Там, за огненной рекой

ГЛАВА 1. КАРТИНА РЕПИНА «ПРИПЛЫЛИ»

«Вообще тут можно остаться навсегда. Только время вышло».

Фраза всплывала в сознании с упрямой настойчивостью голодного гнуса – ни отогнать, ни смириться. Лиля с усилием сжала виски, ощущая, как под пальцами пульсирует тупая боль. Эти слова пришли вчера вечером, в мутной дремоте, и выбросить их из головы до сих пор не получилось. Голос, который их произнёс, звучал одновременно близко и бесконечно далеко, как радиопередача из параллельного мира. Наверное, эта странность её и зацепила…

Хотя странным в этом месте было абсолютно всё.

Она резко встряхнула головой, пытаясь избавиться от навязчивого эха. Какое «остаться», да ещё навсегда, когда этот проклятый месяц в холодном плену чужого, неуютного дома напоминал скорее медленное удушье? Все двадцать с лишним дней здесь стоял непроглядный туман, дом дышал сыростью даже в ясные дни (если те редкие часы, когда туманная пелена слегка редела, можно было назвать ясными), а волглые дрова в камине, стоило лишь затопить, дымили, трещали и выплёвывали на огнеупорное покрытие колючие искры.

Лиля пнула ногой злополучный коврик, и с него посыпались чёрные хлопья пепла.

Плохо ей здесь было, хоть вой. Никакой это, к чертям собачьим, не частный пансионат. Тюрьма самая настоящая. Изощрённая психологическая пытка. Или…

Она замерла, ловя внезапную мысль. Или что-то совсем иное…

В первые дни, когда сознание ещё плавало в липком дурмане лекарственного отупения, она пыталась вспомнить, как сюда попала.

Ехали на машине, потом, кажется, на моторной лодке… Да, точно, была река!

Сильно трясло, Лилю укачивало, а ещё, несмотря на позднюю осень, было почему-то очень жарко. Во рту стоял металлический привкус, от которого она никак не могла избавиться, вдобавок от кого-то поблизости удушливо несло свежесорванной смородиной, щедро приправленной кошачьими феромонами. По всей видимости, это был очередной новомодный парфюм, но от его навязчивого смрада её всю дорогу мутило. Поездка выдалась долгая, тяжёлая, Лиля то и дело впадала в мучительную муторную дремоту.

Её же явно кто-то сопровождал, в одиночку в том состоянии она бы не добралась… Но где сейчас искать этого помощника, как с ним связаться?

В её телефоне который день едва слышно, фоном лишь шуршало да попискивало что-то, словно внутри копошились крохотные мыши, вьющие к зиме гнездо. По приезде, в первый день, сигнал ещё проходил, но тогда Лиля не пробовала ни с кем связаться. Сильно устала с дороги, рухнула в кровать и проспала больше суток. Да и кому она могла бы позвонить? В списке входящих не нашлось ни одного номера, телефонная книга оказалась пустой. А потом связь вообще пропала. Возможно, закончились деньги на счёте? Вероятнее всего…

Кстати, наличных у неё тоже не оказалось: горсть потёртых монет, которые она нашла в кармане, понятно, не в счёт. И Visa Gold в такой глуши ей вряд ли чем-то поможет. К тому же не факт, что деньги есть хотя бы на карте…

Сухо скрипнуло стоящее в углу кресло-качалка. Лиля испуганно дёрнулась и на всякий случай отошла от него подальше. Правда, был ли в этом большой толк, она уже не знала, потому что в этом жутком месте нигде не чувствовала себя в безопасности.

Пугающий дом жил своей жизнью. В кухонных шкафчиках бесшумно пополнялись запасы еды, использованная посуда утром оказывалась чисто вымытой, а пыль даже не появлялась, словно её ещё в воздухе слизывали невидимые языки.

Кто обеспечивал здесь чистоту и доставку еды, она понятия не имела. Похоже, горничные следовали чётким инструкциям, с постоялицей пересекаться права не имели, поэтому убирали дом рано утром. Наверняка эти ограничения придумали для того, чтобы у неё не осталось ни единого шанса отсюда сбежать....

В первую неделю она предприняла несколько попыток подстеречь хоть кого-нибудь из обслуживающего персонала, но, как назло, именно в эти дни телефонный будильник объявлял демонстративный бойкот её благим начинаниям встать с первыми петухами.

А потом… Потом ей стало всё равно. Не было сил не то что решать свою проблему, но даже о ней думать. Её поглощала убийственная апатия, перемежаемая нездоровой дремотой.

Но главная странность заключалась даже не в персонале, успешно освоившем стелс-технологии. Куда более ненормальным было то, что её ничто из происходящего не волновало. Тоска с каждым днём лишь нарастала. Единственным, что приносило ей сейчас некое подобие удовольствия, остался сон. Спала Лиля тут мертвецки, часов по двенадцать, да и проснувшись, словно бы продолжала спать, медленно дрейфуя через короткий серый день на волнах своего безразличия.

Честно говоря, Лиля не понимала, для чего вокруг неё незримо хлопочут. Они могли бы вообще не утруждаться: ей было совершенно не до еды, да и готовили тут, надо сказать, весьма посредственно.

Однажды утром она нашла на столе ещё горячую пшённую кашу, которую всегда любила. А насколько дней назад – рисовую. Но в обоих случаях каши оказались приторны до невозможности, и есть их было невозможно, буквально после пары ложек замутило. Питалась она здесь преимущественно сухарями и сухофруктами.

Подумав о еде, Лиля поймала себя на мысли, что не помнит, когда ела в последний раз. Она потёрла лоб ладонью. Тоже мне, бином Ньютона – аппетита нет, вот и не естся. А чего ещё ожидать в такой стрессовой обстановке?

Зато пить хотелось постоянно.

Она прошла на кухню и подставила кружку под водопроводный кран. Хлынула прозрачная жидкость с едва ощутимым запахом сероводорода. Впрочем, он моментально выветривался и на вкус никак не влиял: вода имела приятную, минеральную, что ли, горчинку, и Лиля никак не могла напиться вдоволь. К тому же после неё становилось очень-очень спокойно, никаких лекарств не надо.

Несколько секунд она заворожённо наблюдала, как маленькая воронка в кружке закручивается против часовой стрелки. Во всём происходящем здесь была какая-то катастрофическая неправильность, которую она никак не могла себе объяснить…

Отхлебнув воды, Лиля подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Туман сегодня был особенно плотным, молочно-белым, словно подсвеченным изнутри. В какой-то момент она замерла, как громом поражённая – ей показалось, что в глубине молочного марева что-то двигается. Через несколько секунд тревожного ожидания из мутной пелены проступили контуры. Высокие, слишком высокие для людей фигуры то плавно изгибаясь, то резко выламываясь, точно танцующие на ветру капроновые ленты, медленно перемещались между деревьями…

Она резко отшатнулась от окна, когда одна из призрачных теней, с вытянутой лошадиной физиономией внезапно повернулась в её сторону. Сердце бешено заколотилось, в ушах загудела кровь. Лиля быстро задёрнула занавеску и отступила глубже в комнату. Глубоко вдохнула, пытаясь успокоиться. Снова выпила воды, и только после этого тревога немного схлынула.

Показалось, конечно же, показалось! Нет там никаких теней, и быть не может. Это всего лишь глючит мозг от одиночества.

К тому же нельзя забывать, что она пока нездорова.

У Лили была диссоциативная амнезия. Потеря памяти возникла после какого-то серьёзного потрясения, но хоть убей, она не помнила, что же именно с ней стряслось.

Она ничего о себе не знала, кроме имени – словно так и родилась, уже взрослой, чуть меньше месяца назад. Нет, конечно, до этого беспамятства у неё наверняка была прекрасная, яркая, интересная жизнь, а потом произошло что-то страшное, и как результат, амнезия. Так сказали врачи.

Точнее, один врач: со странным, текучим каким-то лицом, постоянно ускользающим из её заболевшей памяти. У него был густой, вызывающий оторопь, рокочущий бас, это она хорошо помнила. А вот лицо – лицо не давалось. Но она и других лиц сейчас не помнила, так что одним больше, одним меньше, не суть. Имя врача Лиля тоже забыла. Кажется, оно начиналось не то на «Х», не то на «К»… Или же на «М»? Ой, да неважно, как его звали. Не вылечил же всё равно…

Отправил сюда, сбагрил куда подальше, чтобы не мозолила глаза, вынуждая признать профессиональное бессилие. Сказал, в глаза не глядя, давайте, мол, попробуем частный пансионат – от нашей клиники, только для вас. Никто не потревожит. Природа, знаете ли, тишина, одиночество помогут скорее восстановиться, прийти в себя. Солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья, движение – это жизнь, ну, и куча других столь же бесполезных сентенций – вот, собственно, и весь его план лечения. Конечно-конечно, ей всё это невероятно «помогает» сейчас!

Предполагалось, что она будет восстанавливаться… После чего же? Лиля мучительно сморщила лоб. Нет ответа. Внутри царил ровным счётом такой же беспросветный туман, как и снаружи. Впрочем, одно уже было очевидно: ни на какое восстановление рассчитывать не стоит.

Ей явно становилось хуже, а медицинской помощи здесь не было и в помине.

«Вообще тут мо-о-ожно оста-а-аться навсе-егда-а-а», – странно растягиваясь на гласных, опять загудела в голове набившая оскому фраза.

Лиля дёрнула рукой, будто хотела отмахнуться от неё, как от комара, и в этот момент с кухонной полки, медленно, словно при съемке «рапидом», сама по себе кувыркнулась чашка. Она падала целую вечность, и Лиля даже успела выхватить взглядом слово «только» на её боку. Потом чашка брякнулась на пол и разлетелась на несколько частей.

Одна из них при ударе отскочила к её ногам. Лиля подняла осколок, уже понимая, что увидит.

«…время вышло» – и дебильно ухмыляющийся смайлик вместо точки.

Из угла комнаты донёсся долгий тоскливый скрип.

Лиля затравленно оглянулась.

Старое кресло из тёмного ротанга слегка раскачивалось, будто кто-то только что с него встал.

Так, ну хватит! Все эти странности заходят уже слишком далеко!

Она сделала глоток воды, выдохнула и медленно подошла к качалке. Но едва протянула руку, как кресло тут же застыло.

И Лиля застыла, причём мгновенно. Буквально заледенела. Внутри сиденья лежал лист бумаги с начертанной от руки фразой «Здесь выхода нет». Буквы выглядели странно угловатыми, стилизованными под руны.

И тогда она закричала и выскочила за улицу.

Рванула со всех ног, куда глаза глядят. Недалеко, правда, отбежала. Некуда тут было бежать, кругом туман, туман, и ничего, кроме тумана.

Задыхаясь, Лиля остановилась у кривой ивы, росшей метрах в тридцати от дома.

Сердце колотилось так, что звенело в ушах. Она обхватила ствол дрожащими руками, чувствуя под пальцами шершавую кору.

«Дыши. Просто дыши. Это нереально. Этого не может быть», – твердила она себе, ощущая, как рациональные объяснения рассыпаются, утекают, словно песок сквозь пальцы.

Галлюцинации как побочка от лекарств? Возможно? Да, конечно! Вот только она, хоть убей, не могла вспомнить, когда в последний раз видела здесь хоть какие-нибудь таблетки, а тем более их принимала. С другой стороны, месяц в одиночестве, да к тому же в таком нехорошем месте, мог свести с ума кого угодно, так что галлюцинации всё ещё не стоит снимать со счетов. И тогда запросто можно допустить, что в этом сумеречном состоянии она сама написала ту дикую записку и подложила в кресло. Логично? Ещё как!

А что, если…

Лиля прищурилась, осенённая внезапной догадкой. Что, если её намеренно притащили сюда под видом лечения, а на самом деле просто используют втёмную и ставят какой-то антигуманный эксперимент? Наверняка ещё и камер везде по дому напихали, наблюдают, как она тут мечется, и смеются. Мерзавцы!

Она погрозила кулаком в сторону дома. Погодите, вот только бы выбраться оттуда, будет вам такой эксперимент, что самим психиатры потом понадобятся!

Но вода… Эта странная жажда… И туман, в котором бродят призраки с лошадиными мордами…

Лиля резко выпрямилась, сжала кулаки. «Хватит! Я либо схожу с ума, либо… Либо это какой-то скотский эксперимент, и всё, других объяснений нет! Но выбираться отсюда в любом случае нужно!»

Она подняла заплаканные глаза в небо. Там всё было как обычно: серо, тускло, без малейшего намёка на просвет. Облаков разве что стало больше, чем утром. Тяжёлые, кучевые, всех оттенков серого, они медленно наползали друг на друга, ещё ниже опуская и без того безнадёжное небо.

Лиля потянула к носу высокий ворот оливкового свитера. Запахнула куртку, обхватила себя руками крест-накрест – и решительно шагнула в туман.

Хотят шоу? Сейчас им будет шоу!

Она набрала полную грудь воздуха и запела громко, нарочито фальшиво:

– А нам всё равно, а нам всё равно!

Голос поначалу дрожал, но с каждым словом становился увереннее. Она продвигалась всё дальше в туман, продолжая немузыкально орать:

– Станем мы храбрей и отважней льва!

Шла, не разбирая дороги, топая по мокрой траве. Песня, глупая и бессмысленная, наполняла лёгкие воздухом, а тело – странной решимостью.

– Устоим хоть раз в самый жуткий час!

Лиля уже почти бежала, распевая на всю округу:

– Все напасти нам будут трын-трава!

Дурацкий припев пришёл сам собой, но кроме него, ничего больше не вспомнилось, поэтому она продолжила самозабвенно орать по кругу одно и то же. С каждым повтором из неё словно бы выплескивалось что-то застоявшееся, неживое, лишавшее воли и сил – и на душе становилось хоть чуточку, но легче. Она не знала, как далеко ушла от дома, да и знать не хотела. Возможно, уже бесповоротно потерялась в этом инфернальном тумане, но ей было всё-рав-но! Трын-травой нахлобучило, не иначе.

В этом безбашенном настроении, не успев завершить очередную вопилку про напасти, Лиля и вывалилась из полосы тумана на берег реки.

Обрыдшее влажное марево здесь почти не лезло в глаза, стелилось по самой воде. Река простиралась величественно, и в ширину, и в длину занимая весь окоём. С пологого берега, поросшего чахлыми кустарниками, тянуло ноябрьской стылью – и тем самым, уже знакомым смрадом, от которого Лилю немедленно замутило. Второй берег терялся в густой серой дымке, и от этого река казалась морем – если бы не медленное, величавое течение ртутных вод. Кроме отвратительного запаха, от воды исходило дымное испарение, от которого резко зачесались глаза.

Лиля закрыла нос рукавом и попятилась.

– Вот тебе, блин, и трын-трава…

– О! Здрасти! Песня про зайцев? – энергичный мужской голос, раздавшийся за спиной, заставил вздрогнуть.

– Ч-чего? – Сердце заколотилось где-то в горле. Лиля резко развернулась.

Мужчина среднего роста и средних же лет, в рыбацких сапогах и наброшенном на плечи брезентовом плаще, понимающе ухмыльнулся. Зажатая в углу его рта пожухлая травинка качнулась в такт. Цепкие глаза беззастенчиво уставились на растерянную Лилю.

– Песня про зайцев, говорю. Называется она так.

– А-а-а… – хрипло пробормотала резко побледневшая Лиля.

Он перевёл взгляд с её лица ниже, на грудь, и хмыкнул.

– Диавол таки носит «Prada»?

Так и сказал, «диавол».

Лиля оторопела. Что за бред он несёт? В голове лихорадочно закрутились варианты. Рыбак? Маньяк? Беглый псих-одиночка? Что ей делать?!

Потом до неё дошло, что он имел в виду логотип «Prada» на её свитере. Она резко запахнула куртку и отступила назад.

– Э-э, дамочка, да не парься ты так! Не трону я тебя! Я ж при исполнении. Да и вообще… – мужчина отвернулся и длинно цвыркнул слюной.

И тут же заорал:

– Ну ты посмотри, что творит, а?! Я вот тебе, стервец ты такой! А ну вон пошёл! Вон пошёл с моста, тебе говорю!

Он сорвался с места и побежал вдоль берега, гулко тупая неудобной обувкой. Сапоги его смешно чвакали по раскисшей глине.

Лиля медленно повернулась вслед. Слева, метрах в пятидесяти, действительно темнел мост, вздымаясь над водой исполинской незавершённой аркой. Примерно треть его терялась в серой пелене тумана. Видимая Лиле часть состояла из сегментов – кованых дуг, соединённых друг с другом массивными заклёпками. Опоры острыми клинками вонзались в речное дно. По обеим сторонам моста тянулись высокие перила, отлитые из того же тёмного металла, что и сам мост. Они состояли из тонких, почти ажурных прутьев, переплетённых в замысловатые узоры.

В общем, серьёзное было сооружение. Подавляющее, можно сказать. Как она его сразу-то не заметила?

Теряясь в догадках, Лиля двинулась вслед за странным дядькой. Ноги в лёгких «адиках» сразу же разъехались, но, совершив почти балетный пируэт, она устояла. Не уронила в грязь лицом, можно сказать!

Рыбак-маньяк, он же псих-одиночка, уже добежал до начала моста и пригрозил кому-то кулаком.

– Ты чего тут, а? Где твоё место, псина ты сутулая? Место, говорю, место! А ну пош-шёл!

Ответом ему было восторженное визжание: странное такое, с эхом, словно бы на три голоса сразу. Похоже, хозяина своего «псина сутулая» нескрываемо обожала.

При ближайшем рассмотрении мост выглядел ещё внушительнее. Матово-чёрный, он казался обжигающе-холодным, но если всмотреться, в сплаве можно было заметить глухой багровый отсвет. Перила, сотканные из витиеватых узоров, выглядели декоративными, но стоило лишь отвести взгляд, как за ними начинали шевелиться тени, словно кто-то стоял там, прикрытый металлическим кружевом.

Узоры ограды гипнотизировали: чем дольше Лиля на них смотрела, тем больше деталей проступало. Вот чья-то рука тянется сквозь прутья, вот распахивается в немом крике рот… Но стоило ей попытаться разглядеть их, как они исчезали, оставляя лишь холодный металл.

Едва Лиля ступила на мост, как по его поверхности побежали тонкие огненные прожилки, похожие на разливающуюся лаву. Они пульсировали при каждом её движении. Но удивиться этому Лиля не успела, потому что ойкнула и села прямиком на металлическое полотно покрытия. Колени сами подкосились. И было от чего!

Неуклюже прыгая и взмахивая огромными крыльями, на неё неслось здоровенное, чумазое, покрытое рогатистой чешуей существо о трёх головах и о трёх же распахнутых пастях, полных сабельных зубов. К тому же эти пасти ещё и огонь изрыгали.

Лиля обречённо зажмурилась. Финита ля комедия. Социальная изоляция даром не прошла, теперь уже никаких сомнений, вон и глюки подоспели. Выходит, она реально слетела с катушек…

– Фу, Горька! Свои, дурик, свои! Не приставай к человеку!

«Дурик» дохнул жаром и снова счастливо завизжал. На три голоса – сейчас в этом уже не было никаких сомнений. Для галлюцинации он был очень уж основателен в своих проявлениях.

Лиля осторожно открыла глаза. Мужчина молча подал ей руку. Она медленно встала, стараясь держаться за спиной своего неожиданного заступника.

Зверюган по имени Горька возвышался над ними головы на две, но выглядел уже вполне мирным – и более чем существующим. Мёл тройным же хвостом, каждая часть которого заканчивалась змеиной головой, и не сводил преданных глаз с обожаемого хозяина. Шести преданных глаз, позвольте заметить. Жуткая тварь не была похожа ни одно живое существо из известных Лиле. Если оно всё-таки реальное, то кто это вообще: варан-переросток, крокодил с генетическим сбоем? Тут что, радиоактивная зона? Иначе как такая мутация стала возможной?

Лиля запустила пальцы в волосы и с усилием потянула.

Что? Здесь? Происходит?

Кажется, она спросила это вслух, потому что мужчина немедленно отозвался, не прекращая трепать трёхголового по загривкам.

– Здесь уже ничего не происходит, сударыня. Вечность это. Картина Репина «Приплыли».

Обласкав напоследок, он шлёпнул зверюгу по хребту: не зло, скорее, чтоб задать направление – и трёхголовый, неловко переваливаясь с ноги на ногу, покорно потопал вверх, на горбатую спину моста, то и дело оглядываясь на хозяина правой и левой головами. Глаза третьей, центральной, запрокинутой на спину, смотрели неотрывно. Мост «гукал» от каждого его шага.

– Иди-иди, не филонь! – прокричал хозяин мутантной хтони вслед. – Твоё дело выход охранять, а не меня!

Голос его при этом звучал вовсе не строго. Потом, отряхнув руки, он повернулся к Лиле.

– Постоянно срывается, ко мне бежит. Скучно ему там одному. Маленький ещё, глупый.

Лиля послушно кивнула. Маленький, значит. Ну-ну. Она по-прежнему ничего не понимала, но не хотела выглядеть полной дурой.

– М-можно… – в горле пересохло; голос сорвался. Ничего не говоря, мужчина смотрел на неё со спокойным терпением. Откашлявшись, она продолжила: – Можно вас попросить?

Он безразлично пожал плечами.

– Попробуйте, сударыня, отчего бы и нет?

Лиля отметила про себя, что он сейчас держится совершенно иначе, чем вначале, и совсем не напоминает забухавшего рыбака. Из речи ушло раздражающее панибратство. Он даже словно бы ростом выше стал и в плечах расширился, а лицо расправилось и посвежело. В глазах прорезалась внезапная синева.

Она поёжилась. В голове шумело. Здесь всё было таким… таким нестабильным.

– Вы… вы же рыбачите тут, да?

По его губам скользнула ироничная ухмылка.

– Я бы не назвал своё занятие рыбалкой. Рыбари – это по другому ведомству. Но не суть.

– Но лодка же у вас есть? – спросила Лиля, всё сильнее волнуясь.

– О да. Лодка у меня определённо есть. Лодка это не модус вивенди, лодка – это навсегда.

Он будто не понимал, к чему она ведёт. А может, вполне себе понимал и просто играл с ней в кошки-мышки. Лиля внезапно разозлилась. А, пропади всё пропадом!

– Ну так заберите меня отсюда! Пожалуйста! Отвезите куда угодно, только подальше от этого тумана и идиотского дома отдыха, где никто не отдыхает! Здесь жить нормальным людям нельзя! У вас же аномальная зона, тут опасно находиться! Зверюга ваша трёхголовая не на пустом же месте завелась! – От страха, что он откажет, Лиля тараторила всё быстрее и несла полную чушь. – Правда, у меня денег нет, но я вам хорошо заплачу, когда доберусь до ближайшего банкомата. Вот, – волнуясь, она полезла в карман куртки и выудила прямоугольник золотистого пластика, – вот, у меня карта есть, только наличку здесь снять негде! Я правда заплачу!

Пару секунд он оторопело смотрел на неё, потом разразился громовым хохотом. Голос его внезапно загустел, наполнился басами.

– Ну то есть мифы и сказки мы даже в детстве не читали, да? Ох, зайка, зайка…

– Да блин… Какие ещё мифы, сказки, при чём тут это? И какая ещё, нафиг, зайка? Я вам не зайка никакая! Меня Лиля зовут!

Она поняла, что сейчас расплачется. Видимо, это понял и он, потому что заговорил мягко, как с ребёнком.

– Ну тише-тише… Давай по пунктам… Лиля. А может, Лилу? Или сразу Лилит? – Он улыбнулся с нехорошим лукавым прищуром, словно знал о ней что-то, не известное ей. – Во-первых, имя собственное уже никакого значения не имеет. Звать тебя тут некому, да и некуда. У каждого здесь только своя дорога. Во-вторых, мифологию можно было читать любую: хоть древнегреческую, хоть славянскую, хоть Тибетскую Книгу мёртвых. Всё есть одно, всё едино. Но раз не читала, что уж теперь. Зря, конечно, было бы немного легче сейчас. А в-третьих, зайка ты и есть – потому что тонешь в реке забвения, захваченная паводком собственного невежества, а мне опять спасай…

Пристально глядя на неё, он медленно потянул в стороны полы плаща. «Ну вот, всё же извращенец…» – с пугающим саму себя спокойствием подумала Лиля, пока он раскрывался.

Но под плащом мужчина оказался одет.

Он продемонстрировал широченное тёмно-серое худи, поперёк которого текли кровавые буквы готического шрифта.

– «Dead-Мазай»… «Спасу и довезу», – медленно прочитала Лиля вслух и непонимающе уставилась на него. – И что это значит?

Пару секунд он смотрел на неё с жалостью, как на убогую, потом хлопнул себя по лбу.

– Точно! Ты ж всё забыла! Эх, такой каламбур пропал!

– Ну простите… – Лиля комично развела руками. – Я не специально.

– Ладно, не суть. А суть, зайка, в том, что я тебя уже привёз. С этого берега речное такси назад не ходит. Твои дороги на той стороне уже завершены. Ищи выход на этом берегу.

Лиля слушала его спокойный, густой, рокочущий басами голос, говорящий невозможные, ужасные вещи, и чувствовала, как земля уходит из-под ног.

Дороги на той стороне завершены? Это значит, что она… умерла?!

– Именно так, зайка, именно так. Все свои долги там ты закрыла. Правда, здесь внезапно приобрела. – Он сочувственно улыбнулся. – Проезд оплатить в прошлый раз забыла, но это не проблема, сочтёмся. Собрала монетки?

Руки ходили ходуном. Лиля дрожащими пальцами выудила из кармана пригоршню грошиков и протянула Dead-Мазаю.

– Вот, п-пожалуйста. Этого хватит? У меня всё равно больше нет…

Перевозчик склонился над её ладонью, с интересом вглядываясь в потёртые кругляшки.

– О, даже обол есть! – Он выудил самую неказистую монетку с выщербленным краем, на которой был выбит профиль кричащего человека. – Давненько мне их не подкидывали. Ты у нас птица высокого полёта, оказывается. Интересно, что же ты в итоге вспомнишь… Если вспомнишь, конечно.

Играя, он подбросил монетку. Та взлетела неожиданно высоко, на пару секунд зависла в воздухе, потом завертелась волчком и на огромной скорости ввинтилась в туманное небо.

– Долг закрыт. – Последнюю фразу Dead-Мазай произнёс, запрокинув голову в низкое серое небо. Потом снова перевёл взгляд на Лилю, и она с каким-то дурным весёлым ужасом наконец-то признала в нём своего «доктора». – Мои расчёты с тобой закончены, но дела продолжаются. Мне пора. А ты давай осваивайся, сороковины твои скоро. Для тебя откроется вечность.

Лиля стиснула зубы. Чем дальше в лес, тем толще стебли дури… Вечность? Этого не может быть. Всего, что сказал этот ненормальный, просто не может быть! Она потеряла память, возможно, прямо сейчас галлюцинирует. Может, уже свихнулась. Пусть так, это печальные, но вполне адекватные варианты. Или же, всего вероятнее, этот нео-Мазай и есть самый настоящий псих, который пытается ей тут впарить развесистую клюкву, пока его разыскивает весь персонал местного психдиспансера. Не хочет везти? Ну и пошёл он лесом! Сама разберётся!

– Так, всё! Спасибо за содержательную беседу, но мне тоже пора! – Лиля решительно шагнула на мост. Металл угрозно загудел.

Перевозчик грустно усмехнулся.

– Ну да, я бы удивился, если б ты сразу поверила. Твоя амнезия говорит сама за себя. Ты же всю жизнь отрицала собственный опыт, да?

Лиля независимо дёрнула плечом. Её личная жизнь его не касается, вообще-то.

– Ладно, сходи до конца моста. Если дойдёшь, конечно. Убедись сама, что выхода нет. Заодно поймёшь, почему Калинов мост так называется. Тут не радуга, знаешь ли. Да и Горька – не пушистый щеночек, которого ты так горько оплакивала в семь лет. Это мир мёртвых, зайка, тут всё по-взрослому.

Устав с ним пререкаться, Лиля взялась за поручень, обнаружив, что тот ощутимо тёплый, и пошла, медленно переставляя ноги. Идти почему-то было очень тяжело, будто она продавливала себя через вязкий молочный кисель неньютоновской жидкости. Кроме того, с каждым шагом поручень, а вслед за ним и металл под ногами становились лишь горячее. Лавовые прожилки из-под её ног змеились всё гуще. В некоторых местах металл вовсю пузырился, будто под ним бурлила раскалённая субстанция.

Смрад от реки усилился, и метров через двадцать Лиля поняла, что больше не может дышать. Под ногами горело – без всяких метафор. Мост впереди раскалился докрасна. Далеко впереди, где, вероятно, заканчивался мост, пламенела стена огня.

С трудом протолкнув горячий воздух в лёгкие, Лиля мучительно закашлялась и упала на колени. Ноги тут же ожгло. Зашипев от боли, она вскочила и попятилась назад. Потом развернулась.

Перевозчик так и стоял в начале моста: спокойный, выжидающий. В потоках нагретого металлом воздуха черты его лица плавились и изменялись, словно спаситель «заек» никак не мог определиться с текущим обликом. Поймав её взгляд, он отвернулся и неторопливо пошёл на берег.

– Эй! – закричала Лиля и тут же закашлялась. – Подожди! Прошу тебя… – Её снова накрыл приступ кашля. – Я… Я всё поняла! Просто скажи, что мне делать… Пожалуйста!

Он остановился. Посчитав это добрым знаком, Лиля припустила так быстро, как только смогла. Возвращаться оказалось не в пример легче, ноги сами несли.

Когда она поравнялась с перевозчиком, он глухо проговорил, не глядя на неё:

– Раз-два-три-четыре-пять, вышла зайка погулять… Спрашивай. У тебя есть три вопроса. Да только всё без толку, тупишь ты постоянно.

Лиля дёрнулась было от его намеренной грубости, но предпочла не фиксироваться. Больше помощи тут ждать было не от кого.

– Что мне делать сейчас?

Он раздражённо дёрнул щекой.

– Я уже отвечал на этот вопрос, ты невнимательно слушаешь. Ищи свой путь. Где свой путь, там и свой выход. Проще всего начинать поиск от начальной точки. А что у тебя точка начала координат? Правильно, дом.

– Спасибо. Спасибо! Прости, – униженно забормотала Лиля, – я не из вредности же, у меня голова кругом, ну честно. Я же… не каждый же день я умираю.

– Ага… – он покачал головой, – не каждый день, конечно. Но вообще ты довольно регулярно это делаешь.

– А… То есть как? – Лиля даже рот раскрыла от удивления.

– Ну как-как. По-всякому. Когда легко, когда мучительно. Иногда тебе помогают. Если тебе это правда интересно, то сама вспомнишь раньше или позже. Не трать зря моё время. Два вопроса осталось.

– Ладно… – Она понимала, что совершенно не знает, о чём спрашивать. Точнее, вопросов было столько, что вычленить действительно значимый казалось невозможным делом. Но и молчать было неловко, потому она ляпнула первое, что пришло в голову: – Почему я до сих пор дышу, пью и иногда хочу есть?

Перевозчик закатил глаза.

– Не, ну ты реально, да? Привычки это. Вторая, как известно, натура. Физические привязки отмирают постепенно. Чем больше страстей было при жизни, тем больше у души обременений. Это как блохи у собаки, понимаешь? Пока всех не выгрызешь, будешь постоянно чесаться. Третий вопрос давай, и я погнал.

Лиля смотрела на него – спокойно, с приязнью – уже понимая, что ни один, ни даже тысячи вопросов ничего для неё не исправят, потому что время действительно вышло. Её время вышло – ещё несколько недель назад. Он тоже это знал и просто дал ей небольшую передышку перед шагом в бездну. Он был хороший, в общем-то, мужик. Ну, или кто там: страж, серафим? Ах да, перевозчик. Он не из рыбарей, он по другому ведомству.

Она вздохнула.

– Слушай, а на той стороне что, никто больше не умирает?

Он расплылся в дурацкой улыбке.

– Ага-а-а, всё же заметила! Значит, начинаешь отмораживаться. Освоишься, не зря я в тебя верил.

Лиля улыбнулась в ответ.

– Куда я денусь. И всё же ответь. Мне ведь интересно.

– А тут всё просто, зайка. Квантовая запутанность. – Сказав это, он отступил на пару шагов, сделал плавный взмах рукой, и Лиля с изумлением увидела, как его силуэт расщепился, словно десятки одинаковых изображений наложили одно на одно с микроскопическим смещением. На его лице мгновенно появилась окладистая борода, в глазах всплеснулась невыносимая синева. В следующую секунду этот облик стёрся невидимым ластиком, кожа потемнела, а в углу рта повисла дымящаяся сигара. Он протянул Лиле наливное яблоко и приподнял чёрный цилиндр в шутовском приветствии. Она робко приняла дар, с ужасом наблюдая, как вытягивается и обрастает шерстью его лицо, превращаясь в остроносую собачью морду. Песьеглавец добродушно оскалился и вывалил фиолетовый язык. Ему было жарко. Потом опять вернул себе человеческий облик – но лучше бы собакой остался, ей-богу. На его голове возникло сразу четыре лица, сплошь утыканных глазами и губами. Глаза не синхронно моргали, а рты шевелились, бормоча что-то на десятках неизвестных языков. Этой смены имиджа Лиля уже не вынесла и зажмурилась изо всех сил.

Перевозчик тихо кашлянул, привлекая её внимание. Когда она открыла глаза, он выглядел обычным человеком.

– В общем, диапазон немаленький, как ты понимаешь… Я здесь, я там, я везде. И я же всегда. Сморода, Стикс, Хабур… Сварог, Харон, Анубис, Папа Геде. Азраил. И ещё сотни имён, которые тебе ни о чём не скажут. Ну, и Dead-Мазай по совместительству. Имею же я право на творческий псевдоним? Ибо в свободное от работы время творю дичь, несу чушь, вечно хочу зла и вечно совершаю благо. Трикстер не читатель, трикстер писатель! – Он тихо рассмеялся, затягиваясь вонючей сигарой. – Правда, с моей работой об отпуске можно только мечтать… Десятки тысяч лет, сотни рек, миллиарды душ…

Он выдохнул дымные кольца, и они поплыли в воздухе, нанизываясь одно на одно длинной тающей цепочкой.

– Время это слоёный пирог, щедро нафаршированный вероятностями, развилками, выбранным и отброшенным, – продолжил перевозчик, разогнав дым рукой. – Прошлое, настоящее и будущее существуют одномоментно, а миров, порождаемых развилками выбора, несчётное множество. Существуй я в единственном экземпляре, миссия была бы невыполнима. В скольких вариантах я прямо сейчас пересекаю невозвратную для вас реку, прекратил считать тысячи лет назад. Знаешь почему?

Лиля неловко пожала плечами. Ну откуда она могла это знать?

Перевозчик грустно усмехнулся.

– Потому что путей к себе столько, сколько дыханий человеческих. «Бардо тхёдол», между прочим. Тибетская Книга мёртвых. Которую, как мы знаем, ты не читала.

Теперь пришла очередь Лили грустно улыбнуться. Она уже поняла, что жизнь свою скоротечную прожила, скорее всего, суетно и бестолково. Но толку-то теперь оправдываться? Будем разбираться по ходу пьесы.

– Да, тебе пора, – в очередной раз прочитав её мысли, проговорил перевозчик. – И мне пора. Пора-пора-порадуемся на своём веку. А яблочко-то не теряй, пригодится ещё!

Он залихватски подмигнул, подкрутил несуществующий ус и поднял руки в прощальном жесте.

– Пока, зайка! Не в последний раз видимся, не грусти! И да, если хочешь вспомнить себя, поменьше воды из-под крана пей! Фильтром пользуйся! Шучу, просто не пей. И чердак проверь, кстати! В доме есть чем заняться.

Лиля сложила ладони в «сердечко». Хороший он всё-таки мужик!

Довольно хмыкнув, перевозчик исчез. Где-то вдалеке взревела моторная лодка.

Лиля вздохнула, разглядывая дарёное яблоко. Оно слегка светилось и было тёплым, но совершенно ничем не пахло. Есть не хотелось, и она просто затолкала плод в карман куртки.

Что ж. Пора-пора-порадовались.

Время возвращаться к себе.

ГЛАВА 2. ТРЕНДЫ-БРЕНДЫ

Она возвращалась в дом уже в сумерках. Неприятные они здесь были, сумерки эти: тягучие, липкие, обволакивающие.

Туман к ночи не то чтобы загустел (куда уж гуще), но словно бы уплотнился и наполнился новыми звуками: едва уловимыми, но оттого ещё более тревожными. Тихое потрескивание веток раздавалось то слева, то справа – словно кто-то невидимый и огромный медленно переступал через заросли. Шуршание сухой травы напоминало вкрадчивые шаги хищника: замирающие, когда Лиля оборачивалась, и тут же возобновлявшиеся, стоило ей сделать следующий шаг.

Звуки эти сопровождали Лилю примерно с середины пути и до самого дома. Чем ближе подходила она к жилью, тем очевиднее они становились и тем явственнее ощущалось, что за ней на мягких лапах, до поры тая беспощадные когти, крадётся что-то опасное. Она не видела этого существа, не слышала дыхания, но ощущения чужого присутствия то и дело продирало ознобом спину.

Лиля не хотела представлять, что именно могло производить подобные звуки, и старательно гнала от себя образ призрачного верзилы с длинным лицом, но воображение услужливо дорисовывало ему то длинные ручищи с тонкими костлявыми пальцами, волочащимися по земле, то перепончатые когтистые лапы, бесшумно ступающие по мху. Это была сумеречная зона, и вряд ли стоило ждать добра от её обитателей – если, конечно, здесь в принципе могло бы водиться хоть что-то живое. Скорее всего, водилось именно что вовсе не живое. Может, что-то, для чего понятия «жизнь» и «смерть» давно потеряли смысл.

Словно в подтверждение её мыслей, раздался короткий смешок (будто ветка сухая треснула) – и оставшиеся до дома метров десять Лиля пролетела, дух не переводя.

Над крыльцом едва-едва теплилась невесть откуда взявшаяся лампадка, за стеклянной дверцей которой горела, потрескивая, тоненькая свеча. Её свет был таким слабым, что казалось, достаточно одного дуновения, и он погаснет навсегда. Тьму эта конструкция почти не разгоняла, но зато на сердце стало немного теплее. Крошечный огонёк был чем-то большим, чем просто светом – он был напоминанием, что где-то ещё есть доброта, есть память, есть любовь.

Лиля поняла, что где-то там, на той, уже недостижимой для неё стороне, кто-то близкий думает о ней сейчас: грустит или тихо улыбается, вспоминая что-то хорошее – и питает маленький свет своим теплом.

Она осторожно сняла лампадку с крючка. Стекло было приятно тёплым на ощупь, ласковым, живым. Не хотелось её оставлять снаружи почему-то. Казалось, что стоит это сделать – и тьма тут же поглотит этот хрупкий огонёк, а вместе с ним и последнюю каплю надежды.

Поблагодарив родную, пусть и пока забытую ею душу, Лиля зашла в дом. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком, словно бы это гарантировало, что все страхи остались снаружи, однако Лиля знала: за порогом сгущается ночь, наполняясь новыми шорохами. Но пока в её руках дрожал этот маленький огонёк – она была не совсем одна. И это было главное.

Лиля привычно щёлкнула кнопкой выключателя, но свет не зажёгся. Уже подозревая неладное, она прошла до гостиной, подсвечивая себе лампадкой, но света не было и там. Лиля состроила гримаску. Отключили за неуплату, понимаем-понимаем… Вопрос, звонить ли в местные электросети, разумеется, не стоял.

Держа ручной огонёк к себе поближе – так, что блики дрожали на её осунувшемся лице, она пробралась на второй этаж. Ступени скрипели под ногами, будто предупреждая о чём-то, но Лиля уже не обращала внимания на эти звуки.

Она улеглась в кровать прямо в одежде, даже куртку снимать не стала. Какая уже разница, ведь всё это не более чем условности, её личные иллюзии, с которыми она до сих пор не рассталась. Пуговицы, швы, ткань – всё это было лишь игрой разума, попыткой сохранить видимость порядка в мире, который перестал подчиняться привычным законам.

Теперь, с новым знанием и пониманием, что её мир изменился безвозвратно, хвататься за обноски старых смыслов было уже глупо.

Она провела пальцами по грубой ткани одеяла – но было ли это одеялом? Всё, за что она здесь держится – лишь тени прежней жизни, смутные образы, всплывающие из глубин памяти, чтобы создать иллюзию уюта. Жалкая попытка притвориться, словно всё это ещё имеет значение… Ну в самом деле, хватит уже. Есть, пить, надевать на себя какие-то вещи (точнее, представления об этих вещах, образы, существующие сейчас только в уцелевших кладовках её ущербной памяти) – что может быть бесполезнее? Пожалуй, только сон…

С этой мыслью Лиля и уснула – как обычно, без сновидений. Устала потому что. Да и любила она поспать, всегда любила.

И хорошо, что уснула. Вовремя.

За окном второго этажа, медленно выплыв из тумана, замаячила большая голова с длинным, загнутым кверху тонким носом, похожим на сучок. Белёсое, словно вытканное из морочной пелены чудище прижало ладонь с несоразмерно длинными, очень тонкими пальцами и провело по стеклу острыми когтями. Раздался противный, скрежещущий звук, будто кто-то пилил ножовкой кость.

После, жадно уставясь на спящую провалившимися глазами, оно прильнуло к окну с такой силой, что затрещала деревянная рама. Стёкла задрожали, готовые рассыпаться. Плоская морда чудища исказилось гримасой, в которой смешались голод и странное, почти человеческое любопытство.

Но тут свеча в лампадке вспыхнула ярче, маленькое пламя, качнувшись, весело заплясало на кончике фитиля – и в комнате на мгновение стало светлее. Тени отшатнулись, а ужасающая физиономия, резко отпрянув от окна, канула обратно в туман, словно её отбросило невидимой силой.

Лиля глубоко вздохнула во сне, даже не подозревая, как близко подобралась к ней тьма.

Где-то там, на большой реке, кашлянув пару раз, уверенно затрещал лодочный мотор. Тот, кто плыл по водам этого странного мира, не боялся ни тумана, ни того, что скрывалось в его глубинах.

Посмертие продолжалось.

Ночной мир за окном жил своей собственной жизнью, полной шёпота, теней и всего того, что ждало нужного часа, чтобы явить себя во всей непостижимой странности.

Потом, через вечность, бледный и водянистый свет втёк в дом сквозь запылённые стёкла, и наступило утро.

Проснувшись, Лиля сразу вспомнила вчерашнее приключение – и поняла, что ничего не боится. Как бы странно это ни звучало, но осознание факта собственной смерти разом её стабилизировало. Это было похоже на то, как если бы после прыжка в тёмную бездну она ударилась ногами о дно – и обнаружила, что на нём можно стоять. Всё непонятное и пугающее получило объяснение – и тем самым утратило над ней власть.

К тому же самое худшее с ней уже произошло. Она умерла. Перешла черту. И теперь, оказавшись на другом берегу, свободна от всех обязательств и привязанностей, а значит, вольна делать с собой что пожелает. Эта мысль наполняла её неожиданной лёгкостью, почти эйфорией. Прошло безразличное оцепенение, в которое она, как муха в паучий кокон, была завернута все три недели пребывания здесь. Тело больше не казалось чужим, мысли – вязкими и беспомощными. Она снова чувствовала себя собой – пусть и совсем другой, новой версией.

Воду из-под крана Лиля решила больше не пить. Пусть сами своим забвением упиваются, а с неё хватит! Мысль это была резкой, почти грубой, но именно тем и нравилась – она снова могла злиться, могла сопротивляться. Ей хотелось двигаться, что-то менять, перекраивать, а то и ломать до основания.

Возврата назад не было, мосты полыхали за её спиной. Точнее, один мост, гори он синим пламенем вместе со своей смородиновой калиной! А раз так, то и смысла смотреть в сторону реки не было никакого. Оттуда никуда не выйти.

Пора разобраться с домом – и двигаться дальше, куда бы дорога ни вела.

Спальня и кухня, совмещённая с небольшой гостиной, давно были изучены вдоль и поперёк, поэтому Лиля засучила рукава и полезла на чердак. Лестница скрипела под ногами, но теперь этот звук не заставлял её вздрагивать. Она и лампадку прихватила, света много не бывает. Да и тепло от неё… Пламя по-прежнему горело ровно, хотя свеча, казалось, совсем не уменьшалась.

На чердачной двери висел массивный замок, покрытый слоем пыли и паутиной. Однако взявшись за него, Лиля с удивлением обнаружила, что он не заперт: дужка просто была вдета в отверстие, но не замкнута. Кто-то сделал вид, что закрыл дверь, но не стал запирать по-настоящему. Какие бы тайны чердак ни таил, хранить их за семью печатями явно не планировали. Вот и славно.

Она толкнула дверь вперёд.

Внутри оказалось не особо темно, но совсем неуютно: просторно, гулко и сквозисто. Воздух здесь был сухим и стоячим, пахнущим древесной трухой и чем-то ещё – сладковатым, затхлым. В стыках между брёвен тонко свистел ветер. Сквозь щелястую крышу нехотя вливался дневной, но безнадёжно сумеречный свет, который не высвечивал, а лишь подчёркивал полумрак.

Лиля порадовалась собственной предусмотрительности и аккуратно покачала лампадкой из стороны в сторону. Огонёк дрогнул, и заострённые тени порскнули по углам, будто испуганные зверьки.

Немного побродив в полутьме и осмотревшись, она нашла прямоугольный, метров полутора в высоту предмет, затянутый мрачным похоронным крепом. Плотная ткань была покрыта толстым слоем пыли, но под ней явно угадывались твёрдые очертания.

Сердце внезапно застучало чаще. Лиля потянулась к покрывалу. Под пыльным покровом обнаружилось зеркало: старое, с частично помутившейся амальгамой.

Лиля подняла лампадку повыше – и сделала шаг навстречу себе.

Но увидела вовсе не своё отражение.

Зеркало оказалось окном: мутным, подёрнутым дымкой, но открывающем… жизнь. Лиля увидела просторную светлую комнату с бежевыми стенами, изогнутый подковой большой диван под эркерным окном, круглый стол со стеклянной столешницей… Всё было уютным, знакомым… и одновременно чужим, далёким, словно увиденным через толщу воды. Окна закрывали плотные шторы, но сквозь щели пробивался рассеянный свет – день там, снаружи, явно был солнечным, ярким, совершенно непохожим на вечные сумерки её нынешнего мира.

На диване сидела ухоженная немолодая женщина, одетая в чёрное траурное платье. Её пальцы, тонкие, с аккуратным маникюром, нервно теребили край платка. Она горько плакала, то и дело поднося платок к глазам. Возле её ног вертелась полосатая кошка, тёрлась и утробно мурлыкала, будто хотела утешить.

Постепенно рыдания стали глуше. Глубоко вздохнув, женщина потянулась к столу, взяла электронную фоторамку и принялась медленно скроллить, вглядываясь в изображения. На экране мелькали радостные лица, детские улыбки, праздники, поездки на море. Лиля в выпускном платье. Лиля с котом на руках. Лиля, смеющаяся, зажмурившаяся от солнца… На всех фотографиях она казалась такой счастливой…

Лиля потянулась к мутному зеркалу и осторожно прижала ладонь. Стекло обдало ледяным огнём – будто обожгло и обморозило одновременно. Она не чувствовала боли, но тело содрогнулось от этого прикосновения.

Лицо женщины казалось таким знакомым, таким родным… Это же… Это могла быть только…

«Мама… Мамочка!» – хотела она позвать, но горло свело спазмом. Голос не слушался, губы не шевелились. Слова в ней окаменели, застряли где-то в груди, тяжёлые и бесполезные.

Продолжая смотреть на фотографию, женщина прошептала что-то и прижала рамку к бескровным губам. Губы дрожали. «Прости…»? Кажется, мама сказала «прости»?

Лампадка в Лилиной руке вспыхнула жарким светом. Пламя рванулось вверх, слепяще осветив всё вокруг.

Кошка вскинула голову, уши её прижались к черепу, зрачки расширились до предела. Она яростно зашипела, не сводя глаз с зеркала.

Женщина вскочила с дивана и подбежала к ней.

– Пуша, ты видела, да? Видела? Вспышка! Это Лилечка приходила!

Её голос звучал одновременно радостно и отчаянно. Руки дрожали, когда она протянула их к стеклу, пытаясь коснуться того, кто смотрел на неё из зазеркалья.

Кошка начала громко завывать, встопорщила шерсть, выгнулась коньком-горбунком, но подходить к зеркалу не рискнула. Задрав хвост, она пятилась к выходу, продолжая громко шипеть. Глаза её горели двумя зелёными огоньками.

Женщина по ту сторону амальгамы всматривалась в стекло с любовью, нежностью и такой нескрываемой виной, что лицо Лили мучительно искривилось. Она видела мамины глаза: тёмные, полные слёз, видела морщинки у губ, седину в волосах. Видела, как та сжимает и разжимает пальцы, будто пытается ухватиться за что-то неосязаемое.

Лиля уже поняла, что мама не может её увидеть. «Видеть» она могла лишь через призму памяти, и тогда лампадка реагировала вспышкой света на её яркие воспоминания. Но саму Лилю – нет. Никогда.

От маминого дыхания зеркало с той стороны запотевало, а со стороны Лили, несмотря на все её старания, оставалось незамутнённым, безжизненным.

Лиля погладила её по голове. Точнее, стекло холодное погладила, но как будто бы маму.

Она представляла, как её пальцы касаются мягких волос, как чувствуют их текстуру, тепло кожи… Но под рукой была лишь ледяная гладь, непробиваемая, мёртвая.

Не дождавшись желанного знака, женщина отпрянула от зеркала и снова расплакалась. Плечи её тряслись, руки сжались в кулаки. Она что-то шептала – кажется, молилась.

С тяжёлым сердцем Лиля набросила покров на резную раму и для надёжности даже за край подогнула.

Не стоило вообще туда заглядывать…

Но было уже поздно.

Внутри неё словно бы открылась дверь в кладовку, где хранилось знание о маме. Там, в глубине, жили воспоминания – тёплые, острые, болезненные. И если туда зайти, то всё вернётся…

Лиля зажмурилась и помотала головой.

Нет. Не нужно. Она не хотела заходить. Ей будет очень больно. Это её сломает. Горе – странная штука. Оно или душит, как туго затянутый шарф, или болтается на шее, точно бесформенный ворот старого свитера, в котором колко, неудобно, только вот снять его – значит, потерять пусть слабую, но броню, и остаться голым. Вот прямо сейчас – как раз второй вариант, и пусть так и будет. Пусть её броня слаба, но теперь ей покойно – и это очень уместное ощущение в царстве вечного покоя. Не нужно тянуть её обратно в чувства. Пожалуйста.

Лиля решительно обогнула зеркало, хотя рука, держащая лампадку, ощутимо подрагивала.

Она больше не станет смотреть в жизнь. Маме от этого только хуже. И Пуше тоже. И… и ей самой.

Огонёк в лампадке снова стал ровным, спокойным. Но в груди что-то сжалось и никак не отпускало – невыплаканные слёзы, наверное.

Погрузившись в печальные мысли, она добрела до здоровенного деревянного сундука, который стоял в самом углу чердака, словно прятался там от посторонних глаз. Его массивная выпуклая крышка была покрыта душной махровой пылью, будто её не поднимали десятилетиями. Лиля смахнула слой пыли, и в воздухе закружились серые вихри, подсвеченные пламенем лампадки.

Крышка оказалась такой тяжеленной, что Лиля едва удержала её за заржавевшее кольцо, которое являлось ручкой. Кольцо почти присохло, она с трудом его оторвала, потом изо всех сил потянула вверх – и крышка наконец поддалась с глухим стоном. Прислонив её к стене, Лиля брезгливо поморщилась: из сундучного нутра пахнуло сырым, плесневелым. Запах был густым, въедливым, как неприятное воспоминание, которое никак не получается забыть. Понятно, ни грибок, ни микробы Лилю сейчас не пугали, да и вряд ли они существовали здесь. Просто неприятно было, вот и всё.

Сундук оказался пустым. Внутри его покрывал лишь толстый слой пыли, да несколько паутин по углам дрожали от сквозняка.

Лиля хмыкнула.

Нет, ну а что она тут надеялась обнаружить? Дамский магазин?

Она осмотрелась по сторонам: ломаные стулья, тюки со старым тряпьём, коробки с потрёпанными корешками книг. На варьете её чердак явно не походил, да и дьявола («Диавола», – проговорила она и негромко рассмеялась) здесь пока не нашлось.

И тут её осенило. «А что, идея…» – пробормотала Лиля, стягивая с себя чёрную стёганую курточку. Не то чтобы она надеялась обменять вещи по-воландовски «выгодному» курсу, но раз уж решила избавляться от отживших своё привязанностей, то почему бы не сделать это прямо сейчас? Пора открыть себя настоящую. Прятки закончились, тем более что здесь некому было её искать.

После секундного колебания она вытащила из кармана яблоко. Оно лежало на ладони, твёрдое и холодное, на глянцевой кожуре играл свет лампадки. Пусть и несъедобное, но ведь подарок. Причём первый, и скорее всего, единственный на этой стороне. Лиля аккуратно положила фрукт на пол, будто оставляла его под охрану теней и подняла куртку над сундуком.

Та распахнулась светло-коричневой изнанкой, испещрённой бежевым узором, мелькнули буквы безупречно подобранного шрифта «LOUIS VUITTON PARIS» – и произведение дизайнерского искусства кануло в сундучной тьме.

Следом отправились оливковый свитер от бренда, который носит «диавол», и джинсы-багги от «Miu Miu». Вдогонку стильной «капсуле» полетели удобные чёрные кроссовки от «Adidas». Каждая вещь, покидая её тело, оставляла после себя лёгкое ощущение пустоты – но не потери, а освобождения.

Оставшись в одном белье, Лиля шумно выдохнула и уже собиралась выдать шуточку в великое Ничто: «Бразильяно не отдам, даже не надейтесь!», как с изумлением обнаружила на себе новую одежду.

Потрясённая, она поспешно содрала с себя волшебным образом возникшее бежевое пальто и закинула его в ненасытную сундучью утробу. Оно исчезло, как и предыдущие вещи. Трикотажное тёмно-синее платье, коричневые сапоги, перчатки и рыжий шёлковый шарф полетели следом.

А потом она потеряла счёт времени, избавляясь от всей одежды, когда-либо заполнявшей её гардеробную.

Попадая в нутро сундука, вещи сразу же теряли форму, становились просто невнятной ветошью, которая сплеталась рукавами и штанинами в гордиевы узлы. В свете лампадки Лиля видела, как десятки бирок модных брендов, самочинно открепившись, копошатся в куче рваного тряпья. Они извивались, будто черви на горячем асфальте, наползали друг на друга, боролись, сталкивались – и сталкивали противников вниз, во тьму.

В этой титаномахии победила «Balenciaga», что Лилю ничуть не удивило.

К чёрту! К чёрту всё это барахло! Зачем ей нужно было столько одежды, для чего она сходила с ума по этим дурацким брендам, тратила безумные деньги на пустое? Разве хоть одна из этих красивых, но бессмысленных тряпок разбудила в ней что-то живое?

И тут она замерла, обнаружив на себе меховую шубку.

Чернобурка…

Лиля медленно провела ладонями, ощущая, как подаётся и мягко упружит мех. Он был тёплым, живым, он словно хранил в себе отголоски прошлого.

Лиля больно прикусила нижнюю губу.

Она вспомнила.

Её подарил Костик. Константин Александрович. Муж.

Бывший муж.

Лиля стащила с плеч чернобурку, закинула в сундук и горько заплакала. Нет, ей не было жаль мехов. Просто она вспомнила, как сиял Костик, набрасывая на неё шубку, с каким восторгом любовался, как обнял потом – сгрёб в охапку, прижал к себе, зарылся лицом в волосы – и как она пищала, что ей нечем дышать, а он смеялся, что от счастья не умирают.

Нет, в эту кладовку памяти тоже не стоит заходить.

Во всяком случае, не сейчас.

Лиля стояла посреди чердака – голая, свободная. Одежды на ней больше не осталось. Даже белья. Холода она не чувствовала, только лёгкость – и пустоту, которую теперь предстояло заполнить чем-то настоящим.

Она решительно потянула за ржавое кольцо и с усилием опустила тяжёлую крышку.

В первые секунды не происходило ровным счётом ничего, и Лиля едва удерживалась от идиотского хихиканья: оставили с голым «таком», как бабушка говорила. В варенухинском варьете хотя бы временно одёжки в обмен давали! Но тут в сундуке что-то утробно загудело и сразу же стихло, а потом из-под крышки полыхнуло ослепительно и так горячо, что Лиля зажмурилась.

Крышка плавно отворилась. Лиля ахнула. Из сундука веером исходили радужные лучи, переливающиеся, как мыльные пузыри на солнце. Они озарили весь чердак, заставив пыль в воздухе сверкать, словно мириады крошечных звёзд.

Заглянув внутрь, она увидела длинную льняную рубаху пепельного цвета, простую, без украшений. Лиля почему-то вовсе не удивилась её появлению, словно всегда знала, что найдёт именно это.

А ещё – бесформенный, перепутанный ком грязно-серой шерсти, лежащий в углу сундука. Когда она потянула его к себе, из него неожиданно выскочил меланжевый, серый с рыжей искоркой клубочек, и весело заскакал по полу, будто живой. Он подпрыгивал, катился, останавливался и снова пускался в пляс, словно приглашая Лилю поиграть.

Лиля быстро натянула рубаху, и её обволокло чувством удивительного уюта. Мимоходом она удивилась, что от льняной ткани пахнет арбузной коркой, солнцем, морем – запахами далёкого и такого счастливого времени. В комплекте с рубахой шла холщовая торбочка, простая, но добротно сшитая, которой Лиля искренне обрадовалась. Первым делом закинула в неё яблоко, потом принялась ловить непоседливый клубочек.

Он оказался тёплым, приятным на ощупь, и чем-то неуловимо напоминал Пушу. Лиля прижала его к щеке, и клубок вдруг нетерпеливо дёрнулся, будто требовал, чтобы его выпустили из рук. Она поднесла его к торбочке и раскрыла пальцы. Клубок резво прыгнул внутрь, повозился там немного и замер. Лиля могла поклясться, что он даже замурлыкал чуть слышно. Ну натуральный котёнок!

Прихватив свои новые трофеи, она спустилась вниз. Перепутанный моток решила не оставлять: неприятный он был какой-то, колючий, бестолкового цвета, да и распутывать его никакого желания не было. К тому же зачем, что и кому ей тут вязать? Лиля вынесла его за порог, бросила под рахитичную иву, росшую неподалёку. Думала, что сожжёт на днях вместе с прочим хламом, но вышло иначе…

Остаток дня прополз вязким слизнем. Уходить в неизвестность перед самыми сумерками Лиля не рискнула, да и страшновато было вот так сразу решиться. Она понимала, что банально трусит – как понимала и то, что само собой ничего не рассосётся, судьбоносное решение придётся принять, и очень скоро. Но малодушно отмахнувшись от неудобных мыслей, Лиля решила, что один лишний день в доме ничего не изменит, и улеглась спать пораньше. Необходимости во сне, понятно, не было, спать она пыталась по всё ещё не отжившей своё привычке. Наверное, стоило уже и от неё отказаться, но чем тогда занимать ночи безвременья? Что-то ей подсказывало, тьма совсем не безопасна, и лучше коротать её в состоянии забытья. А ещё подумалось, что бессонные ночи опасны и тем, что будят непрошенные воспоминания. Она представила, каким податливым и тёплым под рукой был мех – и вслед за этой мыслью явился Костя. Его сразу же стало много, нестерпимо много. Лиля свернулась, будто зародыш в утробе, закрыла глаза и ускользнула в темноту.

Чудище явилось как по расписанию. Долго бродило под окнами, вздыхая и мелко дрожа костистым своим, нескладным телом, однако в окна больше не лезло. Оно таскалось сюда уже которую ночь подряд, но соваться в дом боялось. Здесь вкусно пахло: чем-то ещё не отжившим. Это вкусное хотелось поглотить, присвоить, но голод пока не грыз нутро, так что не было нужды спешить. Полноценным разумом существо не обладало, но имело длительный опыт пребывания в тумане и хорошо понимало, как важно быть осторожным.

Набродившись с обратной стороны дома и ничего полезного не обнаружив, чудище перебралось к фасадной части. Лезть в дом оно не пыталось: знало, что даже незапертая дверь для него непреодолима. Вот если бы вкусное, которое сейчас тут обитает, оставило дверь открытой – ну хотя бы крошечную щель – это можно было бы счесть приглашением. И тогда… Существо мечтательно облизнулось. Но тут же сморщилось в обиженной гримасе, дёрнуло острым носиком, вспомнив боль, причинённую ему нестерпимо ярким, жгучим светом, который вчера завёлся в доме.

Тут существо насторожилось, повело головой, впитывая расширившимися ноздрями новый, волнительный запах. Взяв след, в три прыжка оно оказалось под кривым деревом с повисшими ветвями. Там, у извитого ствола, лежало нечто невероятное: тот самый перепутанный моток, который Лиля выбросила днём.

Великий дар был благоговейно принят. Тонкие гибкие пальцы, напоминающие паучьи лапы, запорхали, распутывая сплетения грубой нити. Работа спорилась. Существо гудело на одной ноте песню счастья. Смотав пряжу в несколько клубков, оно расшатало и выдернуло из пальца ноги длинный изогнутый коготь и принялось вязать. Накидывая столбик за столбиком, чудище бормотало – безостановочно, как заевшая в патефоне пластинка: «…яд-я-а, яд-я-а-а…», словно пыталось вытолкнуть из себя давно забытое слово. Коготь ловко скользил между нитями, создавая причудливые узоры, а существо всё бормотало и бормотало, поглощённое странным, почти человеческим творческим порывом.

ГЛАВА 3. УХОДЯ, НЕСИТЕ СВЕТ

Проснувшись уже со светом, Лиля глянула в окно – и остолбенела. Привычный утренний сумрак, проходя через внезапно возникшую преграду, сплетал на полу причудливый теневой узор. Лиля подскочила к окну и увидела, что стекло снаружи оказалось затянуто криво связанной сетью. Переплетения её были неровными, хаотичными, словно их создавали в спешке или же впервые пробуя новое ремесло. Грязновато-серые с рыжеватыми прожилками нити выглядели точь-в-точь как тот противный моток, который она вечером выбросила под иву.

Лиля бросилась к другому окну и обнаружила на нём точно такую же конструкцию. Сердце забилось чаще. Через несколько минут она убедилась, что все окна в доме подверглись аналогичному рестайлингу, а дверь удостоилась особой чести и оказалась заплетена нитками столь густо, что дорогу на волю пришлось прорубать кухонным ножом.

Она яростно вонзала лезвие в плотные переплетения, нити сопротивлялись, пружинили, но постепенно поддавались. «Да что ж тут такое творится, а?» – мысль крутилась в голове, горячая и колючая, как эти проклятые нитки.

Дрожа от ярости, Лиля допилила путь к свободе и наконец-то выскочила на улицу. Обойдя дом, она обнаружила странные следы, которые вели от реки к дому, петляли под окнами, а затем терялись в сухой траве. Они походили на куриные – вот только размер отпечатка наводил на мысли, что «курочка» та была размером с императорского пингвина. А с учётом того, что «неизвестный науке зверь» умел плести сети (которые Лиля, на минуточку, первым делом обнаружила на окнах второго этажа), стоило предположить, что он обладал развитыми пальцами и умел ловко лазать по стенам. То есть когти там были хищные, ухватистые…

Лилю передёрнуло от внезапного озноба.

Ноги сами принесли её к искорёженной иве, под которой она вчера оставила грязную пряжу. Ниток там, конечно, уже не оказалось, зато по переломанному сухостою стало понятно, где чёртова «птичка» заседала этой ночью. И сети плёла именно здесь, судя по обрывкам пряжи, которые цеплялись за кору, как паутина.

Ну и как это понимать? Её что, как муху, пыталась склеить подобием паутины неизвестная тварь из тумана?

Лиля вспомнила, как накануне в сумерках возвращалась с реки и слышала вкрадчивый, целенаправленный шорох, словно за ней кралось какое-то существо. Тогда она списала это на ветер, на игры воображения. Получается, оно объявило на неё охоту?

Ну уж нет! Пусть только попробует к ней сунуться!

Полная решимости, Лиля вернулась в дом. Внутри было тихо, даже качалка стояла, как вкопанная, притворяясь всего лишь предметом мебели, но это мнимое спокойствие Лилю уже не могло убаюкать. Она угрюмо уставилась на демоническое кресло, потом, одобрительно кивнув внезапно пришедшей в голову мысли, подошла к нему и, схватив за резные ручки, потащила к выходу.

Через минуту, несмотря на протестные стоны и скрипы, кресло-качалка было выдворено на крыльцо. Лиля пожелала ему ни в чём себе не отказывать и демонстративно захлопнула дверь.

Пора было заняться серьёзным делом.

Сосредоточенно хмуря брови, она собрала на столе все подручные средства, мало-мальски подходящие под нужды самообороны. Улов был, прямо сказать, не густ: вилка, нож, маникюрные ножницы и набор швейных иголок.

Она взяла в руки тупой столовый нож, повертела его. Лезвие тускло блеснуло. Осознав абсурдность своих приготовлений, Лиля вздохнула.

Что, ну что она могла здесь сделать – одна, без помощи?

За окном вкрадчиво шевельнулся туман, и где-то в его глубине раздался долгий скрипучий звук – словно что-то точило когти о камень.

Холщовая торбочка на боку внезапно зашевелилась, будто там волчком завертелся мелкий зверёк. Лиля почувствовала, как ткань напряглась под её пальцами. Она запустила руку и вытащила клубок.

Он изменился за ночь – кажется, немного подрос, точнее, распушился. Нити его теперь переливались тёплыми оттенками: светло-серым с рыжими искорками, словно осенние листья в паутине.

Встрепенувшись, клубок с силой оттолкнулся от её руки, пролетел в прыжке приличное расстояние между кухней и прихожей, приземлился и подкатился ко входной двери.

Там он замер, как будто прислушиваясь. Потом нетерпеливо подпрыгнул несколько раз на месте, словно требовал открыть ему дверь. Его движения были настолько выразительными и живыми, что Лиля рассмеялась – первый раз за долгие дни.

Подбежав к нему, она осторожно толкнула дверь вперёд.

Клубок закрутился юлой, демонстрируя радость от понимания, и скользнул на волю. На пороге он повертелся вокруг своей оси, как стрелка компаса, попавшая в магнитную аномалию, затем резко соскочил с крыльца и принялся прыгать на одном месте, явно указывая направление.

Стало понятно, что таким образом он подзывал её к себе. А ещё Лиля поняла, что клубок предлагал ей уйти отсюда.

И себя, выходит, навигатором назначил…

Лиля прикусила губу.

А, была не была! Что ей терять?

Всё нынешнее имущество – лампадка да яблоко – были при ней, в холщовой котомке. В доме ей больше нечего было искать и ничто её здесь не держало.

Не раздумывая далее, Лиля шагнула с крыльца.

Дверь, распахнутая настежь, медленно закрылась сама по себе. В замочной скважине дважды щёлкнул ключ. Изнутри. Характер у этого дома был тот ещё, вредный, в чём Лиля, в общем-то, и не сомневалась, но эта демонстрация расставила последние точки.

Качалка на крыльце раздражённо проскрипела вслед: хотелось бы думать, доброе напутствие, но, уже зная её злонравие, Лиля не сомневалась, что это было пожелание не возвращаться.

Впрочем, в том имелся смысл. Возвращаться – всегда и везде – плохая примета.

В посмертии движение возможно только вперёд.

Наверное.

Лиля упрямо выдвинула подбородок. Узнаем. Всё узнаем и даже «сову эту мы разъясним»!

Она ушла не оглядываясь – так же, как в жизни, когда уходила оттуда, где ей становилось невыносимо. Лиля была неудобной женщиной: её «хватит» означало жирную и окончательную точку без возможности превращения в запятую. Многоточия она тоже не жаловала. Уходя, всегда знала, что за её спиной мосты сгорают до основания – потому что сама же их и поджигала.

Но на этот раз обошлось без пироманских аффектов.

Вскоре после её ухода, медленно перекатывая клубы, в дом анакондой вполз туман, заполнил собой все комнаты, включая чердак, и жадно вобрал в себя малейшие следы её пребывания.

Туман никогда не бывал сыт. Как всякая пустота, он жаждал наполнения – и не был способен что-либо действительно принять.

Когда, так и не насытившись, он выполз на улицу, дом выглядел абсолютно чистым и нежилым – точнее сказать, неживым: стерильным, как операционная, и готовым к приёму следующего постояльца.

Лиля об этом не знала и безоглядно шагала вперёд. Перепутье для неё в любом случае завершилось, так что всё, что осталось за спиной, значения уже не имело.

Возможно, ей стоило хотя бы сейчас изменить своей привычке не оглядываться на прошлое, но даже если она и решила бы это сделать, густой туман не позволил бы разглядеть бесшумно крадущуюся вслед за ней нескладную, ломаную фигуру на тонких птичьих лапах.

Так что, наверное, к лучшему, что она никогда не оглядывалась. Чудище, в отличие от неё, прекрасно ориентировалось в тумане.

Клубок прыгал себе и прыгал, оставляя за собой едва заметную, пунктиром подсвеченную дорожку. Расстояние между ними не превышало пяти шагов, но время от времени Лиля почти теряла из виду свой «навигатор» – густой молочный туман накатывал волнами, обволакивал её босые ноги, цепкими щупальцами обвивал лодыжки, будто хотел удержать, поглотить, сделать своей частью.

Когда клубок исчез в первый раз, грудь Лили сжало ледяное кольцо страха. Но почти сразу в плотной пелене марева вспыхнули рыжие искорки, рассыпались золотыми брызгами, и туман отступил, недовольно клубясь.

Они двигались так, вероятно, целый день: клубок, ведущий свою странную пляску, и Лиля, следующая за ним сквозь бескрайнее молочное пространство. Ориентиров у неё никаких не осталось, и оценить пройденный путь не представлялось возможным. Время здесь текло иначе, то растягиваясь в тягучую бесконечность, то сжимаясь в одно мгновение.

И вдруг – на изломе туманного полотна, где этот вымороченный мир словно бы перегнули дугой, как полоску бумаги, – выросла тёмная громада. Сперва это была лишь смутная тень на горизонте, но с каждым шагом контуры становились четче. Туман начал редеть, превращаясь в рваную кисею, сквозь которую вскоре проступили очертания огромных деревьев.

В замешательстве Лиля замерла на пороге этого перехода.

Перед ней открылся древний лес: бескрайний, величественный, держащий ветер в своих высоких кронах.

Воздух здесь был другим – не спёртым и тяжёлым, как в тумане, а наполненным шепотом листьев и смолистым дыханием хвойных деревьев. Огромные корабельные сосны с потрескавшейся корой заслоняли макушками небо; их стволы, испещрённые глубокими бороздами, напоминали древние колонны забытого храма. Редкие лиственные деревья, искривлённые от недостатка света, клонились в немой жалобе к земле, сплетаясь ветками в скорбные арки. Между стволами деревьев колыхалась лёгкая сизая дымка, похожая на оборванную паутину. Она стелилась по земле, окутывая корни и камни, придавая всему вокруг зыбкость сна.

Пахло прелыми листьями, мхом и чем-то неуловимо знакомым. Живым…

Этот запах ударил в ноздри – внезапный, резкий, болезненно-сладкий. Лиля зажмурилась, втягивая его, пытаясь вспомнить… Что? Детство? Лето? Или просто ощущение, что когда-то она дышала именно так – глубоко, без страха, без оглядки?

Клубок, прокатившись вперёд ещё пару метров, тоже остановился – но сразу же рванул к ней. Он ткнулся в ноги, сердито кольнул шерстинками – и принялся быстро-быстро нарезать круги, то и дело подталкивая её в пятки. Его движения были нетерпеливыми, почти раздражёнными, будто он не понимал, почему она медлит.

«Что ж, в посмертии – только вперёд, – подумала Лиля, сжимая руку на ремне холщовой торбочки. – Пожалуй, пора это сделать девизом».

Она вошла в лесную чащу.

Клубок повёл её по неширокой, двоим не разминуться, тропинке. Земля под ногами была плотной, протоптанной тысячами невидимых шагов. Очевидно, хоженая тропа, изведанная… Вот только кем?

Очередной безответный вопрос повис в воздухе, и Лиля предпочла от него отмахнуться. Дорога есть? Есть. Значит, идём. Куда-то да приведёт.

В потустороннем лесу не было активной многообразной жизни. Ни птицы, ни зверя не водилось в нём и водиться не могло – у животных были свои, отличные от людских, посмертные дороги. Но всё же лес жил хотя бы отчасти.

Деревья здесь, в отличие от тех, что у реки, росли ровные, крепкие и уходили буроватыми кронами на несколько метров ввысь. Их ветви переплетались в причудливые узоры, создавая над головой живой свод. Лиля, несколько месяцев видевшая только серое марево тумана, упивалась вернувшимися красками.

Да, цвет хвои был приглушённым, неярким, но это всё же был зелёный, настоящий цвет.

А ещё лес полнился теми самыми запахами, которые она уловила ещё в начале бора: тонким ароматом прелой листвы, волглостью поздних грибов, горчинкой опавшей хвои.

Это было так по-настоящему, что на её глаза навернулись слёзы. Деревья раздвоились и поплыли, а Лиля плакала и улыбалась. Пожалуй, на мгновение она испытала что-то, похожее на счастье.

Но лес не был безопасным.

Туман здесь, видимо, терял свою силу, потому что до самых сумерек Лиля его не видела. Но едва небо потускнело, и сгустились тени, между деревьев зазмеились белёсые нити: туман споро прорастал из земли, как ядовитая плесень.

За спиной Лили, совсем близко, сухо щёлкнула надломанная ветка, и послышался уже знакомый смешок. «Кхи-и-кхи-и-и…».

Хтонь-рукодельница пожаловала.

Лиля резко обернулась, но увидела лишь, как между деревьев мелькнуло что-то угловатое, и исчезло в мгновение ока.

Она поспешно достала лампадку. Защитить та, конечно, никак не могла, но сдаваться без боя было не в Лилиных правилах. Про крайней мере, со светом она хотя бы будет видеть, с кем имеет дело. Подняв лампаду повыше, Лиля провела слабым лучом по ближайшим деревьям.

Пламя дрогнуло, но тут же взвилось уверенно, и хтонь, негромко пискнув, ломанулась в чащу – только ветки затрещали.

«Ну вот и славно», – кивнула Лиля. Попутчиков она не искала, тем более куролапых.

Клубок нетерпеливо запрыгал в паре метров от неё. Торопил. Темнота всё прибывала, загустевала, как передержанная чайная заварка. Запах прелой листвы и грибов усилился, к нему добавился странный, тревожный, какой-то звериный оттенок. В сплетениях ветвей Лиле померещились зеленоватые огоньки, похожие на зависшие в воздухе капли ядовитого мёда.

Она крепко зажмурилась, но тут же в страхе распахнула глаза: рук и лица коснулось что-то тонкое, липкое, обволакивающее паучьими нитями. Казалось, это стал осязаемым сам воздух.

Вдали что-то остро дзенькнуло, словно стекло разбилось – и тут же вернулось эхом уже как протяжный приглушённый стон.

Лес слабо засветился призрачным, бледно-зелёным светом, но от этого желание поскорее оказаться в более уютном месте лишь усилилось. Плесень пронизывала здесь буквально всё. Видимо, она одинаково успешно приспособилась существовать что в том мире, что в этом.

Лиля поймала себя на мысли, что «тем светом» для неё уже успел стать мир живых, и грустно пожала плечами. Что ж… Такова смерть.

В глубине чащи всё чаще слышался вкрадчивый шорох. Скорее всего, где-то в отдалении кралась на лёгких птичьих лапах её преследовательница – но Лиля предпочла думать, что это дышит лес. Деревья хотя бы не сорвутся с места и не пустятся в погоню. Наверное. Хотелось бы в это верить… Ветви ближних к ней деревьев тоскливо поскрипывали, словно изношенные старческие суставы.

Когда через несколько минут впереди уже явственно затрещали ветки, Лиля крикнула: «Отвали, липучка!» и громко засвистела. Треск тут же стих. Клубок дёрнулся, как от удара, а где-то в чаще раздался тонкий, язвительный смешок – будто её грубость порадовала преследовательницу.

Лиля не сразу заметила, что клубок тычется ей в ноги – но уже не подгоняя, как раньше. Напротив, он как будто съёжился раза в полтора и явно пытался спрятаться. Она присела на корточки и взяла клубок в руки.

В это же мгновение лес замер, разом пропали все звуки. Глухая тишина упала, будто ловчая сеть. Лампадка ярко вспыхнула – и сразу сникла до едва заметного огонька, словно вокруг выгорел весь кислород.

И тут громыхнуло с такой силой, что загудела земля – а потом затрещало со всех сторон. При полном безветрии деревья пронзительно заскрипели, как будто их терзал ураган. Под плотным слежавшимся слоем иголок и перегнивших листьев поползло, змеясь, нечто незримое. В слабом свете Лиле показалось, что это сами корни деревьев пытаются выбраться из земли и уползти отсюда подальше.

«Туп! Туп! Туп!!!» – загрохотало что-то из чащобы, приближаясь с ужасающей скоростью. Земля содрогалась в такт шагам исполина.

А потом упало одно дерево. И второе. И третье.

Вокруг затрещало, застенало, завыло, как будто рушились и ломались сами основы местного мироздания.

То, что наступало на Лилю из сумерек, было выше самых высоких деревьев. Сперва она подумала, что это и есть дерево (каким-то невероятным образом ожившее), но потом заметила, что в спутанной кроне голых ветвей горят два огромных глаза: желтовато-зелёные, круглые, безумные. Там, где должен был находиться рот, зияла чёрная дыра, из которой с каждым выдохом сыпался трухлявый листопад. В темноте рта проблескивали острые щепы-зубья. Тело существа было собрано из десятков сросшихся стволов, покрытых мхом и бледными грибными наростами, похожими на струпья. В трещинах кожи-коры кровью древнего дерева пульсировала смола.

Чудовище ярилось, ему словно бы не хватало места от бурлившего в нём гнева.

Оно взмахнуло ветвистой лапой, с силой отталкивая от себя макушку ближней сосны – и ещё одно высоченное дерево рухнуло, выворачивая из земли вековые корни.

Лиля сжалась в комок. Обезумевший великан был уже совсем близко. Огонёк лампадки затрепетал, как на сильном ветру, а потом поник болотным огоньком. Лиля до боли зажмурилась. Если эта громадина наступит на неё, то раздавит в лепёшку и даже не заметит!

Исполин шагнул вперёд – и тут клубок, который Лиля сжимала в руках, вырвался и упал прямо под его сучковатые лапы. Лиля вскрикнула. Едва живой огонёк в лампадке тихо затрещал, мигнул и поник. От фитиля потянулся белёсый дымок.

Древесный великан замер, не сводя с клубка полыхающих яростью глаз. Его ноздри хищно дёрнулись, когда лампадный дым добрался до носа.

– Х-х-ха-ах! – резко выдохнул он, и на Лилю посыпался каскад прелой листвы. – Тиш-ш-шина в лес-с-су быть дол-ш-ш-шна-а-а!

Он занёс над ней огромную ножищу, готовясь сделать шаг. Лиля застыла в немом ужасе – но тут откуда-то слева, лавируя между поваленными деревьями, на них понеслось задорно мигающее светодиодной подсветкой моноколесо, на подножках которого стоял на задних лапах огромный чёрный кот. Глаза его горели зелёным фосфорическим огнём, с пушистой шубы сыпались жгучие искры. Умело управляя транспортным средством, зверь вовремя сбросил скорость, сделал плавный круг вокруг жуткого великана, ухитряясь при этом грозить ему когтистым пальцем, и устремился в чащобу.

Проводив его взглядом, лесное чудище выплюнуло вслед ком вязкой дымящейся смолы – но кот уже исчез в темноте, оставив после себя лишь ехидный смешок.

Чудище зашипело, будто разъярённая рысь, и, влепив напоследок лапой по кронам ближних сосен, рассыпалось кучей сухих сосновых шишек, перепрелой листвы и ломаных веток.

Упала тьма – непроглядная, будто до начала времен: ни зги не видно, ни души окрест. Исчезли блуждающие огоньки, погасла потусторонняя плесневая иллюминация. Разом, будто по взмаху руки незримого дирижёра, воцарилась тишина. Хозяин леса навёл порядок по своему разумению и канул – так же неожиданно, как и появился.

Дрожащая от пережитого ужаса и уже ничего не пытающаяся понять Лиля спецэффектов не оценила. Схватив едва теплящуюся лампадку, она припустила за вновь осмелевшим клубком во всю прыть, не разбирая дороги. Оставалось только надеяться, что вёл он её не в самый бурелом.

Она немного успокоилась, лишь когда лампадная свечка снова разгорелась ровным тихим светом.

Дом появился внезапно. Только что стеной стоял мрак, едва подсвечиваемый огоньком лампадки, и даже клубок не убегал далеко, а степенно катился, держась поближе к Лиле, как вдруг впереди что-то громко заскрипело, земля заходила ходуном – и ярким светом, ударившим по глазам, вспыхнуло огромное панорамное окно. Через него щедро лился яркий электрический свет – слишком жёлтый, слишком тёплый для этого леса.

Пока Лиля, болезненно щурясь, пыталась рассмотреть, на что же они набрели, клубок отважно поскакал вперёд, вспрыгнул на высокое крыльцо и с разгона стукнулся в дубовую резную дверь. Та сразу же распахнулась, словно хозяин дома только и ждал сигнала. Лесную темень рассекла полоса тёплого электрического света.

Однако, вопреки ожиданиям Лили, на порог никто не вышел, и, немного выждав приличия ради, она пошла к крыльцу.

Замерла у порога.

Он как-то необъяснимо чувствовался – не как условная линия, отделяющая улицу от дома, а как граница между мирами. Шаг вперёд означал очередную неизвестность…

Подобрав клубок, она решительно шагнула внутрь – и дверь закрылась за ней сама без единого звука.

ГЛАВА 4. БАБА ЙОГА

В просторном холле было тепло, светло и очень-очень хайтеково. Тёмно-бежевые стены удачно сочетались с мебелью кремового цвета, а свисающие с высокого потолка чёрные светильники на длинных шнурах привносили в стильный интерьер брутальную нотку. В доме свежо и тонко пахло спелыми яблоками. Негромко играла мелодия, в которой Лиля с изумлением узнала музыку для медитации.

Возле входной двери стояло на зарядке уже знакомое Лиле моноколесо молочного цвета с чёрной окантовкой. С него расслабленно свешивалась длинная, леопардовой окраски змея, и бегущие по корпусу синие диодные огоньки ей нисколько не мешали. На низкой полке гардеробной стойки, беззастенчиво вывалив пушистое пузо, валялся и сам недавний спаситель – чёрный кот размером с хорошо откормленную рысь. Судя по полному равнодушию, со змеёй он был очевидно накоротке. Впрочем, его дзен-буддизм распространялся не только на ползучих гадов. Увидев незваную гостью, зверь лишь зевнул, широко разинув розовую пасть. Вкупе с благодарностью за спасение Лиля мгновенно прониклась ещё и уважением, поскольку с клыками у него всё было в полном порядке. С когтями, надо думать, тоже.

Разглядывая обстановку, Лиля неловко переступила босыми ногами, думая, как бы тут всё не перепачкать. Но ступни, к её удивлению, оказались совершенно чистыми.

– Варги-ин! Варгоша, проведи ко мне гостью! – послышался из глубины дома нежный женский голос. – Посмотрим, ради кого ты в лес сорвался, чёрной молнии подобный.

Тяжело вздохнув, Варгоша с ленцой перекатился на бок, после чего кулём плюхнулся на пол. Всё так же не обращая на Лилю ни малейшего внимания, он вздел восклицательным знаком пушистый хвост и важно потопал вперёд (на четырёх лапах, как коту и положено), нисколько не заботясь, следует ли за ним гостья.

Гостья, впрочем, послушно следовала, ибо что ещё оставалось делать в этом дивном сюре? Только подчиняться логике сна.

– Не сна, девочка моя, – послышался совсем рядом всё тот же голос. – Ты уже проснулась, поздравляю. А вот логике нави следовать – недурная идея.

Котище свернул налево, и взгляду Лили открылась большая квадратная гостиная с панорамными окнами. Цветовая гамма комнаты поддерживалась в тонах холла, разве что в декоре появились золотистые вкрапления. Под одним из окон располагался светло-коричневый угловой диван; на стене рядом с ним висела большая картина в технике сепии, обрамлённая тонким золочёным багетом.

Варгин, приветственно мурлыкнув, скользнул в дальний угол гостиной, и только после этого Лиля заметила женщину, сидящую на ковре в позе лотоса. Хозяйка дома пребывала в очевидной гармонии с собой, миром и собственным домом. Её лицо, покрытое золотистым загаром, светилось зрелой, ухоженной красотой; миндалевидные карие глаза затемнялись густыми ресницами. Волнистые каштановые волосы были заплетены в свободную косу.

Когда их взгляды встретились, женщина приветливо улыбнулась.

– Надо же, какую интересную девочку клубочек-коточек ко мне привёл!

Она разомкнула сложенные в прана-мудре пальцы, развела руки в стороны и одним движением легко поднялась в полный рост. На ней была надета пижама из золотистого шёлка, состоящая из рубашки и легкомысленных шортиков. Только сейчас Лиля заметила, что её левая нога представляла собой бионический протез из светлого металла.

Пока Лиля переваривала эту информацию и лихорадочно пыталась сообразить, как вести себя, чтобы не задеть хозяйку, та понимающе улыбнулась.

– Всё в порядке, не смущайся. Реагировать на мою технически продвинутую ногу никак не нужно. Хвала современным технологиям, с ней я не знаю никаких проблем. Та, что была раньше, порой сильно ограничивала мою мобильность.

Лиля собралась с духом и робко поинтересовалась, что не так с прежней ногой.

– Шкандыбать надоело. Костяная она была. Чисто кость, ни мышц, ни сухожилий – с такой не особо-то побегаешь! А с этой, – женщина полюбовалась протезом, – полная амплитуда движений, и проформа соблюдена. Живой ногой в яви стою, механической – в нави. Руководство претензий не имеет.

Лиля слушала молча, чувствуя, что её очередной раз нахлобучили пыльным мешком.

Костяная нога… Это что же… Баба Яга?

– В точку! Только не Яга, а Йога.

Она опять прочитала её мысли. Они все здесь, похоже, хозяйничали в её голове и разрешения не спрашивали.

Йога расположилась на диване и повела рукой, приглашая присесть. Лиля, как зачарованная, медленно двинулась к ней.

– В мысли я к тебе не лезу, не волнуйся. У тебя всё на лице написано. Я так давно на службе, что новичков считываю с ходу.

Немного не дойдя до дивана, Лиля остановилась возле большого полотна. Когда она только осматривалась, картина издалека выглядела всего лишь набором абстрактных пятен в технике сепии, но при ближайшем рассмотрении открылись поразительные смыслы.

…Чёрная ладья медленно пересекает реку, везя прекрасную девушку, закутанную в прозрачный саван. Перевозчик, обряженный в рваный хитон, пытливо всматривается в свою пассажирку. Ветхая ткань не скрывает его ужасающую худобу, а складки капюшона – череп. Но отражение в воде всё меняет. В прозрачном саване стоит иссушенный скелет, а перевозчик – юн, совершенен и полон сил. И лишь ладья неизменна и в том, и в этом мире…

Лиля закрыла глаза и отвернулась. Всё это было ещё… это было слишком для неё.

Заметив её реакцию, Йога сочувственно усмехнулась.

– Да, понимаю тебя, непростой опыт… А картина хорошая, правда же?

Лиля согласно кивнула и села с ней рядом.

– Очень хорошая. Я под впечатлением.

– Современный художник, кстати. Некая Пандора Янг. Не знаю, то псевдоним или реальное имя, но в любом случае красиво смыслы обыграны. Юная Пандора, надо же… Согласись, это очень мило. Хочется верить, что на этот раз надежду не забудут выпустить из пифоса…

Йога коротко улыбнулась, но это была невесёлая улыбка.

– Я здесь, – указала она на стену, – периодически меняю экспозицию. До этой висела «Лодка Харона», картина испанского художника, некоего Хосе Бенлиуре-и-Хиля. Атмосферная такая вещь, но как по мне, немного депрессивная. А до неё… Ох, да чего тут только не было!

Лиля не без иронии поинтересовалась:

– И всё подлинники, наверное?

Йога глянула на неё со снисходительным терпением.

– Детка, конечно же! Как иначе? Всё подлинное начинается с нави. Чтобы что-то сотворить, нужно это сперва помыслить. Нужно этим заболеть, войти в наваждение, потерять покой и сон. Вымолить идею. У нас вымолить.

Заметив, как пристально смотрит на неё Лиля, она рассмеялась:

– Нет, я тут ни при чём, это по другому ведовству.

Ведовству, так и сказала. Лиля подумала и согласилась. Действительно, тут нужно ведать, а не знать.

– А почему, – оглянулась она на картину, – почему именно Харон? Ну, или же Dead-Мазай…

Йога звонко расхохоталась.

– Он всё-таки представляется этим дурацким имечком? Это я ему придумала никнейм, как-то в отпуске развлекались мы литературщиной на одном сайте – а на тебе, прижилось.

Смех у неё был такой заразительный, что и Лиля уже вовсю улыбалась.

– Дружочек он мой сердешный, потому и картины с ним подбираю, – заговорила Йога уже серьёзно. – Скучаю по нему, и он по мне тоже. Мы не можем часто видеться. Служба… – Она грустно вздохнула.

– Погоди, ты сказала, на сайте? – удивлённо переспросила Лиля. – Здесь что, интернет есть?

– Здесь всё, что хочешь, есть, – с довольным видом кивнула Йога. – Абсолютно всё, что уже придумали и всё, что ещё придумают люди. Ты ещё не поняла? Здесь начало всего, и здесь же – конец. Но вот интернет тут фиговый, если честно. Глушат… – Она многозначительно кивнула куда-то вверх. – Нет, в паутину яви я без проблем зайду. А вот чтобы в местную локалку, с любимым списаться хотя бы – увы… Нам не положено.

Йога огорчённо развела руками.

Лиля прищурилась, осенённая внезапной догадкой.

– Кажется, у меня есть кое-что для тебя… Я ещё тогда подумала, зачем он мне это подарил, толку-то уже. Но ты наверняка знаешь, что с ним делать.

Она полезла в котомку и извлекла дарёное яблоко. Оно всё так же ничем не пахло и испускало мягкое свечение.

Йога просияла. Бережно приняла плод в ладони и прижала к губам.

– Ох-х… Заряженное на полную! Не представляешь, какую радость ты мне принесла!

– Да уж вижу! – Лиля обрадовалась не меньше. – Только зачем оно, не понимаю?

Йога вскочила с дивана, увлекая её за собой.

– Идём! Идём в кабинет, сама увидишь!

Она потащила её в конец длинного, не освещённого коридора. Кабинет оказался мрачной каморкой, увешанной связками сухих пахучих трав. На полках вдоль стен стояли многочисленные банки и горшочки с притирками, мазями и прочими снадобьями. Всё здесь выглядело очень и очень старым и пахло, будто в подполе деревенского дома: разъятой земляной утробой и спящей свёклой.

– Ох, ну и ассоциации у тебя, – пробормотала Йога, пытаясь зажечь свечной огарок, стоящий на грубо сработанном деревянном столе. С её ногтя сыпались искры, но гасли одна за другой, не успевая впиться в фитиль. – Конечно, запах специфический, потому что здесь только древние предметы. Так и должно быть, чтобы волшебство работало. Мне вещи нужны, силой напитанные. Я свою коллекцию знаешь сколько собирала? У-у-у! Да за самый неказистый из этих горшков любая ведьма яви продаст не только душу, но и новые виниры!