2 часть. Да здравствует РАЗВОД в 40+
Глава 1
ПРЕДИСЛОВИЕ
Когда женщина наконец выдыхает после ада – будьте осторожны. Потому что именно в этот момент кто-то обязательно попытается выбить у неё воздух снова.
Я уже почти поверила, что вырвалась. Мастерская оживала, шампанское с подругой стало ритуалом, а в голове снова играла музыка, а не голос мужа, раздающий приказы.
И тут – бах.
Белый халат, печати, постановление суда. Здравствуйте, Ольга Сергеевна, вы – опасны для себя и общества.
Ну, конечно. Женщина, которая больше не слушается, всегда подозрительна.
Меня упаковали красиво. С улыбкой. С фразами «не волнуйтесь» и «это временно».
Забрали телефон, свободу и голос.
Думали, я сломаюсь?
Спойлер: я затаилась.
я всё ещё стою.И вот теперь, когда всё самое страшное позади (или почти), когда я не уверена, где правда, а где подстава, когда доверять можно лишь трём людям и ни одной бумаге —
Да, мне 42. Да, я развожусь. Да, меня упекли в психушку по липовому иску. Но я всё ещё женщина. С руками, умеющими создавать, и с головой, в которой нет диагноза, но есть план.
Это история не про спасение.
Это история про возвращение. С огнём в глазах, любовью под кожей и жаждой справедливости, о которой кричат даже стены.
Ведь если судьба уже сбросила тебя с обрыва, остаётся только расправить крылья.
Глава 1
Ольга
Я проснулась не от шума и не от света. Я проснулась от тишины. Той, что режет по коже. Не той, в которой можно спрятаться с книгой и чаем. А той, что дышит в ухо, как предатель.
Стены были белыми. Без пятен. Без трещин. Без времени. Они глядели на меня, как стерильные судьи. В этом помещении всё было слишком правильным, чтобы быть живым.
Я приподнялась на локтях. Кровать скрипнула. Жёсткая простыня липла к телу, как холодная бумага. Воздух был густой, как кисель. Никаких запахов. Даже моего. Как будто меня уже пытались стереть.
Я села. Пальцы коснулись пола. Холод. Настоящий, физический. А ещё – другой. Внутренний. Такой, что сковывает не мышцы, а голос. Я хотела закричать. Сказать, что я не сумасшедшая. Что это ошибка. Что у меня есть имя. Есть жизнь. Есть мастерская, и Марта, и… Глеб.
Но я молчала.
Потому что крик – это признание страха. А я не могу бояться. Не имею права. Тогда он победит. Тогда Владимир выиграет по-настоящему.
Я подошла к двери. Повернула ручку. Она не поддавалась. Открывалась только снаружи. Конечно. Я постучала. Тихо. Потом громче.
– Алло? Есть кто-нибудь?
Тишина. Слишком густая, чтобы быть случайной. Её кормили здесь. Её разводили, как бактерии в пробирке. Тишина была частью терапии.
Я прошлась по палате. Два шага к окну. Оно матовое. Не распахивается. Только впускает свет. Но не воздух. Свет тут, как декорация. Как иллюзия, что снаружи всё ещё существует мир.
Я коснулась стекла. Оно не дрожало. Оно было равнодушным. Как он. Как Владимир, возможно, когда читал на суде свои фразы о моей «психической нестабильности». Как он, когда подписывал бумаги. Как он, когда… выбирал, кого оставить – себя, контакт с японцами или меня.
Он выбрал власть.
Он выбрал контроль. И я – помеха. Я – слабое звено в его истории успеха. Владелец компании, примерный муж, человек с репутацией. А я – женщина, которая ушла. Которая стала неудобной.
Мне хотелось разбить это стекло. Кинуть в него крик. Замахнуться рукой. Ударить. Или хоть что-то настоящее. Потому что я – настоящая. Я дышу. Я чувствую. Я страдаю.
Я не сломалась, Владимир. Даже здесь. Даже сейчас.
Я опустилась на край кровати. Обняла колени. Дыхание стало частым. Не от паники, от боли. От обиды. От унижения…
Я вспомнила лицо Глеба. Его руки. Его голос. Его молчание, когда он не перебивал. Его взгляд, когда он впервые увидел меня не как клиентку, а как женщину. Ту, которую хочется оберегать.
Он не знает…
Он не может знать. Я исчезла, как нитка, выдернутая из шва. Будет-ли он искать?! Я верю. Он – будет.
Но сколько времени пройдёт? Сколько дней я пробуду в этом белом аду, прежде чем кто-то поймёт, что меня нет?
Марта… Она не поверит, что я просто уехала. Она знает меня лучше, чем я себя. Она услышит. Она заподозрит. Она поднимет чертей. Я верю.
И всё же… Я одна.
Сейчас. Здесь. Одна.
Я вспомнила Алину. Её глаза в последнем видеозвонке. Сдержанные. Взрослые. Почти чужие. Я тогда боялась расплакаться. Боялась показать ей, что мне страшно. Что я не всесильная. Что я тоже могу быть уязвимой.
Что, если она подумает, что я сбежала? Куда? Зачем? Без разницы… Что просто устала? Что выбрала тишину?…
Нет. Она должна знать. Она поймёт…
Мысли метались в голове, как рой пчел. Но я продолжала верить и надеяться.
Мой взгляд скользнул по палате. Может ли эта комната быть символом? Или это просто камера? Где меня будут «исправлять» – таблетками, уговорами, вопросами? Где заставят сомневаться в себе? Где разложат мою личность на полочки и скажут: «Вот, вы страдаете от посттравматического расстройства. Это нормально. Просто попейте курс. И не думайте больше.»
Нет. Я не откажусь от боли. Боль – это часть меня. Она не враг. Она напоминание! О том, что я была. Что жила. Что любила.
И да, я сорвалась. Я вернулась к нему. Я позволила себе ошибку. Но это не повод лишать меня голоса.
Я снова подошла к двери. Стучала уже с силой.
– Вы не имеете права! – закричала я. – Я вменяема! Я требую адвоката! Я требую связи с внешним миром!
Тишина. Потом – чьи-то шаги. Медленные. Невозмутимые. Я отступила.
Открылась дверь. Появился мужчина в белом халате. Очки. Клипборд. Лицо без лица.
– Ольга Сергеевна, вы неспокойны. Это нормально. Мы дадим вам успокоительное. Для адаптации. Вам нужно отдохнуть. Мы заботимся о вас.
– Мне не нужен отдых. Мне нужна свобода.
Он не ответил. Ввел медсестру. Они подошли с таблеткой. С водой.
Я не взяла. Просто смотрела. В упор.
– Насильно не будут, – сказал он, записывая что-то в блокнот. – Пока.
Они ушли.
Я снова осталась одна. На этот раз с яростью.
Если бы можно было кричать внутри – я бы кричала. Но вместо этого я писала. В голове. Слова. Фразы. Мысли, которые не отнять. Которые не стереть даже в белых стенах.
Я приду за собой.
Я не жертва. Я – швея. Я умею сшивать то, что порвали. Даже себя.
И если я потеряюсь, они найдут. Потому что я оставила следы. В глазах. В любви. В прошлом. В теле Глеба. В голосе Марты. В памяти Алины.
Меня не закроешь решением суда. Меня не так легко спрятать.
Я закрыла глаза. Впервые не от страха. А чтобы услышать.
Себя.
Пульс был ровный. И в этом пульсе ритм сопротивления.
Всё только начинается.
Глава 2
Глеб
Я проснулся на рассвете – не от звуков, не от прикосновения, а от ощущения пустоты.
Лёгкий, почти невидимый холод разливался по кровати и обжигал кожу, как будто вместе с теплом исчез кто-то живой. Простыня хранила её тепло – призрачное, ускользающее, как последнее «прощай» во сне. Воздух в лёгких стал тяжелее. Мир будто изменил угол наклона. И тишина… она была не просто полной, она была безжизненной.
Как будто кто-то медленно, но уверенно развинчивал болты на твоей реальности.
В квартире было тихо. Слишком тихо.
Я сел, провёл рукой по подушке, её не было. Ни следа. Ни записки. Ни запаха утреннего кофе. Ни телефона, который она всегда держала при себе.
Мы не жили вместе. Но за последние дни она бывала у меня чаще, чем дома. После той ночи… да, с того момента мы не говорили ничего определённого… мы ничего не проговаривали…
И не нужно было. В каждом взгляде звучало «останься». В каждом прикосновении – «я здесь». Каждый её взгляд, каждый мой жест были признаниями. Без пафоса, без пауз. Просто – были. Этого было достаточно. Было!
Она не исчезла бы вот так. Не Ольга. Не после того, как сказала, что ей со мной спокойно.
Я схватил телефон.
Сообщения – последнее два дня назад. Она сбрасывала мне фото ткани с припиской «вдохновляет?» Я тогда ответил: «Да. Как ты». Ответа не было. Я подумал – занята…
Нажал на вызов.
Один гудок. Второй. Автоответчик.
Позвонил снова. То же самое.
Снова тишина. Словно её голос выключили из мира. Я слушал механическую фразу, как будто она могла вдруг стать её голосом. Не стала.
Оделся вслепую, быстрее обычного. Машина вылетела со двора, как выпущенная пружина. Как будто её вела не рука, а ярость. Сердце билось в висках. Пальцы сжимали руль, как шею невидимого врага. Руль казался единственным, за что ещё можно было удержаться в этом обрушившемся мире.
Сначала к мастерской. Там она проводила большую часть времени. Её святилище. Её второе сердце.
Подъехал. Закрыто. Металлические ставни опущены, шторы плотно задёрнуты. На двери табличка «технический перерыв» и выцветшая открытка от какой-то клиентки. Никого. Ни шума, ни жизни.
Постоял, прислушиваясь, потом обошёл здание. Заглянул в окно со двора. Всё на своих местах: выкройки, манекены, коробка с пуговицами. И всё же, что-то не так. Всё… мёртво. Как музей чужой жизни. Без запаха, без следов. Без пульса. Это было не место работы – это была она. И её там больше не было.
Словно, как в квартире, откуда только что ушли. Воздух – без запаха. Стулья – не сдвинуты. Швейная машинка выключена. Как будто замерло сердце всей её Вселенной.
В сердце закралась тревога.
Я знал, кому позвонить. Если кто и мог знать хоть что-то – это Марта. Она всегда была рядом. Ближе, чем кто-либо.
Позвонил ей. Голос напряжённый:
– Глеб? Что-то случилось?
– Она исчезла. В смысле… нет ни дома, ни здесь. Телефон выключен. Не отвечает два дня. Ты с ней общалась?
Дыхание перехватывало, пока проговаривал.
И в ответ – тишина…
Пауза. Молчание, набравшее вес.
– Последний раз в субботу утром. Она прислала голосовое, радовалась клиентке, которая сказала, что хочет «платье, чтобы стать собой». Всё было… нормально. Ты думаешь?.. Я еду.
Марта сбросила звонок и приехала через двадцать минут. Волосы затянуты в хвост, лицо как у прокурора на смертном приговоре. Она открыла дверь мастерской своим ключом.
Внутри был порядок. Слишком правильный. Безупречный. Слишком. Аж до чёртиков…
Ни чашки, ни нитки на полу, ни суеты. Как будто она уезжала не на день, а в другой мир.
– Она бы не оставила всё вот так, – Марта сжала губы. – Это не похоже на неё. Даже если… ну, если вдруг ей нужно было пространство. Она бы сказала. Она бы меня предупредила. Тебя – точно!
Я начал терять самообладание. В груди сжималось что-то вязкое и ледяное.
– Едем в её квартиру.
Там было то же самое. Ванная сухая. В чайнике пусто. В шкафу все вещи на месте. Но сумка, в которой она носила документы, пропала. Как и душа этого пространства.
– Что, чёрт возьми, это значит?.. – прошипел я, кулаки дрожали.
Марта была уже у окна. Она молчала. Потом резко повернулась:
– Мы идём в полицию. Немедленно. И не дай им намекнуть, что это "баба ушла в запой"… я их самих в запой сведу.
В участке было душно. Не от жары – от равнодушия. Дежурный с ленцой слушал, покачивая головой:
– Взрослая женщина. Может, уехала. Может, с подругами. Дайте себе время. Вернётся. Неделю подождите, тогда заявление примем.
Я почувствовал, как Марта напряглась рядом:
– Вы не понимаете. Это не просто женщина. Это Ольга Кравцова. Она исчезла. У неё были встречи, работа, обязательства. Она бы не исчезла без предупреждения. И потом, вы знаете, кто её бывший муж?
– Ну, давайте номер телефона… дату исчезновения… – начал он, но без капли интереса.
Только после имени «Кравцов» у него дёрнулось веко. Он стал вежливее, но холод остался. Видимо имя Владимира Кравцова наконец зацепило внимание. Плечи дежурного чуть напряглись. Он взял ручку, но тут же сбавил обороты:
– Ну, вы же понимаете… Человек уважаемый. Строительный сектор. Проблемы в семье, это не повод думать…
Я перебил:
– Это повод! Особенно если бы вы знали, как он её прессовал. Блокировки счетов, доверенности, судебные угрозы. Всё задокументировано.
Взгляд дежурного стал чуть внимательнее. Но ровно на столько, чтобы не помочь. Мы ушли, не дождавшись ничего.
Но я уже решил – ждать я не буду.
***
Уже вечером я достал старые контакты. Один из частных детективов, когда-то я помог ему с адвокатской бумажной волокитой. Я набрал.
– Надо найти женщину. Срочно. Некоторое время назад её бывший муж подал ходатайство об аннулировании доверенности на меня. Сейчас она исчезла. Телефон отключён. Последний раз видели её, вероятно, в собственной квартире. Было всё спокойно. Потом, как будто испарилась.
Он слушал молча, потом коротко произнес:
– Адрес? Фото есть? Дату последнего выхода на связь? Шаг за шагом, Глеб. Мы начнём. Но если тут замешаны серьёзные связи… надо копать глубже.
Я сбросил фото, папку, переписку, последние вызовы. Всё!
Последний снимок – она в мастерской, с кружкой, смеётся. Я пересматривал его раз двадцать. Приближал. Искал намёки. Следы. Хоть что-то.
Ничего.
А потом сидел в тишине.
В голове звучал её голос – в ночи, после нашей близости. Тихий. Спокойный. Настоящий.
«Мне кажется, я впервые не боюсь».
Я тогда поцеловал её в лоб и просто держал рядом. Потому что не нужно было слов. Сейчас же, я бы вырвал из себя это мгновение и повторил снова. И снова. Чтобы оно стало вечностью.
Теперь – не было ничего. Ни слов. Ни дыхания. Только холод в груди и ярость под кожей.
Она не исчезла. Это не случайность. Это устранение. Хладнокровное. Продуманное.
Я не знал, как, но знал, кто.
И клянусь, Владимир, если это твои дела…
Я найду её.
Где бы ни держал. Что бы ни подделал. И когда найду, ты пожалеешь, что вообще начал эту игру.
Это была не просто тревога.
Это больше, чем исчезновение. Это – системная зачистка. Бумажная, стерильная, но смертельная.
А я – адвокат. И я знаю, как ломают такими методами. Но я также знаю, как защищать. И, если ты думал, Владимир, что она осталась без защиты, ты выбрал не того врага.
Это был первый день моей войны!
И я не собирался её проигрывать.
***
Очередное утро пахло не кофе и дождём, а глухим, вязким страхом. Словно я проснулся в подвале собственного тела, где нет выхода. Ни окон. Ни звуков. Только осознание, её нет. И эта пустота… не абстрактна. Она конкретна. Словно чья-то рука сжала моё горло изнутри.
Я чувствовал, как под кожей гудит что-то дикое. Зверь, лишённый логики, инстинкт, который шептал одно: «Ищи. Не жди. Не доверяй никому.»
Я ударил по столу кулаком. Глухой стук дерева был слишком слабым, чтобы погасить гул внутри. Хотелось выть. Кричать. Ломать. Но я знал, мне нельзя терять голову. Не сейчас.
Марта приехала снова. Мы сидели в моей кухне, почти не говоря. Чашки с кофе остыли, сигарета в её пальцах давно погасла, но она так и не выкинула её.
– Она не могла… – начала Марта, но фраза оборвалась.
– Могла, если её заставили, – сказал я и не узнал свой голос. Он был сухим. Отточенным. Почти жестоким. – Это Владимир. Я просто уверен.
Марта только кивнула. Без лишних слов. Потом сказала:
– Алина.
Я моргнул.
– Мы должны ей сказать. Она имеет право знать. Может, она что-то слышала…
Я не хотел втягивать Алину. Но Ольга бы втянулась. Ради неё. Ради дочери. Значит, я должен.
Я позвонил Алине в обед. Голос был сонный:
– Глеб? Что-то случилось?
– Ты говорила с мамой последние несколько дней?
Пауза на том конце провода.
– Нет… Но она мне писала. В пятницу. Что занята, но всё хорошо. А что?
Я затаил дыхание. Значит, он всё начал в выходные. Заранее, аккуратно.
– Ольга пропала. В субботу. Мастерская закрыта. Телефон выключен. Полиция не реагирует. Я… я беспокоюсь. Очень…
Секунда молчания. Потом – шум. Видимо, она встала, роняя что-то со стола:
– Пропала?.. Как пропала?.. Ты уверен? Может, она просто…
– Нет. Мы были вместе. Несколько дней. Потом она вернулась домой. Было кое-что срочное… но… не в этом дело… просто потом, она исчезла. Всё слишком чисто. Слишком странно.
– Я прилетаю.
– Алина, подожди…
– Я ПРИЛЕТАЮ, – голос дрожал, но был твёрже стали. И в этот момент я услышал в ней не девочку, а женщину. Дочь, которая готова идти в огонь, лишь бы спасти мать, – Я больше не ребёнок. Это моя мама. Я её дочь.
***
Вечером того же дня я получил звонок от детектива.
Пауза в его голосе была не технической. Она была человеческой. Такую делают, когда говорят о смерти… или о системной подлости.
Его голос был осторожным:
– Глеб. Нашёл кое-что. Сначала ничего. Потом – камеры в доме. Вход. Суббота. В двадцать часов сорок семь минут. Прибывают двое. Врач, и кто-то в деловом. Психиатр? Бумаги на руках. Через десять минут, выводят твою женщину. Без сопротивления. Спокойно.
Меня будто ударили током.
– Дальше.
– Машина не скорая. Не муниципальная. Частная клиника. С закрытой регистрацией. Мы копаем. Но там глухо. Возможно, под покровительством кого-то влиятельного.
– Имя?
– Пока нет. Но я уже на связи с журналистами. Есть люди, которым интересно, куда исчезают «согласные» женщины с подписанными бумагами.
Я сжал телефон.
– Глеб, – добавил он. – Это было не спонтанно. Всё оформлено легально. Кто-то долго готовился.
Конечно! Владимир!
Я почти слышал, как он шепчет судье: «Она нестабильна. У неё всплески. После развода стала нервной…»
Марта вошла с улицы. Куртка в снегу. Волосы растрёпаны.
– У него есть судья. По семейным делам. Подкуплен. Я копалась в старых связях, – выдохнула она. – Он мог через него подписать постановление о временной госпитализации. Без суда. Без адвоката. На семьдесят два часа. А потом продлить.
Семьдесят два часа. Трое суток ада.
– Я не дам ему сделать это с ней. Не в этот раз.
– Ты не сможешь действовать, как адвокат. Он уже отстранил тебя. Но…
– Не он! Я сам так решил. И кстати, успел передать дело своевременно. Всё законно! – на одном дыхании выпалил я, вспоминая, как сорвался к Ольге сразу же в этот день. Как только успел официально всё оформить. Рванул к ней. Со страхом в груди. Но с надеждой в сердце…
И был прав.
Черт возьми, прав!
Столько времени впустую потратил! Хотя мог… уберечь её от многого…
Руки задрожали от покалывания в пальцах. От воспоминаний, как Ольга горела в моих объятиях. Как горячо отвечала на мои ласки. Как раскрывалась в последующие дни нашей близости… расцветала. Преобразилась!
Жуткое желание охватило сжать её в объятиях. Сию секунду. Немедленно!
Ощущал нутром, что именно сейчас ей это было нужно. Именно сейчас, она нуждалась во мне. Чтобы разогнать все её страхи…
Но я не мог! Её не было рядом. Но я чувствовал – она нуждается сейчас во мне, как никогда!
Тяжело вздохнув, провел рукой по волосам. Собрался с мыслями.
Я уже знал, что делать.
– Я пойду к Васильеву.
Марта приподняла бровь:
– Старый судья? Который ушёл в отставку?
– Он ещё консультирует. У него есть доступ к базе. Он должен помочь.
Она кивнула. Без лишних слов.
Я собрал папку. Фото. Даты. Выписки. Всё, что у меня было. И поехал. На середине дороги пошёл снег. Тихий. Словно заворачивающий мир в одеяло.
Но я не собирался спать. Пока она в ловушке, я не сплю.
У дома судьи было темно. Только на кухне горел свет. Он сам открыл. Посмотрел на меня долго. Потом тихо сказал:
– Входи. У тебя глаза такие же, как у тех, кто когда-то приходил за справедливостью. В глазах не просто злость. В них – человек, который потерял свет. А такие люди либо горят, либо сжигают всё вокруг. И ты… ты похож на второго.
Я вошёл. Мы сели. Он слушал и не перебивал. Потом налил мне чай.
– Это опасно, Глеб. Если она уже внутри, нужен новый адвокат. Ты не имеешь права её защищать официально. Владимир закрыл тебе путь.
– Я не за титулом. Я за человеком. Я найду её. Но мне нужно знать, кто подписал решение.
– Вы рискуете, Костров, – мрачно сказал он, пролистывая страницы досье.
– А вы, если оставите всё как есть. Она не психически больна. Она просто неудобна.
Молчание, а затем он кивнул:
– Я дам санкцию на предварительную проверку. Только без самодеятельности.
– Благодарю, Вячеслав Андреевич. Вы спасёте не просто женщину. Вы спасёте справедливость!
Он кивнул. Взял планшет. Несколько минут, и он показал мне экран.
– Вот. Судья Громов. Всё подтвердилось. Клиника частная. Есть лицензия. Но след тянется вверх. Очень.
Я сфотографировал всё. Поблагодарил. Он добавил напоследок:
– Ольга – сильная. Держись за это. В таких местах сила – всё.
Я вышел в ночь. И впервые почувствовал, что стою на краю. Но с этой стороны – правда. И я не один. А значит, шансы есть.
Она жива. Не потому что я верю. А потому, что я иначе не смогу жить. Я не просто ищу её. Я иду по следу, который горит внутри меня. Я – её огонь. И теперь этот огонь пойдёт по костям тех, кто её тронул.
Во тьму. В систему. В чужой кошмар.
Она где-то рядом. И я иду за ней.
Потому что я – её человек! Её опора. Её мужчина! Даже если она сейчас не может этого знать.
Глава 3
Весь следующий день был словно подвешен в воздухе, как дыхание, которое застряло между вдохом и выдохом. Я не знал, что будет первым: звонок от детектива, ответ от судьи, сообщение от Алины… или новость, которую боялся услышать.
Марта осталась у меня. Мы не спали. Просто сидели в тишине, каждые десять минут проверяя телефоны.
– Чувствуешь? – спросила она ближе к утру.
– Что?
– Момент. Он меняется. Внутри. Всё сдвигается. Я не могу это объяснить, но такое ощущение, будто всё уже не будет, как прежде.
Я знал, о чём она говорит. Этот надлом, он всегда происходит в тишине. Когда в тебе больше не остаётся места для страха. Только злость. И ясность.
– Мы бы точно справились в другом веке, – усмехнулась Марта. – Без камер, без бюрократии. С вилами и факелами.
– Я за, если ты пойдёшь впереди, – постарался я выдавить улыбку, которая явно выглядела жалкой на тот момент.
К десяти утра позвонила Алина.
– Я в Москве, – сказала она. – Только не проси меня успокоиться. Я хочу знать всё!
Мы встретились в мастерской. Та пустовала, как капсула времени. Алина зашла и замерла на пороге. Пальцы дрожали.
– Здесь пахнет мамой…
Я кивнул. Потом подробно рассказал, про её исчезновение, бумаги, клинику, судью. Всё, что знал.
– Он не имеет права, – выдохнула она. – Он не имеет права трогать её.
– Алина… это было сделано легально. Через суд. С формальной экспертизой. Но мы знаем, что она здорова. Он просто убрал её.
– Он… – она не смогла закончить. Слёзы выступили на глазах. – Он всегда так делал. Заставлял нас верить, что всё это ради семьи. Ради спокойствия. А на деле… ради контроля. Ради своей чертовой власти! Всегда. Даже меня он пытался убедить, что мама просто… нестабильна. Но она самая стойкая женщина, которую я знаю.
А потом, вдруг, совсем другим тоном – тихим, но напряжённым, как струна перед разрывом, она сказала:
– Я пойду к нему. Папа не знает, что я прилетела… взяла академический отпуск, чтобы разобраться… найти маму…
Я поднял глаза.
– Ты уверена?
– Я должна. Не могу больше молчать. Я хочу, чтобы он посмотрел мне в глаза. И понял, что я больше не марионетка, чтобы выбирать стороны. Он предал не только её… Он предал меня тоже.
Она выпрямилась. И в этот момент в ней было столько силы, что я поверил – она справится.
Смотрел на Алину и восхищался. Она сильнее, чем кажется.
Голос её дрожал, срывался в попытках удержать всхлипывания.
Я почувствовал, как сжимается горло. Потому что слышать эти слова из уст её дочери, было почти невыносимо.
– Я сделаю всё, – сказала она. – Всё, чтобы её вытащить. Даже если придётся встать против него.
– Ты уже это делаешь, – ответил я. – И ты не одна.
***
В тот же день мне перезвонил детектив.
– Есть движение. Один из санитаров частной клиники был уволен месяц назад. Неофициально. Пытался подать жалобу. Я его нашёл. Он готов говорить. Но, только с глазу на глаз.
Мы встретились в полупустом кафе на окраине – затерянном между шиномонтажкой и аптекой. Запах дешёвого кофе и пережаренного теста смешивался с тревогой, которую он принёс с собой. Ещё до того, как заговорил, было понятно, этот человек боится.
Санитар оказался моложе, чем я ожидал – лет тридцать, не больше. Уставший. Лицо зажато, движения сдержанные. Вошёл, не снимая капюшон, осмотрелся по сторонам, будто даже лампа над столом могла выдать его. Потом сел, слишком близко к выходу, с прямой спиной. Словно ждал, что придётся вставать… резко.
– Вы Костров? – спросил мужчина, не садясь сразу. Голос его дрожал. Не от холода, от чего-то глубже.
– Да.
– Я был в клинике, где сейчас… ваша женщина. Я знаю, как там всё устроено. Что делают. И как делают вид, что всё в порядке.
Он всё время оглядывался. Даже когда говорил, его глаза не стояли на месте. Скользили по входной двери, официанту, отражению в окне. Будто ждал выстрела, или наручников. Говорил быстро, будто боялся, что его прервут. Или что он не успеет договорить до конца жизни.
Его ладони дрожали, когда он взял бумажный стакан с кофе. Он не отпивал, просто сжимал его, как будто держал в руках глушитель паники.
– Там никто не лечит. Поверьте, я видел. У нас был случай – девушку привезли обычную, просто «после развода», как они это называют. А через неделю… она не могла вспомнить, как зовут её ребёнка.
Он провёл рукой по лицу, будто хотел стереть увиденное.
– А потом её перевели в другое отделение. «Глубокой коррекции». Там всё под кодами. Никто не говорит вслух. Только бумаги. Только формулировки.
Я смотрел на него, не перебивая. Молча. Сжав челюсти. Не потому что не знал, что сказать. А потому что боялся услышать ещё больше. Всё внутри сжималось, как от удара в солнечное сплетение.
– Иногда они… подсовывают бумаги. Типа добровольного согласия на лечение. Знаете, как они это делают? Пока препарат не подействовал, приводят психиатра. «Поговорите с ним, он поймёт». Человек подписывает – и всё! Заперто. Законно.
– А Ольга? – спросил я, с трудом выравнивая голос, а в глазах потемнело. Туман ярости пеленой накрывал меня.
Он опустил глаза.
– Она держится. Пока держится. Но я знаю, сколько у них есть способов… ускорить процесс. Особенно, если платят хорошо.
Санитар сделал паузу, словно пытался отдышаться, после сказанных слов. Затем добавил:
– Они дают препараты. Не слишком сильные. Но достаточные, чтобы человек не мог думать ясно. Чтобы стал "удобным". Психиатр просто исполнитель. А за всем этим стоит судья Громов. Он прикрывает. Одобряет. Подписывает. А пациентов… их не лечат. Их утилизируют. В юридическом смысле. Убирают. Сглаживают. Оформляют.
– Мне нужно знать, что с Ольгой? – дыхание перехватило, гнев рвался наружу, я цедил слова, чтобы удержать контроль, самообладание.
Сейчас важно сохранять хладнокровие, чтобы действовать без ошибок, без самодеятельности.
Он замолчал. Потом протянул мне бумажку:
– Это имя медсестры. Она новая. Не знает, с кем связалась, но добрая. Попробуйте выйти на неё. Только осторожно. Камеры, прослушка. Там ад, только в белом халате.
Мужчина встал резко, будто в нём сработала тревожная кнопка.
– Я не могу дольше. Уже слишком. Если они узнают, что я с вами говорил…
Я кивнул и спросил, на этот раз голос был твёрже стали:
– Вы поможете спасти её?
Тот замер, и впервые за весь разговор посмотрел мне прямо в глаза.
– Надеюсь, вы успеете. Там время, как кислород. Чем дольше утекает время, тем меньше остаётся шансов.
***
Как только остался один, сразу переслал имя детективу. А потом – беспокойство. Внутри всё металось. Я ходил по квартире кругами, как зверь по клетке. Телефон лежал на столе, но казалось – горит. Ни одного звука. Ни одной вибрации. Только тишина, которая с каждой минутой становилась гулкой.
Я открыл окно. Вдохнул холодный воздух. Хотел собраться. Но внутри уже кипело, как будто тело знало, что ждать больше нельзя.
В это момент пришел ответ. Почти через час он пробил номер. Марта, подключившая одну из своих бывших пациенток из психиатрической сети, написала той медсестре как будто от имени подруги, с просьбой о срочной консультации. Под предлогом мнимого обращения для племянницы.
Она вообще ловка на импровизацию! В таких ситуациях Марта, как хирург. Быстрая, точная, безжалостная к обстоятельствам.
Она действовала именно так. Почти слишком спокойно, как человек, который уже делал нечто подобное. Она даже пошутила сквозь зубы:
– Если бы я когда-то не училась в этом аду, сейчас бы не знала, как к нему подобраться. Её пальцы скользили по экрану телефона с хирургической точностью, но глаза оставались холодными. Злость в ней закипала – не бурей, а лавой. Медленной. Необратимой.
Ответ пришёл ближе к вечеру:
«Я не могу говорить. Здесь всё фиксируется. Но если правда нужна помощь, я завтра на выезде. Смена заканчивается в 17:00. Я буду в аптеке на станции Перово. 20 минут максимум.»
Я знал, что это шанс. Возможно, единственный. Мы согласовали всё с детективом. Подготовили аудиозапись. Прикрытие. Он дал мне рекордер, замаскированный под обычный брелок. Инструкции были простые: включить до подхода, держать открытой линию. Всё остальное – импровизация.
– Смотри по её глазам, – сказал он. – Если дрогнет, значит отступай. У таких, как она, каждая минута может быть последней в профессии.
Я вышел на балкон с чашкой чая и стоял в темноте, глядя в пустоту. Надо было отдохнуть, но каждый раз, как закрывал глаза, слышал голос Ольги. Не крик. Не шёпот.Просто её дыхание.
Этой ночью я не спал. Вновь.
Я не знал, что увижу завтра. И услышу. Но точно знал одно, если есть хоть один шанс дотянуться до неё, я вцеплюсь в него зубами.
И я не позволю, чтобы её лишили права быть собой.Потому что за этими белыми стенами – женщина, которая научила меня чувствовать.
***
Сигналы начали поступать. Один за другим.
Я сидел за ноутбуком, усталый, полуслепой от недосыпа и нервного напряжения, когда в правом нижнем углу экрана мелькнул значок новой почты.
Простой адрес. Без подписи. Без темы. Обычное тело письма.
«Она жива. Но долго не выдержит. Действуйте быстро.»
Сердце будто споткнулось. Я перечитал – раз, два, три. Ловя между букв хоть намёк на почерк, стиль, тон… хоть что-то, что выдало бы отправителя. Ничего. Абсолютно ничего. Будто это сообщение упало с неба.
Руки вспотели. Я протёр ладонью лицо, будто мог стряхнуть оцепенение.
От кого? Оттуда? От кого-то внутри? Или… от неё?
Я сжал мышку так сильно, что она хрустнула.
Всё внутри стало стальным. Удар молнии в грудь. Это был не намёк. Не попытка запугать. Это был крик.
Сигнал!
Я встал, прошёлся по комнате. Сердце стучало в ушах. Письмо висело на экране, как ледяная прорубь… пугающая, манящая, смертельная.
Мы не просто искали её. Теперь мы шли наперегонки со временем. С их препаратами. С их контролем. С тем, что они делают с ней, пока я здесь, снаружи, строю планы.
Это был её голос. Или чей-то, кто видел её. Кто знал. Кто рисковал…
Я не знал, кто это. Но внутри больше не было сомнений. Это не просто война. Это спасательная операция. И если я опоздаю…
Я сел за стол. Разложил все бумаги. Фото. Скрины. Составил график: кто, где, когда. Задал детективу новые вопросы. С Мартой снял копии медицинских документов, которые могли подтвердить, что Ольга здорова. С Алиной мы создали досье, где дочь готова была подписать любые бумаги, дать показания, дать интервью. Она уже писала посты. Без имён. Пока – в общем. Но скоро – громко.
– Мы сделаем это, – сказала она. – Я не прощу себя, если промолчу.
И я знал, что мы на правильном пути.
А потом – вторая искра. Их встреча. Владимир не знал, что Алина уже здесь. Это была не просто эмоциональная акция. Это было оружие.
Перед глазами пронеслась встреча Алины с отцом сегодня. Она записала их разговор, мы с детективом обдумывали, как этот материал встроить в процесс защиты Ольги.
Алина решилась идти до конца.
– Я должна сказать ему в лицо, – произнесла она, крепко сжимая ремешок сумки. – Чтобы он понял, что я знаю. И я не боюсь.
Детектив передал ей крошечный диктофон встроенный в кулон. Всё должно было выглядеть естественно.
Через пару часов я сидел в машине и слушал запись.
Раздался сигнал открывшейся двери. Гул кафе.
– Алина?.. – голос Владимира был глухой, с приглушенным удивлением. – Ты здесь?..
– Да, – голос нашей девочки был спокойный. Почти холодным. – Надеюсь, у тебя найдётся для меня десять минут.
Я переглянулся с детективом. Он также сверкнул взглядом от восхищения. Алина действительно была уже не ребенок. А настоящий борец за правду.
Ольга должна гордиться тем, что воспитала достойного человека!
Мы молча продолжали слушать запись с диктофона. Я нервно сжимал его в руках, обостряя слух, чтобы слышать все детали и не упустить важные моменты.
Пауза затянулась. Владимир явно не ожидал.
– Конечно. Садись. Ты… прилетела одна? Почему не сказала?
– Потому что ты бы начал задавать вопросы. Или попытался бы остановить.
Он тяжело выдохнул. Потом – звук чашки, которую он, вероятно, отодвинул.
– Я рад тебя видеть. Хоть так.
– А я нет, – отчеканила она. – Мне не до игр в приличия. Я знаю, где мама.
Шуршание ткани – он, видимо, напрягся.
– Кто тебе сказал?
– Неважно. Главное, что ты снова решил всё за всех. Как всегда!
– Алина, твоя мать…
– …моя мать – жива и здорова! И она не сумасшедшая. Это ты делаешь всё, чтобы все подумали, будто с ней что-то не так.
– Я не стал бы…
– Ты уже это сделал! – её голос дрогнул. – Она страдает в психушке, пока ты пьёшь кофе и ведёшь дела. Что с тобой, папа?
Он промолчал.
– Я требую увидеть её, – твёрдо потребовала Алина. – Сегодня же.
– Это невозможно.
– Почему? Потому что она якобы опасна? Для кого? Для тебя?
Его дыхание стало тяжёлым. В записи слышно было, как он что-то роняет – ложку или чашку.
– Ты не понимаешь всей картины.
– Нет, пап. Это ты не понимаешь, мне больше не пятнадцать. Я больше не верю, что твой гнев – забота. Что контроль – это любовь.
Он поднял голос. Впервые.
– Я спасаю твою мать от самой себя!
– Нет, ты спасаешь себя. От того, что ты её больше не контролируешь.
Пауза. Длинная.
– Это ты теперь такая? Холодная.
– Это ты сделал меня такой. Своей ложью.
Раздался звук его стула. Видимо, он встал.
– Ты не смеешь говорить со мной так.
– Я смею всё, – тихо, но с ядром стали в голосе отвечала Алина отцу. Без страха. – Я буду говорить. И в суде. И публично. И если с мамой что-то случится – я от тебя не отступлю.
– Пойми, я всё ещё твой отец. Я не чудовище.
– Нет. Ты не чудовище. Ты просто тот, кто прячется за властью.
Владимир молчал. Раздались звуки его шагов. Два шага вперёд, потом резкий разворот.
– Ты пойдёшь против отца?
– Я пойду за правду. И за маму.
Никаких слов в ответ. Только глухое удаляющееся эхо его шагов. Дверь захлопывается с такой силой, что эхо отдалось даже в записи.
Я потер виски продолжая прокручивать их недавний диалог. Понимал, что это мало чего даёт для преимуществ. Детектив был со мной согласен.
Тяжело вздохнув я продолжил готовиться к завтрашней встрече с медсестрой закрытой клиники. Ночь перед встречей с ней была чёрной. Без звёзд. Как кожа перед ожогом. Но внутри я чувствовал только одно: Ольга жива. И она ждёт сигнала. От нас.
И мы дадим его. Даже если нас будут глушить.
Потому что любовь – это не романтика. Это сопротивление. Это борьба. Это выдох сквозь бетон. Это – Я РЯДОМ.
И я был. Я был рядом. До конца.
Я сидел в темноте. Все в доме спали, даже тени. А я составлял карту спасения. Потому что за стенами этой ночи была она. Моя женщина. Мой свет. И если меня надо будет разорвать, чтобы вытащить её – пусть! Я готов!
Скоро начнётся самое важное.
И я уже стоял на линии огня. Готовый.
Готов вернуть её. Во что бы то ни стало.
Глава 4
Пятнадцать минут до семнадцати. Я стоял на противоположной стороне улицы от аптеки на станции «Перово» и чувствовал, как под кожей пульсируют секунды. Ветер гнал февральский холод прямо в лицо, но я не ощущал его. Все чувства сосредоточились внутри – острые, напряжённые, как натянутые струны.
Я знал: она может не прийти. Может испугаться. Может передумать. Или её уже заставили молчать. Но если появится – я должен быть готов. Услышать. Понять. Запомнить каждую деталь.
За минуту до встречи я вспомнил, как однажды мы шли по дождливой Москве, без зонта, смеясь. Её волосы прилипали к щекам, а губы шептали: «Ты правда всегда будешь рядом?» Я тогда пообещал. И не простил себе, что однажды не сдержал слова.
Ровно в семнадцать ноль три из угла аптеки появилась женщина. Невысокая, с собранными в пучок волосами, в бледно-голубом пуховике. Смотрела по сторонам осторожно, но без лишней паники. Увидела меня. Подошла.
– Глеб Костров? – голос низкий, с хрипотцой. Лёгкая дрожь в руках.
– Вы Анна? – кивнул.
– Да. У нас мало времени. Если увидят, меня уволят. Или хуже.
Мы отошли за угол, где не было камер. Анна проверила за спиной. Её плечи дрожали не от холода, от страха. Она посмотрела на меня, как будто пыталась понять, можно ли доверять. Потом заговорила.
– Она у нас. С субботы. Постановление подписано судьёй Громовым. Временное помещение, потом продление. Диагноз – «пограничное состояние, эмоциональные всплески, поведенческая нестабильность». Всё это чистая формальность. Была команда «держать спокойно». Без физического вмешательства. Но с медикаментами. Нейролептики. Мягкие, но достаточные, чтобы замедлить реакцию.
– «Держать спокойно»… – она едва выговорила это, как будто сам звук этих слов вызывал у неё отвращение. – Понимаете? Это не забота. Это… дрессировка.
Мой кулак сжался. Внутри всё закипало.
– Как она?
Анна посмотрела в сторону. Потом снова на меня. В глазах – горечь и беспомощность.
– Поначалу держалась. Не спорила. Молча наблюдала. Потом – замкнулась. Смотрит в окно. Почти не ест. Никакой агрессии. Но видно, она понимает, что с ней сделали. Она внутри себя кричит, но наружу не выходит ничего.
Голос дрогнул. Я сглотнул, проглотив ком.
– Её нельзя там оставлять. Даже ещё на день.
– Я знаю. Я попыталась внести поправку в журнал, чтобы ей отменили вечернюю дозу. Под предлогом аллергии. Но больше я не могу. Уже было замечание. Камеры в коридорах. Разговоры пишутся.
Она достала бумажку. Скомкала. Передала мне.
Её пальцы были холодными и чуть подрагивали. Бумажка – тёплая, будто хранилась у сердца. Я разжал ладонь, и она вложила клочок мне в руку. Быстро, будто передавала нечто опасное.
От неё пахло аптекой, замёрзшей синтетикой куртки и чем-то человеческим – страхом и решимостью. Бумага шуршала, как сухой лист. Но этот лист мог стать началом побега.
Спасения.
Надежды!
– Это код пациента. И окно, из которого она смотрит. Второй этаж, западное крыло. Между семью и восьми вечера, она всегда там. В это время свободный график прогулки. Можете увидеть её. Хоть издали. Но осторожно. Если поймут, что у неё есть внешний контакт, сразу изолируют.
Я кивнул. Взял бумажку. Она жгла ладонь сильнее, чем мороз. Анна ещё раз посмотрела на меня с тревогой и решимостью.
– Я не святая. Но я не могу смотреть, как ломают женщину. Тем более такую… Она не больна. Она живая. И если вы её любите, то спасите её. Пока не поздно.
Она развернулась и пошла прочь, быстро, с поникшими плечами. Я остался стоять под снегом. Ветер трепал воротник пальто, но я не двигался.
Мысленно твердил себе, словно мантру для действий: «Уже пятый день, как её держат за решёткой без вины. Пять дней под препаратами. Пять ночей в одиночестве…»
Гнев сжигал меня изнутри. Васильев запретил самодеятельность, но сидеть сложа руки я не собирался! И не сидел… только двигались мы пока черепашьими шагами… как мне казалось…
Медсестра подтвердила слова Васильева! Судья Громов! Постановление подписано без разбирательства. Через частного психиатра. Всё чисто, на бумаге, просто идеальный сценарий.
Когда я вернулся к машине, не поехал домой. Внутри всё кипело, гудело. Я сидел с закрытыми глазами и пытался представить её лицо. Представить и не сойти с ума от беспомощности.
Я вспоминал, как она спорила с судьёй. Как поднимала подбородок, даже когда внутри дрожала. Как сжимала пальцы под столом, чтобы не дать слезам выйти…
Ольга всегда держалась. Даже когда всё рушилось. Даже когда я думал, что она сломлена. Нет! Она собирала себя по кускам. А теперь – заперта. На принудительном «лечении». За то, что хотела свободы. За то, что ушла.
Я сжал руль. Кожа скрипнула под пальцами.
Это не просто дело. Это не просто женщина.
Это моя женщина! Мой человек!
И я не позволю никому вытравить её свет.
***
Мы продолжали усиленно бороться за Ольгу.
И я был не один в этой неравной схватке.
Алина. Голос дочери – это мощь! Это уже сила.
Она в эти дни почти не спала. Уже третью ночь. Тёмные круги под глазами не скрывались даже тональным кремом, но ей было всё равно. Она сидела на полу своей комнаты, обложенная распечатками, планшетом, телефоном и старым блокнотом матери, в котором та когда-то делала наброски моделей. Между страницами были вклеены билеты, вырезки из журналов, случайные цитаты. Алина нашла там запись: «Свобода – не то, что тебе дают. А то, за что ты готов драться».
Она переписала эту строчку, первой в шапку блога. Создала анонимную страницу. Без аватарки. Без имён. Только заголовок: #невидимаяпалата. Там были истории – реальные, страшные, немые. О женщинах, которые исчезали в системах: психиатрических, юридических, семейных. Каждый пост был как вскрытие.
Один – её собственный.
«Если вы думаете, что в 21 веке женщину нельзя запереть силой – вы ошибаетесь. Если вы думаете, что вы не можете быть следующей – вы ошибаетесь. Это случилось с моей матерью. И это может случиться с любой.»
Посты расходились. Сначала тихо. Потом – вирусно. Люди делились в психологических пабликах, в закрытых группах женщин, переживших насилие. Ей начали писать. Кто-то – с вопросами. Кто-то – с болью. Кто-то – с желанием помочь.
Алина отвечала. Каждой.
– Я не могу сидеть и ждать, – сказала она Глебу. – Я должна говорить. Не только за неё. Но и за всех, кого уже не услышат.
Я согласно кивал и смотрел на неё иначе, как на взрослую. Как на ту, кто выбрал сторону. Кто больше не прячется.
Она готовила документы, делала скрины, консультировалась с Мартой. И ждала момента, когда сможет назвать имя. Открыто. Без маски. Без страха.
Потому что дочь, которая видела, как ломают её мать, уже не просто дочь. Это – голос.
Это – война!
***
Вечером я поехал к клинике. Не заходить. Не приближаться. Просто посмотреть. Убедиться.
Машина стояла в ста метрах. Я вышел. Прислонился к столбу. Смотрел на фасад. Массивное здание, как санаторий. Белый фасад, лампочки под козырьком. Тишина. Слишком правильная. Как в фильмах ужасов… там, где за гладкой картинкой прячется зло.
Часы показали девятнадцать часов двенадцать минут вечера. Я поднял взгляд на второй этаж.
Окно. Занавески чуть сдвинуты. И вдруг – силуэт. Женский. Волосы собраны. Фигура тонкая. Плечи – напряжённые.
Я не дышал.
Она стояла, будто чувствовала, что кто-то смотрит. Или надеялась, что смотрит. Я сделал шаг вперёд. Ещё один. Вышел из тени столба. Не помахал. Не закричал. Просто – был.
Она замерла. Потом сделала полшага вперёд.
На мгновение я замер. А вдруг это не она? А вдруг это… просто чья-то фигура, случайная, похожая?
Я прищурился, сердце колотилось. И вдруг – угол плеч, привычный поворот головы…
Это была она. Не могло быть иначе.
Но в то же мгновение пришёл и страх: а вдруг я опоздал? А вдруг она уже сломалась? А вдруг… уже всё?
Нет-нет-нет!
Я резко замотал головой, отгоняя прочь все сомнения. Смотрел на силуэт, не отрывая взгляда и был уверен, нельзя сдаваться!
Ольга стояла у окна. Прислонилась лбом к стеклу. Закрыла глаза. И стояла так. Минуту. Вечность. Сердце у меня билось, как в первый день суда.
А потом, её губы едва шевельнулись. Я не слышал слов. Но понял смысл. Она сказала:
«Я держусь.»
И я понял: она знает. Она чувствует. Она ждёт. Не сдаётся. Значит, я не имею права сдаться.
Я развернулся и пошёл обратно в машину. На ходу уже писал Марте, Алине, детективу:
«Она жива. Она сильна. Мы начинаем.»
А в голове звучал её голос. Даже сквозь стекло. Даже сквозь ночь. Даже если я себе это придумал… это было лучшее, что я мог услышать.
Потому что теперь у нас была точка. Начало. И шанс. Пусть даже один.
Я обещал, я найду путь. И я сдержу это слово.
Во что бы то ни стало!
Глава 5
Ольга
Когда меня закрыли, я не закричала. Не потому что не хотела, а потому что не могла. Внутри было так тихо, что казалось, будто я провалилась в вакуум. Плотный, липкий, он обволакивал мысли и движения, как сироп, в котором вязнут даже самые отчаянные крики. Казалось, будто кто-то снял с меня кожу, но не до крови, а до сути – обнажив голую уязвимость.
Первую ночь я не спала. Лежала на жёсткой койке, в постельном белье с запахом чужих жизней. Пропитанное потом, страхом и смирением. В потолке не было ничего, за что можно было бы зацепиться взглядом – ни трещины, ни пятна. Всё вымыто, вычищено. Чисто. Как в морге. Только ты не мёртвая, и это самое страшное. Потому что мёртвым уже не страшно. А я – живая.
На двери нет ручки. Окно – высоко, с решёткой. Не распахивается. Даже воздух тут, кажется, отфильтрован от всего настоящего. Но я не пыталась вырваться. Я знала, это не поможет. Тут всё сделано так, чтобы ты чувствовала не страх, а беспомощность. Чтобы перестала даже хотеть выбраться. Чтобы внутри тебя всё сдалось, и ты сама сказала: «Да. Со мной что-то не так».
Через несколько дней ко мне зашла женщина. Хотя до этого заходил мужчина. Хотя какая разница?! Все они – словно на одно лицо…
Белый халат, нейтральное лицо. Психиатр. Или надзиратель – я уже не отличала. В её голосе не было враждебности. Но не было и жизни.
– Ольга Сергеевна, мы проведём с вами ряд стандартных наблюдений. Вас сюда направили по решению суда. Это временная госпитализация. Если вы будете сотрудничать, всё пройдёт быстро.
Сотрудничать? С кем? С системой, которая выносит приговоры без доказательств? С Владимиром, который подал документы, поставил подпись, выбил мне из-под ног землю?
Я не ответила. Только кивнула. Потому что каждое слово может быть записано, интерпретировано, превращено в диагноз.
– Вам назначены препараты. Лёгкие. Для стабилизации состояния.
Я глотала их в первые два дня. Послушно. Потому что мозг цеплялся за надежду: может, если я буду хорошей, они поймут. Может, выпустят. А потом, начала прятать под язык. Запихивать в трещины между матрасом и каркасом. Не потому что боялась сойти с ума. А потому что боялась перестать чувствовать. Организм уже почувствовал, как мысли плывут. Эмоции гаснут. Всё, что раньше било током, теперь как будто завернули в вату. Как будто ты – за стеклом. Всё ещё в себе, но где-то глубоко, как рыба в тёмной воде.
Я завела внутренний счётчик. Считала дни, часы, приёмы пищи, визиты санитаров. Чтобы не сойти с ума. Чтобы не раствориться. Чтобы быть.
Иногда мне казалось, что я слышу, как кто-то меня зовёт. Шёпот под кожей. Знакомый голос. Может, Марта. Может, Алина. Может, Глеб. Это были не воспоминания – это было настоящее. Потому что они были со мной. Даже если не рядом.
В голове пульсировал Глеб. Его руки. Его дыхание в темноте. Наш последний вечер, когда я проснулась у него на груди, и он не спал. Просто гладил мои волосы. Как будто напоминал – ты живая. Ты нужна. Ты – не сломанная вещь, которую выкинули. Тогда я впервые за долгое время поверила, меня не хотят сломать. Меня хотят сохранить.
Я держалась за эту мысль. Как за якорь. Каждый вечер я вставала, шла к окну. Решётка, как решка монеты – судьба, которую бросили вверх. Но я верила, что он смотрит. Что ищет. Что ждёт сигнала. Моего. Нашего. Что он не оставит.
Иногда, в темноте этой палаты, я позволяла себе закрыть глаза, не чтобы уснуть, а, чтобы вернуться. В ту последнюю ночь, перед моим исчезновением. В то, что стало моим дыханием.
Я снова в его квартире. Запах кофе, смешанный с чем-то тёплым, домашним. Свет лампы касался только уголка стола, всё остальное – в полутьме. Глеб стоял у окна, обернувшись ко мне спиной. И я помню, как тихо подошла, как его рука нашла мою, не оборачиваясь. Просто – нашла.
Мы молчали. И в этом молчании было больше, чем в сотне признаний.
Когда он развернулся и коснулся губами моего виска, я будто растворилась. Не сразу, не резко. А медленно. Как шёлк в горячей воде. Его руки прошли по моей спине – неторопливо, с вниманием. Словно он читал по коже – кто я, где сломана, где ещё дышит.
Он не торопился. Не разрывал одежду. Он будто просил у тела разрешение – быть с ним. И я позволяла.
Я чувствовала каждую клетку. Будто тело просыпалось после долгого оцепенения. Он шептал: «Ты здесь. Я с тобой. Ты моя.» И я верила. Я хотела верить. Потому что впервые за долгое время не было ни страха, ни долга, ни вины.
Только мы.
Его пальцы – жёсткие, тёплые – на моей шее, на бёдрах, в волосах. Его дыхание в моё. Он двигался, будто знал каждую мою трещину. Не просто ласкал – чинил.
После каждой близости с Глебом, я лежала у него на груди, слушала, как стучит его сердце, и думала: «Если завтра не придёт – мне хватит этой ночи, чтобы знать, я жила.» Но он приходил… Он не отстранялся. Он оставался….
Воздух палаты пах плесенью и хлоркой. Я снова здесь. Но внутри – он. Его тепло. Его голос. Его кожа. И если хоть одно из этих воспоминаний – правда, я должна выжить.
***
Дни шли.
А я потеряла счет времени…
Сколько я тут нахожусь… и сколько еще буду здесь…
Каждое утро в палату приходит одна и та же санитарка. Грубая, молчаливая. Убирает, смотрит косо. Как будто я заразна. Как будто в моей голове – то, чего стоит бояться. Но однажды я увидела в её взгляде неравнодушие. Жалость. Или что-то похожее.
Я попыталась заговорить:
– Вы… не думаете, что я сумасшедшая?
Она не ответила. Только моргнула. Но в тот день принесла чай в чистой керамической чашке. Без пластикового стакана. Это был её ответ. И мне хватило.
Я пыталась проследить, как сюда вообще поступает информация. Кто приносит еду? Кто меня охраняет? Но лица менялись, словно по графику. Никаких разговоров. Только команды. Только кивки.
Однажды я спросила про адвоката. Женщина в форме только подняла глаза:
– Вам нельзя. Вы под наблюдением.
Ближе к вечеру я нашла в кармане халата бумажку. Пустую. Ни ручки, ни карандаша. Только листок. Намёк. Или проверка? Я не знала. Но прижала его к груди, как доказательство, что связь возможна. Что кто-то всё же помнит, что я – человек, а не объект.
Самое трудное, это не одиночество. И не страх. Самое трудное, это тишина. Не отсутствие звуков. А отсутствие смысла. Когда даже собственные мысли звучат пусто. Ты вспоминаешь, и не можешь понять: это было с тобой или в кино? Смешиваются образы. Лица. Реальность теряет запах.
Я закрываю глаза и думаю о Марте. О её шутках. Её: «Откуси ему голову и не подавись!» Её крепких объятиях. Запахе корицы и кофе. Она точно уже рвёт и мечет. Она не позволит меня забыть.
Я думаю об Алине. Она, наверняка, уже знает. Представляю, как она сорвалась с занятий. Как выскочила в аэропорт. Как звонит Глебу. Потому что она – не девочка. Она – моё продолжение. Сильная. Грозная. Такая, какой была я – до него. До Владимира…
И о нём. О мужчине, который не требовал. Не подчинял. Который просто был рядом. Просто ждал. Просто держал. Я не знаю, что сейчас снаружи. Но я знаю – они борются. Ради меня. Ради справедливости. Ради того, чтобы я могла быть свободной.
На четвёртый день, если я смогла верно сосчитать, зашла новая женщина, с папкой и сухим лицом. Я уже не различала, кто здесь врач, а кто наблюдатель. Она пробежалась по листам и сказала, почти не глядя:
– Уведомляем вас! В связи с нестабильной динамикой, срок первичного наблюдения продлён.
Не спросили. Просто продлили!
Моя свобода теперь зависела от слов, которых я не произносила.
И от людей, которых я не знала.
На пятый день, мне принесли новую дозу таблеток. Я больше не прятала. Я оставила их в чашке. На виду. Специально. Чтобы кто-то увидел. Чтобы понял – я не потеряна. Я – здесь. Я – жива. Я – не сломана.
На вечерней проверке я посмотрела врачу в глаза и сказала спокойно:
– Вы не сможете удержать меня. Потому что я жива. А вы – бумага. А бумагу можно сжечь. А я – плоть. И вы не знаете, на что способна женщина, которую загнали в угол.
Он усмехнулся. Но я видела, как дрогнула его рука, когда он записывал в блокнот. Ему стало не по себе.
***
Я не знала, кто за пределами этих стен. Что говорят. Что делают. Единственное, что я понимала, здесь я вне закона. Вне права на защиту. Потому что бумага уже подписана. Потому что решение уже вынесено.
Это, как будто тебя приговорили не к сроку, а к исчезновению.
Я сижу в палате. Пишу это в голове. Как дневник. Как крик беззвучный. Как письмо, которое может не дойти. Но всё равно должно быть написано.
Япредставляю, что говорю Глебу:
– Знаешь, всё это… как шёлк. Его можно порвать. Но если он настоящий, то он тянется. Он гибкий. Но крепкий. Я – такая. И ты это знал. Ты чувствовал. Ты держал меня, когда я рассыпалась. И я всё ещё здесь. Всё ещё в себе.
Если ты ещё ищешь – я здесь!
Если ты рядом – даже в мыслях – я это чувствую.Если ты боишься, то знай… мне страшнее. Но я держусь.
Я не знаю, сколько ещё смогу. Но знаю одно!!!
Я не исчезла. Я не пустота. Я не диагноз. Я – женщина, у которой пытались отобрать голос. Но я всё ещё говорю. Внутри. Себе. Миру. Тебе.
И когда выйду отсюда, я уже никогда не стану прежней.
Я стану – собой!
Слишком многое отняли, чтобы теперь жить вполсилы.
Это не конец.
Это – мой выбор. Жить. Даже в стенах. Даже в молчании. Даже в одиночестве.
Я – есть.
И я жду.
И если ты услышишь – знай: я готова идти до конца.
С собой. За собой.
И за правом быть собой.
Глава 6
Глеб
– Мы начнём с него, – сказал я, глядя на экран ноутбука. – Громов. Судья. Точка входа.
Марта молча кивала, перелистывая бумаги, но пальцы у неё чуть дрожали. Усталость вплелась даже в её ровное дыхание. Алина ходила по комнате взад-вперёд, как зверь в клетке, но больше не от беспомощности. В ней что-то выпрямилось. Она словно заострилась – в движениях, во взгляде. Она больше не плакала. Не металась. В её взгляде теперь горел тот же огонь, который я видел в Ольге, когда она встала в суде и не дрогнула, глядя в лицо Владимиру.
– Ты уверен, что это сработает? – спросила она, наконец останавливаясь.
Голос её звучал хрипло, будто давно не спала и не пила воды.
– Нет. – Я провёл рукой по затылку. – Но другого пути нет. Он подписал решение с нарушением процедуры. Без очной экспертизы. Без права на обжалование. У нас есть записи, показания бывшего санитара и та медсестра, если рискнёт.
– Мы заставим её рискнуть, – сказала Алина. Голос её был тихим, но в нём было железо, – Я не позволю, чтобы мама осталась там одна.
Я чувствовал, как собирается напряжение, как сгущается воздух, будто перед бурей. Тишина звенела. Каждый из нас знал, что это рубеж. Назад дороги не будет.
Всё в комнате будто замедлилось. Мы были, как загнанная команда в финале матча, где ставка – жизнь.
Я чувствовал, как по ногам пошёл холодок. В пальцах будто онемение. Кружка, которую я держал, будто приросла к руке. За последние дни тело жило отдельно от меня: бессонница, кофе, адреналин. Я не помнил, когда в последний раз ел что-то, кроме булки из автомата.
Я посмотрел на Алину. Она стояла, сжав кулаки, плечи подняты, как у бойца, который ждёт команду. Всё чаще я замечал в её глазах то же, что когда-то видел в Ольге. Тот самый огонь – не яркий, но упрямый. Глубокий. Такой, который горит даже под слоем льда. Как же они похожи… порой это придавало сил больше, словно Ольга рядом…
Я вспомнил, как однажды Ольга сказала мне: «Если меня будут ломать – я выдержу. Но ты должен быть рядом. Даже если молча. Просто рядом.» Тогда это показалось мне красивой фразой. Сейчас – это был приказ. Прямой и безапелляционный. И я должен был его выполнить.
Я не знал, когда именно перестал быть просто адвокатом. Когда из защитника превратился в солдата. Просто однажды понял, если она не выберется… я не прощу себе этого никогда!…
А где-то там, на другом конце города, её муж, Владимир, продолжал жить. Подписывал бумаги. Давал интервью. Улыбался в камеры.
Как будто его жена не гнила в палате под седативами. Как будто он ни при чём.
***
На следующий день я собрал все материалы в одну папку. Выгрузил фото постановления, нашёл прецеденты, где решения Громова были оспорены – три случая за последние пять лет. Мало. Но это уже трещина. За неё можно зацепиться.
Мы обратились к правозащитникам. Марта подключила журналистку, свою бывшую клиентку. Она вела блог о незаконной госпитализации женщин под видом защиты. Хваткая женщина! И она загорелась темой. Назвала это «вековым позором под белыми халатами».
– Но нам нужно больше. Что-то сильное, – сказала она. – Факт. Видео. Прямая запись. Без этого никто не встанет. Никто не поверит.
Я достал диктофон. Маленький. Старый. Надёжный.
– У меня есть кое-что. Вчерашняя встреча с медсестрой. Она говорит, что Ольгу держат под нейролептиками. Что та осознаёт, что с ней происходит. Этого достаточно?
Журналистка усмехнулась:
– Если бы этого было достаточно, половина женщин уже были бы дома. Но это уже начало. Дайте мне пару дней. Мы провернём кое-что.
Когда журналистка ушла, Алина подошла ко мне, в глазах всё ещё горел тот ледяной гнев.
– Она… Она сказала, что есть женщины, которые готовы говорить. И попросила, чтобы я попробовала с ними связаться.
– А ты? – спросил я.
– Я уже создала почту. Через анонимайзер. Попросила её написать пост с призывом, кто был незаконно госпитализирован, пусть поделится историей. Я буду собирать. Публиковать. Не как дочь. Как свидетель.
Алина замолчала, потом добавила:
– Люди должны увидеть не только мою мать. А целую систему. Страшную. Но настоящую.
С этого вечера она больше не сидела молча в углу. Каждый пост, каждый отклик – был её выстрелом в ту тьму, что поглотила Ольгу. И с каждым часом этот блог переставал быть просто криком – он становился документом. Архивом боли. И оружием.
Алина в эти дни не просто сидела рядом. Она вела бой на другом фронте – в сети. Блог, который она запустила анонимно, уже набрал тысячи подписчиков. Её посты – крик, боль, факты – разлетались по группам поддержки, вызывали обсуждения в пабликах.
Но теперь она пошла дальше. Вчера она записала первое видео с искажённым голосом, в капюшоне, на фоне белой стены. Рассказала историю матери. Без имён. Без лиц. Но по глазам было видно – это правда.
– Мы не просим. Мы требуем, – говорила она. – Это не истерика. Это реальное дело.
Люди начали писать в личку. Делились своими случаями. Алина попросила разрешения и опубликовала ещё несколько историй. Началась цепная реакция.
– Я собираю подписи, – сказала она вечером, просматривая экран. – Ищу юриста по правам человека, кто выступит с нами на пресс-конференции.
Я смотрел на неё и понимал, девочка исчезла. Её больше нет. Осталась женщина, у которой забрали мать. И которая пришла за ней. С голосом. С гневом. С планом.
***
Пока она работала, я поехал к Васильеву. Старый судья снова принял меня на своей кухне. Он смотрел на меня, как на человека, у которого кончились берега.
– Ты идёшь против системы, Глеб. Не просто человека. И не просто закона. Против тех, кто этот закон гнёт.
– Я иду не против. Я иду за человеком. За ней.
Я не знал, слышит ли он в моём голосе дрожь. Не от страха. От того, что времени не было. От того, что каждую ночь я представлял, как она лежит в той палате, под лекарствами, с затуманенными глазами. И каждое утро начинал с одного вопроса: «Не слишком ли поздно мы идём?»
Он молчал. Потом медленно сказал:
– У тебя есть шанс, если ты не будешь сражаться в одиночку. Подключи адвоката. Нового. Независимого. И пусть он требует пересмотра. Срочного. Через суд в обход Громова. Есть механизм. Редкий. Но есть.
– Уже работаем, но… не уверен, что тот справиться. Я передал ему дело Ольги, еще до всей этой истории…
– Кто? – перебил меня Васильев.
– Влад Кротов.
– Он хорош по семейным делам. Только в такие дела не встревает.
Я кивнул с пониманием.
– Нужен тот, кто не гнётся под систему. Но кто?
– Нина Резникова. Молодая. Без семьи. Без страха. Проиграла процесс против главы холдинга и не отступила. Она работает одна. Но у неё зубы.
Я записал номер. Позвонил. Представился. Объяснил. Она слушала. Ни одного лишнего вопроса. Только:
– Завтра в девять утра. Принесите всё. Я в деле.
На следующее утро мы встретились в офисе Нины.
Маленькое помещение в центре Москвы. Узкий коридор, облупленная табличка «Резникова Н.А.». Запах кофе, бумаги и чего-то тонкого, как будто она только что зашла, сбрызнув запястья дешёвой парфюмерией.
Я был вымотан, почти не спал все эти дни, пальцы покалывало от холода, а внутри пульс стучал в висках.
Она оказалась моложе, чем я ожидал. Резкие черты лица, светлые волосы, собранные в небрежный хвост. Но голос – будто сталь, обточенная опытом. Без тени колебаний.
Резникова сидела за столом, заставленным книгами. Среди томов законов – кружка с трещиной, фото старой овчарки в рамке, канцелярский нож, блокнот с пометками. А на стене выцветший плакат: «Право не молчит».
Всё здесь говорило: она не сдается! Не ради денег. Не ради славы. Просто потому, что не умеет иначе.
– Здесь всё на грани, – сказала она, не поднимая глаз. – Но у вас, не пустое дело.
Она провела пальцем по списку, что я принёс:
– Если мы подадим ходатайство на пересмотр, приложим копии нарушений процедуры. Заявление от дочери. Медицинские заключения. Свидетели.
Затем она кивнула.
– Есть шанс. Маленький. Но реальный.
Я сглотнул.
– Сколько у нас времени?
– Пока её не перевели в долгосрочное отделение. Это может случиться в любой день. Если не завтра, то послезавтра.
Я услышал это и в животе будто провалился лёд.
– Временная госпитализация не может длиться более 7 суток без продления, – продолжала она. – А значит, они либо продлят, либо сделают формальное основание. И закроют. Навсегда.
Я опёрся на край стола, чтобы не выдать дрожь в ногах.
– Значит, у нас его почти нет?
– Максимум еще пару дней, – и добавила, уже вставая, – Я начну. Немедленно.
В этот момент я почувствовал, что впервые за все дни – мы не одни.
***
В тот же вечер мы собрались у меня. Марта, Алина, журналистка, я. Было ощущение штаба перед вылетом. На столе – планшеты, документы, чашки с чаем, телефоны, зарядки.
В комнате пахло чаем и напряжением. У Алины дрожали пальцы, когда она перелистывала бумаги. У Марты был тот самый взгляд, который бывает у медиков перед операцией – спокойный и смертельно сосредоточенный. Я держал в руках кружку, но не пил. Внутри всё горело. Пальцы ныли от усталости, будто я держал не фарфор, а камень. Веки опускались сами собой, я едва не заснул сидя, словно тело отключалось в попытке хоть на минуту выйти из боя. Но мозг был как раскалённая проволока. Он не отпускал!
Алина впервые заговорила не как дочь, а как союзник:
– Мы всё сделаем. Но если… если не получится… Я войду в суд сама. С прессой. Со СМИ. С криком. Пусть вся страна знает, что мой отец – не герой бизнеса, а преступник в костюме.
Марта наливала всем чай и мрачно заметила:
– Они держат женщин в тишине. Потому что боятся их голосов. А мы дадим этот голос.
Я не спал. Опять. Все эти сутки, подряд, пока шла тщательная подготовка.
Но я знал, совсем скоро. Ещё один шаг. Ещё одна ночь. И мы войдём.
Ольга ждёт. Я видел это в её взгляде за стеклом. Она не сдаётся. Значит, не имеем права сдаваться мы!
Мы – её фронт. Мы – её стены. Мы – её крик, если она сама не может кричать.
И завтра, мы нанесём первый юридический удар.
Он должен быть точным. Громким. И необратимым.
Глава 7
Утро началось в тишине. Не той, что глушит. А той, что собирается перед бурей. Я смотрел в окно офиса Резниковой и пытался выровнять дыхание. Ольга была где-то за бетонными стенами, под присмотром тех, кто называл всё это заботой. А мы здесь. Снаружи. Но сегодня мы стучались в двери закона.
Не умоляя. Не прося.
А требуя.
Нина появилась ровно в восемь пятьдесят пять. Без макияжа. В чёрном костюме. С папкой в руке и огнём в глазах.
– Всё готово. Поданы документы: ходатайство о срочном пересмотре решения судьи Громова, временное приостановление исполнения постановления о госпитализации и прошение о допуске независимого специалиста для оценки состояния Ольги Кравцовой. Мы добились экстренного рассмотрения. Сегодня. В тринадцать ноль-ноль. Судья – Петрова. Жесткая. Прямая. Не Громов.
Я должен был быть холоден, сосредоточен. Но внутри всё бурлило. Я чувствовал себя на пороге чего-то, что может либо спасти её, либо добить. И если мы проиграем, то я потеряю не только клиента. Я потеряю ту, благодаря кому начал дышать заново…
– Мы идём втроём, – сказала Нина. – Я, ты и Алина. Она – ключевой свидетель. Семья. Поддержка. Эмоциональный фактор.
Алина уже была в коридоре. На ней тёмно-синее платье, волосы собраны. Взрослая! Сильная. Боевая. Губы сжаты в тонкую линию, в глазах – сталь. В руках старый блокнот с потёртым краем. Мамин. С записями, чертежами, набросками. Тот, что всегда лежал у неё на прикроватной тумбочке. Сейчас, как амулет.
– Я готова. Давайте вынесем его красиво.
Мы ехали в машине молча. Нина листала документы, Алина прижимала к себе блокнот, будто это защищало от боли. За окном город жил своей жизнью – буднично, торопливо, как будто всё в порядке. Люди несли кофе, смеялись в телефоны, водители злились на пробки. А где-то за этим фоном… моя Ольга, запертая в палате, как заложница собственной независимости.
Я не мог сосредоточиться. Мысли метались, как птицы в клетке. Я постоянно вспоминал наш первый разговор, её голос, её фразу: «Если я буду ломаться, просто будь рядом». Тогда это прозвучало просто. Сейчас же, это пульсировало во мне ежедневно, как инструкция к выживанию. Тогда я был просто юристом. А теперь… Теперь я не знал, кем я был. Только знал, что всё это стало личным. Жгло под кожей. Не отпускало.
Зал суда был пустым и гулким. Только звук каблуков, скрип скамьи, шелест бумаг. Свет был слишком ярким, холодным. Как в морге. Даже дыхание казалось здесь громким. Здесь не было места эмоциям, только фактам и голосу закона.
Судья Петрова – женщина около пятидесяти, с лицом, которому не нужны украшения. Она прочла ходатайство молча, с карандашом в руке, делая пометки, будто вскрывала чьё-то досье.
– Госпожа Резникова. Почему вы считаете, что госпитализация незаконна?
Нина встала. Ровно. Без лишних движений. Ни одной дрожи в голосе:
– Ваша честь, постановление судьи Громова было вынесено без очного допроса пациента, без заключения независимого специалиста, без представления альтернативных способов помощи. У нас есть основания полагать, что инициатором стал бывший супруг Ольги – Владимир Кравцов, который имеет финансовую и административную заинтересованность в её изоляции. В наличии материалы об угрозах, попытке давления на её адвоката и записи, подтверждающие, что пациентка вменяема и осознаёт происходящее.
Судья подняла взгляд:
– Где сейчас находится пациентка?
– В частной психиатрической клинике «ВераМед». В условиях временного содержания. Доступ ограничен. Мы подали ходатайство о встрече с представителем.
Петрова перевела взгляд на Алину:
– Вы дочь? Уверены, что мать в адекватном состоянии?
Алина шагнула вперёд. Голос дрогнул, но не упал. В ней была та же внутренняя сила, что и в её матери. Но сейчас – закалённая!
– Она сильнейший человек из всех, кого я знаю. Моя мама прошла через эмоциональный ад: измена, унижение, давление, попытка сломать её. Да, развод ещё не завершён, потому что её бывший муж делает всё, чтобы затянуть процесс. Чтобы сохранить видимость семьи. Но мама не сломалась. Она начала строить свою жизнь заново. Открыла мастерскую. Помогает другим женщинам. Она вменяема! А её хотят заставить замолчать, лишь потому, что она вышла из подчинения.
Секунда, и снова тишина. Судья отложила ручку.
– Хорошо. Я принимаю материалы к рассмотрению. Назначаю независимую комиссию из двух специалистов. Осмотр завтра. В клинике. Под моим распоряжением. Ваше ходатайство о приостановлении будет рассмотрено после первого заключения. Предупреждаю: попытки давления, прессы, шума вокруг – и дело закроется. Действуйте в рамках.
Нина кивнула. Я сжал руку Алины. Та, чуть заметно улыбнулась. Мгновение тепла в холодной комнате.
Это была не победа.
Это было взлом замка.
И теперь, счёт пошёл не на дни, а на часы.
***
Вечером мы собрались у Марты. Она накрыла стол, как будто это был семейный праздник. На кухне пахло мятой, печеньем и тревогой. Стол был уставлен тарелками, но никто не ел.
– Это не пир на костях, – бросила Марта, – но раз уж мы в бой, пусть будет хлеб и оружие. Хоть какое-то тепло в этом мраке.
Нина принесла с собой распечатки, планшет, схему структуры клиники, выписки по врачам. Мы обсуждали, кто входит в комиссию, что мы знаем об этих людях, каковы их связи. Что делать, если они решат формально отписаться. Нина чертила схемы на салфетке. Алина молчала, но взгляд её сжигал стены.
– Мы должны попасть туда завтра. К ней, – сказал я. – Пусть не один, пусть с комиссией. Я должен её увидеть.
Алина подняла глаза:
– И я. Я должна. Чтобы она знала, что мы рядом. Чтобы она держалась.
Нина отрицательно покачала головой:
– Ты не можешь. Но я подам ходатайство. Если повезёт, разрешат контакт через стекло.
– Через стекло, – пробормотала Марта, наливая себе чай. – Как будто мы в зоопарке, а она экспонат. Удобно. Не слышит, не отвечает. Не угрожает. Прямо мечта для таких, как он.
– Главное, она ещё дышит. А значит, мы всё делаем правильно, – сказала она уже мягче, опуская взгляд в чашку.
Я смотрел на свою. Пальцы дрожали. Не от страха, а от злости. От бессилия. От того, что не могу просто войти и забрать её.
Я вспомнил, как Ольга смотрела на меня тогда, в суде. Без страха. Без просьб. Только с тем тихим взглядом, в котором было: «Ты – моя последняя надежда».
– Я не подведу, – прошептал я сам себе.
В комнате зазвонил телефон. Все замерли.
Нина подняла трубку, выслушала и кивнула.
– Завтра, в восемь утра. Комиссия выезжает. Нам дали разрешение на наблюдение. Через стекло. Только на пять минут.
Пять минут. Меньше, чем время, чтобы заварить чай. Меньше, чем время, чтобы спасти чью-то жизнь. Но иногда и этого достаточно.
Я встал.
– Я скажу ей, что мы рядом. Что она не одна. И что это ещё не конец.
Марта хмыкнула:
– Это не конец. Это начало войны. Только теперь с оружием.
Я кивнул. А внутри всё горело. Потому что я знал, если они не выпустят её по-хорошему… мы вытащим её по-другому!
И на этот раз, я не остановлюсь ни перед чем.
И пусть весь мир встанет поперёк. Я больше не вернусь к жизни, где она – в четырёх стенах.
Потому что она – моя стена. Мой выбор. Моя женщина!
И я иду за ней до конца.
***
Владимир
Часы показывали четыре часа двенадцать минут утра. Время, когда сонливость придавливала веки, а усталость, затянувшаяся за бессонную ночь, сдавливала грудь, словно тяжёлый груз, требующий усилий при каждом вдохе. Свет не включал, смотрел в окно, как мокрый снег размазывается по стеклу. Он не оставляет чётких следов. Всё тает. Всё исчезает, если достаточно долго смотреть.Я не спал почти всю ночь. Перед глазами всё время стояла её улыбка, та, с далёкого лета, когда мы были счастливы, и другая – холодная, сжатая губами, когда всё пошло не по плану… Картинки вспыхивали между каплями мокрого снега за окном, а в груди скребла сдавленная тоска, которую я не мог себе позволить почувствовать в полной мере.
Я сидел в кресле, прикасаясь пальцами к холодному деревянному подлокотнику, чувствуя, как шероховатая поверхность передает мне свое ледяное безмолвие. В комнате витал слабый запах остывшего кофе и затянувшегося сигаретного дыма, а за окном город в зимнем сумраке тонул в тонком тумане, пока капли мокрого снега беззвучно стучали по стеклу, словно напоминая о давящей ночной тишине, как будто за стеклом был не мегаполис, а поле боя. Оно и было им. Только оружие здесь – слова, диагнозы, репутации.
Внизу проезжали машины, где-то маячила сирена. А у меня – тишина. Давящая, как бетонная плита. Но не от страха. От ответственности. От понимания, если я сейчас уступлю – всё пойдёт к чёрту.
Ольга там, за высоким забором, а в памяти у меня всё ещё всплывает её последняя безмятежная улыбка, когда она смеялась собирая волосы пальцами, как смотрела на меня влюбленным взглядом, пока закат отражался в её глазах. Теперь эта картинка сливается с мыслью о том, что её ждёт там, за стенами клиники, и этот мимолётный флешбэк колет меня, словно заноза, добавляя к затяжной усталости ещё и горечь подавленной тоски. В клинике, куда я её отправил. Да. Я. И не потому, что хотел её сломать. А потому, что она сама полезла в огонь. Я лишь убрал спички.
Я дал приказ, никаких тяжёлых препаратов, хотя внутри меня всё сжималось от подавленной злости. Я чувствовал тонкую жилку раздражения при мысли, что Ольга может отказаться даже от этого снисхождения, и это рождало во мне страх – страх потерять контроль над ситуацией, страх, что её воля окажется сильнее моего плана. Но, я не мог позволить ей стать беспомощной куклой. Она должна быть в ясном уме, чтобы видеть меня, чтобы помнить всё, чтобы понимать цену своего упрямства. Только базовая поддержка! Только седативные в минимальных дозах. Она должна быть в адеквате. Внешне спокойна. Без срывов. Без истерик. Её лицо должно быть в порядке. Ни синяков, ни пустых глаз. Её нельзя «заглушать», как других. Она не «другие».
Скоро важная встреча с японскими партнёрами. Им важно увидеть «порядок в семье». Картинку. Спокойствие. Личную стабильность. Улыбка жены. Поддержка. Всё, как в лучших кейсах международных контрактов. Я скажу: «Вот моя жена. Да, у нас был трудный период, но мы пережили. Потому что мы – команда».
А она… Она скажет то, что должна. Или я напомню ей, какие у неё могут быть последствия. И неважно, что развод почти состоялся. Бумаги в суде – это одно. Реальность – другое.
Я думал, она поймёт. Очнётся. Оценит, что я оставил ей мягкий путь. Не закопал под медикаментами. Не вычеркнул. Просто временно выключил из уравнения.
Но, она упрямая. Долго ломается. Думает, что у неё есть выбор.
Я знаю Ольгу. Она выносливая. Упрямая! Но не глупая. Она поймёт, что это шанс. Что в психушке – не жизнь. А рядом со мной – стабильность. Имя. Статус. Кровь на подоле – её же руками выстиранная. Мы начнём сначала. Сделаем вид, что ничего не было. Ради общего дела. Ради компании. Ради дочери.
Впрочем,… ради дочери она должна быть особенно сговорчивой. Я, конечно, не идиот. Знаю, кто науськивает Алину. Знаю, с кем связалась Ольга. Этот их адвокатик.
Костров!
Мать твою!
С холодными глазами. Думает, что он – герой!
Пусть думает. До поры, до времени. Хотя внутри меня зреет сдержанная злость, что эта упрямая девчонка, моя собственная дочь… Алину, всё сильнее затягивают в свои сети. И эта мысль гложет меня, превращая спокойствие в тонкую корку льда, готовую треснуть при малейшем усилии.
Сегодня я отправлю к Ольге человека. Не врача. Не администратора. Человека, который умеет говорить. Мягко. Давяще. По-деловому.
Скажет: «Пора заканчивать спектакль. Подумайте о себе. О дочери. О том, что можно выйти отсюда с улыбкой. А можно, и не выйти вовсе. Мы вам даём шанс.»
Если она хоть немного соображает, она согласится.
Если нет, я всё равно найду способ. У меня есть время. У неё – нет!
Я подошёл к столу. Открыл ящик. Там лежал снимок – старый, пожелтевший. Мы с Ольгой. В день её тридцатилетия. Она смеётся. Я улыбаюсь. Мы казались счастливой семьёй.
Может, и были. Тогда. До того, как всё пошло под откос… только когда… я и сам не мог этого понять…
Но сейчас не это было главным.
Контракт с японцами под угрозой. Нужно срочно решать проблему. И Ольга должна это понять! Я делаю всё ради общего блага и благополучия!
«Это самое разумное на данный момент. Верно же?!» – риторический вопрос промелькнул в голове.
И я выдохнул с облегчением.
Хорошо.
Скоро мы узнаем, осталась ли в ней хоть капля разума.
И если осталась, я найду путь, чтобы вернуть её.
***
Позже я сидел в кабинете, погружённый в мертвенное молчание. Сквозь плотные шторы пробивался тусклый свет зимнего утра, такой же холодный, как мои мысли. На столе раскиданы бумаги с логотипами японских партнёров, их контракты лежат рядом с личной фотографией Ольги – кадр с её улыбкой на фоне сада. Иронично, но теперь эта улыбка всего лишь инструмент, который должен сработать в нужный момент.
Я сжал пальцами виски, чувствуя гулкую боль. Всё зашло слишком далеко. Я никогда не думал, что мне придётся удерживать её силой, тем более таким образом. Но выбора нет. Японцы ценят видимость семьи. И если она провалится на переговорах, рухнет всё – годы подготовки, сотни миллионов, моя репутация. В их глазах мы должны быть единым фронтом.
Я достал телефон и набрал номер Игоря. Он появился в дверях мгновенно, подтянутый, молчаливый, без выражений на лице. От таких, как он, никогда не дождёшься лишних слов. Я всегда ценил это качество.
– Нужно, чтобы Ольга хотя бы неделю держалась в ясной памяти, – говорю я, пытаясь убрать из голоса напряжение, – Скажи ей, если хочет выбраться быстрее, то пусть будет разумной. Напомни про японцев. И проследи, чтобы её пока не пичкали под завязку. Нам нужно время. Уверен, что этого времени ей хватило, чтобы одуматься. Теперь она иначе посмотрит на моё предложение!
Игорь молча кивал. Я видел, как он улавливает каждую деталь. Это профессионал, готовый выполнить любую задачу. И пока он выходил, я позволил себе сжать кулаки, пальцы побелели от усилия. Всё получится.
Должно получиться!
______________________________
Дорогие мои читатели!
Вот и очередная подготовка завершена. Дальше – только для тех, кто готов бороться за Ольгу вместе с Глебом. Присоединяйтесь. Эта история ещё только начинается.
Делитесь Вашими впечатлениями! Добавляйте книгу в библиотеку, ставьте ваши лайки и подписывайтесь на автора, чтобы не пропустить очередную главу.
С любовью, Ваша Dark Colt!
Глава 8
Ольга
Я сидела на краю кровати, сжи