи пробивались сквозь разбитые окна, пыль в воздухе сверкала, как золото. Стало тепло.

Катя, крепко держась за руку Лёши, осторожно почти бежала вперёд и с изумлением смотрела по сторонам. "Ого, как красиво!" – пронеслось в её мыслях. Она поймала солнечного зайчика на носу и резко закрывала глаза.

Лёша же смотрел по сторонам с интересом: "Что это за штуковины такие? Большие, будто неподвижные странные животные." Они молчали, не двигались, покрытые ржавчиной и грязью.

Внезапно из тени выскочила крыса. Серое, юркое существо с длинным хвостом промелькнуло прямо перед ними и скрылось за грудой ящиков. Катя широко распахнула глаза. Она никогда не видела ничего подобного. Это было что-то живое, быстрое, странное и… интересное. Катя замерла, потом шагнула вперёд – и тут же почувствовала, как Лёша резко сжал её ладонь. Она обернулась – и в его взгляде не было ни страха, ни злости. Только твёрдое "нельзя".

– А что это за свет? – тихонько спросила Катя, глядя на яркие лучи, пробивающиеся сквозь пыльные окна.

Громила, неторопливо, словно огромная тень, склонился над ней. Его лицо, если его можно было так назвать, было непроницаемым, а взгляд – кричал о опасности. Малышка почувствовала, как её обдало противным запахом.

– Будешь слишком любопытной – тьма ответит тебе лично, – прорычал он, и воздух вокруг, казалось, задрожал.

Катя вздрогнула и съёжилась. Лёша моментально спрятал её за своей спиной, его маленькое тело напряглось, но он стоял твёрдо.

Громила усмехнулся, его взгляд задержался на Лёше. – Храбрый? Ну, проверим, насколько.

Он развернулся, и они вновь зашли в лабиринты, погружаясь в мрак.

Лёша глядел на его спину. Скала. За этой спиной – только тьма. А впереди – ничего, кроме пути, по которому нельзя не идти.

Они шли долго. Катя уже почти не чувствовала ног. Каждое движение давалось с усилием, её маленькие ступни сбивались, царапались, заплетались в слишком длинных штанинах. Лёша видел, как она из последних сил держится за его руку. Он остановился, присел на корточки и попытался её поднять. Обнял, приподнял – и сразу понял: не получится. Не хватило сил. Катя была лёгкая, но Лёша – всё ещё ребёнок.

Громила оглянулся. Увидев их попытку, оскалился, не замедляя шаг. – Отстанете – тьма вас сожрёт, – рыкнул он и пошёл ещё быстрее.

Лёша быстро схватил Катю за руку, притянул к себе. – Потерпи ещё чуть-чуть, – прошептал он, сжав её ладошку. – Мы почти пришли. Правда.

Катя кивнула, сжав зубы.

– Давай поиграем? В догонялки. Надо его догнать, – предложила она, слабо улыбаясь, будто сама себя уговаривая. – Догонялки, – повторил Лёша. – Хорошо. Побежали.

Они снова побежали – сначала неловко, спотыкаясь, падая, поднимаясь. Их шаги отдавались эхом в пустых кишках Завода. Катя тяжело дышала, но не отпускала его руки. Она играла – как умела, как могла – чтобы не упасть. Чтобы не остановиться.

Лёша бежал, стиснув зубы. «Когда-нибудь… когда-нибудь я точно тебя унесу. Сам. Обещаю» – говорил он себе и сильнее сжимал её пальцы в своей ладони.

Наконец, они остановились у двери. Громила нащупал замок – странный, будто собранный из чужих частей, с кнопками, шестерёнками. Дверь медленно, со скрипом распахнулась.

– Заходите, – бросил он. – Теперь это ваш новый дом.

Он говорил без иронии. Без сочувствия. Без чего-либо. – Нянек у вас не будет. Никто сопли вытирать не станет. Там – умывальник. Там – спать. Всё.

Он ткнул пальцем в стороны, будто отмечая зоны в пустом пространстве. – Она должна была всему научить. Сбежать не получится. Даже не думайте. Сунетесь – и пропадёте. Навсегда.

Катя прижалась к Лёше. Он стоял прямо, хоть и внутри всё сжималось от тревоги.

Громила посмотрел на него сверху вниз, прищурился: – Ты, малец, не расслабляйся. Я скоро приду. За тобой. Жди.

Он шагнул назад, дверь закрылась с глухим звуком, как крышка гроба. Замок вновь щёлкнул, на этот раз – как приговор.

В комнате не было окон. Только стены, серые и неровные, словно недоделанные. Пол бетонный, местами потрескавшийся. Воздух – холодный и сухой, будто давно никто не дышал здесь по-настоящему.

Комната была больше, чем прежняя. Но не теплее.

Две кровати – массивные, с металлическими спинками, и матрасы, укрытые тонкими одеялами. Стол. Один стул. Шина, валявшаяся у стены. И какие-то обломки – железные прутья, сломанный пластик, коробка с ржавыми болтами.

Катя молча обвела комнату взглядом. Её глаза стали круглыми, как у куклы. Лёша сжал её плечо.

– Здесь тепло будет, – выдавил он. – Мы сами всё устроим. Главное – вместе.

Он подошёл к одной из кроватей, проверил: пружины скрипнули. Прочный. Он помог Кате забраться и укрыл её тонким одеялом, сам присел рядом, всё ещё не отпуская её руку.

– Спать, – сказал он. – А завтра… будем придумывать, что делать дальше.

Катя не ответила. Только кивнула.

Сквозь тишину комнаты всё ещё слышался глухой отголосок шагов – Громила уходил по лабиринтам Завода. И с каждым удаляющимся шагом внутри становилось только холоднее.

Катя не могла уснуть. Сидела, поджав под себя ноги, глядя в пустоту.

– Здесь страшно пахнет… – прошептала она, чуть дрожащим голосом.

Лёша не ответил сразу. Порывшись в узле с вещами, он достал флакон с розовой пеной. Маленький пузырёк казался тяжёлым и большим в её ладошках. Он открутил крышку – запах мгновенно наполнил пространство: сладкий, приторный, тёплый. Запах чистоты, запах "дома", каким они его знали. Запах Тёти.

Лёша слегка намочил угол подушки, вспенил каплю, а потом аккуратно вытер лишнее, чтобы не было сырости. Поднёс Кате.

– Вот. Так лучше?

Катя вдохнула, крепко прижала подушку к лицу. – Пахнет Тётей, – прошептала она и обняла подушку, как игрушку.

Она замолчала. Плакала ли она? Было непонятно. Глаза блестели, но слёзы не капали. Только дыхание стало тише и реже. Лёша сел рядом, начал медленно гладить её по голове – как это делала Тётя. Его движения были немного угловатыми, неуверенными. Но в них была забота. Катя уснула.

Лёша наклонился, поцеловал её в макушку, как видел однажды. Потом тихо убрал флакон, спрятал его под кроватью, завёрнутым в ткань.

Комната всё ещё была чужой. Но теперь в ней пахло по-другому.

Он поднялся и начал исследовать пространство. Не спеша, методично. Потрогал каждый угол, поднимал хлам, касался стен – будто знакомился. Как с новыми друзьями, которых не выбирал, но с которыми теперь надо жить.

Шина – тяжелее, чем казалась. Может пригодиться. Стол шатался.

Он не искал выхода. Он искал, где будет удобно защищать Катю, если вдруг что-то случится.

Сколько прошло времени – неясно. Света по-прежнему не было. Только тишина, хлам и слабый запах розовой пены, всё ещё оставшийся в комнате.

Лёша замёрз. Он поднялся и начал разминаться, как учила Тётя – медленно, глубоко дыша, разминая руки, плечи, спину. Это помогало. Тело согревалось, мысли становились чётче.

И тут – резкий скрип.

Дверь распахнулась. Без стука, без предупреждения. Лёша вздрогнул. Даже не успел повернуться, как услышал:

– Пошли.

В проёме стоял Громила. Всё такой же – как будто каменный. Только взгляд – злой, нетерпеливый. Лёша на секунду застыл, метаясь мыслями. «Будить Катю? Или нет? Вдруг испугается?»

– РЕЩЕ! – рявкнул Громила. Комната будто содрогнулась.

Выбора не было.

Он подошёл к Кате и осторожно потряс её за плечо. Она приоткрыла глаза, сонные, непонимающие.

– Я пошёл, – шепнул Лёша. – Меня отведут… походить. Я скоро вернусь. – Ты точно придёшь? – прошептала она, уже просыпаясь по-настоящему.

– Тётя приходила. И я приду. Всегда. «Чего бы мне это ни стоило», – добавил он про себя, уже отступая к двери.

Громила злился. Но ждал. И, словно удовлетворённый тем, что Лёша не заплакал, развернулся и пошёл по коридору. Лёша подбежал, стараясь идти быстро, не оглядываясь.

– Ну что, пошли. Проверим, насколько ты храбрый, – пробормотал Громила себе под нос.

Катя больше не спала. Она ждала.

Сначала сидела, глядя в темноту. Рукой пыталась нащупать куклу, с которой раньше спала, но её не оказалось рядом. Она искала её глазами, поднимала одеяло. Пусто. Её больше нет.

– Тётя, я куклу потеряла! – почти со слезами на глазах и с привкусом горькой микстуры выдавила она.

Потом – прыгнула с кровати. Стало одиноко.

Но страх понемногу отступал, превращаясь в странную, упрямую решимость.

Она стала играть с шиной. Не смогла поднять. Пнула её, от обиды сказав: – Вот ты глупая шина, вот буду сильной как Лёша и кину тебя в стену!

Потом она притащила к умывальнику стул. Залезла, тяжело дыша, и впервые увидела своё отражение – настоящее. Не в воде, не в металлической поверхности, а в стекле.

Причёска растрепалась. Косички расплелись. Тётя говорила: «Даже в самом мрачном месте девочка должна быть красивой.»

Катя аккуратно расплела волосы. Начала заплетать заново. Пальцы путались. Не получалось. Но она не плакала. Снова и снова пробовала, напрягая руки, напрягая память. И, наконец – криво, неровно, но получилась одна косичка.

Она была счастлива. Сильно. И горда собой – очень.

И тут… снова дверь.

Открылась резко и так же резко закрылась. От неожиданности Катя упала со стула, больно ударившись. Но даже не обратила внимания. Она вскочила и побежала.

В дверях стоял Лёша.

Он не был похож на себя. Глаза тусклые. Лицо – опухшее. Взгляд в пол. Губа разбита, из носа текла кровь. Он стоял, шатаясь, будто даже не понимал, где он.

Стек на пол.

Катя испугалась. Сильно. Но вспомнила, как Тётя лечила их.

Она бросилась к узлу с вещами, вытащила одну из рубашек и принялась вытирать кровь с его лица. Быстро, как могла. Не плакала. Руки дрожали, но она всё делала правильно.

Лёша молчал. Просто смотрел на неё. В его взгляде снова появлялся свет.

Катя гладила его по плечу. Как он её.

А потом всё повторилось.

Страх. Боль. Шок. Дверь. Ночь. Ожидание. Удары. Одежда в крови. Один стул. Один стол. Холод. Одна косичка, которая получалась всё лучше.

И так – днями. Неделями. Годами.

Глава 3 Проклятый

 Дни после того, как Тётя "представила" их Громиле, слились для Лёши в один долгий кошмар. Годы шли. Они жили вместе, мир вокруг них разделился. Днём каждого забирали для своих "уроков", и они не пересекались. Только глубокой ночью в их комнате наступала хрупкая тишина. Это было единственное время, когда брат и сестра могли говорить, делиться тем, что им не давало спать.

Катя перебирала пальцами потрёпанную медицинскую схему.

– Мне сегодня показывал Доктор, как кровь сворачивается, – тихо произнесла она. – И почему у одних раны затягиваются, а у других гноятся. Всё дело в… иммунитете.

Лёша хмыкнул, рассматривая свои забинтованные костяшки.

– А Громила говорит, главное, чтобы зубы крепкие были. И удар. Иммунитет от удара не спасёт.

Катя посмотрела на него серьёзным взглядом.

– От ножа тоже. Но Доктор говорит, что можно всё исправить, если знать, куда резать.

– Лёша, – подскочив, она повернулась к нему. – Я вот никак не пойму… Доктор – это потому что он лечит.

Лёха внимательно слушал. – Ну да, Кать. Доктор он и есть Доктор.

– А почему тогда Громила – это Громила? – Катя нахмурилась ещё сильнее, её детская логика спотыкалась об это прозвище. – Он же не громит ничего, хотя громит, конечно, как и все другие громилы, но чаще только орёт и драться любит.

Лёша встал, потянулся, словно маленький хищник, и посмотрел на сестру с видом бывалого знатока.

– Потому что, Кать, – из всех громил, что я знаю здесь, он самый большой Громила.

Катя задумалась, потом медленно кивнула. В этом, пожалуй, был смысл. Если кто-то самый большой в чём-то, то он и есть это что-то.

Она придвинулась ближе, её голос стал почти шёпотом. – Лёша… как думаешь, она нас совсем забыла? Тётя?

Лёша сжал губы. Он всегда становился жёстче, когда речь заходила о ней.

– Забыла. Конечно, забыла. Кто ж не забывает то, что выкинул? – Но… она ведь как-то сказала, что вернётся. – Люди много чего говорят. Особенно когда хотят, чтобы от них отстали.

Молчание.

– А что там, за стеной? – спросила Катя спустя время.

Лёша представил себе то, что видел сам, пробираясь по улицам, но приукрасил для неё.

– Там… там много домов. И не такие грязные. И, наверное, еды больше. Мне один раз показали конфету. Огромную. – Он расставил руки широко, показывая размеры.

– Правда? – в её голосе промелькнул интерес. – А что такое конфета?

Лёша замялся. Он сам не знал точно, что это такое. Слово "шоколад" он слышал пару раз, когда подслушивал разговор Громилы по телефону – тот что-то говорил о "шоколадных конфетах". Вот и предположил.

– Правда, – ответил он уверенно, пытаясь представить себе вкус. – Это… что-то очень вкусное. Большое и сладкое.

– Мы однажды… выберемся. И съедим самую огромную конфету.

Сам он не мечтал об этом, ему было всё равно. Он говорил это, потому что сестра хотела это услышать, и это было для него важнее всего.

Катя прижалась к нему. – Я боюсь, Лёша.

– Я знаю, – прошептал он, обнимая её. – Я тоже. Но мы здесь. Вместе. И так будет всегда.

Именно в эти мгновения, когда их детские, искалеченные души обнажались друг перед другом, они находили силы дышать в этом аду.

Но с каждой ночью их разговоры о пройденном обучении становились всё короче, реже. Вместо рассказов о дне, Лёша, стиснув зубы, что-то упорно записывал в свою тетрадь, цифры и схемы, вечно что-то считал. Он становился жёстче, словно облицованный гранитом, но с сестрой старался быть сдержанно мягким, насколько это вообще было возможно. Катя же, дрожащими пальцами обхватив колени, училась контролировать свои эмоции, сжимать их внутри, как того требовали новые правила.

Уроки Лёши начались без промедления и без сантиментов.

Он был всего лишь ребёнком, но его тело, пусть и маленькое, стало объектом для грубой, безжалостной лепки. Громила поручил его одному из своих подручных, здоровенному, немногословному парню по кличке Бурый, чьи кулаки были размером с Лёшину голову.

Первые тренировки были кошмаром. Бурый заставлял Лёшу снова и снова бить ногами по толстому стволу старого дерева, которое росло на задворках цеха. Тонкие, детские кости гудели от боли, кожа стиралась в кровь, но Бурый не позволял останавливаться.

– Бей, сопляк! Бей! Пока не почуешь, что оно тебе ничего не сделает! Чтобы нервы уснули, понял? – рычал он, его голос был глухим, как удар молота.

Лёша бил, стиснув зубы, чувствуя, как боль нарастает с каждым ударом, а потом странным образом притупляется, сменяясь онемением. Он учился превращать свои ноги в оружие, набивая их, чтобы отбить нервные окончания, сделать их нечувствительными к боли.

Пока Бурый, тяжело дыша, перематывал ему кулаки или осматривал раны на голенях, Лёша умело разговорил бандита. Он никогда не спрашивал прямо. Он просто бросал случайные, невинные вопросы, наблюдая за реакцией.

– А что там, за этой стеной? – спросил он как-то, указывая на глухую кирпичную кладку.

Бурый, сплюнув на землю, пожал плечами.

– Там? Да старые шахты. Завалило их давно. Кому они нужны? Только крысам. И какой-то мути, что там из труб течёт, если прорвёт, думаю, нам всем пиздец. Но я в этом не шарю.

Лёша кивнул, делая вид, что ему это неинтересно, а сам жадно запоминал каждую деталь.

– А много таких мест тут? Заваленных и ненужных? – Да по всему заводу. Он же старый. Гнилой. Начальство постоянно что-то замуровывает, чтобы проблем не было. Никому не нужны лишние глаза.

Лёша слушал и незаметно осматривал стены, пытаясь представить, где могут быть эти "замурованные" места. Он собирал информацию.

Через пару дней, когда Лёша в очередной раз вернулся после "тренировки", Громила встретил его у входа в каморку. Он ничего не сказал, лишь внимательно посмотрел на мальчишку, а потом, когда Лёша проходил мимо, с неожиданной силой дал ему под дых и в затылок.

– Болтать меньше надо, сопляк, или хочешь, чтобы я тебе ножом язык отрезал? – глухо произнёс Громила, и в его голосе не было злости, только суровое предупреждение. – Стенам не всё равно, что ты им рассказываешь. И что они тебе.

Лёша потёр затылок и сплюнул образовавшуюся жидкость во рту от удара. Он понял. Громила что-то просёк. Но собранная информация того стоила, ведь он надеялся сбежать отсюда рано или поздно. Он лишь крепче сжал кулаки. Здесь каждый шаг был минным полем, каждая ошибка учила его осторожности.

Первое время его называли «мусором», «слабаком», «сопляком» – обычные бандитские клички для новичков, ещё не доказавших свою «полезность». Один из таких «курсов» (чтобы быть полезным) был посвящён взлому замков. В глубоком подвальном помещении, его учили быстро понимать коды замков, их внутреннюю механику и взламывать их подручными средствами: скрепками, проволоками, отточенными кусочками металла. Лёша, как всегда, первое время старательно делал вид, что учится, долго копался, хмурился, издавал звуки разочарования. На самом деле, он уже давно овладел этим искусством, его тонкие пальцы чувствовали каждую пружинку, каждое движение штифта, а его ум, словно машина, мгновенно считывал комбинации. Но показывать это сразу было опасно.

Его обучал немолодой, но и не старый бандит по кличке Косой, с вечно полуприкрытым глазом.

– Ну давай, мусор! – хрипел Косой в темноте. – Слышишь? Щёлкает? Или только в голове твоей?

Лёша молчал, сосредоточившись на звуках внутри замка. Затем, в полной темноте, раздался лёгкий щелчок. Замок открылся. Лёша демонстративно, с небольшой задержкой, чтобы его "успех" не выглядел слишком уж лёгким, вышел из темноты. Его шаги были бесшумны, и Косой, привыкший к неуклюжести новичков, даже не услышал его приближения. Когда Лёша встал прямо перед ним, Косой резко дёрнулся и встретился с Лёшей взглядом. Серые глаза Лёши казались пустыми провалами в сумраке. В них не было ни страха, ни радости, только холодная, звериная проницательность. От мальчика, только что вышедшего из непроглядной тьмы, веяло чем-то чужим, опасным.

– Вот же… Проклятый! – выдохнул Косой, его голос был полон неожиданного испуга. Он даже отшатнулся немного.

Лёша, уставший от постоянных прозвищ, не сдержался.

– Я не Проклятый! – Я Лёша! Или сопляк! Но не Проклятый!

Косой, опешив от такой дерзости, разозлился. – Ах ты, мерзкий кусок говна! Забыл, кто тут главный?!

Он ударил его в скулу, отбросив мальчишку к стене. Лёша рухнул, но тут же вскочил, стиснув зубы. Боль была привычной. Он видел лишь расплывающуюся перед глазами фигуру Косого. Когда он, потирая кулак, сделал шаг вперёд, чтобы продолжить "воспитательную" работу, Лёша, словно невзначай, выставил ногу, поставив крошечную подножку. Косой, не ожидавший такого, споткнулся, его огромная фигура потеряла равновесие, и он с глухим ударом рухнул на бетонный пол, смачно выругавшись.

– Твою мать! Что за.… – он попытался встать, озираясь, не понимая, что произошло. Его взгляд снова упал на Лёшу. – Ну точно Проклятый!

Косой отмахнулся, не стал разбираться, списав падение на "проклятие". Так и закрепилось за Лёшей его новое прозвище. Оно стало его неофициальным именем, частью его нового "я", потому что в этом мире всё необычное считалось либо проклятием, либо знаком. И Громила явно склонялся к первому.

Физическая подготовка была на выживание. Утро начиналось не с завтрака, а с побоев, чтобы разбудить тело. Лёшу заставляли отжиматься до рвоты, бегать по холодному, грязному полу до тех пор, пока ноги не отказывали, поднимать тяжести, которые были почти равны его собственному весу, отбивать ноги и уже руки о ствол дерева. Мышцы горели, рвались, но Громила не принимал отговорок. Он бил, пинал, швырял Лёшу об стену, если тот хоть на секунду замедлялся.

– Запомни, сопляк: сила – это всё! – хрипел Громила, когда Лёша падал, выбивая из него остатки воздуха. – Бей первым, думай никогда, иначе сдохнешь!

Когда уроки выходили за пределы комнаты. Его вытаскивали в полутёмные, вонючие подворотни, где другие бандиты, те, что казались Лёше горами мяса, учили его драться. Это не было искусством, это была грязная, первобытная схватка. Удары в пах, в горло, ломание пальцев, давление на болевые точки. Каждый фингал, каждая ссадина, каждый сломанный зуб были частью этого обучения.

– Слёзы – это блевотина! Кровь – это язык, на котором тебя поймут! – рявкал Громила, смазывая Лёшины раны какой-то едкой мазью, которая жгла сильнее, чем сами удары. Эти слова въедались в сознание, становились частью его нового кодекса.

Громила закончил, откинув тюбик в сторону с отвращением.

– Блядство! Эти раны… похер им на эту ссаную мазилку! Проклятый, тебя даже эта штука не берёт! Иди к Доктору, я не нянька за тобой ухаживать, много чести!

Лёша поднялся. Тело ныло, но разум уже отключил боль. Он вышел из комнаты, и ноги сами понесли его по знакомому маршруту, словно на автопилоте. Он знал, куда идти.

И вот он снова в душной, полутёмной "операционной". Запах гнили и антисептика стоял, оседая на языке. Лёша, весь в свежих синяках и ссадинах после очередного "урока", уже лежал на одном из столов, пока Доктор обрабатывал его раны. Он был странной фигурой в этом мире. Невысокий, худощавый, лицо узкое, на глазах очки. Он двигался медленно, но точно. Его идеально выглаженный белый халат, несмотря на окружающую грязь, был безупречен. От него всегда пахло чем-то приятным – свежими травами и мятной.

– Вы с Катей похожи, Проклятый, – пробормотал Доктор, увидев, как Лёша его разглядывает. – Прекрасно терпите боль, хотя ей недостаёт твоей покорности.

Лёша резко дёрнулся. Боль от ран отозвалась острой вспышкой, но он проигнорировал её. Его рука, быстрая как молния, вцепилась в ворот Доктора, сминая тонкую ткань.

– Ты её не трогай. Или я тебя…

Доктор даже бровью не повёл, а рука, державшая скальпель, поднялась к сонной артерии Лёши. Холод стали коснулся кожи.

– Не угрожай, Проклятый, пока твоя "угрожалка" не выросла. – Поверь мне. Я забочусь о Кате. На ней нет ни одного синяка.

Лёша замер. Слова Доктора прозвучали правдиво. Он медленно разжал окровавленные пальцы, отпуская ворот халата. Доктор педантично поправил халат, разглаживая складки. Его взгляд скользнул по испачканному кровью вороту. Он достал из кармана крошечную, чистую салфетку и брезгливо вытер ею остатки крови со своих тонких пальцев.

– Можешь идти, Проклятый. – Голос Доктора стал чуть холоднее, теперь в нём звучала раздражённая требовательность. – И постарайся не марать меня своей кровью в следующий раз.

Лёша спрыгнул со стола. Доктор немедленно отвернулся и направился к раковине и начал тщательно, почти маниакально, вымывать руки, словно пытался смыть не только кровь, но и любое прикосновение к "Проклятому". Когда Лёша выходил из "операционной", Доктор уже вернулся к шкафу, внимательно разглядывая какое-то медицинское приспособление, словно его никогда и не существовало, а неприятный инцидент был уже забыт.

Несмотря на большое количество ран и ушибов, на нём всё заживало «как на собаке», поэтому «уроки» возобновлялись быстро, без возможности полностью восстановиться. Стрельба была отдельной пыткой. Сначала ему давали тяжёлые, неуклюжие пистолеты, отдача которых выбивала его из равновесия. Руки немели, пальцы дрожали, но он должен был попадать. Громила требовал точности, скорости и хладнокровия. Он учил Лёшу не просто стрелять, а убивать. Быстро. Чисто.

Однажды, во время такого "урока", мишени мелькали особенно быстро, а Бурый, тот самый громила, что учил Лёху бить по дереву, стоял чуть позади и справа от него, комментируя каждый выстрел.

– Быстрее, мазила! Медленно, рукожоп! – его голос гремел над ухом.

Лёша поднял пистолет, его руки, казалось, держали чудовищно тяжёлый кусок свинца. Он прицелился в силуэт, что мелькнул вдали. Выстрел. Пуля ушла чуть в сторону.

– Мазила! – рявкнул Бурый, подходя ближе, чтобы ткнуть его пальцем в бок.

В следующий момент, когда Бурый был совсем рядом, Лёша резко дёрнул рукой, словно пистолет сам выскользнул. Раздался ещё один выстрел. Пуля со свистом просвистела мимо головы Бурого и вонзилась ему в плечо. Он взвыл, схватившись за ранение, и рухнул на колени.

– Твою мать! Что за… мразь! Ты смерти ищешь?!

Лёша смотрел на пистолет в своей руке, изображая испуг.

– Я… я не знаю! Он… сам выстрелил! Отдача… я же ещё не умею! – его голос дрожал, но за дрожью скрывалась расчётливая мысль.

Бурый стонал, его лицо исказилось от боли. На шум пришёл Громила. Он мгновенно оценил ситуацию. Подошёл, пнул Бурого ногой, заставив его подняться, и повернулся к Лёше.

– Что это было, Лёха? – голос Громилы был тих, но опасен.

Лёша опустил глаза. – Отдача, Громила. Правда. Я не справился. Я… испугался.

На лице Громилы появилась медленная, кривая усмешка. Он наклонился к Лёше, его взгляд был прямым.

– Испугался, значит? А вот я смотрю, и думаю: какие же у тебя стальные яйца, раз решился на это, хоть и не специально. – Он поднял руку и, к удивлению Бурого, похлопал Лёху по плечу. – Смело. Очень смело.

Лёша поднял на него глаза. В них вспыхнула искра. Он говорил уже на их языке, на языке силы и дерзости.

– Просто… я не привык, когда мне над ухом орут, Громила. Отвлекает.

Бурый, шокированный дерзостью Лёши, попытался возмутиться, но Громила остановил его.

– Молчи, Бурый. – Он снова повернулся к Лёше, его усмешка стала шире. – Ладно, Проклятый. Урок усвоен. Смелость – это хорошо. Но запомни: если это повторится… даже "не специально"… убьём на месте. Понял?

Лёша усмехнулся в ответ, в его глазах читалось холодное понимание. – Понял, Громила. Всё понял.

И в этот момент стало ясно, что Лёша не просто усваивает уроки. Он их переваривает, адаптирует и возвращает им же, на их же условиях.

Лёша учился невероятно быстро. Он был как губка, впитывая каждую деталь, каждое движение. Другие бандиты, поначалу посмеивавшиеся над ним, но постепенно начали замечать его блестящий, острый ум. Его способность мгновенно просчитывать ситуацию, запоминать схемы, вскрывать простейшие замки, которые давали ему на тренировку. Он мог вскрыть старый замок за несколько секунд, манипулируя отмычками с точностью хирурга.

Когда Лёше было четырнадцать лет, в главной комнате бандитов сломался старый, громоздкий компьютер – их единственный выход в сеть и хранилище всей "бухгалтерии". Бандиты злились, пинали железяку, крыли её матом, но никто не знал, как это чинить.

– Да какого хрена он не работает?! – рявкнул один из них, с силой ударив по монитору. – Нужен мастер. Где его искать? У нас тут что, одни придурки? – проворчал другой.

– Мастер? Да зачем нам живой мастер? – усмехнулся третий, сплюнув на пол. – Умные дохнут, как мухи. Починили, убили, нового нашли – вот наша схема. Они же расходный материал. – Толку от этих умников ноль, только болтать горазды.

Лёша, стоя в углу, незаметно для всех, но с напряжённым вниманием, изучал открытые провода, мигающие лампочки, слушал обрывки их разговоров о "схемах" и "коротких замыканиях". Он видел то, чего не видели они.

Его заметили. – Ну что, мелкий, может, ты починишь, ты же самый умный тут? – в его голосе сквозило чистое ехидство.

Лёша медленно подошёл. – Я могу попробовать.

Бандиты загоготали: – Ну давай, вундеркинд. Покажи, что там у тебя за мозги.

Он не обращал на них внимания. Просто глядел на переплетение плат и проводов, на застывшие вентиляторы. Протянув перебинтованные пальцы, поправил что-то, осторожно соединил два провода, которые, казалось, были на своём месте. Вентиляторы зашевелились, лампочки заморгали, и на экране вспыхнул заветный зелёный курсор.

На секунду в комнате повисла тишина. Затем кто-то свистнул: – Мать твою! Проклятый, ты что, проклятый-волшебник?! – Смех стал другим – теперь в нём звучало ироничное восхищение, смешанное с беспокойством. – Смотри-ка, наш Проклятый ещё и схемы видит! Ну, теперь ты нам и бухгалтерию будешь вести, эйнштейн!

Громила крайне недовольно наблюдал. Тем же вечером он отвёл Лёшу в самый дальний, тёмный подвал, где обычно пытали или хранили самое страшное. Воздух здесь был влажным и затхлым.

– Слушай меня внимательно, Лёха. – Голос Громилы был приглушённым, но от него по спине пробегал холодок. – Умных здесь не любят. Их рвут на куски, как шавки старое мясо. Высветишь свой ум – жди, что тебя выпотрошат быстрее, чем ты моргнёшь. Хочешь дожить до шестнадцати – притворяйся тупее, чем ты есть.

Лёша поднял голову, взглядом встретившись с Громилой. – И что? Умру. Какая разница?

По лицу Громилы пробежала тень. Он замахнулся и ударил Лёшу, не рассчитав силу, отбросив мальчишку к стене. Голова ударилась о бетон. В глазах потемнело, но Лёша быстро пришёл в себя, сплюнул кровь. Громила присел на корточки, они смачно прохрустели.

– Я тебе, сука, покажу, какая разница! Ты тут не для того, чтобы дохнуть по своей воле! Ты тут для того, чтобы быть полезным! А когда я скажу, что ты не нужен, вот тогда сдохнешь. Запомнил, Проклятый?! – его глаза блестели в полумраке.

Лёша запомнил. С тех пор он виртуозно и изящно маскировал свой ум, намеренно ошибаясь в простых расчётах, хотя всегда запоминал верные "про запас". Делал "тупое" лицо, когда бандиты задавали ему вопросы.

Он стал Лёхой, или Проклятым, для всех, кто видел в нём лишь тренированного пса. В один из вечеров Громила ткнул пальцем в экран старого телевизора, где мелькали новости об убитом учёном.

– Видал этого заучку? Умники первыми летят в мясорубку. Запомни, Проклятый: ум – для слабаков, кто не может пробить череп кулаком.

Для Лёши это были не просто слова – это стало проклятием. Он ненавидел, что вынужден играть дурака, ненавидел эту вечную маску. Но ещё сильнее он боялся, что если его истинные способности раскроются, он станет мишенью, и тогда не только он, но и Катя окажется в опасности.

Несмотря на все запреты, Лёша не мог перестать учиться. Во время бандитских сходок, когда их заставляли прислуживать, он тайком находил книги в разных углах по всему Заводу. Это были не романы, а пыльные, затрёпанные тома – руководства по взлому, чертежи техники, потрёпанные учебники по экономике или даже старые армейские уставы.

– Странно, что по заводу так много книг, не особо тут «читают».– Лёша задумывался, но всё равно брал их, прятал под матрасом, в щелях между кирпичами, и читал, пока Катя уже спала. Эти знания становились его единственным спасением, его оружием, которое он держал втайне.

Глава 4  Клеймо волка

 Лёша стал Лёхой. Тело окрепло, стало сталью. Движения обрели резкость, хищную грацию. Тренировки с Громилой превратились в безжалостные бои на выживание. Громила не щадил, но прежний испуганный мальчишка исчез. Теперь Лёха уворачивался. Яростно дрался.

Громила, желая довести Лёху до предела, часто прибегал к самому болезненному – грязным словам о Кате.

– Твоя девчонка-то… слабенькая. Такая долго не протянет. Или продадим её куда-нибудь, а? Шлюх таких любят, нежных…

Лёха скрежетал зубами. Злость бурлила, как кипящая смола. Он переставал думать, двигался на инстинктах. Его удары становились точнее, быстрее, тяжелее. Громила, видя эту трансформацию, хищно улыбался, почти хвалил его ярость.

– Вот так, Проклятый! Корми зверя! Пусть он жрёт их всех!

Однажды, во время такой схватки, когда Громила особо цинично высказался о судьбе Кати:

– Передумал я насчёт твоей Кати, Лёха. Слишком уж она нежная тушка. Подержу её для себя, пока не увянет. А потом… всей стае хватит, если захотят.

Почти на середине фразы Лёха рванул. – Разбег. – Уклон вправо. – Низ. – Удар!

Кулак Лёхи, усиленный годами тренировок, врезался в бок Громилы. Удар был крепким. Громила пошатнулся. Ярость захлестнула Лёху. Его вены выступили на руках и висках.

– Ты её не тронешь!

Громила замер, он не ожидал от мальчишки такой силы.

– Что ты там вякнул, щенок?

– Я сказал: ты её не тронешь! – повторил Лёха, без страха, без ярости, только с уверенностью. Он смотрел Громиле прямо в глаза, и в его ледяных зрачках отражался вызов.

На лице Громилы мелькнуло удивление вперемешку с удовольствием, затем – нечто похожее на гордость.

В тот момент Громила резко отступил. Он сбросил с себя куртку, и Лёха впервые увидел его спину. По всей лопатке, раскинув мощные лапы и оскалив клыки, виднелась татуировка волка. Волк был не просто рисунком – он выглядел живым, трёхмерным, словно вырезанным из камня и плоти.

– Теперь ты часть нашей стаи!

Это был день, когда Лёхе уже было шестнадцать лет. Не то чтобы кто-то об этом помнил или заботился, но Громила объявил, что этот день станет его "днём рождения", его посвящением. Слышался пьяный гогот, воздух был пропитан запахом дешёвого пойла и сигаретного дыма. Лёха стоял перед ними, как омут.

Громила поднял руку, призывая к тишине. – Сегодня мы приветствуем нового. Он доказал, что не мусор. Он доказал, что Проклятый не только имя, но и суть.

Он повернулся к Лёхе. – Скажи им, Лёха. Кто ты теперь?

Он сделал шаг вперёд. Оглядел лица бандитов – пьяные, жестокие, равнодушные. Он знал, что они хотят услышать.

– Я – кровь этой стаи. – Я – ваша рука. Ваш нож.

В этот момент Громила шагнул к нему, держа в руке нож. Не обычный, дешёвый клинок. Это был нож, похожий на военный, с широким, потемневшим от времени лезвием и рукоятью, которая, казалось, идеально ложилась в руку.

– Держи, Проклятый. Теперь это твой. – Голос Громилы был грубым, но в нём не было обычного пренебрежения. Скорее что-то похожее на признание.

Лёха взял нож. Его пальцы легли на холодное лезвие, ощущая острую грань. Посмотрев прямо в глаза Громиле, он оставался без эмоций.

– Я понял.

Громила ухмыльнулся, выхватил нож и полоснул его над правой бровью. Лёха не дёрнулся, только почувствовал жгучую боль и тёплую струйку крови, которая уже стекала и капала на пол. Шрам останется навсегда – ещё одно клеймо, но уже не только от чужой воли, но и от его собственной выдержки.

Громила продолжил: подойдя ближе, он схватил его левую руку, развернул ладонью вверх. Послышался шипящий звук, и по комнате разнёсся запах жжёной плоти. Лёха сжал зубы, но не издал ни звука; лицо не изменилось, не дрогнул ни один мускул. На его запястье проступил перевёрнутый символ «Ч» – клеймо банды, символ, который отныне связал его с ними навеки.

– Теперь ты один из нас, Проклятый! – взревел Громила, поднимая кружку, из которой выплёскивался алкоголь.

Бандиты подняли кружки и громко закричали. – Проклятый…! – Проклятый…!

Он стоял. Алкоголь лился рекой. Над правым глазом кожа была глубоко разрезана, кровь смешалась с пылью и грязью, ярко подчёркивая его синие мешки под глазами. Но он не моргал. Смотрел исподлобья. В никуда, будто он уже покинул это место, оставив здесь лишь тело, которое стало оружием.

Рукав его старой толстовки был закатан. На предплечье свежим багровым пятном, выделялось клеймо банды. Оно ещё кровоточило по краям, сырое, живое. Вонь жжёной плоти смешивалась с запахом его собственной крови. Во взгляде Громилы читалась гордость – за то, что мальчишка выдержал, за то, что не сломался. Он не сказал ни слова – просто стоял, наблюдая за этим маленьким, искалеченным, но несломленным волчонком.

Лёха же был как скала. Бандиты выкрикивали его имя и обрушивали ливень из вонючего пойла, которое забивало нос тошнотворным смрадом.

Но он не сломлен. Он изогнут, чтобы выжить.

Глава 5 Распад личности

Каждое утро, когда тяжёлая дверь со скрежетом открывалась и Лёшу уводили, Катя оставалась одна. Ей было всего четыре года, но она уже чувствовала себя так, будто прожила целую жизнь, полную потерь и страха. Однажды утром, после того как Лёшу, как обычно, увели, Катя услышала непривычный стук в дверь их комнаты. Раньше такого не было – сюда либо врывались, либо молча уводили.

Дверь открылась, и на пороге появился Доктор, которого Катя видела пару раз. Волосы Доктора напомнили Кате мягкий бабушкин платок из старых картинок, которые показывала Тётя.

– Здравствуй, дитя! – произнёс Доктор, его голос был мягким, почти убаюкивающим, совсем не похожим на те грубые, рычащие голоса, к которым Катя привыкла. – Я Доктор. Хочешь поиграть со мной во врача?

Катя моргнула, её большие глаза расширились от удивления. – А… а кто такой врач? – прошептала она, впервые за долгое время осмелившись задать вопрос незнакомому взрослому.

Доктор тихо рассмеялся, и этот звук был таким же необычным, как и его запах. Он протянул ей тонкую, ухоженную руку. – Пойдём. Я покажу.

Он водил её по коридорам, осматривая кабинеты. Прогулка была похожа на экскурсию. Завод, его коридоры, лаборатории – всё это казалось Кате огромным, запутанным лабиринтом. Он не повёл её в подвальную "операционную" сразу. Вместо этого Доктор начал плавно вводить Катю в свой мир, показывая ей склянки с разноцветными жидкостями, объясняя названия инструментов, рассказывая о строении тела, словно это были детские сказки.

– Смотри, Катя, – Доктор поднял небольшой стеклянный сосуд, в котором что-то плавало. – Это волшебная водичка. Она помогает клеточкам быть сильными.

Катя зачарованно смотрела на пузырьки. – А зачем? – спросила она своим тоненьким голоском. – Чтобы человечки внутри нас не болели, – мягко ответил он. Его голос был необычно нежным. – Мы же хотим, чтобы все были здоровыми, правда? – Да! – кивнула Катя, довольная, что поняла.

Он взял в руки маленький, блестящий скальпель. – А это наш волшебный карандаш, но очень острый, с ним нужно аккуратно! – А кровь будет? – спросила Катя, вспомнив, как однажды порезала пальчик. – Совсем чуть-чуть, как красные бусинки, – улыбнулся Доктор. – Но мы быстро всё исправим, и пальчик станет целый. Ты хочешь помогать мне?

Катя, ещё не до конца понимая, что от неё требуется, но чувствуя в его словах какую-то игру, радостно кивнула. – Хочу! – Вот и хорошо, – Доктор погладил её по голове. – Ты будешь моей маленькой помощницей. Моей.

Доктор каждый день рассказывал что-то новое. – А теперь, Катя, – говорил Доктор, указывая на сложный аппарат, – мы будем учиться "починять" то, что внутри сломалось. Представь, что у куклы оторвалась ручка. Что ты делаешь? – Пришиваю! – весело отвечала Катя. – Правильно! А человечков можно "исцелить" по-другому. Мы будем давать им новые, сильные части. Это как когда у тебя на платье появляется заплатка, и оно снова становится красивым и целым, – его голос был мягким, но Катя чувствовала, что за этими простыми словами скрывается нечто большее, чем ремонт кукол или заплатки на платьях. Что-то холодное и острое, как блестящий скальпель. Доктор учил её видеть, понимать, чувствовать – возможно, даже управлять. Он старался плавно подготовить девочку к работе, которую ей предстояло выполнять, методично, шаг за шагом, разворачивая перед ней её новый мир.

В один из таких дней их уединение прервал громкий топот и резкий, надрывный голос. Дверь распахнулась, и на пороге, заслонив свет, появился Громила. Его лицо было перекошено от ярости. – Что ты, блядь, делаешь?! Няньчишься с ней?! – взревел он, его голос сотрясал стены. – Её надо готовить, быстро! Она инструмент, а не кукла для игр!

Доктор не вздрогнул. Он медленно повернулся к Громиле, его спокойное лицо не выражало ни тени страха или раздражения. – Я прекрасно понимаю, что ты хочешь сказать. – Голос Доктора оставался ровным и вежливым. – Позволь мне объяснить снаружи, чтобы не беспокоить дитя.

Они вышли в коридор, и дверь тихо прикрылась за ними. Громила продолжал шипеть и рычать, а Доктор говорил спокойно и рассудительно, словно объясняя теорему. – Она лишь инструмент, ты прав. Но любой инструмент перед использованием нуждается в подготовке. Острый клинок нужно отточить, хрупкий механизм – смазать. Поверь, я это прекрасно понимаю. И я гарантирую, что к моменту, когда она понадобится, она будет готова. Идеально готова. Не сомневайся.

Громила что-то недовольно проворчал, но тон Доктора, его непоколебимая уверенность, казалось, немного успокоили зверя. Доктор вернулся в комнату. Он слегка поправил поредевшие волосы, которые за время разговора с Громилой почему-то слегка растрепались, и его взгляд, бесцветный и проницательный, скользнул по Кате. Девочка сидела на полу, прижав колени к груди, её маленькие плечи едва заметно дрожали.

– Смотри, дитя, – произнёс Доктор своим мягким, убаюкивающим голосом, доставая что-то из кармана своего безупречного халата. – Кажется, это твоя кукла?

В его руке была та самая кукла, которую Катя уронила в день отъезда, её единственная вещь из прошлой жизни. Голова куклы была расколота, одна рука отсутствовала, а платье испачкано. Но для Кати это было всё. Глаза девочки вспыхнули. Она бросилась вперёд, обхватила куклу маленькими ручками и прижала к себе, смеясь. То был чистый, звенящий смех, такой, какой никогда не звучал в этих стенах. Услышав этот звук, лицо Доктора впервые свело судорогой. Тонкие губы дёрнулись, серые глаза расширились от нервозности, и он резко, почти испуганно, крикнул: – Хватит!!! Хватит… – уже спокойнее, так как смех прервался, повторил он. Она вжалась в куклу, её лицо стало испуганным. Доктор быстро откашлялся, пытаясь вернуть себе невозмутимый вид.

– Прошу прощения, дитя. Понимаю, неожиданно. – Он посмотрел на куклу, которая всё ещё была в её руках.

– Она сломана, да? Хочешь её починить?

Катя кивнула, крепко прижимая куклу к груди. Это была её самая заветная мечта. – Да! Починить! – Она подняла куклу над головой и заплясала вместе с ней. – Хорошо. Но чтобы чинить такие поломки, нужно научиться кое-чему очень важному. Нужно научиться зашивать ранки. Ты готова? – Голос Доктора вновь обрёл свою мягкость, но в его глазах появилось едва уловимое, холодное ожидание.

Катя кивнула и сжала свои маленькие кулачки в полной решимости.

Следующие несколько месяцев Катя проводила в той же "операционной" под надзором Доктора. Он давал ей куски плотной ткани, иглы, нитки. Учил, как держать иглу, как пропускать нить, как затягивать узел. – Смотри внимательно, Катя, – Доктор склонился над столом, показывая ей. – Это волшебная иголочка. Она должна танцевать в твоих пальчиках. Раз – втыкаем, два – вытаскиваем. Видишь?

Катя, сосредоточенно нахмурив бровки, пыталась повторить. Игла была большой для её маленьких пальчиков, и нить путалась. – Не получается! – ныла она, но Доктор был терпелив. – Надо постараться. Ты же хочешь, чтобы заплатка была крепкой-крепкой? Чтобы никакая буря не смогла её оторвать? – Да! – Катя снова взялась за иглу. – А теперь узелок. Смотри, как мы его завязываем. Это как секретный замочек, чтобы всё держалось, – он показывал ей, как правильно затягивать узел. – Крепче, сильнее. Чтобы никто не смог развязать. Никто.

Катя старательно повторяла движения, её маленькие пальчики ловко управлялись с нитками, завязывая узелок за узелком. – «Крепче, сильнее», – повторяла она про себя, впитывая каждое слово, словно губка.

Она старалась изо всех сил. Поначалу её швы были кривыми, неаккуратными, нити путались. Доктор терпеливо, методично указывал на ошибки. Со временем её движения стали увереннее, швы ровнее, но Доктора это по-прежнему не устраивало. – Ах, дитя, что-то медленно идёт подготовка, давай немного изменим тактику, – мило улыбаясь, проговорил он. После того как Катя сделала очередной неидеальный шов, Доктор, не говоря ни слова, усадил её на стул. Его руки были быстры и точны. Он достал из шкафа повязку из плотной, тёмной ткани и крепко перевязал ей глаза. Мир Кати погрузился в полный мрак. Запах антисептика усилился.

Доктор ушёл. Катя сидела на стуле, держась за коленки и подглядывая снизу повязки, болтала ножками. Дверь открылась, она резко села ровно. Перед ней с глухим стуком что-то положили на железный стол. Затем на Катю обрушился резкий, тошнотворный запах – свежей крови и почти тухлой туши. Это был запах, который она никогда раньше не чувствовала так близко. В её воображении тут же возник образ мёртвого животного. Туша была огромной, мокрой, истекающей кровью; её холодный, липкий вес ощущался рядом. Катя вздрогнула и сжала руки на коленях, и они моментально замёрзли от страха.

– Не бойся, дитя, – послышался голос Доктора, который теперь казался далёким и безразличным в этой темноте. – Это всего лишь свинья. Но её кожа очень похожа на человеческую. Мы починим свинью, и ты сможешь чинить людей. Делать их здоровыми и счастливыми! От шока у Кати не было ни единой мысли в голове. Доктор взял её дрожащие пальцы: его холодные, точные касания будто примеряли её на роль будущего скальпеля.

– Теперь ты будешь шить вслепую. Я буду направлять твои пальцы. Запомни это ощущение.

Руки Доктора были нежными и точными, он брал её пальцы, прижимал иглу к плотной, омерзительной ткани, учил прокалывать, протягивать нить, завязывать узлы. Катя чувствовала липкую кровь, её запах вызывал тошноту, но она сосредоточилась на движениях. Ведь как учила Тётя: «Плакать – это дорогое удовольствие, которое им не по карману», – чтобы это ни значило, Катя примерно лишь понимала смысл. – Катя, нельзя плакать! Брат же не плачет, и ты не плачь, подумаешь, свинюшка, она же уже не живая… Тётя учила не плакать! Нужно терпеть, но, видимо, не только слезы, а ещё боль, тошноту и разные неприятные чувства. Она ощущала, как игла проходит сквозь плоть, как нить затягивается, стягивая края раны.

– Мы будем сидеть здесь, дитя, – голос Доктора был твёрд, – пока шов меня не удовлетворит. Ты же хочешь починить куклу, верно? Тогда шей.

Катя сглотнула, чувствуя, как страх и отвращение подступают к горлу. – Хочу… – прошептала она. – Вот. А потом… – Доктор сделал паузу, его голос стал чуть громче, чётче. – Тогда ты сможешь и брата починить.

Эти слова ударили Катю, как холодный душ. – Брата. – Лёшу. В её памяти моментально всплыли картины: Лёша, приходящий ночью, весь в синяках, с разбитыми губами, ссадинами на костяшках. Его тихие стоны во сне, когда он думал, что она спит. Его потухшие глаза, которые становились такими только после «уроков». Она видела, как он менялся, как его тело покрывалось шрамами, как его душа становилась жёстче.

Каждый день, когда его уводили, она знала, что он будет возвращаться сломанным, хоть он и пытался это скрыть. Обещал, что всё выдержит, но она видела, как он держался за тетрадь, уходя всё глубже в себя. – Если я научусь шить, я смогу его починить. Я смогу сделать так, чтобы ему больше не было больно!

Внутренний разговор Кати был быстрым, лихорадочным. Страх перед темнотой и запахом крови никуда не делся, но к нему примешалось что-то новое, мощное. Мотивация. Её маленькие пальцы сжались на игле. Это была возможность.

– Я должна! Я должна починить Лёшу.

Игла снова пошла в ход. Катя сидела в темноте, перевязанная повязкой, и шила.

Время потеряло счёт. Запах туши сначала вызывал тошноту, но потом превратился в фон, неотъемлемую часть её новой реальности.

Пальцы, сначала неуклюжие, теперь двигались с удивительной точностью, направляемые не только Доктором, но и жгучим желанием.

Она чувствовала каждую нить, каждый прокол, каждое натяжение кожи, представляя, как залечивает раны брата.

Доктор, стоящий рядом, больше не говорил утешительных слов. Его голос был ровным, когда он поправлял её захват или указывал на неровность шва.

– Аккуратнее, дитя! Если бы это был твой брат, ты бы хотела, чтобы его тело было изуродовано кривыми швами?

Эти слова били сильнее любой пощёчины, заставляя Катю стискивать зубы и сосредотачиваться ещё сильнее. Ночи сливались в однообразную череду шитья вслепую, прикосновений к холодной, липкой плоти, запаха крови и тихих наставлений Доктора. Она училась не только шить, но и терпеть, подавлять отвращение, работать с абсолютной концентрацией. Когда повязка была снята, мир Кати наполнился светом, но он казался иным. Она видела швы на туше – ровные, почти невидимые. Ей было шесть лет, когда Доктор впервые с удовлетворением кивнул, осматривая её работу.

– Почти удовлетворительно, дитя, ты почти готова. Честно, думал, ты и быстрее сможешь. Я в твои годы был куда более ловок.

Готова к чему? Катя не знала. Она лишь чувствовала, что её детство, если оно вообще когда-то было, закончилось. Теперь у неё был навык, приобретённый в слепом ужасе. И цель: защитить Лёшу. Дни после этого изменились. Доктор начал учить Катю другим вещам.

Он показывал ей различные химические вещества: одни пахли резко, другие сладко, третьи совсем никак. Он объяснял, как они взаимодействуют, как смешивать их, чтобы получить нужный эффект. Катя запоминала каждое слово, каждый цвет, каждый запах. Он учил её распознавать яды и противоядия, создавать невидимые чернила и взрывчатые смеси, которые могли уместиться в крошечной ампуле.

– Катя, смотри внимательно, – Доктор достал две маленькие баночки с прозрачной жидкостью. Его голос стал тише, серьёзнее, но по-прежнему был обращён к ней с необычной для него нежностью. – Эти жидкости… они как две противоположные силы. Если их соединить, они могут вызвать бурную реакцию. Он капнул немного жидкости из одной баночки в другую. Появились маленькие, но активные пузырьки. – А если добавить вот эту, – он показал крошечную пробирку, – они могут высвободить очень большую силу. Это нужно использовать очень осторожно, Катя. – Ой, как интересно! – прошептала Катя, её глаза блестели от любопытства. – Да. И это может быть очень полезно, когда нужно что-то быстро изменить. А вот, – он показал на две разные жидкости, – если кто-то вдруг почувствовал себя очень плохо из-за «плохой конфетки», эта водичка поможет ему стать опять сильным. А эта – наоборот, сделает его очень слабым, даже не способным сопротивляться. Ты должна научиться очень точно различать их, Катя. Это очень важно. Ты же умная девочка, правда? – Да! – уверенно ответила она, уже увлечённая «игрой» в разноцветные жидкости и их "характеры". Доктор продолжал свои объяснения, а Катя, как прилежная ученица, впитывала каждое слово. Её руки, когда-то использовавшиеся для шитья, теперь учились работать с хрупкой стеклянной посудой, пипетками, колбами. Доктор, который раньше был её "учителем шитья", теперь стал наставником в области, которая казалась Кате волшебством, но была смертельно опасной наукой. Он никогда не повышал голос, но его взгляд мог заморозить, если она ошибалась.

Порой Катю выводили в другие помещения: лаборатории, где стояли сложные приборы, и склады, где хранились неизвестные ей вещества. Она видела других людей, таких же молчаливых и отстранённых, как Доктор, которые работали над своими таинственными проектами. Она начала понимать, что этот мир гораздо больше, чем их каморка и подвал, и что она, как и Лёша, была лишь частью огромного, безжалостного механизма. Однажды, когда Кате было восемь лет, Доктор дал ей задание: создать вещество, которое могло бы обездвижить человека без следа. Он не объяснял зачем, просто дал формулу и необходимые компоненты. Катя работала дни и ночи, её маленькие пальцы ловко смешивали жидкости, взвешивали порошки. Наконец, она получила нужный результат – прозрачную, без запаха жидкость в крошечной пробирке. Доктор внимательно осмотрел её работу, проверил каждый миллиграмм. На его лице впервые за всё время мелькнуло нечто, похожее на довольство. – Отлично, дитя.

После нескольких месяцев интенсивных тренировок с Доктором, Катя продолжала свою мрачную практику. Теперь, когда Лёша возвращался ночью, он часто утыкался в свою тетрадь, записывая какие-то схемы и вычисления, словно мир вокруг него сузился до этих цифр. Катя, видя, как он погружён в свои мысли, отползала в другую часть их каморки, подальше от тусклого света лампы. Она присаживалась на корточки, отворачивалась от брата, чтобы он не видел. Из-под рваной циновки она доставала иглу и нитку. Открытых ран на её тонких руках, конечно, не было, но для тренировки это и не требовалось. Главное – практиковать швы. Она пропускала иглу сквозь кожу, плотно затягивала нить, представляя, как сращивает раны, как делает невидимыми следы боли. «Главное – Лёшу суметь починить,» – повторяла она себе постоянно, как сломанная пластинка, ставшая её единственной мантрой. Она делала это уже вслепую, движения были механическими, отточенными. Затем, с нетерпением, она снимала повязку или просто открывала глаза, чтобы оценить качество своей работы. Катя внимательно рассматривала каждый стежок, каждую линию, сравнивая их с образцами, которые Доктор показывал ей.

Одной ночью, когда Лёша уже почти спал с книгой на груди, Катя закончила очередной шов на своей руке. Прищуриваясь в полумраке, она рассмотрела его. – Идеально. Ровно. Почти невидимо. Доктор будет рад! Чистый, глубокий, почти экстатический восторг пронзил её. Она не смогла сдержаться.

– Ах, как красиво! – вырвалось у неё, короткий, радостный вскрик, слишком громкий для мёртвой тишины.

Лёша, который, как ей казалось, спал, резко поднял голову. Его глаза, пронзительные даже в темноте, уставились на неё. Он уловил что-то странное в её голосе, что-то непривычное.

– Катя? Что там? – Его голос был настороженным. Он присел, пытаясь разглядеть её в темноте.

Катя моментально напряглась. Маска беззаботности и детской наивности, которую она выработала для Лёши, слетела. Но она быстро поймала себя. – Ничего, Лёша! Просто… сон плохой. – Она постаралась сделать свой голос как можно более детским и неуверенным. – Кукла… мне приснилось, что она совсем сломалась.

Он ничего не сказал на это, но её сердце знало – он догадался.

Глухие удары, приглушённые крики, обрывки голосов. Они с Лёхой попытались прислушаться, но толстые стены не пропускали ничего, кроме смутного, тревожного гула. Шум нарастал и резко стих, оставляя после себя лишь давящую тишину. Лёха, напряжённый, оставался у своей тетради, а Катя, съёжившись, сидела под дверью и вслушивалась в то, что там происходит. – Ты слышишь? – прошептала Катя, её голос был едва различим. – Да, – глухо ответил Лёха, не поднимая головы. – Они близко. – Они тебя опять заберут? – Мне страшно, когда они тебя забирают – призналась Катя. – Я знаю, – Лёха наконец поднял взгляд. – Но они не за мной. Там просто какая-то разборка.

Для Кати начало этой ночи было очень бурным, её сердце колотилось. Тело может дрожать, голос может дрожать, а руки уже нет: они похожи на скальпель в руках Доктора, Кате это даже начинало нравиться. Она чувствовала в этом силу и возможность защитить. На ночь, чтобы уснуть после таких дней, Катя прибегала к секрету, которому давно научил её брат. Она доставала из-под матраса плотно закрытую баночку. Внутри была розовая, воздушная пена, от которой исходил тонкий, сладковатый запах, похожий на запах леденцов и ваты. Это была одна из тех "лекарств", которые помогали успокоиться и уйти в приятные воспоминания о Тёте. Катя осторожно вдохнула её аромат, и тревога медленно отступила. Она лежала комочком на кровати и в руках, как сокровище, держала баночку. Она уже не казалась такой большой в её руке.

На следующее утро, проснувшись, Катя сразу поняла – брата нет. Его место пустовало. Сердце сжалось, но на этот раз не от обычного страха. На его месте было нетерпение. Нетерпение показать. Она провела пальцами по своему предплечью, где под кожей скрывался тонкий, почти невидимый шов, тот самый, что она сделала прошлой ночью. Он идеален, как ей казалось. Катя не могла усидеть на месте, то и дело подбегала к двери, прислушивалась, ожидая шагов. Ей хотелось, чтобы Доктор пришёл как можно скорее. Она представляла, как он, с его невозмутимым лицом, осмотрит её работу. Пародировала его реакцию и хихикала от этого. Ждала его одобрения. Жаждала того редкого, почти незаметного кивка, который означал "отлично". Это одобрение стало для неё единственной валютой в этом мире (после поглаживаний брата, конечно), единственным признаком того, что она делает всё правильно, что она движется к своей цели – починить Лёху. Её пальцы то и дело касались невидимого шва, ощущая его совершенство, и в её глазах горела необычная для ребёнка одержимость. Когда Катя услышала приближающиеся шаги, её сердце забилось быстрее. Она бросилась к двери, схватилась за ручку и начала дёргать её, нетерпеливо, почти истерично. – Ну давай, быстрей же, быстрееей! Шаги затихли прямо за дверью. Ручка дёргалась, но дверь не открывалась. Фигура за дверью ждала. Катя, осознав это, перестала дёргать ручку и, отойдя на три шага назад, покорно ждала. Дверь бесшумно распахнулась.

На пороге стоял Доктор, в своём безупречно выглаженном халате, с тем же спокойным, почти безжизненным лицом.

– Ты сегодня в нетер… – начал он своим привычным мягким голосом, но не успел договорить.

Катя, не дожидаясь приглашения, тут же вытянула свою руку, показывая предплечье. – Смотрите! Смотрите!

Доктор взглядом скользнул по её руке. Он уже видел её швы много раз, и его лицо оставалось непроницаемым.

– Да, дитя, я это уже видел.

Улыбка сползла с лица Кати. Она быстро повернула руку, демонстрируя тот самый, последний шов, который ей казался верхом совершенства.

– А это видели?! – горделиво задрав нос, произнесла она.

На лице Доктора что-то едва заметно дрогнуло. Он прищурился, взяв её за руку, почти приподнимая от пола, чтобы лучше рассмотреть. Его взгляд был сосредоточен, он провёл тонким пальцем по шву. У неё от этого побежали мурашки.

В воздухе повисла напряжённая тишина. Затем, сдержанно, но с явным, почти животным удовлетворением, похожим на урчание, он произнёс: – Хм. Отлично, дитя. Идеально. Пора переходить на новый этап.

Глаза Кати вспыхнули огнём. Она почувствовала себя так, словно только что покорила самую высокую гору. Кукла, о которой она когда-то так мечтала, и о которой Доктор больше не заикался, была забыта.

Её единственной мыслью был Лёша. – Я смогу! Я смогу починить Лёшу! – прошептала она тихонечко.

Доктор надменно усмехнулся. Он опустил Катю.

– Починить? Нет, дитя. Пока только заштопать можешь. Починке тоже нужно учиться.

Слова Доктора ударили Катю. Она онемела. Все её усилия, вся её гордость – всё это разбилось о его слова: «Заштопать». Это звучало так грубо, так незавершённо. – Идём, нас ждут уроки, – спокойно сказал Доктор, уже направляясь к двери. Катя, словно марионетка, пошла за ним.

Глава 6 Становление новой личности

Они шли по знакомым коридорам и вскоре оказались перед дверью, ведущей в настоящую операционную. Она уже видела её раньше, но никогда не заходила так далеко. Это было большое, плохо освещённое помещение, наполненное холодным блеском металлических инструментов. Запах здесь был более концентрированным – кровь, антисептик, что-то гнилостное и сладковатое. Катя уже почти привыкла к этому смраду, но всё равно он вызывал в ней тошнотворное чувство.

На огромном железном столе, в центре комнаты, лежала гигантская туша настоящей, свежей свиньи. Её розовая, ещё тёплая плоть контрастировала с холодным металлом стола, и от неё исходил резкий, живой запах крови и внутренностей. Катя вздрогнула и крикнула, закрыв лицо руками. Это было не то же самое, что остывшие, уже начинающие разлагаться куски мяса в их «классе». Это было… почти… живое.

– Продолжим наши уроки, – равнодушно произнёс Доктор, а затем, словно поставив точку в этом моменте, закрыл за собой тяжёлую дверь, оставляя Катю один на один с её новым кошмаром.

У неё будто отключилось сознание, и всё, что происходило, выпало у неё из памяти.

Вечером того же дня Катя вышла из операционной. Она была вся в поту, волосы прилипли к лицу, а в глазах застыло странное, отрешённое выражение. В руках она крепко сжимала небольшой, аккуратно отрезанный кусочек свинины – часть своей "домашней работы". Теперь это был её ритуал – приносить "трофей" с урока и практиковать швы в своей комнате.

Но тошнотворный рефлекс, вызванный часами работы со свежей плотью и кровью, не оставлял её. Ей стало нестерпимо душно.

– Можно… можно мне выйти? – прохрипела она, будто в лихорадке, обращаясь к одному из бандитов, стоявших у двери. – Подышать… куда-нибудь, где нет этого запаха.

Бандит, явно удивлённый её просьбой, кивнул. Доктор, заметивший её состояние, тоже разрешил. Ей неспешно, под конвоем, открыли тяжёлую дверь, ведущую наружу.

Катя сделала шаг за порог.

Впервые она оказалась на улице.

Вечерний воздух, холодный и влажный, ударил ей в лицо, резко контрастируя с затхлым запахом подвала. Это был настоящий воздух. Не тёплый, спёртый воздух внутри помещений, не холодный, но всё равно мёртвый воздух подземелий.

Это был воздух, который пах сыростью, озоном после недавнего дождя, далёким дымом костров и чем-то неуловимо зелёным, живым.

Она подняла голову и увидела небо. Не тусклую лампочку, не грязный потолок, а огромное, тёмно-синее полотно, усыпанное первыми робкими звёздами. Оно было бесконечным. Ветер шевелил её волосы, принося запахи, которые она никогда не знала – запах земли, камня, какой-то неведомой, дикой жизни.

Мир вдруг стал огромным, живым, пугающим и невероятно реальным. Она втянула воздух полной грудью, чувствуя, как он заполняет её лёгкие, очищая изнутри. Это был глоток свободы, пусть и короткий, но до мурашек пронзительный.

Тошнота подкатила вновь, едкий привкус крови и свинины стоял в горле. Катя сделала вид, что её сейчас вырвет, прикрыв рот рукой.

– Блевать не у дверей, сопля! – рявкнул один из бандитов, хмуро наблюдавший за ней. – Иди за поворот. Там можешь хоть обрыгаться.

Они были уверены, что она не сбежит. Да и куда ей бежать? Она никогда не видела ничего, кроме этих стен, не знала улиц, не понимала, как выжить вне этого подземелья. Побег для неё был бы верной смертью, и они это знали. Она была слишком мала, слишком долго взаперти.

Катя, словно маленькая собачонка, которой дали чуточку свободы, забежала за поворот. Ей двигал неизбывный, детский интерес – исследовать это новое, необъятное место. Там, в тени высокой, обшарпанной стены, она увидела гигантскую, тёмную глыбу, воняющую потом и затхлым табаком.

Это был Громила.

Она тихонечко воспользовалась моментом, чтобы впервые его рассмотреть. Впервые он оказался с ней на одном уровне. Его лицо, обычно искажённое гримасой ярости или скуки, сейчас было расслабленным, почти безмятежным, что само по себе казалось чудовищным. Грубые, багровые шрамы, тянущиеся от виска к подбородку, казались менее угрожающими в этом странном свете. Глаза, глубоко посаженные, с нависшими бровями, обычно мечущие искры злобы, теперь были прищурены в выражении, похожем на глубокое раздумье или даже умиление. Толстый, обкусанный нос и широкий рот с пухлыми губами, часто кривящимися в ухмылке, были на удивление мягкими.

Он сидел на корточках, а его огромные, мозолистые пальцы разворачивали обёртку от чего-то непонятного в голубой этикетке "Милки Вэй". Он дожевал это что-то, и вдруг в его огромных, как кувалды, руках появилось вновь что-то маленькое и пушистое. В ногах у него крутились кошки. Разные – одна чёрная, тощая, с обломанным ухом, медленно тёрлась о его грязный сапог. Другая, рыжая, с клочковатой шерстью и одним глазом, жадно вылизывала что-то с его ладони. И третья, серая, с порванным хвостом, осторожно забиралась ему на колени. Громила с нежностью, которую Катя никогда не видела на его лице, поглаживал их, что-то тихо бормоча себе под нос. Он даже не смотрел на неё, полностью поглощённый этими созданиями.

Катя не могла поверить своим глазам. Громила. Нежный. Гладящий кошек. Она замерла, её маленькие пальцы сами потянулись к глазам, чтобы протереть их, убедиться, что это не сон. Но видение не исчезло.

Испугавшись чего-то неопознанного, того, что разрушало привычный ей мир, Катя попятилась. Она быстро вернулась к бандитам, стоявшим у выхода.

– Я… я обратно. Мне… мне плохо, – прошептала она, её голос дрожал.

– Разве такое бывает? Что-то такое прекрасное, вне этого страшного места. Я хочу туда, очень хочу! Навсегда! Я вырасту, Лёха вырастет, и мы уйдём отсюда!

Бандит пожал плечами, пропустил её обратно в душное помещение. Запах гнили и антисептика снова обволок её, но теперь он казался более привычным, менее пугающим.

Вечером, после очередного, теперь уже менее травматичного урока с Доктором, Катя снова получила разрешение подышать.

Доктор сам об этом заговорил, видя её усидчивость и прогресс.

– Ты хорошо поработала, дитя, – сказал он своим бесцветным голосом. – Свежий воздух полезен для концентрации.

Он придумал новый способ мотивировать её учиться. Награда. Это было новое, необычное ощущение. Она была рада выйти и с удовольствием не возвращаться.

– Я не могу думать, моя голова пуста, я чувствую себя так пусто, я ничего не хочу…

На улице уже сгустилась ночь, воздух был свеж и прохладен.

– Я хочу научиться зашивать не только тела… но и небо. Оно тоже всё в дырах, – пробормотала она, глядя на звёздное небо.

Едва ощутимый, лёгкий, будто шёпот, дождь начал капать на её лицо. Катя замерла. Это было странно. Мелкие, ледяные капельки ласково касались её кожи, стекали по ресницам, не причиняя боли. Это было так непохоже на жжение мази, на холодные прикосновения инструментов. Это было чисто. Она подняла голову, позволяя каплям падать на губы, пробуя их на вкус – пресная, холодная вода.

В руках Катя сжимала аккуратно завёрнутый в тряпицу кусочек свинины – её "плата" за выход. Теперь она знала, зачем ей эта свинина. С новой, неведомой решимостью, смешанной с любопытством, она вновь побежала за поворот. Первым делом она осмотрела место, где сидел Громила – убедиться, что этого "куска живого каменного мяса" там нет. Его и правда не было.

Но кошки сидели.

Чёрная всё так же тоща, но теперь она вылизывала свою лапу с изящным достоинством, её обломанное ухо дёргалось. Рыжая одноглазая сидела, задрав морду к небу, будто что-то вынюхивая в дождевом воздухе, а её клочковатая шерсть казалась ещё более жалкой. Серая, с порванным хвостом, спала, свернувшись клубком, её маленькое тело едва заметно подрагивало.

Катя, осторожно, словно боясь спугнуть чудо, приблизилась. Она опустила кусочек свинины на землю. Кошки, учуяв запах, сразу оживились. Они не испугались её. Наоборот, они подошли и начали тереться об её ноги, их жёсткая, но такая живая шерсть касалась её кожи.

Катя опустилась на корточки. В ней боролись два мира. С одной стороны – тошнотворный рефлекс, воспоминание об огромной, холодной туше свиньи, её запах, её внутренности, которые она трогала часами. А эти кошки… они были такими же живыми, как та туша была когда-то. Но она подавила тошноту, как учил Доктор, загнав её глубоко внутрь по привычке.

Она протянула руку. Сначала робко, потом смелее. Её пальцы коснулись мягкой, тёплой шерсти. Это была нежность. Это была мягкость. Это была теплота. То, чего Катя не испытывала никогда. Нежность объятий брата, ставшего таким холодным, была другой. А это… это было безоговорочное, чистое тепло. Кошки мурлыкали, их тела вибрировали от удовольствия, их маленькие головки тёрлись о её ладонь. Она гладила их, чувствуя их живые рёбра, их тёплый, мурчащий живот. Время остановилось.

Она сидела так, гладила кошек, пока грубый окрик бандита не вырвал её из этого маленького рая.

– Эй, недопроклятая! Пора!

Катя нехотя поднялась. Но на этот раз в ней не было страха или покорности. Она была воодушевлена.

– Пока, киски, – прошептала она, прощаясь.

Кошки, уже жадно поедающие свинину, лишь громко урчали ей вслед, их глаза блестели в темноте. Катя ушла, унося с собой непривычное, но драгоценное тепло в своей маленькой, измученной душе.

Катя стала выходить на улицу регулярно. Каждый вечер после уроков с Доктором она просила «подышать» и направлялась прямиком за поворот. Кошки стали её лучшей наградой, самым глубоким секретом, который она хранила глубоко в душе. Их мягкое мурлыканье, тёплая шерсть под пальцами – это было единственное настоящее тепло в её мире, единственное, что не пахло болью, кровью или антисептиками.

Однажды, привычно спускаясь за угол, Катя увидела на земле знакомый голубой фантик. Он лежал рядом с местом, где обычно сидел Громила. Любопытство пересилило осторожность. Она подняла его.

Внутри был небольшой, испачканный кусочек шоколада. Катя не знала, что это, но воспоминание о странной нежности Громилы с кошками заставило её попробовать. Она откусила.

Вкус был фантастическим. Нечто нежное, тающее, сладкое, как нектар, и одновременно такое насыщенное. Это было шоколадное блаженство, молочное и невесомое, словно облачко, которое растворялось на языке, оставляя после себя приятное послевкусие.

«Вот бы ещё», – подумала она, и это простое желание показалось ей самым невероятным и дерзким из всех. «Такое вкусное… Оно как сон».

Катя никогда ничего подобного не пробовала. В мире, где вся еда была грубой и однообразной, это был вкус из другой, волшебной реальности. Она съела всё до последней крошки, осторожно облизав пальцы. Фантик, истёртый и помятый, она бережно спрятала у себя в нагрудный карман. Этот карман, как и весь медицинский халат, был перешит ею самой – так филигранно, что казалось, будто его сшило профессиональное ателье. Каждый стежок лежал на своём месте, сделанный с ювелирной точностью, скрывая под собой старые швы и потёртости. Именно там, в тайном уголке, который она создала своими руками, Катя хранила фантик рядом с иглой и нитками. Это был её личный, единственный маленький секрет от всего мира.

Так Катя прожила до четырнадцати лет. Внешне она оставалась хрупкой девочкой, но внутри неё выковался стальной стержень. Старая, неподъёмная раньше, шина уже давно выброшена. А навыки хирурга были отточены до совершенства. Она работала с невероятной точностью, её пальцы двигались быстрее и увереннее, чем у многих взрослых врачей. Она могла зашить любую рану, остановить любое кровотечение, достать осколок, не оставив лишнего следа. Коллекция фантиков от «Милки Вэй» росла, аккуратно сложенная уже под матрасом в комнате. Она даже не задавалась вопросом, почему они там лежат – просто ела их, когда находила, как лучшую награду за свой тяжёлый труд.

Катя часто зашивала раны бандитам. Её голос, когда она обращалась к ним, был тихим и ровным, но при этом чувствовалась властность Доктора. Она говорила с ними нежно, но хладнокровно, как и сам Доктор: «Держитесь крепче, сейчас будет немного неприятно», «Не двигайтесь, иначе будет хуже». Она выработала стопроцентную сопротивляемость к виду и запаху крови людей; их раны были лишь механизмами, которые ей нужно было починить. Но воспоминание о той огромной, свежей свиной туше, с её запахом внутренностей и липкой кровью, всё ещё вызывало у неё глухое, тошнотворное чувство. Это было её единственное, не до конца покорённое отвращение, которое ей снилось в страшных снах.

Однажды ночью в операционную приволокли огромного, обмякшего бандита по прозвищу «Дьявол» – здоровяка, который славился своей неукротимой яростью и тем, что никого не слушал.

Он был ранен тяжело: глубокая, рваная рана на животе, кровь хлестала из неё фонтаном. «Дьявол» метался на столе, рычал, пытался оттолкнуть любого, кто к нему приближался. Его глаза горели безумием, а изо рта вылетали отборные ругательства. Никто не мог его усмирить.

В этот момент в помещение вошла Катя. Юная девочка, но в её движениях уже не было детской неуклюжести.

Лёха тащил «Дьявола» вместе с Доктором. Он видел травму, требующую немедленного вмешательства.

Катя подошла к столу, её лицо было абсолютно спокойным, её зелёные глаза, острые как у кошки, бесстрастно скользнули по ране.

Доктор стоял в углу, не вмешиваясь; его внимание было приковано к ней. Он не уходил, даже несмотря на то, что был перепачкан в крови. Он смотрел на неё как заворожённый.

– Лёха, держи крепко его ноги, – сказала Катя брату, который стоял рядом. Её голос был ровным, без единой дрожи.

Она встала прямо перед «Дьяволом». Тот, увидев перед собой маленькую девочку, попытался плюнуть в неё, издавая гортанные звуки.

– Убери свои грязные лапы, сука! Я тебе…

Лёха сжал кулаки. Ему хотелось заступиться за неё, крикнуть «Завали!», но Катя даже бровью не повела. Она не отступила. Её взгляд, обычно такой отстранённый, вдруг стал острым, как бритва. Это был взгляд львицы, который не допускал возражений.

Она наклонилась ближе, так что «Дьявол» почувствовал её лёгкое дыхание на своей щеке.

– Заткнись, – голос Кати был едва слышен, но в нём была такая абсолютная, нечеловеческая власть, что даже «Дьявол» замер. – Или я зашью тебе рот. Ты мне мешаешь. А я не люблю, когда мне мешают. Хочешь жить – лежи тихо.

Что-то в её спокойствии, в этой недетской жёсткости, пробило ярость бандита. Он сглотнул, его глаза расширились. Впервые за свою жизнь «Дьявол» встретил взгляд, который был более безжалостным, чем его собственный.

Он дёрнулся, но к общему удивлению покорно затих. Его тело расслабилось, хотя на лице всё ещё читались шок и неверие. Он подчинился. Катя кивнула. Её пальцы, тонкие и ловкие, начали работать. Игла мелькала, затягивая рваные края раны, как будто она шила не живое тело, а просто кусок ткани. Она была воплощением хладнокровия и профессионализма.

Доктор, стоявший в углу, молча, неподвижно наблюдал за ней. На его обычно бесстрастном лице появилось нечто, что можно было бы назвать гордостью.

Никакой лишней суеты, никакой дрожи. Она склонялась над раной, и казалось, что она и пациент сливаются в единое целое, где есть только проблема и её решение. Доктор видел, как её тёмные, почти чёрные, длинные ресницы подрагивают от напряжения, но её дыхание оставалось ровным, почти неслышным.

Туго завязанные косички были аккуратно уложены, но несколько прядей всё же выбились, прилипли к вискам от пота. Это была единственная слабость, которую он мог в ней заметить.

Нежная линия шеи, белая кожа, тонкие запястья, скрытые рукавами – всё в ней говорило о хрупкости, но то, как она держала скальпель, как направляла иглу, говорило об обратном.

В эти моменты она была воплощением его учения, его творения. Она не была ни красивой, ни уродливой в привычном смысле. Она была совершенна в своём функционале, как хорошо отточенный инструмент.

Её лицо было лишено эмоций, как и его собственное, когда он работал. Это был знак. Знак того, что она полностью принадлежит этому делу. Его делу. Она похожа на него.

Он видел мельчайшие детали: едва заметные веснушки на скулах, расположенные в виде загадочного созвездия Ориона; чуть приоткрытые, набухшие юностью губы, сквозь которые вырывался едва слышный вдох. Но важнее была её способность. Её трансформация. Он создал хирурга. Своего хирурга.

– Моя девочка… полностью готова, – прошептал он, и это было высшей формой одобрения.

Глава 7 Сломанный Компас Морали

Вот вычитка вашего текста с исправлениями и подробными объяснениями:

Город раскинулся унылыми серыми пятнами, словно застарелые синяки на теле когда-то живого существа. Его название давно стёрлось из памяти, стало бессмысленным набором звуков, утонувших в гуле разрушающихся трамваев и бесконечных объявлений о розыске.

Люди, живущие в этом городе, давно привыкли к этой атмосфере, и лишь единицы своими силами «ради своих детей» хоть как-то старались справиться с гнётом их бытия, ища в этом свой собственный, порой хрупкий, "комфорт".

Наиболее неблагополучные районы располагались на окраинах, там, где старые промышленные зоны вросли в жилые кварталы, породив уродливые симбиозы из полуразрушенных заводов и ветхих многоэтажек. Здесь воздух был тяжёл от запаха гари, промышленных выбросов и мусорных свалок, которые никто не убирал годами. Улицы – лабиринты из колдобин и разбитого асфальта, где днём бродят бездомные собаки и кошки, а ночью царят тени.

Окна домов – тёмные, пустые глазницы, некоторые из них заколочены или разбиты, на первых этажах – решётки такой суровости, что кажется, это тюрьма с особо буйными монстрами; местные даже говорят о существовании призраков. Редкие фонари мигали и гасли, погружая дворы в непроглядную тьму, идеальную для совершения любых деяний.

Магазинов было немного, но они были, многие из них походили больше на ларьки. Детские площадки стояли пустыми, качели скрипели на ветру, как призрачные голоса, и никто не осмеливался оставлять детей без присмотра даже на минуту. Хотя некоторые дети, убегая в шутку от родителей, ярко и звонко освещали смехом окружающую тьму, напоминая, что надежда не угасла полностью. Почти каждый вечер из темноты доносились глухие крики, звуки разбитого стекла или отдалённые сирены – привычный саундтрек их жизни.

В центре города, казалось бы, жизнь теплилась активнее, но и здесь витала скрытая паранойя. Витрины магазинов были ярче, но их посетители хмурились, торопливо проходя мимо. Разговоры в транспорте стихали при упоминании о "пропавших", а на лицах матерей читалась невысказанная тревога.

Ежедневные новости на местных телеканалах начинались с одних и тех же тревожных сводок. Дикторы, с напускной серьёзностью, зачитывали статистику: «…число без вести пропавших детей в городе увеличилось на 15% за последний месяц». Полиция просит граждан быть бдительными и не оставлять несовершеннолетних без присмотра. Правоохранительные органы призывают к усилению мер безопасности, в связи с чем количество патрулей в неблагополучных районах будет увеличено. В ближайшее время в отделы будут направлены дополнительные сотрудники для обеспечения безопасности граждан". Газеты пестрели заголовками вроде "Куда исчезают наши дети?" или "Город в тисках страха".

Нарочитое спокойствие в голосах дикторов и чиновников только усиливало общее напряжение. За этими пустыми фразами "безопасность народа" и "увеличение штата" чувствовалась нарастающая паника, которую власти пытались, но не могли скрыть. Все понимали: количество людей на улицах и в отделениях росло не от желания помочь, а от бессилия. Город задыхался. И никто не знал, когда наступит следующий вдох.

Полицейский участок на окраине города. Мужчина опёрся плечом о холодную стену душного коридора, пытаясь унять стук в висках. Его перевели в угрозыск из спецназа, где он привык к чётким приказам и видимым врагам. Здесь, в этом лабиринте лжи и бессилия, враг был неуловим, а приказы – расплывчаты. Только что он провёл первый день на новом месте, и это был не тот отдел, о котором он мечтал, заканчивая академию давным-давно. Не романтика раскрытия громких дел, а вязкая повседневность, пропитанная человеческими страданиями и отчаянием.

В первый же день, который он воспринимает как падение жизни, ему приставили напарника. Но ему никто не нужен, никого не хочет видеть.

– «Я сам разрушил свою жизнь, моя работа – горсть пепла в разрушенном мире, перевели, чтобы теперь она стала пешкой…»

Часы показывали семь вечера, но свет в отделении горел ярко, выхватывая из полумрака усталые лица коллег, кипы бумаг на столах, запах давно остывшего кофе из автомата.

Здесь, в угрозыске, слово "призвание" вызывало лишь кривую усмешку. "Призвание" здесь означало бесконечные допросы, бессонные ночи, пропитанные страхом и ложью, и осознание того, что на одного пойманного преступника приходится десяток тех, кто ушёл безнаказанным.

Он провёл рукой по лицу, чувствуя грубую щетину. Ночь будет долгой. Очередное дело о пропавшем подростке, ещё одно лицо на распечатке, которое скоро станет лишь статистикой. Он уже видел слишком много таких лиц. Закрыл глаза, пытаясь отогнать мелькающие образы.

В кармане форменных брюк завибрировал телефон. Он вытащил его – старая, видавшая виды модель с треснутым экраном. Когда-то, ещё до перевода, он поклялся купить новый, но деньги постоянно уходили на что-то другое. Это был не приоритет.

На экране, сквозь паутину трещин, виднелись его обои – фотография дочери. Ей было лет пять, она стояла в ярком летнем платье, широко улыбаясь, с двумя смешными косичками, торчащими по сторонам. Солнце заливало кадр, делая её волосы почти золотыми. Она была похожа на ангела. Фотография была сделана в парке, на карусели, за день до того, как они с женой разругались в пух и прах из-за его постоянного отсутствия и нежелания "жить нормальной жизнью". Трещина экрана разделяла фотографию – она словно рассекала её улыбку пополам, создавая зловещую тень.

Телефон завибрировал. Пришло сообщение: Жена: «Марк, у нас всё хорошо, не пиши больше, пожалуйста».

Лицо скривилось от невидимой боли.

Сев на стул и наклонив голову, он вспоминал, как телефон упал, как он увидел ужас в глазах дочери.

В тот день, когда он, злой и уставший, вернулся домой после очередного провального рейда.

Дочь стояла в дверном проёме, смотрела на ругающихся родителей испуганными глазами. А потом телефон выскользнул из рук, и экран лопнул и стал скорее похож на паучью паутину.

Символично, подумал Марк с горькой усмешкой. Как и его моральный компас. Когда-то он указывал на "правильно" и "неправильно", на "добро" и "зло". Теперь же стрелка металась, словно сломанная.

Но самое яркое его воспоминание, которое отдаётся болью в груди до сих пор, это как в очередной раз, когда он вернулся с "грязной работы, полной опасности, смерти и страха для нашей семьи", как всегда говорила жена, ночь накрыла их подъезд мглой. Марк был изранен, форма в крови – не его, но от этого не легче. Открыв дверь, он шагнул из черноты подъезда, и тусклый, грязно-жёлтый свет мигающей лампы, словно прожектор, выхватил его фигуру. Он показался дочери, которая встала ночью попить воды, жутким монстром-бабайкой. Тем самым, которым их пугали в садике, говоря: "Монстр-бабайка придёт и заберёт тебя, поэтому не уходи далеко от детей и воспитателей".

Маленькая Настя, в своей пижамке с единорогами, стояла посреди коридора с кружкой в руке. Её глаза, когда она увидела отца, распахнулись в чистом, неконтролируемом ужасе. Она не узнала его. Перед ней маячила огромная, окровавленная тень, вырезанная из самой тьмы. Кружка выскользнула из её пальцев и со звоном разбилась о кафельный пол, разбрызгивая воду.

– Мамочка! – пронзительный, срывающийся на крик детский визг разорвал ночную тишину. – За мной пришёл монстр-бабайка!

Марк замер, словно подстреленный. Этот крик, полный первобытного страха, врезался в него острее любого ножа. Он видел ужас в глазах дочери, но не мог пошевелиться, не мог найти слов, чтобы остановить этот кошмар.

Через мгновение прибежала жена, её лицо было бледным от испуга. Она подхватила Настю на руки, прижимая к себе, и быстро скрылась в спальне. Марк остался один в коридоре, среди осколков кружки и пятен воды.

Через некоторое время, когда Настя, всхлипывая, наконец уснула, жена Марка вышла в гостиную. Она больше не кричала. Её голос был тихим, почти шёпотом, но от этого становился лишь более пронзительным, полным выгоревшей боли.

Она стояла у окна. Марк смотрел на неё с тревожным ожиданием.

Она выглядела худощавой, почти невесомой в своём домашнем халате. Длинные прямые волосы, чёрные, как воронье перо, рассыпались по её плечам. Лицо, когда-то такое светлое и открытое, теперь казалось измождённым, но по-прежнему сохраняло ту красоту, что когда-то покорила его. Аккуратные черты лица, тонкие, но ровные губы, которые он раньше так любил целовать, сейчас были сжаты в болезненную линию. Длинная, изящная шея, всегда гордо поднятая, теперь казалась хрупкой под тяжестью невысказанной боли. Халат, когда-то любимый, теперь казался барьером, отделяющим её от него.

– До каких пор, Марк? До каких пор? – её слова были медленными, размеренными, будто каждое из них давалось с трудом. – Я больше так не могу. Я каждый раз вздрагиваю от каждого шороха. Я не сплю ночами. Я боюсь за Настю. Каждый раз, когда ты уходишь, я не знаю, вернёшься ли ты. А когда возвращаешься… – она сделала паузу, – когда возвращаешься, ты приносишь с собой этот ужас.

Марк подошёл ближе, пытаясь обнять её.

– Я делаю это ради вас. Ради вашей безопасности. Чтобы вы могли жить спокойно.

Она резко отстранилась.

– Спокойно? Ты называешь это спокойной жизнью? В постоянном страхе? Я знаю, что случилось с семьёй Максима. Его детей чуть не… – она, сглотнув, словно камень в горле, решила недоговаривать – Только потому, что он оказался на месте преступления. Они не имеют к этому отношения! А ты? Ты приносишь это прямо к нам домой. Своими руками! Ты хочешь, чтобы Настя выросла и боялась собственного отца? Чтобы она видела в тебе монстра?

Её голос дрожал, но она держала себя в руках, не желая разбудить дочь. Марк чувствовал, как каждое её слово вонзается в него. Он пытался что-то сказать, найти оправдание, но слова застревали в горле. Его работа, его призвание, то, во что он верил, обернулось против него.

– Я больше не могу, Марк. Я не хочу жить в твоей жизни.

Он молча развернулся и пошёл собирать вещи. В ту ночь в нём что-то сломалось. Не просто вера в справедливость, а что-то глубже, в самом его стержне. Он ушёл, не обернувшись.

Суд.

Жена добилась того, что до совершеннолетия Настя не сможет с ним видеться. Из-за опасности. Из-за его военного прошлого. И Марк не сопротивлялся. Он понимал: так будет безопаснее. Для неё. Но от этого было не легче.

Теперь каждый день здесь, в угрозыске, он видел столько оттенков серого, что черно-белый мир его юности казался нелепой сказкой. Продажные коллеги, преступники, которых покрывали влиятельные люди, жертвы, которым никто не мог помочь – всё это размывало границы.

Фотография дочери, с трещиной на экране, была немым укором. Она напоминала ему о том, что он теряет. О том, ради чего, по идее, он должен был бороться. Но с каждым днём эта борьба казалась всё бессмысленнее. Он был в системе, которая, казалось, сама себя пожирала. И он, Марк, был её частью.

– На, держи, – раздался резкий голос коллеги. – Ещё одна заява. Может, хоть с этим повезёт.

Марк кивнул, убирая телефон в карман. Трещина на экране холодила палец. Удача. Он уже давно в неё не верил.

 Глава 8 Урок анатомии. Подавление новой личности

Кабинет Доктора был странным местом. Не похожий ни на один другой на заводе, он был воплощением его личности – стерильный и до ужаса упорядоченный. Стены, выкрашенные в тусклый, больничный беж, были абсолютно пусты. Ни одной фотографии, ни одного предмета, который мог бы выдать личные пристрастия.

Воздух здесь был на удивление чист, пах дезинфектором.

На единственном массивном металлическом столе, служившем и письменным, и операционным, лежали идеально расставленные инструменты: блестящие скальпели, пинцеты, зажимы – каждый на своём месте, ожидающий своего часа.

В одном из ящиков стола, под стопкой чистых операционных простыней, Доктор хранил свой единственный секрет. Это была старая, выцветшая фотография. На ней были изображены двое взрослых и ребёнок. Но лица были безжалостно порезаны скальпелем, превращая их в безымянные тени. Только фоновый пейзаж – цветущий сад – оставался нетронутым. Доктор редко доставал её, но когда это случалось, он проводил пальцем по изрезанным лицам, и на мгновение в его глазах появлялось нечто, похожее на боль, прежде чем она исчезала, подавленная привычной холодностью.

Каждый вечер, после того как дела на заводе утихали, Доктор садился за свой стол и открывал большой кожаный журнал. Он вёл его с маниакальным удовольствием.

Аккуратным, каллиграфическим почерком он записывал данные: вес, рост, состояние… кого-то. Страницы были испещрены цифрами и пометками, а между ними, вклеенные в маленькие, выцветшие конверты, хранились тонкие пряди волос разных оттенков. Доктор никогда не касался их голыми руками, всегда используя пинцет, чтобы аккуратно прикрепить каждый новый "трофей". Он перелистывал страницы, его губы растягивались в едва заметной, жутковатой улыбке. Это был его личный архив, его коллекция.

Иногда тишину его кабинета нарушал звонок старого кнопочного телефона. Доктор брал трубку. Слушал. Не задавал вопросов. Не переспрашивал.

– "Понял", – отвечал он наконец.

И вешал трубку.

Ни объяснений. Ни намёка на эмоции.

Просто вставал, поправлял безупречный халат и уходил, но всегда возвращался с «новым» товаром.

Сегодня новая поставка.

– Громила, сгорбившись, втолкнул мешок внутрь.

– Испорченный товар, Док, – буркнул Громила, его голос был низким и хриплым. – Мелкий. Говорят, больной был. Печень совсем никуда.

Доктор склонился над свёртком, накрытым рваным брезентом. От его спокойствия веяло холодом.

– Испорченный, – подтвердил Доктор.

Он откинул брезент.

Это был мальчик, лет десяти, с бледной кожей и запавшими глазами. Его тело было худым, почти истощённым, и по всем признакам он действительно страдал от какой-то тяжёлой болезни. Доктор осмотрел его методично, без спешки, словно перед ним была лишь схема, а не живое существо. Он провёл рукой по груди, затем по животу.

– Да, печень негодна. И почки тоже. Но есть и уцелевший материал. Головной мозг, сердце, глаза… это всегда востребовано, пригодится.

Громила усмехнулся, глядя на Доктора.

– Ты, Док, всегда найдёшь, что взять. Слушай, а чего ты эту свою девчонку не берёшь на дела? Она ж мужиков штопает, как машинка Зингер. Пора бы ей и посерьёзнее что-то освоить.

Доктор выпрямился, его взгляд был острым и пронзительным.

– Моё дитя готово. Её руки теперь – инструмент безупречной точности. Скоро можно будет вводить в программу. Я жду лишь подходящего случая. Не торопись. Она должна быть идеальной, как я.

Громила хмыкнул, слегка покачивая головой, в его глазах мелькнула искорка вызова.

– А мой парень давно готов. Он уже не просто там… Он уже не боится ничего. Глаза у него такие, что сам Дьявол бы присел. Он уже не кричит, как другие. Выдержит что угодно.

Между ними повисла секундная пауза. Это было больше, чем просто разговор. Они негласно соперничали, как два художника, чьи шедевры созревали в этом адском месте. Кто из них быстрее подготовит своё "творение"? Чей "воспитанник" окажется более совершенным?

Он прервал молчание действием, помещая "материал", который он счёл "уцелевшим", – в специальные стерильные контейнеры. Каждый контейнер был подписан аккуратным почерком и тут же отправлялся на металлический поднос, ожидая дальнейшей транспортировки. Никакой спешки, никаких лишних движений.

– Забирай, Громила, мусор тебе. Как всегда.

– Ты, Док, словами бы не разбрасывался, ты тут не вожак!

Доктор лишь слегка приподнял бровь, а затем вновь склонился над контейнерами, словно тема была исчерпана.

Громила не любил этим заниматься, поэтому вышел, делегируя это другим.

Закончив, Доктор тщательно собрал все использованные инструменты. Скальпели, пинцеты, зажимы – каждый предмет был бережно уложен в специальный лоток, который затем погрузился в резервуар с шипящим дезинфицирующим раствором. Доктор установил таймер. Ровно на одиннадцать минут. Затем, как по негласному ритуалу, он направился к раковине.

Открыл кран, и мощная струя горячей воды обрушилась на его руки. Он мыл их. Десять минут. С мылом, щёткой, тщательно, до красноты, словно смывая не только кровь и остатки дезинфектора, но и нечто невидимое, что липло к коже. Он тёр, и тёр, и тёр, его глаза были пустыми, глядящими сквозь воду. В этот момент он казался одержимым чистотой, доходящей до безумия.

Когда таймер прозвонил, он выключил воду и за оставшуюся одну минуту быстро подошёл к дезинфектору. Достал инструменты. Высушил их и, двигаясь с невероятной скоростью и ловкостью, разложил каждый на своё место в нужных шкафчиках, расположенных над раковиной. Всё было идеально.

– Идеальная работа, – прошептал он сам себе, его голос был тихим, полным глубокого, почти сакрального удовлетворения.

Вытерев руки, Доктор направился к выходу из кабинета. Его шаги были бесшумными, уверенными. Он шёл в комнату к Кате. Следующий этап.

Катя сидела в комнате, погрузившись в очередное медицинское чтиво. Страницы, исписанные мелким почерком Доктора, были для неё единственным источником знаний и развлечения.

Между тем, она небрежно жевала сладкую, тающую конфету, и фантик, без всякой опаски, прятала под матрас. Страх, что её найдут за этим занятием, давно притупился, превратившись в лёгкое пренебрежение правилами. Она уже не боялась, что её "секрет" раскроют.

Однако, когда в дверь раздался тихий, но настойчивый стук, Катя резко, как пойманная на краже еды с кухни крыса, подскочила. Мгновенно вся её небрежность исчезла. Сердце заколотилось, а руки засуетились, пытаясь запихнуть фантик глубже.

– Войдите, – выдохнула она, стараясь придать голосу привычное хладнокровие.

Дверь отворилась, и на пороге появился Доктор. Он вошёл, не говоря ни слова, его глаза, обычно бесстрастные, сейчас были наполнены какой-то странной, понимающей улыбкой. Он медленно подошёл к Кате, которая замерла, сжавшись, и протянул руку. Его пальцы, привыкшие к скальпелю, мягко прикоснулись к уголку её губ. Доктор провёл ими по коже, стирая еле заметный след шоколада, который Катя забыла убрать. Он не сказал ни слова, но эта едва заметная улыбка, этот жест, словно небрежно манипулируя найденной уликой, говорил красноречивее любых слов. Катя поняла: она попалась. Она замерла. Доктор крайне редко к ней прикасался, и каждое его касание имело значение.

– Готова ли ты учиться дальше, дитя, тебе уже 13! – голос Доктора был тихим, почти вкрадчивым, но в нём слышалась та же абсолютная, нечеловеческая власть, что и на операционном столе. – Готова ли достигнуть уровня… – он сделал паузу, его взгляд скользнул по ней, – …уровня Бога.

Этот вопрос был скорее риторическим.

У Кати не было выбора. Она знала это. Но, пойманная за небрежностью, она ответила с вызовом, пытаясь скрыть страх от поимки за конфетами и неуверенность от предстоящего.

– Да, я готова. Уже устала стоять на этом этапе, – произнесла она, почти воспринимая это как игру, как очередной уровень, который нужно принять.

Доктор улыбнулся шире, и эта улыбка была острой, как лезвие скальпеля.

– Тогда пойдём, дитя. Скоро я назову тебя коллегой.

Он повернулся и вышел.

Дверь за ним захлопнулась так сильно, как не хлопала никогда, отрезая Катю от её маленьких, тайных радостей и открывая путь к новому, неизвестному уровню мастерства и тьмы.

Заведя её в операционную, Катя ступила внутрь уже как к себе домой. Знакомый запах даровал странное чувство привычного комфорта. Доктор попросил её подождать, голос был как всегда ровным и добавил:

– Завяжи глаза.

Катя усмехнулась. Это было её защитой, её способом справиться с тем, что она не хотела делать. Она сама, привычным движением, как каждое утро туго завязывала косы, затянула повязку на глазах, чувствуя, как ткань впивается в кожу.

– Опять свинья будет или, может, лошадь? – спросила она с наигранной иронией, пряча за этим вызовом глубокое нежелание того, что могло бы быть. – "Он точно не гигантскую конфету мне несёт сейчас", – мелькнула мысль, пытаясь убедить себя в очередной попытке отшутиться от реальности.

– Нет, – коротко ответил Доктор. Она услышала шуршание, словно разворачивают что-то в плотном пакете. Её слух, отточенный годами практики работать с закрытыми глазами, уже прекрасно ориентировался. Доктор что-то осторожно положил на стол. Катя нервно шутила, пытаясь угадать, что это. – Может, собака? Или, может, труп бандита? Ха-ха.

Доктор не отвечал.

Вместо этого он вновь взял её руки, его пальцы были привычно холодны и тверды. И её же руками он стал развязывать неизвестный пакет. Она почувствовала, как ткань расходится, и до неё донёсся новый, странный запах, такого она ещё не ощущала. Он был тонким, едва уловимым, но при этом резким и пронзительным. Он пах детством, чистотой, как свежевымытый ребёнок в мыле, с лёгким налётом чего-то сладко-молочного. Этот запах был чужим и пугающим.

Доктор её рукой взял скальпель. Катя почувствовала знакомый вес инструмента. Он повёл её рукой, и она ощутила, как острое лезвие скользнуло сквозь что-то невероятно мягкое, будто масло на утренний тост.

В этот момент Катя резко перестала шутить. Она напряглась. Всё её тело стало жёстким, как натянутая леска. Это было не животное…

– Ты готова, дитя? – голос Доктора прозвучал прямо над её ухом.

Не дожидаясь ответа, он лёгким движением руки, будто летний ветерок на улице, снял с неё повязку с глаз.

Она распахнула глаза, и мир вокруг неё зашатался. Перед ней была не "душа", которую она боялась, не абстрактное существо, а… ребёнок. Маленькое тело, лежащее на столе. Его грудная клетка была вскрыта.

Катя уставилась на него. На его маленькие, беззащитные пальчики, на чуть приоткрытые губы. На аккуратные завитки рыжих волос на голове. И на то, что было внутри.

Мгновение мир казался абсолютно беззвучным, лишь её собственное сердце стучало в ушах, как сумасшедший барабан. А потом, впервые за всю свою жизнь, она не смогла сдержать тошноту. Горькая, жгучая волна подкатила к горлу, и Катя, согнувшись пополам, опустошила желудок прямо на холодный пол операционной.

Это был не просто физический акт. Это было осознание.

Разрыв. Граница, которую она не знала, что существует, была пересечена.

И мир изменился навсегда.

Катя не помнила, как оказалась в своей комнате. Всё вокруг казалось размытым, словно она двигалась сквозь непроглядный туман. Каждый шаг отдавался глухим эхом в голове, а запахи операционной, казалось, въелись в её кожу.

Словно пытаясь смыть страшный сон, она подошла к умывальнику, открыла кран и жадно плеснула холодной водой в лицо. Раз, другой, третий… Вода стекала по щекам, смешиваясь с остатками пота и слезами.

Умывшись, она прислушалась к своему телу. Ощущение пустого, сосущего желудка, словно из неё вытянули всё живое, и отвратительный, навязчивый запах рвоты, который, казалось, витал в воздухе, жестоко напомнили: это был не сон. Всё было по-настоящему.