Царская охота

Глава 1

Жан-Филипп-Франсуа Орлеанский, больше известный как шевалье Орлеанский, маршал галерного флота Франции, выглянул в окошко кареты и поморщился. Вот уже который день они едут по России, а за окном практически ничего не меняется. Все те же огромные просторы, заваленные снегом. Редкие деревни, в которых они почему-то не останавливались, казались безжизненными, и он, вероятно, принял бы их за вымершие, если бы не густой дым, валивший из печных труб каждого дома. В ясную морозную погоду появлялось ощущение, что это и не дым вовсе, а белые столбы, подпирающие небо.

– Это совершенно невыносимо, – Амалия-Габриэла де Ноай поднесла к носику надушенный платок. – Я мёрзну. Я постоянно мёрзну и никак не могу согреться. Это ужасная страна, просто ужасная, везде снег. Один снег и больше ничего. Сейчас, когда мы проехали этот город… как же он… – она замахала ручкой, пытаясь вспомнить, как же назывался город, из которого они не так давно выехали, если сравнивать с тем расстоянием, которое им уже пришлось преодолеть.

– Великий Новгород, мадам, – граф Румянцев оторвался от любования видами из своего окна и подсказал дочери герцога Ноайя, как называется город, название которого вылетело из хорошенькой головки Амалии-Габриэлы практически сразу, после того как она его услышала.

Александра Ивановича сильно не устраивало то, что он был вынужден ехать в одной карете с Жаном-Филиппом и его любовницей, которая изводила его своими постоянными капризами и претензиями вот уже неделю. Положение осложнялось тем, что он уже даже не мог полноценно скрывать своего недовольства.

И тем не менее, Румянцев понимал, что это наказание ему от государя-императора Петра Алексеевича за то, что он привёз Филиппу-Елизавету практически на поле боя, хотя она и передала очень нужную информацию государю, что позволило ему выиграть войну в Польше.

Он ещё и поучать государя вздумал, старый идиот, – ругал Румянцев сам себя, разглядывая великолепные зимние просторы за окном. Эх, вот бы на лошади да вскачь, за сворой, поднявшей волка, поскакать. Чтобы снег в лицо, и мороз щипал за уши, но всего этого не замечаешь в азарте погони.

Но вместо этого ему нужно терпеть французов, а от обилия различных благовоний, которые Амалия-Габриэла выливала на себя целыми бутылками, болит голова, и трудно сосредоточиться, чтобы не послать уже и герцогиню, и Жана-Филиппа да по батюшке.

– Вот, именно так, – похоже, что Амалия-Габриэла снова забыла название города, или даже не собиралась его вспоминать. – Только после того, как нас приютил на пару ночей этот ужасный генерал Бутурлин…

– Александр Борисович не какой-то простой генерал, он имеет титул графа, мадам, – снова оторвался от созерцания пейзажа за окном Румянцев, перебивая Амалию-Габриэлу. А госпожа де Ноай уже начала раздражаться, что привело к ещё большей жестикуляции.

– Граф он или не граф, это не делает его более приятным человеком. К тому же, похоже, что звание генерала для этого… графа Бутурлина гораздо более предпочтительно, чем титул, – Румянцев лишь демонстративно закатил глаза, но ничего не ответив, снова повернулся к окну. – Так вот, он принял нас совсем нелюбезно. В нашу честь не было устроено ни единого приёма, – похоже, Амалию-Габриэлу больше всего задело именно то, что граф Бутурлин не захотел слишком уж ублажать своих гостей.

– В защиту графа я хочу напомнить тебе, дорогая, что мы чудом застали его дома, ведь он буквально за день до нашего визита вернулся из Польши, где всё ещё продолжается военная кампания, – миролюбиво проговорил Жан-Филипп, похлопывая любовницу по руке.

Румянцев лишь неодобрительно покачал головой. И ведь не стесняются никого. Во грехе живут, хотя причин для того, чтобы не сочетаться браком, лично Румянцев в этом союзе не видел. А ведь он был представлен всем членам этого странного семейства, которое предпочло жить без обязательств перед Господом и друг другом. И их дочь Анжелика произвела на него приятное впечатление. Очень милый и любознательный ребёнок. Узаконенный, что самое главное и признанный отцом, хоть и рождена была девочка вне брака, как, собственно, и её отец.

– Так что, это вполне естественно, что граф хотел отдохнуть и даже наше прибытие было ему в тягость. Но, ты хотела что-то сказать про дорогу от Великого Новгорода, – шевалье мастерски сменил тему, чем заслужил уважительный взгляд Румянцева.

– Ах да, дороги стали шире и более проходимые, а эти… – Амалия-Габриэла снова помахала кистью, – почтовые станции очень скрашивают наше путешествие. Можно размять ноги, погреться, в конце концов. Только я не поняла, а что это за столбы по всей дороге наставлены? – у Румянцева язык зачесался сказать, что это виселицы, чтобы лихих людишек вешать, далеко не отходя от места. Вот где поймали татей, там и вешают. Но он быстро передумал, а то ещё примут на веру, да пойдёт такая вот байка гулять по Европам. Не слишком она повысит престиж государя Петра Алексеевича, которого и так многие недолюбливают.

– Не знаю, мадам, – Александр Иванович развёл руками, но не учёл размеров кареты и едва не опустил руку прямо за корсаж Амалии-Габриэле. За что получил злобный взгляд на это раз от Жана-Филиппа, словно он сам просил их потесниться, чтобы всю дорогу терпеть это нытьё. – Это задумка Брюса Якова Вилимовича, которую поддержал государь. Но что сие будет означать, мы узнаем не ранее, чем старый чернокнижник покажет свою задумку в работе.

– Как интересно, – равнодушно отреагировала Амалия-Габриэла на ответ графа Румянцева. – Но как же холодно!

– Я вам предлагал надеть меховую накидку и муфту, которые весьма любезно презентовала вам её высочество Филиппа-Елизавета. Вы сами отказались, мадам, и теперь никто не виноват в вашем бедственном положении, – Александр Иванович уже столбы начал считать, чтобы таким нехитрым способом ускорить их поездку, хотя бы для собственного восприятия.

– Но я не думала, что будет так холодно, – она всплеснула руками и укуталась в свой плащ, подбитый мехом, который, однако, не слишком согревал.

Её ноги стояли на грелках. Их меняли на каждой почтовой станции. Сверху они были укутаны меховой попоной, но всё равно Амалия-Габриэла чувствовала, что начинает хлюпать носом. Предстать перед молодым императором с красным от простуды носом – это было самое ужасное из того, что с ней вообще могло произойти.

Да ещё и герцогиня Орлеанская подлила масла в огонь, мимоходом заметив, что русский двор – очень скучное место. Однако император Пётр не запрещает своим подданным веселиться, и ассамблеи в Москве проходят практически каждый вечер, так что вряд ли молодая французская герцогиня будет страдать от скуки без приглашений на эти праздники жизни. Особенно сейчас, потому что именно зимой начинается всё самое интересное: мужчины не заняты этой гадкой войной и другими делами, и светская жизнь кипит и бьёт ключом.

Хотя сама Амалия-Габриэла уже не была уверена в том, что поступила правильно, решив сопровождать своего возлюбленного в эту северную варварскую страну. С другой стороны, у неё не было выбора. Она умудрилась навлечь на себя гнев его величества, когда так глупо высказалась про Диану де Майи-Нель. Почему-то ей показалось, что король уже охладел к этой корове, слишком уж часто он начал проводить свободное время в Пале-Рояле. Но как оказалось, это далеко не так, и её попросили пока воздержаться от посещения Версаля.

И что ей оставалось делать? Сидеть в поместье отца или возлюбленного Жана-Филиппа вместе с дочерью Анжеликой, в то время как сам Жан-Филипп и не собирался возвращаться из Парижа в Орлеан?

Вполне естественно, что, когда он прислал ей приглашение сопровождать его в далёкую Россию для того, чтобы составить компанию его сводной сестре Филиппе-Елизавете Орлеанской до свадьбы с русским императором, она немедленно согласилась.

И теперь оставалось надеяться, что эта огромная неприветливая страна не убьёт её до того, как она попробует все увеселения русской знати на вкус, чтобы было, о чём поболтать в то время как ей позволят вернуться в Версаль.

Тем временем граф Румянцев встрепенулся, увидев очертания знакомых башен, и выдохнул с явным облегчением.

– Приехали. Месье, мадам, мы въезжаем в Москву.

***

Я ждал в Лефортово прибытия родственника Филиппы, чтобы все условности были наконец-то соблюдены. Кремль, отданный на растерзание двум неплохим архитекторам, был ещё не готов к приёму гостей, но кое-какие подвижки уже имелись. Так, например, на его территории появились новые здания, такие как Дом министров: небольшое двухэтажное строение, позволяющее разместить мою начинающуюся расширяться канцелярию, а также проводить различного рода заседания с представителями министерств. Здесь же можно было встретиться и с другими людьми, например, с представителями купеческого сословия, с которыми у меня запланирована встреча через две недели.

Пройти эта встреча должна была совместно с представителями нового появившегося стихийно вследствие моей льготной программе кредитования, но быстро набирающего обороты класса промышленников.

Я сам не ожидал увидеть такой список новых предприятий, развернувшихся на территории России вплоть до Урала. И теперь нужно было решить много накопившихся вопросов. На эту встречу обещался приехать Демидов, и он же попросил пригласить парочку учёных, которые сделали ему первую машину на пару. Встреча была назначена с учётом того, чтобы на неё смогли прибыть все причастные.

Сейчас же я занимался тем, что кромсал «Табель о рангах». Пока что только то, что касалось части, посвящённой армии.

– Проще надо было быть, Пётр Алексеевич, – вполголоса обратился я к покойному деду. – Глядишь, и не метались бы потомки, перекраивая и переделывая всё, каждый на свой лад.

Я долго думал над этим вопросом, а потом плюнул и взял за основу знакомую мне систему званий Советской, последних годов существования этой империи, а затем и Российской армии. Ну а что, простенько и со вкусом. И самое главное избавляет от огромного количества промежуточных званий с непонятной системой подчинения.

Если раньше это были лишь наброски, сделанные на настоящем Табели о рангах, то сейчас всё оформлялось в форму приказа, который должен будет внедрён в армию до весны следующего года, то есть уже очень скоро.

Что касается знаков отличия, а чем плохи погоны и звёзды на них? Вот и я думаю, что ничем они не плохи, а очень даже ничего. Вот только под погоны форма нужна другая, а то глупо будет смотреться погон на фоне эполет.

Но тут я уже имел кое-какие наработки, и некоторые из них уже внедрила в жизнь сама природа – зима была в этом году на редкость колючей. Так что шившиеся почти год тулупы, заказанные мною ещё до того момента, как я слёг в горячке, искренне веря, что это мои последние дни, быстро нашли применение.

И никто особо не возражал, натягивая валенки. Их валять начали почти в то же время, как и шить тулупы.

А всё потому, что сам я был весьма мерзлявым созданием, прекрасно знающим одну истину: сибиряк – это не тот, кто не мёрзнет, а тот, кто тепло одевается.

Но это зима. А с остальными временами года что делать? И вот тут-то пришлось попотеть, привлекая к процессу создания нормальной формы, чтобы и комфортно было, и не слишком страшно, внезапно вылезших в фавор семёновцов. Они-то, почитай, всё время скромненько простояли в сторонке и не лезли на рожон в отличие от преображенцев. Последние нынче перестали быть, и семёновцы остались едва ли не единственным гвардейским полком в столице, не считая императорский под началом Михайлова.

Остальные ушли воевать или укреплять то, что может подвергнуться нападению. Так что они-то и стали моими советниками и заодно моделями, да и группой испытуемых, на которых я надевал наскоро сшитые модели, чтобы понять, что нужно убрать, а что прибавить.

В итоге получалось нечто, совершенно не похожее ни на одну военную форму, из тех, что я когда-либо видел, и, как говорится, «стрижка только начата».

Всё остальное время я проводил за попыткой изменить жутко неудобную и неповоротливую налоговую систему. Пока только оформляя свои задумки в виде тезисов и ожидая, когда же уже явятся Черкасский с Ушаковым, уехавшие в Петербург, ловить казнокрадов.

Внезапно моё внимание привлёк какой-то шум, раздавшийся с улицы, который начал плавно перемещаться по дворцу. Мне даже интересно стало, кто это может так шуметь, и кому позволено совершать это же кощунственное действо уже непосредственно во дворце, да ещё и приближаясь к кабинету в то время, когда я работаю? Я уже хотел было выйти, но тут прямо от двери послышался голос Митьки.

– Не пущу, и даже не уговаривай, Александр Иванович. Работает государь Пётр Алексеевич, о благе империи думает, а ты его таким вопросом хочешь отвлечь. Что тебе сложно энтих иноземцев в свой дворец утащить да отмыть хорошенько? – Что там происходит?

Я закусил костяшку на указательном пальце, заставляя себя оставаться на месте, но чувствуя, что любопытство скоро перевесит благоразумие, и я сам выйду в приёмную, где со всем комфортом обосновался Митька, устроив там нечто невообразимое. Этакую дикую смесь современной мне приёмной: со столом секретаря и зоны ожидания для посетителей; с отделением библиотеки, со всеми этими шкафами, заставленными книгами и рукописями; и приличного кабака, со всем необходимым для приготовления сбитня, чая и кофе – на выбор, что пожелаю. Благо размеры приёмной позволяли ему всё установить и даже ширму японскую поставить, из подарков цинцев, чтобы отгородить свою кухоньку от остального вполне официального пространства. А ещё, у него на кухоньке всегда стоит ружьё и пара заряженных пистолетов. В общем, приготовился на все случаи жизни, молодец.

– А ты куда прёшь, морда?! – снова раздался Митькин вскрик.

– Обоз из Польши прибыл, куда его девать? – прозвучал незнакомый голос.

– Ты в своём уме? Ну и что, что обоз прибыл? По-твоему, государь должен решать, на какой склад всю рухлядь свозить?

– А кто должен решать, я, что ли? Моё дело было доставить добро в целостности и сохранности под опись, а куда всё это потом сгружать, мне неведомо! Мне ещё татей надобно куда-то пристроить!

– Каких таких татей? – Митька уже начал голос повышать. Стоит, похоже, спиной к дверям, чтобы никто проскользнуть мимо него не сумел. – Да подожди, Александр Иванович, со своими иноземцами! Я, что ли, виноват, что ты государев указ о нюхачах до этого шевалье не донёс, теперь сам решай, как выпутываться будешь.

Ага, похоже, что Александр Иванович – это Румянцев, отправленный Жана-Филиппа Орлеанского, встречать. А последний, похоже, на дверях во дворец не сумел пройти нюхательный контроль. Ну, это решаемо, комнаты для Орлеанского шевалье уже приготовлены, так же, как и для сопровождающей его дамы, которая не являлась, судя по докладам его женой.

Просто мы не ожидали, что они именно сегодня появятся. Почему-то я ждал прибытия гостей только завтра к вечеру, о чём и было объявлено. И Митька, вот бес рыжий, прекрасно знает, что там за иноземцы, нет же, решил почему-то Румянцева довести до удара.

– Так куда телеги загонять?

– Что ты под руку лезешь, не видишь, что ли, занят я, дай мне с графом закончить! – похоже, что сразу с двумя посетителями, каждый из которых считает своё дело наиглавнейшим, Митька справиться не может. Вздохнув, я начал подниматься из-за стола, чтобы избавить его хотя бы от одного. – Александр Иванович, ну что ты как маленький? Французам твоим крыло северное выделено. Ждут их там, вот туда и веди шевалье с его… хм… дамой. Да не забудь предупредить об омовениях, ежели не хотят в своём крыле до весны просидеть!

Так, с Румянцевым разобрался. Я снова сел в кресло и сложил руки домиком, соединив кончики пальцев. Вытянув под столом ноги, продолжил наслаждаться таким внезапным акустическим концертом. Хоть какое-то развлечение. Не по ассамблеям же каждый день мотаться с Петькой, который, похоже, во вкус вошёл. Как бы в неприятности не влип, со своими лямурами.

– Всё, разобрался с графом? Видишь, ушёл граф, теперь давай со мной разбираться, – и кого это такого наглого с обозом извинений от польских магнатов пустили? Даже интересно посмотреть на этого человека.

– Так, теперь ты, – Митька уже не орал, и мне пришлось прислушиваться, потому что толщина дверей не позволяла слышать, что в большинстве своём происходит в приёмной. Только вот такие эмоциональные вещи и проникают в тишину моего любимого кабинета. – Обозы на Монетный двор свезёшь, туда уже распоряжение поступило, там сдашь под опись, а они уже распределят, что в хранилища, что в казну, что в сокровищницу. Энто уже не наше дело. Приказ специальный от канцелярии государя ещё три дня как получили, так что ждут с распростёртыми объятьями и со счётными принадлежностями.

Ух ты, молодцы. Я, собственно, и возложил на отдельную канцелярию такие вот заботы, для того и создал её, отдав в подчинение Репнину. Он-то точно злоупотреблений не допустит. Потому что начал понимать – всё! Не могу уже вывозить, что сам же вот этими вот ручками на себя взвалил. Теперь вижу, не зря расстарался. Ну, сам себя не похвалишь, никто и не почешется.

– А что там за тати у тебя? – спросил тем временем Митька. Да-да-да, что там за кретины такие, что решили на вооружённый до зубов обоз напасть, у которого наверняка и лошади выучены кусаться и людей топтать?

– Да какие-то скорбные на всю голову решили пощипать, – голос стал задумчивым. – Не нашенские. Наши бы не полезли, видно же сколько солдат в охране. То ли венгры, то ли румыны, хрен их разберёшь. Даже убивать жалко было. Так повязали. Всю дорогу откармливали, видно же, что с голодухи полезли. – Что? Откуда по дороге из Польши взялись венгры, ну, или румыны?

– Откуда там такое чудо? – вот, даже Митька удивился.

– Да отколь я знаю? Так куды их?

– В разбойный приказ вези, там разбираться будем, – наконец, после минутной паузы решил Митька, обдумавший все ближайшие перспективы.

Всё-таки хорошего помощника Ушаков себе приготовил. Только вот сдаётся мне, что просить меня скоро будет отдать Митьку. Хрен ему во всё рыло! Если отдам, то сам, что делать буду? А решение правильное. Были бы нашими, то к Радищеву на правеж и дознание, а с этими то ли венграми, то ли болгарами, чёрт его знает, что делать. Самому придётся в разбойный идти, который свои последние дни доживает, самоликвидируясь под напором наглых птенцов Ушакова. Ну, да поди не переломлюсь.

– Как всё выполнишь, так сюда вернёшься, к государю на доклад, – подытожил Митька. А вот это правильно, я хоть посмотрю, кто ты такой будешь, мил человек.

– Так ведь это ж, дня через три только все под опись посчитают, – пробурчал неизвестный мне офицер, а никого другого Михайлов бы на порог не пустил.

– Государь никуда вроде тебя не торопит, – вполне резонно ответил Митька, а по тому, что его голос отдалился и слова стали уже почти неразличимы, можно было судить, что они отошли от двери.

Ну вот и ладушки. Я негромко рассмеялся и придвинул к себе отодвинутую чернильницу. Пора к Табелю о рангах возвращаться. Но только я обмакнул перо в чернильницу, как дверь распахнулась.

На этот раз никаких концертов не было и в помине. Прямо от порога, бухнувшись на колени, в мою сторону пополз незнакомый мне дьяк. Он комкал в руке шапку, время от времени вытирая ею не то пот с лица, не то слёзы.

– Государь, – взвыл он, когда до моего стола осталось ползти не больше половины пути. Остановившись, он уткнулся головой в ковёр, а когда поднялся, снова вытер лицо шапкой. Я бросил взгляд на двери, в проёме стоял бледный Митька и кусал губы.

– Что случилось? – сердце сжалось от дурного предчувствия.

– Беда, государь, Пётр Алексеевич, – и дьяк снова бухнулся лбом об ковёр.

– Да говори прямо, что произошло? – я привстал и бросил перо, только сейчас заметив, что выпачкал чернилами руку.

– Беда пришла в монастырь Новодевичий, государь. Евдокия Фёдоровна и мать-игумена при смерти лежат, ещё десяток сестёр в лихорадке горят. Оспу чёрную принесли в святое место, государь, – я почувствовал, как сердце ухнуло куда-то в пустоту, и словно со стороны услышал свой голос, хотя был уверен, что не смогу вымолвить ни слова.

– Когда это произошло? – снова этот чужой холодный голос, словно со стороны.

– Седьмицу как пришли богомольцы, и одна из них в этот же вечер слегла.

– Почему мне сразу не сообщили?

– Никто не знал, язв на лике у неё не было, лишь когда лихорадкой мучимая мать Олимпиада слегла, переполошились. На спине гадюка заразу принесла. Да поздно уже было, – и дьяк снова ударился лбом об ковёр. Я же снова услышал чей-то голос, в котором с трудом узнал свой собственный.

– Закрыть монастырь. Никому не входить и не выходить. Бидлоо приказ: отрядить медикусов, и предупредить, что пока зараза не уйдёт, никто оттуда не выйдет. Это какая-то другая оспа, мы с такой заразной ещё не встречались, – мне было всё равно, что я говорил то, чего никто из присутствующих понять не мог. – Взвод семёновцов на охрану. Выбрать тех, кто переболел, ежели такие найдутся. – Я упал на стул, бездумно глядя на испачканную чернилами руку. Господи, Филиппа, прости меня, но я не могу поступить иначе.

Глава 2

– Запускай! – я махнулся рукой, и в углу запыхтела паровая машина, начали движения валки, а из волочильной доски показался конец проволоки, вполне товарного вида. – Пошла! Продолжай! – Егор Степной кивнул, показав, что понял и подбросил в печь машины пару поленьев. Надо бы уголь вводить в эксплуатацию, а то на дровах мы далеко не уедем, – хмуро подумал я и снова сосредоточил внимание на волочильном станке.

Всё то время с тех пор, как был закрыт Новодевичий монастырь, уже в течение семнадцати дней, я не мог заниматься делами. Мысли скакали, как белки в колесе, я не мог ни на чём сосредоточиться. Все визиты были отменены, аудиенции свёрнуты до того момента, когда я смогу думать рационально. На канцелярию свалилось просто небывалое количество дел, в которых я практически не принимал участия, принимая только короткие сообщения о делах в монастыре.

А дела были плохи. Медикусы делали что могли, и, чёрт возьми, могли они действительно много, вот только бороться с вирусами пока не получалось. Три дня назад пришло сообщение о смерти Евдокии Фёдоровны, двумя днями раньше преставились мать-игумена, та коза, которая заразу привезла, и три послушницы.

Практически восемьдесят процентов монахинь, послушниц и все те богомольцы, что притащились с заразной, слегли, мучимые лихорадкой и обсыпанные оспенными язвами. Также заболели двое медикусов.

Получив сообщение о заболевших лекарях, я загнал в монастырь Лерхе. Если он в той другой истории с чумой справится, то вот ему поле деятельности, пускай пробует оспу усмирить. Загнал я его не сразу, а только после того, как поговорил почти по душам.

– Иоган Яковлевич, – глядя в мои красные от недосыпа глаза, Лерхе только кивал головой, похоже, плохо понимая смысл сказанных слов. – Ты прошёл вариоляцию чёрной смертью? – от такого прямого вопроса, заданного в лоб, он быстро-быстро заморгал, а затем вскочил со стула, на который я его едва ли не силой усадил и принялся под моим удивлённым взглядом снимать камзол. Бросив камзол на стул, он закатал рукав кружевной рубашки, демонстрируя весьма некрасивый шрам, словно язва выболела, оставив глубокую ямку на коже, и зажившую рвано и далеко не быстро.

– Да, ваше величество, – выдохнул Лерхе, внимательно глядя на меня.

– Отлично, – я кивнул, а он принялся одеваться. – Мне понравились правила, введённые тобой в войсках. Количество солдат, мучившихся животами и не только, сильно снизилось с тех пор, как эти правила начали соблюдаться, что усилило боеспособность нашей армии. Теперь же тебе предстоит куда более важное дело, – он побледнел, поняв с полуслова, куда я клоню. – Новодевичий монастырь, вот твоё новое поле боя.

– Государь, это большая ответственность, – от волнения он говорил по-немецки, но мне было всё равно.

– И я верю, ты оправдаешь моё доверие, – я повернулся к столу, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена.

Возле совершенно охреневшего Лерхе тут же материализовался Митька, мягко, но настойчиво выведший лекаря из кабинета. А я же решил вернуться к тому, чем был занят всё это время, к тому, что умел и знал лучше всего остального, я вернулся к физике и её практическому применению.

Монотонная работа всегда меня успокаивала в любое время и, как оказалось, в любом мире. Вот только в данном случае мне нужны были помощники, потому что я решил собрать волочильный станок, работающий с помощью паровой машины, для волочения проволоки.

Мой выбор пал на кузнецов-волочильщиков братьев Степных, чья маленькая мастерская при кузне расположилась недалеко от Елизаветинских мыловарен.

Мыловарни в моё отсутствие перешли на новый уровень и вовсю делали и распространяли дезодоранты, в секрете коих разобрались нанятые управляющими химики, потому что я, если честно, забыл про своё обещание предоставить этих умельцев.

А управляющие оказались умными и хваткими, недаром их Черкасский посоветовал поставить над мыловарней. Как они смекнули, что может пользоваться успехом, в связи с моим указом о запахах, которые некоторые личности не могли вытравить с себя никакими банями и ваннами, так сразу же развили бурную деятельность в расширение производства.

Вообще, производство пошло в гору, и дешёвые мыла уже робко, с оглядкой начали приобретать женщины более низких социальных слоёв, нежели дворянки и быстро примкнувшие к ним купеческие дочки и жены.

Вот рядом с мыловарнями и располагались кузня с мастерской по производству проволоки. В последнее время медной, по заказу Брюса. Братья Степные получили этот заказ, потому что умели виртуозно делать волочильные доски, изготовление которых было своего рода искусством.

И вот я, находясь в худшем настроении за всё время моего пребывания здесь, вытащил их из кузни и притащил в специально оборудованную мастерскую, установленную в Лефортовском парке, переоборудовав под неё одну из конюшен, которая почему-то не использовалась по назначению.

В общем, с машиной на паровой тяге всё у нас получилось, вот только те самые волочильные доски, чтоб их, быстро приходили в негодность. Волок не выдерживал большего количества проходящего через него металла, и доски приходилось постоянно заменять на новые.

Тогда я попробовал метод Брокедона и использовал в качестве волока алмаз. Метод помог, но лишь частично: во-первых, диаметр получаемой проволоки ограничивался размером камня, и из этого плавно вытекало, во-вторых, это было очень дорого, не говоря уже о сложности элементарно просверлить в алмазе дырку.

И всё вместе это привело меня к проблеме стали, в данном случае легированной, которой ещё в мире не существовало. Только вот чем её легировать, если большинство элементов ещё не открыто, а крокоит, из которого можно извлечь хром, опишет только Ломоносов да и то…

Вот тут я немного подзавис. Ну, конечно же, Ломоносов. За каким чёртом отправлять его учиться куда-то заграницу, если многие знаменитые учёные уже сейчас ничем не занимаются, а делают вид, что заняты разработкой и созданием университета.

Какой-то незамутнённой извилиной, единственной, что ещё осталась нетронутой царящим в голове хаосом, я понимал, что сейчас несколько несправедлив к учёным мужам, но меня уже было не остановить. Какой смысл создавать этот гребанный университет, если мы даже какой-то паршивый марганец и хром из пород добыть не умеем?

– Продолжайте, – хмуро сообщил я кузнецам, которые, в отличие от меня были очень даже довольны получающимися результатами, и вышел из мастерской.

По Москве был объявлен десятидневный траур по Евдокии Фёдоровне, поэтому гости из Франции откровенно скучали в Лефортово, но мне было на них наплевать. Я приказал седлать Цезаря и, не обращая внимания на пытающуюся что-то мне сказать любовницу Орлеанского шевалье, умчался из дворца в сопровождение только трёх гвардейцев.

По дороге к бывшему дворцу Долгоруких, который облюбовал Бильфингер в качестве основы будущего университета, я заехал в Славяно-греко-латинскую академию и приказал заикающемуся от неожиданного визита архиепископу Герману, возглавляющему академию, привезти в искомый дворец учащихся посмышлёней, да, чтобы все первого году обучения были, не более пяти рыл.

Сам же, развернувшись, вылетел из монастыря, в котором располагалась академия, отмечая про себя, что он никуда не годится, и нужно кому-то приказать заняться переносом этого учебного заведения в более приличное место.

В будущем Московском университете, высочайший приказ о создании которого уже лежал в канцелярии, и дожидался только моей указки, чтобы пустить его в ход, царило оживление. По холлу постоянно пробегали какие-то люди, что-то переносили из стоящих во дворе подвод.

Возле дверей стояли оба Бернулли и отец, и сын. Отец, захваченный суетой, царящей вокруг, уезжать домой, похоже, не собирался, что меня, в общем-то, устраивало. Бильфингер носился вокруг таскающих здоровенные сундуки мужиков и причитал.

– Осторожнее. Да, осторожнее же, медведь косолапый, – орал он, на мой взгляд, больше отвлекая носильщика, чем, наставляя оного.

– Государь! Слава Господу! – ко мне подлетел Шумахер, каким-то волшебным образом материализовавшийся здесь, в Москве.

Я, моргая, уставился на это скандальное чучело, предполагая, что от различных дум и переживаний слегка разумом ослабел, и ко мне пришли такие красочные галлюцинации. Потому что кого-кого, а Шумахера здесь быть не должно было и точка. Да и Бернулли, к которым присоединился взъерошенный Эйлер, определённо его не видели, потому как внимания никакого не обращали.

Эйлер больше кокетничал, отказываясь от награды, а сам орден Святого Александра Невского, похоже, не снимал, даже когда мыться ходил. А все мои иноземцы вынуждены были мыться, потому что нюхачи, заскучав дежурить на ассамблеях, где всё меньше и меньше нарушителей находили, отправились «в народ», учредив обходы, размахивая моим указом.

Остальные коллеги-учёные на орден поглядывали с плохо скрываемой завистью, что заставляло Эйлера ещё больше выпячивать грудь и просто лучиться самодовольством. Что ни говори, а учёные – люди, очень зависимые от признания. И на этом можно играть, тем более что орден имел слишком малое денежное содержание, чтобы всерьёз обеспокоиться о последствиях. Но, так получилось, что Эйлер был пока единственным, кого я вообще наградил хоть каким орденом, так что ни о каких злоупотреблениях и речи быть не могло.

– Государь, Пётр Алексеевич, ты же прибыл сюда, чтобы этих разбойников, татей с большой дороги покарать?! – я снова повернулся к Шумахеру и решил осторожно уточнить.

– Иван Данилович, а ты какими судьбами здесь в Москве оказался?

– Так ведь всё, всё, что нажито непосильным трудом, умыкнуть захотели, ироды проклятые! – и он погрозил кулаком стоящему и делающему вид, что его не существует Бернулли-младшему. А я, прищурившись, посмотрел на сундуки. Кажется, я начинаю понимать, в чём дело.

– Если в сундуках экспонаты кунцкамеры, и книги библиотеки, то это я приказал их сюда перевезти. Все эти вещи, Иван Данилович, должны в учебный процесс быть вовлечены, а не стоять на потеху людям, которые ничего в них не смыслят.

– А что тогда с Академией наук будет? – Шумахер перестал истерить и уставился на меня не мигая.

– А что с ней будет? Так и останется почётной синекурой, которая будь чесать по загривку наших учёных мужей, льстя их самолюбию. Звание академика всегда звучало гордо. А вот книги и экспонаты кунцкамеры должны приносить пользу.

– Но, мне-то что делать, государь? – на Шумахера было жалко смотреть. Столько боли в глазах стоящего напротив меня человека я не видел ни разу в жизни.

– Не переживай, Иван Данилович, что-нибудь придумаем. У меня талантливые люди без дела не остаются, – я внимательно посмотрел на главного скандалиста Академии наук, на которого в своё время упало столько власти, что, похоже, он не справляется с её тяжестью.

В холле было холодно из-за распахнутой двери. Один из вносимых сундуков привлёк моё внимание, кажется, я знаю, что в нём находится. Этот ящик хранился в кунцкамере и в моё время, он отличался от всех остальных, и я его сразу узнал. Когда носильщики поравнялись со мной, я крикнул:

– Эй, сюда это тащите, – мужики остановились, посмотрели в мою сторону, и до них только что дошло, что Шумахер надрывался не просто так, взывая к государю.

Подтащив ящик, они очень осторожно опустили его передо мной и остались стоять, комкая в руках снятые шапки. Я же протянул руку, требуя ключ, который мне тут же вручил подскочивший Бильфингер, до которого тоже, похоже, только что дошло, кто это тут стоит тихонечко в сторонке.

Опустившись на корточки перед сундуком, я откинул крышку. Да, я не ошибся, это именно то, что мне и надо было. Вытащив два камня, чёрный и ярко-красный, я повернулся к Бильфингеру, потрясая находкой, и процедил:

– Это что такое, Георг Бернгардович? Что это я тебя спрашиваю?

– Это минералы, государь, – он явно не понимал причины моего жуткого настроения.

– Да что ты говоришь, минералы, значит, – я сунул ему под нос чёрный камень. – И что это за минерал такой? Я вот не знаю, что это. Может быть, Иван Данилович знает? – и я развернулся к злорадно усмехающемуся Шумахеру. – Так что это, Иван Данилович?

– Я не… я не знаю, государь, – промямлил побледневший Шумахер.

– Ах, ты не знаешь, а ведь именно тебе было поручено следить за экспонатами. И если раньше, минуту назад, я ещё думал про то, что, возможно, совершил ошибку, приказав перевести всё в Москву, то теперь я вижу, что не ошибся! И это первый же попавшийся мне на глаза сундук, и я даже представить не могу, что может быть в остальных. Почему экспонаты не подписаны? Почему просто валяются все вместе как попало? – Эйлер переглянулся с Бернулли и отступил в тень, чтобы монарший гнев его не коснулся, а будущий ректор стоял покрасневший от злости, не зная, как реагировать.

– Это пиролюзит, государь, Пётр Алексеевич, – ответил Бернулли-младший, присмотревший к чёрному куску.

– Ну, хорошо, – неохотно ответил я, словно признавая, что в дороге всё может случиться, и что эти камни скоро будут расставлены и разложены как полагается. – А это что? – и я протянул ему красный минерал, думая про себя, что перегибаю палку. Потому что вот этот минерал Бернулли никак не смог бы опознать, ведь его должен будет описать Михайло Васильевич лет этак через десять.

– Эм, – вокруг меня столпились теперь все и с удивлением разглядывали непонятный камень. – Я не знаю, – Бернулли протянул руку, и, дождавшись моего разрешительного кивка, взял камень. – Какое интересное строение, он словно состоит из множества малюсеньких кристалликов, которые имеют удивительно правильную форму. Как интересно. – Ну всё, они заинтересовались, значит, полдела сделано.

А вокруг Бернулли начало собираться всё больше народу, и каждый пытался понять, с чем имеет дело. При этом они напрочь забыли и про мой разгон, и про несправедливые обвинения, заполучив в свои руки новую загадку.

В распахнутую дверь вошёл невысокий мужчина с военной выправкой, а следом за ним пятеро молодых людей, нервно оглядывающихся по сторонам. Среди них выделялся высокий, могучего телосложения парень, в старом потрёпанном тулупе.

– Отставной прапорщик Попов привёл студиозусов, как приказал государь, – он коротко поклонился и отступил в сторону, пропуская вперёд молодых людей.

– Отлично, – я привлёк внимание учёных мужей, и указал им на парней. – Вот, познакомьтесь, это учащиеся Славяно-греко-латинской академии. Я специально пригласил их сюда, дабы молодые люди посмотрели, какие прекрасные учёные прибыли к нам, чтобы основать самую что ни на есть Альма Матер в нашей, богатой на таланты стране. А вместо этого, что они видят? Полнейшую неспособность организовать простейший процесс, вроде прикрепления к каждому камню бумажки с названием? – я повернулся к мнущимся парням. Они хлопали глазами и никак не могли понять, как же их угораздило попасть в самый разгар набирающей обороты взбучки. Да и ещё и получали на орехи уважаемые учёные от непонятного юноши, моложе их самих на вид. – Вот ты, как тебя зовут? – и я ткнул пальцем прямиком в Ломоносова.

– Михайло Ломоносов, – он смотрел прямо, не опуская глаз. Ну понятно, в двадцать лет, он был гораздо старше, чем его сокурсники, и уже устал слушать насмешки.

Прости Михайло Васильевич, но мне ты гораздо больше нужен как физик-химик, чем как философ. Философов, их много, а после рюмки-другой так вообще не сосчитать, а вот таких, кто обладал бы настолько гибким умом, чтобы быть способным постигнуть любое направление и добиться в нём успеха, только ты и есть.

– Вот, Михайло Ломоносов, например, точно не понимает, что здесь творится, – я полюбовался покрасневшим лицом Бильфингера.

Этого господина я уже изучил и прекрасно понимаю, что работать он будет, закусив удила только в одном случае, если его натыкают носом в его мнимую несостоятельность, при этом пообещав в случае успеха много вкусного.

Но делать это часто нельзя, необходимо в промежутках между тыканьем гладить его по шёрстке, говоря, какой он гениальный, и как я без него по миру пойду. Ну, мне не сложно, лишь бы дело делалось.

Например, как в мануфактуре, разросшейся уже до неприличных размеров и выпускающей много важного для нас денима, используя новый челнок того англичанина Кейна.

Самое смешное заключалось в том, что никакого навязывания нового производства не было. Более того, этот летающий челнок так сильно захотели держать в тайне, что им волей-неволей заинтересовались конкуренты проклятые.

До меня дошли слухи о том, что Джона в складчину напоили в каком-то кабаке до изумления, чтобы тот секретом поделился.

А я всегда знал, что производственная тайна, в совокупности со шпионажем и рекламой – вот самые главные двигатели прогресса. И не надо ничего навязывать, чтобы избежать всяких неприятностей типа забастовок.

Люди-то никогда не меняются, и запретный плод, он слишком сладок, чтобы мимо пройти. Кое-что, конечно, нужно будет навязать, и очень скоро, но это проблема недалёкого будущего, сейчас же у меня другие проблемы. Ещё раз посмотрев на красное лицо Бильфингера, я резюмировал:

– В общем так. Вы, господа мои хорошие, берёте этого молодого человека, Михайло Ломоносова, и начинаете его обучение, вот прямо с сегодняшнего дня. Потому что я хочу убедиться в том, что учителя из вас всё же более умелые, чем хранители редкостей. У вас есть год до того момента, как университет начнёт принимать студиозусов. Если через год он не покажет ничего значимого, я много раз подумаю над тем, продолжать ли вкладывать деньги из казны в это предприятие, которое, мне кажется, всё более сомнительным.

– Ваше величество… – Бильфингер хотел что-то мне сказать, но я поднял руку, затыкая его.

– Пошлите кого-нибудь на Монетный двор, там весьма обширная библиотека привезена из Речи Посполитой, как раз под нужды университета, – и, оставив выпучившего глаза Ломоносова и скептически оглядывающих его с ног до головы учёных знакомиться, сам же подошёл к Попову, таща на фарватере Шумахера. – Иван Данилович, ты так страстно просил у меня работу, что я решил тебя осчастливить. Вот прапорщик в отставке Попов проводит тебя к архиепископу Герману, и вы вдвоём подумаете и приготовите мне проект на тему: куда можно перенести академию, чтобы крыша не свалилась отрокам на головы. Проект должен быть вменяемый, мне его ещё в Священном Синоде утверждать надобно будет. Так что расстарайся, будь другом.

– Я? – Шумахер уставился на меня, потеряв дар речи.

– Конечно, тебе. Потому как тебе ещё и переносить академию на новое место придётся и обустраивать. Надеюсь, что такого же фиаско, как с камнями, сваленными где придётся в Кунцкамере, не возникнет? – Шумахер отрицательно помотал головой, и я его оставил рядом с Поповым, а сам отошёл в направление двери. Вот и ладушки, все при деле. Что же я забыл? Ах да: – Даниил Иоганович, я всё же хочу узнать, что это за красный камень и какие у него свойства, да и вообще опись каждого из этих камней хочу увидеть, – Бернулли только рассеянно кивнул, продолжая рассматривать крокоит. Из него при определённых усилиях можно выделить хром, весьма и весьма полезный металл, который где только не применяется.

Вернувшись в Лефортово, я вошёл в приёмную перед моим кабинетом и сел в кресло для посетителей, вытянув гудящие ноги. Митька посмотрел на меня, и в его взгляде промелькнуло сочувствие.

– Я хочу знать, когда его величество император примет меня? – высокий француз ворвался в приёмную и подлетел прямо к столу, за которым сидел невозмутимый Митька. Он в это время точил перья небольшим, но очень острым ножиком, и поднял взгляд на француза, не отрываясь от своего увлекательного занятия.

– А я ещё раз вам повторю, виконт, что ваше прошение передано в императорскую канцелярию на рассмотрение, – ответил Митька. – И вообще, у вас получилось бы быстрее попасть на аудиенцию, если бы вы действовали через своего посла или через иноземный приказ.

– Но у меня важное сообщение для его величества, – виконт стиснул кулаки, а Митька покосился на меня и пожал плечами.

– Вы можете передать послание мне, а я уже постараюсь сделать так, чтобы его величество непременно прочёл его.

– Это совершенно невозможно… – виконт протёр лоб надушенным платком. Ну да, здесь жарковато.

– Как хотите, – и Митька вернулся к своему прерванному ненадолго занятию. Я же смотрел на него и думал, что при желании можно добиться чего угодно. Ведь кто-нибудь мог представить, что обычный холоп может свободно говорить на нескольких языках и вообще стать большим умницей? Главное – это правильная мотивация.

Француз тем временем сел рядом со мной и вздохнул.

– Никогда бы не подумал, что попасть на аудиенцию к императору будет настолько сложно, – внезапно пожаловался он мне.

– Можно подумать, что к вашему королю можно войти в любое время, – я хмуро посмотрел на него. И так настроение не очень, так ещё и вот этот пытается права качать.

– Ну так ведь… – начал было француз и осёкся, понимая, что может сейчас наговорить лишнего. Ещё раз вздохнув, он подошёл к Митьке. – Вы меня уведомите, когда мне назначат?

– Разумеется, даже не сомневайтесь, – и Митька снова быстро взглянул в мою сторону.

Когда француз убрался, я потянулся и спросил.

– Это кто?

– Да какой-то виконт де Пуирье. Говорит, что у него послание от короля Людовика к тебе, государь Пётр Алексеевич. Мы его проверили, и письмо вскрыли, не читали, правда, никакой ловушки, обычное письмо, поэтому-то он сюда каждый день повадился бегать. Не сомневайся, когда решишь принять, ещё раз всё перепроверится.

– Я и не сомневаюсь. Давай на завтра его поставь в расписание. И Демидова позови, хватит уже без дела сидеть, так и с ума сойти можно, – я встал и вместо того, чтобы пойти в кабинет, решительно направился к выходу из приёмной, чтобы пойти в свою спальню и попытаться уже уснуть.

В дверях я столкнулся с поручиком Безгиновым. Он ежедневно приносит мне сведенья из монастыря. Уж не знаю, как они передаются, но предполагаю, что кто-то из медикусов делает доклад, который записывается дежурным офицером оцепления и потом уже передаётся мне.

Развернув лист, я пробежал по нему глазами. После чего молча подошёл к Митькиному столу, схватил стоящую на нём фарфоровую вазу и запустил её в стену. После чего, тяжело дыша, посмотрел на своего секретаря.

– Встречи не отменяются, – процедил я сквозь зубы. – Но сегодня меня не беспокоить, никому, – и стремительно вышел, сжимая кулаки.

***

Дмитрий Кузин – доверенный секретарь государя-императора Российской империи Петра Алексеевича развернул брошенное государем на стол донесение и углубился в чтение. Прочитав, покачал головой.

– Господи, не погуби душу безгрешную, – прошептал он и перекрестился, потому что в бумаге было сказано, что её высочество Филиппа-Елизавета слегла днём с лихорадкой. Возле неё сейчас Лерхе, но никто не может гарантировать, что всё обойдётся.

Глава 3

Иоганн Лерхе вышел из кельи сестры Марии и решительно направился к выходу, чтобы глотнуть свежего, холодного воздуха, приправленного крепким табаком. Здесь в России его называли Иван Яковлевич, довольно необычно, но к этому вполне можно было привыкнуть. Монахиня, из кельи которой он вышел, вот уже второй день, как впала в забытье, и в тесной душной келье, пропитанной тяжёлым запахом болезни и приближающейся смерти, у него закружилась голова, а во рту появился неприятный горьковатый привкус.

Лерхе никак не мог справиться с проклятой болезнью, уносившей одну жизнь за другой. Чёрной смерти было наплевать на то, что происходит это в монастыре, фактически на святой земле. От этой болезни не было лекарства, или оно было ещё не открыто, как не было лекарства от чумы.

Лерхе читал труды Фракасторо и Левенгука, которые утверждали, что болезни – есть суть жизни мельчайших организмов, не видимых глазом. А Левенгук даже продемонстрировал, с помощью своего увеличительного прибора, как их много в обычной капле воды. И хоть труды этих мужей выставили на посмешище, Лерхе глубоко внутри был с ними согласен – болезни вызывают мельчайшие живые существа. Ещё бы узнать, как эти существа побеждать.

Единственное, с чем он пока справлялся – это не давал чёрной смерти вырваться за пределы монастырских стен, да ещё записи вёл, наблюдая за течением болезни, за тем, как она распространяется, и что помогает не заразиться…

Вот последних наблюдений ощущалась явная нехватка, потому что, согласно его наблюдениям, не заразился лишь он. Ещё один медик, Николай Шверц, прибывший в Россию в то же время, что и он сам из Пруссии хоть и заболел, но перенёс болезнь как обычную простуду, а страшные пустулы сошли у него на пятый день, не оставив следов.

И сам он, и Шверц прошли в своё время вариоляцию, использовав корочку с пустулы больного оспой. Но вариоляция, как ни крути, очень опасна, и после неё многие заболевают оспой и умирают, поэтому Лерхе не думал, что её можно внедрить повсеместно. Сам-то он прошёл эту процедуру, потому что в силу своей профессии имел гораздо больше шансов заразиться и умереть, а так, в случае благоприятного исхода, он получал защиту как минимум от одной смертельной болезни.

– Доктор Лерхе, – к нему подошёл молодой ученик Бидлоо Евгений Самойлов. Переведя дух, словно только что долго бежал, этот двадцатипятилетний мужчина смог сказать то, ради чего подошёл к присланному самим императором лекарю. – Хочу сообщить, у сестры Феофании жар пошёл на убыль, и она уже не пытается силой прорваться за ворота.

– Это не очень хорошо на самом деле, болезнь ещё не побеждена. Я вообще заметил, что, когда жар спадает, состояние резко ухудшается, – ответил Лерхе, внимательно глядя на Самойлова.

Евгений первым заболел из присланных императором Петром медикусов и, благодаря своему могучему организму, сумел выжить. Правда, теперь лицо его носило признаки перенесённой болезни, но не такие страшные, как это могло быть – всего-то пара-тройка оспин и почти все они на лбу. Так что лицо молодого мужчины почти не пострадало и не сделалось уродливым. Вот только слабость никак не его пока не покидала, да одышка мучила, стоило пройтись по территории монастыря. Но сам Самойлов был уверен в том, что вскоре это пройдёт, и Лерхе поддерживал молодого коллегу в его уверенности.

– Что её высочество? – спросил Иоганн у Самойлова. Вообще-то, Филиппу-Елизавету лечил он сам, вот только сегодня ещё не успел навестить свою высокопоставленную больную, но это не значило, что принцесса была предоставлена сама себе – за ней наблюдали круглосуточно.

– У неё начали появляться пустулы… – Самойлов замялся, затем продолжил. – Только не с головы, как это часто бывает. Несколько на руках, два на лбу, и… жар усилился.

– Что? – Лерхе удивлённо посмотрел на него. – Этого быть не может, – на что Самойлов развёл руками.

Лерхе задумался, затем высыпал табак из только что набитой трубки, которую он так и не прикурил, и решительным шагом направился в отдельно стоящее здание, предназначенное как раз для пребывания особо знатных особ, чтобы лично всё проверить.

***

Сегодня утро было просто адовое. Я не мог заставить себя встать с постели. Голова трещит, во рту засуха, мышь где-то за плинтусом топает как слон, в общем, все признаки глубочайшего похмелья налицо, или, скорее, на лице.

– Государь, Пётр Алексеевич, пора вставать, – приоткрыв один глаз, я обнаружил Митьку, стоящего надо мной, скрестив руки на груди и поджав губы. Надо же, не одобряет. Да пошёл он, что бы понимал, свинья рыжая.

– Пошёл вон, – проговорить получилось довольно внятно, и меня это, как ни странно, порадовало.

– Вот уж вряд ли, – это что он мне это? Императору Российскому? Вот как счас встану! – Потом, как в себя придёшь, можешь хоть казнить, а сейчас я никуда не пойду.

Дверь приоткрылась с жутким скрипом, вот же сволочи, смазать петли не могут, что ли? Я накрыл голову подушкой, чтобы никого не видеть и не слышать.

– Ну что тут? – какой же у Петьки голос может быть противный, прямо по нервам полоснул. И чего так орёт с утра пораньше?

– Да не шибко хорошо, вот, сам посмотри, Пётр Борисович, – вот Митька, сукин сын. Пригрел змею на груди, называется. Я поглубже залез под подушку, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. – А сказать не могу, дабы честь государеву не уронить.

– Ух ты, один, два, три, четыре… семь! Силён, государь, неча говорить, – в Петькином голосе звучала задумчивость. – И нет бы кого позвать в компанию, меня, например, так сам всё употребить изволил. Тебе не кажется, что плохо государю? – надо же заметили. Я вытащил голову из-под подушки и подполз к краю кровати. – Тазик подставь, пожалей труд холопов при опочивальне, – спокойненько так говорит, прямо философ, мать его. Но как же мне плохо, кто бы знал.

В тот момент, когда я дополз по края, на полу, прямо перед мордой появился серебряный таз, куда меня благополучно вырвало. Когда спазмы прекратились, у лица тут же появился бокал с прекрасной, такой вкусной водой, а само лицо заботливые руки протёрли холодным полотенцем. Немного полегчало. Приподнявшись на локтях, я сумел поднять голову и посмотреть на этих помощничков мутным взглядом.

– Выпорю на конюшне. Лично шкуру спущу, – сообщил я прямо в их отвратительно здоровые морды.

– А то, конечно, выпорешь, как же иначе, но сначала мы, пожалуй, счёт свой увеличим, – и Петька решительно шагнул к кровати. – Давай, Митька, с другой стороны хватай государя. Баня готова?

– Готова, с раннего утра топится. Как узнал, что шестую бутылку в покои понесли да всё без закуски, так и распорядился сразу, – меня в четыре руки выдернули из кровати, закинули мои безвольные руки на плечи подпирающим меня с двух сторон здоровым лбам, и куда-то потащили. И вот же в чём дело, Михайлов, сука, даже не почесался, чтобы государя своего спасти от такого произвола. Ещё и дверцы перед этими иродами открывал, впереди нас пробегаючи. Твари они всё, нет, чтобы посочувствовать…

Ну а дальше была баня. Меня раздели, втащили в парилку, даже срам прикрыть ничем не дали, долго парили аж в четыре руки… В общем, после двух часов издевательств я сидел в кабинете чистый, выбритый, воняющий каким-то модным бабским мылом – это с меня сивушные миазмы смывали, как они потом объяснили, держащий в чуть подрагивающих руках чашку крепчайшего кофе, и до омерзения трезвый.

Чуть помятая рожа выдавала мою вчерашнюю слабость, и больше ничего. Только вспомнил вкус выпитого вина, как почувствовал тошноту. Нет, похоже, что данный способ ухода от реальности не для меня, слишком уж я тяжело болею. Хотя вроде бы и выпил не слишком много, в перерасчёте на чистый спирт.

Решено, если в следующий раз возникнет такая потребность, пойду синхрофазотрон сооружать, благо места в парке хватает, есть где развернуться.

– Государь, виконт де Пуирье, – Митька, как ни в чём не бывало, пропустил перед собой виконта и скрылся за дверью.

– Ваше императорское величество, я так счастлив, что мне наконец-то удалось с вами встретить… – и тут он разглядел меня и замер на полуслове. Хорошо ещё все положенные антраша дворцового поклона успел совершить, а то неудобно бы получилось.

Я сделал последний глоток кофе и отставил пустую чашку, кивнув на кресло напротив меня. Вообще, я не обязан был приглашать его садиться, но мне самому вставать было лень. После бани меня, конечно, протрезвило, но и расслабило знатно.

– Ну вот, виконт, не так уж и сложно поговорить с императором, – я с минуту полюбовался на его порозовевшее лицо. – Вы присаживайтесь, не стойте. Знаете, у нас принято говорить, что в ногах правды нет. – Пуирьи захлопнул рот и осторожно присел на краешек стула. – Так зачем вы хотели меня так срочно видеть?

– У меня срочное донесение для вашего императорского величества, – виконт быстро пришёл в себя и продолжил уже более уверенно. – Оно касается некоего происшествия и реакции на него моего короля, его величества Людовика, – и он протянул мне вскрытый пакет. Ну да, никто писем, не проверенных на яды, мне ни за что не передаст.

Я развернул письмо и углубился в чтение. После того как прочитал, перечитал заново, затем отложил письмо и посмотрел на виконта.

– Станислав Лещинский умер. Мои соболезнования. Это ужасная, просто ужасная потеря. Полагаю, королева Мария безутешна. Я прикажу подготовить небольшой презент её величеству в знак того, что я скорблю вместе с ней, – я скорчил скорбную физиономию, благо даже напрягаться сильно не пришлось.

Надо же, никто не понял, что Лещинский отравлен? Да, давненько Медичи вами не правили. Хотя да, что-то такое припоминаю. Вроде и герцогиня Анжуйская была отравлена, но дальше слухов дело никуда не пошло. Да что там далеко ходить, у нашего любвеобильного монарха, который как лиса вокруг вороны возле Лизки кругами ходит, поговаривают, такая конкуренция за место фаворитки идёт, что нередко они умирают, опять-таки, по слухам, не совсем своей смертью.

Так что, когда уже пожилой мужчина откинул тапки, сильно никто не взволновался. Что ж, надо бы действительно какую-нибудь безделушку его дочери приготовить, не забыть только чёрной траурной ленточкой перевязать.

Но вернёмся к нашим баранам, точнее, к виконту, который ждёт, что я скажу ещё.

– Я так понимаю, его величество Людовик, в связи с этой утратой уже не заинтересован в Польше? Но он заинтересован в Тихом океане, очень интересно, – я задумчиво смотрел на виконта. – Насколько мне известно, этот выдающийся во всех отношениях океан активно исследует Испания, разве не так?

– Так, ваше императорское величество, – виконт склонил голову. – Но океан большой, и Испания не в состоянии его освоить в полной мере. Его величество велел передать вам, ваше императорское величество, что предлагает вам заключить соглашение. Те корабли, что отобраны вам в качестве приданного Филиппы-Елизаветы, войдут в состав флота, отправленного его величеством для исследования океана, с установлением контроля над открытыми островами. Совместная экспедиция, ваши корабли под Российскими флагами, разумеется, с командой, сформированной вами лично, ваше императорское величество. Взаимопомощь двух великих держав, это ли не то, чему учит нас сама основа христианства?

– Гуртом и батьку бить сподручнее, – проговорил я по-русски и усмехнулся.

Людовик слишком ветренен и слишком… ну, скажем, он многое недопонимает. А вот Елизавета дурой могла прикидываться, но таковой не являлась, и подобная идея вполне могла прийти в её белокурую головку. Людовик же слишком сильно зависим от мнения своих фавориток. Знаменитая мадам Помпадур, с чьей подачи он творил какую-то дичь несусветную, классический тому пример.

Кардиналу Флери – вообще плевать на какой-то там океан, а вот мне нет. Я встал и подошёл к висящей на стене карте. Она была неполной, но суть отображала правильно.

Задумчиво посмотрев на карту, я покрутил в руке грифельный карандаш. Их немцы вовсю делали, но я пока не давал команду для копирования и распространения, потому что у них не было слишком широкого использования, а для личных нужд я вполне мог позволить себе их купить.

Немного подумав, очертил линию, которая включала в себя так называемую Полинезию. Филиппины пока за испанцами, и биться за них я, если честно, не собираюсь, во всяком случае пока. Но при случае буду, особенно если Филиппок не успокоится. Про то, что может случиться самое страшное, я старался не думать. Это будет весьма символично: Филиппины – Филиппа.

А вот всё остальное, пока бесхозно, и я не борзею, заявляя права на Полинезию, Франции и так много чего остаётся: Меланезия, Микронезия и Австралия.

– Если мы придём к соглашению, то вот это, – я указал на острова, включённые в Полинезию, – моё, всё остальное – его величества короля Людовика.

– И ещё одно условие, ваше императорское величество, – виконт вскочил и подошёл чуть ближе ко мне, но выдерживая расстояние, положенное по протоколу. – Это соглашение должно оставаться тайным.

– Разумеется, – я согласно кивнул, думая про себя, каким образом Людовик собирается сохранить в тайне оснащение флотилии из более чем двадцати вымпелов? – Жду вас с подготовленным вариантом соглашения ровно через неделю. К этому времени небольшой подарок для вашей королевы будет должным образом приготовлен.

Виконт раскланялся и поскакал к двери. Я так и думал, что он уполномочен заключать подобные договоры. Правда, я думал о другом применение этих кораблей, но так даже лучше, меньше возни с перевозкой, потому что их всё равно разобрать на части бы пришлось, чтобы до Каспия перевести. К тому же мне на Каспии даже не они сами нужны, а их пушки. Ну ничего, что-нибудь придумаю, время немного есть, чтобы придумками заниматься.

– Митька! – заорал я, когда дверь за виконтом закрылась. Надо какой-нибудь звонок придумать, а то надоело уже вот так орать.

– Да, государь, Пётр Алексеевич, – Митька – сама невозмутимость. Словно и не хлестал недавно государя своего веником по спине.

– Демидова, когда позвал?

– Вечером в пять часов пополудни, – Митька отвечал ровно, чётко, преданно глядя в глаза. Вот зараза же такая, знает, шельма, что рука на него не поднимется и творит произвол. Хотя, конечно, спасибо им с Петькой, что не бросили и, не боясь на опалу нарваться, в норму привели.

– Где Шереметьев?

– В приёмной дожидается, – Митька улыбнулся краешками губ.

– Тащи его сюда, да вели завтрак нам подать, а то я что-то жрать хочу. И когда вести из Новодевичьего придут, сразу ко мне, – отдав распоряжения, я сел за стол, гипнотизируя карту.

Синод взвоет, когда я его прессовать начну. Но ничего, у меня на них есть управа – вон с экспедицией отправятся, аборигенов Гавайев в православие наставлять. Очень почётно в наше нелёгкое время быть миссионером, так что, пущай стараются. Одни уже уехали, так долгополые притихли, даже что-то хорошее и полезное делать начали, школы начальные до ума довели.

Вот, ежели пасть откроют, когда я предложу проект реформы монастырей, так следующая партия очень почётных миссионеров гораздо большая, чем с Долгоруким отбыла, в путь отправится. Со всем почтением и целованием крестов мною лично.

Вошёл Петька, таща огромный поднос, заполненный снедью. Я едва успел чернильницу убрать, когда поднос с грохотом на стол был поставлен.

– Что у тебя с почтой голубиной? – задал я вопрос, пока Митька, зашедший следом, расставлял приборы.

– Ничего. Голубей нет, – Петька развёл руками. – Чтобы их подготовить, время надобно, а у меня его почитай, что и не было. Но я успел ажно до Петербурга доехать, чтобы всё разузнать. А вот ежели твой шар Эйлер до ума доведёт и заставит его летать, куда нам надобно, тогда и никаких голубей не понадобиться.

– Не доведёт, – я протёр лицо, пытаясь прогнать остатки похмелья. Голова варила не на полную катушку, хорошо ещё, что при разговоре с французом удалось сосредоточиться. – Бакунин где?

– Так едет. У него ни крыльев, ни шара нет, чтобы так быстро долететь, – Петька бухнул себе на тарелку каши, видать, возясь со мной тоже не позавтракал. – А почему не полетит?

– Там газ нужен, пара не хватит. И газ особенный, – я зевнул, даже не слишком понимая, что говорю, и лишь потом наткнулся на пристальный Петькин взгляд. – Что ты на меня так смотришь, словно я девка красная.

– Ничего, – Петька быстро отвёл взгляд. – На встрече с Демидовым позволь присутствовать.

– Присутствуй, ежели желание такое появилось, – я махнул рукой и принялся за завтрак.

***

Лерхе стремительно вошёл, буквально ворвался в комнату своей высокопоставленной пациентки. Вообще-то, это была как бы келья, но очень сильно похожая на королевские покои. Покосившись на приоткрытое окно, лекарь подошёл к кровати больной и сел на стоящий рядом стул. После чего потёр руки одну об другую и, когда они стали тёплыми, дотронулся до лба испугано глядящей на него Филиппы. Жар был, но, Лерхе не сказал бы, что слишком сильный. Вот только, после того как появляются пустулы, жар обычно уходит, а здесь не ушёл, да и пустулы какие-то не такие, ну совсем на оспенные не похожи. Он внимательно разглядел одну на сгибе обнажённой руки, которую девушка вытащила из-под одеяла.

– Жарко, – пролепетала она. – Я окно приказала приоткрыть, потому что сильно жарко.

Лерхе кивнул и в который раз покосился на окно. Свежий морозный воздух наполнял комнату, и в ней вовсе не пахло болезнью. Обычная комната молодой особы.

А вот то, что жар немного спал именно благодаря открытому окну, он почему-то был уверен. А уверенность эту ему придавали наблюдения, которые он делал, пользуя раненных солдат: они лучше переносили и болезни, и ранения, когда всё ещё находились в полевых условиях, на воздухе. И гангрен у них развивалось меньше, чем тогда, когда их увозили в душные, не проветриваемые госпиталя. Обо всём этом Лерхе думал, считая пульс Филиппы. Пульс как пульс, немного ускорен, да и только.

Что-то в болезни принцессы было не так, вот только что? И тут ему вспомнился Николай Швец. Он практически и не болел вовсе и уж тем более не ходил, задыхаясь через три шага, и не падал от усталости через час работы.

– Ваше высочество, почему вы мне не сказали, что прошли процедуру вариоляции? – Лерхе внимательно осматривал руку, которую держал в руках.

Что-то привлекло его внимание, но он не мог понять, что именно. И тут до него дошло: шрам за запястье, весьма деликатный и практически не портящий белую кожу, но всё же с небольшим углублением, как от выболевшей язвы. Значит, вот сюда…

Лерхе на мгновение прикрыл глаза и выдохнул сквозь стиснутые зубы. Глупая курица! Что ей стоило сказать?

– Мы так сильно не волновались бы, если бы знали, что вы фактически вне опасности, – проговорил он обвинительным тоном.

– Но, я не проходила этой процедуры, – Филиппа выглядела настолько удивлённой, что Лерхе ей сразу же поверил. Так и есть, она говорит правду. Но тогда откуда это? И он снова провёл пальцем по шраму на запястье.

– Вы болеете очень легко, и я с радостью могу вам сказать, ваше высочество, что пустулы, которые всё же прокрались на вашу кожу, не оставят следов, когда сойдут. Только есть одно условие – они должны пройти самостоятельно. Не чешите их, даже если от зуда будет сводить скулы, – Филиппа неуверенно кивнула. И Лерхе, глубоко вздохнув, ткнул пальцем в шрам. – Откуда у вас вот это?

– Это? – она задумалась, а потом вспыхнула, и Лерхе показалось даже, что он ошибся, и снова начинается лихорадка. Но принцесса вырвала руку из его и села, опираясь на подушки. – Его величество Пётр… мы однажды были на конюшне, там лошадей было много, вместе с жеребятами, – она явно не знала, как преподнести эту историю, но Лерхе на любовные игры монархов было наплевать, его интересовал только шрам. Филиппа, внимательно наблюдавшая за ним, это поняла, она умела читать по лицам людей о намерениях. Дворцовая жизнь учит этому в первую очередь. Тогда она распрямила спину, насколько смогла и быстро проговорила: – Его величество снял болячку с мордочки жеребёнка и подсадил её мне на ранку, я немного поцарапалась перед этим. Он попросил довериться ему, и я доверилась.

– И это было самым лучшим, что вы сделали в своей жизни, – Лерхе встал и поклонившись вышел из кельи.

Его больше не интересовала эта пациентка, и так понятно, что она не умрёт. Но лошадиная оспа?

Внезапно Иоганн вспомнил про драгун и гусаров. А ведь они практически никогда не болеют оспой. И лошади тоже иной раз на себе эту заразу приносят. И доярки. В его практике были почти все слои населения, кроме доярок и пастухов.

Лерхе почувствовал, как сильно забилось его сердце. Он был близок к какой-то разгадке, и его переполняло предчувствие чего-то грандиозного. А ведь из драгун ни один не умер, заразившись лошадиной оспой. Да они даже внимания на это не обращали. Ну почесалась болячка на руках, ну отвалилась корочка, оставив ямку после себя, и что?

В отличие от вариоляции, когда подсаживали болезнь от человека, никто не заболел и не умер! А государь тоже хорош. Почему он не сказал об этом своём опыте, когда посылал его сюда? Ну ничего, он сейчас такой доклад напишет, и пусть его после схватят и в тюрьму бросят, он выскажет всё, что думает!

Глава 4

– Дмитрий, пропусти меня к государу, – я оторвался от составления речи, которую должен буду произнести послезавтра в Священном Синоде.

В этой речи я довожу до сведения допущенных на собрание священнослужителей, что не собираюсь больше терпеть невежество, процветающее в Русской православной церкви, когда служители приходов едва могут сами буквы Святого Писания в слова складывать. И что больше не допущу, чтобы повторилась трагедия в Новодевичьем монастыре, в котором погибло от оспы тридцать четыре сестры, восемнадцать послушниц, мать-игумена, моя бабушка Евдокия Фёдоровна! И только по воле Божьей не погибла моя невеста – будущая императрица Российской империи, Елизавета Александровна.

Филиппа последовала совету моей бабки и взяла имя Елизавета, вместо Филипия, как планировала раньше. Крёстным отцом она попросила стать Румянцева и его имя использовала в качестве отчества. Все таинства прошли очень скромно, из-за траура, который был объявлен дополнительно. Юдин же такую статью накатал, что Москва, а за ней и остальные города, слезами умылись, читая, как находящиеся в карантине сестры и послушницы, да и гостившая в это время в монастыре государева невеста, вынуждены были, едва поправившись, ухаживать за теми, кому не так повезло.

Откуда только подробности узнал, скотина? Наверняка кто-то из медикусов проболтался. Они же никаких клятв хранить тайну ухода за больными не давали и давать не будут. Но все, кто там был, получили награды, и ещё большую работу: под руководством немного успокоившегося Лерхе была создана первая санитарная бригада. И ей было поручено разработать свод правил, который мог бы помочь предотвратить эпидемии. Не только оспы, но и вообще любых заболеваний.

Эти несчастные лекари получили в монастыре просто неоценимый опыт и уже примерно знали, что нужно включить в правила. Опыт был уникален тем, что проводился в замкнутом изолированном социуме, где они пытались путём проб и ошибок хоть что-то сделать. И монахини волей-неволей сделались этакими подопытными мышками, на которых некоторые из этих правил уже были опробованы.

И одним из таких правил была изоляция в карантинном доме не только иноземцев, эти уже даже не жаловались, – привыкли, но и вот таких непонятно откуда припёршихся богомольцев. Потому что монастыри – это замкнутая сама в себе организация, если полыхнёт, то пожар не остановится, пока не выжжет всех до последнего сторожа. И Новодевичий был тому прекрасным примером.

А ещё Лерхе выпросил у меня дозволение на прививку коровьей оспой армейских подразделений. Я сначала удивился, что он выбрал именно военных. Но Иван Яковлевич терпеливо мне объяснил: солдаты – люди подневольные, подчиняющиеся приказам. Сказано – привьём, значит, привьём, без вариантов.

К тому же он сказал, что тех же драгун прививать не надо, они уже сами привились от своих лошадей, и их он планировал приводить в качестве примера. Также Лерхе попросил позволение приводить в пример будущую императрицу. Я разрешил, только без подробностей – сама случайно заразилась от жеребёнка, а он увидел след от оспины, вот и весь сказ.

Я разрешил приводить в пример и меня самого, рассказав душещипательную историю о том, что император пережил нечто подобное, но заразился в коровнике от телёнка, и что перенёс болезнь даже лучше, чем моя невеста.

Вдобавок ко всему я разрешил Лерхе использовать Юдина, в процессе популяризации вакцинации, если он получит хороший результат на своих подопытных для распространения вакцины в массы.

Юдин же уже неделю огребал от меня за то, что свою слезовыжимательную статью не согласовал предварительно ни со мной, мне действительно было некогда им заниматься, ни с моей канцелярией. Статья эта получила последствия: люди начали коситься на идущих по святым местам богомольцев, и дважды уже я получал сообщения о том, что было применено насилие в виде закидывания пилигримов камнями.

А всё потому, что мой карманный журналист сумел так демонизировать их облик, что, когда я читал статью, то сначала едва с кресла не упал, а потом за голову схватился, представив себе, что сейчас может начаться. Газету с той статьёй мне принёс Репнин и, молча положив на стол, сбежал со всех ног, чтобы не попасть под раздачу.

– Дмитрий, пропусти меня к государу! – Да что там опять творится? Я поднял голову от бумаг и посмотрел на дверь кабинета.

– Ну могу я никак пропустить, Леонард Паулевич, – Митька говорил устало, похоже, что этот спор длился уже давно. – Я могу вставить в расписание государя аудиенцию через два дня. Как раз есть свободный час в полдень.

– А почему не завтра? – Эйлер, а это был именно он, начал выказывать нетерпение. Для него это было не слишком характерно, всё-таки он был более сдержанный, чем тот же Бильфингер.

– Потому что на завтра запланирована охота, – Митька вздохнул. – В честь окончания траура и полной победы над болезнью, поразившей монастырь.

– А почему только час послезавтра? – мне даже интересно стало, что же такого он хочет от меня, если так настаивает на встрече. Обычно учёные сами не стремились привлечь моё внимание. Это я частенько любил нагрянуть к ним без предварительного предупреждения.

– Потому что в час пополудни состоится большое собрание Священного Синода и не известно, когда оно закончится, – голос Митькин зазвенел, видимо, терпению всякому есть предел. – Но, ежели не хочешь на то время, можно перенести на следующую неделю, или ждать, когда государь, Пётр Алексеевич сам к вам пожалует. Вот тогда можешь запросто поговорить, как это обычно и происходит, – последнюю фразу он пробурчал, видимо, вот такие общения «запросто» вызывали у Митьки раздражение и чуть не оскорбляли его представление об облике государя.

– Хорошо, я приду послезавтра, – раздражённо бросил Эйлер, после чего в приёмной воцарилась тишина.

Почти минуту я прислушивался, но, так ничего и не услышав, поднял список монастырей и церквей, расположенных на территории Кремля. М-да, вою будет послезавтра…

А с другой стороны, если уж у Екатерины, той, что в жены дофину сосватана, почти получилось в этом вертепе порядок навести, то и у меня получится, в конце концов, я мужчина.

Отложив план Кремля, я ещё раз перечитал письмо застрявшего в Галиции Феофана Прокоповича, в котором он полностью меня поддерживает, и даже сам лично выдвинул несколько тезисов, чтобы я использовал их в своей речи.

В который раз пробежавшись взглядом по письму, я отложил его в сторону и потянулся. Хватит на сегодня. Пора проверить, как обстоят дела с приготовлениями первого на моей памяти бала. Он должен состояться совсем скоро здесь, в Лефортовом дворце.

К счастью, я не являлся хозяином вечера, поэтому мне совершенно не нужно было торчать там всё время, встречая гостей. Бал был посвящён победе над эпидемией и представлению народу моей невесты, а также само обручение, формально состоявшееся в Париже.

Так как здесь в Лефортово уже месяц болтался брат Филиппы, я так и не смог назвать мою принцессу Елизаветой, и его, хм, подруга, то и саму принцессу можно было привести сюда, предоставив ей апартаменты в крыле, отданном французам. Таким образом, все правила приличия были соблюдены, а я мог хотя бы её видеть, разговаривать, в общем, мы могли, наконец-то, познакомиться поближе, и не быть друг для друга незнакомцами, стоя возле алтаря.

Действительно, хватит уже сидеть здесь, перед смертью всё равно не надышишься, нужно уже направляться в свои комнаты, чтобы начать готовиться к балу, хозяйкой которого я назначил откровенно скучающую герцогиню де Виллар.

Да-да, подруга Орлеанского шевалье была замужней женщиной, но с мужем, герцогом де Виллар предпочитала не встречаться. Жили они раздельно, ребёнок у неё был не от него, в общем, обычная аристократическая семья нынешней Франции.

Но, граф Румянцев по секрету мне сообщил, что, возможно, Амалия-Габриэла не наставила бы муженьку рога в такой весьма циничной форме, если бы он ею интересовался, и, хотя бы, подарил наследника.

Проблема заключалась в том, что герцог да Виллар вообще не интересовался женщинами. Всю свою сознательную жизнь герцог интересовался высокими, физически крепкими светловолосыми молодыми мужчинами, и вот я-то как раз пришёлся ему по вкусу, когда он увидел русского офицера, скучающего на балу у герцогини Орлеанской. Ну а так как я практически не танцевал, и ни одна охотница за скальпами не смогла похвастаться тем, что сумела узнать меня поближе, то это повысило градус симпатии, потому что вызывало определённые вопросы.

Я в это время ел. Я, чёрт его подери, в это время ел! В общем, Александра Ивановича чуть не обвинили в покушении на убийство государя-императора, потому что подавился я тогда серьёзно. Понимаю, это он мне отомстил, за то, что я приставил его к французам, в тот момент въехавшим в Смоленск, уже ставший моим, и в котором вовсю обживались как солдаты, так и клерки, и подоспевшее духовенство. Тем не менее осадочек остался, хотя я, хоть убей, не помню герцога, даже как он выглядит.

В кабинет заглянул Петька.

– Государь, Пётр Алексеевич, пора уже, – намекнул он мне на стремительно приближающееся время бала. – Да, её высочество уже здесь, в выделенных ей комнатах, – как бы невзначай добавил он.

Я же только моргнул, почувствовав, что сердце сделало в груди кульбит. А ведь я волнуюсь, ещё как волнуюсь. Тем более что я её не видел ни разу с того времени, как мы разговаривали на конюшне в Польше. Запланированная ассамблея не состоялась по понятным причинам, а когда Лерхе разрешил всем выходить, потому что новых случаев заболевания в течение десяти дней не наблюдал, то Филиппа осталась в монастыре, помогая выжившим сёстрам хоть немного привести обитель в порядок, и для того, чтобы принять православие.

– Иду, – я поднялся из-за стола, и мой взгляд упал на чугунную пластинку, лежащую на столе, которую я не спешил убирать. Это напомнило мне о визите Демидова, на котором, кроме нас, присутствовал Петька.

Демидов вошёл в кабинет решительно, без робости. Отвесив земной поклон, он сел, повинуясь моему приглашению, и тут же без разговоров, бросил на стол эту пластинку.

– Что это, Акинфий Никитич? – я поднял пластину и удивлённо повертел её в руках, затем передал Петьке.

– Это чугун, который льют на моих заводах, государь, Пётр Алексеевич, – ответил он, не сводя взгляда с пластины.

– И зачем ты мне его принёс, проделав такой огромный путь, Акинфий Никитич? – я всё ещё удивлённо смотрел на чугун в Петькиных руках. Шереметьев вертел его и тоже не мог понять, в чём тут дело.

– Я привёз его, государь, Пётр Алексеевич, чтобы показать, – вздохнул Демидов и, видя полное непонимание на моём лице, пояснил. – Чугун дрянной, государь. Качество падает. Скоро пушка из него изготовленная, хорошо ещё пару раз пальнёт, а то и на пару раз её не хватит, прежде чем развалиться.

– И тому есть причина? – я протянул руку, в которую Петька сразу же вложил пластину. Металл да металл, вот в чём я никогда не разбирался особо, так это в металлах и их сплавах, стоявших на границе физики, химии, и бог его знает, чего ещё.

– Руда истощилась, – Демидов провёл рукой по подбородку. Видно было, что без бороды ему некомфортно, и сбрил он своё украшение как раз перед тем, как сюда прийти, потому что в противном случае, его бы даже не пустили во дворец. – Примесей много различных, а вот как от них избавиться, я не знаю. – Ха, а вот я знаю, но Ломоносов только-только начал разбирать сваленную в сундук коллекцию минералов, когда он ещё найдёт нужные… – Я слышал, англичане какие-то печи особые используют, чтобы примеси убирать.

– Возможно, но они никогда секретом не поделятся, – я покачал головой.

– Да кто их спрашивать будет? – Демидов осёкся, а затем осторожно продолжил. – Парнишка один ко мне приехал, из поляков, что захотели в Российской империи остаться. Говорит, что лучше к нам за Урал, чем приживалкой не пойми где. Парнишка смышлёный, грамотный. Вот, думаю, заслать его к англичанам, пущай беженцем прикинется, да на завод плавильный устроится, – я откинулся на спинку стула, внимательно глядя на Демидова.

Промышленный шпионаж существовал всегда. Ещё когда первобытные люди в обрывках шкуры мамонта бегали, они уже засылали шпионов в соседнее племя, чтобы узнать, какие дубины те используют, раз им больше в охоте везёт.

И то, что Демидов сейчас ко мне пришёл, а не тихонько сам всё организовал, говорит о его уважении ко мне и о его доверии к моему мнению. А это просто огромнейший плюс в мою карму.

Я же после весьма эмоционального донесения Лерхе, в котором он обвинял меня в том, что я ввёл его в заблуждение и что жизни Филиппы ничто не угрожает, в чём опять же я виноват, воспрянул духом и теперь мог думать более рационально, чем даже днём.

– Вот что, – я посмотрел Демидову прямо в глаза. – Скажу честно, у нас практически нет людей в Англии, поэтому я ничем помочь не смогу. Но я смогу свести тебя, Акинфий Никитич, с Андреем Ивановичем Ушаковым… Да не вздрагивай ты так, я имею в виду, что именно как с человеком, который сможет в каком-то смысле помочь, хоть даже и простым советом. Оставайся пока в Москве. Надеюсь, что скоро эпидемия пройдёт, и тогда я смогу, наконец, представить обществу свою невесту, – в глазах Демидова я прочитал надпись большими буквами: «Какую по счёту невесту?». В какой-то мере мне были понятны настроения, витающие в воздухе, но сейчас всё было предельно серьёзно. – По этому случаю будет устроен большой бал, как это принято на родине моей невесты, и Ушаков обязан будет на нём присутствовать. Дмитрий пришлёт тебе приглашение, Акинфий Никитич. И на балу я тебя с Андреем Ивановичем и сведу, и вы обговорите все непонятные моменты.

– То есть, ты даёшь добро, государь, – Демидов подался вперёд, не сводя с меня пристального взгляда.

– Да, даю…

***

– Ваше высочество, вы просто обворожительны, – Амалия-Габриэль, вся сияла, ворвавшись в комнату Филиппы.

Ну ещё бы, после того как император, столкнувшись с ней в каком-то коридоре, долго изучал пристальным взглядом, отчего герцогиня де Виллар уже было подумала, что произвела на молодого царя куда большее впечатление, чем думала прежде, он, наконец, спросил, имеет ли она опыт устраивать балы. А когда Амалия ответила немного неуверенно, что да, поручил ей стать хозяйкой сегодняшнего вечера. После этого он представил ей молодого рыжего помощника, назвав его Дмитрий Кузин, и ушёл, оставив посреди коридора осознавать объём предстоящей работы.

Но зато с той секунды она ни разу не почувствовала больше скуки, и даже выполнение этих нелепых требований, что практиковались в этом странном дворце, вроде ежедневной ванны, не приносили ей больше неудобств.

Филиппа посмотрела на неё в зеркале, затем перевела взгляд на себя. На ней было надето платье и драгоценности, привезённые из Парижа, и это платье плохо сочеталось с туго заплетённой косой, короной уложенной на голове.

После того разговора с Елизаветой, она с каким-то странным упрямством просила горничную заплетать её тёмные волосы в косу каждое утро. К тому же после болезни, хоть доктор Лерхе и утверждал, что она перенесла её очень легко, Филиппа ещё похудела, и теперь не помогали даже специальные вставки в корсаже: платье болталось на ней, как на вешалке. И слова герцогини о её обворожительности, на фоне всего этого звучали как завуалированные издевательства.

Она так боялась ехать сюда, так боялась не понравиться бабушке его величества, но опасения оказались напрасными. Евдокия приняла её очень хорошо. Прочитав письмо внука, она словно ожила, почувствовав себя снова нужной.

Филиппа многое у неё узнала об обычаях этой огромной страны, которой ей предстоит вскоре править. Узнала она и о ненависти её будущего мужа к императрице Екатерине, и что лучше при нём не вспоминать вторую жену Петра первого. Евдокия тогда вздохнула и сказала слушавшей её с раскрытыми глазами девушке.

– Знаешь, в чём тебе повезло, душа моя? – Филиппа отрицательно покачала головой. – В том, что у тебя не будет свекрови. Наталья была… Мы с ней не любили друг друга, и она сумела настроить сына против меня. А я тогда была ещё слишком молода, чтобы понять, что между двумя людьми всегда может влезть кто-то третий. Анна Монс узнала это на своей шкуре, хотя была уверена, что крепко держит Петра своими бёдрами, – и Евдокия жёстко рассмеялась, а Филиппа вздрогнула, потому что первое, что ей пришло в голову после этого откровения – это бывшая царица сделала так, чтобы та, ради которой её бросили в монастырь, так и не стала императрицей Российской. – Не слушай много старуху, душа моя. Петруша вовсе не похож на деда своего, хоть его и сравнивают с ним постоянно.

Тем не менее Филиппе нравилось учиться. Она подтянула русский язык и отказалась от встречи с императором, чтобы потом он встретил её уже полностью готовой для того, чтобы занять место рядом с ним. Так она сама себе говорила, но на самом деле жутко боялась увидеть разочарование в его взгляде.

Нет, она была уверена, что её не отправят в монастырь, но и участь Марии Лещинской – королевы Франции, её не устраивала. Филиппа провела подле несчастной королевы достаточно времени, чтобы понять, – Марию очень огорчают многочисленные связи ее мужа Людовика с другими женщинами, из которых он даже назначает себя официальных наложниц. Он же с ними заключает самые настоящие договоры, заверенные юристами и скреплённые всеми полагающимися печатями. Но и идеи домостроя, к которому была привержена Евдокия, Филиппе не понравились.

А потом случилось несчастье, как гром среди ясного неба.

Она помнила мечущуюся в бреду бабушку Петра, с которой он не мог даже попрощаться, и как она сидела подле неё, всё это время держа за руку. Тот жуткий первый день… какая-то богомолица, пришедшая с больной, пыталась вырваться за ворота. Как она страшно кричала, проклиная солдата, силой втолкнувшим её обратно на территорию монастыря, после чего тяжёлые двери из морёного дуба закрылись уже с той стороны.

Филиппа кусала губы, понимая, что и её заперли здесь, где царили теперь только страдание и смерть. Чуть позже, в тот же день, двери открылись, впустив лекарей, и один из них передал ей письмо. В нём не было ничего, кроме одной фразы, написанной по-французски: «Прости меня, душа моя, но я не могу поступить иначе».

Она понимала, что прощать-то нечего, что на нём лежит ответственность гораздо большая, чем она может пока себе вообразить. Они ровесники, но у Филиппы часто мелькало ощущение, что он старше её лет на десять, не меньше. А ещё она понимала, насколько тяжело далось ему это решение, ведь здесь была заперта не только она. Подумаешь, ему можно даже приданное не возвращать, если с ней что-то случится, в мире как минимум пара десятков принцесс ежегодно умирает от оспы. Но здесь в монастыре ещё и его бабушка находилась.

В тот момент, когда доктор Лерхе сказал ей, что она не умрёт, и так осуждающе посмотрел, словно она была виновата в том, что не умрёт, Филиппа почувствовала такое облегчение, какого не передать словами.

А вот теперь она сидела в нелепом платье и едва не рыдала, потому что сегодня точно опозорится, и, мало того, опозорит своего жениха.

– Ваше высочество, государь, Пётр Алексеевич, велел передать вам это, – в комнату вошёл рыжий Дмитрий, помощник Петра, неся на вытянутых руках ворох какой-то светлой ткани. Очень осторожно положив весь этот ворох на кровать, он сразу же выскочил из комнаты.

Герцогиня де Виллар уже давно ушла, у неё было очень много дел, и Филиппа сидела за туалетным столиком, глядя на платье так, словно это была змея.

– Ох, какая прелесть, – Марго, её горничная, развернула платье и встряхнула его, тут же ойкнув, потому что на пол упали бриллиантовая диадема и запечатанный конверт.

Марго перенесла вместе с ней все тяготы и путешествия, и монастыря, и даже того аналога вариоляции, которая спасла им обоим жизнь. Заметив на руке своей госпожи болячку, не могла не попробовать избавить её от этой дряни, заразившись при этом сама.

Теперь же она подняла конверт и протянула своей принцессе.

Филиппа трясущимися руками развернула письмо и прочитала: «Мне почему-то показалось, что они вам подойдут». У него была просто отвратительная привычка не подписывать такие вот короткие письма, но Филиппа уже достаточно хорошо изучила его почерк, чтобы понять, от кого это письмо.

– Раз его величество хочет, чтобы я его надела, значит, я его надену, – и Филиппа решительно дёрнула шнуровку на корсаже платья, надетого на ней сейчас.

Он ждал её в начале большой лестницы, по которой предстояло спуститься, чтобы попасть в бальную залу. На императоре был надет, вопреки моде, военный мундир, удивительно хорошо подчёркивающий широкие плечи и узкую талию. Хотя Филиппа не могла поручиться, что эта форма не была так сшиты специально, чтобы подчеркнуть все мужские достоинства молодого императора. Высокий жёсткий воротник заставлял его держать голову прямо со вздёрнутым подбородком. Когда она спустилась достаточно, чтобы видеть его лицо, то прочитала во взгляде, устремлённом на нее, восхищение, и это её немного приободрило. Спустившись, Филиппа присела в глубоком реверансе.

– Ваше императорское величество.

– Ваше высочество, – он чему-то улыбнулся и странным образом щёлкнул сапогами, а затем склонил голову в поклоне, приветствуя её.

Только после этого протянул ей руку, и она коснулась его предплечья кончиками пальцев, как того требовал этикет. Он был настолько выше, что его подбородок как раз мог коснуться её макушки. Но вместе они тем не менее смотрелись удивительно органично.

Тяжёлые двери распахнулись перед ними.

– Его императорское величество Божиею поспешествующею милостию, Пётр Второй Алексеевич, Император и Самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский, Государь Псковский и Великий Князь Смоленский, Князь Эстляндский, Лифляндский, Корельский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, Государь и Великий Князь Новагорода Низовския земли, Черниговский. Рязанский. Ростовский, Ярославский, Белоозерский, Удорский, Обдорский, Кондийский и всея Северныя страны повелитель и Государь Иверския земли, Черкасских и Горских Князей и иных наследный Государь и Обладатель.

– Её королевское высочество де Бурбон де Блуа, Божиею милостию Елизавета Александровна.

И они вошли в огромный зал, заполненный, как показалось Филиппе сотнями людей, устремивших на неё любопытные взгляды.

Глава 5

– Ушакова сюда, быстро! – прошипел я, врываясь в кабинет, а за мной, причитая, бежал Бидлоо, которому я всё ещё не давался в руки, после возвращения со своей феерической охоты. Упав в кресло, я повернулся к лекарю. Бидлоо не отставал от меня с той самой секунды, когда примчался срочно вызванный переполошившимся Митькой. – Николай Ламбертович, что тебе от меня надобно? – рыкнул я, потому что в своём настроении, ниже плинтуса, мог только кричать и срываться на близких людях. Недаром же сразу по возвращении во дворец Христом Богом просил всех держаться от меня подальше.

– Мне осмотреть тебя необходимо, государь, – ого, а Бидлоо на провокации не ведётся и шипеть научился не хуже меня. – У меня нет пациента, жизнь и здоровье которого ценнее твоей, государь, но у меня нет больше и такого ужасного пациента. Позволь осмотреть тебя и перевязать раны, и я уйду, коль ты не желаешь меня видеть.

С минуту мы прободались взглядами, а затем я протянул руку к пуговицам своего сюртука и начал раздеваться. Оставшись обнажённым по пояс, вышел из-за стола и встал так, чтобы лекарю было удобнее меня осматривать. Бидлоо внимательно оглядел меня, обходя по кругу, затем принялся очень аккуратно дотрагиваться до тела.

Когда он дошёл в своих исследованиях до рёбер с правой стороны, то я резко выдохнул сквозь стиснутые зубы, но этот садист только покивал и начал смотреть дальше. На запястьях он остановился и попросил меня сесть, чтобы он мог их перевязать. Сделав перевязку, Бидлоо заявил, что у меня ушиблены рёбра, но перелома нет. Хотя тугую повязку он всё-таки наложил бы, просто на всякий случай.

Ссадину на лице просто осмотрел, покачал головой и заявил, что ничего страшного нет и теперь он спокоен. Но ушёл только тогда, когда замотал мне торс, как той мумии. Хотя дышать и вправду стало легче, не так больно.

И почему почти все значимые и не слишком приятные для меня вещи происходят на зимней охоте? Меня волки прокляли, что ли? И самые серьёзные травмы я получал тоже на охоте. Запретить её надо от греха подальше. А ведь день вроде бы довольно неплохо начался, кто бы знал, что он может так паршиво закончиться.

***

Когда я вышел на крыльцо, натягивая на ходу тёплые перчатки, то ко мне сразу же подвели каурого жеребца по имени Самсон. Я выезжал на нём время от времени, но сейчас его точно не должно было здесь быть.

– Где Цезарь? – конюший замялся, а затем осторожно ответил.

– Колючку вчерась поймал в подкову. Поутру седлать пришёл, а он на ногу припадает, сердешный. Подкову сняли, копыто вычистили, но забил он колючку глубоко себе, занозищу сделал, счас, стало быть, не хромый, но пожалеть животинку надо бы. Коль просто выезд был, по городу проехать с ветерком, то ладно бы, а ведь охота. Скакать долго надобно, как бы всерьёз не захромал Цезарь-то наш.

Вот нет чтобы послушать тревожный звоночек, зазвеневший в голове, и отменить охоту. Но мы все крепки задним умом. К тому же я ещё не до конца отошёл от вчерашнего бала, закончившегося далеко за полночь, поэтому соображал немного туговато. А когда к крыльцу подъехала на своей белоснежной кобылке Филиппа, такая хорошенькая, улыбающаяся, с раскрасневшимися на лёгком морозе щеками, то я плюнул на предчувствия и вскочил в седло.

– Доброе утро, – я кивнул ей, и она улыбнулась ещё шире.

– Доброе утро, ваше величество.

– По-моему, мы ещё в Польше перешли к менее формальному общению…

– Это было в Польше, ваше величество, – перебила меня Филиппа. – Тогда нас окружала опасность и можно было позволить себе многое, но сейчас мы в самом центре внимания, поэтому не стоит ускорять события.

– М-да, так изящно меня на место ещё не ставили. Как вы думаете, вам понравится такая охота? Во Франции вы вряд ли сталкивались с чем-то подобным.

– Я никогда не узнаю, пока не попробую, – Филиппа улыбнулась, и на щеке заиграла ямочка. Я же поднял руку.

– Ну, тогда вперёд. Тронули! – последний возглас прозвучал на русском и быстро продублировался доезжачими. Ворота распахнулись, и кавалькада царской охоты тронулась из дворца.

Дальше всё шло как обычно, но ровно до того момента, пока наперерез охоте не выскочил ещё один волк. До этого момента я искренне наслаждался охотой, а Филиппа даже самостоятельно загнала лису. Но потом, как говорил классик: «Всё смешалось, люди, кони…»

Идущая по следу свора растерялась на долю секунды, а затем рванула за зверем, который находился в зоне её видимости. Разгорячённые погоней охотники свернули на полном ходу за сворой и очень быстро скрылись из вида, а вот мне, Филиппе и нескольким гвардейцам охраны, во главе с Михайловым, пришлось останавливаться, чтобы развернуться, потому что мы-то как раз летели по полю первыми, едва ли не вместе со сворой.

Я даже не понял сразу, что произошло. Михайлов вдруг заорал:

– Засада! Государя и государыню в кольцо! – и нас с Филиппой окружили гвардейцы, но тут со всех сторон из кустов раздались выстрелы.

Всё происходило очень быстро. Вдалеке зазвучали крики, и, судя по топоту, сюда возвращалось много народу, поэтому нападавшие не могли ждать. Они выверили эту засаду до мелочей, даже волка поймали и выпустили в нужный момент. На всё про всё у них было меньше двух минут, и за эти минуты Михайлов умудрился так нас прикрыть, что мы остались живы только благодаря ему.

Вот только я понял, что происходит ровно в тот момент, когда вокруг меня начали падать с лошадей гвардейцы. Упал Михайлов и закричала Филиппа, под которой пристрелили лошадь. Я успел выхватить ружьё и выстрелить, и даже в кого-то попал, когда Самсон тонко заржал и начал падать.

Если бы я был на Цезаре, то смог бы уйти, мы отрабатывали такой уход с Михайловым, когда гвардейцы не брали меня в кольцо, а выстраивали стену. Ну а, чтобы догнать Цезаря… Но его не было сегодня со мной, вот в чём дело. Чтобы перезарядить оружие, времени у нападавших уже не было, они выскочили из кустов и последнее, что я помню, это удар прикладом, после чего отключился.

Сознание возвращалось медленно. Сначала пришли звуки. Два мужских голоса, спорящих на повышенных тонах. Говорили они по-английски.

– Зачем ты притащил их сюда? – зло проговорил один.

– Да там уже кусты трещали, и этот злобный кобель Гром ломился к нам. Я не хочу даже представлять, чтобы со мной сделали, найдя у тела убитого царя. Я бы очень долго завидовал мёртвым, потому что умереть мне не давали бы очень долго! Я не боюсь сдохнуть, но не хочу мучиться перед этим! – ай, молодец Петька. Понимая, что не успевает сам, спустил своё чудище лохматое. И тут до меня дошло: Михайлов! Гвардейцы охраны. И что эти твари сделали с Филиппой?!

– Да, но притащить их сюда? Ты в своём уме? – снова прошипел первый голос.

– А куда ещё? И вообще, раз тебе надо, ты их и убивай. Только деньги отдай тому русскому, который всё устроил. Лично я ухожу как можно дальше. Хватит с меня приключений в этой варварской стране.

Пока они говорили, я благоразумно притворялся мёртвым. Расчёт был на то, что, они не увидят опасности, если будут думать, что я без сознания. Судя по ощущениям, я сидел на стуле, а руки были связаны за спиной жёсткой верёвкой. Сильно болело лицо и правая сторона грудной клетки. «Только бы рёбра не переломались», – промелькнуло в голове. Если всё-таки перелом – то это плохо, я не смогу даже попытаться действовать, потому что элементарно выпаду в осадок от болевого шока.

– Как вы смеете задерживать нас? – чуть в стороне зазвенел голос Филиппы. Жива, Слава Богу, жива, и судя по голосу, не слишком пострадала. – Вы хоть понимаете, что с вами сделают, когда поймают? Вас сварят живьём в кипящем масле, а то, что останется, четвертуют!

Я не очень хорошо представляю, как можно четвертовать то, что останется от человека после кипящего масла, но её полёт фантазии впечатлял. Не думал, что моя принцесса настолько кровожадная. Практичная – это я заметил, когда она обнесла де Сада и выяснила, что именно она у него забрала, но вот кровожадная… Какие ещё черты Филиппы я смогу открыть совершенно случайно?

Стараясь не привлекать внимание, я пошевелил руками. Бесполезно, нужно время, чтобы выбраться из этих верёвок, а подозреваю, его у меня нет.

– Заткнись, – процедил первый, раздались шаги, а затем громкий звук пощёчины. Филиппа даже не ойкнула, зато мне пришлось приложить все усилия, что продолжить изображать из себя труп. – Забирай деньги на каминной полке и убирайся. С русским расплатишься сам. Да, оставь мне пистолет. Я сейчас завершу сам твою работу, раз у тебя кишка тонка, и тоже уйду. Пора уже покинуть эту страну и возвратиться в мой благословенный Йоркшир.

Послышалась какая-то возня, хлопнула дверь и стало на мгновение тихо, а потом тот, который остался, принялся, судя по доносившимся до меня звукам, заряжать пистолет.

Вот тут-то я задёргался, открыв глаза. Мы были в этом проклятом лесном домике Долгоруких, который вот уже в который раз играет главную роль в моей пьесе, под названием «жизнь».

Возле камина стоял невысокий, полноватый господин и торопливо пытался зарядить пистолет. Получалось у него плохо, видимо, господин не привык к подобным делам, но принцип знал, а значит, скоро нас с Филиппой без всяких сантиментов и длинных речей напоследок просто пристрелят. Господин увидел, что я «очнулся» и криво усмехнулся.

– Ну вот что вам стоило, ваше величество, ещё немного времени побыть в забытьи? Вы бы даже и не поняли, что произошло, – пробормотал он, не собираясь останавливаться, в процессе своего нелёгкого дела. Руки у него дрожали, и пуля упала на пол. – Проклятье, не мог оставить заряженные пистолеты, плебей, что с него возьмёшь.

Я молчал, глядя на лорда Ронда ненавидящим взглядом. Всегда знал, что от этого недопосла в итоге нужно будет ждать неприятностей. Филиппа тоже молчала, и со своего места я её не видел. Наконец, когда пистолет был уже практически заряжен, я открыл рот и глухо произнёс.

– Хотите войти в историю, как убийца Российского императора?

– Я бы с удовольствием не входил ни в какую историю, если бы вы, ваше величество, были хорошим мальчиком и пошли на некоторые уступки для моей страны. Она, как вы понимаете, вследствие ваших опрометчивых действий оказалась в довольно невыгодном положении. И я с ещё большим удовольствием остался бы в стороне, если бы вы, как и полагается императору, ехали в карете, когда ваши гвардейцы перестреляли многих славных английских ребят, – вот, значит, как. То покушение было всё-таки на меня. Погиб Миних, но на его месте должен был быть я.

– И что, в ваших действиях большую роль играет патриотизм и совсем ничего не значит тот факт, что ваша жена изменила вам со мной? – я откинулся на спинку стула и развязно улыбнулся. Если мне и суждено умереть сейчас, то, хотя бы этого козла доведу до белого каления, поиздеваясь напоследок.

– Сильные миры сего всегда берут то, что хотят: будь то какая-то вещь или женщина, даже если она принадлежит другому, – на его лбу налилась вена, значит, я попал в цель. Он знал о шалостях жёнушки и проглотил это унижения, но не забыл, как видно.

– Ну мне-то всё виделось совсем в другом свете, – я слегка наклонил голову набок. – Она так сильно тосковала по мужской ласке, что буквально сама залезла мне в штаны, как только мы остались наедине. Я всего лишь пожалел несчастную женщину, которой так сильно пренебрегают.

– Заткнись, – прошипел он и подошёл ко мне, приставляя ко лбу дуло пистолета. Его руки дрожали, и он никак не мог взвести курок. – Я знаю, как это бывает, когда взгляд короля или царя падает на понравившуюся ему женщину.

– Ну да, помечтай. К слову, ей понравилось. Она так страстно стонала, даже проходящий по коридору Юдин услышал. А ты думаешь, кто та дама, о которой он так красочно писал?

– Я сказал, заткнись! – он отвёл пистолет от моего лба и ударил другой рукой наотмашь.

Надо же, а я думал, что не решится. Лорд Рондо, выместив злость, внезапно успокоился. Руки дрожать перестали, а на лице появилась решительность. Ну, и чего ты добился, идиот, провоцируя мужика, который столько времени сдерживался, просто потому, что не мог ничего сказать против? Вспомни Трубецкого. Сколько тот терпел Ваньку Долгорукого, который при нём же его жены домогался, пока не понял, что Иван уже не в фаворе, и за то, что он его слегка покалечит, ему ничего плохого не сделают.

Вот и лорд Рондо понял, что его план наконец-то принёс успех, и успокоился. Пистолет снова поднялся и упёрся мне в лоб, но на этот раз рука, держащая его, не дрожала. Очень сильно захотелось закрыть глаза, но я не доставлю этому англичашке такого удовольствия. Секунды растянулись на века. Палец очень медленно опустился на курок и только начал тянуть его, чтобы взвести… Бам!

Закатив глаза, лорд Рондо упал прямо у моих ног, так и не взведя пистолет до конца. Над ним стояла растрёпанная Филиппа, на её щеке уже наливался цветом огромный синяк. А ещё она держала в руках кочергу.

Я перевёл взгляд с упавшего англичанина на свою принцессу и начал интенсивно дёргаться, чтобы освободиться, чуть не свалившись вместе со стулом. Кочерга выпала из внезапно ослабевших рук, и Филиппа на мгновение побледнела, поднеся руку ко рту, но быстро пришла в себя и бросилась прямиком к лежавшему на полу лорду Рондо. Дрожащими руками она вытащила нож из ножен, прикреплённых к перевязи рядом со шпагой, и подбежала ко мне, тут же принявшись пилить верёвки, стянувшими мои руки. Чтобы ей помочь, я напряг мышцы и максимально развёл руки в стороны, не обращая внимания на то, что жёсткие волокна разрывали кожу на запястьях до крови.

– Они меня тоже связали, прямо как вас, – быстро-быстро говорила Филиппа. Не переставая пилить верёвку. – Но у меня руки тоньше, а верёвка широкая, и плотно связать их не получилось. Когда он подошёл к вам, я сумела вытащить одну руку, потом вторую…

В это время верёвка поддалась и я, напрягая мышцы до предела, разорвал остатки. Кисти сразу же заболели от возвращающегося к ним кровообращения, но думать об этом было пока нельзя. Стряхнув остатки верёвки, я обхватил лицо Филиппы, стараясь не причинить ей боли, и поцеловал, чтобы прервать этот бессвязный поток слов, у пребывающей в полушоковом состоянии девушки.

Но шок или не шок, а сегодня она фактически нас спасла. Филиппа закрыла глаза и тихонько вздохнула мне в губы. Целоваться она не умела, и это почему-то привело меня в восторг, придав недостающих сил.

Отстранив её от себя так, чтобы она находилась за моей спиной, я выхватил пистолет из руки Рондо и не отказал себе в удовольствии пнуть его по голове, потому что лорд в это время начал проявлять признаки жизни. Тратить на него единственную пулю не было никакого желания, тем более что нет гарантии того, что я успею снова зарядить пистолет.

Как в воду глядел. Где-то вдалеке послышался собачий лай, крики и отдалённые звуки выстрелов. В комнате было светло, значит, не так уж много времени прошло, после нападения. Дверь резко распахнулась.

– Долго вы ещё будете возиться? – на пороге стоял английский офицер, кажется, я видел его как-то в сопровождение лорда Рондо. Но разглядывать долго я его не стал, потом разберёмся, а без лишних разговоров нажал на спуск.

Грохот, искры, дым, быстро расползающийся по комнате, и офицер упал на пол без признаков жизни. Наверняка у него есть заряженное оружие, мелькнуло у меня в голове, и я уже метнулся было к телу, но тут в дверном проёме появился второй. Всё-таки реакция у этих парней что надо, – сориентировался он очень быстро.

Я не успел сделать и шагу, а он уже выхватывал свой пистолет, но тут за его спиной послышался страшный рык, и через мгновение англичанин упал под весом прыгнувшего ему на плечи огромного пса, а страшные челюсти сомкнулись у него на шее. Громкий крик забившегося под собакой англичанина на мгновение оглушил. А крики с улицы раздавались уже совсем близко.

– Гром, фу! Оставь! – Петька со рваной раной через всю щеку ввалился в комнату и схватил своего пса за загривок, оттаскивая его от уже даже не шевелящейся жертвы. Выгнав из комнаты Грома, он шагнул ко мне. – Живой! – и как-то совсем по-детски всхлипнув, крепко обнял.

– Ай, у меня рёбра дай Бог не переломаны, – взвыл я, подозревая в тот момент, что Петька захотел исправить ту досадную оплошность, допущенную нападавшими, оставившими меня в живых.

Но этот друг так называемый, только рассмеялся, отпуская меня.

– Михайлов? – тут же спросил я, проложив руку к ноющей груди.

– Жив. Но четверых наглухо, – Петька сразу посерьёзнел. – В седле удержишься?

– Постараюсь. Филиппу к себе в седло возьмёшь, я не смогу, – и я повернулся к принцессе, всё ещё стоявшей за моей спиной, прикусив нижнюю губу и пристально смотревшей на меня. – Что случилось? Вам плохо? – тут же задал я вопрос, подозревая, что пропустил её ранение или ещё чего похуже.

– А это правда, что вы и жена этого господина… – она кивнула на лорда Рондо, а я открыл рот и тут же снова его закрыл.

– Э-э-э, ну-у-у… – и обернулся к Шереметьеву. – Домой, живо.

– Домой так домой, – кивнул Петька, переводя сияющие глаза с меня на Филиппу и обратно, протягивая мне мою дублёнку и шапку. Нападающие сняли с меня верхнюю одежду, перед тем как к стулу привязать.

***

– Андрей Иванович, государь, – дверь была приоткрыта, Митька не хотел, видимо, рисковать и пропустить момент, когда мне станет плохо, чтобы успеть оказать помощь.