Братство

Глава 1

По тому узнают все, что вы Мои ученики,

если будете иметь любовь между собою

Ин 13: 35

Как странно подбирать слова

к тому, о чем и думать страшно,

но копошится червь бумажный,

живущий в ящике стола.

Как странно все-таки – посметь

коснуться словом перегноя.

Кто рассказал, что жизнь – иное —

не смерть?

Ольга Смелянская

БРАТСТВО

Часть 1. Много званных

Глава 1

Андрей

У Андрея с ночи болела голова. Первый раз он проснулся от звука чьих-то шагов в коридоре. Казалось, что какой-то полночный прохожий тяжело ступает по лестничной площадке, взбирается по ступеням, и сапоги у этого потустороннего незнакомца подбиты железом – каждый шаг так и впечатывается в мозг. Бах, бах, бах… Боль была вязкая, надоедливая, но всё же не очень сильная, и Андрей ещё на какое-то время впал в тяжёлую дрёму. Золотые лучи солнца разбудили его окончательно: они резали пространство комнаты и надвое раскалывали несчастную голову диакона.

– Опять? – участливо спросила Оля, за семь лет брака научившаяся понимать состояние мужа с полужеста.

Андрей кивнул, слегка повернув голову, и почувствовал, как от боли распирает затылок и шею.

– Салат вчерашний будешь?

Снова кивок.

– Хорошо, что ещё выходная у тебя неделя, – Оля накинула халат, босиком прошла на «кухонную» часть их квартиры-студии. – Никуда идти не надо. А то бы ещё в храм, да до вечера…

Она продолжала говорить что-то подбадривающее, и Андрей вслушивался не в сами слова, а в глубокий грудной голос жены, который нёс ему успокоение.

***

Они с Олей познакомились ещё двадцатилетними – попали в одну компанию столбистов. Олины родители были не местные, переехали в молодости из Кемерова и сразу пленились красотами красноярских Столбов и потусторонностью скрытого под клубами морозного пара Енисея. После однообразных равнинных пейзажей Кузбасса енисейские берега удивили их причудливостью скал, краснобокими сопками, ширью никогда не замерзающей реки. Олю родители приучили к Столбам с ранних лет, а Андрей открыл их для себя уже после школы, когда записался в спортивный клуб.

В воскресной школе, где он занимался с десяти лет, тоже время от времени устраивали какие-то походики, но Андрей воскреску не любил – чем дальше, тем больше. Его в четвёртом классе записала туда мама – одинокая учительница, недавно пришедшая к вере. Она хотела, чтобы мальчик набирался благочестия, не начал пить и курить и всегда имел перед глазами мужской авторитет. Но Андрей уже к тринадцати годам испытывал раздражение от наставника воскрески, малорослого, с жидкой бородкой отца Александра, у которого на любой мало-мальски живой вопрос находились только шаблонные ответы. Гораздо больше уважения Андрей питал к собственной матери, которая учила детей добросовестно и за годы трудной работы сумела не утратить доверия к людям. Даже к отцу Андрея, который давно переехал в другой город и общался с тем в телефонном режиме, присылая деньги два-три раза в год.

Мать, как это часто бывает с одинокими родительницами, всю нерастраченную любовь перенесла на сына. Она хотела видеть его батюшкой – человеком, важнее и авторитетнее которого для неё не существовало. Но по характеру она вовсе не была деспотом и предоставила сыну свободу выбора. Тот предпочёл поступить на факультет маркетинга и рекламы, прошёл на бюджет и очень увлёкся учёбой, но, к большой радости матери, храма не бросил, только что, по неясной для неё причине, выбрал другой приход.

К двадцати одному году Андрей знал, как настроить контекстную рекламу и систему аналитики, умел создать простенький сайт и исследовать его эффективность, разбирался в ценообразовании, научился планированию и до тонкостей изучил, как выбирать целевую аудиторию и воздействовать на неё. Психологии в универе уделяли изрядное внимание, но это была психология потребителя: на человека и преподаватели, и студенты смотрели как на ненасытное, вечно жрущее, жаждущее развлечений существо, глупое и внушаемое. Первые три курса Андрей учился на пятёрки и четвёрки, как и в школе, а после не смог преодолевать своё отвращение к преподаваемой науке и всё больше времени проводил в спортивном клубе и с Олей. Мама-учитель поначалу не слишком одобряла Олину кандидатуру: чересчур смело одевается, ярко красится, и вообще, не лучше ли подыскать девушку в храме, на клиросе. От таких слов Андрей забывал о своей любви к матери и просто закипал:

– Христианство, мама, это тебе не заповедник! Это не секта, где только свои со своими! Главное, что Оля верит в Бога, а правильная она или нет – судить не тебе.

Диплом Андрей дописывал с отвращением и, может быть, вовсе бросил учёбу, если бы не Оля. Сразу после получения корочек он решил подать документы в семинарию. Логика подсказывала, что проще всего учиться в ближайшем Томске, но Оля, восхитившая Андрея своими рассказами о прекрасной архитектуре и росписи трапезного храма, вдохновила его ехать в далёкую Троице-Сергиеву Лавру. Андрей раньше никогда не бывал в старой, исконной России, если не считать единственную школьную поездку в Москву, из которой он запомнил только цветистый храм Василия Блаженного и кремлёвские башни со звёздами.

Поступать в Лавру Андрей поехал в Олином сопровождении. Глядя на старинные церкви, она с удовольствием рассказывала о каких-то парящих точках, закомарных покрытиях, реставрациях. Андрей уважительно кивал, но сам думал о другом: внутренним взором он видел людей, которые посвятили себя строительству этих храмов, вставали и засыпали с мыслью, что они живут не напрасно, и после их недолгой скромной жизни на века останутся белизна стен и золото куполов.

– Андрюша, ты такой умный и добрый, ты будешь хорошим пастырем, – сказала ему Оля после поступления.

О том, чтобы сделаться священником на приходе, Андрей, как ни странно, никогда всерьёз не думал: ему до сих пор претили ограниченность воскресной школы, лубочность крестных ходов, и меньше всего на свете он желал бы стать таким же недалёким завхозом, как отец Александр. Вместе с тем Андрей весь горел желанием работать Богу и людям, и самым лучшим для себя выбрал диаконское служение. Диакону не нужно было принимать подачки от богатеев, замаливающих грехи, кланяться властям, чтобы те отремонтировали дорогу к храму.

С Олей они поженились, когда обоим не исполнилось и двадцати двух, сняли маленькую однушку на Взлётке. Пока Андрей заочно учился в семинарии, он писал рекламные статьи на сайты, подрабатывал SMM-щиком и жил полноценной жизнью, как сам считал, только два дня – субботу и воскресенье, когда читал и пел в храме. Ни в какую компанию он не устраивался принципиально, чтобы не прикипать к маркетинговой деятельности. Когда Оля однажды искренне похвалила его рекламные тексты о косметической клинике, Андрей ответил ей вспышкой ярости:

– Я делаю это просто потому, что надо работать! Дай только закончить учёбу…

***

Аттестат Андрей получил по первому разряду – аналог светского красного диплома. Долгожданное рукоположение отметили праздником в семейном кругу. Были Оля, её родители, мама, пара приятелей из столбистского клуба.

Молодого диакона определили в новый, только что выстроенный храм Рождества Богородицы. Первое время Андрей не служил – летал, чувствуя себя воистину ангелом с перекинутым через плечо ало-золотым орарем. Он вскидывал руку, начинал ектению и, произнося: «Миром господу помолимся!», внутри себя замирал, пытаясь услышать молитвенный отклик других сердец. Поворачиваясь лицом к пастве, он напряжённо искал в их глазах следы от недавней встречи с Богом – и, кажется, иногда находил. Среди усталых, равнодушных или горестных прихожан Андрей иногда встречал то радостно-печальную улыбку, в которой видел не по годам обретённую мудрость, то глубоко задумчивый взгляд, который приписывал долгим размышлениям этого человека о мире и своей судьбе. Старухи, которых в любом храме множество, попадались разные: у иных в лице был отсвет причастия, других приходили на службу с неизменно каменными, угрюмыми выражениями физиономий.

В обязанности диакона входило также наведение порядка в храме, и в этой работе Андрей находил не меньшую радость. Прикасаясь в алтаре к престолу и жертвеннику, он благоговейно крестился; протирая пыль, всю церковную утварь ставил на место так аккуратно, будто она была из хрусталя. Дома Андрей вовсе не был таким фанатом уборки и не раздражался при виде смятого покрывала, хотя бардака не любил нигде. Но в храме он поправлял каждую ленту, на которой была подвешена лампада, и безжалостно выкидывал подвядшие цветы на иконе праздника, оставляя только свежие. Старуха, взявшая на себя послушание выбрасывать догоревшие огарки и мазать маслом подсвечник, очень скоро стала приветливо здороваться с ним, называя батюшкой. Так же поступал и дворник, и мальчишки-алтарники.

Теми, кто служит с ним в алтаре, Андрей в первый месяц практически не интересовался. Как бывает во времена первой влюблённости, когда школьник не замечает никого, кроме себя и любимой, так для Андрея существовал только Бог, воспринимаемый через пёстрое собрание мирян, – и он сам, со всем богатством переживаемых чувств. Но спустя несколько недель чернобородый настоятель обратился к Андрею с вопросом:

– Какое служение себе выберешь?

Андрея от неожиданности не понял ничего:

– Я Богу служу…

Настоятель фыркнул.

– Я тебя серьёзно спрашиваю. Послушание какое? Ну, кто ты у нас будешь? На кого учился?

– На маркетолога учился, – с еле заметным вызовом ответил Андрей, чувствуя комичность ситуации. – Коробейник я. Рекламщик.

– Ну, в церковную лавку же я тебя не поставлю, – без тени улыбки ответил настоятель. – Ризничным тебя можно сделать… Но я смотрю, ты говорить умеешь, так что лучше тебя к народу. Детишек надо учить, пойдёшь?

– Надо взрослых учить прежде всего, а они уже – детишек, – возразил Андрей, ощущая крепнущее сознание своей правоты. – Я готов в воскресной школе помогать, только дайте мне и со взрослыми говорить. У нас вон взрослые тёмные, гороскопы читают. Думают, что если чужой крестик нательный на себя надеть, то чужие грехи возьмёшь. А Марк Подвижник писал, что чужой грех ты берёшь, если лишил чего-то своего ближнего. Оболгал кого-то – значит, его грехи на себя и принял.

– Мудрость глаголешь, отец диакон, – иронически усмехнулся настоятель. – Что ж, будешь Писание тёмному народу толковать, разрешим тебе людишек просвещать на проповеди. И ещё. Раз ты рекламщик, то должен, по идее, работать с сайтами. Будешь наполнять наш сайт. Он уже есть, координаты дам, но пустой совсем. Рубрики там создашь: новости, праздники, клир, расписание богослужений…

Воскреска в храме Рождества Богородицы представилась Андрею не такой показухой, как на том приходе, куда он ходил ребёнком и который до сих пор посещала его мать. Тут всё дышало серьёзностью, ребята возрастом от девяти до двенадцати лет чинно сидели за партами, и когда Андрей, пришедший проводить занятие по курсу «Богослужение и устройство православного храма», стал рассказывать им о ходе службы, внимали послушно. Двое – мальчик и девочка – глядели так, будто никогда раньше не слышали ничего подобного, и оба вдохновляли Андрея рассказывать об устройстве храма больше и больше. Лишь когда он стал подмечать в глазах усталость, остановился и спросил учеников:

– Вы давно сюда ходите? А кто из ваших родных привёл вас сюда?

Оказалось, что три человека были из семьи священников, двух привела бабушка, ещё одну— мама.

Андрею сразу болезненно отозвалось, что ни у кого из детей не было верующего, воцерковлённого отца. Исключением были, конечно, семьи батюшек. Однако именно в этих ребятах Андрей чувствовал холодок отчуждения: они знали, что такое антиминс и проскомидия, никогда не путали кадило с паникадилом, но слушали его с равнодушием, как хорошо выдрессированные, запуганные родителями школьники, которые никогда не нарушают дисциплину, но только и думают о том, чтобы поскорее закончился урок. Андрей вспомнил, что в отроческие годы был у него приятель, сын батюшки, который любил учительствовать и кичиться своими познаниями, да ещё устраивать товарищам по воскреске разнообразные «проверки», и невольно подумал: хорошо, что мать его самого привела к храму только в одиннадцать, а не в пять.

ИЗО и рукоделие в школе преподавала худощавая неулыбчивая женщина, никогда не снимавшая с головы платок. Ветхий и Новый завет читал отец Алексей – человек маленького роста и неопределённого возраста, с приятным грудным голосом и плавными жестами рук. В этом интеллигентном батюшке Андрей сразу угадал любителя музыки – и не ошибся. Отец Алексей играл на гитаре, был почитателем «ДДТ», «Аквариума» и «Наутилуса». Но больше всего он привлёк новоиспечённого дьякона не музицированием, а своим служением в детском доме. Отец Алексей ездил туда пару раз в месяц, и сопровождала его в этих поездках лишь тихая, молчаливо улыбающаяся матушка, да (как однажды видел Андрей) пара доброволиц-старушек. Андрей сразу отметил, что этой своей деятельности отец Алексей как бы стыдился, ничего не рассказывал о ней, словно она была чем-то не вписывающимся в налаженный приходской быт.

Спустя некоторое время Андрей окончательно уверился в том, что так дело и обстояло. При храме было место православным волонтёрам, держащим хоругви на патриотических богослужениях, было место алтарничанью и чаепитиям, печенью просфор и пению акафистов, но всё это существовало только для епархиального начальства и для своих. Поездки по детским домам никаких денег епархии не давали, а потому и воспринимались настоятелем не более как позволительное чудачество.

– Вы давно ездите туда? – решился однажды узнать Андрей.

Отец Алексей рассказывал вроде бы с охотой, но в то же время от его слишком банальных слов оставалось ощущение какой-то недоговорённости.

– Четыре годика… Ребятишек всех знаю. Там они разновозрастные. От трёх до восемнадцати. Всякие разные. Маленькие тянутся к тебе, а старшие уже закрываются. На праздники приезжаем – Пасха, Рождество… Наталья – ну, преподаватель наша в воскреске – православный театр организует, сценки к Рождеству, к Пасхе ставим, песни поём. Дети смотрят, подарки дарим…

Андрей выдержал паузу и спросил:

– А те, кто закончили этот детский дом – они вам пишут, звонят? Вы знаете, что с ними происходит?..

Отец Алексей махнул рукой:

– Нет… Хотя я телефон оставлял.

– Видите, – заметил Андрей, – люди не доверяют церкви. Не хотят обращаться к нам даже с проблемами.

– Да, наверное, – не спорил интеллигентный батюшка. – А кто у нас кому нынче доверяет? Ни в миру, ни в церкви… А дети там – уж конечно, как им верить? Их с малых лет самые родные люди бросили. Жалко ведь их. У нас-то с матушкой детей нет, Бог не дал. Так пусть я хоть этим помогу.

Андрей только хотел возразить, как отец Алексей горячо и не без гордости добавил:

– Пока они там, то спрашивают у меня, как поступить! И исповедуются некоторые, и Богу молятся…

– Это здорово, – искренне согласился Андрей. – Но всё равно плохо: почему люди уходят? Маленькие, большие – приходят, возьмут своё – и уходят от Бога?

Отец Алексей не знал.

Добило Андрея мероприятие под именем «Православный молодёжный бал», устраиваемый на Масленице с подачи настоятелей нескольких храмов, в том числе и того, где служил Андрей – Рождества Пресвятой Богородицы.

– Бал, Оля! – почти кричал он, рассказывая об этой затее жене. – Ты понимаешь, бал?!

– Ну что ты так… У нас походы на природу были, у кого-то бал, – примирительно пожимала плечами Оля,

Гнев Андрея не унимался:

– Так «православный», Оля! Как это смешивать?! Зачем смешивать духовное и светское, рядить обыкновенную молодёжную тусовку в религиозные одежды? А потом у нас растут и множатся «православненькие», которые живут как жили, а вербочки и куличи исправно тащат в храм. «Благословите, батюшка!» – передразнил Андрей елейный голос условной прихожанки. – В храме макулатура всякая продаётся, рассказики сиропные для умственно отсталых… На чаепитиях батюшка-затейник байки травит, а народ слушает и кушает… А потом уходит, и каждый продолжает привычное существование. Я даже не знаю, как это назвать…

– Обмирщение? – сделала догадку Оля, осторожно присаживаясь на диван.

Андрей благодарно выдохнул:

– Оно… Я не знаю, когда это началось. Может, ещё с Ренессанса, если говорить про Запад. Запад, Запад… Он нас, русских, привёл за руку в христианство, он же теперь – да не теперь, а уже минимум целый век! – пытается сбросить его, как ящерица старую шкуру… А мы-то куда идём – за старым учителем, куда бы он сейчас ни направлялся, или всё-таки за Господом? Ты мне показывала Рафаэлей всяких… Красиво по-своему, да, но церковь тут при чём? Тела дебелые, завитки, рюшечки… Чисто мирская живопись, а под видом церковной. «Благовещение» какое-то ты мне показывала… Ну, что там – пришёл мужчина к женщине. Церковная живопись должна быть неотмирна, или не быть…

Андрей увидел, что Олино лицо исказилось слишком явной гримасой боли, и мгновенно встревожился:

– Плохо? Полежишь?

Она кивнула, осторожно легла на бок, подложив под сильно раздавшийся живот валик из простыни. Андрей присел рядом с ней:

– Ты не волнуйся, не думай сейчас о том, что я наговорил… Это же я так. Мысли вслух…

***

Ребёнок родился в срок, благополучно, и по заранее подготовленному решению получил имя Фёдор. Спустя четыре месяца его существования Андрей не мог точно сказать, любит ли он сына: он всё ещё смотрел на этого маленького человека только как на продолжение своей Оли. Андрей пытался осмыслить для себя, какое отношение к дитяти будет правильным, христианским, и пытался найти образец этого отношения в житиях святых. Но большинство их были бездетными либо жили в такие стародавние времена, что прошедший курс психологии Андрей понимал – в качестве примера ответственного родительства они вряд ли годятся. Семья последнего русского царя как образец воспитания тоже не подходила: во-первых, императорский двор, во-вторых, четверо девочек, да и попросту Андрей никогда не питал симпатии к Николаю Первому и только вынужденно принимал факт его признанной церковью святости.

Потрясло его жизнеописание святителя Иннокентия Вениаминова, митрополита Московского, просветителя алеутов и сибирских народов. Смелость этого человека воистину была сверхъестественной: чтобы в избяном, лапотном восемнадцатом веке отправиться на далёкую Аляску – надо было иметь ту самую мудрость, которая безумие перед миром. И отправиться не одному, а с женой, братом и годовалым сыном. «Кеня, Кеня, где твои ноги ходить будут?» – повторял про себя Андрей слова, обращённые будущим митрополитом, а тогда просто батюшкой Иоанном, к малолетнему сыну. И прикидывал Андрей, спрашивал себя: смог бы он сам отправиться в какую угодно глушь, согласилась бы на подобное Оля? И всякий раз ответ на эти вопросы был разным.

Жизнь подсказала ответы сама. Спустя почти год после начала диаконского служения ни с того ни с сего настоятель спросил:

– Поедешь в миссионерскую поездку с отцом Агафангелом?

Слух Андрея уловил только чудное имя, и голова склонилась сама. Поездка предполагалась на шесть месяцев – осенью лететь до Туруханска, весной назад. Перед самым перелётом Андрея сковал страх: стало казаться, что за время его отсутствия заболеет Федя, случится что-нибудь с Олей. В самолёте этот страх отошёл, но напал другой: вдруг там, куда они летят с розовощёким, весёлым, как средневековый аббат, отцом Агафангелом, их никто не ждёт?! В тяжёлой дрёме ему виделись вереницы людей на красноярских улицах: все они были серыми, приземистыми, шагали куда-то внутрь снежной пелены. Андрей пытался окликать их, и долгое время никто не отзывался, а когда наконец несколько человек остановили движение и оглянулись к нему, то оказалось, что у них вовсе нет лиц – одни капюшоны. Эти существа не бросались на него, не пытались сожрать – нет, они вовсе не были злыми, они были просто никакими, вечно меняющими свой облик в зависимости от внешних задач, как японское божество Каонаси.

Пытаясь заснуть в гостинице после перелёта, Андрей не мог избавиться от плывущих в голове строчек, и около часа потратил на то, чтобы оформить их:

Жизнь твоя – она только твоя,

Но это не каждый желает понять.

Проще ведь ценник на лоб – и продать

По сходной цене в три рубля.

Говоришь, не можешь, не успеваешь —

Значит, ещё не ищешь душой.

Встречи с Христом и с самим же собой

Не жаждаешь ты, не желаешь.

Жизнь по шаблонам – подвиг простой,

Всё как у всех – дом, работа и дача,

Вот и ещё один год был потрачен

Для бесполезной борьбы с пустотой.

Опасения Андрея не оправдались: и он сам, и Агафангел, и третий приехавший с ними батюшка были в северных посёлках очень даже нужны. Более того, нужен людям был и Бог, правда, прежде всего затем, чтобы спастись от алкоголизма. Русский народ жил надеждой когда-нибудь перебраться на большую землю – на юг края, или хотя бы в Норильск, где такой же лютый холод и вдобавок отравлен никелем каждый кусочек почвы, однако есть жильё и работа. Местные, коренные не имели и этой надежды. Андрея угнетала полярная ночь, временами одолевало чувство брезгливости к пьяным и неряшливым обитателям северного края, но всё искупали добродушная уверенность отца Агафангела и милосердие местных – люди здесь были добрее друг к другу, чем на большой земле, могли поделиться последним, и на новый храм в Игарке жертвовали всё, что имели.

Отец Агафангел рассказывал про шаманов, с которыми лично встречался в Якутии – туда он тоже приезжал с миссией:

– Знаешь, как становятся шаманом? Человек заболевает. Не просто заболевает, а начинает мучиться. Всё тело у него болит, кости ломит, а главное – душу выворачивает наизнанку. Орать хочется, плакать, на ближнем дереве повеситься. Кто-то сразу понимает, что это духи призывают стать посредником. А другие, бывает, и не догадываются, откуда напасть. До поры до времени. Потом человек начинает видеть онгонов – духов предков. Они во снах ему являются, а потом и наяву. Всё, что хотят, с ним делают. Беседуют с ним, дают ему приказы, бьют и запрещают есть, а потом объявляют, что он должен умереть. И убивают его. Будущий шаман буквально переживает собственное расчленение. Он остаётся, как это ни парадоксально, в сознании. Чувствует, как из него вынимают кости, перебирают их, хоронят в яме… Кстати, у него должна оказаться хотя бы одна лишняя косточка, иначе в шаманы человек не годится, и тогда…

– Отче, – не выдержал Андрей, – может, это просто шизофрения? От недостатка света, еды?

– Нет, – спокойно не согласился отец Агафангел. – Это духи злобы поднебесные. С ангелами Божьими, увы, мы по своей падшести в общение не можем войти. А эти – ищут себе посредника для общения с людьми. Такой посредник им крайне нужен, потому что они лишены тела в нашем понимании, а через человека могут совершить намного больше. Поэтому они избирают жертву и мучают до тех пор, пока несчастный не согласится.

– И тогда болезнь проходит? – недоверчиво спросил Андрей.

– Болезнь проходит. Но человек должен теперь работать на духов. Камлать, входить в транс.

– А отказаться от этого разве нельзя?

Отец Агафангел погладил пёструю, чёрную с проседью, бороду.

– Мне говорили, что если всё-таки человек откажется – шаманская болезнь доконает его, и он умрёт. Если человек решил не покоряться духам, они будут страшно мстить. Насылать беды на близких, болезни, погружать в отчаяние и ужас. И в конце концов убьют, скорее всего.

– Лучше умереть тогда, но спасти душу! – заявил Андрей.

– Говоришь, чего не знаешь… Я со стороны видел – и то страшно. Ломает человека, корчит, выворачивает! Духи злобы поднебесной, думаешь, легко людей уступают?! Если они себе выбрали какой-то человеческий род, то вцепляются в него зубами и руками, или что там у них есть… Если дед был шаманом, колдуном, то и его сын будет, а не сын – так внук. Но и прочим внимание оказывают, если ты к ним хоть раз обратишься… Местные в курсе, что они есть, и побаиваются их. Перед дальней дорогой, при рождении ребёнка все кормят огонь – человеческими волосами, оладьями, водкой. На берёзки ленточки вешают, желания загадывают… Это всё живо. Война идёт за каждую душу, никогда не прекращалась. Одно хорошо – тут атеистов нет. Все знают: духовный мир существует. А иные мне так и говорили: мы ваших, русских духов, уважаем – Христа, Богородицу. Они сильные, сильнее наших. Поэтому в вашу церковь ходить можно. И мы крестили там человек пятнадцать. Как и здесь, немного. Но лучше мало, зато настоящих христиан.

Андрей пока не мог понять, верит наставнику или нет. Спросил первое, о чём подумалось:

– Отче, а зачем эти шаманы надевают маски?

– Тёмные духи вселяются в их тело. То, что у шамана в это время отобразится в глазах, никому лучше не видеть… Ужас испытает нечеловеческий.

***

За время поездки Андрея на север в епархии поставили другого митрополита, и со сменой архиерея переменилась повестка: вместо грозных предупреждений об опасном ИНН и скором конце света появились афиши детских и юношеских хоров, объявления о миссионерских поездках в ближайшие города. Чуткий к информационным веяниям Андрей сразу сообразил: наверху дали добро поддерживать миссию. Всё оказалось даже лучше, нежели он мог предполагать: их с отцом Агафангелом на ближайшем епархиальном собрании встретили как героев, расспрашивали о подробностях поездки. Спустя время Андрей получил предложение стать руководителем миссионерского отдела. Сомнений, соглашаться или нет, у него не было.

На Троицу предстояло лететь в Москву, на трёхдневную конференцию «Актуальные проблемы современной миссии и катехизации». Вместе с Андреем поехали трое, все молодые: руководитель отдела катехизации, тоже свеженазначенный, отец Николай, ведущий в подвале епархии церковно-певческие курсы, и последний – совсем пока незнакомый Андрею, высокий, крепкий, подвижными манерами и вообще активностью слегка напоминающий негров из американских фильмов, несмотря на светло-русый оттенок волос.

– Погуляем в Москве, отцы-братия! – прогудел смешливый незнакомец, только выходя из самолёта.

– Какое гулять, отец Семён, там каждый день расписан…

– День расписан, а ночь наша.

– Устанем в хлам, времени не будет, – не соглашались остальные с жизнерадостным батюшкой.

– Бодрствуйте и молитесь, ибо не знаете, когда наступит это время, – проговорил отец Симеон с серьёзной рожей, а потом расхохотался.

Андрею он чем-то неуловимо понравился. В первый день по приезду они действительно выпили за встречу, и весь вечер Семён травил байки о своей учёбе в семинарии, а потом, в подтверждение своего сходства с негритянскими МС, вовсе зачитал рэп под Маяковского:

Баптисту – хорошо,

А адвентисту – лучше!

В адвентисты б я пошёл,

Пусть меня научат!

Пойдёшь на курсы

развития духовного -

а там тебе книжицу

дадут

рискованную.

В книжице той -

запрет на работу

в ветхозаветный праздник – субботу.

Зато в конце мира, как пойдёт всё ко дну,

все грехи переложатся на Сатану.

«Отцы-братия» хохотали, а Семён продолжал:

– Адвентисту – хорошо!

А харизмату – лучше!

В харизматы б я пошёл -

Пусть меня научат!

Хочешь ты духа обрести в себе?

Ступай на три буквы:

Хэ

Вэ

Е!

Большие и дети!

Языки в ассортименте!

Языки разные:

английский и ангельский.

Только лишь пастор вас благословит -

заговорите на всех, включая иврит!

Перед началом конференции отслужили молебен, и Андрей поразился тому, что пена весёлости совершенно сошла с отца Семёна. На молебне он стоял сосредоточенный, погружённый в себя, приветственное слово прослушал тоже внимательно, а когда дело дошло до первого доклада – «Миссионерское значение Шестоднева», почти сразу после выступления встал и поблагодарил рассказчика. Дальше выступал благочинный какого-то мужского монастыря, потом куда более интересный для Андрея докладчик – член Комиссии церковной реабилитации лиц, отпавших от православия.

– Нам нужно не бояться идти в инославную среду, в иноверческую, – уверенно возвещал выступающий. – Посмотрите на баптистов, адвентистов… Они не боятся и не стесняются ничего. Нам стоит поучиться у них ещё одному: прекрасному знанию Писания. Ведь как принято у нас в большинстве случаев?.. Писание почитают, но не почитывают…

Андрей воодушевлённо слушал, набрасывал заметки в ежедневник, ощущая внутри необыкновенный подъём и счастье от того, что он наконец-то находится среди людей, разделяющих его убеждения и чувства. Конференция окончилась вечером, но он оставался настолько полон сил, что даже об ужине вспомнил лишь после приглашения в столовую.

Семён ел с большим аппетитом, но казался вдохновлённым ничуть не меньше.

– Жизнь кипит у них тут в Москве, брат! – не без зависти отмечал он, поглощая спагетти в соусе. – Миссионеры с общественностью сотрудничают, с государством… У нас пока такого движа нет, а тут – Синодальный отдел помогает, социальную адаптацию мигрантов в Москве проводит, вещами помощь, на работу устроили – и вот, благодарные люди сами в храм приходят.

– Надолго ли? – недоверчиво поглядел Андрей на собрата. – И, главное, с какой целью?

Семён растерянно, как-то по-детски улыбнулся:

– Не знаю… Главное, что идут! А там Господь разберётся. Наша-то задача – привести. Где я служу, во Введенском, там наши батьки основали «Православный клуб». Вроде бы люди ходят, есть и молодые, но скучно, скучно, аж зубы сводит.

– Что делаете-то?

– Да так. Батьки чай гоняют, пустословят – то, сё, колбасё… Перед праздниками храм отмывали вместе. В Барабаново ездили в разваленную часовню. Тухло, короче. Молодым надо какой-то движ. Я второй год только служу, сразу им сказал: давайте хоть с людьми в волейбол, баскетбол буду играть?! Согласились.

– И что, играете? – удивился Андрей.

– Ну, а что? Собираемся на острове Татышева да играем. Главное, знаешь, что интересно? – Семён смотрел интригующе. – Пенсионеры тоже приходят, не отстают от нас! Сядут там на лавочки, смотрят на всех, умиляются… Тоже общения хотят. Ну, мы потом пикничок совместный устраиваем, обсуждаем, что в храме читали накануне. А у тебя дети есть? – неожиданно перескочил Семён на другую тему.

– Сыну годик.

– А у меня уже двое, один год и два. Так жена ворчала: куда, типа, пошёл, меня с детьми кинул?! А я говорю – так бери их, поехали со мной! Там пенсионерки за детьми приглядят, и Аньке общение. Ей, конечно, осточертело дома сидеть. Она вообще учитель музыки у меня. А твоя кто?

– Искусствовед.

– Тоже умная, значит, – заранее заключил Семён.

***

Из Москвы Андрей и Семён возвращались уже друзьями. По итогам конференции было решено устроить в Красноярске, как и в некоторых других городах, богословско-катехизаторские курсы. Вести их поручили в том числе и Андрею. По окончании все прослушавшие курс должны были получить сертификат катехизатора.

В этой схеме Андрею не нравилось многое. Прежде всего – название: ну, в самом деле, кто захочет просто так, с улицы, пойти на богословско-катехизаторские курсы? Люди и слов таких не знают. А если набирать не с улицы, то это опять получится вариант тусовки для своих. И кого, в таком случае, эти обученные будут потом катехизировать? Не устраивало Андрея и место для будущих занятий – подвал епархии. Помещение там было просторное, но сам факт того, что людей, сильнее других стремящихся к Господу, надо было для этого пускать в подземелье, наводил сумбур в душе.

Семён только посмеивался:

– Первые же христиане собирались в катакомбах. Считай, вообще кладбища.

– То – первые, – возражал Андрей. – Нынешние сильно изнежены, их не надо пугать, надо им создать внешние условия как можно лучше.

Митрополит дал согласие на то, чтобы занятия перенесли в воскресную школу Богородицерождественского храма, на удивление быстро. Введенское братство, особенно молодая его часть, тоже откликнулись на призыв Андрея практически сразу. Он пришёл по приглашению Семёна на ближайшее чаепитие, не особенно дожидаясь разрешения у местного батюшки, взял слово и заговорил напрямик об одиночестве человека в храме. В следующий выходной на прогулку по острову Андрей отправился вместе с Семёном, и вокруг них собрался плотный кружок молодёжи, все не старше двадцати семи лет: восторженная Алёна, прагматичный Саша, осторожный Дмитрий, готовая слушать каждое слово Катя. Ещё через неделю Андрей пригласил присоединиться к этой прогулке пару девушек из своего храма, и они также пришли. Всё складывалось как нельзя лучше, и Андрей, очарованный тем, как быстро удаётся ему расположить к себе людей, в свободный день отправился на Столбы – остаться наедине со своими мыслями, насладиться пиршеством августовской природы. Он уже далеко не впервые отправлялся в такие однодневные походы без товарищей, поднимался на Первый столб, фотографировал или читал на его вершине, укрывшись курткой от ветра, и благополучно спускался обратно.

Почему его нога соскользнула вниз? Абсолютно сухие скалы, дождя не было даже накануне. Знакомый маршрут, никакого волнения – ничего, что могло бы заставить Андрея быть осторожней обычного. Он ударился головой и, хотя не потерял сознание, сразу понял, что надо ехать в больницу – перед глазами плавала жёлтая дымка, подташнивало.

Оля уже была там, сына она оставила своим родителям. Врачи успокоили её, сказали, что травма нетяжёлая, что последствий быть не должно. Формально, по снимкам, их действительно не было, но головные боли, которые порой беспокоили и раньше, сделались чаще и мучительней. Порой Андрей с самого пробуждения видел перед глазами рябь, смазанную картинку, которая не предвещала ничего хорошего. Вслед за ней приходило головокружение, шум в ушах, а через несколько минут начиналась и нарастала боль. Самое странное, что иногда во время таких приступов на Андрея нападал зверский аппетит, и Оля будто радовалась этому, готовила или разогревала еду, садилась рядом.

– Главное, читай поменьше, как пришёл домой – не читай, ложись и отдыхай, – советовала она мужу-книгочею.

Но Андрей после всех событий последнего года, а особенно после своего падения, стал ярко ощущать, что он смертен. Что он – не более как тело, состоящее из плоти и крови, что стоит нарушить в голове тонкое сплетение нервов и сосудов, как наступит конец – его земная жизнь оборвётся. Тогда будет вспышка света, будет что-то другое, будет встреча с Господом – всё это так. Но что он скажет Богу? Сможет ли он ответить, что послужил Ему всем, чем мог?.. Сможет ли сказать, что исполнил долг пастыря – привести к Богу людей? У Семёна это пока получилось гораздо лучше.

Андрей останавливал внимание на всех книгах, в которых хотя бы немногое говорилось о христианской общине, о катехизации, о каком-то общем пути к вере. Заинтересовал его немец Дитрих Бонхёффер, который жил во времена фашистов и считал, что жизнь христианина неминуемо протекает среди врагов и лишений, и тогда он будет ценить общину, как великую Божью милость, «розы и лилии христианской жизни». Андрей узнал и про общину сибирских староверов Лыковых, и про «кружок» и «братские письма» петербургского священника отца Иоанна Егорова, и про Крестовоздвиженское трудовое братство, в котором воспитывали крестьянских детей. Все эти общины объединяло одно: они не только молились вместе – они творили общее дело.

Больше всего Андрей прочитал про общину отца Александра Меня, которая, судя по всему, до сих пор существовала где-то в Москве, собиралась на квартирах. В ней было всё, чего Андрей искал: осмысленное вхождение в церковную жизнь для всех членов, акцент на образовании, постоянное чтение Священного Писания. И главное – малые группы, которые и вместе ходили на службы, и поддерживали дружбу вне храма.

«Богословско-катехизаторские курсы» начались осенью, Андрей вместе с Семёном и двумя другими отцами исправно читали на них лекции по Ветхому и Новому завету, по литургике, но Андрею становился мучительно тесен этот формат. Он напряжённо вглядывался в лица людей, приходящих на этот лекторий, и пытался понять: насколько им нужно то, что он говорит? Надолго ли эти люди в церкви? Что их в неё привело? Хорошо ли они знают друг друга? На все эти вопросы не было ответов.

Он уходил в эти мысли не только днём, но и накануне сна, пока наконец Оля со слезами на глазах не спросила:

– Скажи, у тебя кто-то есть?

– Что?

Андрей несколько долгих секунд смотрел на её худенькое лицо со светлыми веснушками, большие водянисто-голубые глаза. У него не было девушек, кроме Оли, не было даже помыслов соблазнять кого-то, разве что греха рукоблудия в юности он, конечно, не избежал.

Первым чувством Андрея после такого вопроса было возмущение – надо же, только о женщинах ему и думать, вот он, оказывается, какой в глазах жены! Но Оля сидела на смятой постели такая печальная и подавленная, что Андрей, вздохнув, махнул рукой на её неразумие.

– Почему ты решила? – всё ещё не понимал он.

Оля уставилась на него молящим взглядом, а потом в одну секунду разразилась слезами:

– Ты стал какой-то далёкий! Даже когда у тебя выходная неделя, ты то читаешь книжки, то пишешь на сайте, то бесконечно встречаешься с какими-то людьми. А я даже не знаю этих людей! Откуда мне знать, куда, к кому ты уходишь?!

Андрей рассеянно гладил её хрупкую фигуру:

– Скоро узнаешь, к кому я хожу. Мы вместе туда будем ходить.

– Куда? – в Олином голосе прозвучал явный страх.

Испуг жены показался Андрею таким забавным, что он не отказал себе в удовольствии её разыграть:

– К митрополиту на званые ужины. Форма одежды – парадная. Ты что, не знаешь – скоро грядёт православный царь, а мы первые готовимся к встрече.

Оля слабо улыбнулась, убрала растрепавшиеся пряди с лица.

– Да ладно. Я своё думаю… Не богословские курсы надо объявлять, а евангельские чтения. Это как минимум, а ещё лучше проводить трёхгодичную катехизацию, как в группах отца Александра Меня. Но такие вещи делать – надо благословение митрополита. Тут нужно договориться с Семёном… Я думаю, он меня поймёт. Он сам тоже людей собирает. Людей ведь надо образовывать! У нас народ крещён, но не просвещён, – это ещё писатель Лесков сказал… Я бы добавил, что народ, кроме того, одинок. В смысле, человек, приходящий в храм, там не ощущает себя дома… И нам с тобой в каком-то смысле ещё повезло, для нас храм – привычная среда с подростковых лет, а как себя чувствуют те, кто решился прийти взрослым? И не просто поставить свечку, а осознанно идти за Христом? Каждому такому человеку надо протянуть руку.

– Многие приходят в храм, когда что-то плохое случилось в жизни, – заметила Оля.

– Не спорю, но в таком случае они приходят за таблеткой; а когда получают её – значит, больше Бог им не нужен?.. Им надо показать, что после того, как берёшь, нужно стараться и отдавать – всей жизнью.

***

К вечеру головная боль рассеялась, осталась лишь небольшая слабость и ощущение какой-то лёгкой отстранённости от своего тела. Андрей вышел на улицу вместе с Олей и Федей, который просыпался после дневного сна около четырёх часов, немного прошёлся вместе с ними по двору, подальше от духовитых кустов свежераспустившейся сирени, и поспешил на очередную встречу лектория.

Стояла шестая неделя после поздней, отпразднованной в конце апреля Пасхи, и Андрей загодя приготовил беседу о слепорождённом. Возле бело-зелёного, аккуратного здания воскрески уже стояли Алёна, Дмитрий, Саша, ещё несколько хорошо знакомых Андрею людей.

– Благословите, батюшка, – попытался взять благословение один из новеньких, подставив перед грудью диакона сложенные лодочкой ладони.

– Благословил бы, да благодати не хватает, – ответил расхожей фразой Андрей. – Вот в следующий раз отец Симеон или отец Николай придут, вас и благословят. И вообще – почаще заглядывайте в церковь. Рядом живёте?

– Рядом, – сказал незнакомец. – Мы с женой недавно тут квартиру купили, вон, в девятиэтажке.

– Ну, так вас Господь привёл прямо к храму.

– И правда, батюшка! – вмешалась вдруг жена, немолодая, с одутловатым лицом, но чем-то неизъяснимо приятная женщина. – Уж мы с Володей были и у йогов, и у буддистов, и у адвентистов даже по молодости. Ой, где мы только не были!..

– Помолчи пока, Марина, – осадил её муж, запахивая кожаную куртку, с косой, в стиле девяностых, застёжкой. – Кому интересно, где мы были?

Андрей вдруг остановился в дверях воскрески, прикрыв одной рукой глаза от золотого вечернего солнца. Встал в проёме, никого не впуская дальше.

– Нет, интересно, – сказал он, глядя прямо в глаза этому Володе. – Мы на то и церковь, чтобы друг другу быть интересны.

Встреча в этот раз длилась дольше обычного. Стояли самые долгие, тёплые июньские дни, и Андрей почему-то чувствовал особенное счастье от того, что день всё длится и длится, солнце своими мягкими лучами продолжает освещать купола видневшегося из окна храма. На беседе высказывались многие, и Андрей заметил за собой, что слушает их слова едва ли не с трепетом: ведь, в конце концов, это чудо, что они собрались здесь, никем не преследуемые, как было в истории не раз. И от него, Андрея – во многом от него! – зависит, останутся ли эти люди в церкви, станут ли друг другу братьями и сёстрами, как велят Писание и Литургия.

Дома он зашёл на сайт храма как администратор и уверенно стёр в объявлении название «Богословско-катехизаторские курсы».

«Евангельские встречи», – написал он крупным курсивом.

Поразмыслив пару минут, Андрей удалил и остальной текст объявления. Пальцы, плавно стуча по клавиатуре, набирали:

«Ты недавно открыл для себя слово Божье?

Хочешь разобраться в том, для чего и как жить, кем быть в этой жизни?

Есть трудности с родителями, друзьями, второй половинкой?

Хотел бы получить ответы на богословские вопросы?

Мы ждём тебя каждую субботу в храме Рождества Пресвятой Богородицы после вечерней службы, в 18.00.

Продолжается набор в молодёжную группу, места ограничены».

На телефоне у Андрея хранилось несколько фотографий с прежних встреч, и, внимательно просмотрев кадры, он выбрал один из них – тот, где у поэтессы и библиотекаря Алёны было очень заинтересованное лицо, у звонаря Введенской церкви Саши – умный взгляд, а у самого Андрея наиболее приветливый вид.

– Ну, с Богом, – сказал он вслух, нажимая на кнопку «Загрузить фото», и отправился спать.

А благодатное июньское солнце всё ещё не садилось, рассылая алые отблески по всему широкому пепельно-синему небу.

Глава 2

Семён

Первое, что Семён помнил из своего детства – огромная оранжевая футболка, в которой он утопал и, ступая по коридору, путался в полах. В правой руке он сжимал хвост металлической цепочки, на конце которой болталась пробка от ванной. Сам Семён, пытаясь сосредоточить разум на этом воспоминании, представлял только безмолвную картинку. Но старшие братья Филарет и Иван, при которых происходило всё действо, рассказывали в красках, как трёхлетний Сёма облачился в папину футболку – стихарь, как крепко сжал цепочку и начал торжественно «кадить» стены, кланяясь то на запад, то на восток.

– А потом ты ектенью возглашал, сам же и отвечал: «Миром Господу помолимся» – «Господи помилуй!» – за каждым семейным праздником вспоминал Филарет.

Священником был не отец трёх сыновей, а дядя. Но, во-первых, дядя, живущий в соседнем подъезде, бывал частым гостем в трёхкомнатной квартире Маховых. А во-вторых, сам Николай Семёнович Махов, институтский преподаватель физики, в девяностые сам стоял перед выбором, остаться ли ему на кафедре или полностью посвятить свою жизнь церковным службам. Своего первого сына он назвал Филаретом по совету верующей мамы, которая в детстве научила его молитвам и, угощая вкусным куличом, рассказывала о том, что Бог живёт на небе. Но сызмальства приученный к поклонам и постам Филарет уже десятилетним начал бунтовать, а на исходе четырнадцати его нельзя было затащить в храм ни кнутом, ни пряником. Вскоре начались девчонки, и с одной из них Филарет загулял так крепко, что Николай Семёнович уже мысленно готовился или к свадьбе, или, что ещё верней, к статусу деда. Но здоровяк сын в ответ на эти подозрения только гоготал, а к девятнадцати годам преспокойно разошёлся с «невестой», не выказывая никаких угрызений совести. Отец чувствовал вину перед этой девочкой, корил себя, что неправильно воспитал старшего, и, не в силах отделаться от какого-то брезгливого ощущения по отношению к нему, больше внимания уделял Ивану и маленькому Семёну.

Своих младших Николай Семёнович не ставил специально на молитву, не заставлял вычитывать правило – они твёрдо знали только «Отче наш» и «Богородицу». Мать сыновей, психолог по образованию, из церковного читала им интересное – акафисты, жития древних святых. В воскресную школу Ваня так и не ходил, а Семён попросился сам, и мама была этому несказанно рада. В семье она заведовала хозяйственной частью: наводила чистоту, проверяла уроки, следила за здоровьем, но, будучи единственной женщиной в большой семье (у деверя тоже росло двое сыновей), редко принимала участие в разговорах и, хотя не давала это понять явно, чувствовала себя одинокой. Семён ещё совсем маленьким тянулся к матери гораздо больше братьев, приохотился помогать ей на кухне, смотрел вместе с ней по телевизору сериалы, новостные репортажи о разных обездоленных людях. А та, счастливая от того, что по крайней мере младший из сыновей видит в ней собеседника и наставницу, а не только помощницу отца, ходила вместе с Сёмушкой освящать вербы и яблоки, брала его на склад, где помогала разбирать вещи для нуждающихся, пару раз участвовала вместе с ним в приходском концерте на Пасху для детского дома. И Семён, несмотря на то, что порой в нём поднималась естественная брезгливость сильного и благополучного человека к слабым и калечным, рано почувствовал ответственность за них. От слов ли мамы, от евангельских ли строк он почерпнул осознание того, что существование обездоленных – беда не исключительно их, но всеобщая. И в то же время это милосердие к павшим было приправлено тонким чувствованием собственного превосходства, почти никогда им не осознаваемого.

Семён блестяще учился и при этом отнюдь не был похож на дохлого очкарика: он выигрывал не только олимпиады по истории с русским, но и школьные соревнования по лёгкой атлетике. Слабо успевающие дети вызывали у него жалость и недоумение: лет до шестнадцати Семён вообще не понимал, как возможно не уяснить для себя признаки глагола или запутаться в правилах раскрытия скобок, когда решаешь алгебраические выражения.

Одно событие из детства Семён запомнил на всю жизнь, и боль от воспоминания о нём была тем сильней, что он не мог об этом рассказать никому, кроме жены Ани несколько лет спустя. Даже матери – матери особенно. Однажды в мае, когда уже было близко лето, и тополя роняли багряные серёжки, тринадцатилетний Семён ждал приятеля в школьном дворе и стокнулся с Рамиром – хилым мальчишкой, приехавшим откуда-то из Тульской области. Он учился в их классе уже два года, но за это время не смог избавиться от клейма слабака и неудачника.

– Рамир! – от скуки позвал его Семён к себе. – Подойди.

Низкорослый мальчик приблизился, и Семён заметил в его глазах испуг. Этот нескрытый страх внезапно раззадорил Семёна, и он схватил одноклассника за тонкое запястье:

– Сможешь вывернуться, а?

Семён легко завёл Рамирову руку ему за спину, сделал рывок плечом; Рамир зашатался, силился вырваться, но Семён чувствовал, как слабо его сопротивление, и нарочно не отпускал похолодевшую липкую руку. После третьей или четвёртой попытки освободиться бьющийся, как мышь в ловушке, Рамир всё-таки упал, и упал так нелепо, что Семён не удержался от усмешки:

– Ты физрой-то хоть немного занимаешься?! Отжимайся, там, или с отцом по утрам бегай… У тебя отец вообще есть? Или тебя, как Иисуса Христа, одна мать родила?! Так, неизвестно от кого, в одну тёмную ночь? От святого духа, типа?

– Что?

Лицо Рамира, по-беличьи заострённое книзу, усеянное жидкими веснушками, показалось Семёну каким-то пугающе близким, родственным, хотя внешне он ничуть не походил на Филарета с Иваном. За несколько долгих секунд Семёна охватило пожаром: он сказал что-то грязное, а, может быть, и страшное. Сердце в нём потяжелело, желание шутить улетучилось, и хотелось только одного – чтобы Рамир забыл о сказанном или вообще слова вернулись в небытие.

– Прости, Рамирка, – сказал тогда Семён. – Прости за отца. Это я так.

– Угу, – Рамир, на удивление, не прятал глаза – слушал.

– А ты спортом занимайся всё же. По-братски говорю.

– Угу, – опять согласился Рамир, уже со слабой улыбкой.

***

Семён тогда не мог выбросить Рамирку из головы несколько дней, и только после исповеди – с шестого класса он выбрал своим духовником не дядю, который мог о чём-нибудь проболтаться отцу, а старенькому настоятелю – почувствовал облегчение.

– Божья матерь замкнула слух тому мальчику. А ты свой грех помни и не хули Её больше.

Настоятель накрыл исповедника епитрахилью, прочёл разрешительную молитву, но на душе у Семёна так и остался рубец, точно как на кисти между пальцами, где однажды зашили сильный порез от ножа-бабочки.

В девятом классе младший Махов уже знал, что будет священником. Филарет, давно перебесившийся, работал инженером-вахтовиком и пару лет назад женился на своей сожительнице, скромной, молчаливой девушке, которую Семён находил откровенно неинтересной. Иван тоже был женат, работал в Институте физики вместе с отцом и с ним же почти каждое воскресенье ходил на службу, пономарствовал, изредка даже пел. Мать на словах гордилась своими старшими, но когда Семён ей первой объявил, что видит себя только пастырем и будет поступать в семинарию, она не удержалась от радостного вскрика.

Школу Семён окончил с золотой медалью, с похвальным листом. Отец и дядя советовали ехать учиться в Томск, чтобы поближе, и сразу рассчитывали, что потом новоиспечённый батюшка вернётся домой, в ачинский собор Казанской иконы Богоматери. Дядя заранее обещал сделать всё возможное, чтобы Семён не попал в глухую деревню, а служил в самом городе, в крайнем случае, в другом храме. Семён слушал отца и дядю с благодарной улыбкой, но уже знал, что, окончив семинарию, приедет в краевой центр – Красноярск. И пыльный Ачинск с его многометровыми трубами глинозёмного комбината, и местная низенькая церковь, и сам дядя уже представлялись ему чем-то затрапезным, уездным, жалким. Учителя всегда хвалили Семёна, и он не мог не видеть, что на голову выше других, что наделён даром слова, великолепной памятью, быстрым умом. И он говорил себе, что должен отдать это отпущенное ему богатство людям.

Первая ночь в поезде, идущем до Тобольска, прошла почти без сна. Перед уставшим Семёном проносились картины будущего: вот он выступает на сцене перед полным залом, вот идёт вперед крёстного хода с красной пасхальной свечой, вот перелистывает книгу, на обложке которой значится его имя… Только к утру Семён забылся прерывистой дрёмой, и словно бы издали слышал чьё-то ворчание – кто-то задел головой его длинные ноги, торчащие из прохода.

Семён знал, что семинария внешне похожа скорее на казарму, чем на Сорбонну, и всё-таки ждал, что по приезду погрузится в общество вагантов, ожидал от семинарской жизни студенческого кипения, бесед, дискуссий, подготовки к будущему «хождению в народ», каким видел Семён своё пастырство. Дядя не учился в семинарии даже заочно, потому как стал священником в девяностые, когда в батюшки с радостью были готовы принять всех, кто исповедовал Троицу и носил на груди крест. Всю пастырскую науку дядя Володя постигал сам, как умел, и, хотя Семён искренне уважал брата своего отца, считал, что сам должен стать куда как более продвинутым батюшкой.

Реальность разбила его мечтания ещё на вступительных экзаменах. Большинство поступающих имело такой хмурый или растерянно-глупый вид, что Семёна передёрнуло. Результат экзамена поразил его ещё больше: сочинение большинство будущих семинаристов были написаны отвратительно – парни не могли связать двух слов. При этом на курс почему-то приняли почти всех, кто имел хотя бы тройку за ЕГЭ по русскому языку. Семён смотрел на однокашников с недоумением: как они, эти косноязычные невежды, будут нести слово Божье людям?! Никогда не имея трудностей в общении, он непринуждённо болтал со всеми парнями, с лёгкостью высмеивал их незнание тех или иных вещей и благодаря прекрасному чувству юмора не наживал врагов, а скорее приобретал поклонников. Он улыбался всем, но искренне уважал только двух-трёх семинаристов и стольких же преподавателей.

Через полгода Семён захотел сбежать. Его тошнило от того, что приходилось каждый день долбить элементарщину, вроде «жи-ши» и чередования гласных в корне. Катехизис и библейская история тоже казались Семёну такими азами, которые должен был освоить каждый мало-мальски старательный ученик воскресной школы. С преподавателями было едва ли лучше: когда он с детства участвовал в приходской жизни, то думал, что самые негибкие, застрявшие в позапрошлом веке батюшки – необразованные, пришедшие прямо из мира в сан. Но в семинарии, как казалось Семёну на первом курсе, было полно образованных солдафонов, которые все полученные знания применяли для бюрократического удушения семинаристов. По каждому промаху нужно было писать объяснительную. Опоздал, проспал, не выучил, оказался после девяти вечера за пределами семинарии, паче того с девчонками из регентской школы – на каждый случай начальство требовало письменных объяснений. В первые полгода Семён честно обвинял всех – и подставивших его однокашников, и ещё больше – семинарскую администрацию, которая непонятно по каким причинам напридумывала идиотских законов вроде запрета стирать после отбоя. И к январю, к зимним каникулам, он выдохся.

– Дядя Володя, я больше не могу, – заявил он дома. – Вам повезло, что вы не были в этом аду. Столько зашоренных людей. Я даже подумал, честно говоря, не податься ли мне в протестанты, чтобы без этого всего…

Семён на всю жизнь запомнил, что обычно спокойный дядя в тот раз посерел лицом и встал во весь рост:

– Я тебе отец Владимир! И послушай-ка меня, овца заблудшая… Тебе дана великая возможность пройти настоящую школу. А ты пока что к ней даже не приступал!

– Почему не приступал? Я как раньше учился отлично, так и сейчас…

– Дурак! Господь так устроил, что люди исправляются от людей же… Твоя школа – не книжки, не история с русским, а общение с людьми. Через них ты будешь обтёсываться… И начальство не вздумай ругать. Хорошее, плохое – оно тебе на благо. Ты думал, по святым местам всё время будете, что ли, ездить?!

Дядя Володя ворчал ещё долго, причём его полностью поддерживал отец, а мать, которая во всё время их беседы молчала, потом подошла и сказала самое важное и страшное:

– Сёмушка, ты не должен возвращаться. Ты не имеешь права. Ведь ещё в девятом классе ты почувствовал, что Бог избрал тебя пастырем. Так что поезжай в семинарию и обратно не приезжай.

– В смысле, мама?! – вырвалось тогда у Семёна.

– Только так. И не сердись на дядю Володю, что ругается, я ведь всегда тебе говорила: перехваливать нельзя, лучше недохвалить.

Семён знал, что мать никогда не шутит, и, садясь на поезд, всё ещё злился на неё. Однако дороги назад действительно не было, и ему пришлось принять то, что отныне семинария стала его реальностью, его домом, его храмом. Настоящая учёба началась, пожалуй, с картошки. Дежурный помощник разбудил всех пол-одиннадцатого и выгнал разгружать машину, которая привезла еду. Многие ворчали, хотели спать, но Семён, тоже боровшийся с желанием бухнуться обратно на койку, с показной бодростью принимал мешки. Через полчаса он вернулся в келью и уже разделся, как дежурный постучался снова: оказывается, пришла ещё одна машина. Семён так рассердился, что швырнул тряпки в угол и проорал ругательство. Но таких машин уже на первом курсе оказалось не одна и не две. В другой раз он элегантно переложил предназначенный ему мешок на плечи скромного однокурсника, но дежурный, заметив это, грубо одёрнул и накинул ещё пару мешков. Семён позднее так и осмыслил это – пытаясь перекинуть свой груз на другого, получаешь от Господа пару нарядов вне очереди.

На втором курсе учёба стала интересней, но у Семёна появилось чувство, что на самом деле она всторостепенна. Это чувство возникло не сразу: поначалу он сильно раздражался на своих однокашников, которые приходили в читальный зал и ржали над какими-то глупыми шутками, мешая заниматься. Не сразу он заметил яд человеконенавистничества, копившийся в нём: книга была для него дороже людей, и стала дороже давно. И Семён, к собственному удивлению, перестал учиться так старательно, как раньше. Он отодвигал чтение, чтобы помочь на кухне, чтобы подсказать задание соседу, ещё чаще – чтобы просто послушать очередную байку и посмеяться со всеми. Он был на уроках всегда – и на вахте, и на картошке, и на церковных службах. Хорошая память никуда не делась, но к ней добавилось что-то ещё, неосознанное и неназванное, что помогало впитывать знания отовсюду.

К третьему курсу Семён понял, что располагает массой свободного времени – только потому, что научился правильно строить свой день. Тогда он вспомнил о своём желании писать и выступать, и попросил у руководства разрешения поступить в светский вуз. Многие семинаристы, прежние и нынешние, шли на истфак. Но Семён выбрал филологию. Первой книгой, которую он прочитал ещё в одиннадцатом классе и которая заставила его почувствовать бытие нетварного мира, была фантастическая повесть Юлии Вознесенской «Мои посмертные приключения». Семён, знакомый к своим девятнадцати годам с Иларионом Алфеевым, Антонием Сурожским и Софронием Сахаровым, наинежнейшую симпатию питал именно к этой приключенческой, почти что детской книге. В глубине души ему хотелось самому стать таким же писателем-миссионером, как Вознесенская. И он поступил на филологический факультет.

Читать Махов умел быстро, осиливал одну книгу за три – четыре часа. Но ещё почти столько же времени занимало её осмысление. Особенно много Семён думал об авторах: что они были за люди, о чём размышляли наедине с собой, чего боялись? Последнее казалось ему самым важным: скажи, чего боится человек – и я отвечу, о чём он будет писать.

***

Филфак стал для Семёна радостью – радостью возвращения к простоте. Какой бы многогранной и многослойной ни была художка, Махов понимал, что по сравнению с богословскими трудами Трубецкого, Зеньковского, Хомякова, а тем более Иоанна Дамаскина или Григория Паламы любой роман или повесть – умилительная забава, детский простодушный способ смотреть на вещи через картинки, через образы. Из богословского Семёну пошёл впрок один митрополит Иларион Алфеев с его книжицей «Во что я верю». Всё остальное вызывало отторжение и читалось только бегло, через силу. Однажды Махов понял, что ему, как это ни удивительно, сложно поверить богословам: сложно вместить, что они могли и беседовать с Богом в простоте, и рассуждать о нём в туманных схоластических терминах. Казалось очевидным – зачем эти пространные умозаключения, если Бог просто есть, просто жив, так же, как жив ты сам, и вы радуетесь бытию друг друга?

Прочитав «Братьев Карамазовых» Достоевского, Семён, во-первых, окончательно убедился, что богословие появляется там, где ослабевает вера, а, во-вторых, сам загорелся мечтой стать монахом. Преподы, если упоминали монашество, то и дело кивали на святых отцов, но Семён уже относился к любому вероучительному чтению довольно скептически. Он говорил себе, что главное – трудиться и молиться, жить скромно, желать мира для всех. Волей-неволей вспоминалось, что такую философию пытался исповедовать не слишком любимый Семёном Лев Толстой, но Махов предпочёл скорее полюбить Толстого, чем отказаться от своих взглядов. В конце концов, не вина же Льва Николаевича, что он только в старости додумался до того, к чему Семён пришёл в свои неполные двадцать?..

Как раз раз в это время на курсе появился новый преподаватель по догматическому богословию: широкий, с рублеными чертами лица, большими кистями-граблями, мужиковатого вида. Ребята так его и прозвали – Мужик, и в этом прозвище было больше уважения, чем насмешки. В простоте и уверенности нового наставника таилась такая притягательность, что уже через неделю ноги сами привели Семёна прямо к этому преподу, а язык произнёс сокровенное:

– Отче! Знаете, я подумал – не стать ли мне монахом? Как вы считаете?

Мужик смерил Семёна внимательным взглядом, будто столяр, прикидывающий, какая деталь получится из доски:

– Как тебя зовут, Зигфрид?

– Семён, – напомнил Махов.

– Так вот, Сёма, выбрось это из головы. Я, как человек опытный, скажу тебе – четырёх детей родишь. Жену уже подыскивай, тяжело, поди.

– Тяжело, – согласился Семён, сразу сообразив, о чём это говорит Мужик.

– Моя бы воля, я вообще бы целибат и безбрачие отменил. Глядишь, меньше голубых было бы. Сказано же в Писании: епископ да будет непорочен, одной жены муж… И нечего придумывать бремена неудобоносимые.

– Но кто-то ведь может вместить, – воспротивился Семён.

– Вот ты, Сёма – ты не можешь, – отрезал Мужик. – А о других не думай. Они сами разберутся. Ты жену подыскивай, чтобы потом абы на ком не жениться наспех, когда рукополагаться надо. Знаешь, как проверяй? Представь её лысой и больной. Такой лежачей, которая под себя ходит… Если не противно – значит, можно жениться, верным будешь. Понял?

– Вполне.

– А ещё, Сёма, тебе нужны люди. И тушёнка. Монашество – не твоё. Для другого тебя Господь создал.

– Для проповеди? – встрепенулся Семён, ожидая услышать вожделенное «да».

Но Мужик, будто внезапно потеряв дар прозорливости, только пожал плечами:

– Не знаю. Может быть.

Семён всей душой прикипел к этому батьке. Лекции у него были не особенно интересные, в основном читаемые по учебникам девятнадцатого века. Но иногда Мужик рассказывал байки о своей пастырской службе или пересказывал грубоватым народным языком евангельские сюжеты. И тогда Семён и другие ребята вспоминали, что христианство – гораздо больше о радости и надежде, чем о страхе.

– И говорит Христос тому расслабленному: хватит ныть! Забери свой ссаный матрас и иди!

– Марфа хорошая была баба, но зацикленная. Как втемяшится что ей в голову – туши свет. Вот и тут она заладила своё: если б ты вовремя пришёл, не умер бы брат мой! Господь ей и говорит: дура! Я есмь воскресение и жизнь!

– А однажды, братишечки, мы бомжей кормили. Они в дверь царапались, скулили, и мы с дьяконом вынесли им целую кастрюлю борща. Две минуты не прошло – открывает дверь ихняя атаманша, пьяненькая такая пожилая бомжиха: «А теперь втор-рое и компот!» О чём притча сия? О том, что милосердие – не всегда хорошо.

– Человеки на исповедь приходят странные. Чего только не выслушаете! Тут намедни пришла ко мне одна и говорит: ой, батюшка, ко мне кошки привязываются, на колени садятся. Не грех ли это? Да не грех, говорю, лишь бы кобели бешеные не запрыгивали!

Семён вскоре поймал себя на том, что пытается шутить так же, как Мужик, но в силу возраста или воспитания всё-таки выражается более интеллектуально. Он беззлобно поддевал салаг с первого курса, всегда имея при себе запас шуток типа «первая заповедь – плодитесь и размножайтесь в поте лица своего», научился забавно передразнивать преподавателей и в конце концов стал признанным душой компании.

С девушками ему было чуть сложней. Большинство семинаристов встречались с регентшами, хотя между собой поругивали их за некую заносчивость. Семён непринуждённо входил в комнату к девушкам, шутил, с удовольствием отмечал, что в нём сто восемьдесят семь сантиметров роста, что он бегает стометровку за двенадцать секунд и учится на пятёрки – ну, просто так получается. Девчонки хихикали, кокетничали, Семён иной раз поднимал их на кровать, кружил тех, кто помельче, и чувствовал, как по жилам переливается огонь. От блудных мыслей отвлекала только адская усталость – ну и, конечно, отсутствие всяческих условий: воплощать фантазии в жизнь не было ни места, ни времени. Большинство довольствовались невинными вечерними прогулками под любопытными взглядами товарищей и преподавателей.

Но у Семёна был филфак, и была сессия – а, значит, отгулы. В начале четвёртого курса они стали встречаться с клирошанкой Ирой, и, стоило обоим оказаться за стенами семинарии. Семён почувствовал, что попросту тонет в её бездонных глазах. Ира смотрела на него с обожанием, окутывала нежностью, и Семён не устоял – инициировал приглашение к девушке домой, где они зашли довольно далеко – достаточно, чтобы считать себя связанными некими обязательствами. Ира, во всяком случае, явно приняла их на себя, потому что стала проявлять усиленную заботу о Семёне – связала ему свитер, купила несколько пар носков, устроила совместный ужин со своими родителями. Семён и тут шутил, балагурил, чувствуя, как в глубине души ему становится тошно от самого себя. Он умудрялся снова и снова производить хорошее впечатление, хотя понимал, что не достоин его. Ира была не то, чтобы скучной, а слишком непритязательной и всем довольной. Семён понял, что нуждается в ком-то, кто бы двигал его по жизни вперёд и вперёд. Раздумывая о том, стоит ли продолжать отношения с Ирой, он вынужден был признать, что мог бы бросить семинарию, если бы не строгий запрет матери возвращаться домой. Прочитать «Братьев Карамазовых» его заставила сессия на филфаке, научиться ладить с соседями – четырёхлетнее сосуществование бок о бок. Да, он любил преодолевать трудности, даже созданные искусственно. Но Ира была как раз тем человеком, который не создавал, а убирал все трудности с его пути. По совету Мужика Семён представил Иру лысой и больной – и исполнился к ней острой, щемящей жалостью. Однако стоило ему только допустить мысль о том, что именно ему придётся ухаживать за ней в немощи, как Семён отчётливо осознал: нет, этого он не сможет. Его станет только на сочувственное наблюдение.

Он написал Ире прощальное письмо (на разговор не хватило смелости) и благодарил Бога, что не сорвался окончательно, не сделал её своей фактической женой. Та уже раньше о чём-то догадывалась и приняла новость смиренно. Семён жалел её, но вспоминал всегда с неприятным чувством – она была для него напоминанием о грехе, о собственной слабости, и связанный Ирой свитер он вскорости подарил соседу по комнате, не в силах носить на себе память об этой девушке.

Аню он нашёл снова не среди регентш или иконописок, а на стороне – точнее, дома, в Ачинске, на каникулах после четвёртого курса. Если Ира с самого начала говорила Семёну «да» и звала к себе, то Аня отшила его так резко, что Махова словно обожгло кипятком. Он не собирался отступать, и Аня вначале дала согласие всего лишь на прогулку по парку, потом на переписку и звонки. Заводить речь о каких-либо отношениях Семён не решался долго – он видел, что Аня смотрит на него недоверчиво, проверяет на надёжность. Он подстраивался под её интересы, сходил вместе с ней на оперу, в консерваторию на концерт.

Она охотно говорила о своём кубанском детстве – родителей Анна потеряла в восемнадцать лет, но дядя, дедушка и другие родственники, по её словам, никогда не давали почувствовать себя сиротой.

– У дяди там чудесный сад, большой дом… Но я приехала сюда, где выросла с родителями. Дядя очень переживал за меня, до сих пор переживает. Говорит: знай, чуть что – приезжай ко мне. И обращайся по любому поводу, я тебя в обиду не дам. Ты у меня королевна.

Семёна забавляло, что эта гордая девушка держала его за плебея, и он нарочно долго не рассказывал, кто его отец и дядя. Когда Аня узнала о том, что её преданный ухажёр, оказывается, происходит из семьи учёных и священников, она поражённо уставилась на Семёна и произнесла что-то вроде извинений.

– Ничего, ну, ты же не знала, – Семён наслаждался произведённым впечатлением. – Слушай, а скольких детей ты бы хотела завести? Я – четырёх.

– Детей не заводят, это не тараканы, – пробурчала Аня.

– Верная мысль, мне нравится! – усмехнулся Семён. – А всё-таки?

Он был неотступен, и к концу пятого курса Аня, признавшись, что детей ей лично хватило бы двоих, дала ему согласие на брак.

Свадьбу сыграли в июне, сразу после окончания семинарии. Краснодарские родственники прибыли в полном составе, привезли фрукты, сало, кубанское вино. Деньги в конверте сразу забрала молодая жена, и Семён даже не знал, на какую сумму расщедрились новые родственники. Дядя пил с ним три дня подряд: два вечера он зубоскалил и поддевал молодых, на третий расчувствовался и приказал Махову беречь и лелеять сиротку. Провожать дядю, деда, племянницу и двоюродных сестёр поехали только через неделю.

– Ну, бывайте! Счастья вам и побольше денег, – пожелал на вокзале дядя.

– И детишек тоже, – хихикнув, добавила сестра.

Семён понимал умом, что от этих людей не стоит ждать святоотеческих наставлений, но чувство какой-то недосказанности мучило его до самого вечера. Под сериал он плеснул себе полкружки кубанского вина и хотел добавить ещё, но махнул рукой и закрыл холодильник.

Семён заранее знал, что ему, как новоиспечённому диакону, предстоит служить Сорокоуст в Покровском соборе Красноярска. Жить в Красноярске было, собственно говоря, негде, но Семён ничуть об этом не волновался, не то, что веря, а зная, что эта проблема разрешится сама собой. Она действительно разрешилась: их с Аней приютил у себя на месяц один из курсантов.

– И долго мы будем здесь толкаться? – вопрошала Аня, когда прошла неделя служения.

– Недолго, – невозмутимо ответил Семён. – Мы будем снимать квартиру. На первых порах.

– На какие деньги ты собираешься её снимать?

– Ну, честно говоря, пока на родительские. Но это временно, заметь. Я не хуже тебя понимаю, что нам нужно своё жильё…

– Причём не одна комната.

– Э-э… Вначале, извини, всё-таки будет одна.

– Но недолго.

– Да понятно! – начал терять терпение Семён. – Но я ж тебе не подпольный миллионер?!

Аня с шумом выдохнула, прижалась к его гладко выбритой щеке – Семён пока не хотел отпускать бороду.

– Я же просто хочу, чтобы у нас был уютный дом… Меня родители воспитывали так, что мужчина должен обеспечить пространство и финансы, а женщина – порядок и уют… Сёма, я хочу, чтобы нашим будущим детям было хорошо, и они ни в чём не нуждались. Мы станем замечательной семьёй, будем ездить за город на пикники. Я буду заниматься детьми, развивать их… Только ведь для этого нужны средства, условия. И я просто тебе об этом напоминаю.

– Да всё правильно, Ань, – Семён небрежно закинул руку на молодую жену. – Только ведь жизнь священника непредсказуемая: сегодня в городе, а завтра могут и в деревню заслать.

Аня серьёзно покачала головой:

– У меня родители дружили с парой батюшек там, на юге, так что я вашу жизнь в общих чертах знаю. Если будешь на хорошем счету и не отметишься в скандалах, будешь всегда служить в городе. И вообще, какая деревня, в смысле? Ты же сам говорил, что хочешь идти к людям. А кто в деревне? Одни старики. Хотя машина для поездок нам нужна. Мне дядя двести тысяч передал, нужно твоим ещё сто вложить, и будем кататься.

– Мне ещё в автошколе надо курсы проходить, – сказал Семён как о чём-то далёком и пока не нужном.

***

Он рассчитывал быть дьяконом годик-полтора. Но уже спустя десять дней его диаконского служения настоятель уверенно сказал:

– Готовься к хиротонии. В ближайший приезд Владыки будешь рукоположен в иерея.

– А не рано? – только и спросил Семён.

– Не тебе решать, – отрезал настоятель. – Нам батюшка нужен. Ты с образованием, с желанием. Проповеди говорить умеешь.

Возвращаясь домой в тот день, точнее, вечер, Семён не чуял под собой ног от радости. Ему казалось, что он теперь вовсе не он, не Семён Махов, младший сын своего отца, а Божий помазанник, великий проповедник, духовный учитель. Точнее, всё это великое и высокое жило в нём, как некая высшая сущность, а сам он оставался простым рабом Божьим Симеоном, вместилищем для этих богатейших ничем не заслуженных даров.

К проповедям он готовился тщательно. Наготове у него лежали книжки, написанные двумя Иоаннами, которых разделяли шестнадцать веков – Златоуста и Крестьянкина, руководство по гомилетике архиепископа Аверкия Таушева, «Библия с толкованиями» его почти что тёзки – архимандрита Симеона, в миру Владислава Томачинского. Семён не готовился по этим книгам напрямую, а просто читал их в свободное время, напитывался ими, и потом по вдохновению говорил проповедь во время Литургии. Люди слушали его, выходили вперёд. Семён ликовал, если от его слов человек с хмурым лицом озарялся улыбкой, равнодушные захожане останавливались в храме ещё на пять минут, отрывались от своих тетрадей и внимательно слушали певчие. Но вскоре он увидел, что лица в церкви постоянно меняются, и те, кто слушал его с таким участием, могли больше не появиться на приходе ни разу. А когда Аня, сославшись на то, что ей на пятом месяце беременности уже трудно выстаивать службу, перестала ходить в храм по субботам, Семён загрустил окончательно.

– Раз ты так тянешься к людям, тебе нужно нести служение в воскресной школе, вести какое-то обучение, – советовал по телефону отец. – Разговаривай с настоятелем, обращайся к владыке. Только давай сам, ты не мальчик.

Настоятель выслушал сумбурную просьбу Семёна и задумчиво сказал:

– У нас была воскреска для взрослых, но она как-то свернулась… Не хватает ресурса – ни материального, ни человеческого.

Прошло ещё полгода, прежде чем в Покровском соборе открылся православный клуб. Первыми его членами стали духовные чада степенного добродушного отца Александра. Это были неплохие, в целом приятные люди, любящие пить чай и читать вслух жития святых. Но Семёну было с ними катастрофически скучно. Почти все они принадлежали к старшему поколению и на молодого батюшку смотрели умильно-снисходительно, несмотря на формальную учтивость и обращение «отче». Семён чувствовал себя чужим, и однажды на исповеди, когда к нему под епитрахиль подошла давно знакомая прихожанка Полина, он неожиданно сказал ей:

– Я вижу, что вы очень тянетесь к вере. Приходите в наш православный молодёжный клуб в субботу на следующей неделе

– Хорошо, отец Семён, – Полина протянула сложенные лодочкой ладони для благословения.

Никакого молодёжного клуба не было и в помине, но на следующий день Семён подошёл к местному звонарю Саше, который «в миру» трудился таксистом, потом – к молодой супружеской паре Антона и Яны, которых недавно венчал, к девушке Кате и алтарнику Диме. Из них не отказался прийти на встречу ни один, и Семён увидел в этом не что иное, как Божий знак. Значит, он всё делал верно. Катя к тому же привела двух подруг, и хотя Семёну не очень нравилось, что число девушек в его набирающейся пастве теперь больше, он решил, что Господь знает, кого призывать.

Поначалу молодые сидели за столом вместе со стариками, так же гоняли чай, слушали жития святых и толкования на Евангелие. Но через пару месяцев Семён со страхом стал замечать, что его драгоценная паства скучает, и вот уже вначале один, потом другой, третий человек находили причины, чтобы не посещать клуб. Семён, воспользовавшись помощью Антона, дизайнера по профессии, организовал красочный спектакль на Пасху, который показали в доме престарелых. Это очень оживило народ, и Семён почувствовал, что должен просто-напросто делать всё, что угодно, лишь бы укрепить связь между собой и этими пришедшими к нему, как пастырю, молодыми людьми. Пикники на острове и волейбол подошли идеально. Семён погружался в стихию игры, ловил мяч и наверху, и над самой землёй, делал нижний пас Антону, тоже хорошему игроку, и с восторгом следил, как тот после быстрого разбега стрелой взлетает вверх и перебрасывает мяч на сторону соперников. Хотя команды играли друг против друга, они были единым целым – все, даже неловкая Катя, у которой мяч вываливался из рук, чувствовали свою общность, и праздновали победу другой стороны, как будто свою. Как раз благодаря волейболу Семён понял, что воскресные встречи после службы – этого мало, и не только ему, но и ребятам. Они стали собираться дважды в неделю – один раз вместе с основным составом клуба, другой – отдельно. Пару раз даже сходили вместе в драматический театр, и к их дружной компании, на удивление Семёну, вдруг подтянулись пара «старушек» из основного состава православного клуба. Молодые приняли их тепло.

Недовольна этими встречами была только Аня, которая ждала уже второго ребёнка и сидела дома с маленьким Гавриилом. К тому времени они уже переселились в ипотечную квартиру, приобрели кое-какую мебель, но Аня сетовала на постоянное отстуствие мужа дома:

– Ты то на службе, то на каких-то беседах и прогулках! А мне каково здесь справляться одной?! Вчера Гавриил орал весь вечер, никак не могла успокоить! Твои родители далеко, моя мама болеет, не может помочь!

Семён понимал, что она права, но ребят бросать не хотел и не мог.

– Я дам тебе помощницу, – сказал он. – Хорошая девушка, педагог. А может, и не одну.

Аня упрямо говорила, что не хочет пускать чужих людей в свой дом, но в конце концов согласилась. Полина, работавшая воспитателем в частном садике, в свободное время стала приходить и нянчиться с Гавриилом, пока Аня бегала за покупками и по другим делам. Иногда бывала и другая помощница: средних лет женщина по имени Наталья, которую Семён про себя прозвал Натальей-огородницей, потому что две трети разговоров у неё сводилась к даче. Наедине с женой Семён подшучивал над Натальиным огородным фанатизмом, но в целом был признателен за помощь и явное уважение к сану батюшки. Аня предпочитала в качестве помощницы Полину, которую ценила за ненавязчивость: та вмешивалась ровно настолько, насколько это было нужно, никогда без спроса не брала чужие вещи.

Насчёт помощи Семён не обманул, но Ане всё равно было обидно, что муж развлекается где-то на стороне, пусть даже в невинном характере его развлечений она была уверена абсолютно.

– Пойдём, побудешь с нами, – сказал ей однажды Семён.

– Как я пойду?! Гавриилу полтора года, Агнии шесть месяцев.

– Ногами. Девочки помогут тебе.

– Ты себя слышишь?! Как я могу доверить двоих маленьких детей чужим людям?

Семён нахмурился, оперся ладонью о стену и проговорил, не глядя на жену:

– Это не чужие люди, Аня. Это моя паства. Я священник. И они всегда будут в моей жизни.

– А я? А дети? – спросила Аня уже без напора.

– Вы тоже, конечно. Я венчался с тобой. Значит, дал обещание делать лучше твою жизнь, как могу. Но я ещё и священник. Значит, у меня две семьи… Нет! Нет, одна большая семья. Или, если тебе так не нравится, всё это наши друзья.

– Прямо уж друзья?.. И я могу им доверять?

Семён помолчал секунду.

– Да, можешь. Доверять можно научиться всем. И нужно. Не жалуйся, Ань. Правда. Я не бросаю тебя. Видишь, взяли же мы квартиру в ипотеку. И машина есть. Я всегда с тобой. Просто я – это не только Сёмка Махов, а что-то большее. Точно говорю – присоединяйся к нам. С детьми помогут. Увидишь, какие классные подтянулись ребята! Тебе как интеллигентной девушке интересно будет с ними пообщаться.

– Хорошо…

И всё-таки в первый раз она пришла на встречу только через пять месяцев, в ноябре, когда Агния потихоньку начала ходить.

***

Клуб оставался в прежнем составе, встречи шли своим чередом, но Семён остро чувствовал: ещё немного – и всё схлопнется, рассыплется. Никакая система не может существовать без развития, а куда двигаться дальше после чаепитий, кино и волейбола, Семён не знал. Православный театр тоже не был хорошим вариантом: спектакли, точнее, кустарные инсценировки, ставились в доме престарелых только два раза в год (к Рождеству и Пасхе), да и участвовали в них немногие.

Семёну понимал, что ходит по кругу. Несколько человек из клуба – среди них были и взрослые, и молодёжь – ушли не прощаясь, перестали ходить на встречи, а пару человек больше не было видно и на службах. Отец Александр не видел в этом никакой трагедии, успокоительно гудел:

– Одни ушли, другие придут. Наше дело маленькое: встречать их, вводить в курс церковной жизни. Господь Сам ведёт, мы просто направляем.

Семён был уже близок к тому, чтобы согласиться с наставником, но однажды на приходе случилась беда – у женщины, совсем ещё молодой, умер муж и пятилетняя дочка. Отец Александр привёл её на собрание клуба и сам коротко пересказал цепь случившегося: авария, больница, смерть, трагедия, нужда. Женщина стояла рядом с ним и, хотя не произносила ни слова, очевидно ждала помощи. Саша-звонарь после недолгих колебаний вытянул из кармана джинсов тясячу. Ещё два человека скинулись по пятьсот рублей. Одна девушка, мучаясь неловкостью, вытащила стольник. Женщина не менее смущённо приняла деньги, шёпотом поблагодарила всех, отцу Александру зачем-то отвесила неглубокий поклон. Лицо у неё было восковое, на левом виске полукругом означался тёмно-розовый шрам, левая бровь рассечена и зашита. Через пять минут о её присутствии все забыли, встреча потекла своим чередом. Когда народ стал расходиться, Семён остановил вдову возле дверей:

– Напомните, как вас зовут?

– Олеся. Батурина Олеся.

– А я, если что, отец Семён. Давно вы в церкви?

– Нет, что вы… Знаете, как только это случилось, я и пришла… Две недели назад.

– Понятно, – сказал Семён, хотя понятного для него было мало. – Олеся, вы, главное, не теряйтесь. Записывайте мой телефон. У нас бывают такие…скажем, более неформальные встречи. Общение… У нас есть группа Вконтакте и в Вайбере.

– Спасибо, – проговорила Олеся без всяких эмоций.

Семён уже успел подумать, что она уйдёт и больше навряд ли вернётся, как внезапно услышал:

– Мне очень нужна поддержка. Я сейчас совсем одна. Даже работы пока нет.

– Вот, вот… Звоните, если что. Обязательно звоните, – Семён многозначительно прищурил глаз и указал пальцем вначале на Олесю, потом на себя. – Человек один не может.

Она позвонила через пару дней, спросила, что почитать для подготовки к исповеди. Семён посоветовал: «Возьмите Иоанна Крестьянкина. Но главное – не лукавьте и не оправдывайте себя». На исповеди Олеся не появлялась, и Семён снова начал думать, что все разговоры с ней были впустую, как вдруг она написала ему Вконтакте: «Спасибо вам за поддержку. Я исповедовалась в храме возле моей бывшей работы. Полегчало, посветлело на душе».

– Бог ты мой! – Семён хлопнул себя по колену. – Что она творит? Почему пошла не пойми куда?!

Пару минут он всерьёз сердился на вдову, но внутренний голос ясно говорил ему, что она поступила так от незнания. Более того, навряд ли даже Катя, Полина, Дима или Саша-звонарь, два-три года ходящие на службы и в клуб, понимали, что церковь – это община, и перед ней надо нести обязательства. Они уже были готовы развлекаться вместе, и хоть этим выгодно отличались от тех, кто годами столбом стоял в храме и не делал попыток узнать других так же стоящих. Но они всё ещё не хотели разделить бремя ближнего. Только откупиться тысячей. Да даже пятью тысячами, лишь бы не вникать в чужую боль. А Олесе было нужно именно это – взять часть её тяжёлой ноши, исполнить закон Христов.

Следующую встречу клуба, где должна была собраться только его паства, Семён отменил: ему нужно было время на раздумья и молитву. А потом настоятель позвал его к себе и сказал, что через неделю нужно ехать в Москву на конференцию, посвящённую миссии и катехизации.

Настроение у Семёна было разбитное, ухарское. Ему хотелось хоть на три дня сбросить с плеч всякие обязательства – пастырские, отцовские, супружеские, превратится в беззаботного студента. Вместе с ним из Красноярска летели двое: спокойный и вроде ничем не примечательный отец Николай, уже виденный Семёном на службах, и другой, молодой, с серьёзным, даже пасмурным взглядом карих глаз.

Этот второй приковал внимание Семёна с первых минут знакомства. Оказалось, что его зовут Андрей, и он не священник, а только диакон. Роста он был среднего, крепостью телосложения не отличался – наоборот, в его облике сквозило что-то хрупкое, женственное, особенно если учесть распущенные каштановые волосы до плеч, лежавшие мягкими волнами. Но его взгляд дышал уверенностью, а, когда Андрей стал рассказывать о положении дел у себя на приходе, Семён почувствовал в нём родного.

Обратно они летели, сидя на соседних креслах.

– Так ты говоришь, надо проводить длительную катехизацию? – уточнил Семён зародившийся у них пару часов назад план.

– Только так. Две-три встречи перед крещением ребёнка или своим крещением ничего не значат. Человеческая природа – падшая, разумеется – такова, что везде ищет халявы. Люди будут проходить эти предкрещальные беседы для галочки. И сейчас проходят. Вариант у нас один: перестроить эту падшую природу, переформатировать, чтобы люди научились отдавать, а не только брать. И конечно, это должна быть не учёба в академическом смысле. Ну, вернее, не только .

– Ну да, главное – общение, взаимопомощь.

– Больше. Создание братства. Читал, какая была община у Ванье во Франции? А у Дитриха Бонхёффера?

– Нет, это не знаю…

– Ну, тогда возьмём первых христиан. Ведь они делились друг с другом всем! После Пятидесятницы все стены рухнули. Помнишь? «Нет ни эллина, ни иудея, ни обрезания, ни необрезания; варвара, скифа, раба, свободного…»

– «Но везде и во всём Христос», – закончил Семён. – И у нас будут все? Я думал, только молодёжь.

– Молодёжь в авангарде, но подтянутся и остальные. Главное – основать братство. Не клуб, не богословско-катехизаторские курсы, как нам тут посоветовали на конференции. То есть можно поначалу, для вида. Но вообще нужно братство. Только оно. Ты сам-то готов к такой жизни? Настоящей, христианской?

– Я готов! – Семён оглянулся назад, проверив, не прислушиваются ли к ним люди. – Жена вот – не знаю… Только это, надо ведь у митрополита благословение брать?

– Возьмём, – твёрдо проговорил Андрей. – Прилетим, пойдёшь и возьмёшь.

– Я? – Семён удивился не столько тому, что придётся идти к владыке, сколько уверенности Андрея, мгновенно отдавшего распоряжение. – Да ты дерзкий, парень! Что бы сам не пошёл?

– Можно и я, но лучше ты, как иерей, будет солидней. Если хочешь, пойду с тобой для моральной поддержки.

– Вот уж нет, я большой мальчик, схожу сам, – усмехнулся Семён.

Митрополит принял его ровно через неделю. Подходя к двери церковного начальника, Семён медленно перекрестился, прочёл про себя «Отче наш». Семён заранее приготовился принять и согласие, и отказ, но больше предполагал, что владыка откажет. Уж больно сомнительным их с Андрюхой мероприятие выглядело со стороны: два молодых батюшки, программа оглашения на целых полтора года, закрытые группы…

Митрополит приветствовал Семёна ласково, с хитринкой улыбнулся, огладил висевшую на груди панагию:

– Ну-с, что хотят устроить молодые батюшки, желающие быть поближе к людям?

Семён начал рассказывать о конференции в Москве и при этом хотел слегка подольстить митрополиту, упомянув о его демократичности и близости к пастве, которую все успели разглядеть за те три месяца, что он управлял епархией. Но язык отказывался произносить хоть сколько-нибудь фальшивую, неискреннюю мысль. Хотя новый митрополит со своей улыбкой и ленинским прищуром впрямь казался душевным, располагающим к себе.

– Да, мы на смене, так сказать, эпох. – взял слово владыка. – Если в советском периоде люди были приучены ходить в храм лишь на исповедь и причастие, то сегодня мы наблюдаем, как люди хотят большего. И в советское время были верующие, были подвижники. Но сегодня условий для них больше! От потребительской модели надо нам отойти. Пришёл в храм, взял причастие, или просто купил свечку, ушёл – от этого надо отойти. Храм должен быть домом! Домом Божьим, в первую очередь. Но и домом человека. Православный храм – это место, где собирается Божий народ. Это святое место! И его надо любить.

Семён слушал владыку с волнением, но не мог пока что понять, куда он клонит и, главное, одобрит ли в итоге огласительные встречи. Митрополит ещё несколько минут восхвалял православие, затем древние церкви, и, когда Семён уже начал думать, что ничего не выйдет, сказал:

– Опыт древних церквей, прекрасный общинный опыт надо возрождать. То же самое скажу и об опыте кровавого двадцатого века. Имею в виду наших новомучеников, тех, кто сидел в сталинских лагерях. Беда их подлинно сплотила! Превратила в народ Божий. И сегодня нам надобно создавать Божий народ. И вы, отец Симеон, как молодой пророк Исайя, говорите Господу: «Вот я! Поставь меня».

– Да, говорю…дерзаю, – подхватил Семён. – Я и мой друг.

– Да, да, вы, конечно, не один. Братство – это прекрасно! Молодёжное братство! Как мы его назовём?

У Семёна от неожиданности даже перехватило дыхание: о такой простой вещи, как название, они с Андреем и не подумали.

– «Благодарение», – выдал он через секунду.

– Как? – не понял митрополит.

– «Благодарение», владыка. Просто это перевод слова «евхаристия».

– Правда? Нет, это не очень подходит… Это по-американски. А вот как у нас переводится слово «литургия»?

Семён не понял, спрашивает ли это митрополит потому, что не знает, или потому, что хочет устроить проверку:

– «Литургия», ваше высокопреосвященство, переводится как «общее дело».

– Вот! – митрополит торжествующе вскинул голову. – У нас будет православное братство «Общее дело». Его членами станут прихожане Введенского собора.

– И не только, владыка, – решился добавить Семён.

– И не только, – примирительно дозволил митрополит. – Обязательно в рамках братства катехизация на полтора года, или даже два, как было в древних церквях. Остальное ты мне пропишешь в уставе. Твоя задача будет сделать устав братства. Прописать там, кто имеет право входить. Цели, задачи. Программу. Всё, как писал в институте. Делал в институте проекты?

– Ну да…

– Ну вот… И тут сделай. Держи наготове.

Глава 3

Соня

До шестого класса Соня Бавина была довольно равнодушна к английскому. В восемь лет её, правда, искренне удивил тот факт, что в других странах живут иные люди, которые простой и нужный хлеб называют почему-то «брэд», а вместо звенящего «солнце» говорят коротко «сан».

Но когда в середине шестого Сониного учебного года в их класс пришёл Серёжа, всё изменилось резко и глубоко. Сразу многое привлекло Соню к этому мальчику: ясные голубые глаза и русые кудри, живость и ловкость движений, но главное – всегдашняя доброжелательность, которой у Серёжи было с избытком. Некоторые ребята посмеивались, слыша, как новенький обращается к учителям: «Не могли бы вы?», а к однокласснику: «Подскажи, будь другом». Серёжина изысканная вежливость была так непохожа на лающую скороговорку Сониного отца и старшего брата, что Соня стала испытывать к новенькому мальчику не просто уважение, а нежное благоговейное чувство. Она не смела помыслить о том, чтобы у них дома тоже разговаривали так бережно и красиво, и поэтому только мечтала хотя бы раз увидеть родителей Серёжи, которых представляла себе кем-то вроде сказочных короля с королевой.

Классная руководительница то ли случайно, то ли о чём-то догадавшись, вскоре посадила Соню вместе с Серёжей. В первые дни после этого Соня ещё мало говорила с новеньким, а когда перестала бояться, что стук её сердца окажется громче слов, стала расспрашивать его о прежней школе, о родителях. Он охотно отвечал ей. Соня рассказывала о маме и Витьке, младшем брате, а папу и старшего брата Сашку, который уже заканчивал школу, лишь упоминала вскользь.

Вскоре Сонино желание сбылось: она побывала дома у Серёжи. Его мама оказалась учителем английского и предстала в глазах Сони утончённой красавицей. Она разговаривала так же вежливо, как Серёжа, никогда не ругала Соню за то, она приходит и отвлекает её ребёнка от уроков (на это жаловались родители одной Сониной подружки). Соня через каких-то полгода стала в доме своей, и охотно вызывалась помочь, если нужно было прибраться на столе, сходить в магазин, расчесать длинную шерсть болонке Бусе.

Отец у Серёжи давно ушёл. Вместо него иногда приходил дедушка, который говорил о политике, о каких-то адмиралах, о царской семье. Чем старше становилась Соня, тем лучше она понимала эти стариковские рассуждения, а иногда и соглашалась с ними, радостно слыша в свой адрес что-то вроде: «Да, милая моя девочка». У Сони дедушки не было, только бабушка, которая по пятницам приходила встречать выходные с отцом, а субботним утром бегала за водкой. Поэтому на дедушку друга Соня смотрела как на редкую ценность, почему-то дарованную Серёже. Впрочем, Соня считала, что её друг достоин всего самого лучшего, потому что он не такой, как все, он будто пришёл из страны Терабитии, а, может, упал с неба, как Ивейн в фильме «Звёздная пыль».

Серёжа любил маму и всё, что связано с ней. Соня больше всего любила Серёжу и всё, что принадлежит ему, что увлекает его и дорого для него. Среди этих ценностей был английский – Серёжа занимался им по школьному учебнику, по старому советскому учебнику, по загрузочному диску с аудиозаписями. Иногда мама Вера читала им стихи Блейка и Шекспира в оригинале, и Соня таяла от двойного восторга: перед Серёжиной мамой и перед открывшейся красотой иного языка. Соня влюбилась в английский почти так же сильно, как в Серёжу. Особенно сильно ей нравилось читать на уроках вслух. Вначале она делала ошибки и немного смущалась этим, но при всяком удобном случае стремилась прочитать в классе перевод из домашнего задания, реплики в диалоге, а лучше всего – стихотворение. Дома Соня тоже читала вслух, напевала песни Аврил Лавин и Backstreet boys, но была особая прелесть в том, чтобы разговаривать на английском в классе, когда тебя слышат все, и когда учительница – неласковая пожилая женщина с голубыми острыми глазами – при всех назовёт тебя умницей и станет улыбаться тебе одной, а Серёжа, сидящий за соседней партой, покажет большой палец вверх.

Школу как таковую Соня не очень любила. Одноклассницы часто делали ей колкие замечания из-за немодной старой одежды, не хотели брать к себе в группу, если на уроке была коллективная работа, не садились рядом с ней в столовой. Мальчики относились терпимее, но и в их глазах Соня иной раз читала что-то вроде оскорбительной жалости. Обиднее всего был поступок классной руководительницы, которая однажды при всех обозвала Соню воровкой. Та действительно украла с учительского стола апельсин – и тут же неловко попалась на месте. Учительница не попыталась поговорить с ней наедине, войти в положение, проявить снисходительность. Она опозорила ее при всех и написала докладную завучу. К счастью, последняя оказалась добрее и после долгого душевного разговора взяла с Сони обещание, что больше та не станет брать чужого без спроса.

Обещание за школьные годы было нарушено только один раз, когда Соня в четырнадцать лет не удержалась от соблазна поднять с пола уроненные кем-то пятьсот рублей. Отец в то время снова скатился в запой, и она решила приберечь эти деньги себе на дорогу или обеды. В то время она часто делала уроки в библиотеке, где царила тишина и никто не мешал погрузиться в учебу. Ее успехи в английском, русском, истории возрастали и давали возможность уважать саму себя. Она радовалась похвалам учителей, но больше всего желала, чтобы ее труды оценил Сережа и его такая умная мама.

Соня ходила к нему домой два или три раза в неделю. Отец, когда был пьян, конечно, не спрашивал, куда Соня исчезает после уроков, а мама со всегдашней виноватой улыбкой только говорила, чтобы дочь не слишком злоупотребляла гостеприимством таких хороших людей. Но когда ее муж начинал выходить из запоя и делался злей цепной собаки, запуганная мать боялась чем-нибудь раздражить его и сейчас же звонила дочке на сотовый, стоило той задержаться после школы больше, чем на полчаса. Соня сама знала, что трезвеющего отца лучше не трогать, и, пытаясь защитить маму от его нападок, усердней обычного мыла посуду, протирала полы в комнатах и коридоре.

Соня до последнего не хотела признаваться другу в том, что отец пьет, и приводила Сережу домой лишь в те дни, когда родителя не было дома. Но в конце восьмого класса он окончательно понял все сам, просто однажды зайдя к своей подруге в неурочный момент. В тот раз она попыталась вытолкнуть его в подъезд, кричала что-то невразумительное, а после его ухода обессилено скатилась в угол к стене и заплакала, считая, что их дружбе пришел конец. Но Сережа на другой же день заявил, что все остается по-прежнему.

Так оно и было до их пятнадцати с половиной лет. Но после недельного зимнего отдыха в загородном лагере Сережа вдруг вернулся совсем другим: веселым, дерзким, с какой-то бесстыжинкой в глазах и красными прядями в прическе. Соня глядела на него с удивлением и даже, вопреки своим ожиданиям, не умерла от радости, когда Серёжа наконец поцеловал её в ждущие полураскрытые губы. Разум говорил Соне, что надо всегда быть настороже, и какое-то время она убирала со своих колен Серёжины руки и настойчиво уклонялась от его объятий. Но однажды весной, когда отец был в глубоком запое, а мама, выпив накануне бутылку, уехала с подружкой в бар отмечать её день рождения, Соню пронзило таким чувством отвращения к обоим родителям и даже к спящему в грязной футболке брату, что она была готова на всё, только бы хоть на короткое время вырваться из этой пропахшей сыростью и перегаром серой коробки. Пусть даже у Серёжи квартира была, по большому счёту, такая же серая, главное, что ярким был он сам. Соне вдруг стало оскорбительно мало всего лишь слушать с ним Stigmata и Оригами и смотреть, как он вместе с друзьями разрисовывает бетонные стены на набережной. Мало кататься с ним на скейте. Мало смотреть в пятый раз фильм «Реквием по мечте». Ей хотелось быть с Серёжей каждую секунду своей жизни.

Он знал о ней совсем всё, знал, что она из такой семьи, пусть и учится хорошо, и любит английский, и по виду никак не скажешь…

В мечтах она представляла себя и Сережу Джоэлем и Клэм из фильма «Вечное сияние чистого разума», когда они лежали вдвоем на озере и не боялись, что лед под ними может сломаться.

Однажды она выскользнула из

дома ночью, постучалась к нему в окно на первом этаже, и, хотя именно в тот раз еще ничего не случилось, Соня понимала, что теперь это просто дело времени.

***

Через пару месяцев они стали совсем близки. Вежливость и деликатность Сережиной мамы выразились в том, что она усердно делала вид, будто ничего не понимает, и беседовала с «ребятками» так же мило, как раньше. Серёжа не раз предлагал подруге остаться у него ночевать. Но Соня меньше всего хотела подводить свою маму, на которую отец и так однажды поднял руку за то, что дочка «шляется незнамо где».

– Когда она нужна мне, так её нет! – злился папаша. – По парням пошла шастать! Знаю я этих парней. А всё ты! – замахивался он на мать. – Чему ты её научила? Вечно придёшь с работы и спишь, как корова. Как ты ещё в деревне жила?! Там такие ленивые, как ты, с голоду дохнут.

Отцовский гнев был всегда тише в пятницу, когда в гости приходила бабка. Соня не очень любила её из-за едких шуточек, но в трезвом виде мать отца всегда хвалила внучку:

– Учится хорошо, английский знает! Что ты докопался до девки? С парнем гуляет, и чё? Я тоже гуляла! Молодая была! Как это? Ай воз…

– Ай воз янг, – подсказала однажды Соня.

– Рыбка моя! – растянулась бабка в улыбке. – За тебя!

Учиться Соне стало тяжелее, но английский она любила по-прежнему. В старшей школе они с Серёжей попали в гуманитарный класс, где углублённо изучали иностранный, историю и литературу. Уроков английского теперь было пять, один из них – внеклассное чтение, самый любимый. За десятый класс они прочитали в адаптированном варианте «Остров сокровищ» и «Трое в лодке, не считая собаки». Англичанка не могла нахвалиться Соней и Серёжей, и оба единогласно решили, что поступать будут в педуниверситет на инъяз. Вариант с госунивером Серёжа отбросил быстро: поступить туда было нелегко, платить в случае непопадания на бюджет – дорого.

Они прошли по конкурсу с одинаковыми баллами и праздновали это событие три дня, будто свадьбу. О настоящей свадьбе Соня мечтала уже второй год, хотя и понятия не имела, кого может на неё пригласить, не считая родителей и брата Витьки. Кроме Серёжи, у неё совсем не было друзей, потому что она не доверяла никому из девочек, ограничиваясь дежурным «Привет!» на переменах. А у Серёжи приятели имелись, и Соня радовалась тому, что они есть, но в то же время слегка ревновала. Однажды они вместе сходили на концерт Stigmata, и там Соня впервые напилась так, что не могла понять, в какую сторону надо идти к остановке. На следующий день она чувствовала отвращение к себе за то, что нарушила слово – ещё маленькой она поклялась, что никогда не будет пить и не узнает на себе, как человек превращается в злобное тупое создание, способное только обвинять других за свои ошибки.

Мама разрешила бы дочери остаться у Серёжи на ночь, но Соня была не в силах это сделать. В автобусе, дома, на улице она часто предавалась мечтам о том, как будет просыпаться с любимым вместе и готовить ему завтрак, но чувствовала, что пока не имеет на это права. Мать как раз устроилась на новую работу в хорошее кафе, и Соня всячески хотела её поддержать, а потому каждый вечер возвращалась домой спать, как положено хорошей маленькой девочке, у которой самым главным человеком продолжает оставаться мама. На самом деле матери в Сониной жизни было отведено только второе место, а, может быть, и третье – второе занимал английский. Но это третье место оставалось занятым неизменно, какие бы ссоры не случались между родительницей и дочкой.

А после семинаров и лекций Соня бежала к Серёже и старалась не видеть, что он встречает её уже не такой окрылённый, как прежде, больше не накидывается с жадными поцелуями, а вяло чмокает и приглашает попить чаю. Соня оправдывала любимого тем, что он занят учёбой (чего стоило одно введение в языкознание!), но сердце её так и не успокаивалось. Она не верила себе и говорила, что тревожиться не о чем, пока однажды не пришла к другу в неурочный час и не застала его с незнакомой девицей, у которой глаза были жирно обведены чёрной подводкой. Девица успела натянуть на себя серебристое, как у рыбы, гладкое платье, а Серёжа так и остался сидеть в одних трусах.

Объяснений Соня не стала слушать – она выбежала, рыдая. И уже на улице прислонилась к кирпичной стене, со стоном сползла по ней, не обращая внимания на то, что сидит на голой земле. Она закрыла голову руками, чтобы не видеть прохожих, и поднялась, только когда некий сердобольный человек стал настойчиво спрашивать, не вызвать ли скорую. Соня пошла по улице, шатаясь, как пьяная, и истерически смеясь. Нервный смех долго не отпускал её: вспоминалось рыбье платье соперницы (наверное, дорогое, такого Соне никогда не носить), глупые Серёжины глаза, вафельный торт, который она купила, думая порадовать милого сюрпризом… Сонина истерика длилась так долго, что мама поневоле спросила дочку, что произошло, и от одного этого вопроса Соня вновь разразилась слезами.

Серёжа извинялся и просил вернуть всё, как было, но Соня не могла. Сколько бы ни говорили мама и бабка, что все мужики гуляют и вообще смотрят на других, Соня не слушала их. В её глазах Серёжа был вовсе не проходным «мужиком», и даже не просто любимым. Он был основанием мира. Соня вовсе не была уверена, что нужна отцу. Она никогда не знала точно, станет ли мама защищать её с братом или демонстративно накинется, чтобы перевести отцовский гнев с себя на детей. Не могла сказать точно, хороший ли человек бабушка, или она всего-навсего алкоголичка, вырастившая подобного себе сына. И только в Серёже Соня была уверена – он есть, он любит её, а она любит его. Теперь это оказалось не так, и весь фундамент Сониного мироздания рушился. Она не могла больше верить себе ни в чём, кроме того, что ей по-прежнему нравится английский.

В институте она перевелась в другую группу и погрузилась в учёбу с головой. Положительный эффект от этого был не только психотерапевтический, но и воспитательный – брат Витька, глядя на сестру, тоже решил учиться хорошо, поступил в экономический техникум. Старший Саня, заглядывая в гости со своей женой – полной, сварливой Оксаной и сыном – маленьким Вовкой, только потешался, глядя на младших:

– Ну, ботаники!

Соня не знала, любит ли она старшего брата, а Витька после Сашкиного ухода говорил определённо:

– Терпеть его не могу. Такой же, как батя.

Соня посмотрела на Витьку с надеждой:

– Пожалуйста, не пей. Никогда.

Английский завораживал Соню придыханиями, пришёптываниями, своенравностью взлетающей вверх интонации. На втором курсе начался испанский, и большинство девчонок с курса пленились его звучностью и игривостью, но Соне куда больше нравились основательность и постоянство языка Шекспира. Она попробовала читать «Ромео и Джульетту» в оригинале, и некоторые стихи выучила наизусть. Преподаватели хвалили её за память, однокурсницы часто просили помочь с заданием или просто списать, а Соня в иные моменты, слыша эти лестные отзывы, думала, что они относятся вовсе не к ней, а к какой-то другой девушке.

Раз в неделю для целой группы проводился семинар «Литература Великобратании и США». Профессор поначалу отпугнул Соню своим хмурым видом и резкими замечаниями по поводу курящих студенток. Но вскоре она почувствовала в нём что-то родственное и стала ожидать его вторничных семинаров ещё с воскресенья. Заданную художественную литературу Соня читала с удовольствием. Диккенс показался ей милым, но слишком прямолинейно-нравоучительным, Киплинг – высокомерным, Льюис Кэролл – занимательным, однако безнадёжно чужим. Своими глубинными размышлениями Соня не делилась, боясь быть непонятой, но однажды профессор будто проник вглубь её мыслей, заявив во всеуслышание:

– Мы с вами изучаем английских и американских писателей, погружаемся в их биографии, в тексты, но не стоит забывать, что до конца мы их не поймём, потому что это всё равно люди другой культуры.

– Вы ещё скажите, что враги, – с явной иронией отозвался один из немногочисленных парней курса.

– Враги, только любимые враги. Или, если угодно, заклятые наши друзья. Мы несколько веков ведём духовную борьбу с Западом, хотя им полны. Просто есть Запад как культурная сокровищница, оплот христианской цивилизации, а есть Европа либеральных ценностей. Нынешний запад отказался и от Диккенса с его рождественскими притчами, и от вечно сомневающегося шекспировского Гамлета, и даже от яростного Киплинга. Всё это богатство Запад принёс нам. Мы теперь его главные хранители. А у них, у нынешних британцев, осталась только их всегдашняя житейская мораль: вначале бизнес – а потом всё остальное, проходящее по разряду «всякие глупости». А глупостями занимаются или блаженные дураки, или те, у кого много свободного времени или денег.

– То есть вы западных людей не любите, – с неудовольством отметила одна из Сониных однокурсниц. – А чем это они не правы? Сначала бизнес, потом всё остальное.

– Ну, если вы тоже склонны везде искать коммерческую выгоду, то ничего плохого в британской морали нет. История показывает, что к нищим, к тем, у кого нечего взять, британцы были даже добры. Но как только речь заходила о выгоде… Для них и труд сам по себе – удел неудачников. Английская литература чаще всего рассказывает об аристократах, которым не нужно трудиться. А в русской литературе много внимания посвящено маленькому человеку. Ещё одно отличие – английский герой, как правило, надеется на свою ловкость, а у русского есть братья, сёстры, помощники, да и сам он готов помочь другим.

Соня, не ожидая от себя, вскинула руку:

– Простите! Вы только что сказали об аристократах… Но вот, допустим, стихи Роберта Бёрнса… У него именно о маленьких людях. А Клайв Льюис? Хотя там дети и стали королями Нарнии, но они очень даже помогали друг другу…

Профессор вдруг посмотрел на неё с величайшей нежностью, но долго молчал, отчего Соня впала в ещё большее волнение.

– Скажите, для чего вы поступили на этот факультет? – огорошил он студентку внезапным вопросом.

– Чтобы стать учителем, – немедленно призналась Соня.

– Да, да… Так ещё бывает! – улыбнулся преподаватель каким-то своим мыслям. – Не все же питают надежду выйти замуж за иностранца. Знаете, наблюдательная девушка, те, кого вы назвали – они кельты, ирландцы. А это несколько другая ментальность, более мохожая на нашу… Но, думаю, остальным наша дискуссия не так интересна, поэтому продолжим тему семинара…

***

Преподаватель английской литературы ещё раз упомянул об ирландских авторах, назвав фамилию до сих пор незнакомого Соне Джойса. Книжка с незатейливым названием «Дублинцы» ей скорее понравилась. В самом деле, герои этого Джойса были немножко русские, похожие на гоголевских чиновников или бедняков Достоевского. Что-то русское виделось Соне и в самоотверженном Дон Кихоте – эту книгу они однажды затронули на предмете «Испанское страноведение».

О парнях ей не хотелось и думать. Было мерзко даже от одной мысли, что кто-то будет прикасаться к ней, лежать обнаженный рядом, проникать и в тело, и в душу. Она приобрела двух приятельниц, с которыми болтала об учёбе, о музыке, ходила в бассейн и театр, но никогда бы ей в голову не пришло звать какую-нибудь из них к себе домой, равно как и напрашиваться к подружкам в гости. Одна из них, впрочем, пару раз пригласила Соню на день рождения в кафе. Соня была приятно удивлена и подумала, что надо бы сделать ответное приглашение. Но ещё лет с пятнадцати она не чувствовала никакой радости от того, что каждый год надо праздновать день, в который ты родился, и тем более не хотела никого собирать по этому сомнительному случаю.

Новый год она любила сильнее. На последнем курсе та же общительная подруга позвала Соню в компанию, предварительно заверив, что всех по окончании торжества обязательно развезут по домам. Соня была бы только рада задержаться в гостях подольше – в последнюю предновогоднюю неделю у отца уже начинался запой.

Компания оказалась приятная, парней и девушек в ней было ровно пополам: пять на пять. Почти все уже знали друг друга, общались раньше, и на Соню, как на новенькую, смотрели с особым интересом. Почувствовав к себе внимание, она развеселилась, разговорилась, вместе с подружкой на кухне приготовила глинтвейн и принесла его всем гостям на жестяном блюде. Теплое пряное вино разгорячило кровь, развязало язык.

– А я могу песню спеть, – сказала она, глядя с улыбкой на мрачноватого парня в кресле, который смотрел на неё неотрывно весь вечер. – На английском.

Подруга быстро нашла на телефоне минусовку, и Соня, оправив на себе синее блестящее платье в облипку, звонко запела модную песню Safe and Sound. Она слышала, что неточно попадает в ноты, но не слишком беспокоилась об этом, и была права: присутствующих меньше всего заботило ее вокальное мастерство. Слегка захмелевшие девушки пританцовывали в такт чувственной песне, их спутники оглядывались вокруг в поисках уединённых мест, а широкоплечий парень в кресле пожирал Соню глазами. Его серьёзный тяжёлый взгляд гипнотизировал, заставлял смотреть в ответ, и Соня смотрела.

Вечеринка закончилась глубокой ночью. Соня заночевала у подруги, а, когда проснулась поздним утром, увидела у себя на телефоне эсэмэску с приглашением погулять. Домой ей не хотелось, поэтому, воспользовавшись подружкиным душем, феном и косметичкой, она вернула себе парадный вид и отправилась на прогулку с Денисом – так звали вчерашнего незнакомца.

– Диня парень нормальный, серьёзный, программист, – зарекомендовала парня хозяйка квартиры. – Брата моего друг. Понравился тебе?

Соня ничего не могла на это ответить, поэтому просто кивнула.

Денис ждал её у порога дома, одетый в тёплую кожаную куртку с капюшоном.

– А ты почему без шарфа? Беречься надо, – наставительно сказал он.

Соня пожала плечами. Она привыкла ходить зимой и без шарфа, и без варежек, но беспокойство о ней совсем ещё незнакомого парня было приятно. Она видела, что нравится ему, что он готов идти за ней, и это чувство пьянило её, позволяло почувствовать в себе власть, которой Соня до сих пор не осознавала.

Не сразу она поняла, что Денис тоже приручил её к себе, а когда осознала, не стала противиться. Денис покорял надёжностью и постоянством.

– Хороший парень, – одобрила Сонина мама, впервые увидев кавалера дочери. – Если выйдешь за него – будешь как за каменной стеной. Не то, что с нашим отцом, прости меня господи…

Соня уже несколько лет хотела расспросить мать, почему та в своё время не развелась, не уехала, но подробного разговора на эту тему у них так и не случилось. Мама только бросала фразы наподобие «У кого как жизнь сложится» и, виновато улыбаясь, отходила от темы. И Соня не продолжала расспросы, чувствуя, что если будет дознаваться до правды, мать не выдержит боли, сорвётся, закричит.

С отцом Сони Денис пожелал познакомиться сам и после разговора с ним холодно заметил:

– Прости, тебя это не касается, ты ни при чём…но для таких, как твой отец, семья не важна. Ему важны только свои хотелки. Хочу пить – пью, а на родных наплевать.

Он продолжал клеймить будущего тестя, а Соня кивала, переживая мучительное раздвоение: ей нельзя было не согласиться с Денисом и в то же время почему-то хотелось защитить папу, скверного, но родного человека.

– Он…болен, – наконец проговорила она.

– Болен – лечись, – возразил Денис. – Соня, ты просто умница, что с таким отцом выстояла, выучилась, стала достойной девушкой. Таких, как ты, мало. И, поверь, я буду тебя ценить. Для меня семья – это всё. Семья – это свои. Чужие пусть будут там, где-то снаружи. А мои – всегда со мной. Это те, кого я защищаю. Дети – это будет моё продолжение. И твоё.

Соня чувствовала, что её лицо заливает краска.

– Я люблю тебя, – сказал Денис. – Незачем ходить вокруг да около, обозначим сразу: живём полгода, потом расписываемся. Если ты согласна, конечно… Соня, когда ты родишь, я буду благодарен тебе по гроб. На руках буду носить.

***

Соня верила ему – не было причин не верить, но почему-то время от времени наедине с Денисом ощущала безотчётный тайный страх. Она не могла назвать своего жениха ни Диней, ни Дэном, ни тем более солнышком или котиком – только Денисом. Даже полуказённое слово «милый» застревало у Сони в горле и, говоря его, она каждый раз испытывала непонятный стыд. Но в этом страхе и стыде была скрыта сладость, которую хотелось вкушать снова и снова.

Они сняли однокомнатную квартиру с большой кухней. Соня стала работать учительницей английского в ближайшей школе и, приходя домой, рассказывала Денису о своих учениках, о том, как они стараются понять язык, как переводят на уроках песни The Cure, Dеpeche Mode и Гэри Ньюмана. Она была очень рада, что нужна своим ученикам, и на работу шла с удовольствием.

– Хорошо, что ты добрая к детям, – сдержанно улыбался Денис. – Значит, из тебя получится хорошая мать. – И меня поучишь английскому, а то я его совсем не знаю.

Когда настали долгие новогодние каникулы, Соня больше ради любопытства развернула учебник за пятый класс и попыталась объяснить Денису Past Simple и Past Continious. Урок оказался трудным: Денис был похожим на тех Сониных учеников, кто усваивал материал медленно и при этом дотошно выяснял мелочи – как писать, как произносить, куда ставить цифру.

В доме Денис тоже любил порядок и обстоятельность. Он не заставлял Соню выполнять всю работу по дому, но к его приходу она сама до блеска протирала пол в коридоре, готовила ужин и, если не успевала одеться в чистое, сразу после поцелуя у дверей бежала переодеваться. Такой чистоты и уюта в родительском доме никогда не было, и Соня сама удивлялась тому, что всё в квартирке создано её и Дениса руками. По субботам она стала приглашать маму и к приходу родительницы всегда готовила кекс или оладушки. Раза три в гостях был Витька, а Сашка заглянул только однажды, да и то, чтобы спросить, не приходила ли сюда ночевать жена Оксана, с которой они накануне разругались вдрызг.

Соня была рада, что старший брат заглянул в отсутствие Дениса: очень уж презрительно её жених смотрел на пьющих. К Витьке Денис относился, кажется, нормально, разговаривал с ним по поводу работы, давал советы, причём дельные. Соне казалось, что Денису знакомо в житейской сфере буквально всё: как дешевле платить за воду и свет, как выгодно делать покупки, как избавиться от плесени на стене и трещин на плитке, как правильно разговаривать с клиентами и начальством. Он был своим в мире вещей, он всегда рано или поздно решал возникающие проблемы, и, живя с ним, Соня чувствовала себя надёжно защищённой от всех житейских неурядиц. Никогда, ни разу она не ощущала себя так спокойно, живя в родительском доме или даже засыпая днём в объятиях Серёжи – там надо было постоянно прислушиваться, не вернулась ли с работы его мама.

Соня не могла привыкнуть к одному в Денисе: к тому, что он часто рассуждал вслух о вопросах пола. Он превозносил гибкость и фарфоровую белизну Сониного тела, а она, хотя и гордилась втайне своей красотой и некоторой связанной с нею властью над фактическим мужем, испытывала смутный стыд от его чересчур изучающего взгляда. Он с удовольствием говорил о том, как рос и превращался в мужчину, когда начал бриться, когда – смотреть фильмы «для взрослых» и заглядываться на девушек, и ждал подобных же откровений от Сони. Но Соня не могла, точнее – не хотела сказать правду, и всякий раз старалась уклониться от этой темы. Само упоминание о других было ей неприятно, а попытки выведать интимные секреты казались стремлением принизить её в собственных глазах, разрушить целомудренную границу, которая – Соня была уверена – должна существовать даже у влюблённых. Несмотря на свою любовь к словам, она считала, что далеко не всё можно высказать и выразить с их помощью. Более того, по опыту Соня знала, что слова иногда становятся лишними, разрушают что-то незримое, выстраивающееся между людьми. Однажды она попыталась объяснить это Денису, но он снисходительно посмеялся и сказал, что любящая женщина должна делиться со своим мужчиной абсолютно всем.

Они жили вместе уже пять с половиной месяцев, когда неожиданно для Сони Денис сделался молчалив, даже угрюм, и два или три дня почти не разговаривал с ней. Она привыкла к тому, что отец тоже надолго уходил в себя, и ни о чём не спрашивала, ожидая лучших времён, только ужин один раз приготовила повкуснее. Денис съел и запеканку с мясом, и салат, и пирог, сдержанно всё похвалил, а потом, положив руку на плечо замершей в ожидании Соне, спросил:

– Если я буду сражаться против целого мира, то ты будешь стоять у меня за спиной и подавать патроны?

– Да, – ответила Соня, почувствовав лёгкий холодок внутри, под ложечкой.

Денис задумался ещё некоторое время, а потом уверенно сказал:

– В субботу едем подавать заявление в ЗАГС.

На свадьбу пришла мама, Витька со своей девушкой, хмурый, в мятой рубахе Сашка, институтская приятельница Сони. Отца уже не звали: для посторонних было объявлено, что он заболел. Конечно, приехали родители Дениса, живущие в деревне. Соня видела его папу и маму всего второй раз в жизни и очень боялась, что кто-нибудь из них скажет, будто она не самая подходящая партия для их сына, или хотя бы намекнёт на это. Но родители, пусть и не раскрывали для Сони объятий, были веселы и доброжелательны. Свекровь даже шутливо заявила, что ждёт внуков и готова с ними помогать.

Насчёт внуков она попала в точку: вскорости Соня забеременела, и УЗИ показало двойню. Денис, услышав новость, стал окружать будущую молодую мать усиленной заботой: взял на себя мытьё полов, заставлял есть творог и варёную курицу, спрашивал о самочувствии. Соня благодарила его за участие, но в глубине души начала тяготиться такой опекой: с детства она привыкла быть предоставленной самой себе, и поэтому лишний час задерживалась на работе, чтобы выкроить немного личного времени. Иногда к ней приходили поболтать девочки-ученицы, и, провожая их из кабинета, Соня с жалостью осознавала, что скоро перестанет вести уроки, запрётся дома. О собственных будущих детях она не думала, вернее, не могла думать. Соня никак не переживала их присутствие вплоть до последних месяцев беременности, и только когда толчки в живот стали ощутимо показывать, что внутри неё обитают два – предположительно человеческих – существа, Соня начала разговаривать с детьми, обычно по вечерам.

– Родитесь вечером, детки, – стала шептать она будущим младенцам. – Мы сразу позвоним папе, бабушке, другой бабушке с дедом… И все будут нас поздравлять. Потом мы поедем домой и будем жить все вместе, одной семьёй, дружной, хорошей…

Чем больше Соня разговаривала со своим животом, тем больше ей в самом деле начинало казаться, что дети слышат её и даже по-своему помогают: дают отдых ночью, позволяют переделать домашние дела, не чувствуя тянущую боль в спине.

Показаний к кесареву сечению не было: крепкий от природы Сонин организм справлялся с беременностью лучше среднего, каждый из младенцев лежал в собственной оболочке. Но врачи, как часто бывает, решили перестраховаться и всё-таки записали первородящую на операцию. Когда собирали вещи в больницу, Денис волновался куда больше жены, а потом звонил ей утром и вечером, пытаясь узнать в деталях, насколько всё хорошо, нужны ли ещё бинты, посуда, еда. Соня же была так спокойна, что однажды получила упрёк в равнодушии к будущим детям. Эти слова будто ударили её наотмашь: в глубине души она понимала, что и вправду ещё ничего не чувствует к живущим внутри неё сыну и дочери. Она поспешила изобразить тревогу и обеспокоенность, чтобы остаться в глазах Дениса примерной матерью. Пусть его опека иной раз была навязчивой, нравоучения – нудными, Соне всё-таки слишком хотелось ощущать, что он заботится о ней, одобряет её, ценит её – уже долго, и ни разу не закатив скандала, не обвиняя в своей неудавшейся жизни, как отец, да, может быть, и мама.

До родов Соня пролежала в больнице пять дней, перечитав за это время вначале «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте, потом, за два дня до операции – «Принца Каспиана» из «Хроник Нарнии» Клайва Льюиса. Прочитать всю нарнийскую сагу ей советовала ещё школьная «англичанка», но Соня тогда остановилась только на первой истории про льва, колдунью и волшебный шкаф. Теперь, узнав, что братья и сёстры Пэвенси вскоре вернулись в волшебный мир снова, Соня не могла уснуть, размышляя о том, почему Люси увидела Аслана сразу, а другие не только оставались слепы, но даже не верили ей. Эта мысль не отпускала её даже перед самыми родами, и уже на каталке перед входом в операционную Соня думала, что когда-нибудь прочитает эту книгу своим детям. Хотя этих детей вот-вот должны были извлечь из неё руки хирургов, она продолжала думать о них как о чём-то родном, но ещё далёком. Никакого волнения перед операцией у неё не было – полная безмятежность и уверенность в том, что дальше жизнь станет счастливее.

– Молодец мамочка, настроилась на позитив, – похвалила её врач.

Анестезиолог, назначивший Соне эпидуральную анестезию, был совсем молодой и очевидно боялся ошибиться с дозой. К тому же из разговора медперсонала Соня поняла, что в больницу с часа на час ожидается какая-то проверка, и все переживают, не обнаружат ли каких-нибудь нарушений, не найдут ли, за что оштрафовать. Страхи молодого анестезиолога показались ей до того смешными, что она решила успокоить парня, потрепав его по руке:

– Всё будет хорошо. Не волнуйтесь.

***

Соня была в полном сознании, чувствовала, когда ей разрезали живот, всё слышала и понимала и словно бы даже наблюдала за собой со стороны. Казалось, будто бы стало две Сони – одна, до пояса онемевшая, лежала на операционном столе, а другая, ловкая и быстрая, успевала отмечать все мелочи, происходящие вокруг.

Ликованию молодой матери не было предела, когда ей показали вначале мальчика, потом девочку – оба они были красные, ревущие, воинственно махали ручонками.

– Это будет Данил, а это – Даша, – сказала Соня вслух, рванувшись к детям. – Спасибо вам всем большое!

– Э, э, мамочка, погоди переворачиваться! – осадила её пожилая стриженная ёжиком акушерка. – Тебе лежать надо. Мы твоих деток пока взвесим, измерим.

– С-спасибо всё равно, вы такие хорошие вс-се! – не могла молчать Соня, которую внезапно начало потряхивать в ознобе.

– Эх как тебя колбасит! – покачала головой акушерка. – Это гормоны, девонька. Они в обе стороны скачут. Потом может всё и в чёрном цвете показаться.

Ещё шесть дней Соня провела в больнице. На третьи сутки её с малышами перевели в обычную палату, где уже лежала нерусская девочка – совсем молодая, девятнадцати лет, с сыном-первенцем. Соня на удивление быстро разговорилась с соседкой: они рассказывали друг другу про своих родителей, про детство, вспоминали разные смешные случаи. Потом соседка, оставив на прощание в подарок контейнер с варёным мясом, уехала, и Соня осталась одна. С отъездом соседки усталость и недосып стали проявлять себя сильнее, но больше всего Соня невзлюбила кормление. Ей было больно и неприятно, и она поражалась тому, как маленькие существа, не имеющие ни одного зуба, смогли поранить её соски до крови. Соня была готова не спать и укачивать сына с дочкой на руках, лишь бы не давать им грудь, не испытывать чувства, что вместе с молоком из неё по капле вытекает жизненная сила.

Дома Денис хлопотал около детей, купил подушку для кормления, игрушки, салфетки, шампунь, без конца спрашивал, всё ли хорошо с Данилом и Дашей, и будто не замечал Соню. Она скоро почувствовала себя ненужной, и самое страшное было в том, что Денис предупреждал обо всём заранее. Ведь он же всегда говорил, что главное в жизни – дети! Соня хотела стать матерью, но никогда не думала, что превратится для своего мужа, которого она поспешно назначила близким человеком, в только мать. Она жадно расспрашивала его вечером о делах на работе, но рассказы Дениса были короткими, и он, наскоро поужинав, спешил заняться младенцами – переодевал их, даже если в этом не было необходимости, подкидывал вверх и крутил, называя это беби-йогой, купал. Их кроватка стояла вплотную к дивану, и нередко бывало, что первым ночью на крик просыпался Денис, подкладывая под бок измождённой Соне жадно ищущего молоко младенца.

Однажды при слабом свете ночника Соне показалось, что личико её месячного сына искривлено в садистской улыбке и, причмокивая губами, он тянет к ней свои ручонки, желая высосать из матери кровь. Она тихо вскрикнула от ужаса, схватила ребёнка в охапку и выскочила с ним на кухню, с закрытыми глазами щёлкнув там выключателем. При ярком свете младенец снова обрёл человеческие черты. Он надсадно кричал, но Соня не могла заставить себя дать ему грудь, и сунула в рот мальчику большой палец, чтобы он унялся хоть ненадолго. Ей казалось, что стоит только позволить этому существу, которое и без того отняло у неё внимание Дениса, прикоснуться к её соскам, как оно без сожаления выпьет у неё кровь до капли.

С того дня Соня стала сцеживать своё молоко и кормить детей из бутылочки. Денис и свекровь ругали её, но она ссылалась на боль и твёрдо заявила, что не может иначе.

А мама, хоть и говорила по телефону ласковое «доченька», день ото дня напоминала Соне о том, что та бросила её с отцом наедине:

– У тебя, конечно, семья теперь своя, некогда тебе… А он же закодировался опять и злой, как чёрт… Всё ему не так. Тарелку метнул по столу – думала, разобьёт… Ты была, Витька был, он вас хоть немного стеснялся. Ну, что поделать, выросли вы теперь, ушли…

Мама открыто ни в чём не обвиняла Соню, но от её тихой жалобы становилось не по себе. Идти к родителям Соня не то, что не хотела – не могла. Слишком мало у неё оставалось сил для того, чтобы слушать отцовские придирки, видеть вечную неустроенность родного дома.

Витька приходил в гости дважды, и во второй раз от него явно тянуло перегаром. Соня ничего не сказала ему об этом, только через полчаса выпроводила, сослалась на усталость и дела, а, закрыв за младшим братом дверь, не заплакала – разрыдалась.

– Не пей, не пей никогда, сыночек, Данилушка, – заикаясь от слёз, горячо шептала она сыну. – И ты, Дашенька. Никто. Никогда, – заклинала она детей от злой напасти, укравшей её детское, а, может быть, и взрослое счастье.

Соня долго размышляла, позвать ли в гости коллегу, преподавательницу русского и литературы, с которой они довольно тепло общались в школе. В конце концов она решила ограничиться перепиской в Ватсаппе. Соня почувствовала, что, если пригласит эту знакомую домой, то не удержится и выльет на неё всю накопившуюся в душе грязь, а потом будет стыдиться смотреть ей в глаза. Она остро жалела о том, что умерла бабушка, отцова мать: сейчас Соне казалось, что только она, которую сам папаша называл старой ведьмой и греховодницей, могла бы понять всё на свете, не осуждая – и страшные сны с младенцами-вампирами, и жгучую ревность к мужу, и желание бросить эту отчего-то чужую и холодную квартиру, уехать куда-нибудь в глухую деревню – хоть даже и с малыми ребятами. Зимой греться там у печки в чьём-нибудь гостеприимном доме, а летом ходить по дорогам, просить милостыню.

Денис уходил по утрам в восемь, возвращался в семь вечера, а в промежутке между этими часами у Сони не было никого. Если раньше Денис изредка приводил к себе приятелей, то сейчас он уверенно заявлял, что чужие малышам пока что не нужны: шумят, принесут микробов. Соня старалась прилежно исполнять всё, что нужно делать хорошей матери: кормила, массировала животики, гуляла, пела песенки, покупала новые игрушки. Её уже перестали мучить кошмары, дети на пятом месяце жизни стали спать больше и давали ночной отдых, но особенной радости Соня всё равно не ощущала. Вместо неё было чувство долга, ответственности перед слабыми, зависящими от неё существами, и громадная усталость – не только от недосыпа и недоедания (Соня часто не успевала готовить для себя днём), но и от кажущейся бессмысленности происходящего.

От одиночества спасали книги. Соня приспособилась кормить одного ребёнка, покачивать ногой кроватку со вторым, а свободной рукой свайпить страницы в электронной читалке. Перечитав за месяц «Сагу о Форсайтах», она случайно наткнулась в интернете на знакомое со студенческих времён имя – Джеймс Джойс.

Соня вспомнила когда-то прочитанные рассказы из книги «Дублинцы», и, без усилий воскресив в памяти их сюжеты, испытала странное ощущение – желание искать сочувствия у книжных героев. Ей стало упрямо казаться, что не кто иной, как писатель Джеймс Джойс, должен понять её, подсказать, как найти выход из бессмысленной круговерти, в которую превратилась Сонина жизнь за последние месяцы – впрочем, если посмотреть сурово, то и годы.

Она скачала на читалку джойсовского «Улисса» сразу же погрузилась в роман с головой. Стивен Дедал чем-то напомнил ей Серёжу. Соня была стопроцентно уверена, что в детстве Стивен тоже был изысканно вежлив, раним и чувствителен, и мальчишки часто не принимали его в свою игру. Теперь он вырос и стал умным – очень умным! – и научился прятать свою душу за холодностью и горделивостью.

Соне до боли сердечной было жаль Стивена – хмурого, слабого, одинокого, не знающего, что делать с дарованным ему интеллектом, отверженного девушками (по крайней мере, приличными) и друзьями. Временами он напоминал ей уже не Серёжу, а Витьку – брат ведь тоже никогда не любил мыться и нередко бродил в одиночку по набережной или частному сектору, да и выпивал теперь, наверное, тоже «в одного». К Блуму Соня не испытывала такого сочувствия, но и он казался ей неплохим человеком, вполне достойным счастья. Соня сразу решила для себя, что эти двое, Стивен и Блум, непременно должны встретиться, разомкнуть кольцо одиночества, сковавшее каждого из них. Но чем дальше текло повествование, чем гуще становился словесный поток, тем сложнее Соне было продираться сквозь искусственные наносы текста. Особенно в «Быках Солнца», которые (отчасти из-за крика Дашки, у которой резался зуб) Соне пришлось почти перескочить. Многочисленные мерзости, которыми книга была заражена, как стоячая вода микробами, давно перестали пугать Соню – в жизни она видела пусть и не подобное, но нечто очень похожее по внутренней сути. Соня ждала, что сквозь этот жирный пласт житейской грязи, поднятой со дна человеческой души, пробьётся живой родник спасения, и, читая о похотливых фантазиях Стивена или Блума, принимала их как постыдную, но естественную слабость. Куда больше её страшили навязчивые мысли Блума о смерти, о разложившихся под землёй покойниках, чьи тела похожи на творог. Соня в глубине души всегда боялась смерти, всегда искала средство, которое могло бы совершенно её одолеть, и в двенадцать лет после общего наркоза (ей удаляли аппендикс) чувствовала себя победительницей, которая прошла по тонкой границе между бытием и небытием.

Полуночную «Цирцею» Соня читала тоже во тьме, и едва не вскрикнула от изумления, когда Стивену привиделась мать. Соня была уверена, что как раз её Стивен и ждал всё это время, от неё и жаждал исцелиться. Мать услышала вопль сына и вернулась к нему с того света. «Скажи мне то слово, мама», – повторила про себя Соня мольбу несчастного Дедала и сразу же подумала, что это долгожданное слово есть любовь. Но признак матери ответил другое: «Кто тебя спас в тот вечер, когда вы с Пэдди Ли вскочили на поезде в Долки? Кто тебя пожалел, когда тебе было тоскливо среди чужих? Сила молитвы безгранична. Молитва за страждущие души, она есть в наставлении урсулинок, и сорокадневное отпущение грехов. Покайся, Стивен!»

Соня поднялась в волнении, прервала чтение, чтобы как-то осмыслить это странное слово «покайся», идущее прежде «люблю». Ничто толковое не приходило в голову, и она продолжила читать уже при свете на кухне, налив себе стакан холодной воды – от чая пришлось отказаться, потому что шумом включённого чайника можно было разбудить детей.

Соня не спешила перелистывать страницу, думала. «Покайся!» О силе этого слова свидетельствовало то, что Стивен его не вынес. Осыпав мать грязной бранью, он ударил ясеневой тросточкой по люстре, и признак исчез в синем пламени, не смея больше тревожить самолюбивую душу Дедала. Но Блум всё-таки увидел в Стивене сына, нашёл своего давно потерянного Руди. Блум протянул Дедалу руку помощи, и Соня вновь обрела надежду на то, что оба героя перестанут, как заколдованные, ходить по бесконечным городским улицам.

***

Назавтра Денис сказал ей утром:

– Ты такая бледная, не высыпаешься? Дети разбудили?

– Нет, просто что-то разволновалась, – поспешно ответила Соня, нисколько не желая рассказывать этому неблизкому человеку о пережитом.

Денис задумчиво взял её исхудавшую за последние месяцы руку в свою.

– Тебе нужно немного отдохнуть. Сходить на причёску, на маникюр. Кстати, я, по-моему, не видел у тебя приличный маникюр. У меня есть знакомая, хороший мастер, и берёт недорого. Запишу тебя к ней, это сразу тебе поднимет настроение.

– Ну что ты, – Соня ощутила липкий стыд, будто ночью не читала втайне книжки, а пила водку или занималась чем-то ещё более непотребным.

– Когда у меня была первая девушка, я вас не знал. В смысле, не знал женщин. Я только приехал в город, и мне нужно было устраиваться, а тут завязались отношения… В общем, я делал много ошибок. Сейчас я многое изучил, в том числе в плане психологии. Тебе нужно развеяться. Сходишь в салон. Я скажу, куда и дам, сколько нужно.

Соня, не смея спорить, приняла пару купюр и записалась в салон на следующий же вечер. Сама бы она, пожалуй, покрасила ногти в розовый или бледно-оранжевый цвет, но рассудила, что если Денис дал ей деньги, то и подарок он сделал себе. Так было с отцом: каждый раз, когда он вручал им с братьями конвертики на новый год или день рождения, то прозрачно намекал, что нормальный школьник потратит эти деньги на тетради, ручки, сумку для обуви – в общем, нужную вещь к школе. И если покупалось что-нибудь неполезное (например, однажды Витька взял в магазине маленький термос), отец высмеивал эти приобретения и заявлял, что в такие годы позорно впадать в детство, причём «такой» возраст наступил для Сони и братьев уже лет с десяти.

Пока мастер колдовала над её ногтями, делая скромный французский маникюр, Соня думала сначала о том, любит ли Блум свою жену Молли, а потом – любит ли её саму Денис. Ответы на оба этих вопроса получались как будто утвердительными, но это была настолько разная любовь, что Соня не могла определить, какая из них настоящая. И всё-таки голос её сердца говорил, что Блум любит сильнее, потому что он знал об изменах Молли и всё-таки её прощал.

Остаток «Улисса» Соня проглатывала жадно, всё ещё надеясь на то, что Блум и Стивен обретут друг друга. Но Дедал ушёл и во второй раз – ушёл просто так, в никуда, выпив на дорогу чашку какао. Ему протягивали руку вначале мать, потом отец – Блум в образе отца, и если первый отказ ещё можно было списать на испуг и растерянность, то в отцовскую руку Дедал попросту плюнул. С этого момента Соня больше не делала попыток оправдать Стивена, хотя и, к собственному ужасу, продолжала его понимать. Он выбрал мир – хаос, в котором нет ничего, кроме многоликих порождений самого себя. Выбрал мешанину из обрывков книг вместо хоть одного разговора по душам, вместо попытки шагнуть выше и взамен книжного знания обрести сердечное. Одного не могла понять раздавленная джойсовской книгой Соня: почему Дедал так ненавидел бога, в которого не верил? Почему он всё время рассуждал и спорил с другими о нём, якобы несуществующем? А, может быть, не только он, но сам Джойс, прикрывающий словесной игрой зияющую пустоту собственной души?

Эти мысли так мучили Соню, что однажды мартовским вечером она решила спросить у Дениса:

– Ты веришь в бога?

На его скуластом широком лице мелькнула едва уловимая усмешка:

– В какого именно? В Одина, в Перуна, в домового?

Соня вспыхнула, почувствовав себя оскорблённой:

– Я нормально спрашиваю… В настоящего бога.

– Что есть нормальность? – вопросил Денис. – Это иллюзия. Малыш, на самом деле, возможно, ничего не существует. Нет меня, нет тебя, нет этого мира. Мы играем в игру, мы условились думать, что всё это есть. Я пишу программы. Как ты думаешь, они есть?

– Есть, – пожала плечом Соня.

– Их нет. Я стираю код, и программы больше не существует.

Денис взял её за руку, как он делал всегда, желая утешить или взбодрить, но на сей раз Соне был неприятен этот снисходительный жест, и она высвободила пальцы.

– Пойми меня правильно, малыш. Я тоже, как все, хожу в тумане и не знаю ничего. В том мире, в котором мы сейчас…скажем так, есть ты, есть дети, есть мой начальник Алексей, всё понятно и чётко. Но существует много других миров. Один умный человек говорил мне, что всё вокруг – сон Будды.

– Сон бога? – переспросила Соня.

– Будда – не бог, – покачал наставительно пальцем Денис. – Тебе будет сложно это понять. У тебя много школьных знаний, но это другое. В доброго бога на небесах могут верить только примитивные люди. Всё на самом деле сложней: есть много реальностей, много богов. В эти вещи тебе пока лучше не углубляться, но потом я тебе расскажу. В духовном мире много неприятного.

– Откуда ты знаешь? – спросила Соня раздражённо. – Ты что, его видел, этот духовный мир?

– Я видел многое, – Денис посмотрел на неё строгими холодными глазами. – В основном во снах.

– А я – не сон, я существую, – Соня произнесла это тихо, скорее не для Дениса, а для самой себя.