Береги косу, Варварушка
© В. И. Заборцева, 2025
© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2025
Издательство Азбука®
Береги косу, Варварушка
Под нашим угором течет река.
Длинная такая, почти как моя коса.
Только теперь нет у меня косы, а река на месте, все бежит и бежит, не устанет. Я, глупа голова, все оглядываюсь, ищу косу по привычке. Раньше спущусь с угора и дожидаюсь, когда же моя копуша скатится.
Ой, как же косу наш Домовенок любил. Я еще маленькая была, и коса мала – с меня ростом.
Помню, проснусь, а на подушке бантик меня дожидается. То белый, то розовый, даже в мелкий горошек. Каждый праздник я с новым бантиком. Вот какой у нас добрый Домовенок. Мне всегда хотелось тоже его порадовать и хоть разочек увидеть бы. Интересно же, как улыбаются Домовенки.
Дедушка сказал, они больно стеснительные, но я всегда могу зажмурить глаза и представить, как улыбается Домовенок. Главное, говорит, чтобы волосы прибраны были, а то спутает меня с вредными Чердачихами, которые на пыльных чердаках живут, – у них вечно волосы растрепанные.
А в один день дедушка уплыл вниз по нашей реке. И Домовенок куда-то пропал. И бантиков больше не было.
Я этот день хорошо помню.
Мы с дедушкой на реке блинчики пускали. Он у меня мастер – до соседнего берега блинчики выстроятся, будто зверек какой реку перешел. Смотрю, дедушка лодку тащит, а я рада-радехонька, люблю на лодочке с дедушкой кататься. Берет меня на руки, думаю, на лодку посадит, а он как закинет меня на угор – прямо к нашему дому. Стою высоко на угоре. Ветер свищет, коса во все стороны лягается. Внизу стоит маленький дедушка. В лодку садится и говорит:
– Береги косу, Варварушка. Она ото всех бед тебя сбережет. А если коса не справится, дедушка всегда рядом. Беги в дом.
Мы с косой ох как выросли за это время. Бывает, заскучаю по рыбалке с дедушкой, как брошу косу в реку прямо с угора и жду-дожидаюсь. А чем моя коса не удочка. Все как дедушка делает: брошу и, деловая такая, сижу-дожидаюсь рыбу. Только она что-то не клюет, видно, не глупая. Чует, что не дедушкина удочка.
И вот сижу я, рыбачу потихоньку. Дедушку вспоминаю, Домовенка.
Вдруг я все-все поняла. Глупа голова, чего же раньше не догадалась.
Дедушка за Семгой уплыл. Той самой – большашшей-пребольшашшей Семгой. О ней все на Севере знают. Говорят, живет она там, где наша река с Белым морем встречаются. Конечно, дедушка туда поплыл. Разве меня бабушка отпустит до самого Белого моря, вот он один и отправился.
И с пропажей Домовенка все сразу ясно. Они давнишние друзья, а если друга давно нет дома, разве усидишь на месте.
Вот и я второй день места себе не нахожу. Все думаю, как мне дедушку с Домовенком выручать. Думала, думала – ничего не придумала. Поняла только, что бабушке строго-настрого говорить нельзя. Если замешкаемся на обратном пути – все-таки против течения грести нелегко, – она всяко поймет, что к чему. Догадается, куда и зачем мы отправились.
Только где лодку взять?
Думала, думала и придумала – сама смастерила. У сарая дровяного много досок ненужных. Еще крепкие, хороший плот выйдет. Только перевязать нечем, но и тут я быстро догадалась. Отрезала от косы малюсенький кусочек. Ничего, дедушка даже не заметит, зато обрадуется, когда плот мой увидит. Он и правда ничего такой вышел, палку понадежней взяла – и в путь.
По течению чего не плыть – сиди да чуток направляй.
Наша река и правда длиннюшша. А по берегам домики деревянные – лепота какая. Плыву да любуюсь, глупа голова, нет бы дедушку высматривать.
Вдруг вижу впереди – черняшша-пречерняшша туча.
Ливень зарядит, вся вымокну, заболею, а дедушку с Домовенком спасать кто будет. Нет, мокнуть никак нельзя. Думала, думала и придумала – косу расплету. Волосы у меня густяшши – дедушкины. Целый дом получился, никакой дождь в него не попал.
Потом я весь день волосы сушила, а еще день косу заплетала. Три дня плыву – дедушку так и не нашла.
Вдалеке вижу – что-то синее-синее, огромное, моими глазенками никак не охватить. Но если бы я была большашшей-пребольшашшей Семгой, поселилась бы именно там.
Откуда ни возьмись – ветер поднялся. Да так разошелся, спасу нет.
Кидает река мой плот туда-сюда. Моргнуть не успела – палку утащила.
Вот тогда я крепко испугалась. Никогда не видела нашу реку в таком плохом настроении. Я тоже, бывает, дравничаю, но не до такой же степени.
Еще плакать придумала – снова дождь зарядил.
Изо всех сил пытаюсь казаться невозмутимой. Тут главное – виду не показывать, а быстрее отвлечь. А то повадится дравничать да плакать – куда мы потом с такой капризной рекой.
Смотрю – нет, вроде не мерещится – что-то плывет ко мне.
Анделы, это дедушка на Семге сидит. А с ним еще один дедушка, поменьше только. Тянут ко мне руки, тянут – никак не дотянутся. Ветер как дунет – мой плот, бедолага, еле-еле держится.
Думала, думала и придумала – отрезала косу. Из одной доски торчал большашший гвоздь, остряшший конец у него – им и отрезала.
Закинула косу к дедушке – и все.
Уснула, видно, от страха. Может, не дедушка был это и не Семга, а лесорубы на катере возвращались да меня на катер подхватили.
Может, и так, правда, косы моей не было. Ничего, отрастет, это беда разве.
Проснулась я дома. Смотрю – под подушкой бантик синенький.
А ночью дедушка снился. Плывет по Белому морю на большашшей-пребольшашшей Семге, а рядом Домовенок. Тут-то я его и разглядела.
Плывут себе, плывут. И оба улыбаются.
На границе степного солнца
– Где мы?
– В степях Оренбуржья. Спи, Любушка, солнце еще далеко.
Ночь и правда была густая. На разрезанной земле проступала дорога. Машина шла наугад. Ей тоже хотелось спать, но дядя Женя крепко взялся за руль – иначе не умел. «Терпи, – говорит. – Это Любушке можно дремать, а ты давай не подведи старика».
На заднем сиденье заскрипел женский голос:
О-о-о баю-баюшки-люлю,
Любу в люлю повалю,
Спи-ко, Любушка, усни,
Угомон себе возьми.
О-о-о спи-ко, Люба, Бог с тобой,
Аньгел Божий над тобой.
Крылышком помахиват,
Любушку укладыват.
Слышала ли раньше степь северные колыбельные? Может, они встретились впервые, как машина дяди Жени и южная распахнутая дорога. Эти колеса крепли в лесах, на болотах. Из какой грязи выбирались, какие повороты брали! Закалка будь здоров! А здесь до того прямая дорога, аж в сон клонит. Еще чуть-чуть – и взлетит, оторвется машина. Ни одну сосну не зацепит. Пугающий простор.
Женский голос продолжал скрипеть. Он вспоминал, что такое музыка. С каждым словом получалось все лучше. Любушка вскоре уснула.
Машина будто везла настоящий дом.
Две подушки, два одеяла. Четыре кружки, оладьи на четверых. Двое мужчин и две женщины.
«Разве дому положено двигаться? – думалось Любушке перед сном. – Почему оторвался он от земли и понесся от Белого моря на границу степного солнца?»
До степи еще далеко. Мчалась машина от Севера к Югу. Будто не оборачиваясь.
Хорошо, что Север большой.
От Архангельска до Вологодчины тянутся вечные сосны. Лес, и не видно конца. От озер и до самого неба. Долго-долго все было родным и знакомым. Будто за грибами поехали.
Больше всех лес любила Любушка. С детства на беломошнике. Не боялась ни волка, ни медведя. Так и выросла на клюкве – краснощекая. И глаза – брусничный лист.
Дядя Женя тоже лес уважал. Чистокровный помор, такого еще поискать. Рыбачить любил не меньше отца и деда. И рыба шла на него – пол-Архангельска накормил. Да и не принято на Севере жадничать. Сегодня у тебя клюет, завтра у соседа. Так и перезимуешь.
Рядом с дядей Женей сидел парень помоложе. Глаза чистейшие – будто северными реками налиты. Имя какое – Иван! Мама так назвала.
Мама была рядом. Сидела за дядей Женей и пела колыбельную для Любушки – Ваниной невесты. Семья Вани родом из Соломбалы, «болотистого острова» в переводе. Места корабельные – первые суда сам Петр Великий принимал. Ваня всегда гордился, что его прадеды на верфи трудились, по морю ходили, с иностранцами были дружны.
Ване и его маме море было роднее леса. Любушка часто звала их за ягодами-грибами, да так и не собрались.
В этот раз не черника и не грузди созвали их в дорогу.
По Вологодчине бродят лоси.
Любушку разбудил рев – лосиный рев, не иначе. Из тумана вышла лосиха – что ее так напугало, чего она так бежит? Верно, лосенка потеряла. Как же тут не реветь, лес на уши не поднять. «Помоги ей, Господи, помоги», – молится сонная Любушка.
Будто в бреду мерещатся сборы в дорогу, Рождество Богородицы, голос Вани:
– Люба, война. Собирайся.
Война не была новостью, она тянулась от самой зимы. Ждала перелетных птиц, распахивала поля, собирала на редкость щедрый урожай. Рядышком с людьми.
Тем временем ехали по местам преподобного Дмитрия Прилуцкого. Когда-то и его завела дорога в леса Вологодчины, где он основал Спасский собор. Преобразилась тогда Вологодчина. Монастырь вырос вокруг собора. Любушка дважды молилась в нем о Ване.
И сейчас помолилась – издалека. Монастырь мелькнул в стороне. Только Любушка и заметила.
«Люба, война. Собирайся», – мерещилось снова и снова.
Письма летели повсюду – по лесам, по горам, по степям. Мужчинам писала война.
Ваня больше не мог ждать. Война сводила его с ума. А значит, с пути.
Природа подарила Ване кристальный разум. Вот и стал он не просто ученым, а кристаллографом. Говоря по-простому, изучал твердые тела. Любушка своей деревне объясняла так: «Есть на свете вода, есть воздух, а есть твердь – ее-то и любит Ваня всей душой».
Любушка выросла на заповедях Христа. Ваня – на заповедях Лихачева. Оба знали одно: война не бывает светлой. Светлым бывает снег, особенно северный. Светлым бывает слово, особенно северное. Светлым бывает дом – деревянный и с белой печкой.
Люба, бери самое дорогое. Завтра мы уезжаем на границу степного солнца.
Любушка бросилась к письмам, открыткам, билетам из музеев, театров, поездок. Хранила в коробочке – называла «шкатулкой для светлых дней». Знала, что пригодятся.
Подорожники надо испечь. Лучше всего получались оладьи – за них и взялась. Только летели – одна за другой. Пышные как никогда. Будто всю юность готовилась к этой дороге.
«А как же наши зеленые стены? – думалось Любушке. – Мы красили их вместе. Стол мастерили сами. Я вышивала скатерть. Ваня выращивал фикусы. Боже, как они подросли!»
Та ночь была нестерпимо длинной. Ваня до рассвета целовал грудь Любушки. Жадно, будто ребенок, впервые увидевший свет.
– La sérénité![1] – на выдохе шептала мама.
Черные купола уходили в прозрачное небо. Солнце – нелепая радость! – еще согревает. Как же найти слово, чтобы назвать разом спокойствие, ясность и чистоту? Тишину благостную, когда внутри и вокруг – свет?
– La sérénité! – на выдохе вырывалось.
Бывает, слово найдется – и нарадоваться не можешь. Думаешь: как раньше жил без него? Порой из далекого языка придет, но так на душу ляжет, будто родное.
– Quel jour serein le ciel presage! [2]
В ярославское утро ворвался Шиллер. Мама сама удивилась. Еще девчонкой читала «Вильгельма Телля». Книгу под мышку – и на реку. В лодке любила читать. Папа всегда разрешал. А мама приносила перчатки: «Руки береги, Светланка».
В доме напротив жила тетушка Лена. По рожденью Селин, корнями француженка. «Имя береги, Светланка. Только кажется, что его нельзя потерять. Легче перчаток, мой ангелок. А порой и самой оставлять приходится», – повторяла тетушка Лена.
Светланка бегала к ней за книгами – так и выучила французский. Ни на одном корабле, что приходят в Архангельск, не найдешь столько заморского, сколько в шкафу тети Лены.
Ох уж этот Вильгельм Телль! Первая любовь Светланки. Смелый, духом свободный – легендарный герой далекой страны. Но будто родной молодой северянке.
«Какой безмятежный день предвещает небо», – повторяла мама и будто не верила.
И правда – ехали в колокольном звоне. Мелькали Илья Пророк, Параскева Пятница, Архангел Михаил. И дома – в свежей листве.
– Вот она – la sérénité du monde[3].
На секунду маме хотелось выхватить руль и поселиться прямо здесь. Где солнце не знает границ.
Но увидела Ваню и Любушку.
– Какое благостное слово – un esprit[4]. Разум и дух – воедино, в одном слове. Сохранить, только бы сохранить. Вот спасение – un esprit serein![5] Только бы перевести.
Выдох мамы врезался в окно. Безглавая деревня. Звучит «Прощание славянки». Провожают пятерых.
Над Ивановской областью было истинно левитановское небо. Насыщенно-синее. Звенящая лазурь. А под ней горящая осень – тоже левитановская.
Любушка опустила стекло и протянула руку. Казалось, она касается каждого дерева.
– Ваня, помнишь в Третьяковке? «Над вечным покоем» и «Золотая осень» – только наяву и неразделимо вместе! Разве не чудо, Ваня?
– Люба, мы были в Новой Третьяковке. Смотрели Малевича, не Левитана. Путаешь.
Любушка ничего не путала. Прошлая осень. Под зонтом в Лаврушинский переулок. Ваня мечтал увидеть Рублева. Потом наверх, к Левитану. «Гляди, это не живопись – поэзия». Скамейка посреди зала. Крепкое плечо Вани. Так и сидела бы всю жизнь.
А Ваня забыл. Любушка не обиделась, только вздрогнула: «А что еще сотрется из его памяти там, за границей степного солнца?» Любушке стало зябко. Подумала: «Ветер» – и закрыла окно.
Одна Любушка приметила поворот на Плёс, который мигом остался позади. Два лета подряд она проводила Яблочный Спас у подруги в левитановском Плёсе. Какие яблони над Волгой! На Севере таких не найти. Любушке так хотелось показать их Ване. Она писала ему стихи, посылала в конверте с веточкой:
Над вечернею Волгою алою
Запах яблочный плыл дотемна.
Как умела, его собирала я —
Для тебя, для тебя.
Тем временем небо чернело. Собирался дождь.
Урчало в животе у дяди Жени. Пора обедать.
Дядя Женя был другом семьи.
По молодости чего не дружить – весело, шумно. А как заболел папа у Вани, ходить занемог, один друг и остался. Забежит дядя Женя в гости, закурит, байку затянет – хорошо сразу.
А с виду такой суровый. Брови – на все переднее зеркало. Спросонья Любушка даже вздрагивала. Но потом смотрела на руки дяди Жени, и становилось спокойно-спокойно. Они будто вылеплены, чтобы держать руль.
Иногда и лопату – землю он очень любил. Бывает, неделю пьет, но, как морковку полоть пора, – ни сорняка не пропустит. Каждый рядок на коленях выползает.
Разгорячили дядю Женю пустые поля за окном.
– Раньше соседские войны велись за каждую сотку. А нынче только и слышишь: «На кой она мне».
С обеих сторон дороги чернеет густой борщевик. Осенью люди жгли его, все равно ни конца ни края. Будто гнилые кресты – зонты у дороги.
По радио передают: «Наша армия наступает… новые земли…»
Тем временем к Нижегородчине подступал туман. Брал поля – одно за другим. Ни домов, ни кафе, ни заправок. И где теперь пообедать?
– Дядя Женя, резные окна! – разглядела сонная Любушка.
И правда – резное окно. Самовар пузатый да кот не меньше. Пустые столы и женщина в отчаянно нарядном фартуке.
– Говорите быстрей, у меня две руки.
А спешить было некуда. Столы пыльные. Ни души. Только кот все попрошайничал. Хозяйка мигом такое застолье устроила! Путники хлеб не просили, а она полбуханки нарезала.
«Какая печаль в этой женщине», – думалось Любушке.
«Какие здоровые порции!» – радовался горячим щам дядя Женя.
Хотели приметить кафе, но нет его на картах. Явилось оно из тумана – в туман и ушло. Спасибо вам, добрая женщина.
Машина неспешно пробиралась на ощупь. Фары – вспышки в тумане. Сквозь радио слышались голоса за окном. Людно в тумане, лопата звенит.
Заворчал дядя Женя:
– Странный здешний народ. Запоздали поля убирать. И погоду странную выбрали.
Резко туман отступил. Проезжали сельское кладбище.
– Да все против войны. Кому она, проклятая, нужна, – разошелся дядя Женя.
– Но раз мужчин собирают, значит нужна, – главным нужна, – не смолчала мама.
– Главным видней. Скажут воевать – пойду, куда денусь. Я присягу давал. Слово, как хошь, держать надо.
Ваня мигом отозвался:
– Дядь Жень, как же совесть…
– У нас в присяге про совесть не было. Дали приказ – шуруй, некогда обсуждать. Это тебе не наука, Ваня. Сказано убивать – иди, куда деваться.
Дело было к ночи. Радио все трещало, чтоб дядя Женя не уснул. А утром сам себя развлекал. Без остановки говорил о помидорах, что народились летом. О здоровенной щуке, что клюнула на Кенозере. О старой, но крепкой удочке, по которой тоска взяла.
«Хорошо, что пропало радио», – думалось Любушке.
Закат вскрывал все живое.
Горизонт предельно красный. Лес бы укрыл, защитил. В оголенных полях, казалось, подсолнухи гасли один за другим.
И вот – поле потухших подсолнухов.
«И зачем я взял ее с собой? Погаснет Люба вдали от леса».
Ваня знал: граница степного солнца незримо близко. За ней – страна Солнца, где вода дождевая дороже любых монет. Болот и в помине нет. А Любушка прибежит, бывало, с корзиной клюквы.
– Отвела я душу на болоте. До чего ж оно говоркóе! Делаю шаг – отзывается. Привечает. С ноги на ногу перекатываюсь – ажно хлюпает! Движется, Ванечка, дышит со мной болото! По науке так не бывает, верно?
Ваня много читал о стране Солнца. Говорят, города друг на друга издалека смотрят. До того ясная земля – истинно солнечного цвета. И глаза у людей – раскаленные степи. Коней уважают – как на Севере.
На рассвете показалась Чувашия.
– Бе-е-е.
Стадо овечек кружило у заброшенного магазина с надписью «Хӑтлӑх».[6] До того голосистые, никаких петухов не слышно.
– Эки говоруши выискались! Малы-маляшши, да э́сколь высокóньки ихни голосишша-то, – вдруг заговорила Любушка на языке родной реки Пинеги.
Затормозил дядя Женя, любопытно стало, что за овечки такие.
Ходят себе кругами, ходят. Сами себе на уме. Будто и нет большой дороги поблизости.
В кругу овечек заслышалась музыка:
Уй варринче, лаштра юман,
Атте тесе, ай, кайрам та.
Килех ывлам, ай, темере,
Чун, хурланче, макартам та.
Из круга выходит старушка – ростом не выше овечек.
«Какая тоска в этом голосе», – думалось Любушке. Нежданно-негаданно встретились их глаза. Брусничный лист и черная рябина. Ни слова, ни звука – лишь песня в ответ:
Що-то во нонешном да во годи
Тежело жить да во народи.
Молодому да человеку,
Молодому да холостому.
Що из Питеру, из Сенату,
Скора почта да прибегала,
С государевыма да указми,
Со указми да со приказми.
Всё указы да процитали,
По губерням да россылали,
По меленьким да воло́скам.
Молодых-то робят имали,
Резвы ножицьки да свезали,
Белы руцюшки да сковали,
В дубовы-ти сани валили,
Во Архангельской отвозили,
Все под меру да становили.
Медна мероцька забреньцяла…
Большая дорога настойчиво зазывала. Исчезали стадо овечек, низенькая чувашка и пинежская рекрутская песня – так и осталась она отголоском в далеких землях.
Впереди – продувные просторы.
Дядя Женя по березам приметил, откуда ветер чаще дует:
– Дружно березы склонились, покорно. Не то что наша северная лиственница. Пустит корни – кажется, вся земля в округе на ней и держится. Люблю ее. Мало теперь на Севере настоящей ядреной лиственницы.
Все лето Любушка отжила в деревне. Ягод насобирала, целебных трав заготовила.
В Татарстане лето будто и не закончилось. Временами трава июльского цвета. Хорошо косятся луга – благодать.
Любушка с детства научена конец лета по Илье отмерять. С Ильина на Севере вдруг замечаешь, как ночи потемнели, как трава потухла, как ты сама пробегала летечко да успевала ли оглядываться.
Прощание с летом пахнет чистыми полями. Любушка с детства традицию завела. Картошку выкопает, ведро перевернет и давай полем дышать. И оно дышит. И дождь накрапывает. Казалось, еще вчера желтела на поле ботва, а сегодня только запах ее – несмелый.
За окном не знают конца чистейшие поля Татарстана. Все ближе и ближе к югу несется машина.
– Правда теплее. И каждый клочок распахан, вот уважаю! – Дядя Женя распахнул окно и жадно смотрел на поля.
А Любушка всё проглядела. Бабушка снилась.
«Любушка-голубушка, ты как поживашь-то?
Я-то помаленьку-потихоньку.
Каки таки новости в нашей Пинеге?
Первы заморозьки пошли. Дровца берегу, по два раза не топлю. Мне одной и так дородно. Кошку только не заморозить бы. Второй день в шкафу у печи спит, представляшь. Тепло ишшет, хитряшша така.
Ты звони хоть изпоредка-то, Любушка. Знашь ведь, я без твоего звоночка-то сама не своя…»
А какие звонки в дороге.
«Не дай бог бабушка по голосу заподозрит неладное… Но совсем не звонить… Что же делать-то…» Который день Любушка не знала покоя, даже во сне.
Беспорядочно сёла мелькали.
Выйдет на дорогу деревня – одна, другая – и скроется за холмами. Запомнить бы их имена, да не поспеть глазу за табличками кособокими.
– Сейчас узнаем, где мы. – Ваня нашел карту. Забыл вовсе, что прихватил в дорогу.
Непростую землю проезжали. Границу трех поселений – Татарстана, Башкирии, Оренбуржья. Поясом узким тянулась дорога. По левому краю – Башкирия. Где-то там, впереди, – Оренбуржье. Вокруг еще Татарстан.
– На границах вечно разруха какая-то! Туда-сюда села перетягивают. Ясное дело, откуда взяться ядреным домам. То ли дело наши, северные великаны!
Любушка глаз не сводила с наличников. Дома и правда скромные, хилые. Многие брошены вовсе. Но окошки до чего нарядные!
«А когда-то из этих окон смотрели на мир. Большой и малый», – думалось Любушке.
Листья летели – здоровые, красные. Осень, багровый сентябрь.
Дядя Женя разошелся, видно, по дому тоска проступала.
– Чую, земля на границе немало крови впитала. Не то что наша, северная! Видать, самая чистая земля на свете. Вот повезло нам! Борьба у нас, видать, особая – с холодом и медведями. У них отвоевать земельку надо, а там уже дом смекать. Кулаками и махать-то некогда!
– Так в свое время романский стиль и возник, – отозвался Ваня. – Тысячу лет назад очень любили воевать. Не до науки было, только в монастырях и читали. Вот и начали монахи воинов уговаривать: мол, воюйте, но не каждый день. Воскресенье – выходной, например. Потом и дни поста сделали мирными. Заметили, что времени, сил и золота больше остается. Из крепкого камня стали строить – и монастыри, и городские стены. Так и стоят они тысячу лет.
Мама видела эти крепкие зáмки, повидала по молодости мир. Но вспомнились вовсе не они.
– Помню, позвали меня переводчицей в страны Гор. Дело молодое, быстро все подружились. Лето – горячее, спелое. Меня и друзей угостили домашним вином. Рванули на мост. Под нами река Дунай – граница между странами Гор. Выпьем в одной стране – раз по мосту – выпьем в другой. И знаете… вкус горного вина, дружба, азарт – все оставалось прежним. Ничего не менялось от беготни нашей. Главное не менялось.
За разговором быстрее дорога летит. Вот-вот и граница степного солнца.
– Любушка, не спи давай, байку расскажи-ка, быстрей приедем, – бойко рулил дядя Женя.
Как раз показался монастырь за рекой. Любушке вспомнилось, как с сестрой ездили к матушке Александре в пинежскую деревню Верколу.
– С утра собрались в монастырь за реку. Да только разморило с дороги, проспали мы с сестрой перевоз. Ничего, говорю, река обмелела, пешком перейдем. По плечи в воде ступали. Течение бурное, но не сбило с пути. Успели на службу. Обратно придумали тоже пешком идти. Ветер южный, течение с севера. И мы – вольны выбирать, куда идти. Давай, говорю, к роднику. Его слышно задолго. Громче ветра шумит родник. Пьем ледяную воду – жарко. На гигантском камне – гляди – колокольчик. Если он забрался, и мы сможем. Сидим на камне. Сестра, колокольчик и я. До чего хороша река в роли пограничья, не мной заведено. Вернулись в мир. Тут мухи звонче, о еде думается чаще. Обед до чего простяшший. Суп грибной. Картошка с грибами. Черника с молоком. Колобок веркольский – наверсытку. На вечеру́ матушка Александра учила чистить рыбу и греть самовар. Не умели мы. Сидим под низкими потолками. Закат через кружева занавесок на лавки прыгает. Непрошено-незвано. Еще бы в такой дом не рваться. Самовар во главе стола. Гостей полна изба, хлеб с маслом, песни пинежские…
Там, где небо чисто-чисто,
Где ночь белая лежит…
Откуда ни возьмись, белка дорогу перебежала.
Дядя Женя аж подпрыгнул:
– Да, давненько я столько жизни разной не видывал, сколько за эту дорогу.
Птицы бились в стекло.
Одна за другой. Белыми, черными каплями.
– Этой беды еще не хватало, – ворчал дядя Женя, включая дворники. – Сразу видно, степные птицы – не ходили они в море. Море живо научит – нечего без толку жизнью кидаться. Ладно бы защищали гнезда, а тут! Ой, окаянные!
Дороги срастались, ветвились. Видно, близится город.
– Светка, щелкни-ка меня с надписью «Оренбург». А то мужики не поверят, что я так далеко забрался!
Подзабыли в дороге, что города большие бывают на белом свете. Заплутали немного.
– Ну ничего, экскурсию вам устрою. Поглядим, как люди живут. – Дядя Женя все тараторил. Остальные нелепо молчали.
Дядя Женя с детским азартом смотрел на новые дома. Высоченные, яркие, пестрые.
– Ого, понастроили хоромы! Уж никто на улице не останется!
А Любушка только и смотрела на листья. Слишком простые цвета – красные, желтые, рыжие. Понесся один высоко-высоко. Резво кружился листок. Засиял в вышине и упал.
«Столько окон вокруг, но приметил ли кто… да разве до листьев там – высоко-высоко».
Любушка стала считать этажи и уснула ненароком.
Проснулась от бойких голосов. Дядя Женя и Ваня снова о чем-то спорили.
– Ванька, ты знай, я тебя не осуждаю! Светлая ты голова, зачем тебе под пули!
Нравилось Любушке, как они спорят. По-доброму, не со зла.
А за окном зарычали машины. Большие и маленькие – выстроились в ряд. Ни конца ни края не видно.
– Ваня, а где же граница степного солнца?
– Приехали, Люба. Подождем немного, все по очереди проедут. Не волнуйся, все хорошо.
Потихоньку доели татарский хлеб, чувашский сыр и ягоды северные, что Любушка припасла. Так вечер и скоротали.
И снова рычали машины. Началась животная схватка машин.
Обгоняли, толкали с дороги, гудели, кричали.
«Господи, что происходит?»
Не до вопросов Любушки было.
– Совсем обезумели?! Куда они?! Женя, иди на обгон! – вспыхнула мама.
Дядя Женя и глазом не повел. Крепко держал руль. Прямо перед ним с дороги слетела машина. Дядя Женя вышел помочь.
– Сейчас, – говорит, – разберемся, сидите на месте.
Вернулся такой же спокойный.
– Один водитель уснул, бедолага. Вот и взбесился другой, третий. Ох, горячие. Дорога горячих не любит.
Тишина наступила в степи. Вдруг заводится мотор вдалеке – друг за другом заводятся остальные. Резкий животный рев, но уже ненадолго.
Трогай.
Быстро темнеет в степи. Раз – и упала ночь.
За рулем дежурила мама. Глаз не сводила с чернеющей пустоты. Вдруг загорятся фары, надо быть начеку.
Маме хотелось наружу. До того опостылел мир через стекло.
И вот она – степь. Холодная, мрачная, дикая.
– Какое звездное небо…
Мама видела разные звезды. Римские, пражские, венские. Когда-то была переводчиком, но забыла она языки. «Да, – говорила она звездам, – есть на земле нечто вне языков и границ. „Мама“ скажу, и меня поймут, обогреют».
– Замерзла, Светка? Бери давай фуфаечку! – Дяде Жене тоже не спалось, потянулся на воздух. – Ох, в баньке погреться бы! Третий день о ней мечтаю! После бани вздремнуть – святое дело. Весь размякнешь, как хлеб в рыбной подливе. Косточки мягоньки, невесомы. Помню, топил баню последний раз. Вдруг – лиса! Кинул ей сухарик, другой. Каженный день приходила, пока ты меня в дорогу не выдернула. Как там лисичка моя поживает, чем кормится? Потеряла меня, наверное…
Обоим не спалось. Глаз не сводили с границы степного солнца.
Силуэты разные виделись. Нет, не мерещились – люди! Люди шли на границу. Отчаянно шли пешком. В пограничной степи – до того большой! – можно вырастить город, несколько деревень. Вместо этого – шум чемоданных колес. И звезды – такие ненужные.
– Я назвала бы это «Исход детей». Гляди, одна молодежь идет. Да, Женя, останемся мы без внуков.
Дядя Женя раньше не думал о внуках. А в эту минуту – странное дело! – будто голыми показались колени. Так захотелось, чтобы кто-то маленький и родной сидел на них. Представил, как ведет на рыбалку: «Да! Даже если девчонка! Удочку полегче смастерю, потянет!»
Тем временем мама читала стихи любимого поэта:
Тише… это жизнь уходит,
Все любя и все губя.
Слышишь? Это ночь уводит
В вечность звездную тебя.
– Эй, Светка, ты давай не хорони меня раньше времени! Я еще не всю рыбу поймал!
Будто резали водопад среди ночи.
Неведомый гул захватывал спящую землю.
«Откуда взяться воде в оголенной степи?» – спросонья думалось Любушке.
Казалось, на дорогу падают тяжелые капли. Дорога с трудом выносила их.
Любушка проснулась одна и выглянула в окно.
Сотни людей шли на границу степного солнца. По густому асфальту сотни колесиков – шли чемоданы. Непрерывный утробный звук.
Любушка судорожно вспоминала голос родной реки. Будто искала оберег, что незримо при ней. На Пинежье много пещер, водопадов. Особый северный край. Любушка знала по голосам студеные родники, подземные озера и водопады, что камня сильнее. Выйдет вода своевольная, пробьется вода к человеку – грозной покажется поначалу. Любушка не боялась, вслушивалась. Окунала руки и ноги в холодную воду. Ни мурашки не пробежит.
И вот сидит она у границы степного солнца. Один на один с незнакомой стихией.
«Где же ты, Ваня, где?..» – шептала Любушка разбуженной земле.
Толпы людей продолжали идти. На спинах набитые рюкзаки, на руках уставшие дети. Мама вела сына. Жена догоняла мужа. Дочери шли за отцом.
Сама того не ведая, Любушка очутилась в этой реке. Горным потоком неслась она прямо к рассвету – темнота начала отступать. Силуэты виднелись, но Ваниных глаз не видать. Любушка ловила бегущие лица. В одних – пугающее спокойствие. В других – уже не пугающий страх.
Шли люди, машины стояли. Чуть-чуть – и врастут в землю гигантские грузовики. Горным хребтом станут.
«Что везут они в страну Солнца, что желают и ждут ее жители?» – думалось Любушке.
В машинах поменьше слышались плач и смех. Папа укачивал сына. Мама кормила двойняшек. Пара лежала в обнимку. Старик досыпал в тишине.
Целое селение выросло посреди степи.
Мужики сигареты делили. Дети делились игрушками. Соседи делились водой и хлебом. У дороги пустые бутылки, тухлое мясо, пестрый ковер – старик на коленях молился.
Повсюду звучала музыка на далеких языках, что встретились нежданно-негаданно на границе степного солнца.
Долго ли, коротко – Любушка продолжала идти.
– Где же ты, Ваня, где…
Послышался голос:
– Девушка, а девушка! У тебя губы синие! Давай чаем горячим угощу!
«Уходя с кладбища, не оборачивайся», – нежданно вспомнилось Любушке.
«Руки приложи к печке – всю хворь вытянет».
Любушке мерещились белая печь и бабушкин голос. И правда, погреть бы руки, да где взяться печи на границе степного солнца.
«Уходя с кладбища, не оборачивайся. Позовешь за собой ненароком безутешную душу, скорбь неприкаянную».
Но Любушка обернулась.
– Девушка, а девушка! Да не бойся ты дядю Оскара. Баранина сочная, дынька спелая. Подойди давай, не обижу!
Любушка правда озябла от ветра степного. Сманили ее запах пряного чая и пестрый узор на тарелках. Захотелось в руках подержать расписную посуду, поглядеть на нее поближе. На Севере краски неброские. На столах – белые скатерти. Посуда цвета земли – деревянная, глиняная. Каемочкой красной украшены блюда и ложки.
– Горячий чаек, только с огня, – протягивает расписную пиалу незнакомец.
Трое мужчин сидели вокруг огня – горелки дорожной. Говорят, шестой день живут на границе степного солнца.
– Меня дядя Оскар зовут. Я домой еду. А ты, красавица, куда идешь?
– Жениха ищу, дядя Оскар! Не видели жениха моего? Светлые кудри, глаза родниковые…
– Не реви давай, найдется твой жених. У меня вон дома жена, а у дяди Рустама целых две. Тоже потеряли нас. Подлить чайку, красавица?
Чай был ядреный, с молоком. Любушка никогда такого не пила, к варенью больше приучена. Говорят, в стране Солнца любят чай с молоком.
Любушке так захотелось простого молока, без чая. Как в деревне родной – забежать к тете Шуре Ширчихе на вечернюю дойку. Целую крынку зараз – еще теплого.
Вспоминались Любушке прозвища пинежские. Шура Ширчиха, Манефа Карасиха, Маланья Кузеиха… Будто впервые услышала их чудную мелодию.
– Ты давай не мечтай, а бери мясо горячее! Давно жениха-то ищешь?
– С раннего утра, дядя Оскар… Проснулась, и нет его глаз родниковых…
– А наш Карим тебе не приглянулся? Смотри, какой парень! Щедрый, добрый…
Тихо сидел у огня молодой парнишка. Услышал имя свое, покраснел, поглядел на Любушку. И правда глаза добрые.
– Что вы, дядя Оскар! Побегу я Ваню искать. Спасибо за щедрость вашу, дыни вкуснее я отродясь не ела.
– Ты погоди давай. Еще погрейся, сил наберись. До границы степного солнца часа два пешком.
И начал дядя Оскар о пути своем рассказывать. Родился он в стране Солнца. На юге – высокие горы. Под ними поля, где растет все на свете. Только поливать успевай.
– А речка? Есть у вас речка? – забеспокоилась Любушка.
Дядя Оскар гордо достал фотографию – дочка его и Большая река. Вскормила эта вода и отца, и деда, и самого дядю Оскара. Теперь и детей его кормит.
– Вся семья моя выросла у Большой реки. Горами укрылись. Какой мир за горами? Никто и не видел. Зачем? А мне так хотелось! Молодой был, упрямый, как ты, красавица. Жену завел, как полагается, дом построил, детей нарожали. Но нет покоя, за горы тянет, и все тут! Говорю жене: торговать поеду, не могу больше. Накуплю всякого-разного за горами и вернусь. Так я весь мир посмотрел, представляешь, красавица? Вот еду домой, а на границе народу, откуда и взялся!
«Пестрая речь у дяди Оскара, как узор на чашечках», – думалось Любушке. Глаз оторвать не могла от посуды. Виделись на ней горы, травы и небо, синее-синее. Вот они, солнечные края дяди Оскара, где дыня растет, будто картошка. Где дочки его дожидаются.
Когда все дороги ведут в никуда, настала пора возвращаться домой.
Любушка заслышала радио.
«Может, и правда назад повернуть? К машине… Может, разминулись мы с Ваней… Может, ждет меня, дожидается, места себе не находит?» – думалось Любушке.
Ветер с границы насквозь продувал. Будто назад отгонял неприкаянных путников. Люди всё шли и шли.
Оступилась Любушка, не устояла. На ладони упала. Капнула кровь на дорогу и тут же рассеялась – ветром, шагами людскими.
«У волка боли, у медведя боли, у лисички боли, а у Любушки все заживи», – приговаривала пинежанка, как учил ее дедушка.
И правда, боль отступила.
Тучи собирались по степи. Темные-темные. Укрыться бы в машине, пока дождь не зарядил.
– Никуда без Вани не пойду, слышите? – сама того не ведая, вслух прошептала Любушка, глядя в небо.
Будто услышали тучи упрямый шепот. Ваня шагал навстречу.
Со всех ног побежала Любушка. Без оглядки помчался Ваня. Сама степь расступалась для них.
Встретились руки их. Ветками прочными обвились. Ни нож, ни пожар не расцепят.
Так и вернулись они к машине, не помня дороги. Только черные тучи по краю степи.
Дядя Женя и мама как раз раздобыли горячий чай. Выскочили из машины.
– А я говорил, вернутся! Ребята, ну вы даете! Мама Света поседела, пока вы гуляли.
Ваня обнял потухшую маму. Крепко, как никогда. Начал было рассказывать, как ушел он один среди ночи. Своими глазами увидеть ее наконец – границу степного солнца.
Дошел.
«Куда же мы дальше, Ваня?» – читал он в глазах дяди Жени, мамы и Любушки. Не выдержал Ваня, ответил:
– Довольно, убейте меня. Я не понимаю, слышите, не понимаю, почему человек должен бежать от земли, на которой полезен? С которой сроднился, которую знает и хочет познать! Это абсурд, слышите?! С одной земли бегут, на другой умирают, на третьей меняют флаги – разве в этом суть земли?! Дарить жизнь и куда реже ее забирать – вот ее суть, слышите?! Вы не знаете, на что способна земля, а я знаю, слышите?! Дайте мне землю, и я докажу! Неизмученную, хотя бы горсть! Я докажу, докажу, докажу…
Ваня упал на грудь Любушки. Они сидели прямо на земле. Мама присела рядом, прямо на землю. Трава молча припала к ним. Собирался дождь.
Дядя Женя не знал, как подступиться. Присел рядышком, прямо на землю.
– Вань, эт самое… Мужики радио поймали… Грят, малёха – и победим… Поедем домой, а?
Когда-то давным-давно жил творец по имени Леонардо. Размышлял он об истинной окраске листвы. Ему думалось, художник должен сорвать листок с дерева, которое хочет изобразить, и по этому образцу приготовить свои краски.
Но хватит ли на земле листьев для каждого художника? Их полет по осени только кажется вечным и неизбежным. Одни листья не распустятся по весне. По вине человеческой или вовсе от холода. Другие листья сгорят на заре июля. По вине человеческой или вовсе от крепкой жары. Остатки догорают под ногами. Прямо сейчас.
Что же останется художнику?
Неистово-желтый рассвет на границе степи.
Двое мужчин и две женщины на остывшей земле.
И солнце, что наконец светило им в спину.
Неистово-желтый свет.
Марфа строила дом
Я стояла одна на Высоком угоре.
Отсюда река нараспашку. По обе руки. На реке стоит наше Беловодье. Дома на угорах соединяет река, ограждают леса и болота. Здесь меня угораздило родиться.
Вся жизнь вокруг одной реки. Даже главные дни в году – ледоходные. Веками заведено было ждать, когда очистится река и откроется летняя дорога. Ледоходные дни – пограничные. Старая дорога разладилась, а новая только наметилась. Помню, смотрю на льдины – белые, быстрые, – ощущается направление, а затем и путь проступает. Самые смелые беловодцы скорее лодки спускать, но зачем спешить, все своим чередом, успеется. Лед не может идти вечно, он точно закончится, как же иначе.
Разве можно было так доверять реке?
Сбились со счету, сколько живем без ледохода.
Что-то разладилось в Беловодье. То ли мы разладили с рекой, то ли она с нами.
Угоры в Беловодье разные, мои – Кулойские. Отсюда и мама, и папа.
Я с детства приучена к реке в любое время. Летом дни сами собой около воды проходят, а зимой дедушка показывал, что вода продолжает жить подо льдом. Холода у нас крепкие, долгие, но река приспособилась к ним. Знаю, она не промерзает насквозь, а просто укрывается на время. Видела своими глазами, что есть вода подо льдом. Значит, даже в самую долгую зиму ждет, когда вспомнят ее, позовут.
Сейчас разве заглянешь в прорубь – невиданно толстый лед. Дедушка пробурил бы, но нет его. Дяде Юре такой лед не осилить, а папу я давно на реке не помню. Никанор, жених мой, совсем не приучен к реке. Он родом с других угоров, Широких, в устье нашей реки. Они от воды подальше, и, видно, правильно – нечего смотреть на лед.
На угор хожу часто – вспоминать реку. Здесь лиственница приметная – потому что одна. Бабушка говорила, берега на лиственницах держатся. На Кулойских угорах осталась последняя. Ветки белые, хрупкие. Что дерево, что река – теперь одинаково ледяные. Прилетят вороны оравой, и хрустнут ветки, одна за другой или вовсе разом.
И тишина до треска. И схватиться не за что.
В такие минуты хочется петь. Как умею, так и пою.
По траве-мураве нынче бродят вороны,
Да и та ли трава, что звалась муравой.
Где же ты, журавель, во какие стороны,
Во какие края мне лететь за тобой?
С журавлем всегда приходило тепло. Надеялись на него из года в год.
Во многое верили. Все Беловодье поверьями связано, не только единой рекой. Она до самого Белого моря течет. Верили, море укроет, если зимой сберегать снег чистым, а по весне сбрасывать его на льдины. Каждый дом сбережет хотя бы один сугроб. Потому и море остается Белым – столько белизны, сколько мы в снеге сберегали, нигде не найти. Бабушка говорит, со двора каждый сам свой сугроб тащил, а по кромке реки вместе белизну собирали – со всех угоров лопаты идут. Вдоль реки и трава первая.
По пути к морю вертятся льдины, трутся, переворачиваются, потому и реке чистый снег достается. Наши летние ночи так и называют белыми – что-то да светится на воде, темноту разгоняет. В это светлое время и работали больше обычного, сил на разное дело хватало.
«И дело было общее, и радость единая», – бабушкины слова. А я помню только белые льдины на темной воде – не дело, а образ его. Сколько раз хотела Файке, младшей сестре, рассказать ледоход во всей его полноте, но только льдины описала.
– Ма-а-ар-фо-о-у! Где-е ты?! Марфа! Иди домой! Разве в такую серь пробьется река?! Другой день выберет! Не найти мне тебя в такую ситуху, ажно в глазах рябит… Ма-ар-фо-о-о-у-у-у!
Бабушкин голос катался по угору. И правда, лучше не скажешь – вокруг ситуха началась. Будто снег через сито на небе просеивают. Мелкий, частый снег. Трудно идти и видеть, но постепенно будто зорче становишься, смотря на мир через белую рябь.
Разглядела – ворона летела стремительно вниз. С верхней ветки прямо на лед. Серые крылья стали серым пятном. Раньше смотрела с угора во все стороны, думала: вот бы несколько жизней, как же в одну уместить всё, что вижу вдалеке? А теперь думаю, как бы одну не обронить.
– Бабушка, я иду!
На Кулойские угоры повадились волки.
В темное время ходят, в светлое пока что побаиваются. Волки таскают собак. Наутро проснешься, а у будки цепь и косточки. Сама не видела и видеть не хочу. Бабушке рассказывают, а она мне.
Многие стали собак в дома заводить на ночь или хотя бы с цепи отпускать, чтобы сами спрятались. Порой хозяева забудут их с утра привязать, вот и бегают собаки по угорам.
Первое время, когда отпустили собак, я никуда далеко не ходила. До лиственницы – и скорее домой. С детства собак боюсь, это у меня от мамы. Она как от огня побежит, если собаку увидит. Мой страх поменьше – лая собачьего боюсь. Бабушка надоумила кусок хлеба с собой брать. Мало ли встретится. Брошу в сторону и скорее убегаю, пока тихо. С хлебом стало не так страшно.
Я думала, волки из леса пришли. Леса тоже всегда опасалась. Он дремучий в наших краях, своей жизнью живет, сам себе на уме. Видно, и лес был не готов к такой длинной зиме. Даже волки нахолодались, наголодались, вот и пошли к людям, к реке.
Оказалось, волки идут с того берега. Сначала не поверила бабушке, а она говорит, и раньше волки из-за реки приходили зимой, обычное дело. Тем более за рекой нежилые места, а у нас, на правобережье, чем-то да поживятся.
– Бабушка, разве не Андельские угоры были за рекой? Выходит, волки с Андельских идут?
– Ой, Марфуша, на воде вилами писано, что Андельские были напротив Кулойских. Так мне бабушка Марфа говорила, но что ты хошь от столетней старушки? Может, она чего и напутала.
А я верю бабушке Марфе. Она мою бабушку вырастила, как родную. В соседнем доме жила, он и сейчас держится, навещают его внуки и правнуки. Разминулась я с бабушкой Марфой на земле, но верю в ее твердую память. Чему еще верить, если не памяти? На ней Беловодье всегда стояло. Прожитое редко записывали, человек передавал человеку – доверия больше было, чем бумаге. Пока что-то помнится, значит, живет. Так в ста́ринах сказано, которые я с детства запоминала за всеми подряд.
Бабушка Марфа владела словом, и я будто услышала его голосом моей бабушки. А если подумать… слово могло и раствориться, а с ним и память накопленная. Не знаю, помнят ли слово бабушки Марфы ее внуки. А Манефа, бабушка моя, – не родня ей, просто девчушка, которую жалко, без отца растет, пускай иногда забегает, кто ей печь натопит, пока мать на работе, – запомнила слово и в свой дом принесла. Многое в нашем доме окутано словом бабушки Марфы, ее житейскими мудростями. Только сейчас начинаю понимать это, а бабушке Манефе и не нужно понимать. Пускай живет по своей вере, лишь бы речь ее дольше была ясной. Тогда и на мой дом, и на Файкин ясного слова хватит.
Словами бабушки Марфы и дошли до меня Андельские угоры:
– В один ледоход пролетели над рекой три белых журавля. Тепло принесли и сами остались жить напротив людей. Никогда кулогорцы раньше не видели, чтобы так ладно жили. На реке только и раздавалось: «Андели! Андели! Андели!» Старинное слово, большой свет в нем накоплен. На этой радости и обжили тогда угоры на левом берегу. Река не разлучила, наоборот, прочной ниткой связала два берега. Порой андельство – так теперь называли особую душевную радость – и на небе, и на земле, и на воде стали подмечать. Андельство передать хотелось – кто на дереве, кто на глине, кто на ткани выпишет. Построили первый андельский дом – чтобы в нем друг с другом делиться. Потом и другие андельские дома пошли. За долгие годы много андельства высмотрели. А самое редкое мастерство – поймать белизну мира без камня и дерева. В слове андельство воплотить. Так зародилась наша напевная белая речь.
Я знаю последние слова наизусть, часто проговариваю их вместе с бабушкой, но никогда не думала спросить, как и почему пропали Андельские угоры. Бабушка Марфа должна была знать. Видимо, раньше мне было ни к чему продолжение, а тут будто кто-то дернул за язык. Значит, память стала нужна.
– Ой, Марфушка, думашь, я помню… Беда тоже была, это помню. Кака-то похожа беда с ледоходом. Не суть, главно, решили беду. Придумали взорвать лед. Видно, затор какой-то был. Взорвали немного, и все, река потекла дальше.
– Погоди, Андельские угоры тут при чем?
– А при том. От огня много воды было. Это бабушка Марфа своими глазами видела. Когда потом салюты на праздниках придумали пускать, она их невзлюбила. Не понимала, как остальных память не бередит: разве забудешь огонь над водой – тот, большой, от которого затопило Андельские угоры?
– Их затопило?! Только их?
– Может, еще каки бережки, но из больших угоров их выбрали, да.
– Еще выбирали… А как выбирали?
– Да откуда я помню, Марфушка. Видно, иначе было никак. Куда воду девать, сама посуди…
– Я не хочу судить, я понять хочу…
– Да нечего тут понимать. Без реки-то жить совсем тогда не умели. Надо было ее возвращать. Вот и вернули. Воде надо было куда-то деваться, а левый берег пологий… Жалко Андельские, кто же спорит. Ничего, говорят, вывезти не успели.
– И никого…
– Помню, мы с бабушкой Марфой перед сном говорить любили, самы луччи разговоры были. Приходила к ней ночевать, когда морозы и мама в ночную, печи некому истопить. Хорошо, меня словом угреет бабушка Марфа. Вспомнить бы, о чем говорили. Стáрины каки-то за ней запомнила, а согревные разговоры-то разве подумала заучить… Ладно, Марфушка, все ладно. Нас тетя Клаша давно дожидается. Пойдем давай, в карты сыгранем, все быстрее время пройдет. Глядишь, пойдем домой – андели! На реке-то ледоход, все наладилось. Давай так думать.
Мимо реки пошли, а по ней волки. Черные волки по белой реке. Далеко видны.
Лишь бы собаки успели спрятаться.
Как ледохода не стало, все по домам.
Раньше река освободится, и люди за порог. За зиму насидишься, и земля наскучается. Теперь до земли не дотронешься, крепко промерзла. Порой сугробы редеют, но держатся. Солнцу доверия мало. Пригреет, ручьи побегут – будто весной настоящей, а в ночь лужи морозом прихватит. Вот и получается скользеть – точное слово подобрали.
– Кака скользеть! Не знашь, как идти!
Бабушка все не привыкнет к дороге до тети Клаши. Давнишние подруги, вся жизнь друг у дружки на виду. Живут на соседних угорах, только ручей перейти. Беда лишь в том, что ручей у них своенравный. То пересохнет, по доске перейти можно, то нальется, пешком не попасть. День-другой, а то и больше пережидать надо. Наскучаются подружки, азартная вещь – подкидной дурак.
А теперь и пережидать не надо, ручей стоит. Хоть каждый день в карты играй – хотя бы таким делом заняты.
Похожи подружки на свой ручей. То сойдутся характерами, то не сойдутся. Только друг без дружки жить не привыкли. Мужей схоронили одна за другой. Тетя Клаша немного попозже. Бабушка даже успела ей позавидовать, но не всерьез. Они и ссорятся не взаправду.
Тетя Клаша погорячее будет. Бабушка повезучее – порой без единого козыря выйдет. На пятое или шестое везение как найдет на нее глупый смех, не остановишь. Хохочет, а тетя Клаша еще больше горячится. И так в дураках не любит сидеть, а еще бабушка вся заливается смехом. Тете Клаше возьми да приди в голову, что Манефа над ней по-злому смеется. Само, не нарочно вылетит обидное слово, а еще хуже – в ответ. Если я играю с ними, как-то улажу, разговором отвлеку. Без меня, бывает, и по домам разойдутся.
Наутро даже не вспомнят, из-за чего поссорились. Извиняться ни одна не пойдет. Да и не за что, честно говоря. Вот и начнут мириться, как умеют. Каждая по своему угору ходит и другую между делом зовет:
– Что делашь-то-о-у?
– Да та-ак, брожу, обряжаюсь… А ты чего делашь?
– Да тоже чего-то делаю… Грибницу из белых грибов сварила, приходи!
– Ладно, приду!
Отобедают как ни в чем не бывало. Разве хочется одной суп хлебать, даже из белых грибов?
Я, когда приезжаю, всегда с ними в карты играю. Придем к тете Клаше, она заладит:
– Ты уж, Марфуша, почаще заглядывай на Кулойские. Втроем-то играть веселее!
Оно и правда веселее. Вдвоем – кому карта идет, тот и не дурак. А втроем – оно хитрее сплетается.
Оказалось, дело не только в азарте.
Раньше они играли втроем. Кто был вместо меня, случайно узнала. Бабушка порой увлечется и под смешок выбросит пару шестерок или семерок в бито. Нечасто, но бывало такое. Теперь за ней глаз да глаз, я то и дело поглядываю. Она и сама себя смехом выдаст. Не выходит у нее обманывать, это азарт вытворяет. Я, видно, редко играю, не так ему поддаюсь. Вот и слежу, чтобы в бито мелочь не скидывали, набирались по-честному, крыли по-правильному. Порой и поймаю бабушку на мухлежке, куда без этого. Как-то раз тетя Клаша в горячке выдала:
– Вот, Марфа, молодец! Ты в другу бабку пошла! А что с этой взять, всю жизнь хи-хи да ха-ха.
Моя бабушка Устинья тоже с Кулойских угоров. И замуж пошла за кулойского, все по-людски. Жить пошла в его дом, на самый дальний угор. Видно, поэтому и перестали вместе в карты играть Манефа, Устинья и Клавдия. Дома далеко, а ноги уже не те. Все трое хромают, но больше всех тетя Клаша. Поэтому мы с бабушкой Манефой сами к ней ходим. Но, если пирогов напекли, зовем к нам и на чай, и на карты. И она придет, уважит нас.
Сидим как-то раз, чаевничаем. В картах на ничье разошлись, никто не в обиде. Сначала бабушка с тетей Клашей старое вспоминали, а потом за новости принялись. Тетя Клаша вон какую принесла:
– Слышали, нет? Лед задумали взорвать.
– Да не плети давай.
– Сама слышала, говорю тебе.
– А что это значит-то?
– То и значит. Мужиков собирать начнут.
– Мужиков-то зачем?
– Да разве одному под силу реку взорвать? Нешутейное дело…
– Да, может, на Широких сами управятся… до наших мужиков и не дойдет…
Я не понимала их спокойствия. Точнее, мне было непонятно их беспокойство, они что, не слышат?! Реку снова хотят взорвать! Если на то пошло… раньше надо было, слишком толстый лед нарос, много воды разольется – удержит ли русло? Мне казалось, в этот момент я одна думала о реке. Что за люди, скорей о своих домах думать. Не понимала, как вклиниться в странный, нелепый разговор.
Лучше бы разошлись на ничье.
Лед не всегда белый.
Накануне ледохода вода подходит очень близко и синит реку. Как бабушка кладет синьку, когда белит печь. Такой сегодня лед – цвета нашей печки.
Не к добру, говорят, белить печи во сне. Мне впервые такое привиделось. Вот и не знаю, с каким чувством начинать день. Показалось, вода начала подступать, и сон забыть не могу, точнее, то, как положено его толковать.
Вскоре все стало понятно.
– Сказали, хватит ждать, надо принять меры. Так и сказали, Марфушка. Сказали, надо лед подрывать, другого выхода нет. Огнем воду спасать придется. Собирают вовсю мужиков на подрывные работы. Вроде идут, многие сами. А жены-то отпускают, говорят, устали терпеть.
Бабушка пыталась подобрать слова неразберихе, которая началась в Беловодье.
Взрыв льда по-прежнему казался мне безумием, но… я все больше думала не о реке. О Никаноре. У нас, на Кулойских, еще спокойно, а на Широких оно как? Разве добьешься правды от Никанора, просто скажет, что все хорошо. Надо самой к нему ехать, а бабушке кто воду с дровами будет носить?..
И тут приехал дядя Юра.
Муж маминой старшей сестры. Думала, он первым побежит лед взрывать. Дедушка приучил его к нашей реке, дядя полюбил на ней рыбачить. Думала, он точно устал терпеть.
А он приехал на Кулойские. Один, без тети Анфисы. Она, как и мама, живет на Широких, но дома у них разные. Думала, дяде Юре нечего делать на Кулойских без реки, а он как-то быстро дела находил.
Раз бабушка теперь не одна, точно поеду к Никанору. Пускай пообещает мне, что взрывать ничего не пойдет. Никанор плохо чувствует белую речь, стáрины ему никто не рассказывал, но слово держать умеет.
Вижу, тетя Клаша к нам идет. Просто так не стала бы ноги топтать. На Кулойских с порога редко говорят, походят вокруг да около, сядут и за столом скажут, зачем пришли.
– Игнат мой пошел.
Тетя Клаша до того незаметно вклинила новость между другими словами, что мы с бабушкой чуть ее не пропустили. Тяжело ей будет одной. Пускай непутевый, но все-таки сын, подмога.
– И что теперь?
– Да ничего. Говорит, тесно ему, давно пора было. Беловодье посмотрит, а может, и дальше куда занесет. Где новые земли, там и новая жизнь, говорит. Пускай идет, все хоть без дела не болтается.
А сама платок несколько раз перевязала. Бабушка тоже заметила:
– Сними ты, Клаша, платок, натоплено у нас. Юрка дров мне до самого ледохода наносил.
– Не, я уже домой пошла. Юрка приехал? Надолго?
– А не знаю, пускай хоть сколько живет. Хорошо, когда мужик в доме.
Стало немного стыдно за бабушку, но мысленно я была уже на Широком, думала только о Никаноре.
О папе тоже думала.
Я не помню их вместе с мамой. Сказали, я родилась у самого Белого моря, только не успела запомнить его. С папой мы виделись, но больше у реки. В последнее время реже и реже, так вышло.
В дверях тетя Клаша добавила:
– А, да. Говорят, отца твоего, Марфа, тоже видели, тоже в подрывные отряды пошел. Может, еще успеешь.
Я не успела. Бабушка Устинья сказала, тихо собрался и ушел.
Пока шла обратно, в каждое окно заглянула. Много домов ушло. Одни брошенные дома кулогорцы своими руками разобрали – чего лиственнице пропадать? Другие сами ушли, втихомолку.
Может, некоторым вещам лучше моли достаться.
Зачем запомнили, что реку можно взорвать? Может, не додумались бы, если бы памяти не было. А что, если… я тоже помогла ей сохраниться? Это же я вытащила память бабушки Марфы. Кому успела рассказать об Андельских… Кажется, немногим, но откуда же знать, куда и как слово дошло, разве его вернешь? И папу тоже.
Дальше время пошло еще более странно.
Казалось, одно за другим норовит разладиться. Одно дело – река, другое – дома.
Однажды поймала себя на том, что стала слишком много думать – то наперед жила, то назад мыслями оглядывалась. Решила, надо руки занять, чтобы думать о том, что могу удержать. Иначе сама с собой разлажусь, и тут ни река, ни дом не помогут.
И я начала печь.
За бабушкой рецепты запоминала. Руками наизусть учила. Особенно по душе пришлись калитки – потому что на темной муке. Белую видеть уже не могла, и так ситуха за окном. Пускай хотя бы на столе ничего не рассыпается – на моих глазах из теста выходят круглые калитки с ягодами в середине.
Так пекла моя прабабушка.
Наш дом небогат.
Прапрадед оставил прабабушке только стены. Зато какие – обживать бы да обживать. И муж достался хороший. Прадед на совесть обшил дом изнутри. Снаружи не стал прятать ядреную лиственницу. Очень ее уважал, а тестя подавно. Добро получил от него, тогда и принялся обшивать. Дело сладилось быстро. Первым оглядел обшитые избы тот, кто их построил. Принял прапрадед работу, принял и новые избы – никакого голого бруса, как раньше. Стены гладкие, можно оклеить, а главное, тепло меньше уходит. Печь ядреная, рамы двойные, пол вечно у хозяйки вышаркан. По нему бегает маленькая Манефа. Еще не бабушка моя, просто Манечка. Хорошо обживался дом. Казалось, ни одна метель не нарушит его. Жить бы да жить, но беда нашла за пределами дома. Остались в большом доме мать и дочь.