Прощай, оружие!

Глава 1

На исходе первого лета мы жили в деревенском домике, который смотрел на реку, поле и горы. Русло реки усеивали галька и голыши, выбеленные и высушенные на солнце, а вода была прозрачная и быстрая и голубела в протоках. По дороге мимо домика проходили войска, и поднятая ими пыль оседала на листьях. Стволы деревьев тоже стояли припорошенные, и листопад в том году начался раньше срока, и мы смотрели, как идут солдаты, и поднимается пыль, и ветер подхватывает листья, и они кружат в воздухе, и солдаты проходят, и одни листья остаются на опустевшей белой дороге.

В поле колосился урожай, многочисленные фруктовые сады цвели, а горы за полем стояли голые и бурые. В горах шли бои, и по ночам над ними мерцали вспышки артиллерийских залпов. На фоне темного неба они напоминали летние зарницы, только жара к вечеру уже спадала и грозой не пахло.

Иногда в ночи было слышно, как под окнами гремят башмаки и тарахтят тягачи, волокущие пушки. Ночью движение особенно оживлялось: шли мулы, навьюченные ящиками с боеприпасами, по одному на каждый бок; ехали серые грузовики с личным составом; медленно тащились грузовики с поклажей, укрытой брезентом. Большие орудия перевозили днем: длинные стволы прикрывали ветками; ветками и травой застилали и тягачи. За долиной к северу виднелась густая каштановая роща, а за ней, на нашем берегу реки, – еще одна гора. За эту гору тоже шли бои, но безрезультатно. Осенью, когда начались дожди, каштаны совсем опали и стояли промокшие, голые и черные, как и поредевшие виноградники, и всё вокруг стало сырым, бурым и по-осеннему безжизненным. Над рекой поднимались туманы, над горами висели тучи, грузовики разбрасывали из-под колес грязь, и солдаты шагали в мокрых, запачканных плащах, с отсыревшими винтовками, а под плащами на ремнях у них висело по два кожаных патронташа, плотно набитых обоймами тонких 6,5-миллиметровых патронов, и они выпирали спереди так, будто по дороге мимо нас шагал полк беременных, месяце этак на шестом.

Шустро проносились маленькие серые автомобили, и грязи они разбрасывали даже больше, чем грузовики. Как правило, в них ехали офицеры: один сидел впереди рядом с шофером, остальные – сзади; а если между двумя генералами был зажат кто-то невысокий, так что над сиденьем виднелась только фуражка да тощая шея, и сам автомобиль несся совсем быстро, то это, скорее всего, был король. Он жил в Удине и проезжал тут почти каждый день, проверяя обстановку, а обстановка была препаршивая.

С наступлением зимы дожди зарядили без конца, и с дождями пришла холера, но ее, впрочем, быстро пресекли. В общей сложности от болезни умерло всего-навсего семь тысяч солдат.

Глава 2

Следующий год принес много побед. Была занята гора, что за долиной и холмом с каштановой рощей, и успешно прошли бои за равниной на плато к югу, и в августе мы форсировали реку и поселились в Гориции. Во дворе нашего дома был фонтан и огороженный сад с множеством крупных раскидистых деревьев, а по стене дома вилась глициния с лиловыми цветами. Теперь бои шли на следующей горной гряде, едва ли в миле от нас. Городок был приятный, а наш дом – очень уютный. Сразу за ним протекала река, и городок почти не пострадал, когда мы в него вошли, однако занять горы никак не получалось, и оставалось радоваться, что австрийцы, видимо, планировали после войны все-таки вернуться в Горицию и обстреливали ее лишь слегка, а потому военный урон был невелик. Жизнь в городке продолжалась, здесь располагались госпитали, кафе, артиллерийские орудия в переулках, два публичных дома: один для солдат, второй для офицеров, и в конце лета – прохладные ночи, и еще бои в горах за городом, побитое снарядами железнодорожное полотно на мосту, разрушенный тоннель у реки, где был бой, деревья вокруг площади и длинная аллея, ведущая к площади, – все это, и девушки в городке, и проезжавший в своем автомобиле король, которого теперь можно было иногда разглядеть в лицо, увидеть длинную тощую шею и седую, болтающуюся, как у козла, бороденку, – все это, и вдруг просматривающиеся внутренности домов, чьи стены обрушило обстрелом, и разбросанные в садах и иногда на улицах обломки и куски известки, и военные успехи на Карсо сильно отличали эту осень от прошлой, когда мы жили в деревне. Сама война тоже изменилась.

Дубравы на горе за городом больше не было. Летом, когда мы вошли в Горицию, она еще зеленела, но теперь остались только пни, и поломанные стволы, и развороченная земля, и как-то в конце осени, когда я ходил по остаткам этой дубравы, то увидел, как на гору наплывает туча. Она двигалась очень быстро, и солнечный свет разом потускнел, а затем все стало серым, небо сплошь затянуло, и туча накрыла гору, и вдруг начался снегопад. Поднялся ветер, косо повалил снег, укрывая голую землю и оставляя лишь торчащие пни, и засыпал орудия и окопы, от которых теперь по свежему снегу были протоптаны дорожки до нужников.

Позже в тот же день, спустившись в Горицию, я смотрел на падающий снег из окна публичного дома, который для офицеров, где сидел с приятелем, распивая на пару бутылку асти, и, глядя на медленные и крупные снежинки, мы оба понимали, что на этот год все кончилось. Горы выше по течению не заняли – никаких гор за рекой не заняли. Они остались на будущий год. Мой приятель заметил нашего полкового капеллана, который осторожно пробирался по слякоти, и постучал по стеклу, привлекая его внимание. Капеллан поднял голову и, увидев нас, улыбнулся. Приятель жестом поманил его к нам. Тот помотал головой и пошел дальше.

Вечером в столовой, после спагетти, которые все ели торопливо и сосредоточенно, поднимая на вилке так, чтобы концы отделились от тарелки и можно было опустить их в рот, или же отправляя их сразу в рот, а затем просто втягивая, и запивали вином из галлонной бутыли в соломенной оплетке, что болталась в металлической корзине, – бутыль нужно было наклонять за горлышко указательным пальцем, и вино, рубиново-красное, терпкое и ароматное, струилось в бокал, придерживаемый той же рукой, – после спагетти капитан принялся подтрунивать над капелланом.

Капеллан был юн и легко смущался. Он носил такую же форму, как и все, но на левом нагрудном кармане его серого кителя был нашит темно-красный бархатный крест. Капитан говорил на ломаном итальянском, будто бы нарочно для меня, чтобы я все понял и ничего не упустил.

– Капеллан сегодня с девочки, – сказал капитан, поглядывая то на меня, то на капеллана.

Священник заулыбался, краснея, и замотал головой. Капитан частенько над ним подтрунивал.

– Не правда? – спросил капитан. – Сегодня я вижу капеллан с девочки.

– Нет, – сказал капеллан.

Прочие офицеры весело слушали подколки.

– Капеллан не с девочки, – продолжил капитан и пояснил для меня: – Капеллан никогда с девочки.

Глядя мне в лицо, но при этом не упуская священника из виду, он наполнил мой бокал.

– Капеллан каждую ночь пять на один. – Весь стол разразился смехом. – Ты понимаешь? Пять на один!

Громко хохоча, капитан поводил в воздухе сжатым кулаком. Капеллан воспринял это благодушно, как шутку.

– Папа хочет, чтоб в войне победили австрийцы, – сказал майор. – Он любит Франца-Иосифа, оттуда и деньги. Поэтому я атеист.

– Вы читали «Черную свинью»?[2] – спросил лейтенант. – Я вам достану. Эта книга пошатнула мою веру.

– Но она мерзкая и порочная, – сказал капеллан. – Как она могла вам понравиться?

– Она весьма полезна, – сказал лейтенант. – В ней вся правда о священниках. Вам понравится, – сказал он, обращаясь ко мне.

Я улыбнулся капеллану и сквозь огонек свечи увидел ответную улыбку.

– Не читайте, – сказал он.

– Я вам ее достану, – сказал лейтенант.

– Любой мыслящий человек – атеист, – сказал майор. – Впрочем, во франкмасонов я не верю.

– А я верю, – сказал лейтенант. – Благородная организация эти франкмасоны.

Кто-то вошел, и за открывшейся дверью я увидел, что на улице идет снег.

– Больше никакого наступления не будет: снег выпал, – сказал я.

– Определенно, – сказал майор. – Вам бы в отпуск. Съездить в Рим, в Неаполь, на Сицилию…

– Нет, ему надо в Амальфи, – сказал лейтенант. – Я дам вам открыток к моим родным в Амальфи. Вас там примут как любимого сына.

– Ему надо в Палермо.

– А лучше на Капри.

– Советую вам съездить в Абруцци, погостить у моих родных в Капракотте, – сказал капеллан.

– Опять он про свое Абруцци. Да там снега больше, чем здесь. Незачем ему смотреть на крестьян. Пусть лучше посмотрит на центры культуры и цивилизации.

– Да, и девочек хороших найдет. Я подскажу, куда сходить в Неаполе. Там такие красавицы, и каждая с мамашей. Ха-ха-ха!

Капитан раскрыл ладонь и растопырил пальцы, как будто в театре теней. На стене от его руки появилась тень.

– Ты уезжать вот такой, – продолжил он на ломаном итальянском, указывая на оттопыренный вверх большой палец, – а приезжать, – он ткнул в мизинец, – вот такой.

Все захохотали.

– Смотри, – сказал капитан, снова расставляя пальцы. В отсветах свечей на стене опять возникла тень. Он стал называть пальцы по порядку: – Soto-tenente (большой), tenente (указательный), capitano (средний), maggiore (безымянный) и tenente-colonello (мизинец)[3]. Ты уезжать soto-tenente, а приезжать tenente-colonello!

Новый взрыв смеха. Шутка с пальцами капитану удалась на славу. Посмотрев на капеллана, он крикнул:

– Каждая ночь капеллан пять на один!

И все захохотали еще громче.

– Берите отпуск прямо сейчас, – сказал майор.

– Я поеду с вами и все покажу, – сказал лейтенант.

– Будете возвращаться, захватите граммофон.

– И хороших оперных пластинок.

– Привезите Карузо.

– Не надо Карузо. Он воет.

– Сам бы так попробовал!

– Он воет, говорю. Воет!

Поднялся гомон.

– Нет, правда, съездите в Абруцци, – сказал капеллан. – Там отличная охота, и люди прекрасные. Да, холодно, но зато ясно и сухо. Вы можете остановиться у моих родных. Мой отец – известный охотник.

– Ладно, – сказал капитан. – Мы идти бордель, пока он не закрыться.

– Доброй ночи, – сказал я капеллану.

– Доброй ночи, – ответил тот.

Глава 3

Когда я вернулся на фронт, наша часть по-прежнему квартировала в Гориции. В окрестностях стало гораздо больше орудий, и наступила весна. Поля покрылись травой, и на лозах зеленели маленькие побеги, и на деревьях вдоль дороги распускались листочки, и с моря дул ветерок. Я увидел наш городок, и холм, и стоящий наверху старый замок в кольце холмов, а дальше – горы, бурые, чуть зеленеющие на склонах. В городе стало еще больше артиллерии, открылись новые госпитали, на улице можно было встретить англичан и порой даже англичанок, и еще несколько домов пострадали от обстрелов. Па́рило уже по-весеннему, и я шел между деревьев, чувствуя тепло от разогретой на солнце стены, и увидел, что мы занимаем все тот же дом и что с моего отъезда ничего как будто не изменилось. Дверь была открыта, на лавочке снаружи сидел под солнцем солдат, у бокового входа ожидала санитарная машина, а внутри на меня пахнуло мраморным полом и больницей. Ничего не изменилось, только наступила весна. Я заглянул в дверь большой комнаты: главный врач сидел за столом, а в раскрытое окно светило солнце. Врач меня не заметил, и я не знал, нужно ли зайти и доложить о возвращении или же сначала подняться к себе и почиститься с дороги. Я решил подняться.

Комната, в которой я жил с лейтенантом Ринальди, выходила окном во двор. Окно было открыто, моя кровать была застелена, на крючке над ней висел мой противогаз в продолговатом жестяном футляре и на том же крючке – стальная каска. У изножья кровати стоял мой сундук, на его плоской крышке – мои зимние кожаные сапоги, блестящие от масла. На стене между кроватями висела моя снайперская винтовка австрийского производства с вороненым восьмиугольным стволом и аккуратным прикладом с подщечником из темного ореха. Оптический прицел для нее, насколько я помню, хранился в сундуке. Мой сосед спал на своей кровати. Услышав скрип половиц, он открыл глаза и сел.

– Ciao![4] – сказал он. – Как прошел твой отпуск?

– Великолепно.

Мы пожали друг другу руки, и Ринальди, приобняв, поцеловал меня.

– Тьфу, – сказал я.

– Ты грязный, – сказал он. – Тебе надо помыться. Где ты был и что делал? Расскажи мне обо всем сейчас же.

– Где я только не был. В Милане, во Флоренции, в Риме, в Неаполе, в Вилла-Сан-Джованни, в Мессине, в Таормине…

– Ты будто перечисляешь железнодорожное расписание. А как насчет веселых похождений?

– Похождения тоже были.

– Где?

– В Милане, во Флоренции, в Риме, в Неаполе…

– Хватит. Скажи сразу, где было лучше всего.

– В Милане.

– Потому что ты оттуда начал. Где вы с ней познакомились? В кафе «Кова»? Куда пошли потом? Как все было? Рассказывай, не томи. Ты провел с ней всю ночь?

– Да.

– Забудь. У нас теперь здесь свои красотки. Новенькие, впервые на фронте.

– Здорово.

– Не веришь? Вечером я беру тебя с собой, и ты сам увидишь. К нам в город прибыли английские красотки. Мне очень понравилась мисс Баркли. Я вечером иду к ней и беру тебя с собой. Я собираюсь жениться на мисс Баркли.

– Мне нужно помыться и сообщить о прибытии. Сейчас что, совсем никто не работает?

– Пока ты отсутствовал, у нас были только обморожения, ознобыши, желтуха, гонорея, членовредительство, воспаление легких, твердые и мягкие шанкры. Раз в неделю кого-то задевало осколками камней. По-настоящему раненых мало. На следующей неделе война возобновится. Наверное. Говорят… Как думаешь, мне стоит жениться на мисс Баркли? После войны, само собой.

– Непременно, – ответил я, набирая себе полную ванну.

– Потом ты мне обязательно все расскажешь, – сказал Ринальди. – А сейчас мне надо еще поспать, чтобы быть свежим и красивым для мисс Баркли.

Я снял китель, рубашку и вымылся в холодной ванне. Обтираясь полотенцем, я окинул взглядом комнату, посмотрел из окна, потом на Ринальди, лежащего в кровати с закрытыми глазами. Он был приятной наружности, мой ровесник и родом из Амальфи. Он служил хирургом и любил свою работу, и мы отлично ладили. В эту же минуту он открыл глаза.

– У тебя есть деньги? – спросил он.

– Да.

– Одолжи мне пятьдесят лир.

Я вытер руки и достал бумажник из внутреннего кармана кителя, висевшего на стене. Ринальди взял купюру, сложил ее и, не поднимаясь, сунул в карман бриджей.

– Я должен произвести на мисс Баркли впечатление обеспеченного мужчины, – сказал он с улыбкой. – Ты мой большой и добрый друг и всегда готов выручить деньгами.

– Иди к черту, – сказал я.

Вечером в полковой столовой я сидел рядом с капелланом. Его расстроило и даже как будто оскорбило, что я не посетил Абруцци. А он отписал обо мне отцу, и к моему приезду готовились. Меня это тоже расстроило, а что еще хуже – я не мог понять, почему все-таки не поехал, хотя собирался, только сначала одно, потом другое, и… Я попытался это объяснить, и в конце концов капеллан понял, что я правда хотел поехать, но не смог, и мы почти помирились. Я выпил много вина, а потом еще кофе и стреги, и в пьяном порыве философствования рассуждал, что мы не всегда – точнее никогда – не поступаем так, как хотим.

Вокруг нас в это время шел спор. Я правда хотел съездить в Абруцци. Но я не поехал туда, где дороги сковало льдом, будто железом, где было ясно, холодно и сухо, где снег как рассыпчатая крупа, и в нем заячьи тропки, и местные землепашцы снимают перед тобой шапки, зовут господином и водится много зверя. Вместо всего этого я поехал туда, где прокуренные кафе и по ночам комната вращается так, что нужно посмотреть на стену, чтобы все остановилось, и пьяные ночи в постели, когда ты понимаешь, что больше ничего нет, и так странно и трепетно просыпаться утром, не зная, кто рядом с тобой, и мир в темноте такой нереальный и такой притягательный, что ты начинаешь все по новой, ни о чем не думая и ни о чем не заботясь, зная, что есть только ночь, и все, и все, а остальное – тлен. И вдруг ты задумываешься и засыпаешь, и просыпаешься с этим утром – а все, что было, исчезло, и все вокруг четкое, и твердое, и ясное, и иногда споры за плату. А иногда все еще тепло, и нежно, и приятно, и завтрак, и обед. А иногда ничего приятного не осталось, и поскорее бы выскочить на улицу, но на следующий день опять то же, и на следующую ночь. Я пытался рассказать о тех ночах и о том, в чем разница между ночью и днем, и почему ночью лучше, чем днем, если только день не ясный и не морозный, но никак не мог объяснить… и сейчас не могу. Если с вами такое было, вы поймете. У капеллана такого не было, но он понял, что я правда хотел поехать в Абруцци, но не смог, и мы остались друзьями, во многом схожие и притом совершенно разные. Он всегда знал то, чего я не знал и что вечно забывал, едва узнав. Я понял это лишь позднее, а тогда не понимал.

Между тем мы все еще были в столовой, ужин закончился, а спор все продолжался. Мы прекратили разговор, и капитан громогласно рявкнул:

– Капеллан не довольный. Он не довольный без девочки.

– Я доволен, – сказал капеллан.

– Капеллан не довольный. Капеллан хочет австрийцы выиграть война, – сказал капитан.

Остальные замолкли. Капеллан замотал головой:

– Вовсе нет.

– Капеллан хочет мы никогда не наступать. Ты хотеть мы никогда не наступать, так?

– Нет. Раз идет война, полагаю, нужно наступать.

– Нужно наступать. Будем наступать!

Капеллан кивнул.

– Оставьте его, – сказал майор. – Он свой парень.

– Все равно он ничего не может делать, – сказал капитан.

Мы все встали и вышли из-за стола.

Глава 4

Утром меня разбудила канонада в соседнем саду. Я открыл глаза; в окно светило солнце, и я встал, подошел к окну и выглянул наружу. Мощеные дорожки были влажные, на траве лежала роса. Батарея громыхнула еще дважды, и от каждого залпа дребезжало окно и вздымались полы моей пижамы. Самих орудий я не видел, но снаряды летели явно прямо над нами. Артиллерия под боком раздражала, но, по счастью, калибр был не самый крупный. Я глянул в сад; с дороги донеслось тарахтение мотора. Одевшись, я спустился, выпил кофе на кухне и зашел в гараж.

Под длинным навесом шеренгой выстроились десять грузовиков – массивные тупоносые санитарные фургоны, выкрашенные в серый. Одну машину выгнали во двор, и с ней возились механики. Три другие обслуживали перевязочные пункты в горах.

– Эта батарея бывает под обстрелом? – спросил я у одного механика.

– Нет, signor tenente. Ее закрывает холм.

– Как обстановка в целом?

– Сносно. Эта машина совсем плоха, но остальные на ходу. – Он отложил инструмент и улыбнулся: – В отпуск ездили?

– Да.

Механик обтер руки о комбинезон и с ухмылкой спросил:

– И как, хорошо провели время?

Остальные тоже заухмылялись.

– Нормально, – ответил я. – Что с машиной?

– Да чего только нет. То одно, то другое.

– А сейчас что?

– Новые поршневые кольца.

Решив больше их не отвлекать – машина выглядела обобранной и обесчещенной: мотор раскурочен и детали разложены на верстаке, – я зашел под навес и осмотрел остальные фургоны. Они были относительно чистые; некоторые недавно помыли, другие стояли в пыли. Я тщательно проверил шины на предмет порезов и выбоин от камней. Состояние их было вполне приличным. Похоже, никакой разницы, следил я за порядком или нет. Я-то воображал, что состояние машин, наличие или отсутствие запчастей, бесперебойный вывоз раненых и больных с перевязочных пунктов, их доставка в эвакопункт, а затем распределение по госпиталям, указанным в их документах, в значительной степени зависели от меня. На деле же мое присутствие было необязательным.

– Были трудности с запчастями? – спросил я у сержанта-механика.

– Никак нет, signor tenente.

– А где сейчас склад горючего?

– Там же, где и был.

– Хорошо, – сказал я и вернулся в дом, где выпил еще чашку кофе.

Кофе вышел светло-серым и сладким от добавленной в него сгущенки. За окном продолжалось прекрасное весеннее утро. В носу уже ощущалась сухость, предвещавшая, что день будет жарким. В тот день я объезжал посты в горах и вернулся в город только под вечер.

За время моего отсутствия дела как будто даже поправились. Говорили, что скоро снова начнется наступление. Дивизии, к которой мы были прикреплены, предстояло идти в атаку выше по реке, и майор сказал, чтобы я во время атаки обслуживал посты. Атакующие части перейдут реку за ущельем и рассеются по склону. Посты для машин должны располагаться как можно ближе к реке и при этом под прикрытием. Утверждать расположение, конечно, будет пехотное командование, но предполагалось, что места подыщем мы. Подобные условности создавали иллюзию причастности к военным действиям.

Весь грязный и пыльный, я поднялся к себе, чтобы помыться. Ринальди сидел на кровати с томиком «Английской грамматики» Хьюго. Он был в полном обмундировании, в начищенных черных ботинках и с блестящими от масла волосами.

– А вот и ты! – произнес он, завидев меня. – Ты пойдешь со мной к мисс Баркли.

– Не пойду.

– Ну пожалуйста. Ты поможешь мне произвести на нее хорошее впечатление.

– Ладно. Только мне сначала нужно привести себя в порядок.

– Просто умойся, и достаточно.

Я умылся, причесался и был готов.

– Так, погоди, – сказал Ринальди. – Пожалуй, нам нужно выпить.

Он открыл свой сундук и достал оттуда бутылку.

– Только не стрегу, – сказал я.

– Нет. Это граппа.

– Тогда ладно.

Он налил два стакана, и мы чокнулись, отставив указательные пальцы. Граппа оказалась очень крепкой.

– Еще по одной?

– Давай, – сказал я.

Мы выпили по второму стакану. Ринальди убрал бутылку, и мы спустились. На улице все еще было жарко, но солнце уже садилось, и температура понемногу спадала. Британский госпиталь располагался в большой вилле, отстроенной германцами до войны. Мисс Баркли ждала нас в саду; с ней была еще одна медсестра. Мы заметили их белые фартуки среди деревьев и направились туда. Ринальди отдал честь, я тоже, но без энтузиазма.

– Здравствуйте, – сказала мисс Баркли. – Вы ведь не итальянец?

– Вот уж нет.

Ринальди беседовал с другой медсестрой. Они смеялись.

– Как-то странно – служить в итальянской армии.

– Не то чтобы в армии, всего лишь в санитарной службе.

– Все равно странно. Зачем вы туда пошли?

– Не знаю, – сказал я. – Есть вещи, которые нельзя объяснить.

– Вот как? А я привыкла считать, что таких вещей нет.

– Прелестная мысль.

– Нам обязательно продолжать разговор в таком роде?

– Нет, – сказал я.

– И слава богу.

– Что это у вас за трость? – спросил я.

Мисс Баркли была довольно высокого роста, светловолосая, с оливковой кожей и серыми глазами. Ее платье я принял за облачение медицинской сестры. Мне она показалась очень красивой. В руке она держала тонкую ротанговую трость в кожаной оплетке, похожую на игрушечный стек.

– Она досталась мне от юноши, который погиб в том году.

– Мои соболезнования…

– Очень милый был юноша. Он собирался на мне жениться, но его убили на Сомме.

– Бойня была страшная.

– Вы там были?

– Нет.

– Мне рассказывали, – сказала она. – Здесь война идет совсем иначе. А тросточку мне прислали. Его мать прислала. Трость вернули с другими его вещами.

– И долго вы были обручены?

– Восемь лет. Мы выросли вместе.

– А почему так и не поженились?

– Не знаю, – сказала она. – По моей глупости. Надо было дать ему хоть это, но я почему-то решила, что так только наврежу.

– Ясно.

– А вы когда-нибудь любили?

– Нет, – ответил я.

Мы присели на скамейку, и я посмотрел на мисс Баркли.

– У вас красивые волосы, – сказал я.

– Вам нравятся?

– Очень.

– Я собиралась отстричь их, когда он погиб.

– Не может быть.

– Мне хотелось что-нибудь для него сделать. То, другое, меня не интересовало, зато у него было бы все, чего он хотел. Если бы я это понимала, то все могла бы ему дать, хоть бы и без женитьбы. Теперь-то я понимаю, а тогда он так и ушел на войну…

Я промолчал.

– Я ничего тогда не понимала. Думала, будет только хуже, что он этого не перенесет, ну а потом его убили, и теперь все кончено.

– Наверное.

– Не наверное, а точно, – сказала она. – Все кончено.

Мы оглянулись на Ринальди, который беседовал с другой медсестрой.

– Как ее зовут?

– Фергюсон. Хелен Фергюсон. Ваш друг ведь врач, да?

– Да. И очень хороший.

– Замечательно. Редко встретишь хорошего специалиста так близко к фронту. Мы ведь близко к фронту?

– Да.

– Дурацкий фронт, – сказала она. – Но здесь очень красиво. Так что же, будет наступление?

– Да.

– Тогда у нас появится работа. Сейчас работы никакой нет.

– А вы давно в медсестрах?

– С конца пятнадцатого. Ушла следом за женихом. Помню, глупая была и воображала, как он попадает ко мне в госпиталь. С сабельным ранением или с перебинтованной головой. Или с простреленным плечом. С чем-то живописным.

– Что ж, фронт у нас живописный, – сказал я.

– Это правда, – сказала она. – Никто не понимает, как там во Франции. В противном случае это все давно закончилось бы. Его не ранило саблей. Его разорвало на куски.

Я промолчал.

– Как думаете, это никогда не кончится?

– Когда-нибудь кончится.

– И что же должно случиться?

– Кто-нибудь где-нибудь да сломается.

– Мы сломаемся. Мы сломаемся во Франции. Нельзя продолжать делать то же, что и на Сомме, и не сломаться.

– Здесь точно никто не сломается, – сказал я.

– Вы так думаете?

– Уверен. Прошлым летом дела шли очень хорошо.

– Но и здесь тоже могут сломаться, – сказала она. – Кто угодно может.

– Значит, и германцы тоже.

– Нет. Только не они.

Мы присоединились к Ринальди с мисс Фергюсон.

– Как тебе Италия? – спрашивал Ринальди у мисс Фергюсон по-английски.

– Довольно неплохо.

– Не понимать, – покачал головой Ринальди.

– Abbaul bene, – перевел я.

Он снова покачал головой.

– Это плохо. Тебе нравится Англия?

– Не очень. Я, видите ли, из Шотландии.

Ринальди беспомощно посмотрел на меня.

– Она из Шотландии, поэтому любит Шотландию больше Англии, – пояснил я на итальянском.

– Но Шотландия и есть Англия.

Я перевел.

– Pas encore, – сказала мисс Фергюсон.

– Еще нет?

– И никогда не будет. Мы не любим англичан.

– Не любить англичан? Не любить мисс Баркли?

– Ну, это совсем другое. Не нужно все воспринимать так буквально.

Мы поболтали еще немного, затем пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись. По дороге домой Ринальди сказал:

– Ты нравишься мисс Баркли больше, чем я. Это заметно. Впрочем, шотландочка тоже очень мила.

– Очень, – согласился я, хотя даже не обратил на нее внимания. – Она тебе нравится?

– Нет, – сказал Ринальди.

Глава 5

На следующий день я решил снова повидать мисс Баркли. В саду ее не было, и я зашел на виллу с бокового входа, куда подъезжали санитарные фургоны. Внутри я застал старшую медсестру. Она сказала, что мисс Баркли на дежурстве – вы ведь в курсе, что идет война? Я ответил, что в курсе.

– А вы тот самый американец в итальянской армии? – спросила она.

– Так точно.

– Как же вас угораздило? Почему вы не присоединились к нам?

– Не знаю, – ответил я. – Могу присоединиться сейчас.

– Нет, сейчас, боюсь, не получится. Скажите лучше, как вы очутились в рядах итальянцев?

– Я был в Италии, – сказал я, – и знал итальянский.

– Вот как, – сказала она. – А я его учу. Красивый язык.

– Говорят, его можно освоить за пару недель.

– Ну нет, я за пару недель не освою. Я учу его уже несколько месяцев. Если хотите, зайдите снова после семи. Она тогда освободится. Только не приводите с собой толпу итальянцев.

– Даже несмотря на красивый язык?

– Даже несмотря на красивые мундиры.

– Что ж, доброго вечера, – сказал я.

– A rivederci, tenente.

– A rivederla[5].

Я отдал честь и вышел. Невозможно отдавать честь иностранцам на итальянский манер, не испытывая конфуза. Итальянский салют не рассчитан на экспорт.

День был жаркий. Утром я ездил смотреть плацдарм у переправы в Плаве. С этого тет-де-пона планировалось начать наступление. В прошлом году продвигаться по другому берегу было невозможно, потому что с перевала к понтонному мосту вела всего одна дорога, и та почти на милю простреливалась пулеметами и артиллерией. Еще она была слишком узкой, чтобы по ней проехал весь транспорт, участвующий в наступлении, и австрийцы могли разнести всех в клочья. Однако итальянцы форсировали реку и заняли полосу мили в полторы на австрийском берегу. Это создавало угрозу для австрийцев, зря они дали итальянцам там закрепиться. Полагаю, австрийцы уступили, потому что сами продолжали удерживать плацдарм у моста ниже по течению. Австрийские окопы были устроены выше по склону, всего в нескольких ярдах от итальянских позиций. Там раньше был небольшой городок, но теперь он лежал в развалинах. Осталась только разрушенная железнодорожная станция и каменный мост, который нельзя было починить и использовать, потому что он прекрасно простреливался.

Я проехал по узкой дорожке к реке, оставил машину у перевязочного пункта под холмом, перешел по понтонному мосту, укрытому за горным отрогом, и обошел окопы на месте сровненного с землей городка и вдоль склона. Все сидели по блиндажам. Всюду были сложены ракеты, которые запускали, чтобы запросить поддержку от артиллерии или обмениваться сигналами, когда телефонный кабель был перебит. Было тихо, душно и грязно. Я взглянул через проволоку на расположение австрийцев: ни души. Я выпил со знакомым капитаном в одном из блиндажей и тем же путем вернулся назад.

Сейчас заканчивали прокладывать новую дорогу, которая шла по горе, а затем зигзагом спускалась к мосту. Как только ее доделают, начнется наступление. Дорога, петляя, проходила через лес. План был такой: всё подвозить по новой дороге, а пустые грузовики, телеги и груженные ранеными фургоны, как и весь обратный транспорт, отправлять по старой узкой дороге. Перевязочный пункт располагался на австрийском берегу, за холмом, и раненых должны были на носилках перетаскивать через понтонную переправу. Предполагалось, что во время наступления все так и будет работать. Однако, насколько я мог разглядеть, последняя миля новой дороги, где кончался уклон, была открыта для австрийской артиллерии. Скверная получалась штука. Впрочем, я приметил место, где машины, преодолев опасный участок, смогут укрыться в ожидании раненых, которых понесут через понтон.

Мне хотелось проехать по новой дороге, но ее пока не доделали. Она казалась добротной и широкой, с плавным уклоном и изгибами, которые красиво петляли в просветах между деревьями на горном склоне. Для машин с металлическими колодками трудностей не будет, да и по пути вниз они не будут нагружены. Обратно я поехал по старой узкой дороге.

Меня остановили двое карабинеров. Впереди на дороге разорвался снаряд, а пока мы пережидали, разорвались еще три. Это были 77-миллиметровки; они гулко свистели в воздухе, потом следовала вспышка, короткий взрыв, и дорогу застилал густой дым. Наконец карабинеры дали отмашку. Поравнявшись с воронками от снарядов, я аккуратно объехал рытвины. В нос ударил запах тротила, горелой глины, камня и раздробленного кремня. Я вернулся в Горицию, на нашу виллу, и потом, как уже говорил, отправился навестить мисс Баркли, но та была на дежурстве.

Наскоро поужинав, я снова пошел в британский госпиталь. Он располагался в очень большой и красивой вилле, обсаженной красивыми деревьями. Мисс Баркли сидела в саду на скамейке с мисс Фергюсон. Мой приход их, похоже, обрадовал. Через какое-то время мисс Фергюсон поднялась.

– Я вас оставлю, – сказала она. – Вам и без меня есть о чем поболтать.

– Хелен, останься, – сказала мисс Баркли.

– Нет, я пойду. Мне нужно написать несколько писем.

– Доброй ночи, – сказал я.

– Доброй ночи, мистер Генри.

– Постарайтесь не писать ничего, что могло бы насторожить цензора.

– Не беспокойтесь, я пишу только о том, какие тут красивые места и какие итальянцы храбрецы.

– За это вас еще и наградят.

– Мечтать не вредно. Доброй ночи, Кэтрин.

– Я скоро буду, – сказала мисс Баркли.

Мисс Фергюсон удалилась в темноту.

– Она милая, – заметил я.

– Да, очень милая. Она медсестра.

– А вы разве нет?

– Ну что вы! Я волонтерка, из ОДП[6]. Мы трудимся не меньше остальных, но нам никто не доверяет.

– Почему?

– То есть не доверяют, когда нет работы. Когда работа есть, мы как все.

– А в чем разница?

– Медсестра вроде врача, их долго готовят. А ОДП – это так, обходной путь.

– Понятно.

– Итальянцам не нравится, что женщины служат так близко к фронту. Поэтому у нас здесь строгий режим. Нам нельзя выходить.

– А меня к вам пропускают.

– Конечно. Мы же не в монастыре все-таки.

– Может, не будем о войне?

– Это непросто. От нее не спрячешься.

– И все-таки.

– Хорошо.

Мы посмотрели друг на друга в темноте. Мисс Баркли показалась мне очень красивой, и я взял ее за руку. Она не сопротивлялась, и я обнял ее за талию.

– Не надо, – сказала она, но руку я не убрал.

– Почему?

– Не надо.

– Надо, – сказал я.

Я подался вперед поцеловать ее, и вдруг меня, как огнем, обожгло болью. Мисс Бейкер отвесила мне хлесткую пощечину. Ее ладонь задела меня по носу, и из глаз невольно брызнули слезы.

– Простите… – сказала она.

Я почувствовал себя в выгодном положении.

– Не извиняйтесь. Вы правы.

– Мне очень-очень жаль, – сказала она. – Просто неприятно вышло, будто я выгляжу доступной сестричкой. Я не хотела сильно ударить. Вам больно?

Она смотрела на меня в темноте. Я слегка сердился, но в то же время испытывал уверенность, как шахматист, просчитавший ходы наперед.

– Вы поступили совершенно правильно, – сказал я. – Я вовсе не в обиде.

– Бедняга.

– Понимаете, у меня не жизнь, а черт-те что. Даже по-английски словом перекинуться не с кем. А вы еще так красивы.

Я посмотрел ей в глаза.

– Вот только не начинайте говорить глупости. Я уже извинилась. Все, мир.

– Хорошо, – сказал я. – Однако, как видите, от войны мы отвлеклись.

Она засмеялась. Тогда я в первый раз услышал ее смех.

– Вы очень милы, – сказала она. Я наблюдал за ее лицом.

– Вовсе нет.

– А вот и да. Вы хороший человек. Хотите, я сама вас поцелую?

Я посмотрел ей в глаза и обнял, как до этого, а потом поцеловал. Я целовал ее жадно, и держал крепко, и старался разомкнуть ей губы, но они были плотно сжаты. Все еще сердясь, я притянул ее к себе, она аж вздрогнула. Я сдавливал ее в объятиях и чувствовал, как бьется ее сердце; губы ее раскрылись, голова упала мне на плечо, и Кэтрин расплакалась.

– Ах, милый… – заговорила она. – Ты же не обидишь меня?

Какого черта, подумал я. Я погладил ее по волосам и потрепал по плечу. Она продолжала плакать.

– Не обидишь, нет? – Она подняла на меня заплаканное лицо. – Нас ждет очень странная жизнь.

Мы еще посидели, а потом я проводил ее до двери виллы. Она вошла, и я отправился домой. Придя, я поднялся к себе на второй этаж. Ринальди лежал на кровати. Он оторвал взгляд от книги.

– Итак, с мисс Баркли у тебя продвигается?

– Мы просто друзья.

– То-то ты весь гарцуешь, как пес, почуявший…

Последних слов я не знал.

– Почуявший что?

Ринальди объяснил.

– А ты, – сказал я, – весь из себя как пес, который…

– Хватит, – сказал он. – А то так и разругаться недолго.

Он засмеялся.

– Спокойной ночи, – сказал я.

– Спокойной ночи, кобелек.

Я сшиб подушкой его свечку и в темноте забрался в постель.

Ринальди подобрал свечку, зажег ее и продолжил чтение.

Глава 6

Два дня я пропадал на постах. Приехал назад уже ночью и не мог повидаться с мисс Баркли до следующего вечера. В саду ее не было, пришлось ждать в приемной госпиталя, пока она спустится. Вдоль стен стояли мраморные бюсты на крашеных деревянных постаментах. Бюстами изобиловал и примыкающий к приемной коридор. Как и всякие мраморные изваяния, они были на одно лицо. Скульптуры меня никогда не привлекали – ну разве что бронзовые. Мраморные же навевали мысли о кладбищах. Впрочем, видел я одно красивое кладбище – в Пизе. А самые уродливые скульптуры попались мне в Генуе, на вилле очень богатого германца, который наверняка немало потратил на те бюсты. Мне было интересно, кто их изготовил и сколько получил за работу. Я все пытался понять, родственники там высечены или нет, но по лицам ничего нельзя было разобрать. Античные – и только.

Я присел на стул, сжимая в руке фуражку. Вообще, нам было предписано носить стальные каски – даже в Гориции, – но они ужасно неудобные и выглядят чересчур бутафорски в городе, где даже гражданских не эвакуировали. Нет, на выезд я каску надел и даже прихватил с собой английский противогаз. Их только-только начали раздавать, и они напоминали настоящие защитные маски. А еще всех обязали носить автоматические пистолеты – даже врачей и сотрудников санитарной службы. Я чувствовал, как стул вдавливает мне пистолет в спину. Если оружия при тебе не будет, отправят на гауптвахту. Ринальди набивал кобуру туалетной бумагой. Я носил пистолет и чувствовал себя ковбоем, пока не попробовал пострелять. У меня была короткоствольная «астра» калибра 7,65, и ее так сильно подбрасывало в воздух при выстреле, что надежды попасть не было никакой. Я упражнялся, целясь ниже мишени и стараясь сдерживать отдачу, пока не приучился с двадцати шагов попадать не дальше ярда от намеченной цели, и тогда необходимость всюду носить пистолет показалась мне такой смехотворной, и я забыл про него, и он болтался у меня сзади на ремне, и я вспоминал о нем, лишь когда испытывал смутный стыд при встрече с англичанами и американцами. И вот я сидел в ожидании мисс Баркли и под неодобрительным взглядом дежурного санитара за столом смотрел то на мраморный пол, то на колонны с мраморными бюстами, то на фрески на стенах. Фрески были неплохие. Все они неплохи, когда наполовину облупились и осыпались.

Наконец Кэтрин Баркли вышла в коридор, и я поднялся ей навстречу. Издалека она не казалась высокой, но выглядела великолепно.

– Добрый вечер, мистер Генри, – сказала она.

– Добрый вечер, – сказал я.

Санитар за столом слушал наш разговор.

– Посидим здесь или выйдем в сад?

– Давайте выйдем, там прохладнее.

Я вышел в сад следом за ней, а санитар проводил нас взглядом. Уже на усыпанном гравием подъезде Кэтрин спросила:

– Куда же ты подевался?

– Был на позициях.

– Не мог отправить мне весточку?

– Нет, – сказал я. – Не до того было. Да я и не собирался там задерживаться.

– И все же нельзя оставлять меня в неведении, милый.

Мы сошли с подъездной дороги и укрылись под деревьями. Я взял ее за руки, мы остановились, и я ее поцеловал.

– Мы можем где-то уединиться?

– Нет, – сказала она. – Можно только гулять здесь. Тебя долго не было.

– Всего два дня. И вот я вернулся.

Она посмотрела на меня.

– Потому что любишь меня?

– Да.

– Ты ведь уже говорил, что любишь меня?

– Да. Я тебя люблю.

Я соврал: я этого не говорил.

– И ты будешь звать меня Кэтрин?

– Да, Кэтрин.

Мы прошли дальше и остановились у дерева.

– Скажи: «Я вернулся к своей Кэтрин в ночи».

– Я вернулся к своей Кэтрин в ночи.

– О, милый, ты правда вернулся ко мне?

– Правда.

– Я так тебя люблю и без тебя просто пропадала. Ты ведь меня не бросишь?

– Нет. Я всегда буду возвращаться.

– Ах, как же я тебя люблю. Пожалуйста, не убирай руку.

– Я и не собирался.

Я развернул ее так, чтобы видеть лицо, и стал целовать, но заметил, что она жмурится. Я поцеловал ее в закрытые веки. Была в ней какая-то сумасшедшинка. С другой стороны, ну и что? Мне было все равно, меня все устраивало. Так всяко лучше, чем каждый вечер ходить в офицерский бордель, где девицы вешаются тебе на шею и в знак привязанности, между походами наверх с очередным товарищем по оружию, надевают твою фуражку задом наперед. Я точно знал, что не люблю Кэтрин Баркли, и не собирался в нее влюбляться. Я разыгрывал партию, как в бридже, только вместо карт – слова. Точно так же нужно было делать вид, будто играешь на деньги или еще на что-нибудь. О том, на что шла игра, никто не говорил. Но меня все устраивало.

– Жаль, что нам больше некуда пойти, – сказал я, испытывая типичное мужское нетерпение перевести разговор в горизонтальную плоскость.

– Идти некуда, – сказала она, выйдя из какой-то своей задумчивости.

– Можем немного посидеть здесь.

Мы присели на плоскую каменную скамейку. Я держал Кэтрин Баркли за руку, но обнять себя она не давала.

– Ты устал? – спросила она.

– Нет.

Она опустила взгляд на траву.

– Скверную игру мы с тобой затеяли.

– Какую игру?

– Не прикидывайся дурачком.

– Я искренне недоумеваю.

– Ты очень славный, – сказала она. – Ты знаешь игру и умеешь в нее играть. Но игра все равно скверная.

– Ты всегда угадываешь чужие мысли?

– Не всегда. Но твои – да. Не надо притворяться, будто ты меня любишь. Закончим с этим на сегодня. Хочешь еще о чем-нибудь поговорить?

– Но я правда тебя люблю.

– Прошу, давай не будем врать друг другу без нужды. Ты хорошо исполнил свою роль, но с меня хватит. Я, между прочим, не сумасшедшая. Если на меня и находит, то лишь иногда.

Я сжал ее ладонь.

– Кэтрин, милая…

– Ты так забавно произносишь «Кэтрин». И каждый раз по-разному. И все-таки ты милый. Милый, добрый юноша.

– Вот и наш капеллан так говорит.

– Да, ты правда очень добрый. Ты ведь придешь ко мне снова?

– Конечно.

– И нет, не надо говорить, что ты меня любишь. С этим пока покончено. – Она встала и протянула мне руку. – Спокойной ночи.

Я хотел поцеловать ее.

– Не надо, – сказала она. – Я ужасно устала.

– Ну хоть один поцелуй.

– Я правда очень устала, милый.

– Всего один.

– Тебе так этого хочется?

– Очень.

Наши губы соприкоснулись, и Кэтрин тут же отстранилась.

– Нет, не могу. Спокойной ночи.

Я проводил ее до двери, и она скрылась в вестибюле. Мне нравилось смотреть, как она идет. Ночь была жаркой, и в горах шли активные действия. Над Сан-Габриеле сверкали вспышки.

Я остановился перед «Вилла-Росса». Ставни были закрыты, но внутри веселье было в самом разгаре. Кто-то пел. Я отправился домой. Когда я уже готовился ко сну, пришел Ринальди.

– Ага! – сказал он. – Щеночек растерян. Что-то пошло не так.

– Где ты был?

– На «Вилла-Росса». Большая польза для ума и для сердца, щеночек. Мы пели хором. А ты где был?

– В британском госпитале.

– Слава богу, я не стал с ними связываться.

Глава 7

На следующий день, возвращаясь с первого горного поста, я остановил фургон у smistimento[7], где раненых и больных распределяли по документам и ставили отметки о направлении в тот или иной госпиталь. Я сам вел машину и остался сидеть за рулем, а мой напарник-шофер понес документы для отметки. День был жаркий, небо – ясное и голубое, а дорога – белая от пыли. Я сидел в высокой кабине «фиата» и ни о чем не думал. Мимо по дороге шагал полк. Все были потные и раскрасневшиеся. Кто-то шел в стальных касках, но большинство просто несли их, приторочив к вещмешкам. Многим каски были слишком велики и сползали на уши. Офицеры поголовно были в касках, но подобранных по размеру. Это была половина бригады «Базиликата» – я опознал их по петлицам в красно-белую полоску. Следом за полком еще долго тянулся хвост из отставших, которые не поспевали за своими взводами. Они все были потные, пыльные и уморенные. Некоторые выглядели очень плохо. Когда все отставшие прошли, показался еще один солдат. Он шел, волоча ногу. Остановившись, он сел на обочину. Я вылез из кабины и подошел к нему.

– Что с тобой?

Он поднял голову, затем встал.

– Уже иду.

– Что-то беспокоит?

– Да эта… война.

– Что у тебя с ногой?

– Не с ногой. У меня грыжа.

– Почему же ты тогда пешком? – спросил я. – Почему не в госпитале?

– Не пускают. Лейтенант говорит, будто я нарочно снял бандаж.

– Дай осмотрю.

– Она вышла.

– С какой стороны?

– С этой.

Я пощупал.

– Покашляй, – сказал я.

– Нет уж, мало ли что. Ее с утра уже и так вдвое раздуло.

– Присядь, – сказал я. – Сейчас нам поставят отметки на документах, и я подвезу тебя в санитарную службу твоего полка.

– Там скажут, что я нарочно.

– Ничего они не сделают, – сказал я. – Это не членовредительство. Грыжа ведь у тебя давно?

– Но я потерял бандаж.

– Тебя отправят в госпиталь.

– А нельзя мне остаться с вами, tenente?

– Нет, у меня на тебя нет документов.

Вышел шофер с документами на раненых, которых мы везли.

– Четверо в сто пятый, двое в сто тридцать второй, – сказал он.

Это были номера госпиталей за рекой.

– Веди ты, – сказал я и помог солдату с грыжей сесть к нам в кабину.

– Вы говорите по-английски? – спросил он.

– Да.

– Как вам эта чертова война?

– Гадость.

– Точно, гадость. Еще какая гадость.

– Ты бывал в Штатах?

– Бывал. В Питтсбурге. Я угадал в вас американца.

– Что, у меня настолько неважный итальянский?

– Я сразу угадал, что вы американец.

– Еще один американец, – сказал шофер по-итальянски, оглянувшись на солдата с грыжей.

– Послушайте, лейтененте. Вам обязательно везти меня в полк?

– Обязательно.

– Капитан медслужбы знает, что у меня грыжа. Я выкинул чертов бандаж, чтобы мне стало хуже и не пришлось бы опять идти на передовую.

– Понимаю.

– Может, вы отвезете меня куда-нибудь еще?

– Будь мы ближе к фронту, я бы сдал тебя на первый медицинский пост. Но здесь без документов нельзя.

– Если я вернусь, мне сделают операцию, а потом все время будут держать на передовой.

Я задумался.

– Вот вам бы хотелось все время торчать на передовой? – спросил он.

– Нет.

– Иисусе, ну что за чертова война!

– Так, послушай, – сказал я. – Выходи из машины, упади на обочину и разбей себе голову, а на обратном пути я тебя подберу и отвезу в госпиталь. Альдо, притормози здесь.

Мы съехали на обочину. Я помог солдату вылезти.

– Буду ждать здесь, лейтененте, – сказал он.

– До встречи, – сказал я.

Мы поехали дальше и через милю обогнали марширующий полк, затем пересекли реку, мутную от талого снега и стремительно журчащую между сваями моста, выехали на дорогу через равнину и развезли раненых по двум госпиталям. На обратном пути я сел за руль и налегке погнал туда, где остался солдат из Питтсбурга. Сначала мы проехали мимо полка, еще более изможденного от жары и усталости, потом мимо отставших. Впереди на обочине показалась конная санитарная повозка. Двое санитаров грузили в нее солдата с грыжей. За ним вернулись. Завидев меня, солдат покачал головой. Каска с него свалилась, а лоб был окровавлен. Нос был ободран, на кровавую ссадину налипла пыль, и волосы тоже были в пыли.

– Посмотрите, какая шишка, лейтененте! – крикнул он. – Ничего не поделаешь. За мной вернулись.

Домой на виллу я приехал только в пять и пошел ополоснуться туда, где мыли машины. Потом я составлял рапорт у себя в комнате, сидя в штанах и майке у открытого окна. Наступление назначили на послезавтра, и мне было предписано отправляться с машинами в Плаву. Я уже давно не писал в Штаты и знал, что написать нужно, но так долго тянул, что уже забыл, о чем писать. Писать было не о чем. Я отправил пару открыток Zona di Guerra[8], вычеркнув все, кроме «я жив и здоров». Этого достаточно. В Америке такие открытки будут иметь успех: они странные и загадочные. Вообще, весь этот театр странный и загадочный, однако, на мой взгляд, хорошо организованный и жестокий, в отличие от других австрийских фронтов. Австрийская армия была создана для побед Наполеона – любого Наполеона. Вот был бы у нас такой полководец, но вместо этого нами командовал Il Generale Кадорна, толстый и лоснящийся, а еще Виктор Эммануил, коротышка с гусиной шеей и козлиной бородкой. На правом фланге заправлял герцог Аоста. Пожалуй, чересчур красив для великого полководца, но зато выглядел как мужчина. Многие хотели, чтобы королем был он. У него и внешность была королевская. Он приходился дядей нынешнему королю и командовал третьей армией. Мы же служили во второй. В третьей было несколько британских батарей. В Милане я познакомился с двумя наводчиками оттуда. Прекрасные ребята, мы здорово тогда покутили. Они были большие, но робкие, стыдились и одновременно жадно впитывали все происходящее вокруг. Я жалел, что служу не с британцами. Так было бы куда проще. С другой стороны, меня бы, скорее всего, убили. Не в санитарном отряде, конечно. Хотя и в нем тоже. Британских шоферов иногда убивали. Впрочем, я знал, что не погибну. Не на этой войне. Я к ней совершенно никаким боком. Мне она казалась чем-то неопасным, будто в кино. И все же я молился, чтобы она поскорее закончилась. Может, все прекратят этим летом. Может, австрийцы сломаются. Проигрывали же они другие войны – чем эта отличается? Все говорили, что французы выдохлись. Ринальди говорил, будто французская армия взбунтовалась и двинулась на Париж. На вопрос, что случилось дальше, он ответил: «А, их остановили». Я хотел побывать в Австрии и чтобы там не было войны. Посмотреть на Шварцвальд. Сходить в Гарц. Где этот Гарц вообще? Бои шли в Карпатах. Туда я не собирался. Но, может, и там неплохо. Если б не война, я бы съездил в Испанию.

Солнце уже садилось, и дневная жара спадала. После ужина я пойду навестить Кэтрин Баркли. Вот бы она была сейчас здесь. Вот бы мы с ней сейчас были в Милане. Мы бы поели в кафе «Кова», а потом в душном вечернем воздухе прогулялись по виа Манцони, а потом перешли бы мост и пошли вдоль канала в гостиницу. Возможно, Кэтрин Баркли согласилась бы. Может, она сделала бы вид, что я и есть тот самый убитый юноша, и вот мы входим в вестибюль, швейцар снимает фуражку, я подхожу к столу консьержа и прошу ключ, а она ждет у лифта; потом мы поднимаемся – медленно, ведь лифт отсчитывает каждый этаж, – и вот наш этаж: мальчик-лифтер открывает дверь и стоит, пропуская нас, она выходит, за ней я, и мы идем по коридору, и я вставляю ключ в дверь, открываю, вхожу, а внутри снимаю трубку и прошу прислать бутылку капри бьянка в серебряном ведерке со льдом, и вскоре за дверью уже позвякивает лед в ведерке, потом раздается стук в дверь, и я велю оставить все снаружи – потому что мы уже без одежды, ведь такая жара, и окно открыто, и над крышами домов носятся ласточки, а затем, когда стемнеет, за окном над домами и в листве деревьев охотятся крохотные летучие мыши, а мы сидим и пьем капри, и дверь заперта, и очень душно, и на кровати только простыня, и всю ночь – всю ночь напролет мы любим друг друга в знойной темноте Милана… Да, хорошо бы так. Так что я быстро поем и отправлюсь повидать Кэтрин Баркли.

В столовой говорили все и сразу, а я пил вино, потому что ты не свой, если хотя бы чуть-чуть не выпьешь, и говорил с капелланом об архиепископе Айрлэнде – добродетельном как будто человеке, о чьих злоключениях, к которым я был причастен как американец, я ни разу не слышал, но делал вид, что знаю. Было бы невежливо выказать неведение, слушая подробнейшее изложение причин этих злоключений, которые, насколько я понял, сводились к банальному недоразумению. Да еще и фамилия такая, что постоянно хочется назвать его Ирландия, и самое замечательное, что он из Миннесоты. Вслушайтесь: Ирландия Миннесотская, Ирландия Висконсинская, Ирландия Мичиганская… Впрочем, дело не только в этом. Да, отче. Очень верно, отче. Вероятно, отче. Нет, отче. Ну, возможно, и так, отче. Вы лучше меня в этом разбираетесь, отче. Капеллан был приятным собеседником, но скучным. Офицеры были так себе и тоже скучны. Король был хорошим, но скучным. Вот вино было плохое, но не такое скучное. Оно сдирало эмаль с зубов и оставляло ее на нёбе.

– И потом священника засадили, – рассказывал Рокка, – потому что при нем нашли трехпроцентные облигации. Дело было, конечно, во Франции. Здесь бы его даже не арестовали. Он утверждал, что и знать не знает про пятипроцентные займы. Это было в Безье. Я был там и, прочитав о деле в газете, пошел в тюрьму и попросил встречи со священником. Не было никакого сомнения, что облигации он украл.

– Не верю ни одному слову, – сказал Ринальди.

– Как угодно, – сказал Рокка. – Но я рассказываю историю для нашего капеллана. Она весьма поучительна. Он тоже священник, он оценит.

Капеллан улыбнулся и кивнул:

– Продолжайте. Я слушаю.

– Конечно, не все облигации нашли, но все трехпроцентные были у священника, и еще какие-то облигации местного займа – не помню точно какие. И вот, самая соль истории: я прихожу в тюрьму, подхожу к его камере и говорю, как в исповедальне: «Благословите меня, отец мой, ибо вы согрешили».

Все слушатели оглушительно захохотали.

– А он что? – спросил капеллан.

Рокка пропустил вопрос мимо ушей и принялся объяснять мне шутку:

– Вы ведь поняли, в чем соль?

По-видимому, шутка была очень смешная, если ее как следует понять.

Мне подлили еще вина, и я рассказал анекдот про английского рядового, которого поставили под душ. Потом майор рассказал об одиннадцати чехословаках и венгре-капрале. Выпив еще вина, я рассказал анекдот про жокея, который нашел пенни. Майор заметил, что у итальянцев есть похожий анекдот, только про герцогиню, которая не могла уснуть. Тут капеллан ушел, и я рассказал анекдот про коммивояжера, который приехал в пять утра в Марсель, когда дул мистраль. Майор сообщил, что ему рапортовали, будто я умею пить. Я все отрицал. Он сказал, что это правда и что, Бахус свидетель, он проверит, правда ли это. Не Бахус, сказал я, только не Бахус. Как раз Бахус, сказал майор. Я должен был пить с Басси Филлипо Винченца: он стакан, и я стакан, он бокал, и я бокал. Басси заявил, что так не пойдет, ведь он уже выпил вдвое больше меня. Я заявил, что это наглая ложь: Бахус там или не Бахус, а Филлипо Винченца Басси – или Басси Филлипо Винченца – за весь вечер не проглотил ни капли, и вообще, как его звать? Он спросил, а как меня зовут: Фредерико Энрико или Энрико Федерико? Я сказал: да победит сильнейший, и к черту Бахуса, и майор поставил перед нами по кружке с красным вином. Выпив половину, я решил, что с меня хватит. Я вспомнил, куда собирался.

– Ладно, Басси победил, – сказал я. – Он сильнее. А мне пора.

– Это правда, – подтвердил Ринальди. – У него свидание. Уж я знаю.

– Мне пора.

– Что ж, в другой раз, – сказал Басси. – В другой раз, когда будете готовы.

Он хлопнул меня по плечу. На столе горели свечи. Все офицеры были веселы.

– Доброй ночи, господа, – сказал я.

Ринальди вышел со мной. Мы остановились перед входом, и он сказал:

– Не ходил бы ты туда пьяный.

– Я не пьяный, Ринни. Чесслово.

– Погрызи-ка кофе.

– Отстань.

– Сейчас принесу, щеночек. Ты пока погуляй.

Он скоро вернулся с пригоршней жареных кофейных зерен:

– На, погрызи, щеночек, и с Богом.

– С Бахусом! – сказал я.

– Я тебя провожу.

– Сам дойду.

Мы шли вдвоем по городу, и я грыз кофейные зерна. У ворот британской виллы Ринальди пожелал мне доброй ночи.

– Доброй ночи, – ответил я. – Может, зайдешь?

– Нет. – Он покачал головой. – Мне по душе более простые удовольствия.

– Спасибо за кофе.

– Не за что, щеночек. Не за что.

Я пошел по подъездной аллее. Вдоль нее тянулись стройные и четкие силуэты кипарисов. Оглянувшись, я увидел, что Ринальди смотрит мне вслед, и помахал ему.

Потом я сидел в приемном покое, дожидаясь, пока спустится Кэтрин Баркли. Наконец кто-то показался в коридоре. Я поднялся навстречу, но это была не Кэтрин, а мисс Фергюсон.

– Здравствуйте, – сказала она. – Кэтрин просила передать, что, к сожалению, не сможет сегодня с вами увидеться.

– Очень жаль. Она здорова, надеюсь?

– Не вполне.

– Передадите ей, что мне жаль и пускай поправляется?

– Да, передам.

– А скажите, удобно ли будет зайти завтра?

– Думаю, да.

– Большое вам спасибо, – сказал я. – Доброй ночи.

Я вышел на улицу, и вдруг на меня накатило чувство пустоты и одиночества. Встреча с Кэтрин казалась мне чем-то неважным, я напился и чуть не забыл прийти, а теперь, когда свидание не состоялось, ощущал себя разбитым и брошенным.

Глава 8

На следующий день нам сообщили, что ночью будет атака и что там нужны четыре машины. Никто ничего толком не знал, но все с уверенным видом делились своими стратегическими соображениями. Я ехал в первой машине и, когда мы проезжали мимо британского госпиталя, велел шоферу остановиться. Остальные за нами тоже затормозили. Я вышел и махнул шоферам, чтобы ехали дальше и ждали на перекрестке у дороги на Кормонс, если мы не догоним их раньше. Я торопливо пересек аллею и, войдя в приемную, попросил позвать мисс Баркли.

– Она на дежурстве.

– Могу я повидать ее всего на одну минуту?

Послали санитара узнать, и тот вскоре ее привел.

– Я зашел справиться, стало ли вам лучше. Мне сказали, что вы на дежурстве, но я все равно попросил вас позвать.

– Со мной все хорошо, – сказала она. – Вчера, наверное, был тепловой удар.

– Что ж, мне пора.

– Я выйду с вами ненадолго.

– С тобой точно все хорошо? – спросил я уже на улице.

– Да, милый. Сегодня придешь?

– Нет. Я сейчас уезжаю; сегодня представление у Плавы.

– Что за представление?

– Да так, ничего особенного.

– А когда вернешься?

– Завтра.

Она что-то расстегнула у себя на шее и вложила мне в ладонь.

– Это святой Антоний, – сказала она. – И завтра вечером обязательно приходи.

– Ты что, католичка?

– Нет. Но святой Антоний, говорят, хороший защитник.

– Ладно, тогда буду беречь его. Прощай.

– Нет, – сказала она, – не надо прощаний.

– Ладно.

– Пожалуйста, береги себя и будь осторожен… Нет, не целуй меня. Здесь нельзя.

– Ладно.

Оглянувшись, я увидел, что она стоит на ступеньках. Она помахала мне, и я послал ей воздушный поцелуй. Она еще махала, но я уже вышел за ворота, залез в машину, и мы тронулись. Образ святого Антония был в маленьком медальоне из белого металла. Я открыл медальон и вытряхнул его на ладонь.

– Святой Антоний? – спросил шофер.

– Да.

– У меня тоже такой есть. – Убрав правую руку с руля, он расстегнул ворот гимнастерки и вытащил медальон. – Видите?

Я сунул своего Антония обратно в медальон, сложил золотую цепочку и убрал в нагрудный карман.

– Что, не наденете?

– Нет.

– Лучше надеть. Иначе зачем он.

– Ладно.

Я расстегнул замок на цепочке, надел ее на шею и снова застегнул. Святой повис поверх моего кителя; я раскрыл ворот, расстегнул рубашку и сунул медальон под нее. Всю дорогу я чувствовал, как металлический футляр упирается мне в грудь. Потом я совсем про него забыл. После ранения я больше его не видел. Наверное, кто-то снял его с меня на перевязочном пункте.

Переправившись через мост, мы поехали быстрее и вскоре увидели впереди поднятую другими машинами пыль. Дорога сделала петлю, и мы увидели эти три машины. Издалека они казались очень маленькими, пыль клубилась у них под колесами и уходила за деревья. Мы поравнялись с ними, обогнали и свернули на другую дорогу, которая шла в гору. Двигаться в колонне неплохо, если едешь в головной машине, и я уселся поудобнее, рассматривая окрестности. Мы были в предгорьях по эту сторону реки, и когда дорога забралась выше, на севере показались высокие горы, на которых до сих пор лежал снег. Я оглянулся: остальные три машины поднимались следом, держась друг за другом так, чтобы пыль от впереди идущей машины не застилала обзор. Мы проехали мимо длинной вереницы груженых мулов; рядом с ними шли погонщики в багряных фесках. Это были берсальеры.

После каравана из мулов на дороге больше никто не попадался, и мы взбирались с холма на холм, а потом по длинному пологому склону спустились в речную долину. Вдоль дороги росли деревья, и справа за ними я увидел реку, неглубокую, прозрачную и быструю. Река обмелела и текла узкими протоками среди песка и гальки, а иногда расстилалась пленкой по галечному дну. Рядом с берегом вода скапливалась глубокими лужами, ярко-голубыми, как небо. Над рекой выгибались каменные мосты, к которым вели тропинки, ответвлявшиеся от дороги, и за ними тянулись каменные крестьянские дома с раскидистыми, будто канделябры, грушевыми деревьями у южной стены и низкие каменные ограды полей. Дорога долго шла по долине, а потом мы свернули и снова стали подниматься. Дорога круто забирала вверх, извиваясь в каштановой роще, пока наконец не пошла вдоль гребня. В просветах между деревьями, далеко внизу, блестела на солнце полоса реки, разделявшей две армии. Мы ехали по каменистой новой военной дороге, проложенной по самому гребню, и я смотрел на север, где тянулись два горных хребта, буро-зеленые до снеговой линии, а выше – белые и ярко сияющие на солнце. Затем, когда дорога снова пошла вверх, показался третий хребет – еще более высокий и заснеженный, белый, как мел, и изрезанный причудливыми бороздами, а совсем далеко за ними маячили еще горы – трудно было сказать, всамделишные или нет. То были горы австрийцев, у нас таких не было. Впереди показался закругленный съезд направо, и дорога резко пошла вниз между деревьями. По этой дороге двигались войска, и грузовики, и мулы с горными орудиями, и когда мы ехали, держась обочины, я видел далеко внизу реку, бегущие вдоль нее рельсы и шпалы, старый мост, по которому железная дорога уходила на другой берег и ныряла под гору, и разрушенные дома городка, который нам предстояло взять.

Уже почти стемнело, когда мы спустились и свернули на главную дорогу, что шла вдоль реки.

Глава 9

Дорога была запружена, и по обе стороны стояли щиты из кукурузных и соломенных циновок, и циновки были накинуты сверху, и все это напоминало вход в шапито или деревню аборигенов. Мы медленно ехали по соломенному тоннелю и выехали на голое, расчищенное место, где прежде была железнодорожная станция. Дорога шла ниже береговой насыпи, и в насыпи были вырыты укрытия для пехоты. Солнце уже садилось, и, выглянув над насыпью, я заметил на той стороне над холмами силуэты австрийских наблюдательных аэростатов – черные на фоне заката. Мы поставили фургоны за развалинами кирпичного завода. Ямы и котлованы печей были оборудованы под перевязочные пункты. Там работали трое знакомых мне врачей. Главный врач сказал, что, когда все начнется и к нам станут грузить раненых, мы поедем по укрытому тоннелю к основной дороге, где будет устроен распределительный пункт, и раненых перегрузят на другие машины. Только бы не случилось затора. Дорога была всего одна. Ее замаскировали, потому что она просматривается с австрийского берега. Здесь, на кирпичном заводе, от винтовок и пулеметов нас защищала насыпь. Мост через реку был разрушен. Когда начнется артобстрел, наведут другой, а часть войск перейдет реку вброд за излучиной, где мелко. Главный врач был невысокого роста, с подкрученными вверх усами. Он воевал в Ливии и там заработал два знака за ранения. Он сказал, что если все пройдет успешно, то подпишет для меня представление к награде. Я тоже выразил надежду на успешный исход, но награду считал излишней. Я спросил, нет ли где просторного блиндажа для шоферов, и майор выделил мне одного солдата в провожатые. Тот привел меня в блиндаж, который оказался очень удобным. Шоферы были довольны, и я оставил их там. Главный врач предложил выпить с ним и еще двумя офицерами. Мы выпили рому, и обстановка сразу стала очень дружеской.

Тем временем смеркалось. Я спросил, на который час назначено наступление, и мне ответили, что как только стемнеет. Я вернулся к шоферам. Они сидели в блиндаже и разговаривали, но при моем появлении замолчали. Я раздал каждому по пачке «Македонии» – неплотно набитых сигарет, из которых высыпался табак, и нужно было закрутить концы, прежде чем закуривать. Маньера чиркнул зажигалкой и передал ее по кругу. Зажигалка напоминала формой радиатор «фиата». Я пересказал то, что услышал.

– А почему мы не видели распределительный пост? – спросил Пассини.

– Он был как раз за съездом, где мы свернули.

– На дороге будет форменный бардак, – сказал Маньера.

– Нас… расстреляют как нечего делать.

– Скорее всего.

– А что по еде, лейтенант? Когда все начнется, будет не до кормежки.

– Сейчас схожу узнаю, – сказал я.

– Нам сидеть тут или можно осмотреться?

– Лучше сидите.

Я вернулся в блиндаж к главному врачу. Он сказал, что полевая кухня скоро прибудет и шоферы смогут прийти за своей порцией похлебки. Если котелков нет, он выдаст им запасные. Я сказал, что котелки, скорее всего, есть. Вернувшись к шоферам, я сказал им, что позову, как только приедет еда. Маньера сказал, что хорошо бы ее привезли до обстрела. До моего ухода они молчали. Все они были простые механики и ненавидели войну.

Я сходил проверить машины и осмотреться, а потом вернулся в блиндаж к шоферам. Мы все сидели на земле, прислонившись к стенке, и курили. Снаружи почти совсем стемнело. Земля была теплая и сухая, я привалился к стене всей спиной, устроившись на копчике, и расслабился.

– Кто идет в атаку? – спросил Гавуцци.

– Берсальеры.

– Только берсальеры?

– Кажется, да.

– Для настоящей атаки здесь мало солдат.

– Потому что настоящее наступление, видимо, будет в другом месте.

– А те, кто пойдет в атаку, об этом знают?

– Навряд ли.

– Конечно, не знают, – сказал Маньера. – Если б знали, не пошли бы.

– Еще как пошли бы, – сказал Пассини. – Берсальеры те еще кретины.

– Они храбрые и хорошо дисциплинированны, – сказал я.

– Они здоровые и широкоплечие, но все равно кретины.

– А гренадеры к тому же еще высокие, – сказал Маньера.

Это была шутка. Все засмеялись.

– А вы были, tenente, когда они отказались идти в бой и каждого десятого расстреляли?

– Нет.

– Вот, было такое. Их выстроили и каждого десятого отвели на расстрел к карабинерам.

– Карабинеры… – Пассини сплюнул на землю. – Но гренадеры-то: высоченные, и отказались идти.

– Вот бы все отказались, тогда бы и война кончилась, – сказал Маньера.

– Только гренадеры не потому не пошли. Они струсили. У них все офицеры из благородных семей.

– Некоторые офицеры пошли в бой одни.

– А двоих, которые не хотели идти, застрелил сержант.

– Но кто-то же пошел.

– Тех, кто пошел, потом не выстраивали и каждого десятого не забирали.

– Одного моего земляка так расстреляли, – сказал Пассини. – Высокий такой, плечистый, статный, как раз для гренадеров. Вечно в Риме. Вечно с девочками. Вечно с карабинерами. – Он усмехнулся. – Теперь у их дома поставили часового со штыком, и никто не смеет навестить его отца, мать, сестер, а отца лишили гражданских прав, и он не может даже голосовать. И закон их больше не защищает. Заходи кто хочешь и бери что хочешь.

– Если б не страх за родных, то никто бы в атаку и не пошел.

– Вот еще. Альпийские стрелки пошли бы. Ардити пошли бы. Да и берсальеры тоже.

– Так ведь и берсальеры драпали. Теперь пытаются это забыть.

– Зря вы разрешаете нам такие разговорчики, tenente. E viva l’esercito[9], – ехидно заметил Пассини.

– Да слышал я все это, и не раз, – сказал я. – Покуда вы сидите за рулем и делаете свое дело…

– …и помалкиваете в присутствии других офицеров, – закончил за меня Маньера.

– Я считаю, что войну нужно довести до конца, – сказал я. – Она не кончится сама по себе, если одна из сторон перестанет сражаться. Если мы сдадимся, будет только хуже.

– Хуже уже не будет, – учтиво возразил Пассини. – Хуже войны ничего нет.

– Поражение куда хуже.

– Вряд ли, – с той же учтивостью сказал Пассини. – Что такое поражение? Ты просто идешь домой.

– А враг идет за тобой. Отбирает дом, уводит сестер.

– Вряд ли, – сказал Пассини. – За каждым не пойдет. Пусть каждый сам защищает свой дом. Пусть не отпускает сестер за дверь.

– Тогда вас повесят. Или снова забреют в солдаты. И не в шоферы санитарной службы, а в пехоту.

– Всех не перевешают.

– Не может чужое государство заставить тебя воевать, – сказал Маньера. – В первом же сражении все разбегутся.

– Как чехи.

– Вы просто не знаете, что значит быть побежденным, потому и не боитесь.

– Tenente, – сказал Пассини. – Вы, помнится, разрешили нам говорить? Ну так слушайте. Нет ничего хуже войны. Мы в санитарных частях даже не представляем всех ее ужасов. А те, кто понимает, насколько все ужасно, ничего не могут поделать, потому что сходят с ума. Есть люди, которые никогда этого не поймут. Есть люди, которые боятся своих офицеров. Вот такими и делается война.

– Я знаю, что война – это плохо, но ее нужно довести до конца.

– У войны не бывает конца.

– Нет, бывает.

Пассини покачал головой.

– Войну победами не выигрывают. Ну возьмем мы Сан-Габриеле. Ну, отвоюем Карсо, Монфальконе и Триест. А дальше что? Видели сегодня все те дальние горы? Думаете, сможем взять и их тоже? Только если австрияки сложат оружие. Одна сторона должна сдаться. Так почему не мы? Если они войдут в Италию, то быстро утомятся, развернутся и уйдут. У них уже есть своя страна. Так нет же, идут войной на других.

– Да ты оратор.

– Ну мы же не крестьяне. Мы механики. Мы думаем. Мы читаем. И даже крестьянам хватает ума не боготворить войну. Всем ненавистна эта война.

– Просто правящий класс – это тупицы, которые никогда ничего не понимали и никогда не поймут. Вот потому мы и воюем.

– А еще они на этом наживаются.

– Многие не наживаются, – сказал Пассини. – Они для этого слишком тупы. Воюют за просто так. Из глупости.

– Всё, хорош, – сказал Маньера. – Что-то мы разговорились, даже для tenente.

– Ничего, ему нравится, – сказал Пассини. – Мы еще обратим его в свою веру.

– Но пока хватит, – сказал Маньера.

– Что же, tenente, скоро обед? – спросил Гавуцци.

– Сейчас узнаю, – сказал я.

Гордини поднялся и вышел вместе со мной.

– Могу я вам чем-то помочь, tenente? Может, поручение какое?

Из всех четверых он был самым тихим.

– Ну пошли, если хочешь, – сказал я. – А там поглядим.

Снаружи совсем стемнело, и было видно, как по склонам блуждают длинные лучи прожекторов. На нашем фронте использовали большие прожекторы, установленные на фургонах, и иногда ночью, проезжая почти у самой передовой, можно было встретить на обочине такой фургон, а рядом офицера, направлявшего прожектор, и перепуганную команду. Мы прошли через заводской двор к главному перевязочному пункту. Над входом был сделан небольшой навес из ветвей, и ночной ветер шуршал высохшей на солнце листвой. Внутри горел свет. Главный врач сидел на ящике у телефона. Один из врачей сказал, что наступление отложили на час, и предложил мне коньяку. Я посмотрел на операционные столы, поблескивающие на свету инструменты, тазы и закупоренные бутылки. Гордини держался у меня за спиной. Главный врач положил трубку и встал.

– Все, начинается, – сказал он. – В итоге решили не откладывать.

Я выглянул наружу; было темно, и по горам шарили австрийские прожектора. Еще мгновение стояла тишина, а затем все орудия позади нас разом начали обстрел.

– Савойя, – сказал главный врач.

– Так что с похлебкой, майор? – спросил я.

Он меня не услышал. Я повторил.

– Еще не привезли.

Во дворе кирпичного завода разорвался большой снаряд. Громыхнуло еще раз, и сквозь шум взрыва можно было расслышать стук сыплющегося кирпича и комьев грязи.

– И что, еды совсем нет?

– Есть немного пустой пасты, – сказал главный врач.

– Давайте что есть.

Главный врач подозвал вестового, тот скрылся в глубине блиндажа и вернулся с металлическим тазом холодных макарон. Я передал таз Гордини.

– А сыр есть?

Главный врач ворчливо обратился к вестовому, тот снова нырнул куда-то и принес четвертину белого сыра.

– Большое спасибо, – сказал я.

– Советую вам остаться здесь.

Снаружи донеслась какая-то возня, что-то опустили на землю. В блиндаж заглянул один из санитаров.

– Чего вы его там положили? Заносите, – сказал главный врач. – Или нам самим выйти и подобрать его?

Санитары подхватили раненого под руки и за ноги и внесли в блиндаж.

– Разрежьте гимнастерку, – велел главный врач.

Он взял щипцы с куском марли. Двое подчиненных врачей сняли шинели.

– Всё, свободны, – сказал главный врач санитарам.

– Пойдем и мы, – сказал я Гордини.

– Лучше обождите, пока обстрел завершится, – не оборачиваясь, сказал главный врач.

– Шоферы голодны, – сказал я.

– Ну как хотите.

Выйдя наружу, мы побежали через заводской двор. Недалеко от береговой насыпи разорвался снаряд. Потом еще один – мы услышали его, только когда он просвистел прямо над головой. Мы с Гордини распластались плашмя, и за вспышкой, ударом, гарью прорезалось жужжание осколков и грохот кирпича. Гордини вскочил и кинулся к блиндажу, я следом, прижимая к себе сыр, весь в налипшей кирпичной крошке. Три шофера по-прежнему сидели в блиндаже, привалившись к стене, и курили.

– Вот, держите, патриоты, – сказал я.

– Как там машины? – спросил Маньера.

– С ними все в порядке.

– Напугались, tenente?

– Чертовски.

Я достал складной ножик, обтер лезвие и счистил грязную корку с сыра. Гавуцци протянул мне таз с макаронами.

– Угощайтесь первым, tenente.

– Нет, – сказал я. – Ставь на землю, будем есть все вместе.

– Так вилок нет.

– Ну и черт с ними, – сказал я по-английски.

Я порезал сыр на куски и выложил поверх пасты.

– Садитесь, – сказал я.

Все сели и стали ждать. Я сунул пальцы в макароны, разворошил слипшуюся массу и потянул.

– Поднимайте повыше, tenente.

Я поднял руку, высвобождая макароны, опустил их в рот, втянул, поймал концы и принялся жевать, после чего откусил кусок сыра, прожевал его и запил все глотком вина. Вино отдавало ржавчиной. Я вернул флягу Пассини.

– Гадость, – сказал он. – Слишком долго пролежало в машине.

Они ели все вместе, наклоняясь над тазом и запрокидывая голову, чтобы всосать макароны. Я зачерпнул еще горсть пасты, откусил сыра, запил вином. Снаружи что-то упало, и земля содрогнулась.

– Четырестадвадцатка или миномет, – сказал Гавуцци.

– В горах нет четырестадвадцаток, – сказал я.

– У них есть крупнокалиберные «шкоды». Я видел воронки.

– Значит, это тристапятки.

Мы продолжали есть. Послышался кашель, шипение, как из паровозного котла, и землю снова сотрясло взрывом.

– А блиндаж-то неглубокий, – сказал Пассини.

– И это был окопный миномет.

– Так точно.

Я доел сыр и глотнул вина. Сквозь прочие звуки я различил хлопок, затем чух-чух-чух-чух – потом вспышка, точно распахнули доменную печь, затем все вокруг взревело, сначала белым, потом краснее, краснее и краснее в бушующем вихре. Я пытался вздохнуть, но воздуха не хватало, и я чувствовал, как покидаю собственное тело и лечу, лечу, лечу, подхваченный ветром. Я вылетел быстро, полностью, и знал, что умер и что зря думают, будто смерть – это миг. Я ощутил себя невесомым, но вместо того чтобы лететь дальше, стал падать. Тут я вздохнул и ожил. Земля вокруг была разворочена, а передо мной лежала расщепленная деревянная балка. Чей-то плач отдался у меня болью в висках. Послышался как будто вопль. Я попробовал шевельнуться, но не смог. Я слышал, как у реки с обеих сторон строчат пулеметы и палят винтовки. Раздался громкий всплеск, и я увидел, как в небо взвились осветительные снаряды, расцветая белыми вспышками, и следом полетели ракеты и бомбы, и все это одновременно, а потом услышал, как совсем рядом кто-то причитает: «Mamma Mia! О, Mamma Mia!» Я стал вытягиваться и изгибаться и наконец высвободил ноги, перевернулся и протянул руку. Это был Пассини, и от моего прикосновения он завопил. Он лежал ногами ко мне, и в свете вспышки я разглядел, что обе были раздроблены выше колена. Одной ноги не было, а другая держалась только на сухожилиях и разорванной штанине, и культя подрагивала сама по себе.

– Mamma Mia, Mamma Mia… – стонал, закусив руку, Пассини. – Dio te salve, Maria. Dio te salve, Maria[10]. О господи, пристрелите меня, Христом молю, Mamma Mia, Mamma Mia, о пресвятая Дева Мария, пристрелите меня. Не могу. Не могу. Не могу. О господи, Дева Мария, дай мне умереть.

«Mamma, Mamma Mia…» – продолжал хрипеть он, потом затих, закусив руку, а культя все так же трепыхалась.

Сложив ладони рупором, я закричал:

– Porta feriti! Porta feriti![11]

Я хотел подползти к Пассини, наложить ему жгут или шину, но не мог двинуться с места. Я попробовал еще раз, и ноги чуть-чуть шевельнулись. Зато я смог проползти назад, отталкиваясь локтями. Пассини совсем замолк. Я присел рядом с ним, расстегнул китель и попробовал оторвать кусок от майки. Она не поддавалась, и мне пришлось помогать себе зубами. А потом я вспомнил про обмотки. Я носил шерстяные гетры, но на Пассини были обмотки. Все водители носили обмотки, а у Пассини осталась только одна нога. Я стал разматывать ткань, но на полпути понял, что накладывать жгут нужды нет. Пассини умер. Я проверил и убедился. Оставалось выяснить, где еще трое. Я сел поровнее, и тут у меня в голове будто качнулась гирька, как у куклы, и ударила меня изнутри по глазам. Ногам стало тепло и мокро, и в башмаках стало мокро и тепло. Я понял, что меня тоже задело, и, наклонившись, положил ладонь на колено. Колена не было. Я провел рукой ниже и нащупал коленную чашечку у голени. Я обтер ладонь о майку, и тут в небе медленно-медленно распустился очередной белый цветок, и в его свете я взглянул на свою ногу и очень испугался. О господи, проговорил я, заберите меня отсюда. Однако я помнил, что оставалось еще трое. Всего было четыре водителя. Пассини погиб. Где еще трое?.. Кто-то подхватил меня под мышки и еще кто-то поднял за ноги.

– Там еще трое, – сказал я. – Один погиб.

– Tenente, это я, Маньера. Мы хотели взять носилки, но их не осталось. Как вы?

– Где Гордини и Гавуцци?

– Гордини перевязывают, а Гавуцци держит вас за ноги. Обхватите меня за шею, tenente. Вас сильно приложило?

– По ногам. Как Гордини?

– Жив. Это был окопный миномет.

– Пассини погиб.

– Да. Погиб.

Неподалеку упал очередной снаряд, и шоферы уронили меня на землю и распластались рядом.

– Простите, tenente, – сказал Маньера. – Обхватите меня за шею.

– Только попробуйте снова меня уронить.

– Это мы с перепугу.

– Вы сами-то целы?

– Так, слегка поранило.

– Гордини может сесть за руль?

– Навряд ли.

По пути к перевязочному посту они уронили меня еще раз.

– Ах вы ж сволочи… – сказал я.

– Простите, tenente, – сказал Маньера. – Больше не будем.

В темноте у перевязочного пункта на земле уже лежало много таких же, как я. Раненых вносили внутрь, а затем выносили. Когда отодвигали шторку, я видел горевший внутри свет. Мертвых складывали в стороне. Врачи работали, засучив рукава до плеч, и все были красные, будто мясники. Носилок не хватало. Некоторые из раненых стонали от боли, но большинство лежали тихо. Ветер трепал листья на ветках над дверью, и начинало холодать. Носильщики беспрестанно сновали туда-сюда, опускали носилки, освобождали их и уходили.

Оставив меня у перевязочного пункта, Маньера привел фельдшера, и тот наложил мне повязки на обе ноги. Он сказал, что в рану набилось много грязи, поэтому кровотечения почти нет. Меня примут при первой возможности. После этого он вернулся внутрь. Гордини, сказал Маньера, не может сесть за руль. Ему раздробило плечо, и у него сотрясение. Поначалу он не чувствовал боли, но теперь рука отнялась. Он сидел, привалившись спиной к кирпичной стенке. Маньера и Гавуцци загрузили каждый по полной машине раненых и уехали. Они могли сидеть за рулем. Прибыли три британских фургона, по два санитара в каждом. Один из их шоферов подошел ко мне, его привел Гордини, который был очень бледен и выглядел неважно. Британец наклонился ко мне и спросил:

– Вы тяжело ранены?

Он был высокого роста и в стальных очках.

– По ногам.

– Надеюсь, ничего серьезного. Хотите сигарету?

– Не откажусь.

– Говорят, вы потеряли двух шоферов?

– Да. Один погиб, другой – тот, что вас привел.

– Паскудство. Вы не против, если мы возьмем машины?

– Как раз сам хотел вас об этом просить.

– Мы будем с ними аккуратны и вернем в целости. Вы ведь из двести шестой?

– Да.

– Прекрасное место. Я вас, кстати, там видал. Мне сказали, что вы американец.

– Верно.

– А я англичанин.

– Не может быть!

– Да, англичанин. А вы приняли меня за итальянца? В одном из наших подразделений и правда служат итальянцы.

– Берите машины, даже не раздумывайте, – сказал я.

– Вернем в лучшем виде, – повторил он, выпрямляясь. – Ваш парень очень хотел, чтобы я с вами поговорил.

Он похлопал Гордини по плечу. Тот поморщился от боли, но улыбнулся. Англичанин бегло и чисто заговорил по-итальянски:

– Все, договорились. Я поговорил с твоим tenente. Две машины мы заберем. Можешь расслабиться. – Он развернулся, чтобы уйти. – Я придумаю, как вас отсюда забрать. Разыщу кого-нибудь из эскулапов. Мы вывезем вас отсюда.

Осторожно переступая через раненых, он пошел к перевязочному пункту. Я увидел, как он откидывает шторку, выпуская наружу свет, и скрывается внутри.

– Он позаботится о вас, tenente, – сказал Гордини.

– Ты как, Франко?

– Жить буду.

Он присел рядом со мной. Через мгновение шторка на входе снова откинулась, и из блиндажа вышли двое носильщиков, а за ними высокий англичанин. Он подвел санитаров ко мне.

– Вот американский tenente, – сказал он по-итальянски.

– Я могу потерпеть, – сказал я. – Тут есть более тяжело раненные. Я в порядке.

– Ладно, ладно, – сказал он, – погеройствовали, и хватит. – И добавил, перейдя на итальянский: – Поднимайте его, но аккуратнее с ногами. Они очень болят. А это родной сын президента Вильсона.

Санитары подняли меня и внесли на перевязочный пункт. Все операционные столы внутри были заняты. Невысокий главный врач посмотрел на нас свирепым взглядом. Признав меня, он махнул щипцами.

– Ça va bien?

– Ça va[12].

– Это я его принес, – сказал высокий англичанин по-итальянски. – Единственный сын американского посла. Пусть полежит здесь, пока кто-нибудь не освободится. Потом я заберу его с первой же машиной. – Наклонившись ко мне, он добавил: – Попрошу ассистента пока заполнить ваши бумаги, чтобы дело пошло быстрее.

Пригнувшись, он вышел на улицу. Главный врач разнял щипцы и бросил в таз. Я следил за его руками. Вот он наложил повязку. Потом носильщики забрали раненого со стола.

– Давайте мне американского tenente, – сказал один из врачей.

Меня переложили на стол. Он был жесткий и скользкий. Сильно и резко пахло химией в смеси со сладковатым запахом крови. С меня сняли штаны, и врач приступил к работе, диктуя фельдшеру-ассистенту:

– Множественные поверхностные раны на левом и правом бедре, левом и правом колене, на правой ступне. Глубокие раны на правом колене и правой ступне. Рваные раны на голове (он вставил зонд: «Больно?» – «Да, черт возьми!»), возможна трещина в черепе. Ранен при исполнении. Это чтобы вас не отдали под трибунал за членовредительство, – пояснил он. – Хотите глоток коньяку? Как вас вообще угораздило? Что вы делали? Жить надоело? Дайте мне противостолбнячную сыворотку и пометьте крестом обе ноги. Спасибо. Я сейчас почищу и промою, потом наложу повязку. Крови мало, свертываемость прекрасная.

Ассистент, отрываясь от записей:

– Чем нанесены ранения?

Врач:

– Чем в вас попало?

Я, зажмурившись:

– Миной от окопного миномета.

Капитан, больно копаясь в ранах и разрезая ткани:

– Уверены?

Я, стараясь не дергаться и чувствуя, как подводит желудок, когда скальпель проходит в тело:

– Думаю, да.

Капитан, заинтересовавшись какой-то находкой:

– Осколки неприятельской мины. Если хотите, могу еще пройтись зондом, но это необязательно. Теперь я помажу и… Жжет? Ничего, дальше будет хуже. Это еще не настоящая боль. Подайте ему стакан коньяку. Пока шок притупляет боль, но бояться нечего. Главное, чтобы не загноилось, но сейчас это редко. Как голова?

– Ах ты черт! – сказал я.

– Тогда на коньяк лучше не налегать. Если у вас правда трещина, то может начаться воспаление, а это ни к чему. Так больно?

Меня всего прошиб пот.

– Ах ты черт! – сказал я.

– Да, по-видимому, трещина все-таки есть. Я сейчас забинтую, пожалуйста, не вертите головой. – Быстрыми и уверенными движениями он наложил тугую повязку. – Ну вот и все. Всего доброго и Vive la France[13].

– Он американец, – сказал другой врач.

– Так вы же вроде сказали – француз. Он и говорит по-французски, – сказал мой врач. – Я же его знаю. И всегда думал, что он француз. – Он выпил полстопки коньяку. – Ну, давайте кого-нибудь потяжелее. И принесите еще противостолбнячной сыворотки.

Врач махнул рукой в мою сторону. Меня подняли и вынесли, открыв моей головой шторку. Снаружи возле меня присел фельдшер-ассистент и негромко спрашивал: «Фамилия? Имя? Звание? Место рождения? Должность? Часть?» – и так далее.

– Берегите голову, tenente, – сказал он. – Желаю скорейшего выздоровления. Сейчас вас заберет английская санчасть.

– Все хорошо, – сказал я. – Большое спасибо.

Уже начала подступать боль, о которой предупреждал врач, и все вокруг сразу потеряло для меня всякий смысл и значение. Через какое-то время подъехал английский фургон, меня переложили на носилки и сунули в кузов. Рядом лежали еще носилки с раненым, из бинтов торчал только желтоватый, блестящий от пота нос. Человек очень тяжело дышал. Еще пару носилок погрузили на лямки наверху. Затем внутрь заглянул высокий шофер.

– Я поеду потихоньку, – сказал он. – Надеюсь, вас не растрясет.

Я почувствовал, как завелся мотор, как шофер сел за руль, как отпустил ручник и выжал сцепление, и мы тронулись. Я лежал неподвижно и полностью отдался боли.

Фургон медленно полз по запруженной дороге, иногда останавливался, иногда сдавал назад на поворотах, а в гору поехал быстро. Я почувствовал, как на меня что-то капает. Сначала отдельные капли, затем полилось струйкой. Я окрикнул водителя. Он остановил машину и выглянул в окошко сзади кабины.

– Что такое?

– У человека надо мной кровотечение.

– Потерпите, скоро доедем до перевала. Я все равно один носилки не стащу.

Он снова тронулся. Струйка все лилась. В темноте я не видел, в каком месте она просачивалась сквозь брезент. Я попытался отодвинуться, чтобы на меня не попадало. Там, где затекло под майку, было тепло и липко. Я озяб, а нога болела так сильно, что меня тошнило. Немного погодя струйка уменьшилась, снова падали только отдельные капли, и я почувствовал, как гамак надо мной шевелится, будто лежащий на нем устраивается поудобнее.

– Как он там? – окликнул меня англичанин. – Почти доехали.

– Умер, похоже, – ответил я.

Капли падали медленно, как с подтаявшей сосульки в тени. В машине стоял ночной холод, дорога забирала вверх. На посту носилки надо мной вытащили, поставили другие, и мы поехали дальше.

Глава 10

В полевом госпитале сказали, что после обеда ко мне придет посетитель. День был жаркий, и в палате кружили мухи. Мой вестовой отрезал несколько полос бумаги и привязал их к палке, соорудив своеобразное опахало, чтобы разгонять мух. Те разлетались и садились на потолок. Когда вестовой перестал махать и заснул, мухи снова стали кружиться надо мной, и я пытался дуть на них, чтобы прогнать, но утомился, прикрыл лицо руками и тоже заснул. Было очень жарко, и, когда я проснулся, у меня чесались ноги. Я разбудил вестового, и тот полил на повязки минеральной воды. Койка подо мной стала влажной и холодной. Другие раненые, кто не спал, переговаривались между собой. После обеда наступало затишье. По утрам был обход: трое медбратьев и врач подходили к каждому по очереди, поднимали и переносили в перевязочную на перебинтовку, а в это время меняли постель. Походы в перевязочную нельзя было назвать приятными, и лишь позднее я узнал, что постель можно перестелить, не убирая человека из койки. Вестовой закончил поливать простыню водой, и стало хорошо и прохладно, и я говорил, где мне почесать пятки, и тут врачи привели Ринальди. Он стремительно подошел ко мне, наклонился и поцеловал. Я заметил на его руках перчатки.

– Как ты, малыш? Как самочувствие? Я принес тебе это… – Он достал бутылку коньяка. Вестовой подставил ему стул, и Ринальди сел. – …и хорошие новости. Тебя наградят. Тебе хотят дать medaglia d’argento[14], хотя, вероятно, ограничатся бронзой.

– За что?

– За твое тяжелое ранение. Говорят, если выяснится, что ты совершил подвиг, то дадут серебро. А иначе – бронзу. Расскажи все подробно. Ты совершил какой-нибудь подвиг?

– Нет, – сказал я. – Нас накрыло, когда мы ели сыр.

– Не паясничай. Ты наверняка совершил что-нибудь героическое либо до того, либо после. Ну же, припоминай.

– Ничего я не совершал.

– Может, ты вытащил кого-нибудь на себе? Гордини говорит, ты перенес на плечах несколько человек, но старший врач первого поста утверждает, что это невозможно. А подписать представление к награде должен он.

– Никого не выносил. Я не мог даже пошевелиться.

– Это неважно, – сказал Ринальди и снял перчатки. – Думаю, мы добьемся для тебя серебра. Может, ты требовал, чтобы сначала оказали помощь другим?

– Не то чтобы настойчиво.

– Неважно. Ведь как тебя ранило? Не ты ли героически просил отправить тебя на передовую? Кроме того, операция прошла успешно.

– Значит, реку удалось форсировать?

– Еще как удалось. Взяли чуть ли не тысячу пленных. Так пишут в сводке. Ты не читал?

– Нет.

– Я принесу, взглянешь. Это был блестящий coup de main[15].

– Ну а как дела в целом?

– Прекрасно. У всех все прекрасно. Все тобой гордятся. Расскажи подробно, как все было. Я убежден, что тебе дадут серебро. Ну же, рассказывай. Я весь внимание. – Он помолчал, задумавшись. – Тебе, может, еще и английскую медаль дадут. Там же был англичанин. Схожу к нему, спрошу, рекомендует ли он представить тебя к награде. Он наверняка замолвит за тебя словечко… Болит сильно? Надо выпить. Вестовой, принеси штопор. Ты бы видел, как я удалил три метра тонкой кишки – просто блеск. Прямо материал для «Ланцета». Ты переведешь, и я пошлю. С каждым днем я становлюсь только лучше. Бедный мой малыш, как ты себя чувствуешь? Ты такой бравый и спокойный, что я даже забыл о твоем ранении. Где же чертов штопор?

Он шлепнул перчатками о край койки.

– Вот штопор, signor tenente, – сказал вестовой.

– Открой бутылку. И стакан принеси. Вот, выпей, малыш. Как твоя голова? Я изучил твою карту. Трещины нет. Тот врач на первом посту просто коновал. Я бы так подлатал, ты бы даже от боли ни разу не вскрикнул. Я никому не делаю больно. У меня техника такая. Каждый день я учусь работать лучше и аккуратнее. Прости, малыш, что-то я все говорю и говорю. Мне горестно видеть тебя в таком состоянии. Вот, выпей. Хороший коньяк. Пятнадцать лир бутылка. Должен быть хорошим. Пять звездочек. От тебя я сразу пойду к тому англичанину, и он выбьет тебе английскую медаль.

– Их так просто не раздают.

– Ты скромничаешь. Я отправлю к нему связного, он умеет договариваться с англичанами.

– Ты не видел мисс Баркли?

– Я приведу ее к тебе. Сейчас же пойду и приведу.

– Останься, – сказал я. – Расскажи про Горицию. Как девочки?

– Нет больше девочек. Их не сменяли уже две недели. Я больше туда не хожу. Бардак какой-то. Это уже не девочки, а старые боевые товарищи.

– Что, совсем не ходишь?

– Так, заглядываю узнать, нет ли чего нового. Мимоходом. Все расспрашивают про тебя. Бардак, их держат тут так долго, что они превращаются в подруг.

– Может, девочки больше не рвутся на фронт?

– Еще как рвутся. Девочек завались. Просто организация ни к черту. Придерживают их для тыловых крыс.

– Бедняга Ринальди, – сказал я. – Кругом война, а он один-одинешенек, и даже девочек новых нет.

Ринальди плеснул себе коньяку.

– Выпей, малыш. Уверен, тебе не повредит.

Я выпил коньяк, и по моим внутренностям разлилось тепло. Ринальди налил еще стакан. Он немного успокоился.

– За твои героические ранения. – Он поднял стакан. – И за серебряную медаль. Скажи, малыш, тебя не бесит вот так вот лежать сутки напролет в духоте?

– Иногда.

– Не представляю, как можно так лежать. Я бы свихнулся.

– Так ты уже.

– Поскорее бы ты выписался. Не с кем возвращаться после ночных похождений. Некого дразнить. Не у кого занять денег. Нет моего соседа и названного брата. Как же тебя угораздило получить ранение?

– Дразни капеллана.

– Капеллана! Над ним потешаюсь не я, а капитан. А мне он нравится. Если тебе понадобится священник, пусть будет он. Он, кстати, собирается к тебе, очень готовится.

– Мне он нравится.

– А я знаю. Иногда мне кажется, что вы с ним немного того… Ну, ты понял.

– Ты в своем уме?

– Ну правда, иногда вы двое напоминаете тех бойцов из первого полка бригады «Анкона»…

– Иди-ка ты к черту.

Ринальди поднялся и надел перчатки.

– Да ладно тебе, малыш, я же дразню тебя. Неважно, что у тебя капеллан и англичанка, внутри ты совсем как я.

– Вовсе нет.

– А вот и да. Ты настоящий итальянец. Весь пылаешь и дымишься, а внутри ничего. Ты лишь прикидываешься американцем. Мы – братья, и мы любим друг друга.

– Береги себя в мое отсутствие, – сказал я.

– Я пришлю мисс Баркли. Тебе с ней лучше, чем со мной. Ты становишься чище и нежнее.

– Да ну тебя!

– Я ее пришлю. Твою прекрасную ледяную богиню. Английскую богиню. Господи, зачем такая женщина? Молиться на нее разве. На что еще эти англичанки годятся?

– Ты просто невежественный брехливый макаронник.

– Кто-кто?

– Невежественный итальяшка.

– Итальяшка. Сам ты итальяшка… с мороженой рожей.

– Невежественный. Тупой. – Я заметил, что это слово его задело, и продолжил: – Бескультурный. Безграмотный. Безграмотный тупица.

– Вот как? Тогда вот что я тебе скажу про твоих благочестивых девочек. Про твоих богинь. Есть лишь одно отличие между благочестивой девушкой и женщиной. Когда берешь девушку, ей больно. Вот и все. – Он шлепнул перчаткой по койке. – И еще с девушкой не поймешь, понравится ей или нет.

– Не сердись.

– Я и не сержусь. Просто предупреждаю тебя, малыш, ради твоей же пользы. Потом сам же спасибо скажешь.

– И все, других отличий нет?

– Нет. Но миллионы кретинов вроде тебя не в курсе.

– Что ж, спасибо за науку.

– Не будем ссориться. Я слишком тебя люблю. Но не будь дураком.

– Хорошо, буду умным, как ты.

– Не сердись, малыш. Лучше веселись. Выпей. А сейчас мне пора.

– Ты все-таки хороший друг, старина.

– Вот видишь. Внутри мы одинаковы. Война нас породнила. Поцелуй меня на прощание.

– Ты слюнтяй.

– Нет. Просто более пылкий.

Я почувствовал на себе его дыхание.

– До свидания. Я скоро опять зайду. – Он отодвинулся. – Ладно, не хочешь целоваться, не надо. Пришлю к тебе твою англичанку. До свидания, малыш. Коньяк под кроватью. Поправляйся.

И он ушел.

Глава 11

Капеллан пришел, когда уже смеркалось. Перед этим давали суп, потом посуду унесли, и я лежал, глядя на ряды коек и на верхушку дерева за окном, слегка покачивающуюся от вечернего ветерка. Ветерок задувал в окно, и в палате стало прохладнее. Мухи облепили потолок и электрические лампочки на шнурах. Свет включали, только если ночью привозили раненого или делали что-нибудь в палате. Оттого что после сумерек наступала темнота и до утра не светлело, я чувствовал себя как в детстве, словно меня после раннего ужина укладывают спать. Вестовой прошел между коек и остановился. С ним кто-то был. Капеллан. Он стоял, невысокий, загорелый и смущенный.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он и положил на пол какие-то свертки.

– Хорошо, отец мой.

Он присел на стул, который приносили для Ринальди, и смущенно поглядел в окно. Я заметил, что у него очень усталый вид.

– Я всего на минуту, – сказал он. – Уже поздно.

– Еще не поздно. Как дела в части?

Он улыбнулся.

– Потешаются надо мной по-прежнему. Слава богу, все живы.

Голос у него тоже был усталый.

– Я так рад, что вы тоже живы, – сказал он. – Вам ведь не очень больно?

Он выглядел очень усталым, и я не привык видеть его таким.

– Уже нет.

– Без вас очень скучно за столом.

– Я и сам скучаю. Мне всегда нравились наши беседы.

– Я вам тут кое-что принес, – сказал он и подобрал свертки. – Вот москитная сетка. Вот бутылка вермута. Вы ведь любите вермут? А вот английские газеты.

– Разверните их, пожалуйста.

Он обрадованно улыбнулся и стал открывать посылки. Я принял у него москитную сетку. Затем он покрутил бутылку вермута и поставил на пол у койки. Я взял газету из пачки. Поднеся ее под слабый свет из окна, я смог прочитать заголовки. Это была News of the World[16].

– Остальное – иллюстрированные листки, – сказал он.

– С удовольствием всё прочту. Где же вы их достали?

– Выписал из Местре. Потом раздобуду еще.

– Я так рад, что вы пришли, отец мой. Не желаете стаканчик вермута?

– Благодарю, но нет. Это вам.

– И все же, по стаканчику.

– Ну хорошо. В следующий раз принесу еще.

Вестовой принес стаканы и откупорил бутылку. Пробка обломилась, и нижнюю половину пришлось затолкать в бутылку. Капеллан явно расстроился, но сказал:

– Ничего страшного. Бывает.

– За ваше здоровье, отец мой.

– За вашу поправку.

Он так и остался сидеть, держа стакан на весу, и мы смотрели друг на друга. Иногда мы беседовали легко и непринужденно, как закадычные друзья, но сегодня разговор не клеился.

– Что с вами, святой отец? У вас очень усталый вид.

– Я устал, но не имею права жаловаться.

– Все из-за жары.

– Нет. Еще только весна. У меня тяжело на душе.

– Вас тяготит война?

– Нет. Но я ее ненавижу.

– Я тоже не нахожу в ней удовольствия, – сказал я.

Он покачал головой и посмотрел в окно.

– Но вы не против нее. Вы ее не замечаете… Простите. Я знаю, вы ранены.

– Это была случайность.

– Но даже после ранения вы все равно ее не видите. Это заметно. Я сам ее не вижу, однако немного чувствую.

– Перед тем как меня ранило, мы говорили как раз об этом. Пассини говорил.

Капеллан отставил стакан в сторону. Его мысли блуждали где-то еще.

– Я понимаю их, потому что сам такой же, – сказал он.

– Нет, вы все-таки другой.

– Нет, на самом деле такой же.

– Офицеры ничего не видят.

– Не все. Есть отдельные чуткие натуры, и им хуже, чем любому из нас.

– Это совсем особенные люди.

– Дело не в образовании и не в деньгах. Здесь другое. Даже будь у людей вроде Пассини образование и деньги, они бы не захотели быть офицерами. Я бы не хотел быть офицером.

– По чину вы все равно что офицер. И я тоже.

– Это ничего не значит. К тому же вы даже не итальянец. Однако вы ближе к офицерам, чем к рядовым.

– В чем же разница?

– Трудно объяснить. Есть люди, которые хотят воевать. Здесь много таких. И есть другие, которые не хотят.

– Но первые их принуждают.

– Так.

– А я им помогаю.

– Вы иностранец. И вы патриот.

– А что же те, кто не хочет воевать? Могут они остановить войну?

– Не знаю.

Он снова посмотрел в окно. Я следил за его лицом.

– А хоть когда-нибудь это получалось?

– Обычно им не хватает организации, чтобы чему-то помешать, а когда они организуются, то вожди их предают.

– Выходит, надежды нет?

– Надежда есть всегда. Однако порой она меня оставляет. Я стараюсь верить в лучшее, но не всегда получается.

– Но когда-нибудь же война закончится?

– Надеюсь.

– Что вы будете делать тогда?

– Если получится, вернусь в Абруцци.

Его смуглое лицо вдруг осветилось счастливой улыбкой.

– Вы, наверное, очень любите Абруцци?

– Да, очень.

– Так и поезжайте туда.

– Я бы с радостью. Большое счастье было бы жить там, любить Господа и служить Ему.

– И пользоваться уважением, – сказал я.

– Да, и это тоже. Почему бы и нет?

– Полностью согласен. Вы заслуживаете уважения.

– Впрочем, это неважно. Там, у меня на родине, любовь к Господу вполне естественна. И это не скабрезная шутка.

– Я понимаю.

Он посмотрел на меня с улыбкой.

– Вы понимаете, но Господа не любите.

– Нет.

– Совсем-совсем не любите? – спросил он.

– Порой по ночам я ощущаю трепет перед ним.

– А должны бы любить.

– Я мало кого люблю.

– Да, это так, – сказал он. – Послушать ваши рассказы о ночных похождениях, это не любовь. Это только страсть и похоть. Когда любишь, то хочешь стараться для другого. Хочешь жертвовать собой. Хочешь служить.

– Тогда я никого не люблю.

– Полюбите. Непременно полюбите. И тогда испытаете счастье.

– Я и так счастлив. Всегда.

– Это другое. Вы не поймете, что это такое, пока не ощутите на себе.

– Что ж, – сказал я, – если когда-нибудь пойму, то первым же делом сообщу вам.

– Что-то я засиделся и заболтал вас.

Капеллан вдруг озабоченно засобирался.

– Стойте, не уходите. А как же любовь к женщине? Настоящая любовь к женщине тоже должна быть такая?

– Этого я не знаю. Я никогда не любил ни одну женщину.

– Даже свою мать?

– Да, мать я, пожалуй, любил.

– И что же, вы всегда любили Господа?

– С самого раннего детства.

– Вот как… – протянул я, не зная, что еще сказать. – Вы, стало быть, примерный мальчик.

– Да, мальчик, – сказал он. – Однако вы зовете меня отцом.

– Это из вежливости.

Он улыбнулся.

– Мне правда пора, – сказал он, а потом спросил с надеждой: – Может, у вас ко мне какая-нибудь просьба?

– Нет. Просто приходите поболтать.

– Я передам от вас привет нашим.

– Спасибо за прекрасные подарки.

– Не за что.

– Приходите навестить меня снова.

– Обязательно. Всего доброго.

Он потрепал меня по руке.

– Бывайте, – сказал я на диалекте.

– Ciao, – отозвался он.

В палате было темно, и вестовой, сидевший у изножья койки, поднялся, чтобы проводить посетителя. Капеллан мне очень нравился, и я желал ему когда-нибудь вернуться в Абруцци. В части ему жилось погано, но он не жаловался, однако я представлял, насколько лучше ему будет на родине. В Капракотте, как он мне рассказывал, в реке у города водится форель. А еще запрещено играть на флейте по ночам. Серенады петь можно, но на флейте нельзя. Я спросил почему. Девушкам вредно слушать по ночам флейту. А крестьяне зовут вас «дон» и при встрече снимают шляпу. Отец капеллана каждый день ездит на охоту и может зайти на обед к любому крестьянину. Для них это большая честь. Иностранцу, чтобы он мог охотиться, нужно предоставить бумагу об отсутствии судимостей. На склонах Гран-Сассо-д’Италиа водятся медведи, но туда далеко добираться. Аквила – красивый городишко. Летом ночи прохладные, а весной в Италии нет места прекраснее Абруцци. Но лучше всего осенняя охота в каштановых рощах. Дичь очень хороша, так как кормится виноградом, и нет нужды брать с собой завтрак, потому что любой крестьянин почтет за честь накормить вас у себя… Через какое-то время я заснул.

Глава 12

Палата была длинная, по правой стене тянулись окна, а в конце была дверь в перевязочную. Ряд, в котором стояла моя койка, был обращен к окнам; противоположный, под окнами, – к стене. Если повернуться на левый бок, то видишь дверь перевязочной. В другом углу была еще одна дверь, через которую тоже иногда заходили люди. Если у кого-то начиналась агония, его койку загораживали ширмой, чтобы остальные не смотрели, как он умирает. Только ботинки и бахилы докторов и санитаров виднелись из-под ширмы, а иногда под конец слышался шепот. Потом из-за ширмы выходил священник, и тогда снова заходили санитары и выносили оттуда умершего, накрыв его простыней, и несли через проход между койками, а кто-нибудь складывал ширму и забирал ее.

Утром дежурный врач спросил меня, готов ли я завтра выехать. Я сказал, что готов. Тогда, сказал он, меня заберут рано утром. Будет лучше, добавил он, уехать теперь, пока еще не слишком жарко.

Когда тебя поднимают с койки и несут на перевязку, то можно посмотреть в окно и увидеть свежие могилы в саду. У двери сидит солдат, который сколачивает кресты и пишет на них имя, звание и часть похороненных в саду. Он также выполнял поручения лежащих в палате и в свободное время смастерил для меня зажигалку из пустой гильзы от австрийской винтовки. Врачи были обходительные и вроде даже вполне опытные. Им не терпелось отправить меня в Милан, где более качественный рентген и где после операции я смогу пройти курс механотерапии. Я и сам хотел в Милан. Нас всех хотели поскорее отправить куда-нибудь подальше в тыл, чтобы освободить койки к началу наступления.

Вечером перед отправкой меня навестил Ринальди и главный врач нашей части. Они сказали, что меня поместят в американский госпиталь в Милане, который только-только открылся. Ожидалось прибытие нескольких американских санитарных подразделений, и госпиталь должен был обслуживать их и других американцев на итальянской службе. В основном это были сотрудники Красного Креста. Штаты объявили войну Германии, но не Австрии.

Итальянцы были уверены, что Америка объявит войну и Австрии, и очень радовались прибытию любых американцев, пусть бы даже из Красного Креста. Меня спросили, объявит ли президент Вильсон войну Австрии, и я ответил, что это вопрос нескольких дней. Я не знал, что мы имеем против Австрии, но казалось логичным, что раз уж объявили войну Германии, то объявят и Австрии. Еще меня спросили, объявим ли мы войну туркам. А это, ответил я, уже навряд ли. В турках варят кофе, зачем с ними воевать? К сожалению, в переводе на итальянский шутка пропала, и на меня посмотрели странно-недоверчиво, так что я сказал: да, скорее всего объявим. А болгарам? Мы уже выпили несколько стаканов коньяку, и я сказал: да, черт побери, и болгарам, и японцам! Но погоди, сказали они, Япония ведь союзница Англии. Да, но чертовым англичанам нет никакой веры. Японцы хотят оттяпать Гавайи. А где эти Гавайи? В Тихом океане. И зачем они японцам? Да низачем, ответил я. Это всё разговоры. На самом деле японцы – милейший народец, любят танцы и легкое вино. А, как французы, сказал майор. Мы отберем у французов Ниццу и Савойю. А еще Корсику и все Адриатическое побережье, добавил Ринальди. Италия вернет себе римское величие, сказал майор. Я не люблю Рим, сказал я, там жарко и полно блох. Как это вы не любите Рим? Нет, что вы, я люблю Рим. Рим – это мать народов. Никогда не забуду, как Ромул сосал Тибр. Что? Да так, ничего. Давайте все поедем в Рим. Поедем сегодня же и останемся там насовсем. Рим – прекрасный город, сказал майор. Отец и мать всех народов, сказал я. Нет, сказал Ринальди, Roma женского рода. Она не может быть отцом. Кто же тогда отец, святой дух, что ли? Не богохульствуй. Я не богохульствую, просто уточняю. Да ты пьян, малыш. А кто меня напоил? Я напоил, сказал майор. Напоил, потому что люблю вас и потому что Америка вступила в войну. Пути назад нет, сказал я. Завтра, малыш, ты уедешь от нас, сказал Ринальди. В Рим, сказал я. Нет, в Милан. В Милан, сказал майор, где Хрустальный дворец, кафе «Кова», «Кампари», «Биффи» и пассаж. Вы просто счастливчик. А еще «Гран-Италия», сказал я, где я займу денег у Жоржа. А еще «Ла Скала», сказал Ринальди. Ты сможешь ходить в «Ла Скала». Каждый вечер, пообещал я. На каждый вечер денег не хватит, сказал майор. Билеты очень дорогие. Я выпишу переводной вексель на дедушку, сказал я. Что выпишешь? Переводной вексель. Дедушка должен будет за меня заплатить, или я попаду в тюрьму. Векселями занимается мистер Каннингем из банка. Я живу на них. Позволит ли дедушка сесть в тюрьму внуку-патриоту, который проливает кровь ради спасения Италии? Да здравствует американский Гарибальди, сказал Ринальди. Виват переводным векселям, сказал я. Давайте потише, сказал майор. Нас уже много раз просили не шуметь. Вы правда завтра уезжаете, Федерико? Я же говорил вам, он едет в американский госпиталь. Где прекрасные медсестрички. Не то что бородатые медбратья из полевого госпиталя. Да, да, сказал майор, я знаю, что он едет в американский госпиталь. И ничего, что у них бороды, сказал я. Если мужчина хочет отрастить бороду, то пусть отращивает. А вы почему не растите бороду, signor maggiore? Она не влезет в противогаз. А вот и влезет. В противогаз все влезет. Я как-то блевал в противогаз. Малыш, прошу, не шуми так, сказал Ринальди. Мы все знаем, что ты был на фронте. Ах, малыш, малыш, что же я буду без тебя делать? Нам пора, сказал майор. Посиделки становятся томными. А хочешь услышать сюрприз? Твоя англичанка. Ну, понял? Та, к которой ты каждый вечер бегал на свидание? Она тоже едет в Милан. Ее и еще одну сестру переводят в американский госпиталь. Из самой Америки медсестры еще не прибыли. Я сегодня разговаривал с начальником их riparto[17]. На фронте сейчас слишком много женщин, так что некоторых переводят в тыл. Как тебе такое, малыш? Прекрасная новость, правда? Ты поедешь в большой город, и тебя там будет согревать твоя английская красотка. Эх, почему меня не ранили? Не зарекайся, сказал я. Нам пора, сказал майор. Мы тут пьянствуем, шумим и мешаем Федерико. Оставайтесь. Нет, нам пора. Прощайте. Удачи. Всего хорошего. Ciao. Ciao. Ciao. Возвращайся поскорее, малыш. Ринальди поцеловал меня. От тебя разит лизолом. Прощай, малыш. Прощай. Всего доброго. Майор потрепал меня по плечу. Они на цыпочках покинули палату. Я чувствовал, что очень пьян, но все же уснул.

Назавтра мы отбыли в Милан. Дорога заняла двое суток. Поездка была дурная. Перед Местре состав отправили на запасной путь, и местные детишки всё бегали и заглядывали в вагон. Я поймал одного и послал за бутылкой местного коньяка, но он вернулся и сказал, что есть только граппа. Я велел ему нести что есть, а сдачу оставить себе, и напился в стельку со своим соседом и проспал всю дорогу, и очнулся только после Виченцы, и меня тут же стошнило на пол. Это было нестрашно, потому что моего соседа стошнило туда же еще раньше. Потом я долго мучился жаждой, и на стоянке под Вероной окликнул солдата, который прохаживался взад-вперед у поезда, и тот принес мне воды. Я разбудил Жоржетти – своего соседа, который тоже мучился похмельем, – и предложил ему воды. Он сказал, чтобы я облил его, и снова захрапел. Я пытался дать солдату денег, но он не взял и принес мне мясистый апельсин. Я сосал из него сок, сплевывая кожицу, и смотрел, как солдат ходит взад-вперед возле товарного вагона, а потом поезд дернулся и поехал дальше.

Глава 13

Поезд прибыл в Милан ранним утром, и нас выгрузили на товарной станции. Санитарный фургон отвез меня в американский госпиталь. Я лежал на носилках, а потому не знал, через какую часть города мы проезжали, но, когда меня вытащили, я увидел рынок и открытую винную лавку, откуда девушка выметала мусор. Улицы поливали, и пахло ранним утром. Санитары положили носилки и вошли в госпиталь. С ними вышел швейцар с седыми усами, в форменной шапочке, но без ливреи. Носилки в лифт не входили, и стали решать, как лучше: взять меня на руки и поднять в лифте или тащить на носилках по лестнице. Я слушал и не вмешивался. В итоге остановились на лифте. Меня подняли с носилок.

– Полегче, – сказал я. – Аккуратнее.

В лифте было тесно, пришлось согнуть мне ноги, и боль началась адская.

– Выпрямите ноги, – сказал я.

– Не можем, signor tenente. Нет места, – ответил один из санитаров, на шею которого я опирался и который другой рукой поддерживал меня. Я чувствовал на лице его дыхание, металлическое, смешанное с чесноком и красным вином.

– Понежнее, – сказал другой.

– А я, мать твою, не нежно, что ли?

– Понежнее, говорю, – повторил другой, который держал мои ноги.

Швейцар закрыл двери лифта, захлопнул решетку и нажал на кнопку четвертого этажа. Он выглядел обеспокоенным. Лифт медленно пополз вверх.