Дело поручика Тенгинского полка

«…Мы с Лермонтовым не писатели,

Мы с Лермонтовым – офицеры».

Лев Николаевич Толстой.

-Вашбродие, гроза будет, – сказал седоусый казак Аким.

Я взглянул на небо. Чистое – ни облачка.

– Да с чего ты взял? – не поверил я.

– Плечо простреленное ломит – верный знак. Поторапливаться надо.

– Да куда тут! – оглянулся я.

Поднимая серо-жёлтую пыль, за нами по дороге тащился поезд из громоздких экипажей. На задках еле умещались короба и дорожные кофры. Измученные кучера, заморенные лошади, натужно скрипели колёса. Поезд сопровождали казаки Ставропольского войска: гнедые поджарые кони; на пиках зелёные флажки; черкески серые от пыли. Караван направлялся в Пятигорск. Страждущие ехали подлечиться на горячих водах.

– Да тут трохи осталось. Лошадки выдержат, – уговаривал меня Аким.

Я дал шпоры. Усталый конь недовольно всхрапнул, но нехотя перешёл на рысь.

Акима мне приставили ординарцем в главном штабе Кавказской линии в Ставрополе. Есаул уверял, что казак бывалый, опытный. Стреляет без промаху. Горы знает, что родную хату. А главное – чует черкеса за версту. С таким не пропадёшь.

– Где воевал? – спросил я его.

– Где токмо не воевал, – ответил он мне.

– У генерала Галафеева?

– А как же. На реке Валерике ранен. Да я вас помню. Вы тогда в отряде Дорохова были.

Несмотря на летнюю жару, на Аким длиннополая темно-синей черкеска, на голове кудрявая папаха. Побывавшая в боях шашка с костяной рукоятью висела на боку. За спиной в холщовом чехле перекинут черкесский карабин с коротким прикладом.

Солнце пекло нещадно, будто в прикаспийских степях. У меня из-под фуражки на виски стекали горячие струйки. Я обтирался платком, отчего белоснежный французский батист вскоре стал серым. Лошадь подо мной вся изошлась потом и страшно смердела. Косила в сторону весело журчащего Подкумка. Настырные оводы жужжащим роем кружили над головой, – вот напасть! Поскорее бы обогнуть отроги Машука. Там и Пятигорск с долгожданным отдыхом.

От Ставропольской крепости ехали вторые сутки по укатанной дороге. По обеим сторонам степь без конца и края. Трава чуть ли не в человеческий рост. От аромата разнотравья голова кружилась. Но эта жара…. И пыль. Пыль забивалась в нос, противно скрипела на зубах, сушила глаза.

Вчера заночевали в станице Георгиевской, которая стоит на полпути от Ставрополя до Пятигорска. Хорошо, что не на постоялом дворе с ненасытными клопами и тараканами в каше. У Акима кум нашёлся. Нас пустили в казацкую хату. Накормили наваристыми щами. Для меня постелили перину. Хозяйка даже выстирала и высушила моё исподнее, – дай Бог ей здоровья. Утром вновь в путь. По настоянию Акима, в Георгиевской армейское седло сменил на казацкое, широкое и гладкое. И правильно сделал, иначе бы зад натёр до мозолей.

От Георгиевской уже видны были три далёкие синеватые вершины Бештау. А дальше, едва заметный, словно призрачное облачко, двуглавый Эльбрус.

– Надо было самим добираться, а не с поездом, – посетовал я. – Давно бы в Пятигорске были.

–Не, вашбродие, – мотнул головой казак. – Не спокойно нонче. Абреки так и шастают. Говорят, на прошлой неделе охфицерика прирезали. Вот, так, решил один ехать… Царство ему небесное.

– Да ты дрейфишь? – усмехнулся я.

– Да не в жисть! Чего, это, я дрейфю? – даже не обиделся казак. – За вас переживаю. Говорил вам: наденьте черкеску или, хотя бы, эполеты снимите. Красуетесь в мундире. Абреки прежде всего охфицеров бьют. Вот, засядет стрелок в скалах, и вас в первую голову сшибёт.

– Брось пугать, Аким. Что я, первый день на Кавказе? Я русский офицер и не буду под черкеской прятаться.

Казак насупился. Поправил папаху, сползшую на глаза, и пробурчал:

– Гроза будет.

***

Наконец добрались до пикета. Трое конных казаков с длинными пиками приветствовали нас. Моя лошадь, учуяв конец пути, пошла шибче. Появились низкие мазанки с соломенными крышами и крохотными окошками. Станица Кабардинская, узнал я. Здесь селились отставные солдаты. С одной стороны над дорогой нависла серая скала, с другой – открылся обрыв. Внизу всё так же весело журчал Подкумок. Девчонки, босоногие, в белых кофтах и серых юбках подбегали к нам, кричали, приняв меня за курортника: «Господин офицер, есть квартирка порожняя, недорого». Показалась в долине Константиногорская крепость с земляными батареями. Рядом солдатская слобода. За слободой низенькие постройки мастерских делового двора, воловий двор, карантин…

Ещё поворот и на пологом склоне Машука, среди густых, ухоженных садов рассыпались белые приветливые домики Пятигорска. Я с облегчением выдохнул. Аким скинул папаху и перекрестился на купол местной часовенки.

При въезде в город красовался большой каменный особняк главного врача местечка – Конради. Чуть поодаль величественно стоял дом с колоннами, где находилась почтовая станция. А дальше открывался вид на центральную аллею с красивыми домами, купальнями, беседками. Особо выделялась казённая ресторация: белые стены, высокие окна, фронтон, подобно древнегреческому.

Мы подъехали к дому для неимущих офицеров. Фасад отделан местным серым камнем. Здесь же располагалась комендатура и конюшня. К нам кинулись босоногие казачата. Я выбрал самого старшего, лет двенадцати. Вручил ему медный пятак.

–Как звать?

– Прошка!

– Коня расседлай. Дай остыть, потом сведи на речку.

– Сделаем, вашбродие! – ответил Прошка, принимая у меня уздечку.

Я размял затекшие ноги. Ну и жара! Воздух, бут-то застыл. Точно – гроза будет. У меня вся блуза взмокла и противно липла к телу. Да и разило от меня не лучше, чем от моей лошади.

– Аким, – окликнул я казака. – Прибудет мой багаж, занеси в комендатуру.

– Вам здесь комнату снять? – кивнул он в сторону дома неимущих офицеров, – или в Кабардинской подсмотреть?

– Я бы в городе хотел найти что-нибудь приличное.

– Сейчас самое лето. В городе все квартиры заняты, – предупредил казак.

– Прошка! – окликнул я парнишку.

– Ась, вашбродие!

– Не знаешь, квартирку где можно отыскать почище?

– Спросите у генеральши Мерлини. От неё вчерась семейство купца Сидоркина съехало.

– Слышал, Аким? Скажи: для штабс-капитана Арсеньева. Она должна меня помнить. А я пока к друзьям наведаюсь. Схожу к генералу Верзилину.

– Так, он нонче в Варшаву отъехал, – сообщил Прошка.

– Я не к нему самому, к его квартирантам.

– Вашбродие, – недовольно покачал головой казак. – Вы бы хоть платье почистили, да сапоги…. Как дамы генеральские вас в таком виде приметят? Ой, и лицо у вас всё в подтёках…. Умыться бы.

– Ничего, там и умоюсь, – устало отмахнулся я и быстро зашагал по центральному бульвару, где по обочинам приятно шелестели листвой молоденькие липки. Не терпелось увидеть друзей, обменяться новостями, побалагурить…

В Ставрополе я узнал, что Лермонтов прибыл в Пятигорск с Алексеем Столыпиным-Монго. Помимо родства их связывала крепкая дружба. Хотя они внешне очень отличались друг от друга. Лермонтов невысок, приземист, немного сутулый, лицом не вышел. Монго – тот наоборот: высокий красавец. Он выглядел элегантно, что в армейском мундире, что в штатском платье. В битве у Валерики был тяжело ранен, но быстро поправился. Знал я, что Корнет Глебов здесь. Чудный, черноглазый юноша. Храбрый офицер и хороший товарищ. Ему так же досталось в битве у Валерике. Мартынова я давно не видел. Слышал, что он очень изменился. Князь Трубецкой…. С ним лучше не пить. Если в шумной весёлой компании увидишь Трубецкова, ждите происшествия. Он обязательно выдумает какую-нибудь штуку, после которой окажется под арестом, и вы вместе с ним.

Как же прекрасен был этот молодой курортный городок. Чистый, зелёный, в окружении синеватых гор. И дышится здесь легко, несмотря на пекло и непривычный серный дух от горячих источников. Я свернул с центрального бульвара и поднялся к улочке с небольшими одноэтажными домами, ничем не напоминавшими чопорные особняки Петербурга или разбитные терема Москвы. Провинция – и есть провинция: маленькие окошки, низкие заборчики, тенистые веранды, увитые лозой, цветущие палисадники.

Подойдя к дому майора Чилаева, я уловил запах ладана. Услышал, как поп где-то в доме читает заупокойную. Стало тоскливо и тревожно на душе: кто-то окончил свой земной путь.

Тут я увидел Назимова, идущего мне навстречу. В свои сорок, он выглядел на все пятьдесят после сибирской ссылки. Лицо суровое, глаза строгие, усы седые. На нём серый солдатский сюртук Кабардинского полка. Слегка прихрамывал, но шагал твердо. Старый вояка. В юности оказался замешан в Декабрьском бунте, за что был сослан в Сибирь на вечное поселение. Брат его, в тот декабрьский злополучный день оказался на другой стороне: стоял за наследника Николая, находясь в рядах лейб-гвардии Саперного батальона. После он вымолил у царя прощение для Назимова. Проведя двенадцать лет на каторге, Назимов был отправлен солдатом на Кавказ. В стычках с горцами проявил отвагу и находчивость, благодаря чему нынче произведён в унтер-офицеры.

– Михаил Александрович! – обрадовался я.

– Серёжа! Арсеньев! Ты ли это? – кинулся он меня обнимать. – Да по каким же делам?

– В Ставрополь приказы доставил из Петербурга. Вот, взял два дня отпуска, – сразу сюда. Хотел увидеться с Манго и Мишей. Говорят, Дорохов тоже здесь. Как он?

Назимов переменился в лице, помрачнел.

– Их нет.

– А что там, в доме? Кто-то умер?

– У майора Чилаева дочка умерла.

–Как, дочка? Он же, насколько помню, бездетный.

– Кто-то им подкидыша оставил. Девочку. Утром жена его вышла за молоком, а на пороге корзинка с младенцем. Нарекли Марией. А нынче она умерла. Махонькая такая… жалко.

– Господи! – я снял фуражку, перекрестился. – Надо зайти….

– Постой, Сергей, – Назимов схватил меня за рукав. – Сердце у меня не на месте. Беду чувствую. Тебе надо их угомонить.

– Кого? – не понял я.

– Ты же их хорошо знаешь. Они тебя послушаются. Я пытался…. Да все пытались…. Князь Васильчиков пытался… Дорохов требовал от них примирения… Но они сцепились, словно враги кровные…. И всё из-за глупости какой-то…

– Погодите! Объясните толком: что случилось? – не мог я ничего понять из его отрывистых фраз.

– Мартынов с Лермонтовым стреляются, – выдал он неожиданно.

– Кто? – не совсем понял я. – Что за ерунда? Если это шутка, то неуместная.

– Да какая к чёрту шутка! Говорю же тебе: драться удумали! – Назимов побагровел.

– С чего им стреляться? Да как вообще это возможно?

– Вот так! Поссорились из-за пустяка. Остановить их надо. Чувствую – беда рядом.

– Постойте, Михаил Алексеевич… Какого лешего! Мартынов с Лермонтовым – друзья до гроба. Да они с юнкерской школы вечно вместе…. Не верю!

– Знаю я, что друзьями были, да вот, что-то в них надломилось. Езжайте! Ради всех святых! Разведите их. Я не шучу. Поторопитесь. Они в Шотландке должны встретиться, в ресторации у Рошки. Уже место для дуэли назначено.

Назимова я знал хорошо. Он – точно не из шутников, и коль чует беду – ему надо верить.

Я бросился обратно к комендатуре. Акима нигде нет.

–Прошка! – закричал я.

Из конюшни выглянула белобрысая голова.

– Коня расседлал?

– Ага, – кивнул он.

– Седлай обратно. Мне срочно ехать надо.

– Не можно, вашбродие. Ваш конь ногу переднюю сбил. Перековать треба.

Этого ещё не хватало!

– Где другую взять? Найди мне лошадь! – потребовал я.

–Так, вон, у коновязи три стоят.

– Чьи?

– Посыльных казаков, – ответил мальчишка. – У есаула спросите, да берите любую.

Через минуту я скакал во весь опор в сторону немецкой колонии, прозванной Шотландкой. Не люблю казацких лошадей. Они норовистые, упрямые, хоть и к горам привыкшие. Эта всё порывалась укусить меня за колено.

–Уймись! – покрикивал я на животину, дергая повод.

Всё никак не мог поверить: как такое вообще могло произойти? С чего вдруг? Мартынов всегда спокойный, выдержанный. Лермонтова любил, как родного брата… Сколько раз Мишель гостил у него в Москве. И в юнкерской школе вечно вместе. Ерунда какая-то. Ну, было в Мартынове придури немного. Так тут, на войне у любого свои бесы наружу лезут. Но чтобы до дуэли дошло… Михаил, тот бывает остёр на язык. Что-нибудь может взболтнуть эдакое, обидное, но всегда потом пытается загладить вину, всегда извинится….

В Шотландке на веранде ресторации у Рошке я заметил Льва Пушкина в тёмно-синем мундире Гребенского казачьего полка. Он вальяжно сидел за столиком и попивал чай. Ветер играл его смоляными кудрями.

– Серж! – удивился он. – Как хорошо, что вы приехали. Мы тут вечер затеяли. Вы присоединитесь? Расскажите последние новости из Петербурга.

– Где все? – крикнул я.

– Что с вами? – Он поднялся. – У вас такой взволнованный вид… Горцы напали на Пятигорск?

– Не до шуток, Лев Сергеевич. Где они? Мне Назимов всё рассказал.

– Вы о Мартынове с Лермонтовым? Успокойтесь, Серж. Всего лишь – пробочная дуэль. Бахнут в воздух, обнимутся и пойдут пить шампанское. Кстати, вон и шампанское несут, – указал он в сторону буфета.

– И все же?

– Туда поехали – кивнул Пушкин на дорогу, круто взбиравшуюся по склону Машука. – Знаете где Перкалиева скала?

Я повернул упиравшуюся лошадь и погнал её в гору.

– Поторопите их! – кричал мне в след Пушкин. – Уже столы накрыли.

Вдруг промелькнула успокаивающая мысль: пробочная дуэль? Может зря я переживаю? Себя извожу, лошадь мучаю. Но Назимов! Он просто так паниковать не будет. Он чувствует беду. Я был свидетелем, как Назимов предвидел ночные нападения горцев или чуял засады на пути. Тревога от него передалась мне.

Из-за гор показалась тёмная туча. Эхом заметался раскат далёкого грома. Ветер рванул по верхушкам деревьев. Издалека я увидел лошадей, привязанных к хлипкой раките, а чуть выше несколько фигур. Две из них в белых рубахах стояли на расстоянии двадцати шагов друг от друга. В руках пистолеты.

Я спрыгнул на землю и быстро стал карабкаться по еле заметной тропинке.

– Остановитесь немедленно! – требовал я, срывая голос.

– Поглядите, кто тут у нас! Серж! – весело воскликнул Алексей Столыпин, высокий красавец в охотничьем сюртуке из добротного английского сукна песочного цвета.

–Ох, чёрт! Арсеньев, откуда вы взялись? – не очень приветливо бросил князь Васильчиков. Он опирался на трость с серебряным набалдашником. В дорогом полуфраке и белых панталонах напоминал стрижа.

– Серж, вы весь в пыли. – Князь Трубецкой подал мне руку, помогая взобраться на скальную площадку, где намечалась дуэль. Тут же корнет Глебов в армейском сюртуке. Раненая рука подвязана серым платком к шее.

Я оттолкнул Трубецкого и встал между противниками.

– Опустите немедленно пистолеты! – приказал я.

– Арсеньев, ну что вы здесь комедию устроили? – попрекнул меня князь Трубецкой.

– Это вы здесь что устроили? – накинулся я на него.

– Да так, ничего, – пожал плечами Глебов. Он выглядел совсем юнцом в узком сюртуке корнета. – Просто развлекаемся. Пара выстрелов – и пойдём пить шампанское. Правда, господа?

– Конечно! Сейчас уже идём. Пушкин нас заждался, – разом ответили Васильчиков, Трубецкой и Столыпин.

Но я чувствовал: добром это развлечение не окончится. Я подбежал к Мартынову.

–Николай!

Тот смотрел на меня, как на пустое место, вернее, взгляд полный ненависти направлен был сквозь меня. Сердце заледенело от его, казалось, безжизненных глаз. Я схватил Мартынова за руку, держащую пистолет.

– Опомнись, Николай!

– Не тронь! – утробно прорычал он, словно рассерженный пёс и вырвал руку.

Я подбежал к Лермонтову.

– Михаил!

– Да что вы суетитесь, Арсеньев, – очень тихо, мертвецки спокойно произнес он. – Уйдите. Не мешайте. Жребий брошен. Не лезьте в споры с судьбой, тем более что судьба эта не ваша. В сторону, Серж! – настойчиво потребовал он.

–Арсеньев, не дурите, – отволок меня с линии выстрела князь Васильчиков. – Никто никого не собирается убивать. Просто – пробковая дуэль. Сейчас они сделают по выстрелу, обнимутся, расцелуются, и мы все пойдем праздновать сие недоразумение.

– Господа, стреляйте, наконец, – потребовал Столыпин шутливым тоном.

Воздух стал невозможно душным. Мгновение назад где-то вверху бушевал ветер, а тут вдруг всё стихло. Крупные капли шлёпнулись на камни. Резко запахло грозой.

– Стреляйте, – настойчиво повторил Столыпин, – иначе мы все вымокнем.

Мартынов старательно целился, но дуло у него прыгало, выписывая восьмёрки. Он повернул пистолет курком в сторону. Лермонтов поднял руку с оружием вверх, слегка согнув в локте, как опытный стрелок, готовый резко опустить ствол и спустить курок. Они пристально смотрели друг другу в глаза, не мигая. Что-то жуткое было в их переглядке.

– Ну, господа! – Начал терять терпение корнет Глебов. – Считаю до трёх и развожу вас. Раз, два… Мишель, вы хоть закоптите ствол. Ваше право первого выстрела. Мишель! Ну!

– Вот ещё, буду я стрелять в этого дурака, – с презрением ответил Лермонтов.

– Три! Всё! Расходитесь! – потребовал Столыпин и сделал движение, будто намерен встать между ними.

– Стреляйте же! – нетерпеливо воскликнул Глебов.

Грохнул выстрел! Неожиданно громко. Я вздрогнул всем телом. Столыпин, готовый сделать шаг, встал, как вкопанный. Лермонтов покачнулся и упал, будто срубленное дерево. Никто ничего не понял. Все замерли на месте словно парализованные. Мартынов выронил, ещё дымящийся пистолет, быстро подошёл к упавшему товарищу, резко опустился на колени, поцеловал его в лоб и отчётливо произнёс: «Прости!» Так же резко поднялся и размашисто зашагал вниз к лошадям.

Я очнулся первым, бросился к упавшему. На белой блузе Лермонтова, сбоку расплылось кровавое пятно.

– Это что, ваши шутки? – Я взбесился. – Что вы сотворили, господа? Он же его убил.

– Какой бред. Какой ужас…. – Корнет Глебов осторожно подошёл, упал на колени, приподнял голову Михаила.

– Нет, этого не может быть! – Столыпин глупо пожимал плечами. – Как же это…?

–Мишель, – дрожащим голосом позвал Глебов. Обернулся к нам с лицом испуганного ребёнка. – Господа, он ещё дышит.

– Где доктор? – схватил я за грудки князя Васильчикова.

– Мы не брали доктора? – заикаясь, ответил князь.

– Почему?

– Никто ведь не думал, что так выйдет…

– Вы что, с ума по сходили? А дрожки где? Его надо отвести в город.

– Так, нет ничего, – растерянно ответил Трубецкой. – Давайте его, хотя бы, поперёк седла положим.

– Скачите за дрожками! – заорал я.

В это время в вершину Машука врезалась ослепительная молния. Горы содрогнулись от грохота, будто разом выпалила тяжёлая батарея. Лошади сорвались от страха, выкорчевали ракиту и ускакали прочь. Хлынул ливень.

– Скорее, в город! – кричал я.

– А как же он? – спорил Столыпин, указывая на Мишеля.

– Я останусь. Бегите!

Дождь налетал волнами. Потоки заструились по скалам со всех сторон. Я снял с себя сюртук и накрыл им тело Лермонтова. Боже, какая нелепость, – думал я. – Я не сплю? Не брежу? Что за ужас вокруг творится? Неужели всё это наяву? Я смотрел в его мокрое белое лицо. Глаза закрыты. Губы посинели. Души в нем уже не было. Зачем я его укрыл? Он мертв. Я вглядывался в бледные черты, и не мог его узнать. А может это не Мишель? Мишель где-то там, в городке, спокойно сидит в своей горенке и смотрит в окно на дождь? А это тогда кто?

Ливень, как обычно бывает в горах, внезапно стих. Словно табун промчалось мимо. Шумело и грохотало уже где-то в стороне.

– Может сходить…, – неуверенно спросил Глебов. Он всё это время держал на коленях голову Лермонтова. Губы его дрожали. Волосы намокли и липли ко лбу. – Тут сторожка недалеко… Лесник Перкальский живёт.

– Зачем? – не понял я.

Он пожал плечами. Ничего не ответил.

Сколько мы так просидели возле мертвого тела сказать трудно. Началось смеркаться. Вдруг мне в голову пришла нелепая острая мысль: надо обязательно разрядить пистолет Мишеля. Так требуют правила дуэли, иначе Мартынов предстанет, в роли убийцы. Такого допустить нельзя. Я подобрал оброненный пистолет. Капсюль отсырел. Но я, всё же, поднял ствол вверх и нажал спуск. Пистолет выстрелил. Тут же на дороге раздался топот.

– Вашбродие! Елки-палки! – Аким заставил лошадь немыслимым усилием подняться к нам на скалистый уступ. Он был весь промокший насквозь. С его обвисшей папахи стекали струйки. – Еле разыскал вас. Где только не спрашивал… О господи! – сразу всё понял он, увидев убитого.

– Акимушка! – хрипло позвал я. – Раздобудь телегу. На тебя вся надежда.

– Слушаюсь, – по-военному ответил казак. Повернул коня, но тут же придержал его. – Так, вы весь мокрый. Возьмите мою черкеску.

– Толку от неё?

– И то – верно. Я сейчас! – он сорвался с места, не жалея коня.

Уже стемнело, когда Аким привел казака с телегой. Ливень ушёл куда-то за хребет. Лишь мелко накрапывал дождик, да неугомонные ручьи сбегали по камням. Изредка темное небо озаряли далёкие вспышки. Мы осторожно положили холодное тело Мишеля на солому и тронулись к городу. Навстречу попались дрожки. Столыпин и Трубецкой выпрыгнули на ходу, подбежали к телеге. Трубецкой держал жестяной фонарь.

– Он жив? – спросил Столыпин с надеждой.

– Ни один доктор не желает ехать в такую погоду, – виновато затараторил Трубецкой. – Извозчики все отказываются. Еле одного уговорили.

– Живой? – всё допытывался Столыпин.

Я посмотрел на него, как на дурака. Глебов рядом заплакал.

– Поздно рыдать, барин, – зло упрекнул его Аким. – Думать надо было раньше башкой своей дурной. Э-эх, человека сгубили почём зря.

–Куда его везём? – тихо спросил казак, правивший телегой.

– К майору Чилаеву, – ответил Аким.

– Так там же, – казак запнулся, – ребёнок умер… Два покойника в доме… Как бы третьему не случиться.

– Прикуси язык! – грубо одёрнул его Аким и перекрестился.

***

При въезде в город нас встречала толпа. Слухи о том, что случилась смертельная дуэль, мгновенно разнеслись по округе. Посыпались глупые вопросы: Жив? Его убили? Ещё дышит? Солдатки завыли. От этого воя бросило в дрожь. Я заметил в толпе сюртук Назимова. Пробрался к нему.

–Михаил Александрович. Мартынова видели?

– В комендатуру поскакал.

Я направился к двухэтажному зданию дома неимущих офицеров Войска Донского, или, как его называли казаки: «Дом Орлова». В его глубоких, глухих подвалах находилась тюрьма. Совсем стемнело. Фонарей на улицах не было. Ориентировался по освещённым окошкам, да по темневшему, на фоне неба, куполу небольшой церквушки «Всех Скорбящих».

– Штабс-капитан Арсеньев, по особым поручениям, – представился я дежурному подпрапорщику. – Где майор Мартынов?

– В камере, ваше превосходительство, – ответил дежурный. – Сознался в убийстве поручика Лермонтова.

–Допросили?

–Никак нет.

–За комендантом отправили?

–Точно так! Полчаса назад посыльный ушёл. Полковник Ильяшенков скоро прибудет.

– Проводите меня к майору Мартынову, – попросил я.

Мы спустились в подвал по узкой каменной лестнице. Пахнуло сыростью и затхлостью. В одиночной камере со сводчатым потолком и маленьким зарешеченным окошком стоял длинный стол и скамья. Мартынов сидел за столом, опустив голову на руки. Казалось, он дремал. Блуза его ещё не просохла от дождя. Голова выбрита до синевы. Откуда он взял манеру брить голову? – удивился я. – У чеченцев перенял? Зачем?

– Николай! – позвал я. – Майор Мартынов!

Он медленно поднял лицо. Взглянул, как будто в первый раз меня видит.

– Николай. Это я – Арсеньев.

– Я его убил, – чётко произнёс он. – Ты это хотел услышать?

– Зачем?

– Зачем? – переспросил он. – Потому что я должен был его убить, – еле сдерживая злобу, произнес он сквозь зубы.

– Да что между вами произошло? Ответь, наконец!

– Если бы мне выпал второй шанс, я бы снова его пристрелил. И ты бы на моем месте поступил так же.

Мартынов вновь опустил лицо на руки. Больше он ни на что не отвечал, как бы я его не тормошил.

Я вышел в ночную улицу. Тут же наткнулся на Назимова.

– Что там, Сергей Константинович, – спросил он. Его суровое лицо освещал огонёк трубки. Оно казалось красным, нездоровым.

– Михаил Александрович, я его не узнаю, – растерянно ответил я. – С ним беда какая-то? Будто подменили. Помню его после штурма Шали. Николай, хоть и был мрачен, но с приподнятым духом. Раненых ободрял. Стихи сочинял тут же на ходу. Всем предлагал выпить из своей фляги. Вспомните! Он пел вместе с солдатами… А того Мартынова в подвале я не знаю.

***

Я заблудился среди двух улиц. Никогда со мной подобного не происходило. Не мог понять: куда идти? Вроде, городок небольшой, каждый дом приметный. Но при свете луны он совсем другой: таинственный, пугающий. Мысли как-то странно всплывали и путались, будто туман над озером. Что-то со мной не так. Пробивала дрожь, словно от зимнего ветра, и тут же голова вспыхивала огнём. Наткнулся на узкую скамеечку под молодой акацией. Присел и тут же понял, что подняться больше не смогу. Испугался как в детстве, когда старшая сестра подшутила надо мной: заманила в чулан и закрыла дверь. Я очутился один в темноте, и, казалось, никогда уже не увижу дневного света. Жутко! Страшно! Холодно! Я стал проваливаться в тёмную бездну…. В голову, словно гвозди вбивались слова, когда-то услышанные. Но где? От кого?

«И снилась ей долина Дагестана» …

Это голос Лермонтова. Но где он? Мне показалось Мишель рядом. Я чувствую его присутствие, но не вижу.

–Почему Дагестана? В Пятигорске, – начал я с ним непонятный спор.

«Знакомый труп лежал в долине той» …, – Продолжал он печально.

О ком ты говоришь? Неужели о себе?

«В его груди, дымясь, чернела рана» ….

Нет, не в груди…, – возражал я голосу.

«И кровь лилась хладеющей струёй» …, – закончил он и исчез.

Сильные руки выдернули меня из омута забытья. Аким, словно мешок взвалил моё безвольное тело на плечо. Нес долго, бранясь и покряхтывая. Потом я очнулся в постели с влажным компрессом на лбу. Холодные тонкие пальцы щупали моё запястье. Я кое-как разомкнул непослушные веки. Бледный немец в круглых очках на горбатом носу, с острой седой бородкой глядел на циферблат карманных часов. Рядом стоял Аким, напряжённо наблюдая за немцем.

– Что ж ты, казак, не уберёг офицера? – сухим голосом упрекнул его немец.

–Так, кто же знал, что так польёт. Да разнервничался благородие. Вы же слышали: человека убили. То друг его был…

– Да, – сердито прервал его немец. Захлопнул крышечку часов. – Пневмония.

– Это как? – переспросил Аким.

– Лёгкие застудил.

– Застудил? В такую-то жару?

– Вот, разгорячился – и под холодный дождь. Ничего. Поправится. Я лекарство выпишу. Закажи в аптеке Голфида. Понял? К Экинсону не ходи. Завтра я к вечеру наведаюсь. Чаю давай больше, но не горячего.

– Сделаю! С мятой, с чабрецом, с ромашкой….

– Чаю простого! – недовольно поправил немец. – Лимон можешь положить дольку… Малины с мёдом.

– Слушаюсь, вашбродие!

***

Несколько дней я провалялся с жаром. Снился какой-то жуткий несвязанный бред. В перерывах между кошмарами глотал горьки порошок. Пил приторный чай. Снова спал… снова снился бред…

Наконец одним тёплым солнечным утром пришло облегчение. Я очнулся с мыслью, что могу спокойно дышать. Кошки больше не раздирали грудь изнутри. Голова не гудела. В висках не пульсировало. Я смог с трудом сесть. Спустил ноги с кровати.

Первым делом оглядел своё жилище. Удивился, до чего безвкусна обстановка. Потолок с ажурной лепниной, а пол из простых крашеных досок. Тяжёлая мебель времён Александра Благословенного с выцветшей обивкой. Всюду коврики, вязаные салфеточки, кружевные накидочки… Портьеры на окнах с кисеёй противного болотного цвета. Картины в массивных рамах, всё больше – батальные сцены. Запах стоял особый: вроде не гостиница и, в то же время, не жилое помещение. Какая-то смесь мышей с фиалками.

На цыпочках вошёл Аким. Нес в руках небольшой медный самовар. Увидел меня, лицо его просияло.

– Никак оклемались! Слава Николаю угоднику!

– Долго я болел? – Мой голос прозвучал глухо, незнакомо.

– Больше недельки. Может, чайку заварить с мёдом?

– Не надо. Этого чаю уже столько выпил – сам скоро в самовар превращусь, – поморщился я.

– Так, ведь, помогло! Хотите, молочка согрею. Или кликну кухарку, чтобы бульону сварила. Бульон после болезни лучше всего на ноги ставит…

– Вина можешь раздобыть? – неожиданно спросил я.

– Что вы! Что вы! – запричитал Аким, поставил самовар на круглый стол, боязливо оглянулся на дверь. – Крендель узнает – кипеть будет, что походный котелок на углях.

– Какой крендель? – не сообразил я.

– Дохтур ваш.

– Креллер, – поправил я. Мне очень хотелось красного вина. Прямо слюнки бежали, когда представил себе бокал с прозрачным, рубиновым, пахучим, терпким… – Аким, раздобудь! – канючил я. – Хоть немного. Хоть чихирю. И закуски: колбасы какой-нибудь немецкой ….

– Ну, коль душа требует, добуду. Черт с ним, с этим Кренделем. Эх, вам бы в нашу станицу! Я бы вас быстро на ноги поставил. У меня матушка знатные отвары делает – мёртвого воскресит….

Мертвого, – подумалось мне. Тут же возникло в памяти бледное лицо Мишеля с крупными каплями дождя. – Его уже не воскресить. Тоска отточенным лезвием кинжала врезалась в грудь. Господи! Он мёртв, и его уже не воскресить… Как же глупо всё вышло! Как несуразно!

***

Вечером я попросил Акима нанять пролётку и отвезти меня на кладбище. Он что-то пробурчал, якобы негоже к закату к могилам ходить. Мол, до обеда надо… Но экипаж всё же нанял. Мы подъехали к пологому каменистому склону. Как и положено на провинциальном кладбище – вид унылый: ни деревца, ни кустика. Стояло несколько склепов из грубо отесанного песчаника, покосившиеся кресты. Где-то убранные могилки с увядшими венками. Один свежий бугорок. Сверху плоский камень. На камне ярко-алая роза напоминала каплю крови.

– Где же он? – спросил я у Акима.

– Так, вот, – указал казак на этот самый камень с розой.

Резчик едва выровнял поверхность. Сверху грубо выбил одно слов: «Михаил».

– Что это? Почему без фамилии, без звания? Где крест? – не понял я.

– Ох, тут такое творилось! – безнадёжно махнул рукой Аким. – Священник местный отпевать его отказался. Даже церковь запер.

– Почему?

– Говорил: дуэлянтов и самоубийц не велено отпевать. Руфин Иванович Дорохов чуть этого священника на месте не прибил. Дорохов – человек горячий. Когда он в гневе, ему лучше под руку не попадай.

– Как же его хоронили? Людей много было?

– Много! Охфицеры гроб подняли на плечи и трижды обнесли вокруг храма. Потом привезли откуда-то протоиерея, да не нашего, а грека. Тот и отпел его у могилы. А вон, видите рядом маленький бугорок с крестиком. Там ребёночка майора Чилаева похоронили. Солдатки говорят: Дева Мария прислала ангела за рабом божьим Михаилом. Они вместе и вознеслись. И ангела этого тоже звали Марией.

Маму Михаила звали Марией, – вспомнил я. – Он считал её ангелом. Это же про маму Мишель сочинил стих: «По небу полуночи ангел летел и тихую песню он пел» …. Михаил её почти не помнил. Она умерла, когда ему было всего три года. У него остались только обрывки воспоминаний, когда мама садилась за рояль, а его брала к себе на колени. Она пела какую-то нежную песню, от которой маленькому Мишеньке становилось печально, и слёзы сами бежали из глаз.

«Что за песня?» – спросил я как-то у него.

«К несчастью, я её больше никогда не слышал, – отвечал он со вздохом. – Но то была чудная небесная мелодия, полная неземной любви. Мама знала, что жить ей осталось недолго и прощалась со мной. Трудно представить, как больно матери оставлять в этом грешном, жестоком мире своё неразумное дитя».

– Ну, полноте, – вывел меня из забытья Аким. – Скоро солнце сядет. Поехали домой, Сергей Константинович.

–Кто-то розу положил, – удивился я. – Свежая.

***

Ещё несколько дней я провёл взаперти. Спал долго и беспокойно. Вставал поздно. Болезнь оказалась цепкой, и никак не хотела отпускать. Я вспомнил, как умер наш товарищ, Михаил Столыпин, брат Алексея Столыпина-Монго. Мы учились вместе в школе гвардейских подпрапорщиков. Я, Лермонтов, Николай Мартынов и Михаил Столыпин были друзьями. Никто не мог предположить столь странную трагедию. На втором курсе, вот так же, мы промокли под летним дождём на учениях возле Красного села. Ночевали в полевом лагере, в палатках. Кто-то насморк подхватил, кого-то жар пробрал. Вылечились быстро горячим чаем с коньяком. Михаилу Столыпину чай не помог. Он сильно простыл и вскоре неожиданно умер. Я поделился своими страхами с доктором Креллером.

– Странные вы люди, офицеры, – криво усмехнулся немец. – Штурмуете горные аулы с дикарями – не боитесь, а умереть в постели – жуть берёт. А вам я бы рекомендовал принять горячие минеральные ванны. Так быстрее пойдёте на поправку.

***

По совету доктора я выбрался из квартиры, нанял пролётку и отправился к ближайшему лечебному заведению. День выдался солнечным, жарким. Всё вокруг зеленело и щебетало. Жизнь казалась прекрасной после болезни. Мне нравилось всё вокруг: чистое небо, слепящее солнце, седые горы, праздно одетые прохожие, дома, цветущие палисадники, высокие молодые тополя… Всё в городке было пропитано любовью к своим творениям замечательных архитекторов, братьев Бернардацци. И каким только ветром сюда занесло этих славных ваятелей-трудяг? Сами итальянцы, родились и выросли в Швейцарии, а творили здесь, на далёком Кавказе. Здесь же оба и умерли. Почили рано. Наверняка у них было множество грандиозных планов, которые они так и не успели воплотить. Оставили о себе вечную память в изящной архитектуре города.

От кого-то слышал: Пятигорск чем-то напоминал городки, разбросанные по горам Баварии. Может быть. Никогда не бывал в Баварии. А по-моему – чисто новорусский городок. Котловина, в которой он располагался, напоминала большую яму, шириной в полуверсты. Края ямы ограждали естественные преграды, более походящие на земляные валы. Весь город представлял собой центральный бульвар, от которого ответвлялось несколько улочек. В нижней части, там, где шумел Подкумок, ещё несколько кривых проулков. Мощения не было, но всё равно, Пятигорск выглядел опрятно. Жители его любили. О нём заботились. Смог бы я здесь поселиться после отставки? Вряд ли. Летом слишком шумно, а зимой пустынно и тоскливо.

***

Помню, мы как-то всем семейством: со слугами, поваром и гувернёром приезжали сюда, чтобы излечить папеньку от подагры. Сколько же мне было? Лет семь или восемь. Эдак в году двадцать первом или двадцать втором. Какой же длинной и нудной показалась мне дорога. Мы тащились через всю Русь-матушку в громоздких неудобных экипажах. Тронулись из Петербурга холодным апрелем, а прибыли к Горячим водам уже в разгар мая. Да и города тогда ещё не было. Вдоль дороги тянулись в два ряда мазанки, крытые соломой, а у целебных источников на Горячей горе стояли дощатые купальни. Внутри купален массивные каменные ванны. Чтобы целебная вода в ваннах не остывала, солдаты рядом на костре калили ядра и с шипением опускали их в воду.

Быт не устроен: комнатки маленькие, кровати узкие, жесткие, вода отвратительная… Повар ломал голову, как всё наше семейство накормить обедом из одной чахоточной курицы. Продукты добывали с трудом. Ни садов, ни огородов вокруг… Местные черкесы торговали только бараниной и сыром. Хорошо, интендант Константиногорской крепости выручал: тайком продавал нам овощи и яйца.

«Ничего, живут же здесь люди как-то, – пыталась успокоить матушка недовольного батюшку. – Месяцок уж как-нибудь потерпим. А излечишься, так сразу обратно – в Россию»…

Но как очаровательна была дикая природа вокруг! Эти синеватые задумчивые горы! Молчаливые отвесные скалы! Заснеженные пики древних вершин! Горячее солнце и холодный ветер!

***

Как назло, лучшая водолечебница, «Николаевские ванны» была закрыта. Источник, снабжавший лечебницу, стал чахнуть. За «Николаевскими» закрылись и «Ермоловские ванны». Служащие меня уверяли, что происходит временное явление, и вскоре источники вновь забьют в полную силу. Но когда это произойдёт, сказать не могут. Выручил пронырливый Аким. Каким-то хитрым образом достал мне билетик в «Сабеевские ванны». Там источник ещё бил, хоть струя его значительно ослабла.

Сие лечебное заведение представляло собой дощатый барак с парусиновой крышей. С северной стороны к процедурной пристроена небольшая галерея, где я должен был ожидать своей очереди, сидя в плетёном кресле среди таких же больных, почитывая несвежие газеты. Ожидание длилось долго, так, как в этом году страждущих прибыло непривычно много. Сюда слабо доносились печальные заунывные звуки Эоловой арфы из круглой каменной беседки, стоявшей выше на скальном уступе. С другой стороны возвышалась небольшая колокольня казачьего пикета.

Наконец настала моя очередь. Надев чистое бельё, я залез в узкую каменную ванну и сразу же погрузился в тёплую пузырящуюся воду. Фельдшер заботливо измерил мой пульс и перевернул песочные часы. Вода была зловонная, но пузырьки приятно щекотали кожу. Я расслабился и даже задремал. Фельдшер разбудил меня, сообщив, что пора вылезать. Там же в ванной комнате меня уложили на жёсткое ложе с низкой кожаной подушкой и накрыли толстым покрывалом. Так я пролежал еще полчаса, наслаждаясь теплом и покоем, после чего служащий вытер меня насухо банным полотенцем и помог надеть сухое бельё. По окончанию процедуры Аким отвез меня в ресторацию, где, в качестве завтрака, официант предложил отвратительный, но очень лечебный местный напиток: мареньковый кофе. Следом подали два яйца всмятку со шпинатом и кусочком белого хлеба.

Позавтракав, я вновь посетил могилу Михаила. Всё то же унылое место. Всё та же серая плита. Но ещё издалека я увидел на плите, словно капля крови алела свежая роза. Что это значит? Знак утерянной любви? Знак скорби? Кто мог принести её? Вот так загадка....

Вдруг услышал за спиной цокот копыт. На высокой лошади подъехал горец в белой черкеске. Серая каракулевая папаха на голове. Пояс, кинжал и газыри щедро украшены чеканным серебром. Чёрная окладистая борода аккуратно подстрижена. На вид ему было больше сорока, но как все горцы, он выглядел крепким, словно дуб на склоне. Горец слез с коня, мягкими шагами подошёл ближе.

–Как прекрасна живая роза на мертвом камне, – печально произнёс он. Обратился ко мне: – Он был вашим другом?

– Да, – ответил я. – Вы тоже его знали?

– Знал. Прекрасный человек. Талантливый поэт. Горы любил, свободу любил. На коне держался настоящим джигитом…

– И был хорошим другом, – добавил я.

– Помню его еще совсем юным. Здесь, – горец неопределённо указал на долину за Пятигорском, – в Адж-Аул я приехал на байрам послушать, как поёт наш соловей, Султан-Керим-Гирей. Он чудесно исполнял орады, газбы. Русским офицерам и отдыхающим его песни непонятны и неинтересны, а горцам заходят в самое сердце. Помню, вокруг ашуга собрались черкесы, карачаи, чеченцы, а среди них мальчик, явно не местный: в красивом костюмчике, глазёнки любопытные. Слушал ашуга, раскрыв рот, хотя ни слова не разумел. Гувернёр у него был, высокий француз, всё требовал, чтобы он шел поиграть с детьми. А мальчик отвечал ему: «Нет! Вы только послушайте, мсье. Где вы ещё услышите такой голос?» Забавно! Помните строки:

Столпилась юность удалая,

И старики седые в ряд

С немым вниманием следят.

На сером камне, безоружен,

Сидит неведомый пришелец.

Наряд войны ему не нужен;

Он горд и беден – он певец!

Дитя степей, любимец неба,

Без злата он, но не без хлеба. –

Вот начинает: три струны

Уж забренчали под рукою,

И, живо, с дикой простатою

Запел он песню старины….

– Это его стихи, – узнал я.

– Да. Его, – едва кивнул горец. – Меня пригласили в дом Хостатовой, там я с ним и познакомился ближе. Что за чудный ребёнок! Стихов знал уйму. На английском читал, на французском… Спросил у меня: о чём пел Султан-Керим-Гирей? Я ему пытался объяснить, что сложно передать смысл песни. Чтобы проникнуть в суть сказания, надо знать язык, на котором поёт ашуг. Язык народа – его душа. Можно перевести слова, но душа народа не поддаётся переводу. Потом, несколько лет спустя, я его узнал уже в офицерских эполетах. Мы с ним общались в этот раз на моём языке. Да, он знал язык горцев. Он читал мне свои стихи, я ему – свои…. И вот я вновь его встретил… Ах, какое горе! Сердце моё плачет! Мы потеряли не просто человека, мы не уберегли свет, зажжённый Всевышним в его груди.

–Простите, мы не представились друг-другу. Штабс-капитан Арсеньев.

–Секретарь Кабардинского Временного суда, Ногмов.

–Вы – поэт?

–Можно сказать и так. Я родился здесь неподалёку. Закончил духовную школу, – рассказал мне горец, – но муллой стать не захотел. Трудное время было. Мулла должен был возбуждать мирных горцев к неповиновению русскому царю. Если он этого не делал, его убивали. Я всегда желал мира на Кавказе, поэтому поступил в русскую армию. Служил переводчиком. Затем меня направили в Петербург. Знаете, есть при царе кавказский полуэскадрон? Вот, в нем служил пять лет. В Польском походе участвовал. Но военная карьера меня не прельщала. Мне больше нравится литература, поэзия, музыка. Александр Сергеевич Пушкин хвалил мои стихи. Сейчас я занимаюсь созданием школ в Кабарде. Мой народ должен быть грамотным. Михаил обещал мне посильную помощь. Он любил Кавказ, любил горцев… У него было горячее сердце, словно лава живого вулкана и парящая душа, как полёт орла…. Но теперь от него осталась только память….

***

Возвращаясь с кладбища, я увидел у дома генеральши Мерлини, где снимал квартирку, добротный экипаж немецкой работы, запряжённый четверкой высоких поджарых коней. Двое слуг с задка снимали тяжёлые кофры и заносили на крыльцо.

– Живее! – командовал ими круглый носатый человек в сюртуке из казённого синего сукна.

Мне стало тревожно. Меркин, узнал я помощника моего любимого дядюшки. Непохоже, чтобы дядюшка сюда приехал лечиться. Не таков он. Да и времени у него нет на «всякие глупости».

Ещё с порога я уловил дух крепкого турецкого табака, который любит покуривать дядюшка. А вот и он сам – один из помощников самого грозного человека в России, графа Бенкендорфа. Завидев меня, дядюшка тяжело поднялся со стула и открыл мне свои широкие объятия.

– Сереженка! Родной мой!

Он напоминал калач из лавки Зельмана, что на углу Невского и Садовой: большой, румяный, всегда свежий. Идеально выглаженный фрак, белоснежная манишка, на пальцах массивные золотые перстни. Хорошо выбрит. Бакенбарды ровными котлетками лежали на розовых щеках.

– А мне тут рассказали про твою болезнь, – сказал он. – Как же это ты в самый разгар лета прихворал? У тебя точно не чахотка? – с опаской поглядел он на меня. – Эта зараза как привяжется – жди беды.

– Доктор уверяет – только простуда, – успокоил я дядюшку.

В гостином зале, за круглым столом, накрытым белой кружевной скатертью, восседала полная дама – вдова генерала Мерлини. Тут же, примостившись на край стула, сидел ровно, словно кол проглотил, квартальный надзиратель Марушевский. Очень аккуратно пил чай, стараясь не замочить пышные кавалерийские усы. Посреди стола сиял начищенными боками вёдерный самовар. В блюдах пироги, калачи и пряники.

– А вы, дядюшка, решили здесь, на водах поправить здоровье? – спросил я.

– Да что ты, Серёженка! Какой – тут. – Он подвел меня к столу и усадил на свободный стул. Сам присел рядом. Горничная тут же поставила передо мной немецкую фарфоровую чашечку с блюдцем. – В Екатеринодаре был с инспекцией. Вдруг – гонец среди ночи от «Самого». Собрался быстро – и сюда.

Он отпил из своей чашечки крепкий черный чай. Дядюшка любил крепкий и без сахара.

– Надеюсь, Серёжа, ты в этом деле не замарался? – спросил дядюшка, превращаясь из любящего родственника в строго государственного чиновника.

Я выложил всё, как было: приехал из Ставрополя, случайно узнал о дуэли, тут же кинулся их разнимать, но ничего сделать не смог. Выслушав мой рассказ, дядюшка зыркнул в сторону жандарма. Тот уверенно кивнул.

– Ну, хоть так, – одобрительно произнёс он. – Ты же знаешь всех этих шалунов, чёрт бы их побрал. Поможешь мне?

– Конечно, дядюшка, – заверил я. – Чем смогу.

– А племянник моего шефа в этом деле замешан? – спросил тревожно дядюшка.

– Не видел его, – отрицательно покачал я головой.

– Никак нет-с Павел Иванович, – подтвердил Марушевский. – У корнета Бенкендорфа в тот злополучный день случился приступ: рана воспалилась. Он лежал в постели. Лично проверил.

– И слава Богу! Как тяжесть с плеч, – выдохнул дядя.

– Слухи ходят, что, когда царь узнал о смерти Лермонтова, – смелее заговорил квартальный надзиратель. – Так сказал: «Собаке – собачья смерть!»

Дядюшкина голова медленно повернулась в его сторону:

– Вы от кого слышали сие? – спросил он тихо.

– Так, многие говорят, – растерялся жандарм.

– Очень прошу вас: не повторяйте за «многими» всякую глупость. Можно и звания лишиться, и орденов, и пенсии…

– Да я же, Павел Иванович…, – испугался жандарм. Чашка в его руках мелко задрожала.

– Тихо! – спокойно сказал дядюшка. – Меньше слов. Как говорят в Баварии: kürzere sprache – längere jahre. Короче язык – длиннее жизнь.

– Как же на самом деле повёл себя царь, когда узнал о дуэли? – спросила генеральша Мерлини. Спросила безразличным тоном, но её так и распирало от любопытства.

– Откуда мне знать, – разочаровал её дядюшка. – Я же в Екатеринодаре был.

– Дядюшка, вы же всё знаете, – подковырнул я его.

– Ну, если хотите… Только это, всего лишь, слухи, а не моё утверждение, император сказал: «Tel vie, telle fin». Как жил, так и закончил. Запомните это! – назидательно прибавил он, взглянув в сторону жандарма. Тот усиленно закивал. Потом Дядюшка тихо и драматично добавил: – Великая княжна расчувствовалась. Мария Павловна уж очень любила его стихи. В общем – истерика у неё случилась. Закричала на царя, что потомки его запомнят, как губителя всего культурного, русского. При нём, дескать, Грибоедова убили, Пушкина застрелили, теперь ещё и Лермонтов… Вышел император на заседание министров красный, словно рак варёный и объявил: «Господа, получено известие, что тот, кто мог заменить Пушкина, нынче убит», и приказал Александру Христофоровичу в кратчайший срок во всём разобраться. Виновных наказать! Бенкендорф меня и дёрнул, так, как я ближе всех к Кавказу находился: мол, давай, расхлёбывай… Меркин! – окликнул он помощника. – Разыщи, голубчик, доктора, того, который вскрытие делал – и срочно ко мне.

– Вы бы, Павел Иванович, отдохнули с дороги, – участливо посоветовал помощник.

– В отставке отдохну. Я не собираюсь здесь до осени торчать, – недовольно ответил дядюшка и, понизив голос, добавил: – Терпеть не могу все эти курортные местечки. Вы уж извините, – криво улыбнулся он генеральше, – но кругом бездельники слоняются. Глупостей наделают, а ты – разбирайся.

–Ах, как я вас понимаю, – проворковала вдова томным голосом. – Но Мартынов не мог поступить иначе. Надо же было кому-то образумить этого зарвавшегося мальчишку.

Мы с дядюшкой опешили от её слов.

– Простите, а что он тут натворил? – осторожно спросил дядюшка.

– Известно, что, – фыркнула генеральская вдова. – Сколотил банду из офицеров. Молоденьким девушкам проходу не давали. Кутили с утра до ночи. Шумел…. А в нашем городке не любят шума; здесь больные отдыхают.

– Так, тут же все молодые офицеры этим занимаются, – возразил дядюшка. – Шумят, празднуют день и ночь и девушкам проходу не дают. Чем им ещё заниматься?

– Точно-с! – вставил Марушевский. – Полное безобразие!

Это дядюшкино утверждение поставило вдову в тупик.

– Вы уж говорите о своих мужских делах, а мне пора своими заняться, – решила уйти от разговора генеральша, медленно встала и уплыла в соседнюю комнату.

– Что она сейчас сказала? – спросил дядюшка у Марушевского.

–Екатерина Ивановна! – пожал плечами квартальный надзиратель, мол, что с одинокой дамы взять? – С молодёжью, действительно, тяжело справляться. После экспедиций офицеры приезжают сюда отдохнуть. Но отдыхают уж слишком бурно, что и вызывает недовольство благородных господ. А Лермонтов всегда был во главе любого кутежа, любой попойки.

***

После чая мы с дядюшкой переместились на узкую деревянную веранду, с которой открывался чудный вид на горы под угасающим летним небом.

– Ох, и хорошо тут! – крякнул дядюшка, устраиваясь на мягком диване. Меркин подал ему длинный чубук с его любимым турецким табаком. Дядюшка философски затянулся. Лицо размякло, взгляд подобрел.

–Вы же говорили, что вам не нравятся курортные местечки, – напомнил я.

–Говорил, – согласился он. – Не нравятся. Но это когда – работать, а когда отдохнуть – даже очень нравятся.

Мы рассмеялись.

– Что скажешь, Сереженка о друге своём, Мишеле Лермонтове? – мягко обратился он ко мне. Передо мной снова был любящий дядюшка, добрый и ласковый. – Ты его хорошо знал?

– Мало кто его хорошо знал, – ответил я неопределённо. – Разве только бабушка его, Елизавета Алексеевна. Он мне как-то рассказывал, что родился в Москве, холодной осенней ночью. И ночь эта прошла без чудес, и осень была обыкновенная.

– Да, – кивнул дядюшка. – В тот год пал Париж; Бонапарт низвергнут, и наши доблестные богатыри вернулись на родину победителями. А в Москве ещё пахло гарью. Пожарища до конца не разобрали. Стаи голодных собак, толпы нищих, госпитальные дома переполнены…. Тяжёлое времечко.

– Гувернёром у него был офицер из наполеоновской гвардии, -вспомнил я.

– Вот как?

– Человек строгий, но мягкий. Жан Капэ. Высокий, сильный, как и положено быть гвардейцу. Говорил мало, но всегда взвешенно и по делу. Он прошёл с Великой армией весь путь от Парижа до Москвы, а на обратном пути, когда французов гнали, был ранен где-то под Смоленском. Местные крестьяне его подобрали чуть живого, выходили. На этом его военная карьера закончилась. Но и во Францию он возвращаться побоялся. Однако очень тосковал по полям Прованса и был безнадёжно, до конца дней предан своему императору. До самой смерти верил, что Наполеон вновь поднимет победное знамя над Парижем. Но – увы…

– Знамя над Парижем! – усмехнулся дядюшка, выпуская колечко сизого дыма. – Нет, могущество Франции ушло навсегда. Но Европа тем и славна, что в ней периодически рождаются идиоты с мечтой о мировом господстве. Странный этот персонаж – Наполеон. Сумасшедший? Нет! Но столько стран разрушил, сотни тысяч французов послал на смерть, ещё больше обрёк на нищету, а его эти же французы боготворят. Да и не только они…

– Он подарил миру мечту, – попробовал возразить я. – Мечту о свободе.

– Скорее не мечту, а иллюзию, – поправил меня дядюшка. – Пока на свете существуют деньги, всегда будут сытые и голодные, богатые и бедные, свободные и подневольные. И ни один Бонапарт, каким бы могущественным не был, не исправит порядок вещей. Пока золото блестит – забудь про свободу. Да Бог с ним, с Бонапартом. Что ещё Лермонтов рассказывал о себе?

– Как-то Михаил мне поведал, что род его принадлежит к древнему шотландскому клану Лермонт, кажется, из Лоуленда. Забавная история. Якобы из этого клана происходил легендарный бард Томас Лермонт. Слыхали о таком?

– Конечно. Томас-Рифмач. Припоминаю, что он якобы общался с эльфами, а эти эльфы ему открывали тайны будущего.

– Да, да. Он обладал сладкозвучным голосом, которым очаровал королеву фей. И Томас-Рифмач вовсе не умер, а отправился в волшебную страну к своей возлюбленной королеве в сопровождении фей и белых оленей.

– Какой шотландский клан? Лоуленд? – Дядюшка вновь затянулся. Подумал. – Вообще, фамилия его должна писаться через А: Лермантов. И к тому есть доказательства. Родословная его идет не из Шотландии, а из Испании, от герцога Лерма. Не знал? Вот, я сейчас тебе расскажу. Еще в семнадцатом веке Лерма пригласили в Россию, как знатока пушкарского дела. Имя его было непроизносимое, потому герцога заморского нарекли Юрием. Знаешь же, что у Лермонтовых чрез поколение мальчиков Юрием нарекают. И отец его Юрием был.

Дядюшка ненадолго замолчал, наблюдая чудную картину заката. Солнце пропало за горами. Вершины окрасились в огненно-красный. Причудливые тени от скал напоминали застывших гигантских чудовищ. Из соседского сада доносилось благоухание роз, перебивая запах серы с лечебных источников.

– А ты, Серёжа, задумывались, почему имение Елизаветы Арсеньевой называется Тарханы? Что за Тарханы? Какие такие Тарханы? Откуда взялось столь странное название в Пензенской губернии? Название-то татарское. Тархан – свободный человек по-татарски. А имение это изначально принадлежало Якову Долгорукому, и называлось оно Яковлевское. Потом перешло к Нарышкиным, а те переименовали его в Васильевское. У них его выкупил Арсеньев, дядька мой и твоего папеньки. Он зачем-то его переделал в Тарханы. Отец тебе не рассказывал? Мы, Арсеньевы, из татар. А вот послушай! Дело было ещё при Дмитрии Донском. К Великому князю на службу перешёл тогда Ослан-Мурза Челубей.

–Да что же вы, дядюшка, всё эти байки повторяете! – возмутился я. – Кого не послушаешь, так у нас половина русского дворянства пошла от Челубеев.

– Ничего это не байки! – Дядюшка осуждающе взглянул на меня. – Старший сын Челубея, когда крестился, взял себе имя Арсений. Вот от него и пошли Арсеньевы. Истинно – тебе говорю. Но я не о том всё! О Лермонтове хотел сказать. Вот, ты заметил, что Михаил, как бы деликатно сказать, не походил внешностью на русского человека.

– Объясните! – насторожился я.

– Посуди сами: отец, Юрий Лермонтов, да и все в роду его высокие, светлые. Тетки его, хоть и не блещут красотой, но все статные, дородные. Если линию Арсеньевых взять: бабушка Елизавета Александровна – истинно русская красавица; дед Столыпин – богатырь, аршин в плечах… А Михаил невысок, смугл, глаза чёрные… Странно.

– Ничего странного. Матушка его, Мария Михайловна, была смуглой и с такими же чёрными глазами. Я портрет её видел.

– Да? Ну, хорошо, будь, по-твоему, – замкнулся дядюшка. Он специально так вел беседу, чтобы я его стал упрашивать.

– Нет уж, давайте выкладывайте, что у вас там за пазухой, – потребовал я.

– Да слухи всё это, – отмахнулся он.

– Какие слухи?

– Нехорошие. Я бы даже сказал – мерзкие.

– Я готов их узнать. Говорите.

– Ну, хорошо, – нехотя ответил дядюшка. – Вот дело как было! В тысяча восемьсот одиннадцатом в имение Кропотково вернулся раненый отставной капитан Юрий Петрович Лермонтов. Если бы ты видел, что это за имение! Барский дом разваливается. Крестьяне оголодавшие, половина – безлошадные. В общем, хозяйство запущено. Дохода имение давало ровно столько, чтобы платить по закладным. Да ещё три сестры у этого капитана Лермонтова засиделись в девках. А кто их возьмет без приданного? Надо было как-то поправлять дела. А как? Способ известный для нищих капитанов: посвататься к богатой невесте, что и сделал наш Юрий Петрович. Кто-то его надоумил попросить руки у молодой, красивой девицы из рода Арсеньевых. А мы, Арсеньевы, сам знаешь, род непростой. Дарья Арсеньева при Петре Великом кем была? Правильно – супругой Александра Меньшикова. И, кстати, супруг Елизаветы Алексеевны, бабушки Михаила, был на короткой ноге с братьями Орловыми. А с другой стороны, она в девичестве – Столыпина. Брат её – адъютантом у Суворова служил. Другой брат, Аркадий Столыпин – сенатор. Со Сперанским дружил. Ещё один брат – комендант Севастополя, генерал. А Лермонтов кто? Капитанишка – за душой ни гроша. Елизавета Алексеевна выперла с треском наглого жениха и запретила ему нос показывать на пороге. Да, вот так-то было. Арсеньева намеревалась ехать с дочерью в Москву, дабы там разыскать жениха, как говорят: при чинах и при деньгах. Так этот капитан оказался настойчив. Куда не приедут Арсеньевы: на бал или на приём какой-нибудь, он всюду их преследовал. Тогда Елизавета Алексеевна, ссылаясь на слабое здоровье дочери, отправилась на воды. Хотела до поры до времени спрятать дочь на Кавказе. А там зима настанет. Тогда можно будет переехать в Москву и дела обстряпать. Ты же знаешь, к зиме весь свет из поместий перебирается в города. Закатывают балы. Открывают театральные сезоны. Подыскивают выгодные партии для своих милых дочурок и сыночков…

И вдруг, Елизавета Алексеевна, спустя три месяцев возвращается в Тарханы, вызывает к себе капитана Лермонтова и соглашается на брак. Мало того, берёт на себя все долги его семейства. А долги немалые. Тебе не кажется это весьма странным?

– Нет. Нисколечко. Михаил утверждал, что мать очень любила отца, и со слезами уговорила бабушку не мешать их счастью.

– Красивая история. – Дядюшка неопределённо покачал головой, мол: всякое бывает. – Но многие, кто знал Марию, утверждали, что она была тихой, робкой девочкой и никогда не смела перечить властной матери. Я-то видел кузину Марию всего лишь пару раз в детстве. Ничего сказать не могу. Помню её замкнутой, неразговорчивой. Любила играть на пианино. Но чтобы она уговорила Елизавету Алексеевну на брак с нищим капитаном – никогда не поверю! Это какой настырной надо быть! Железный Бенкендорф – и тот долго не выдерживает, когда к нему на приём является Елизавета Алексеевна. Соглашается на всё! Непреклонный Бенкендорф сдаётся! Но чтобы эта тихая девочка уговорила Арсеньеву выдать её за нищего Лермонтова…. Это ж какая сила любви должна быть? Ромео и Джульетта позавидуют!

– Так что же произошло по-вашему?

– Вот, дальше начинается грязная история, в которую я, сразу признаюсь, ни сколечко не верю. – Дядюшка оживился и заёрзал на диване. – Прямо грязь и грязь…

– Так говорите, наконец!

– А ты готов услышать неподобающие вещи?

– Готов. Не томите. Не ради любопытства. Я хочу понять – что произошло.

– Хорошо. Изволь. Свадьба свершилась, и Мария родила сына. Но родила через шесть, ну, почти через семь месяцев. Как тебе пикантность?

– Действительно, похожа на грязь, – согласился я.

– Нет, это ещё не гряз. Самое мерзкое – дальше. Случилось так: отдыхали они на Кавказе, да ещё в очень неспокойные времена. Кучер у них был из черкесов, молодой, горячий. Ходят слухи, что он похитил Марию и увез её в горный аул.

– Дядюшка! – воскликнул я негодуя. – Да что вы, в самом деле?

– Сам хотел услышать. Я не заставлял.

– Ну, хорошо, – сдался я. – Что дальше было?

– Удалось её выкупить за большие деньги, да ещё в придачу освободили из темницы каких-то абреков. Выкупить-то выкупили, но тут выяснилось, что бедная девушка беременна.

– Да что вы такое говорите! – возмутился я – Ну, это уже ни в какие ворота не лезет!

– Я же твержу – всего лишь грязные слухи. Мне самому в это не верится, потому рассказываю только тебе. Так вот, что было делать Елизавете Алексеевне? Решение: отдать дочь в жёны нищему капитану и заплатить хорошенько, чтобы он помалкивал. Ты же не видели его отца. Извини, но Лермонтов младший ни капельки не похож на старшего. Ты, кстати, знал, что Юрий Петрович частенько бил жену? После брака, как-то сразу вся любовь у него прошла. Пил, кутил, гулял, словно гусар на постое. На Машеньку руку поднимал… И заметь: Елизавета Алексеевна, грозная и властная, не вмешивалась. И ещё одно странное обстоятельство: Михаилу Лермонтову долго не давали дворянское звание. Тебе и это не известно? В Московский университет его не приняли на нравственно-политическое отделение, где обучаются только дети дворянского сословия. Он вынужден был идти на словесное. Словесное, знаешь? На этом отделении принимают дети мещан, духовников и прочей голытьбы. Что на это скажешь?

Я пожал плечами:

– Ерунда какая-то…

–А когда ты учился с ним в юнкерской школе, как он отзывался об отце?

– Не помню. Он вообще о нём старался не говорить. Действительно, когда кто-то заводил речь, какой у него хороший и любящий батюшка, Михаил жестоко осмеивал того или просто вставал и уходил. Но я знаю точно: любил он отца по-сыновьему. Горевал, когда тот умер.

– Расскажу тебе интересный случай. Великий князь, Михаил Павлович как-то был на балу у княгини Дашковой, где заметил Лермонтова. При мне это было. Он отвёл фрейлину Дашкову в тихий угол и сказал ей: «Почему сюда пускают всех, кому не лень? Бал только для дворян». «Не понимаю вас, – удивилась Дашкова. – О чём вы?» «Не о чём, а о ком, – поправил её Великий князь и добавил: – Удалите Лермонтова».

– Постойте! Быть такого не может! Я точно знаю, что Мишель был дворянином, и тому полно доказательств. Я же лично привозил в Нижегородский драгунский полк приказ, где он числился офицером дворянского происхождения. Да он бы тогда в школу гвардейских подпрапорщиков не поступил.

– Дворянином он стал в тридцать втором, как раз перед поступлением в школу. Арсеньевы постарались, – ответил на это дядюшка, тыча себя мундштуком трубки в широкую грудь.

– Вы? Но как?

–Не забывай, где я служу. Третье отделение – это не конторка по выдачи бумажек. Да и ты, Серёжа, помалкивай, что я тебе тут наговорил. Кстати, хочешь о дедушке Лермонтова расскажу, о Михаиле Васильевиче Арсеньеве?

– Расскажите.

– Михаил Васильевич, царство ему небесное, ещё тот был шутник. Человек тихий, даже можно сказать – слабохарактерный. Любил театры, ярмарки, балы, особенно маскарады. Получил невесту – красавицу. Да! Бабушка Лермонтова в юности многим голову вскружила. Кто к ней только не сватался. А он, видишь, как вышло…. Имение Тарханы неплохое: пятьсот душ крепостных. Земля ухоженная. Леса богатые. Чего ещё надо для счастья? Однако невеста была из породы Столыпиных: властная, гордая, в общем – с норовом.

–Да бросьте вы, дядюшка! – не согласился я. – Я много раз с ней встречался. Милая старушка. Добрая, ласковая. Мишеньку своего любила больше жизни. А вы такое о ней говорите.

– Ты эту старушку в молодости не знал. Попробуй ей слово поперёк скажи! Да и сейчас, когда она к Бенкендорфу с просьбой приходит – все разбегаются. Так что Михаил Васильевич оказался, как говорится, под твёрдым каблучком. А тут в соседнем имении жила прекрасная Мансыорва, замечательная барышня, общительная, хлебосольная. Муж у неё находился на воинской службе. Михаил Васильевич, на горе своё, потянулся к ней, да в конце концов угораздило его влюбиться без памяти. Много всяких басней про них навыдумывали. Что на самом деле происходило – покрыто тайной. Но вот однажды, под Рождество боевой офицер Мансыров вернулся домой. Решил подать в отставку и спокойно встретить старость. Арсеньева эта весть сразила наповал. Во время домашнего приёма он призвал дочь Марию и жену в отдельную комнату и говорит: «Машенька, ты готова побыть сироткой? А как тебе, Лизавета роль вдовушки?» Мария с матушкой ничего не поняли. Девочка спрашивает: «Папенька, мы будем Гамлета играть? Ты получил новый перевод?» «Гамлета, милая», – с улыбкой отвечает папенька и уходит в кладовую. Подумали: костюм примереть отправился. Но вскоре его нашли мёртвым, а в руке пузырёк из-под яда.

– Что-то слышал об этом случае, – кивнул я.

–Кто-то Елизавете Петровне скажет, уже потом, когда Машенька умрёт, что дом стоит на проклятом месте. Она снесет его, не задумываясь, и построит на том фундаменте церковь Марии Египетской. А уже рядом с церковью повелит возвести небольшой барский домик с мезонином.

– Но, дядюшка, расскажите, что вы знаете о Юрии Лермонтове? Вы так и не договорили: каков был отец у Михаила?

– Что сказать? Настоящий капитан. Капитаном был, и капитаном остался до конца дней своих. Умел красоваться перед дамами. В карты ему частенько везло. А бывало, спускал всё до копья. Вино любил, и не абы какое. Но барин из него никудышний. Пустоват он в хозяйственных делах. Да мало ли таких капитанов у нас по России. Его под каблук пыталась запихать тёща. Но у Юрия Петровича была капитанская гордость. Он никак не желал в чём-то уступать. Накануне рождения сына, Юрий Петрович заявил, что назовёт первенца Петром. Традиция такая в роду Лермонтовых: или Юрий или Пётр, – и никто ему не указ. Елизавета Алексеевна сунула Лермонтову под нос расписку на восемьсот рублей, которую Юрий Петрович дал князю Севскому, – в карты продулся. Тёща выплатила долг, и первенца назвали Михаилом. После рождения сына, Юрий Петрович загулял пуще прежнего. Как я уже тебе говорил: любовь внезапно и окончательно испарилась. Амуры улетели, так, как боялись, что и их он в карты спустит. Привезёт его кучер на рассвете, в дом внесёт, спать уложит. Проснется, наш отставной капитан, рассольчику хлебнёт и – вон из Тархан, никому ничего не говоря. Так неделями пропадал. Вот таков он был, отставной капитан Лермонтов Юрий Петрович.

Вконец стемнело. Стихло всё вокруг. Город уснул. Где-то в горах слышалось жалобное тявканье шакалов и перекличка казаков из пикетов.

–Пора в опочивальню, – решил Дядюшка и поднялся. – Помолюсь, да вина выпью – и спать.

***

 На следующее утро Меркин доложил о прибытии ординатора Пятигорского военного госпиталя Иоганн Егорович Барклай-Де-Толли.

Высокий, худой, немного не складный доктор обладал чудесной темно-рыжей головой с аккуратной стрижкой и ясными светло-синими глазами – истинный шотландец. Узкий тёмно-зелёный сюртук из армейского сукна подчёркивал его худобу. Он принёс с собой потёртый кожаный портфель с бумагами. Дядюшка пригласил доктора выпить чаю, сам принялся за чтение экспертного доклада об осмотре тела. Читал внимательно. Брови его, то взлетали удивлённо вверх, то сосредоточенно хмурились. Дочитав до последней точки, дядюшка сказал:

– Спасибо вам, Иван Егорович, что приняли в этом деле самое живое участие.

– Это – моя работа, – скромно ответил шотландец на столь неожиданную похвалу.

– Коль ваша работа, то по правилам надо было вскрытие делать, – как бы, между прочим, заметил дядюшка. – Вы же одним внешним осмотром обошлись. Почему?

– Но, Павел Иванович, там и так всё ясно, – уверенно ответил доктор. – Сквозная рана. Пробиты оба лёгких. Потеря крови…. Умер на месте мгновенно. Чего зря усопшего ковырять.

– Извините, Иван Егорович, но мне не всё ясно. Вот здесь, – дядюшка ткнул пухлым пальцем на строчку в середине доклада: – пуля вошла под нижнее правое ребро, пробила оба лёгких и вышла между пятым и шестым ребром в противоположной стороне.

– Так оно и было, – не понял доктор, к чему клонит дядюшка.

– Как Мартынов так умудрился попасть? Он должен был стрелял в него лёжа, снизу вверх. Или Лермонтов сидел на коне?

– Такое случается. Пуля задела кость и сменила траекторию. Когда я осматривал входную рану, нащупал, что нижнее ребро треснуло.

– Но, постойте! Если пуля ударилась в ребро, насколько я разбираюсь в баллистике, она бы отклонилась вниз, но не вверх.

– Ничего сказать не могу, – развел руками доктор. – Я только делал осмотр. Даже если бы вскрыл тело – ничего иного бы не обнаружил.

– А пулю вы нашли?

–Нет. Пулю никто не искал. Зачем? Пули – все одинаковые.

***

После ухода ординатора, дядюшка решил:

– Мальчишек местных мне надо в помощь.

– Знаю одного, смышлёного, – вспомнил я.

Через десять минут перед нами в гостиной, застенчиво переминаясь босыми ногами, стоял белобрысый Прошка.

– Вот! – дядюшка торжественно положил перед ним на стол серебряный рубль.

– Ого! – только и мог сказать мальчик, удивлённо хлопая глазёнками.

– Перкальскую скалу знаешь?

– Само собой! Где господа стрелялись намедни.

– Был там?

– Был, – кивнул мальчик. – Кровь видел.

– Значит, знаешь, где убитый лежал.

– Знаю.

– Найди мне пульку, которой его убили.

– Дак, как же? Ну, вы задачку задали вашбродие! – почесал затылок мальчишка.

– Своих собери, просейте все камушки… Рублик хочешь?

– Хорошо. Сделаю, – кивнул казачонок, не отрывая взгляда от сверкающей монетки.

– И никому не вздумай взболтнуть! – строго погрозил пальцем дядюшка.

– Нем, как могила, – поклялся Прошка.

Меркин выпроводил мальчишку, но тут же доложил, что какой-то господин, по виду из местных чиновников, просит принять его. Якобы, он знает, кто на самом деле убил Лермонтова.

–Интересно! – удивился дядюшка. – Зови этого гуся. Послушаем.

–Что же вы мне хотели такое тайное поведать, сударь? – встретил дядюшка щуплого невзрачного чиновника, лет сорока, в затасканном форменном сюртуке с медными пуговицами. По бегающим глазкам можно было предположить, что он не совсем здоров в душевном плане.

–Убийство! Да-с, господа, хладнокровное убийство! – торжественно произнёс чиновник.

– А вы?

– Ах, простите! Касторов, Иван Дмитриевич. Работаю в почтовом ведомстве, – представился он, краснея.

– Хорошо. – Дядюшка оглядел его с ног до головы. Задержал взгляд на истоптанных туфлях, жирно смазанных ваксой. – Поподробнее об убийстве, пожалуйста, Иван Дмитриевич.

– Я был там, всё просчитал, всё измерил и сделал определённые выводы.

– Так вы были на месте дуэли именно во время дуэли? – попросил уточнить дядюшка.

– Нет. Был на следующее утро. Всё проверил…

– Кто вам позволил? – строго сдвинул брови дядюшка.

–Я…. Я был там уже после осмотра жандармами, – попытался выкрутиться чиновник.

– Бог с ним. Продолжайте, – разрешил дядюшка.

– Я всё прекрасно понял, – обрадованно продолжил Касторов. – Вы заметили то обстоятельство, что пуля попала господину Лермонтову в живот, а вышла через плечо.

– Ну, не через плечо…. А откуда вам это известно?

– У меня в следственной комиссии свой человек.

– Хотелось бы знать, кто?

–Извините, не могу-с.

– Давайте к делу. Так что вы там нашли?

– Лермонтов погиб от пули убийцы. Тот прятался в кустах, под пригорком. Возможно, нанятый казак.

– Почему же остальные присутствующие его не заметили?

– Они разбежались!

– Разбежались? – Дядюшка чуть не подскочил на месте.

– Да! Подумали, что напали горцы, – продолжал уверенно врать почтмейстер.

–Предположим. Но кто, по-вашему, подослал убийцу?

– Князь Голицын.

– Господи, да с чего вы это взяли? – дядюшке такой оборот дела показался забавным.

– Здесь, в Пятигорске имеется банда влиятельных врагов Лермонтова.

–Прямо-таки – банда?

–Уверяю вас! И возглавляет банду генеральша Мерлини, – почти шёпотом закончил чиновник, боязливо косясь на дверь.

– Да что вы такое говорите? – дядюшка изо всех сил сдерживал себя, стараясь не расхохотаться.

– Это они подговорили Мартынова вызвать поручика Лермонтова на дуэль, и подослали убийцу.

–Так, кто убийца?

– Так, Мартынов! Они договорились о встрече у Перкаливой скалы. Лермонтов приехал на коне, а Мартынов выстрелил в него, стоя на земле. Потому траектория пули такая странная. А затем бросился к корнету Глебову, мол, выручай. Скажи, что была дуэль без секундантов. Я его убил.

– Постойте, вы же давеча говорили, что убийца сидел в засаде.

–Я?

–Вы. Точно же, Серж, – повернулся дядюшка ко мне. – Убийца сидел в засаде, выстелил, а все разбежались, испугавшись нападения горцев.

– Не совсем так….

– Пошёл вон! – грозно рыкнул дядюшка.

– Я? – растерялся Касторов.

– Ты! Вон пошёл, пока я тебя тростью не поколотил!

Очень шустро служащий почты, юркнул за дверь.

–Господи, Серёженька, с какими идиотами приходиться иметь дело, – устало произнёс дядюшка. – Нагородит какую-нибудь чушь, следствие запутает, а потом попросит награды: мол помогал, из кожи лез вон. А самое скверное: он сейчас распустит невероятные слухи, в которые, вот, такие же дураки, поверят. – Подумав, сказал: – А не прогуляться ли нам до гауптвахты?

***

Гулять по праздному Пятигорску – сплошное удовольствие. Кругом звучит музыка, весёлые голоса, уличные торговцы…, словно ты на ярмарке или карнавале. Жизнь Водяного общества не сказать, чтобы проходила скучно, но и разнообразием не баловала. Обычно часов в пять утра, с первыми лучами больные тянулись к лечебным источникам. Кто в экипажах, кто пешком, иные верхом. У источников, один из них находился недалеко от дома генеральши Мерлини, обычно дежурил отставной солдат. У солдата имелся ящик со стаканчиками. Он черпал целебную воду и подавал страждущим. Вода имела зловонный серный дух, и вкус у неё был своеобразный или, можно сказать, – отвратительный. То и дело слышались возгласы: «Боже, какая гадость!». «Как можно пить эти помои?» «Уж лучше выпить ведро касторки, чем стакан этой вонючей жижи!» Дамы грациозно окунали свои изящные стаканчики на белых снурочках, нюхали воду и морщили носики. Офицеры, перед тем как выпить, делали мужественное лицо, словно готовились броситься в атаку. Помещики крестились, а когда пили, выкатывали от ужаса глаза.

Водопой продолжался часов до девяти. Больные пили воду стакан за стаканом. В перерывах гуляли по аллеям или сидели в беседках, проводя время за неторопливыми разговорами. После все расходились по домам, иные в ожидании очереди в ванны, другие в ресторацию, утолить голод.

Так тянулись часы до обеда. После обеда, до пяти город погружался в дремоту, но вечером вновь оживал уже совсем другими красками. Повсюду звучала музыка. В ресторации не протолкнуться. На центральной аллее устраивали танцы под духовой оркестр. Появлялись коробейники, предлагая пироги, какие-то сувенирчики, ленты, заколки. Товар в лавках подсвечивали фонарями. Местные девчушки продавали букеты из садовых и полевых цветов. Было весело и как-то свободно. Но курортники ложились рано. Часам к одиннадцати всё смолкало, ведь завтра с рассветом вновь надо подниматься и отправляться к источникам.

***

-Ну, что, к кому первому заглянем: к корнету Глебову или к князю Васильчикову?

– К Глебову надо сперва, – решил я. – Он моложе всех, к тому же, ранен.

– К Глебову, так к Глебову, – согласился дядюшка. – Кстати, как тебе этот Глебов, Михаил Павлович? Миловидный юноша. Не правда ли?

– В школе юнкеров товарищи о нём хорошо отзывались, и на службе проявил себя храбрым офицером.

–Достойный сын своего отца, – с уважением кивнул дядюшка. – Батюшка его честнейший дворянин из Орловской губернии. В войне с Наполеоном участвовал. Маменька богобоязненная милая барышня. Ты знал, Серёжа, что у Глебова шестеро братьев и три сестры?

– Он говорил, – что-то припомнил я. – А папенька, к сожалению, беден. Но всё же Михаилу удалось поступить в школу гвардейских подпрапорщиков.

–И как учился?

– Весьма успешно. По окончанию был принят в Лейб-гвардии конный полк. Не каждого туда берут.

– А на Кавказе он за какие грехи оказался?

– Вызвался добровольцев к генералу Галафееву.

–Надо же! Герой! Сколько ему: двадцать два или двадцать три? Жаль, если карьера столь славного юноши рухнет так рано.

В комендатуре нас встретил военный комендант Пятигорска, полковник Ильяшенков. Грузный, пожилой, начинающий лысеть. От бывшего Лейб-гвардейца мало что осталось в его облике. Он с гордостью носил боевые награды и Георгиевский крест за выслугу лет.

–Мне необходимо побеседовать с корнетом Глебовым, – сказал дядюшка.

–Извольте, – согласился комендант.

–В докладе вы указали, что он сам явился с повинной?

–Точно так. Вечером шестнадцатого июля пришёл ко мне на квартиру и объявил, что у подножья Машука произошла дуэль между отставным майором Мартыновым и поручиком Тенгинского полка, Лермонтовым, на которой последний был убит.

–Вас можно попросить подробнее рассказать? – настаивал дядюшка.

Полковник кивнул.

–Часов в семь дежурный офицер доложил, что явился корнет Глебов весь мокрый, в грязи. Просит принять его. А я как раз собирался ужинать. Стол уже накрыт. Но что делать, пригласил. Глебов ввалился, действительно, весь промокший, в грязных сапогах. Ошарашил меня, сказав, что пришёл прямо с дуэли. Лермонтов убит. Представляете, каково было мне, коменданту мирного, курортного городка, услышать такое? Признаюсь, слегка растерялся. Наорал на него, мол, Мальчишки! Вы что натворили? Приказал плац-майору Утилову всех участников дуэли арестовать. Потом сам допросил Глебова. Протокол срочно по эстафете отправил начальнику штаба Кавказской линии. Вот, такие дела.

Михаил Глебов очень обрадовался, увидев меня.

– Серж, ты ли это!

– Как рана? – спросил я, указывая на подвязанную руку.

– Ничего. Ломит немного.

Слегка насторожился, когда я представил ему дядюшку.

–Хорошо себя чувствуете? – справился дядюшка с холодной казённой заботой.

– Как я могу себя чувствовать, когда у меня на руках умер мой товарищ? – вздохнул Глебов.

– В каких отношениях вы были с убитым?

– Я Мишеля знал хорошо. Мы встречались часто в Петербурге и в Москве.

– Учились вместе?

– В московском благородном пансионе. Правда он старше меня на три класса. А когда я поступил в гвардейскую школу, он уже выпустился. Близко сошлись только в экспедиции Галафеева.

– Вы тоже сражались при Валерике?

– Да. Я за тот бой получил орден Святой Анны с бантом. Но, увы, там же был награждён пулей. Рукой до сих пор владею плохо. А с Мартыновым вышло так, что он лечился в Железноводске. Приехал в конце июня в Пятигорск, а квартиры приличные все уже заняты. Я и уступил ему часть своей.

–При вас Мартынов вызвал Лермонтова на дуэль?

–При мне. Мы вышли вечером от Верзилиных. Я впереди с Мишелем. За нами все остальные. Вдруг Мартынов прибавил шаг и схватил за руку Лермонтова, заставив его остановиться. Вид у него был какой-то ненормальный. «Долго ли ты будешь издеваться надо мной? Должен предупредить тебя, всякому терпению приходит конец. Не прекратишь, я заставлю тебя замолчать».

– То есть, Мартынов угрожал?

– Он был взбешён.

– Что ему ответил Лермонтов?

– Лермонтов попробовал перевести всё в шутку: «Не уж-то ты обиделся? Что за взор?» «Да, обиделся!» – твердо ответил Мартынов. «И что ж, потребуешь у меня удовлетворения?» «Если придётся, буду требовать, ибо ты переходишь все границы приличия…» Но тут Мишелю надоело слушать, и он перебил его: «Меня изумляет твоя выходка и твой тон… Чего ты добиваешься? Напугать меня вызовом? Но ты прекрасно знаешь, что я не боюсь поединков. Хочешь дуэли, – я не откажусь! Будем драться». «Честь имею!» – церемонно кивнул Мартынов и стремительно зашагал прочь.

– Вы пытались их примирить?

– Конечно! Михаил, тот готов был извиниться и всё забыть, но в Мартынова словно бес вселился. На все наши уговоры отвечал, что не пойдёт на примирение. Считает себе глубоко оскорблённым, и не сможет взять вызов назад, тем более что Лермонтов сам ему предложил сделать этот вызов.

–Ага, – неопределённо произнёс дядюшка. – Весьма забавно. О чем вы говорили с Лермонтовым, когда ехали к месту поединка?

– О всякой ерунде, – пожал плечами Глебов. – Барышень обсуждали. Мишель мне рассказывал, что задумал писать роман о Кавказе: как Ермолова усмирял горцев, о смерти Грибоедова и Персидской войне…

– То есть, у него не было и в мыслях убить Мартынова?

– Он, вообще, рассчитывал на примирение. Когда приехали на место, Лермонтов первым предложил Мартынову всё забыть и вновь стать друзьями.

– Что же Николай Соломонович?

– Не соглашался ни на каких условиях. Он, будто спятил. Никогда его таким не помню.

–Так, значит, вы были секундантом у Лермонтова?

–Так и есть.

–А князь Васильчиков у Мартынова?

–Не совсем. Он, как бы, помогал мне. Лермонтов и Мартынов – оба выбрали меня в секунданты… Так получилось…

– Как-то странно: вы снимали комнаты в одном доме с майором Мартыновым, а секундантом вызвались к Лермонтову. В то же время, князь Васильчиков жил в соседнем доме с убитым, но, как бы, секундантом был у Мартынова. Почему?

– Даже не знаю. Как-то всё так вышло.

– Да! Ну и в переделку вы попали, корнет, – недовольно покачал головой дядюшка. – Неужели вы не понимаете, как ловко вас подставили? Ни Васильчиков, ни Трубецкой, ни Столыпин не получат серьёзного наказания. За всё ответите вы.

– Судьба, – обречённо произнёс Глебов. – Готов стерпеть все её капризы.

– Что ж, удачи в тяготах с судьбой, – дядюшка направился к выходу.

Я сердечно попрощался с товарищем и вышел следом.

– Дядюшка! Ради бога! Я вас редко о чём прошу….

– Тихо, Серёженька, тихо! – Дядюшка приставил указательный палец к губам. – Рано ещё плакать. Постараюсь. Замолвлю словечко. Мне самому жалко этого мальчишку.

Встретив у выхода из комендатуры полковника Ильяшенкова, дядюшка сказал ему:

– Мне показалось, что в камере корнета Глебова сыро, а у него тяжёлое ранение. Соизвольте, пожалуйста, перевести его в более подходящее помещение. Незачем раненого офицера держать в казематах. Он же не убийца.