Стивен Кинг за железным занавесом (история книг С. Кинга в СССР и России, 1981-2025)

Сражение за юные умы

Мальчик Леня не хотел учить английский язык. Мальчик Леня, как и все мальчишки его возраста, хотел играть в футбол, драться со сверстниками и гонять собак. Однако отец Лени – Вениамин Иосифович Володарский, преподаватель английского языка в Институте иностранных языков имени Мориса Тореза (ныне МГЛУ), – был человеком строгих правил и несгибаемой педагогической воли. «Не выучил, не сделал то, что я тебе сказал, – значит, не пойдешь гулять»[1], – слышал Леня чуть ли не ежедневно. С точки зрения современной педагогики и гуманистического подхода к воспитанию, такой метод вызывает сомнения. Сегодня его назвали бы авторитарным и, возможно, травмирующим психику ребенка. Но в советские времена с детьми особо не церемонились. В Советском Союзе дети часто сталкивались с жесткой дисциплиной, а требования родителей не обсуждались – они неукоснительно выполнялись. «Тяжело в учении – легко в бою» – еще одна любимая присказка отца Лени. Вениамин Иосифович тогда даже не представлял, что его сыну предстоит стать первым переводчиком Стивена Кинга.

Так или иначе, Леня учился. Много учился. Читал все, что попадало под руку. Когда дома закончилось все интересное на русском языке, перешел на английскую литературу. Первой такой книгой стал роман Агаты Кристи. Требовательность отца дала свои результаты – мальчик вырос и стал мастером синхронного перевода (имя Леонида Володарского еще всплывет в главе про видеосалоны в СССР). Хорошее знание английского языка открывало двери в самые разные профессиональные миры: он работал устным переводчиком, переводил фильмы.

Однако всего этого Володарскому было недостаточно. Он жаждал большего – творческой реализации. Читая английскую и американскую литературу в оригинале, хотел попробовать себя в художественном переводе. А еще на переводах тогда можно было здорово заработать – в советские времена за художественную литературу платили куда щедрее, чем сейчас. За один рассказ переводчик мог получить больше, чем была средняя зарплата по стране. Володарский часами просиживал в Библиотеке иностранной литературы, где перелистывал книги, выискивая что-то новое, необычное, цепляющее. Для публикации предпочтительнее были рассказы.

Однажды ему в руки попался сборник рассказов «Night Shift» («Ночная смена») одного американского писателя, имя которого ничего не говорило Леониду. Но, открыв книгу и начав читать, он не мог остановиться и проглотил сборник за несколько часов. Это было нечто новое – мрачное и захватывающее. Стиль Стивена Кинга одновременно пугал и притягивал, его рассказы пронизывали до мурашек.

Вдохновленный прочитанным, Володарский решил попробовать перевести несколько рассказов. Переводить художественную литературу, сидя в библиотеке, – квест тот еще, а выносить книги из Библиотеки иностранных языков запрещалось. Но Володарский был товарищем ловким и предприимчивым. Обзаведясь нужными связями в «Иностранке»[2], он вынес сборник рассказов «Ночная смена» из библиотеки и, обложившись словарями, начал переводить Кинга дома в комфортной обстановке[3].

Работа захватила его целиком, отшлифовывалось каждое слово. После долгих часов труда он разослал переводы в редакции различных газет и журналов, надеясь, что там оценят нового для советского читателя автора. Откликнулись только в «Юном технике», отобрав рассказ «Сражение» (Battleground), который Кинг написал в 1972 году.

«Сражение» очень понравилось главному редактору Святославу Чумакову[4]. Он увидел и интересный, незаурядный сюжет, и сатиру на милитаризм, и жестокость американского общества, и пороки капиталистического мира. Вся редакторская жизнь Чумакова была связана с подрастающим поколением: он работал в «Пионерской правде», «Юном технике», «Технике – молодежи». Ошибочно думать, что работа редактора журнала для юного поколения была проста и безоблачна. Даже на таком месте самым важным было не потерять бдительность. Нередко это было сродни хождению по минному полю. В 1984 году главного редактора журнала «Техника – молодежи» Василия Захарченко со скандалом сняли с должности за публикацию романа Артура Кларка «2010: Одиссея Два», где фамилии космонавтов подозрительно совпадали с фамилиями советских диссидентов. Спасибо товарищу Кларку, большому другу СССР, за троллинг 80-го уровня! Удружил так удружил.

Чумаков одобрил рассказ, сделал необходимые поправки, позвонил художнику Владимиру Овчининскому[5] и, немного поразмышляв, написал послесловие к рассказу:

«Любители фантастики знают, насколько отличается солнечный, яркий мир будущего в рассказах, повестях, романах советских мастеров этого жанра от книг писателей Запада, в которых так часто будущее представляется мрачным и жестоким. Сюжеты их произведений становятся как бы продолжением того мира, где они живут, где царят жестокость и насилие, где нагнетается военная истерия. Часто фантастические произведения становятся беспощадной сатирой на окружающую действительность. Сатиричен и рассказ «Сражение», который вы прочитали. Автор нашел для осуждения насилия любопытный и парадоксальный прием: игрушки. Миллионы игрушечных ракет, самолетов, подводных лодок выпускаются сегодня в Америке, с детства приучая ребят к мысли о войне. И вот эти милитаристские суперкибернетические игрушки в жестоком мире Америки будущего вступают в сражение с наемным убийцей. Погибает всего один убийца, разрушается один набор милитаристских игрушек, но мир равнодушия и жестокости этого и не замечает. И завод продолжает штамповать «сундучки», которые пробуждают в ребятах будущих "зеленых беретов", наемников, таких же, как Реншо».

Рассказ вышел в 1981 году, в десятом номере журнала (тираж тогда составлял 1 884 500 экземпляров), и потряс многих читателей. Мальчишки зачитывались им, журнал ходил из рук в руки, из класса в класс, затем перемещался в соседнюю школу и где-то благополучно терялся. В редакцию пришли сотни писем. Кто-то восхищался рассказом, кто-то считал его слишком жутким для такого журнала. Но самое интересное письмо пришло от юного читателя из Ленинграда: «Почему в Америке делают такие злые игрушки? У нас в стране игрушки добрые, они не убивают. Но я понял, что рассказ не про игрушки, а про людей».

Имя писателя, однако, тогда мало кто запомнил. Увы, такова судьба авторов малой прозы. Краткость – сестра таланта, но мачеха известности. Чтобы впечататься в читательскую память и быть у всех на устах, нужен был роман. И для этого пришлось ждать почти три года.

Новый виток холодной войны

Отношения двух крупнейших держав планеты – Соединенных Штатов Америки и Советского Союза (а затем России) – никогда не были простыми и предсказуемыми. Они развивались по замысловатой, извилистой траектории: периоды потепления сменялись внезапными заморозками, а за разрядкой следовало резкое охлаждение. Эти бесконечные качели, эти постоянные колебания влияли на культурный и информационный обмен между двумя странами. И колебания эти продолжаются по сей день.

В начале 1980-х вновь резко обострилась международная обстановка. После относительного потепления 1970-х годов, вошедшего в историю под названием «разрядка», разгорелось геополитическое противостояние между двумя сверхдержавами.

Суть разрядки заключалась в попытках смягчить противоборство между двумя военно-политическими блоками – Варшавским договором и НАТО. В рамках этой политики велись переговоры об ограничении стратегических вооружений, развивались торговые и культурные связи, а в международной риторике на время появились более сдержанные и миролюбивые ноты.

Однако это затишье оказалось временным. В 1979 году Советский Союз под руководством Леонида Брежнева ввел войска в Афганистан, поддерживая дружественный режим и стремясь удержать влияние в нестабильном регионе. Запад воспринял этот шаг как проявление агрессии и стремление к экспансии. Ответ последовал незамедлительно: США и их союзники ввели санкции против СССР, резко сократили экономическое сотрудничество, бойкотировали летние Олимпийские игры 1980 года в Москве. Советский Союз ответил зеркально, отказавшись от участия в Олимпиаде 1984 года в Лос-Анджелесе.

К тому же в 1981 году на пост президента США вступил Рональд Рейган – убежденный антикоммунист и ярый сторонник жесткой линии в отношениях с СССР. Он открыто называл Советский Союз «империей зла», а его внешнеполитический курс положил конец иллюзиям о возможном сближении двух систем. Именно при Рейгане появилась программа под названием Стратегическая оборонная инициатива (СОИ), более известная в народе как программа «Звездные войны». Речь шла о создании в космосе системы противоракетной обороны, способной обезвредить советский ядерный потенциал. Эта идея выглядела как научная фантастика, но Советский Союз воспринял угрозу всерьез. Началась новая, еще более яростная гонка вооружений, потребовавшая колоссальных ресурсов и усугубившая экономическое положение СССР.

Мир вновь оказался на грани. Обе стороны подозревали друг друга в подготовке к войне, усиливалась милитаризация, а риторика становилась все агрессивнее. Ядерная угроза казалась уже не абстрактной, а вполне реальной. Не случайно именно в эти годы тема апокалипсиса – ядерной катастрофы и гибели человечества – стала популярной в массовой культуре обеих стран («На следующий день», «Письма мертвого человека»).

Именно на этом фоне напряженной международной обстановки в Советский Союз пришел Стивен Кинг. А точнее, его привели и впустили. Потому что он оказался полезным и нужным советской пропаганде.

Первопроходцы

Определить, кто первым прочитал Стивена Кинга в СССР, разумеется, сейчас не представляется возможным.

Может, это был кто-то из советских дипломатов, сотрудников торгового представительства, журналистов-международников или других немногочисленных «выездных» баловней судьбы, имевших доступ к заграничным командировкам в капстраны в 1970-х годах, когда имя Кинга уже гремело на Западе. Правда, обычно из таких поездок везли не книги, а одежду, бытовую технику или другие редкие товары, которые ценились в эру дефицита. Впрочем, вероятность того, что кто-то из этих счастливчиков однажды привез домой тонкое американское paperback-издание с яркой обложкой и броским названием «Кэрри», исключать полностью нельзя. Полистал – «про какую-то девушку с устрашающей силой», пришел в ужас от первой же сценки в школьной душевой и испуганно поставил книгу на полку.

Может, это произошло в Библиотеке иностранных языков, куда кинговские книги стали поступать с мая 1978 года. Кто-то мог впервые наткнуться на Кинга именно там – между книгами Апдайка и Голдинга – и, сидя под портретом Шекспира, погрузиться в историю о «сияющем» мальчике, которому предстояло сразиться с жутким отелем, наполненным привидениями.

Но если первый читатель Стивена Кинга в Советском Союзе навсегда остался в тени, то вот имя первого, кто стал писать о Кинге в советской периодике, известно совершенно точно.

До 80-х годов советское литературоведение в основном рассматривало творчество следующих американских писателей: Марка Твена, Джека Лондона, Теодора Драйзера, Джона Рида, Эрнеста Хэмингуэя, Френсиса Скота Фицджеральда, Уильяма Фолкнера, Джона Стейнбека и других. Первой из советских критиков и литературоведов, кто обратил внимание на молодого американского писателя из штата Мэн, была Валентина Васильевна Ивашева[6].

Судьба Валентины Ивашевой, полная взлетов и трагедий, сама по себе напоминает захватывающий роман. Арест и расстрел мужа (Садогурского Я.Я.) в 1937 году[7], ссылка в Казахстан (Казахскую ССР, г. Джамбул) как «социально опасного элемента», восстановление научной карьеры в послевоенные годы – все это заслуживает отдельной монографии, которая, надеюсь, когда-нибудь будет написана. Ивашева оставила после себя не только богатое литературное наследие, но и многочисленных учеников.

Родившись в интеллигентной семье с глубокими историческими корнями – она была правнучкой декабриста Василия Петровича Ивашева[8], – Валентина Васильевна с ранних лет впитала дух просвещения и академической культуры. Уже в юности Ивашева проявила способности к изучению языков. Закончив факультет общественных наук в Петроградском государственном университете и романо-германское отделение, она начала преподавательскую деятельность.

Одна из слушательниц курсов, Н. Семпер (Соколова) вспоминает: «Ровно в десять утра в зал решительно входит Ивашева, энергичная, деловая, всегда в строгом синем костюме, бросает на стол мягкий коричневый портфель и начинает сразу читать лекцию на хорошем английском языке, коротко и ясно. Слушая, исподволь рассматриваю ее широкое белое лицо, чуть косо поставленные глаза с холодком, резко расходящиеся тонкие брови – что-то в этом лице есть татарское; волосы темные и волнистые, на косой пробор, конечно подстрижены, как почти у всех. Во всем ее облике и манерах проглядывает врожденный аристократизм, который она старается подавить, подражает пролетариям, носит кепку…»[9]

Основным полем деятельности Валентины Васильевны была английская литература, как классическая, так и современная. Однако ее интересы не ограничивались только текстами. Она считала, что литературоведение не должно быть оторвано от жизни, и стремилась лично общаться с авторами, находить взаимосвязи между литературой и современными культурными процессами. Будучи членом Союза писателей СССР, она побывала в Великобритании более 10 раз и вела переписку почти со всеми заметными английскими авторами современности. Во время одной из этих поездок, в 1980 году, она впервые услышала о Кинге.

Ознакомившись с романами Кинга, Ивашева безошибочным классово-идеологическим чутьем увидела потенциал лишь в двух из них: «Мертвой зоне» и «Воспламеняющей взглядом» (который она назвала «Воспламенительницей»). «Мертвая зона» показывала, как аморальность и коррупция пронизывают американскую политическую систему, а «Воспламеняющая», в свою очередь, обличала «грязные методы» правительственных организаций США, таких как ФБР, ЦРУ и Пентагон. Остальные произведения Кинга Ивашева сочла неподходящими для публикации. В начале 1980-х годов готические романы о призраках в отелях и вампирах, захватывающих американские городки, противоречили политике атеистического воспитания и были бы восприняты как идеологически чуждые. Здесь также необходимо добавить, что Ивашева, судя по всему, искренне верила в биоэнергетику (парапсихологию).

Именно этим романам Ивашева посвятила статьи, которые были напечатаны в журнале «Современная художественная литература за рубежом» в 1981 и 1982 годах. Позже она включит их в свою книгу «Новые черты реализма на Западе» (1986).

«"Мертвая зона" не может быть причислена к произведениям развлекательной литературы: художественное достоинство образов, созданных автором, несомненно. Сдержанный драматизм повествования, тонкость лирических мотивов и психологических экскурсов, экономность художественных средств выдают одаренного прозаика, обладающего вкусом и чувством меры»[10], – не скупится на похвалы Ивашева. Напомню: на дворе – начало 1981 года. В СССР Стивен Кинг тогда был не только не признан – о нем попросту вообще никто не знал и не слышал.

«Смысл романа – в его глубоком обличительном подтексте. Вчитываясь в новую книгу С. Кинга, приходишь к убеждению, что все в ней служит в конечном счете смелому, беспощадному даже разоблачению методов, какими пользуются современные поджигатели войны, готовясь к истреблению противника… Сегодня, когда в США все громче говорят о правомерности «ограниченной» ядерной войны, когда правящие круги этой страны все чаще кладут в основу своей политики стратегию напряженности, роман С. Кинга звучит как страшное предупреждение, предостерегает от прекраснодушия и излишнего оптимизма»[11], – пишет во второй статье Валентина Васильевна.

«Роман-предупреждение», «роман-предостережение»… Советская критика обожала наделять такими ярлыками любые произведения, в которых можно было углядеть намек на угрозу, даже если сам автор не ставил перед собой подобной задачи.

В советской литературе существовал устоявшийся канон: литература должна не только развлекать, но и воспитывать, направлять, предупреждать. Этот подход активно переносился и на западные произведения. Если в романе имелись элементы катастрофы, социальной критики или научной фантастики с мрачными предсказаниями, его неизменно записывали в разряд «предупреждений». Даже если автор просто создавал напряженный триллер, советская критика стремилась обнаружить в нем политический или идеологический подтекст. Книга превращалась в средство пропаганды, даже если ее создатель этого вовсе не предполагал.

Без Валентины Васильевны Ивашевой путь Стивена Кинга к советскому читателю мог быть длиннее и сложнее. Она была первопроходцем, разглядевшим в его произведениях нечто большее, чем просто рассказы о сверхъестественном. Позже, уже в постсоветское время, переводчик Леонид Володарский неоднократно хвастливо заявлял в интервью, что именно он «открыл Стивена Кинга в СССР». Однако реальность была куда прозаичнее: настоящим открытием Кинга был не рассказик в журнале для детей и юношей, а включение имени Стивена Кинга в академическую литературу.

Именно ракурс, предложенный Ивашевой, «матерью игуменьей кафедры зарубежной литературы» (как за глаза ее величали острословы на филфаке МГУ), и оказался ключевым для цензоров, принимавших решение о публикации «Мертвой зоны» в 1984 году, романа, в котором человек с экстрасенсорными способностями пытается остановить американского политика-неофашиста, грозящего развязать ядерную войну. Такой сюжет вполне укладывался в привычные образы «опасного буржуазного политикана» и «жестокой Америки». А значит, этот роман был полезным с точки зрения идеологической трактовки. И не последнюю роль в этом выборе сыграла именно научная и критическая проработка темы – та самая, которую и провела Ивашева.

Смерть Валентины Ивашевой совпала по времени с гибелью Советского Союза. За несколько дней до трагедии в ее жизни появились две мошенницы, которые представились помощницами и ухаживающими. Воспользовавшись преклонным возрастом Ивашевой и необратимыми поражениями ее психики, они обманом заставили Валентину Васильевну переписать на себя ее шикарную трехкомнатную московскую квартиру (ЖСК «Советский писатель», рядом со станцией метро «Аэропорт»)[12].

Вскоре после ее смерти вокруг квартиры развернулась настоящая война, которая длилась много лет. Так начиналась новая глава российской истории – шальные, лихие девяностые, с черными риелторами, финансовыми пирамидами, тотальным обманом, бандитизмом и атмосферой «кто смел – тот и съел». Последние дни ее жизни стали горьким отражением наступающей мрачной эпохи.

«Святая святых»

Если вы любите книги и вдруг окажетесь в Москве (или уже живете там), обязательно найдите время на одно ритуальное путешествие. Сядьте в метро, доедьте до станции Таганская, а затем неспешно пройдитесь минут десять пешком – через улицы и дворики с налетом истории – до дома N1 по Николоямской улице (в советское время – Ульяновская, д. 1). Перед вами предстанет скромное, на первый взгляд, здание с табличкой «Всероссийская государственная библиотека иностранной литературы имени М. И. Рудомино». Несмотря на внешнюю простоту, в советскую эпоху это место было настоящей святыней для всех, кто занимался переводами с иностранных языков (профессионалов, студентов, энтузиастов) – особенно с английского.

Здание библиотеки четырехэтажное, если считать основную читальную зону. Но есть и пятый уровень – небольшая надстройка, скрытая от глаз большинства прохожих (там сегодня расположен Центр межрелигиозного диалога). Для советского гражданина эта библиотека была настоящим окном в Европу (и Америку). Именно здесь, в этих залах, среди стеллажей с книгами и карточными каталогами, черпали оригинальные тексты западных авторов переводчики, желавшие донести до советского читателя голоса, которые звучали по ту сторону Железного занавеса. От Фолкнера до Сэлинджера, от Брэдбери до, разумеется, Стивена Кинга.

У ровесницы века, Маргариты Ивановны Рудомино[13], была не самая легкая судьба. Ее жизнь – это история жертвенного служения и бесконечной преданности своему делу. В 15 лет она осталась полной сиротой, а ее юность пришлась на годы революции и Гражданской войны, но это не сломило дух Маргариты. 21-летняя Рудомино взялась за амбициозный проект – создание библиотеки, в которой собирались бы иностранные книги. Однако первые годы существования библиотеки были чрезвычайно тяжелыми.

Государство не выделяло средств: библиотека располагалась в промозглом, неотапливаемом здании с разбитыми окнами и нуждалась в капитальном ремонте. В распоряжении Рудомино была крохотная каморка, насквозь продуваемая ветрами. Там, среди груды старых книг, которые в зимнюю стужу промерзали насквозь, юная основательница библиотеки согревала дыханием окоченевшие руки. Ее пальцы опухали от холода, но она продолжала охранять и упорядочивать книжное богатство, надеясь, что когда-нибудь ее детище получит достойное место.

Несмотря на трудности, Рудомино удалось не просто сохранить библиотеку, но и превратить ее в крупнейший в СССР центр работы с иностранной литературой. Именно здесь в 1926 году она организовала Высшие курсы иностранных языков, ставшие важным шагом в развитии системы языкового образования в стране, а в 1930 году на их основе был создан Московский институт новых языков.

Библиотека кочевала по разным уголкам Москвы. В какой-то момент ее разместили даже в здании бывшей церкви – символично для советской эпохи, когда храмы переделывали в клубы, склады, планетарии и административные помещения. Казалось, что этот вынужденный кочевой образ жизни никогда не закончится.

Только в 1967 году библиотека, наконец, обрела полноценное здание. Это было долгожданное событие, ставшее итогом десятилетий борьбы Рудомино за свое дело. Саму основательницу переполняли эмоции. Позже она напишет в своих воспоминаниях: «Боюсь показаться сентиментальной, но признаюсь: увидев на новых полках многострадальные книги, столько кочевавшие, испытавшие и подвальную сырость, и холод, и переезды в разные концы города, наконец поставленные на постоянное место в этом удобном хранилище, я не удержалась и поцеловала их»[14].

Однако в новом, прекрасном, наконец обретенном здании Маргарита Рудомино пробыла руководителем недолго. Наслаждаться плодами многолетней борьбы ей довелось всего 6 лет. Столь лакомый кусочек, как ВГБИЛ, с его ценнейшими фондами и международными связями, не мог не привлечь внимание более влиятельных и могущественных особ. В 1973 году Рудомино вынуждена была покинуть пост директора, а ее место заняла Людмила Гвишиани-Косыгина – дочь председателя Совета Министров СССР А.Н. Косыгина.

Нет худа без добра. Эта смена руководства изменила многое. Новый директор имела совершенно иной административный ресурс: с ее приходом были утроены валютные ассигнования на закупку литературы за рубежом. Расширились фонды, появилась возможность приобретать новинки западной литературы в большем количестве.

С 1975 года библиотека начала развиваться по новым приоритетным направлениям. Теперь основное внимание уделялось гуманитарным наукам, художественной литературе и искусству зарубежных стран. С конца 1970-х годов в фонды ВГБИЛ начали систематически поступать книги Стивена Кинга. Часть из них приобретали за валюту, а что-то поступало через международный книгообмен. Это последнее обстоятельство особенно примечательно: несмотря на напряженную международную обстановку, когда холодная война достигла новой точки кипения, когда СССР и США бряцали друг перед другом ядерным оружием, а идеологическая риторика становилась все более жесткой и враждебной, советские библиотекари продолжали сотрудничать с американскими коллегами. В рамках международных соглашений и межбиблиотечного обмена в Москву попадали книги, которые в обычных условиях переводчику, а следовательно и советскому читателю, были бы просто недоступны. Воистину огромна и всепроникающа сила книг!

Стивен Кинг в фондах «Иностранки»

Итак, что мог найти посетитель ВГБИЛ в этом главном хранилище и сокровищнице зарубежной литературы в 70-х и 80-х годах прошлого столетия. Вот перечень книг С. Кинга с указанием дат их поступления в библиотеку:

The Shining (Сияние) – 30 мая 1978

Night Shift (Ночная смена) – 28 сентября 1979. Этот сборник содержал рассказ «Сражение» (точнее – «Поле боя»), который, как мы уже знаем, стал первым переведенным на русский язык произведением Кинга.

The Stand (Противостояние) – 28 сентября 1979

The Dead Zone (Мертвая зона) – 12 ноября 1980

Firestarter (Воспламеняющая взглядом) – 7 декабря 1981

Cujo (Куджо) – 17 сентября 1982

Different Seasons (Разные времена года) – 27 июля 1983. Из этого сборника вышел «Способный ученик», переведенный для журнала «Звезда», и «Домашний адрес: тюрьма» (Побег из Шоушенка) для «Волги».

Pet Sematary (Кладбище домашних животных) – 28 января 1986

The Talisman (Талисман) – 28 марта 1986

Skeleton Crew (Команда скелетов) – 7 июля 1986. Повесть «Туман» из этого сборника была опубликована в журнале «Вокруг света» (с предисловием В. И. Иванова, члена-корреспондента АМН СССР).

The Bachman Books (сборник произведений Кинга, написанных им под псевдонимом Ричард Бахман) – 28 октября 1986. Содержал: Rage (Ярость), The Long Walk (Долгая прогулка), Roadwork (Дорожные работы), The Running Man (Бегущий человек).

Misery (Мизери) – 27 мая 1988

The Eyes of the Dragon (Глаза дракона) – 28 сентября 1988

Bare Bones (сборник интервью с Кингом) – 12 декабря 1988

The Drawing of the Three (Извлечение троих, вторая часть Темной башни, первая часть в библиотеке отсутствовала) – 28 августа 1990

The Dark Half (Темная половина) – 28 февраля 1991

Как видно, «Жребий Салема» в Библиотеку иностранных языков не поступал, и теперь понятно, почему в 1993 году переводчик Вадим Эрлихман, лишенный части этой книги, дописывал окончание романа самостоятельно.

Одним из самых загадочных и малодоступных отделов Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы был спецхран, или отдел специального хранения. Это были закрытые фонды, доступ к которым строго контролировался и осуществлялся только с разрешения КГБ. В спецхран попадали издания, которые по тем или иным причинам считались нежелательными для широкой аудитории. Чаще всего это были книги, противоречащие официальной советской идеологии. Кроме того, в спецхране хранились издания, отнесенные к категории «Для служебного пользования» или даже «Секретно».

Иногда понять, по какой логике книги оказывались в спецхране, было невозможно – она казалась парадоксальной. Жуткие романы Кинга, полные сцен насилия, убийств, мистики и даже секса, спокойно лежали в основном фонде, в открытом доступе, а вполне безобидная публицистическая книга «Danse Macabre» («Пляска смерти»), в которой он анализировал жанр ужаса в литературе, кино и массовой культуре, оказалась в закрытом фонде, в спецхране.

В чем причина? Возможно, дело было именно в жанре. В глазах советской цензуры художественная литература, даже самая мрачная и кровавая, оставалась выдумкой, а значит, ее воздействие на читателя считалось менее опасным. Конечно, если книга не затрагивала напрямую советскую тематику или идеологические вопросы. Ужасы Кинга могли восприниматься просто как страшные сказки для взрослых, не представляющие серьезной угрозы для советской системы.

А вот «Пляска смерти» – совсем другое дело. Это не художественный роман, а публицистический разбор жанра ужаса и его места в культуре. Кинг рассуждает о страхах, о массовом сознании, о том, как общество перерабатывает тревоги и ужасы через искусство. Для советских цензоров любая аналитическая книга западного автора – особенно американца – автоматически становилась подозрительной. Ведь она могла содержать не только рассуждения о фильмах и книгах, но и опасные для системы мысли о свободе, страхе перед властью, влиянии массовой культуры на общество.

Кроме того, сам факт, что Кинг в этой книге подробно разбирал западные фильмы, книги, телевидение, мог восприниматься как пропаганда «буржуазного образа жизни». В СССР существовала жесткая традиция ограничивать доступ к западной критике и анализу культуры, даже если он был чисто академическим. Западные фильмы можно было посмотреть в закрытых кинозалах для партийной элиты, но читать разбор этих фильмов, вдумываться в их скрытые смыслы – это уже могло считаться нежелательным и требовало специального разрешения.

Кроме того, в «Danse Macabre» действительно есть глава, где Кинг вспоминает детский страх, связанный с запуском советского спутника. Для советских цензоров этот эпизод мог стать еще одной причиной отправить книгу в спецхран.

Запуск Спутника-1 в 1957 году стал для США не только технологическим шоком, но и мощным психологическим ударом. Советский Союз продемонстрировал научное превосходство, и в американском обществе возникла паника: если русские первыми вышли в космос, значит, они могут опередить и в военной сфере. В США заговорили о «спутниковом кризисе», миллионы американцев всерьез испугались, что СССР завоюет небо и обрушит ядерный удар с орбиты.

Для Кинга, который тогда был ребенком, известие о советском спутнике стало одним из первых сильных пугающих впечатлений. Он описывает, как этот страх запал ему в память и сформировал его интерес к теме ужаса, неизвестности и угрозы извне.

Советская цензура крайне чувствительно относилась к тому, как СССР изображался в зарубежной литературе. Даже если речь шла не о политике, а о детских страхах, то обстоятельство, что в книге Кинга Советский Союз ассоциируется с чем-то пугающим, могло послужить поводом для ограничения доступа. В глазах цензоров это был еще один пример «идеологической диверсии» – пусть и неумышленной, но все же вредной для образа страны.

В результате книга, в которой нет ни сцен насилия, ни откровенно антисоветских высказываний, оказалась в спецхране. Потому что анализ массовой культуры, психологических механизмов страха и даже детские воспоминания о советском спутнике оказались для системы более опасными, чем любые вымышленные ужасы.

Спецхран окружала аура таинственности, но тех, кто наконец туда добирался и получал к нему доступ, постигало разочарование. Ожидалось нечто сверхзапретное, шокирующее, переворачивающее сознание, а на деле там часто находились вполне обычные книги, которые по странной логике советской цензуры попадали под ограничения.

Подводя итоги, скажем, что в 1980-х годах Всесоюзная государственная библиотека иностранных языков была едва ли не единственным местом, где можно было получить доступ к романам и рассказам Кинга на языке оригинала.

Сегодня, конечно, все иначе. Интернет снял все преграды и снес все барьеры, и доступ к оригиналу стал обыденным и мгновенным. Но всякий раз, оказываясь в Москве, я не могу не пройти этим маршрутом снова. Я захожу во внутренний двор библиотеки – он обычно тихий, со скульптурами, лавочками и деревьями – и просто сижу. Смотрю на окна, за которыми когда-то кто-то впервые листал «Ночную смену», «Мертвую зону» или «Сияние».

Да, библиотека утратила свое сакральное значение: эпоха сменилась, аура исчезла. Но для меня – и, уверен, для многих коллег – это по-прежнему Святая святых. Место, откуда Кинг начал свой путь к русскому читателю. Не из книжных магазинов и не с экранов кинотеатров. А отсюда – с Ульяновской улицы, дом 1. Через стеклянные двери Библиотеки иностранной литературы – в умы и сердца читателей.

Мертвая зона

В то время как Стивен Кинг и Питер Страуб, творческий дуэт американских писателей, работали над книгой про храброго мальчика в Территориях (Долинах), пересылая друг другу по почте между Мэном и Коннектикутом фрагменты будущего произведения, другой творческий дуэт (на сей раз советских переводчиков), состоящий из Олега Васильева[15] и Сергея Таска, трудился над переводом романа «Мертвая зона», которому было суждено стать первой серьезной публикацией Стивена Кинга на русском языке.

В этом тандеме Васильев был старше (на 20 лет), опытнее и весомее. Кроме того, он занимал должность заместителя главного редактора «Иностранной литературы». Именно его влияние, авторитет и личная заинтересованность стали решающими при пробивании столь необычного для советского читателя материала. Ведь «Мертвая зона» – это не просто фантастика. Это роман с элементами мистики, политической сатиры и психологической драмы, в котором Кинг впервые высказывается о возможности появления диктатора на американской почве.

Роман вышел на страницах престижного журнала «Иностранная литература» в самом начале 1984 года, в первых трех номерах.

Среди советских литературно-художественных журналов «Иностранка» занимала особое место. В то время как другие ежемесячники фокусировались на публикации советских авторов, «ИЛ» по своей природе была «окном в мир», представляя зарубежную художественную и интеллектуальную традицию. Однако это не означало, что редакция обладала полной свободой в выборе материалов. Напротив, каждый номер проходил сложный процесс согласования, а процентное соотношение авторов из разных стран регулировалось на государственном уровне.

Публикация западного, а тем более американского писателя в СССР была серьезным делом. В редакционной коллегии журнала велись ожесточенные дискуссии, но их предметом было не только качество литературного произведения, а скорее вопрос: «Пропустят ли идеологи?»

Дело в том, что существовали квоты:

1) определенный процент авторов в «ИЛ» должен был приходиться на писателей из братских социалистических стран;

2) определенный процент – на представителей «развивающегося мира», особенно тех, кто проявлял лояльность к СССР;

3) и только небольшая доля допускалась из враждебного капиталистического мира – с тщательной проверкой каждого имени.

Особый разбор шел по персоналиям: авторы, замеченные в негативных высказываниях о советской политике или социалистическом строе, автоматически исключались. Черные списки велись не только в Главлите, но и в ЦК КПСС, КГБ, а также в МИДе. Советские послы – обычно по наводке спецслужб – сообщали в Москву, что говорили и писали западные писатели: где выступали, каких взглядов придерживались.

Стивен Кинг в этот период не был широко известен в СССР, а его тексты не содержали прямой политической критики Советского Союза. Однако существовал еще один барьер – общий подход к американской литературе: если содержание книги совпадало с линией партии, ее воспринимали как полезную пропаганду; если же произведение показывало нежелательные образы Запада, его считали идеологически враждебным. В случае «Мертвой зоны» Васильев сумел представить роман в выгодном свете, подчеркнув его «антиавторитарный» подтекст, ведь главный антагонист, американский политик Грег Стилсон, изображен как демагог-популист, фашист, людоед и потенциальный развязыватель ядерной войны.

Олег Васильев был видным публицистом, международным обозревателем и литературоведом. В течение десяти лет он занимал пост заместителя главного редактора журнала «Иностранная литература», а в 1970-е работал специальным корреспондентом «Известий» в Великобритании. Васильев был убежденным коммунистом, чье мировоззрение формировалось в атмосфере идеологического противостояния СССР и Запада. Политические взгляды Васильева четко отражены в его публицистике, особенно в брошюре «Их мораль», которая представляла собой откровенный памфлет против капиталистической системы. О характере книги можно судить уже по одним только названиям глав:

«Ради денег я готов на все»,

«Нам нужно поколение убийц»,

«Лишенные права на жизнь»,

«Будь шпионом»,

«Без фигового листка»,

«Черные рясы и черные дела»,

«С крестом и мечом».

Васильев рисовал капитализм как систему, в которой человек человеку волк, власть принадлежит корпорациям, религия используется для оправдания эксплуатации, а граждане воспитываются в духе насилия и подчинения элите. После падения СССР Васильев из строителей социализма станет строителем капитализма. Нередкая для той эпохи трансформация.

«Мертвая зона» произвела настоящий фурор как среди советских читателей, так и среди советских критиков и литературоведов.

Популярность книги объяснялась не только ее художественными достоинствами. «Мертвая зона» идеально ложилась в идеологическое русло советской критики капиталистического мира. В СССР американскую литературу обычно рассматривали сквозь призму классовой борьбы и разоблачения буржуазного общества. Книга Кинга неожиданно оказалась прекрасной иллюстрацией того, как в США к власти может прийти фашистоподобный политик, используя популизм, манипуляции, шантаж и запугивание. Главный антагонист романа, Грег Стилсон, являлся воплощением образа демагога, готового на все ради власти.

Советская критика встретила роман с энтузиазмом, интерпретируя его как разоблачение системы, в которой подобные фигуры не только появляются, но и легко пробиваются к вершинам власти. В рецензиях подчеркивалось, что США не защищены от прихода диктаторов, поскольку их политическая система допускает манипуляции общественным сознанием, а избиратели легко поддаются лжи и страху. Таким образом, «Мертвая зона» оказалась полезным инструментом для советской пропаганды.

При этом традиционный советский подход к зарубежной литературе оставался неизменным: из произведения старательно вычленялись удобные для идеологии моменты, а те аспекты, которые могли противоречить заданной линии, просто игнорировались. Так было и с произведениями Марка Твена («Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна») и со многими другими.

Среди критических работ, посвященных книге про Джона Смита и Грега Стилсона, можно отметить «Второе зрение» А. Зверева (Иностранная литература, 1984, № 1), «Мертвую демократию» Т. Струковой (Подъем, 1985, № 10) и ряд других.

Алексей Матвеевич Зверев[16] был настоящим зверем по американской литературе. Он был автором более 400 работ. Коллеги отмечали его безотказность и щедрость. Попросить его прочитать новую работу коллеги или рецензировать перевод означало получить почти гарантированное согласие.

Зверев проводит параллели с Брэдбери, Азимовым, Воннегутом, Стивенсоном и Бергманом, сравнивает пирокинез Кинга с поэтическими метафорами Павла Вежинова. Он подчеркивает, что мистический антураж у Кинга – не дань моде и не псевдонаучная декорация, а способ остро поставить социальные вопросы, актуальные и тревожные для западного общества конца XX века.

С легкой руки Зверева, в СССР Стивена Кинга стали называть «писателем со вторым зрением» («second sight» – цитата из самой «Мертвой зоны»).

«Так и у Кинга ясновидение героев снова и снова позволяет им различить за кажущимся спокойствием будничного американского быта действие жестоких, антигуманных сил, грозящих разрушить фундаментальные основы нравственности, человечности, разумности… отнюдь не грезой больного сознания Джонни Смита является настойчиво преследующее его ощущение, что весь общественный климат нынешней Америки необычайно благоприятен для таких вот "смеющихся тигров", чье торжество означало бы непоправимое бедствие для американского народа, да, вероятно, и для каждого жителя земли»[17], – пишет Зверев в своей статье.

Люди зачитывали журнал до дыр и за чтением едва не попадали под машины. Предоставим слово тем, кто прочитал «Мертвую зону» в 1984 году, так сказать, непосредственным свидетелям:

Владимир Хотиненко (кинорежиссер, народный артист РФ): «Помню, как в советское время появился первый перевод книжки Стивена Кинга "Мертвая зона", это такой бестселлер был, вся интеллигенция читала. А потом узнали, что он, оказывается, коммерческий писатель, пишет страшилки, и Кинг сразу стал нерукопожатным, а у него очень много серьезной литературы»[18].

Михаил Эпштейн (философ, филолог, литературовед): «Обычный апрельский день. Мне только что исполнилось 33… С рюкзачком я отправляюсь за покупками и беру с собой книгу – "Мертвую зону" Стивена Кинга, чтобы читать в очереди. Возвращаюсь – и на ходу продолжаю читать. Рюкзачок на левом плече, книга в правой руке. И вдруг – сильный удар слева. Отлетаю, встаю, пытаюсь понять, в чем дело. Передо мной стоит грузовик средней упитанности, называемый полуторатонкой. И как будто трясется от резкого торможения. За стеклом вижу бледное лицо водителя, который тоже трясется. Но не вполне за стеклом, а за уцелевшими остатками, поскольку оно разбилось вдребезги и его осколками усеяны капот машины и асфальт. И только тогда я начинаю соображать, что этот грузовик на меня наехал. А я жив, и мне даже не особенно больно. Зачитался, шел по Королева, не обратив внимания на поперечный узкий переулочек, по которому эта машина и выехала прямо на меня. Только я почему-то без шапки. Рядом на мостовой ее тоже нет. Подхожу к кабине – успокоить водителя, извиниться за невнимательность. Он протягивает мне шапку. Оказывается, она от толчка влетела в его кабину через дыру от разбитого стекла. Такой силы ударчик!»[19]

Грибовская Г.: «Почему сейчас многие зачитываются романом Стивена Кинга "Мертвая зона", опубликованным в "Иностранной литературе"? В чем главный секрет, в чем притягательная сила этого сознательно сориентированного на читателя произведения? Наверное, прежде всего в образе главного героя. Еще бы – «ясновидящий», супернеординарная личность! Отсюда и интерес»[20].

Малахова Ю.: «Помню, когда в СССР "Иностранная литература" опубликовала роман Кинга "Мертвая зона", его затаскали по рукам так же, как до этого читали до дыр Фриша и Гессе. В обществе торжествующего атеизма прочитать странную историю о любви, смерти, кровавых преступлениях и экстрасенсе было почти то же, что сходить на полузапретные лекции об НЛО. Кинга полюбили сразу и бесповоротно. Это затем появились фильмы, снятые по романам и повестям, выходили китчевые книжицы, за аляповатыми обложками которых хранился страшный и загадочный мир короля мистики…»[21]

Юрий Сапрыкин (журналист): «Какой-то перелом я почувствовал, когда родители первый раз запретили мне что-то читать, и тоже совершенно не понимаю, в какой логике это было сделано. Почему-то они спрятали от меня номер журнала "Иностранная литература" с повестью Стивена Кинга "Мертвая зона". Это был первый перевод Кинга на русский, и почему-то им показалось, что это как-то страшно, жестоко и может меня травмировать. Мне кажется, что в 11 лет после казни Карла I что тебя может травмировать? Ничего такого там потом не оказалось. Я как-то, когда уже вырвался на оперативный простор, немедленно прочитал, очень хорошая "Мертвая зона". Но тот момент, когда, оказывается, есть какая-то запретная книга и тебе ее нельзя, очень хорошо запечатлелся у меня в памяти. Я помню, что еще какого-то Солженицына я пытался подрезать у отца из-под кровати, которого ему дали на ночь откуда-то из спецхрана, но там разговор был короткий, конечно. Но Стивен Кинг – это прям поразительно»[22].

Леонид Бородин[23]: «Помню, в начале 80-х журнал "Иностранная литература" был одним из самых популярных, а романы «Челюсти» Питера Бенчли и "Мертвая зона" Стивена Кинга буквально потрясли читающую публику. Нынче упал спрос даже на классический зарубежный детектив. В восьмидесятые годы многие выписывали журнал "Иностранная литература", пытаясь в произведениях зарубежных авторов отыскать какие-то ростки собственного востребования, дыхания свободы, другого бытия. Сейчас всего этого в избытке у себя. Желающие при особом стремлении могут съездить за рубеж и лично убедиться, что там к чему»[24].

Успех «Мертвой зоны» был таким, что Главной редакцией литературно-драматического радиовещания было принято решение записать радиопостановку нескольких глав «Мертвой зоны».

В советское время, задолго до появления модных ныне аудиокниг, существовала развитая культура радиоспектаклей. Это был не просто голос диктора, читающего текст, а полноценное художественное исполнение с актерскими голосами, музыкальным сопровождением и звуковыми эффектами, создававшими атмосферу живого действия. Актеры, участвовавшие в радиоспектаклях, обладали великолепно поставленными голосами. По сути, это был театр для ушей, способный заменить кино и даже книги тем, кто предпочитал воспринимать литературу на слух.

1 марта 1985 года в исполнении Михаила Державина[25] и Виктора Зубарева[26] для советских радиослушателей прозвучала «Мертвая зона» со вступительным словом журналиста Владимира Симонова. Пластинка с радиопостановкой, увы, так и не была выпущена, хотя разговоры такие ходили. В СССР существовала традиция издавать наиболее удачные радиоспектакли на виниловых пластинках – так, например, выходили записи по произведениям классиков и популярных авторов. Однако «Мертвая зона» такой чести не удостоилась.

Подытоживая вышесказанное, можно сделать вывод: Стивен Кинг пришел в СССР не как «король ужасов», каким его знали на Западе, а как глубокий, остросоциальный автор, работающий в жанре научной фантастики.

Особый взгляд СССР на вопросы международного авторского права

Коробейников ничего не понял. Он даже посмотрел на стол,

не оставил ли гость денег там, но и на столе денег не было.

Тогда архивариус очень тихо спросил:

– А деньги?

Ильф и Петров, «Двенадцать стульев»

Советский Союз был государством уникальным во всех отношениях. В том числе в вопросах, касавшихся интеллектуальной собственности и международного авторского права, что отражало общее отношение государства к собственности как таковой.

После Октябрьской революции 1917 года и прихода большевиков к власти авторские права, как и вся система частной собственности, были поставлены под сомнение. В атмосфере революционного энтузиазма «права сочинителей» рассматривались как буржуазный пережиток, противоречащий задачам построения новой – социалистической – культуры.

Об этом писал в одном из докладов председатель комиссии законодательных предположений при Совнаркоме СССР Владимир Антонов-Саратовский главе правительства Алексею Рыкову. Антонов-Саратовский цитировал статью 4 союзного закона об основах авторского права, согласно которой: «Не считается нарушением авторского права перевод чужого произведения на другой язык»[27].

Антонов-Саратовский пояснял, что эта норма отражает принципиальное отличие советского законодательства от буржуазных норм и имеет целью развитие национальной и социалистической культуры народов Союза. А еще добавлял: «Наше законодательство сделало в направлении ограничения авторского права еще один очень существенный шаг, выразившийся в отказе от защиты притязаний автора на разрешение или запрещение переводить его произведение на чужой язык и на гонорар за разрешение перевести его произведение на другой язык».

По сути, это была легализация литературного пиратства на государственном уровне. Советским издательствам разрешалось не только публиковать без разрешения иностранных авторов, но и вольничать с текстами: редактировать, сокращать, адаптировать, а порой и откровенно искажать – в зависимости от идеологических требований. Возмущение вызывали и сами факты несанкционированных публикаций, и полное игнорирование протестов как со стороны писателей, так и со стороны правительств иностранных государств.

Однако утверждать, что Советский Союз вообще не платил гонорары зарубежным авторам, было бы неправильно. Платил, но избирательно и по политическим причинам. За границей охотно поддерживались писатели, которых считали «друзьями СССР». Им устраивали триумфальные гастроли, принимали с государственным почетом, одаривали вниманием и средствами. Причем средства эти не имели отношения к издательским договорам и не проходили по строке «авторский гонорар», а выделялись из резервного фонда Совнаркома.

Французскому писателю и пацифисту Ромену Роллану, которого в СССР называли «совестью Европы», обеспечивались визиты, достойные королевской особы. Не остался без внимания и немецкий писатель Лион Фейхтвангер – еще один полезный друг советской власти.

Что касается остальных авторов, то на их согласие и мнение попросту не обращали внимания. Их произведения переводились, редактировались, публиковались без разрешения, а зачастую – и без уведомления.

Лишь в 1973 году, после многолетнего дипломатического давления и в преддверии разрядки международной напряженности, Советский Союз с неохотой присоединился к Женевской версии Всемирной конвенции об авторском праве. При этом СССР так и не подписал Бернскую конвенцию, оставаясь в стороне от наиболее авторитетного международного соглашения по защите прав авторов. И даже написанные после 1973 года многие публикации иностранных авторов продолжали выходить в обход международных норм или с их минимальным соблюдением – как правило, по формуле «платим сколько считаем нужным и когда считаем нужным».

Курт Воннегут в эссе «Пригласите Риту Райт в Америку!» сравнил Советский Союз с Формозой (ныне Тайвань) в вопросах обращения с авторами, что подчеркивало пренебрежительное отношение к писателям, которых лишали не только финансовых вознаграждений, но и элементарного уважения к их труду. А Эрих Мария Ремарк в телеинтервью для литературной передачи «Профиль» 1963 года на вопрос о том, знает ли он об успехе своих книг в СССР, ответил едва ли не с болью: «Я получаю письма, но не деньги».

В 1984 году «Иностранная литература» не заплатила Стивену Кингу за «Мертвую зону» ни цента. Это подтвердил и нынешний главный редактор «Иностранки» Александр Ливергант: «Печатали, что хотели, все самое лучшее – и бесплатно».

И с этим решительно ничего нельзя было поделать. Как писал в 70-х годах американский специалист по книжному рынку Алан Шварц, «Сложность ведения дел о литературном воровстве и попытки получить в Советском Союзе компенсацию за причиненный ущерб, а также связанные с этим расходы настолько велики, что могут превратиться в кошмар даже для самых лучших американских юристов». Таким образом, и в США, и в Европе юристы прекрасно понимали: иск против Советского Союза – это борьба с призраком, то есть абсолютно бесперспективное дело. Международные организации, включая ЮНЕСКО и ВОИС (Всемирную организацию интеллектуальной собственности), долгое время были бессильны в вопросе давления на СССР.

Таким образом, Стивен Кинг, как и многие другие западные авторы, стал жертвой советской системы игнорирования международного авторского права (или, точнее, жертвой своеобразного советского понимания международного авторского права). Все его произведения, изданные в СССР, приносили прибыль исключительно советскому государству, но не самому писателю.

Лишь после распада Советского Союза, во второй половине 90-х, ситуация начала меняться: российские издательства стали покупать лицензии и выплачивать гонорары зарубежным авторам. Однако в 1980-е годы Кинг в Советском Союзе оставался, по сути, бесплатным дарителем собственного творчества советскому читателю – без своего ведома и согласия.

О советских переводах

Четвертая глава «Мертвой зоны» начинается с мощной и страшной сцены. Убийца, беззаботно напевая песенку Битлз «Back in the USSR» («Снова в СССР»), готовится к первому преступлению, а затем насилует и убивает Альму Фречетт. Параллельно всплывает несколько жутких фактов его биографии.

Поначалу читатель не знает, кто этот убийца, и только Джонни Смит, обладающий способностями к ясновидению, сумеет разгадать загадку и откроет ужасную правду. Это полицейский Фрэнк Додд – человек, который должен был «служить и защищать».

Советский читатель не узнал из этого ничего. Весь фрагмент с изнасилованием и убийством был безжалостно вырезан. Цензура посчитала сцену неподходящей для отечественной аудитории: или из-за описания насилия, или из-за того, что ироничное сочетание советской символики с западной музыкой, под которую совершается преступление, могло быть воспринято как оскорбление или провокация.

Сергей Таск вспоминает: «Когда "Мертвая зона" Кинга уже редактировалась в «Иностранке», редактор Кудрявцева[28] придралась к одному слову. Там какой-то митинг, и на плакате написано "Перепихнемся, крошка?". По сегодняшним меркам вполне невинно. Она говорит: "Это надо заменить". Я ей: "Татьяна Николаевна, вы же сейчас печатаете в переводе Аксенова «Регтайм», а там слово "ж…", снова и снова". Я уже потом узнал, что Аксенов сказал ей, что без "ж…" роман печатать не разрешает. Все-таки Аксенов – согласились»[29].

На самом деле надпись была на красной футболке племянника Джорджа Харви, из-за чего Грег Стилсон устроил над ним экзекуцию. Таску пришлось заменить ее на «ПЕРЕСПИМ, КРОШКА?». В 1988 году «Мертвая зона» увидела свет на украинском языке (в киевском издательстве «Днiпро»), и у переводчика Митрофанова эта надпись приобрела вид: «Ляж під мене, крихітко».

«Мертвая зона» вышла, как было ранее сказано, в журнале «Иностранная литература». Журнальный формат накладывал свои ограничения: романы переводились и редактировались так, чтобы уместить текст в отведенные страницы. Однако на деле это было удобным способом цензурировать неугодное. Под этим предлогом часто выбрасывались абзацы, диалоги, целые сцены и сюжетные линии. Так, в «Мертвой зоне» читателя лишили множества ключевых эпизодов, углубляющих характеры героев. Самое печальное, что этот урезанный, не побоюсь даже такого слова, кастрированный вариант оставался основным доступным для русского читателя почти три десятилетия. Даже в 1990-х и 2000-х, когда цензура официально исчезла, переиздания по инерции воспроизводили старый текст. Лишь в 2013 году «Мертвая зона» была издана в полном объеме.

«Способному ученику», который появится в журнале «Звезда» в 1990 году, повезет еще меньше – повесть будет сокращена на треть. Это даже не урезанный перевод, не редакторские ножницы, а произведение, пропущенное через мясорубочный аппарат. И оно тоже будет издаваться в таком виде более двух десятилетий.

Ни одно произведение крупной прозы (повести и романы) Стивена Кинга, опубликованное в СССР, не выйдет в полном варианте.

Всю эту ситуацию прекрасно иллюстрирует пример, приведенный переводчиком Александром Грузбергом. Он рассказывал, как увлекался циклом рассказов Пола Андерсона «Патруль времени». Один из героев задумывается, что он сделает, если сможет путешествовать во времени. Его выбор – исправить прошлое, убить злодея, виновного в миллионах смертей. В советском издании герой размышляет только об убийстве Гитлера. Однако в оригинале он стоит перед моральной дилеммой: кого убить – Гитлера или Сталина? Кто из них больший злодей, кто больше уничтожил людей? Советский читатель никогда не узнал о существовании такого выбора, ведь упоминание лидера СССР в негативном ключе было немыслимым.

«Любое советское переводное издание нужно переводить заново», – резюмировал Грузберг.

Да, по-хорошему, много чему требуется переперевод. Но встает другой вопрос: а кому это нужно? Кто готов оплачивать этот банкет? Качественный литературный перевод – это месяцы, а то и годы кропотливой работы. Это не просто перевести с английского, это адаптировать культурные аллюзии, сохранить стиль, воспроизвести ритм оригинала, иногда даже восстановить утраченные при первичном переводе смыслы. И все это – при неочевидной коммерческой отдаче.

В наши дни стало привычным восхищаться советской школой перевода, которая действительно оставила глубокий след в литературе. Многие читатели вспоминают блестящие работы советских переводчиков, превращавших книги иностранных авторов в шедевры, где язык звучал живо, выразительно и даже поэтически. Одновременно с этим нередко подвергаются критике современные переводчики. Однако, во-первых, советские переводы, как выясняется сегодня, были не так уж безгрешны. А во-вторых, давайте разберемся: чем советская эпоха отличалась от нынешнего дня?

Советские переводчики работали в совершенно иных, тепличных условиях. Переводам уделялось огромное внимание как инструменту культурной политики. Это означало, что на качественные переводы выделялось достаточно времени и ресурсов. У переводчиков не было жестких дедлайнов, продиктованных рыночной конкуренцией, как сегодня. У них была возможность глубоко погружаться в текст. В советское время нормой художественного перевода было два авторских листа в месяц (авторский лист – это 40 тысяч символов текста), а в наше время даже пять авторских в месяц – это довольно медленно.

К тому же, переводческая профессия в СССР была престижной, а гонорары обеспечивали достойную жизнь. Советские переводчики могли сосредоточиться на работе без постоянного страха за свое финансовое положение.

Наконец, в советских издательствах сидели первоклассные редакторы, многие из которых сами прекрасно писали.

Сегодня ситуация кардинально изменилась. Переводчики работают в условиях жесткой рыночной экономики, где важны скорость и низкая себестоимость. Издательства требуют быстрых результатов, зачастую жертвуя качеством ради скорости. Переводчику приходится работать за сравнительно небольшие гонорары, часто совмещая несколько проектов одновременно, чтобы просто сводить концы с концами.

Теперь представьте, что на переводчиков хлынул бы такой же денежный поток, что сегодня идет в IT. Что если бы их гонорары стали сопоставимы с зарплатами топ-программистов, а дедлайны – разумными? Что если бы у них появилось достаточно времени на работу?

Уверяю вас: мы бы внезапно увидели, как много вокруг способных переводчиков. Хороший перевод – это не только талант, но и условия, в которых работает специалист.

Интервью советскому журналисту

Стивена Кинга заметили и в «Литературке».

«Литературная газета» – еженедельное литературное и общественно-политическое издание. При всей своей лояльности к линии партии (а куда от нее было деваться в то время?), «Литературка» не являлась официальным органом ЦК КПСС и формально подчинялась лишь Союзу писателей СССР. Именно поэтому «ЛГ» позволяла себе чуть больше, чем остальные: не нарушая правил игры, но виртуозно их обходя.

В эпоху застоя «Литературная газета» была самой либеральной из всех всесоюзных газет. Либеральной, конечно, по меркам социалистической прессы: без «антисоветчины», но с признаками свободы мнений и смелости в мышлении – роскошь, которую другие издания себе не позволяли даже во снах.

При редакторе Александре Чаковском[30] «Литературная газета» достигла апогея, пика своей популярности: она стала одним из самых авторитетных изданий в Советском Союзе, тираж вырос в несколько раз – до 6,5 миллионов экземпляров, газета раздобрела до шестнадцати полос (страниц), ее называли «пиром духа для интеллектуалов», в ней публиковались крупные советские и зарубежные писатели и печатались репортажи собкоров – собственных корреспондентов – из разных городов мира.

Особая гордость – международный отдел. Пожалуй, ни у одного печатного издания в СССР не было столь мощной сети собкоров. 15-я полоса газеты полностью отводилась зарубежной культуре и в первую очередь литературе. Эта страница открывала для советского читателя новые имена.

В пятом номере «ЛГ» за 1984 год был опубликован рассказ «Сражение» в переводе Александра Обухова (еще более сокращенный, чем у Володарского – такой, насколько позволял небольшой объем газеты). Перевод сопровождался статьей пропагандистского толка Еремея Парнова «Феномен Кинга» (как много мы впоследствии увидим статей с подобным названием!). Еремея Парнова впоследствии назовут «советским Дэном Брауном»: писатель-фантаст, автор загадочных и детективных романов «Ларец Марии Медичи» и «Мальтийский жезл», не сильно уступающих «Коду да Винчи».

Александр Чаковский – фигура в высшей степени примечательная. Он принадлежал к числу тех интеллектуалов советской эпохи, которые прекрасно знали, как устроена система, досконально понимали ее правила, публично демонстрировали лояльность – и в то же время внутренне от нее дистанцировались. Они клеймили западный образ жизни в передовицах, но с удовольствием отправлялись в загранкомандировки и рассказывали антисоветские анекдоты.

Чаковский пришел в восторг от «Мертвой зоны». Более того, Чаковский связался с собкором «Литературки» (и Агентства печати Новости) в США Владимиром Симоновым и дал ему редакционное задание: всеми правдами и неправдами взять интервью у Кинга, что было успешно и сделано весной 1984 года в Нью-Йорке.

«Литературная газета» опубликовала сокращенную версию этого интервью 29 августа 1984 года в статье «Неизвестный Стивен Кинг», полный вариант вышел в 1987 году в книге Симонова «Чем дышишь, Америка?»

Владимир Симонов был признанным мастером советской международной журналистики. Выпускник журфака Московского государственного университета, он начал свой профессиональный путь в заводской многотиражке, что стало для него ступенью в мир большой журналистики. Потом он перешел в Агентство печати «Новости», где прошел путь от младшего редактора до политического обозревателя. В качестве корреспондента АПН и «Литературной газеты» работал в Индии, Великобритании, Соединенных Штатах и снова в Великобритании. Его вклад в журналистику был отмечен одной из престижных наград – премией Союза журналистов СССР имени В.В. Воровского.

Собкоры-международники (или «иностранцы», как их тогда называли) были высшей кастой в среде журналистов. Постоянные командировки за рубеж, доступ к иностранной литературе и прессе, посещение дипломатических приемов и пресс-конференций – все это превращало их в глазах коллег в элиту. Внешний вид также подчеркивал их особый статус: элегантные костюмы из твида, безупречно подобранные галстуки, тщательно вычищенные ботинки. Даже привычки их отличались – вместо традиционного коньяка международники предпочитали виски и джин, а в кабинетах пахло импортными сигарами и дорогим табаком.

Свободное владение иностранными языками, острый и выразительный русский язык, который они применяли в своих статьях, умение писать на актуальные и сложные темы так, чтобы они были интересны и понятны читателям, знания в области политики и международных отношений – вот что отличало первоклассного международника. Сотрудники международного отдела АПН всегда выделялись на общем фоне. Международники представляли собой своеобразное «государство в государстве» внутри редакции. Им не нужно было объяснять, что и как писать, они сами прекрасно знали, как писать «правильно».

Как так вышло, что советский журналист получил возможность поговорить с Кингом? Как позже объяснял сам Симонов: «Кингу было интересно, что он интересен нам».

Разговаривая с Симоновым, Кинг сказал много того, что от него ждали по другую сторону океана. Его критика Рональда Рейгана, американской внешней политики, милитаризма, Пентагона и даже религиозных институтов идеально вписывалась в риторику, которая доминировала в советской прессе.

Кинг, как и многие американские интеллектуалы левых взглядов того времени, был резким критиком рейгановской политики. В интервью он выражал беспокойство по поводу гонки вооружений, наращивания ядерного потенциала и внешнеполитических авантюр США, затрагивал темы расизма и религиозного фанатизма.

Такой тон беседы не был случайным. Симонов умело направлял разговор в русло, которое было наиболее выгодно для советской пропаганды. Вопросы журналиста явно подталкивали Кинга к темам, которые могли бы вызвать сочувствие у советской аудитории. Писатель, в свою очередь, был достаточно умен, чтобы не идти на конфронтацию, а сказать то, что было приемлемо в данной ситуации.

Вопрос о том, насколько слова Кинга отражали его подлинные убеждения, остается открытым. С одной стороны, он действительно придерживался либеральных взглядов и критиковал американскую власть. С другой стороны, очевидно, что он прекрасно понимал, перед какой аудиторией выступает. Кинг был человеком прагматичным и далеко не наивным – он знал, что его интервью прочитают в СССР, и вполне мог подстраивать свои ответы под ожидаемые.

Сегодня, с исторической дистанции, мы можем рассматривать это интервью как пример своеобразной игры – интеллектуальной дипломатии, где каждый говорил то, что требовалось в рамках момента. Симонов получал нужные цитаты для советской прессы, а Кинг мог представить себя как передового и прогрессивного писателя.

Оставаясь в глазах советской идеологии таким прогрессивным писателем, Кинг, сам того не ведая, обеспечил публикацию второго романа в СССР – «Воспламеняющей взглядом». Потому что «переводная литература подвергалась еще большей идеологической цензуре, чем оригинальная, часто политическая позиция автора была важнее художественных достоинств его произведения»[31].

Это интервью слишком интересное, чтобы приводить из него лишь выдержки и фрагменты. С разрешения автора публикуем полную версию интервью.

«Империя страха»[32]

Духи, вампиры – все это, конечно, страшновато,

но прелесть такого страха вот в чем: забываешь,

что в конце месяца надо оплатить счет за электричество.

Это отдушина от ужаса обыденности

Стивен Кинг, американский писатель

Американцы, будьте бдительны!

Мне казалось, будто я схожу с ума. Не очень-то объяснимое состояние, когда всего лишь сидишь на лавочке у океана, вокруг воркует курортный городок, а на коленях занимательная книжка.

Городок был Дейтона-Бич, штат Флорида.

Книга – «Кристин», один из последних романов Стивена Кинга.

Сначала о городке. Там пришлось переночевать случайно, спасаясь от закрытых для советских журналистов зон. Снял гостиничный номер, вышел к океану оглядеться.

Берега не было. Пляжа тоже. То есть присутствовало и то, и другое, но серебристые крупинки песка, жемчужные осколки ракушек, зелень травки – вся эта архаика, именуемая природой, была погребена под полутораметровым слоем листовой стали и лака.

Все побережье, как саранча, покрывали автомашины. Люди загорали на крышах автомашин. Люди закусывали в автомашинах. Прямого соприкосновения человека с землей не наблюдалось.

Вдоль кромки прибоя медленно ползли в обе стороны два ряда автомашин. Водители разглядывали водителей, пассажиры – пассажиров. Человеческие головы в оконцах казались украшением к автомобилю, привинченным за дополнительную цену. Что-то вроде лишней фары.

Моторизованная до унижения всего живого Америка отдыхала.

Потом я узнал, что Дейтона-Бич – своего рода мекка тех, кто помешан на любви к своим четырехколесным друзьям. Что каждый март здесь устраивают авто- и мотогонки. Что мотоциклетные банды «ангелов ада» оккупируют на эти дни все отели и пивнушки.

А на дворе как раз был март.

Ночью и утром колонны автокентавров продолжали свой ленивый променад по пляжу. Благодаря роману Кинга одного я уже знал в лицо. Точнее – в радиатор. Мимо меня катал взад-вперед искореженный, изъеденный ржавчиной «Плимут-фьюри» 1958 года выпуска с прыщавым бледным парнишкой за рулем. Семнадцатилетний Арни Каннингхэм прогуливал свою подругу.

Только Арни да я знали жуткую правду. Его «Плимут-фьюри», его битая, дряхлая Кристин, как он звал свой автомобиль… живое существо! Да, именно так! Более того: в зловещем мире, где жизнь и смерть – все на колесах, человеческая плоть незримо сообщалась с металлом карбюратора, цилиндров, картера, как органы одного существа.

У них одна кровь. Одна энергия.

Вот почему, чем больше катал Арни свою Кристин по улицам, тем краше она становилась. Спидометр крутился назад, сбрасывая километры и годы. Ржавчина уступала место сверкающему лаку. Вмятины выправлялись сами собой, словно невидимая рука выстукивала их резиновым молотком.

Кристин вытягивала соки из Арни, обрекая парня на безумную, всепожирающую любовь к себе. Стальное чудище готовилось к расправе с недругами Арни. К сокрушению мира в его семье. К фантасмагорической охоте на его девушку, когда – лишь рев мотора, визг тормозов да стоны истлевших трупов, вцепившихся в руль…

Кусок металла ревновал и ненавидел. Человеку же не оставалось ничего, кроме обожествления этого металла.

В курортном городке Дейтона-Бич я читал роман Стивена Кинга «Кристин». Когда рассказал об этом автору, тот звучно, от души расхохотался.

Из нашей беседы:

– Я читал и думал: как все-таки безупречно точна ваша философская аллегория автомобильной цивилизации Америки. Мотор на колесах грабит сердца американцев?

– Убежден в этом. Автомобиль дал нам кое-что в смысле новой мифологии, какого-то вклада в национальную культуру. Но отнял намного больше, чем дал. С другой стороны, что бы мы делали без автомобиля? Америка – страна гигантская, и она объединила себя не рельсами, а бетоном. Но автомобиль превратился в фетиш. Если в 17 лет у тебя его нет, пусть в кредит, – значит, ты вроде бы не живешь.

Какое-то зло гнездится, скажем, в том же Нью-Йорке, где из конца в конец вряд ли доберешься – как раз из-за перенасыщения машинами. Посмотрите на нью-йоркских таксистов. Они водят свои желтые коробки на колесах, как иные солдаты воюют – автоматически, без мысли, с покорным отчаянием. И это еще один символ того, что сделал с нами Его Величество Автомобиль.

– Сюжеты ваших книг нередко обгоняют технический прогресс. Замечаете ли вы влияние технотронной цивилизации на развитие культуры? В частности, на процесс литературного творчества?

– Пока не пришел к выводу на этот счет. Давайте скажем так: все эти компьютеры, электронные «обработчики слов», они, конечно, что-то делают с нами… Сегодня люди думают не так, как, скажем, до изобретения автомобиля. Он преобразовал и наше представление о мире, и само наше мышление.

Но как? Спросите меня через десять лет – может быть, скажу.

Пока только знаю: влияние неоспоримо. Это как если бы подмешать нечто к питьевой воде. С людьми будет что-то происходить, а что? Время покажет. У меня есть электронный «обработчик слов», но я лишь редактирую на нем, выправляю рукопись. Писать на телевизионном экране мне тяжело – уж очень непохоже на то, как привык работать. Обычно сижу за пишущей машинкой…

Стивен Кинг сидит за пишущей машинкой с начала семидесятых годов. Причем с фантастическим успехом. Писатель молод, а у него уже вышло более десяти книг. Их общий тираж проломил потолок книгоиздательских рекордов Запада – свыше 40 миллионов экземпляров! В любом аэропорту, газетном киоске, в любом универмаге выстроились кинговские шеренги: «Кэрри», «Свечение», «Мертвая зона», «Воспламеняющая взглядом», «Куджо», «Разные сезоны», «Кристин», «Кладбище домашних животных»…

Отошел американец от киоска, взглянул на киноафишу – и тут Кинг. Голливуд голодным коршуном набрасывается на очередной сюжет и в два-три месяца упаковывает его в целлулоид. Подсчитано, что после Чарльза Диккенса никого столько не экранизировали, как Кинга.

Последние десять лет без этого имени немыслим и любой список бестселлеров. Новинка тех дней – «Кладбище домашних животных» – оставалась там несколько месяцев.

Если где-то в литературной рубрике газеты темно от восклицательных знаков, значит, речь о Кинге. Точнее – вопль.

«Что может быть лучше доброго смачного ужаса?!! Стивен Кинг – король этого мрачного искусства потемок!!! Он запугал миллионы людей – запугает и вас!!!»

Любопытно, что Кинга хлопают по плечу только в качестве мэтра литературы ужасов. Певца мистического, иррационального, чуть ли не оккультного. С этой критикой скрещиваются перья тех литераторов, кто при упоминании Кинга делает брезгливую мину:

– Чтиво для зала ожидания! Чертовщина под соусом насилия!

Иначе говоря, писателя носят на руках и топчут примерно за одно и то же. Но если присмотреться, к ужасам не сводятся все особенности его творчества. Именем Кинга как бы играют в пинг-понг. Отвлекают внимание читающей публики, не давая ей заприметить то глубокое и тревожное, что оправлено у Кинга в леденящие душу эффекты.

Надо сразу признать: писатель охотно подставляет себя под критические удары. Он часто свинчивает сюжеты из деталей тех же конструкторских наборов, какими пользуются сочинители так называемых «вокзальных романов». Более того, их авторы даже могли бы кое чему у Кинга поучиться. Патология и насилие доходят в иных его книгах до шизофренического накала. Скажем, в «Куджо», по сути, нет ничего, кроме клинически верного описания сцен, где бешеный сенбернар рвет на куски и вкусно гложет одного персонажа за другим.

И все-таки не этими кошмарами интересен Стивен Кинг. Совсем не этим. Советские читатели, познакомившиеся с романом «Мертвая зона», могли убедиться: детективная интрига, неисследованные явления человеческой психики – все это лишь скорлупа, из которой выклевывается на свет главное, истинно кинговское.

Герою «Мертвой зоны» Джонни Смиту не так уж трудно предотвратить воцарение в Америке президента-фашиста. Смит наделен сверхъестественным даром провидения.

Но еще чудеснее, думается, дар самого Стивена Кинга. На своем рентгеновском снимке Америки недавнего прошлого писатель зорко замечает метастазы нацизма, торжествующую ухмылку реальных «смеющихся тигров». Опознать угрозу, успеть крикнуть фучиковское «Люди, будьте бдительны!» – это сегодня в Америке, пожалуй, не менее удивительная редкость, чем экстрасенсорное восприятие.

Беседа с Кингом утвердила меня в этой мысли.

– Вот здесь у меня два отзыва советских критиков на вашу «Мертвую зону». Они прилагают большие старания, чтобы как-то определить жанр, в котором вы работаете. Один говорит: это родниковой чистоты научная фантастика. Другой говорит: это смешение жанров, тут и ужасы, и философская аллегория, и детектив. Последнему критику кажется, будто вы продолжаете традиции Вашингтона Ирвинга, Стивенсона, Веркора, Воннегута, Ингмара Бергмана… А вы сами как бы определили свой жанр?

– «Мертвая зона», думаю, научная фантастика. Книгу, правда, почему-то представили у нас на премию «Уорлд фэнтази». Ее присуждают за литературу ужасов, оккультные фантасмагории – за такие вот штуки. Попросил жюри снять книгу с конкурса. Мой герой может заглянуть в будущее, но причина тому совсем не метафизическая. Мальчиком он упал и ушиб голову. Что-то случилось у него с мозгом. Иначе говоря, из сюжета следует: это не деяние господа, здесь происходит что-то физиологическое.

Читатель, думаю, ставит себя на место Джимми Смита. Если тот обладает такими способностями, что, если они появятся у меня? Да-да, у меня!

Когда я писал «Мертвую зону», у нас в штате Мэн, где я живу, был один губернатор, его избрали как независимого[33]. То есть он не принадлежал ни к одной партии. Моя жена называла его «человеком на лошади». Прискакал как бы ниоткуда. И заявил: «Я тут вам все устрою. Только слушайте меня. Изберите меня губернатором, а я все улажу». Народ поверил. Оказалось же… Не хочу сейчас вдаваться в детали, поскольку он уже умер. Во всяком случае, губернатор зашел в своей безнравственности довольно далеко. И я подумал: а что если такой человек станет нашим президентом? Писать книгу было очень интересно…

– Говорят, был период, когда вы зачехлили пишущую машинку и с головой ушли в избирательную кампанию сенатора Гэри Харта. Почему?

– Думал, что он мог бы победить Рейгана и тем самым преподнести прекрасный подарок человечеству. Тогда Рейган стал бы политиком в отставке и потерял бы доступ к власти.

– Что вам так не нравится в Рейгане?

– Он несдержан. Не очень-то толков, когда дело касается свежих идей. Не проявляет подлинного интереса к переговорам, которые бы поставили под контроль галоп вооружений. Затопил Европу оружием в то время, когда всем нам ясно: оружие – единственная вещь, которая человечеству не нужна. Его политика за рубежом выдержана в духе «дипломатии канонерок». Нет-нет, он прекрасный президент для меня как для капиталиста! Все прекрасно с акциями и биржевыми курсами, с этим у меня все в порядке. Но я не хочу лишить своих детей шанса стать взрослыми, понимаете?

Настало время перемен. Под этим я отнюдь не подразумеваю, что мы, американцы, вдруг станем агнцами и заблеем: «Относитесь к нам хорошо, а уж мы сложим оружие и будем уповать только на доверие!» Нет, Гэри Харт, например, выступал за крепкую оборону. Однако он был больше заинтересован в разумной оборонной политике в отличие от «звездных войн», атомных бомб в космосе и прочего дерьма. Харт был заинтересован в том, чтобы помочь людям без достатка. Рейган же бежит от таких сломя голову.

– В «Кристин» ваш Роланд Лебей говорит: «Если кто-нибудь спросит вас, парни, что худо в этом мире, назовите тогда три зла: врачи, коммунисты и ниггеры-радикалы. Из трех – «комми» хуже всего…» Конечно, это просто болтовня одного из персонажей. Но нет ли, на ваш взгляд, подобных настроений у правящей верхушки страны? То есть когда ненависть к «комми» ставят впереди всего?

– Есть, и в изобилии. Из таких настроений выжал себе поддержку Рейган, когда его избрали в 1980-м. В этом заключен его призыв к иррациональному, игра в святого. А иррациональное никогда к добру не ведет вне зависимости от того, кто этим увлекается. Нет сомнений: нам навязывают настоящую, остервенелую, как бы ее назвать… коммунизмофобию. Ее, знаете, лелеют, пестуют, искусственно вскармливают…

Крушение «мира, каким мы его знаем»

Если бы это интервью Кинга каким-то чудодейственным способом, скажем, путем телепатии – на американских репортеров в Москве я не надеюсь – дошло до Соединенных Штатов, миллионы поклонников «короля ужасов» онемели бы от изумления. Вот была бы сенсация!

Ведь Стивен Кинг – в некотором смысле человек-невидимка.

Его авторское «я» скрыто, закручено-заверчено в бушующий вокруг него тайфун бульварной критики. С ее преобладающей точки зрения, он – полугений, но тоже бульварный. Еще один умелец стращать, только посноровистее других. Конечно, читатель поумнее видит: Кинг за гуманизм против бездуховности, за мир против ядерной зимней ночи, за нравственность против «смеющихся тигров», куклуксклановцев, нацистов и прочей нечисти всех мастей.

Но Стивен Кинг – гневный обвинитель рейгановской администрации? Трезвый наблюдатель американской политической сцены? Противник «коммунизмофобии»?

Убежден: такой Стивен Кинг Америке неизвестен.

В библиотечных архивах я не сумел найти ни одного журнального интервью с писателем. Есть несколько его собственных статей о проблемах детектива. И есть огромное количество его портретов – в вычурных, мрачных позах, с фиолетовой подсветкой лица снизу вверх, с раскрашенными киноварью, словно налитыми кровью, волчьими глазами.

Мэтр устрашения блюдет свой «имидж», образ, или кто-то блюдет за него.

Позднее, когда мы стали на «ты» с Кей Макколи, его литературным агентом, она рассказала, что к Кингу стоят в очереди за интервью десятки репортеров, и американских, и из-за рубежа. Надежды у них мало. Не знаю, почему Кинг согласился на беседу с советским журналистом. Правда, за меня просили влиятельные американские друзья. Но главное, думаю, в том самом, чего не распознать в портретах с волчьими глазами. В неизвестном Стивене Кинге. В его непредвзятой общественно-политической позиции, в уважении к стране социализма, к ее культуре и научно-техническим достижениям.

Кое-какие приметы таких настроений я нашел в обойденной вниманием рецензентов, полузабытой публицистической книге Кинга «Танец смерти».

На первый взгляд, это гимн фильмам и литературе ужасов. Автор пересказывает содержание сотен таких кинолент и книг, цитирует диалоги героев, ссылается на теорию катарсиса и «репетицию читателем собственной смерти». В конце книги – список двухсот произведений такого жанра, где звездочкой помечены его «самые любимые». Кинг прекрасно знает свою среду обитания.

Но «Танец смерти» любопытен другим. Он открывается главой «4 октября 1957 года» – о великом потрясении, пережитом автором в юности. О том, что пробудило в нем интерес к общественной психологии страха.

Десятилетним мальчишкой Стив сидел на дневном киносеансе и наслаждался космической бойней в популярном тогда боевике «Земля против летающих тарелок». Внезапно показ прервали. На сцене появился потрясенный директор кинотеатра. «Хочу сообщить… – сказал он срывающимся голосом. – Русские запустили космический сателлит. Они назвали его… спутником».

Стив испытал в этот миг только то, что он должен был испытать, – парализующий, как удар тока, страх. «Мы были детьми, – пишет он, – мы листали книжки комиксов, где наш вояка Кейси вышибал зубы у несчетного числа северокорейцев. Мы были детьми, у кого на глазах Ричард Карсон ловил каждый вечер тысячи шпионов-«комми» в телевизионном сериале «У меня было три жизни»…»

Детское сознание было отравлено ложью о «русской угрозе». Спутник предстал перед Стивом той самой киношной летающей тарелкой, которая атакует Землю.

Но одновременно случилось и другое, куда более важное. Развалилось то, что Стивен Кинг называет «миром, каким мы его знаем». Рухнули пропагандистские стереотипы, в плену которых живет-поживает обыватель. Монополия Америки на мировое всесилие, на роль пионера-первопроходца – это осталось в доспутниковой эре.

Вьетнам завершил сокрушение «мира, каким мы его знаем», излечение отравленного сознания. В университете городка Ороно, штат Мэн, Кинг пишет дерзкие колонки в студенческую газету, шагает в рядах антивоенных демонстраций.

После окончания университета на работу по профессии – преподавателем – устроиться не смог. Из-за тех колонок? Кто знает… «Я стирал простыни в заводской прачечной за доллар 60 пенсов в час и писал «Кэрри» на кухне прицепного автовагончика. Дочка, которой был тогда всего годик, одевалась в нищенское тряпье. Годом раньше я обвенчался с женой Табитой во взятом напрокат костюме, он был велик на несколько размеров…»

Из нашей беседы:

– Это о той поре вы пишете в «Танце смерти»: «Я курил наркотики, но не так уж часто»?

– Было. В свое время курил и глотал разную дрянь – но это в прошлом…

Весной 1973 года[34] издательство «Даблдей» выпустило роман «Кэрри». Его сюжет напоминает «Воспламеняющую взглядом» – история девочки, которая находит защиту от людской жестокости в своем удивительном даре.

Стивен Кинг и его жена Табита наконец получили возможность стать писателями-профессионалами.

Но Кинг не забыл, как он вырвался из «мира, каким мы его знаем». Некоторыми своими книгами он стремится ускорить прозрение других.

– Меня поражает одно несоответствие, – говорю я. – Вот вы – один из популярнейших писателей Запада. По вашим книгам выходит один кассовый фильм за другим. Но американская критика – а она неизменно благоволит к успеху – относится к вам, я бы сказал, с оглядкой. Она, критика, обнаруживает вдохновение в новом варианте «Дракулы», а вот в Стивене Кинге ей что-то остро не нравится. Как вы думаете, что?

– Надо сказать, меня больше волнует оценка моих книг, чем поставленных по ним фильмов. К фильмам я, как правило, не имею никакого отношения, кроме, конечно, продажи авторских прав. Наши студии одержимы идеей перекроить все на свой лад. Это работа для идиотов…

Вообще же отношение к популярности у нас такое: если книга нравится многим, значит, она не может быть особенно хороша. Вроде бы потакает низменному вкусу толпы. У нас бытует элитарная концепция: только изощренный мозг, дескать, оценит изощренное произведение. Критерий «высокого искусства» – оно будто бы существует для единиц. И, действительно, не много у нас людей посещают, скажем, музеи, чтобы взглянуть лишний раз на гениальные полотна и скульптуры.

Да, мои работы на редкость популярны. Сам буквально ошеломлен этим. Не особенно понимаю этот феномен. Хотел бы думать, что сделал все, что было в моих силах, как писатель. Что был честен. Не нагородил лжи. Пронес своих героев по страницам, так сказать, чистыми руками…

– Как считаете, откуда такой интерес массовой культуры к ужасному, сверхъестественному? И почему сегодня? Есть ли социальные причины, вызывающие духов и поднимающие мертвецов из могил?

– Во многом это эскапизм. Духи, вампиры, да и «второе зрение» – все это, конечно, страшновато, но прелесть такого страха вот в чем: забываешь, что в конце месяца надо оплатить счет за электричество. Понимаете, что я имею в виду? Это отдушина от ужаса обыденности.

Кроме того, заявляет о себе жажда прикоснуться к тому, что таится за границей пяти чувств. Присущий обывателю поиск жизни после смерти. Когда кинорежиссер Стэнли Кубрик снимал «Свечение», он позвонил мне и говорит: «А знаешь, в твоем сюжете уйма оптимизма». – «Почему?» – изумился я. – «Потому что, если есть духи и призраки – значит, мы не умрем». В сущности, массовая культура в ее потустороннем варианте – это своего рода гражданская, светская религия.

– В рассказе «Кукурузные дети» – по нему тоже вышел фильм – вы исследуете влияние религии на человеческую психику. Я, например, убежден: религия при Рейгане играет все более опасную политическую роль. Не тревожит ли вас то, что происходит в этом смысле в стране?

– Моя точка зрения такая. Не знаю, согласитесь вы или нет, но в любой церкви позади того места, где стоит священник, есть комнатка, полная оружия. Рано или поздно святой отец распахнет эту дверку и скажет: «Каждый берет по ружью! Мы сейчас застрелим такого-то во славу господа!» Вот к чему ведет религия – рано или поздно кто-то приставит вам к виску дуло. Многие из этих опасений я вложил в новеллу «Кукурузные дети»…

Между прочим, я воспитывался в очень религиозной семье. Приемлю многое из религиозной этики и философии. Но даже сам Христос сказал: «И когда молишься, не будь как лицемеры, которые любят, на углах улиц останавливаясь, молиться, чтобы показаться перед людьми… Войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись…»

Каждый раз, когда я вижу этого парня Джерри Фолуэлла (лидер ультрареакционной клерикальной организации «Моральное большинство» – В. С.) и других типов, проповедующих миллионам людей, мне хочется сказать им: «Затворите дверь и помолитесь!»

Рейган вылезает под телекамеры и молится. А ведь он не был в церкви много лет. Что за лицемер! Просто невероятно…

– Если бы я спросил, от чего вам, мастеру ужасного, самому бывает страшно до мурашек, что бы вы назвали?

– Если говорить о личном, то больше всего боюсь, как бы у меня не умер ребенок. Опасаюсь также, что террористическая группа может захватить большой город, использовать для шантажа ядерную бомбу. Но больше всего, наверное, боюсь ядерного конца света.

– Думаете, есть основания опасаться?

– Если мы, я имею в виду человечество, не будем предельно осмотрительны, можем прикончить самих себя в какие-нибудь ближайшие десять-двенадцать лет. Мы явно менее осторожны сегодня по сравнению с теми временами, когда я был ребенком. В мире сейчас много деятелей, потрясающих кулаками и восклицающих: «Ну-ка, иди сюда, я тебе…» Это называют дипломатией.

– Есть сообщения, что Пентагон выделил 6 миллионов долларов на исследование военных аспектов экстрасенсорного восприятия, столь милого вашему сердцу. На какие мысли наводит такое развитие событий?

– Их там, в пятиграннике, интересует любая лабораторная колба, где можно сварить взрывчатку. Печальная логика состоит, однако, в том, что рано или поздно другая сторона вынуждена догонять нас по ассортименту орудий уничтожения. Меня лично глубоко расстраивает, что экстрасенсорное восприятие загоняют в траншею. Напротив, надо бы объединить усилия, чтобы наука побыстрее разобралась в этом явлении. У меня, вы знаете, есть книга, а теперь и фильм «Воспламеняющая взглядом» – о попытках военного применения пирокинеза. Ужасные эксперименты властей, о которых там рассказано, действительно имели место в той или иной форме. В 50-х годах наши военные скормили группе американцев ЛСД (сильнодействующий психотропный препарат. – B.C.), не сказав им об этом, – просто чтобы посмотреть, что получится. Один сошел с ума и бросился с небоскреба…

– «Литературная газета» опубликовала ваш рассказ, где игрушечные солдатики устраивают не совсем игрушечный ядерный взрыв в квартире. Откуда у вас эта идея?

– О, «Поле боя»! Это из комиксов. Видели наши комиксы – книжки в картинках? Там на последней странице печатают объявления: за столько-то долларов вам пришлют набор пластмассовых солдатиков. Позднее я подумал: а что если бы они оказались живыми? В рассказе есть одна мысль, имеющая отношение к сегодняшней политике. Чтобы уничтожить противника, надо выставить его злодеем. Тогда это вроде бы не предосудительное деяние, а благо – людям помогли отделаться от какой-то гадости. Понимаете?

– На рынке полно игрушек, развивающих склонность к насилию. Честно говоря, от насилия душно и в иных ваших книгах.

– Что до игрушек, то в американских магазинах они куда более миролюбивы, чем, скажем, в Англии, Франции… А вообще отвечу вам вот что. Мне 36 лет. Как у нас говорят, послевоенное дитя, единичка в «буме деторождаемости». Нас целое поколение. Пока я рос, формировался как личность, меня непрерывно купали в море насилия. Насилие в военных кинокартинах. Насилие в вестернах. Насилие в «ящике» – телевизионные сериалы о гангстерах, о частных сыщиках. Стреляют в каждого. Кругом кровь, кровь, кровь…

Даже новости на экране были ужасны. Тогда, в конце пятидесятых, я просыпался каждое утро с леденящей мыслью: еще немного – и! конец света!

– Вы говорите о «холодной войне»?

– О ней, о «холодной». Но в шестидесятых – начале семидесятых те, кто был вскормлен насилием, бросились в другую сторону. Возникло «поколение любви», пошли «цветочные дети», хиппи… Мы хотели порвать с официальной политикой. Протестовали против войны во Вьетнаме.

– Реакция на насилие?

– Именно. Мне кажется, это ставит под вопрос теорию, будто жестокость массовой культуры обязательно порождает жестокую молодежь.

– Узнаете «холодную войну» в сегодняшней атмосфере Америки?

– Сходство есть. Конечно, есть. Только, кажется мне, сейчас все более широко расползлось и стало более опасным…

Об общественной опасности и предупреждает писатель Стивен Кинг. Дерзко современный, внешне обманчивый, сложный. И, несмотря на свою популярность, – вот ведь парадокс! – Америке неизвестный.

Кинг на советском экране

И вновь первым было «Сражение» (1986). После того как этот рассказ стал первой публикацией писателя в Советском Союзе, он снова оказался в авангарде – на этот раз как основа для телеэкранизации произведения американского мастера в крупнейшей социалистической стране.

«Сражение» действительно было идеальным кандидатом для экранизации.

Во-первых, это антивоенная история, отлично соответствующая духу эпохи. В середине 1980-х годов, когда громогласная борьба за мир оставалась одной из центральных тем советской пропаганды, идея сделать мультфильм, обличающий войну и милитаризм, выглядела беспроигрышной. Адаптация произведения Кинга была своего рода мостом к осознанию общих проблем человечества, демонстрацией единства идей советских людей и прогрессивной части западного мира.

Во-вторых, сам жанр рассказа превратил его в привлекательный материал для мультипликации. Игрушечные солдатики, оживающие и вступающие в смертельную схватку с наемником, позволяли наглядно показать возможности советской анимации, одновременно избегая сложных и дорогих съемок с живыми актерами.

Созданием мультфильма занималась киностудия «Киевнаучфильм», а режиссер Михаил Титов творчески подошел к нестандартной задаче и использовал прогрессивные на тот момент методы, такие как ротоскопирование и тотальная анимация.

Моделью для образа главного героя, наемника Джона Реншо, послужил киевский актер Игорь Стариков. Мультфильм, длительность которого составила 10 минут, имел символический бюджет – 5 тысяч рублей. Полнометражные мультфильмы того времени часто стоили в разы больше, однако даже с ограниченными средствами авторам удалось сохранить атмосферу напряженности и абсурда, заложенную в рассказе.

Экранизация Титова следует оригинальному рассказу Кинга, но добавляет собственные детали, такие как сцена убийства и шпионская атмосфера в начале мультфильма. Было еще несколько незначительных отличий.

Кстати, в западной прессе мультфильм «Сражение» нередко ошибочно относят к числу так называемых «долларовых малышек» (Dollar Babies) – программных короткометражек, снятых по рассказам Стивена Кинга начинающими режиссерами по символической лицензии в один доллар. Однако советское «Сражение» не имеет к этой программе никакого отношения (о настоящих «долларовых малышках» мы поговорим в отдельной главе).

Ошибочное приписывание советской анимационной экранизации к программе «Dollar Baby» объясняется, скорее всего, привычкой западных специалистов видеть в любом малобюджетном короткометражном фильме по Кингу потенциального участника этой программы. Однако Михаил Титов рассказывал, что заметил рассказ в «Литературке» и решил экранизировать его в форме мультфильма. Экранизация была осуществлена в лучших советских традициях, то есть без приобретения прав и хотя бы формального уведомления правообладателей. Ни о какой программе «Dollar Baby» в Советском Союзе никто, естественно, не слыхивал.

Косвенно подтвердил это и сам Стивен Кинг. В 2007 году шведский биограф Ханс-Оке Лиля взял интервью у писателя и упомянул советский мультфильм, на что Кинг ответил, что никогда не подозревал о его существовании и что «надо будет попросить Маршу достать мне копию. Кстати, есть еще пластилиновая версия Солнечного пса, она просто уморительна»[35].

Даже сейчас мультфильм «Сражение» смотрится достойно. Это в самом деле высокохудожественное, талантливо сделанное произведение, признанное и зрителями, и специалистами.

Стивен Кинг и КГБ

КГБ! О, эти три страшные буквы, вызывавшие трепет и вселявшие ужас в сердца советских (и не только советских) граждан! Могущественная организация c длинными руками, безграничными возможностями и тотальным контролем. Стивену Кингу, к счастью, не пришлось напрямую столкнуться с КГБ, однако его книги оказались замешаны в одном из самых громких шпионских скандалов холодной войны с участием КГБ, ФБР и высокопоставленных особ обеих стран.

Николас Данилофф родился 30 декабря 1934 года в США, в семье эмигрантов из России. Его предки происходили из дворянского рода Даниловых, прапрадед Александр Фролов был сослан в Сибирь за участие в восстании декабристов 1825 года, а дед Юрий Данилов был генералом царской армии. Эта семейная история наложила отпечаток на его интерес к России и ее культуре. С детства он был окружен русским языком, на котором говорили в семье, и овладел им почти на уровне носителя.

Николас получил высшее образование в Гарвардском университете, где изучал историю и международные отношения. Там он всерьез увлекся русской историей и политикой, что определило его дальнейшую карьеру. В 1950-х он начал работать журналистом, сосредоточившись на советской тематике, а затем стал корреспондентом United States News & World Report – ведущего американского издания, освещающего мировые события.

Благодаря своим знаниям русского языка и культуры, Данилофф получил возможность работать в Москве. В начале 1980-х годов он возглавил московское бюро U.S. News & World Report и прожил в СССР несколько лет, занимаясь освещением советской жизни, политики и международных отношений. Его работа включала поездки по разным регионам страны, встречи с диссидентами, учеными, представителями власти и простыми людьми.

Как опытный журналист, он понимал, что находится под постоянным наблюдением КГБ. Любой контакт с советскими гражданами мог быть расценен как шпионская деятельность, но, несмотря на это, Данилофф продолжал собирать информацию и писать о жизни в СССР – в конце концов, это была его работа. В 1982 году Данилофф познакомился с Михаилом Лузиным (Мишей), студентом из Фрунзе (ныне Бишкек), с которым у него завязалась дружба и который, как выяснилось, сотрудничал с КГБ.

«Когда мы прощались несколько минут спустя, Миша спросил, не смог ли бы я достать ему несколько книг Стивена Кинга. Он сказал, что собирается писать работу об авторе романов ужасов, которая послужила бы доказательством коммерческой и эксплуататорской направленности американского издательского дела. Хотя он утверждал, что его шокируют писания Кинга, я подозреваю, что он втайне наслаждался описаниями ужасов и сексуальных сцен. Миша очень просил меня не посылать ему книги по почте, так как не хотел, чтобы власти знали, что он получает посылки от иностранца»[36] (Данилофф о встрече в Москве в июне 1985 года).

Данилофф пообещал достать книги.

30 августа 1986 года для Николаса Данилоффа начиналось как обычный день. Американский журналист, проработавший в Москве пять лет, готовился к возвращению домой. Вскоре его сменил бы новый корреспондент, а пока он завершал дела, упаковывал вещи и прощался с друзьями. В этот день на 11 утра у него была назначена встреча с Михаилом Лузиным.

Николас отправился к станции метро «Ленинский проспект», где они с Лузиным договорились встретиться. Михаил опоздал на десять минут, но появился, махнув рукой, и начал разговор с извинений. Он передал Данилоффу пакет с газетными вырезками и фотографиями, а взамен получил семь книг Стивена Кинга. Журналист не подозревал, что этот, казалось бы, невинный обмен станет для него роковым.

Лузин вдруг засуетился и сказал, что ему пора. Он отклонил предложение зайти в офис Данилоффа и поспешно удалился. Николас, оставшись в одиночестве, отправился обратно к дому, не зная, что за ним уже следят.

Едва он успел пройти несколько метров по парку, как его окружили несколько человек в штатском. Из белого фургона выскочили оперативники КГБ. Один заломил ему руки за спину, другой защелкнул наручники. Все произошло так быстро, что Данилофф даже не успел понять, что происходит. Он стал мишенью тщательно спланированной операции.

– Вы арестованы по подозрению в шпионаже, – сухо сообщил ему офицер КГБ, когда его втолкнули в машину.

Как выяснилось, советские спецслужбы вели Данилоффа давно, но настоящий повод для ареста появился только после того, как американские власти задержали в Нью-Йорке сотрудника советского представительства при ООН Геннадия Захарова. Захарова обвиняли в шпионаже, и Москва решила ответить симметрично, взяв в плен американского журналиста.

Доказательства? Пакет, который передал ему Лузин. Внутри – газеты, несколько негативов и карты Афганистана с какими-то пометками. Эти бумаги мгновенно объявили «секретными документами». Арест стал частью большой игры между США и СССР: Данилоффа должны были обменять на Захарова.

Данилоффа доставили в Лефортово – печально известную тюрьму КГБ, где держали диссидентов, политических заключенных и иностранцев, обвиненных в шпионаже. Его поместили в камеру, провели обыск, изъяли личные вещи. Следователь разложил на столе содержимое его пакета и демонстративно перечислил:

– Военные карты, негативы, фотографии, газетные вырезки…

– А это что? – вдруг следователь вытащил снимок советского солдата за рулем джипа Красного Креста. – Вы уже видели это раньше?

Данилофф узнал фотографию – такую же Лузин передавал ему год назад. Это означало, что КГБ давно следил за их контактами.

– Как вы объясните наличие этих материалов? – спросил следователь, указав на военные карты с грифом «секретно».

Журналист знал, что это была ловушка, но понимал, что его слова ничего не изменят. Он стал разменной монетой, пешкой в шахматной партии двух сверхдержав. Дальше предстояли недели допросов, давления и ожидания решения его судьбы.

Арест американского журналиста вызвал громкий международный скандал. США немедленно отреагировали: администрация Рональда Рейгана выступила с жесткими заявлениями, требуя освобождения Данилоффа. Госдепартамент и Белый дом начали дипломатическое давление на СССР.

Выход из кризиса нашелся быстро: Захарова, арестованного в Нью-Йорке за шпионаж, согласились отпустить, но при одном условии: Данилофф должен быть освобожден одновременно. Таким образом, СССР и США произвели обмен, при этом официально обе стороны отрицали, что один человек освобожден в обмен на другого.

23 сентября 1986 года Николас Данилофф был освобожден и покинул СССР. По возвращении в США он дал множество интервью, рассказал о своих переживаниях, о несправедливом аресте и методах работы КГБ. Однако больше всего его волновал один вопрос: что стало с Михаилом Лузиным? Был ли он настоящим агентом КГБ или же сам стал жертвой системы? Этот вопрос так и остался без ответа.

Огонь под контролем: Воспламеняющая взглядом

В 1986 году в ленинградском литературном журнале «Звезда» (N4-7) был напечатан второй роман Стивена Кинга на русском языке – «Воспламеняющая взглядом». Как и два года назад, его переводом занимался творческий тандем Васильев-Таск. И как в прошлый раз, произведение про девочку-поджигательницу подверглось жесточайшей редакторской правке (и дело было не только в том, что роман опубликовали в журнальном варианте).

Цензурные ножницы не щадили никого и ничего: ни героев, ни сюжет, ни диалоги. Так, одна из самых сильных и драматических сцен – расправа маленькой Чарли над агентами тайной правительственной организации «Контора» на ферме Ирва Мэндерса – в советской версии была значительно сокращена. Не лучше обошлись и с финалом (после разгрома «Конторы» Чарли не сразу идет в газету, а прячется у Ирва).

Особую заботу редакторы проявили по отношению к всяческим упоминаниям СССР – они были вычищены подчистую. Приведем лишь часть из них.

1. На ферме у Ирва Мэндерса Эл Стейновиц говорит: «Нам не нужен ордер», на что фермер отвечает: «Нужен, если только я не проснулся этим утром где-нибудь в Советском Союзе»

Пропаганда работала не только в СССР.

Перевода этого диалога в советском варианте нет, равно как и сцены, где Чарли сжигает агента Стейновица.

2. Намек на Солженицына, который в тот момент жил в Вермонте: «Чертов русский восседает в своем доме, словно царь, и строчит книги, в которых никто ничего не понимает».

В советском переводе этой строчки нет.

3. Мысли Энди: «Он прекрасно понимал, почему КГБ наводил такой ужас и почему Уинстон Смит из романа Оруэлла испытывал тайное, безумное упоение от своего короткого и обреченного бунта».

В советском переводе: «Он хорошо понимал состояние оруэлловского Уинстона Смита, который на какое-то время ошалел от своего подпольного бунтарства».

4. Рэйнберд говорит Кэпу: «Нацисты были чудовищами. Японцы тоже. А теперь немцы и японцы стали хорошими, зато русские – чудовищами. Мусульмане чудовищны. Кто знает, кто станет следующим чудовищем?»

В советском переводе фразы нет.

5. Рэйнберд говорит Чарли: «Мы можем тебя отпустить, но тогда тебя схватят русские. Или северокорейцы. А может, даже эти чертовы китайцы-язычники».

В советском переводе: «Если мы дадим тебе уйти, завтра тебя захватят агенты какой-нибудь другой стороны».

6. Рэйнберд говорит Кэпу: «Я пытаюсь создать атмосферу доверия. Доверия, основанного на том, что мы с ней оба чужаки – оба изгои, если угодно – и нас похоронили заживо в глубинах американского филиала КГБ».

В советском переводе: «Я пытаюсь создать атмосферу доверия, основанного на том, что мы с ней оба чужаки или, если хотите, уроды, которых гноят в американской охранке».

«Воспламеняющая» написана в 1980 году, когда холодная война разгоралась с новой силой, и антисоветская риторика в американских книгах, фильмах и СМИ достигла очередного пика. Поэтому герои «Воспламеняющей» – особенно правительственные агенты и те, кто с ними сталкивается, – вполне естественно мыслят в духе эпохи: советские спецслужбы – воплощение страха и террора, коммунисты – потенциальные похитители американских детей с паранормальными способностями, а упоминание КГБ становится удобной метафорой для любой секретной и устрашающей структуры.

На «Воспламеняющую» в журнале «Звезда» были написаны две рецензии: Мэлора Стуруа[37] («Так ли далек Стивен Кинг от истины?») и Льва Варустина[38] («Фантастические и реальные прозрения Стивена Кинга»).

Лев Варустин был человеком нелегкой судьбы. В 1937 году, в самый разгар сталинских репрессий, его отца расстреляли как «врага народа», а мать сослали в Казахскую ССР – регион, куда в те годы массово этапировали жен так называемых «изменников Родины». Маленький Лева вместе с братом и сестрой оказался в детском доме.

В 1986 году Варустин работал заместителем главного редактора журнала «Звезда». В своей статье он во многом повторяет сказанное ранее Ивашевой, выстраивает параллели между вымышленной организацией «Контора» в романе и реальными структурами американской спецслужбы (ЦРУ) и отмечает способность Кинга художественно разоблачать милитаризм, насилие, вмешательство спецслужб в частную жизнь, «которые стали частью американской действительности».

«Политическую аллергию вызывает у правящих кругов США, заокеанских скалозубов ныне уже и литература общедемократического содержания, книги вовсе не коммунистов и даже не сочувствующих их идеям. В числе отверженных – преуспевающий, ныне весьма богатый писатель Стивен Кинг. Ему не прощают того, что Кинг не только разглядел, но и посмел выступить с разоблачением милитаристских, тоталитарных тенденций, какие наметились в развитии современной политической истории США. За всеми причудливыми его фантазиями, живыми противоречиями его мысли стоит тревожащая совесть писателя истина: нация, вступившая на дорогу милитаризма, исповедующая идеи национального превосходства, сама загоняет себя в угол, предает свои демократические традиции, топчет права личности»[39], – пишет Варустин.

Мэлор Стуруа был незаурядным человеком с незаурядной судьбой. Он родился в семье убежденного и прожженного большевика, прошедшего через царские тюрьмы и каторгу. Имя «Мэлор» – это аббревиатура от «Маркс, Энгельс, Ленин, Октябрьская революция». Стуруа прожил очень насыщенную жизнь, полную приключений. Например, в 1960 году он сопровождал Никиту Хрущева в поездке по странам Востока в качестве специального корреспондента газеты «Известия». Побывал в десятках стран, встречался с мировыми лидерами. Стуруа прослыл жестким, непримиримым антиамериканистом (по крайней мере, на бумаге; цитаты вроде «людоедская мораль империализма янки» были еще самыми мягкими). Затем, в последние годы существования СССР, неожиданно полюбил Америку до такой степени, что переехал туда жить.

В интервью 2018 года Мэлор Стуруа прокомментировал свою прежнюю журналистскую деятельность, подчеркнув, что работа в советской системе предполагала определенные правила игры. Он признал, что его публикации соответствовали идеологическим требованиям времени. Однако он настаивал, что это была осознанная стратегия: статьи писались в двух слоях – внешний слой пропаганды был обязательным, но под ним скрывался достоверный и живой материал о жизни в Америке.

По словам Стуруа:

«Я колебался с линией партии. Да, я был журналистом, который в основном писал, в особенности в свой московский период, даже когда был корреспондентом в США, о том, что надо было писать… Все знали, что, конечно, там будет небольшой слой пропаганды, идеологии, а потом будет просто интересно, ибо я описывал то, что я видел в Америке, поэтому мои очерки были как бы двуслойные. С одной стороны, конечно, антиамериканизм, но с другой – было очень много познавательного. И мой читатель, будучи, конечно, умным читателем, умел отделить верхний слой необходимой пропаганды и ту фактуру, суть, которую он впитывал в себя»[40].

Иначе говоря, Стуруа считал, что читатель должен был уметь читать между строк. По его логике, восприятие публицистики того времени как буквальной и однозначной – ошибка читателя. Если кто-то принимал публикуемое за чистую монету и верил в образ «людоедского империализма», не уловив подтекста и скрытого содержания, значит, ответственность за это лежит уже не на авторе, а на читателе. Запоминайте, может пригодиться!

В своей статье Стуруа мало уделяет роману Кинга и в основном описывает эксперименты над людьми, которые, видимо, имели место в США.

«Итак, литературный "метод доведения до абсурда" – отражение граничащей с абсурдом преступной деятельности американских разведслужб. Если что и фантастично в романе Кинга, так это его «счастливое» окончание в духе канонического "хэппи энд". Смешно даже подумать, что страшное зло можно победить, обратившись в газету, хотя бы и такого либерального направления, как "Роллинг Стоун". Ах, если бы!»[41] – восклицает Стуруа в конце своей статьи.

Эффект, произведенный «Воспламеняющей», оказался заметно слабее, чем отклик на «Мертвую зону», опубликованную двумя годами ранее в «Иностранке». Почему? Причин, по-видимому, несколько, и каждая из них по-своему важна.

Во-первых, разница в статусе и весе журналов. В советской культурной иерархии «Иностранная литература» занимала особое положение. Публикация в «Иностранке» была знаком качества: если уж там напечатали – значит, серьезная и стоящая литература. В отличие от нее, «Звезда» (хотя и уважаемый, старейший ленинградский журнал, основанный еще в 1924 году) котировался значительно ниже, особенно за пределами культурной столицы.

Во-вторых, сравните тиражи, цифры говорят сами за себя. В 1984 году, когда «Мертвая зона» появилась в «Иностранной литературе», ее тираж составлял 377 000 экземпляров. У «Звезды» в 1986 году тираж был значительно скромнее – всего 120 000 экземпляров, почти в три раза меньше.

В-третьих, а может, «Мертвая зона» действительно сильнее как роман? Кинг очень гордился в свое время этой книгой.

Ну и не забывайте про время публикации в СССР, это тоже имеет значение. «Мертвая зона» появилась в 1984 году – в период позднего застоя, когда любые проблески альтернативного, западного мышления воспринимались острее. В 1986-м, напротив, наступала эпоха гласности, на горизонте маячили «оттепельные» тенденции, и журналы начинали публиковать ранее запрещенные советские произведения.

Таким образом, «Воспламеняющая взглядом» действительно понравилась советскому читателю, но не стала таким же литературным событием, как «Мертвая зона». Книга, способная разжечь костер в западном читателе, в СССР оставила лишь легкий дымок.

Ветер перемен

Примерно в то же самое время, когда один американский писатель, живущий в штате Мэн, автор множества бестселлеров и отец троих детей, в отчаянии пришел к выводу, что так дальше жить нельзя и необходимо срочно выбираться из болота алкогольной и наркотической зависимости, по другую сторону Атлантического океана лидеры большой страны сделали схожее открытие: так дальше жить нельзя. В СССР, державе, которую внешне казалось, ничто не могло поколебать, к 1987 году поняли: существующая система заходит в тупик. Экономика буксовала, идеология выхолащивалась, люди утрачивали веру, что коммунизм будет-таки построен в отдельно взятой стране.

Ставший в 1985 году Генеральным секретарем ЦК КПСС Михаил Сергеевич Горбачев через два года запустил программу радикальных реформ – Перестройку. Советский философ-эмигрант Александр Зиновьев, наблюдая за происходящим из-за границы, с горечью и сарказмом назвал эту эпоху «Катастройкой». В его словах звучало пророческое предостережение: перемены, начатые без четкого понимания их сути и последствий, не просто обновят страну – они разрушат ее до основания.

Власти объявили демократизацию, гласность, экономические реформы, обновление партийных структур. Горбачев призвал перестраиваться. Однако благие намерения быстро столкнулись с неуправляемой реальностью: ухудшение экономической ситуации, повсеместный дефицит (талоны даже на сахар и мыло), обострение межнациональных конфликтов, а главное – КПСС теряла монополию на власть.

Перестройка изменила СССР до неузнаваемости: от политической системы до жизни обычных людей. Советский Союз медленно, но неотвратимо приближался к своему краху.

Уже более 30 лет идут споры: чем же на самом деле была Перестройка? Была ли она так необходима? Была ли обречена на провал?

Можно ли было обойтись без реформ? Или страна уже подошла к краю, и любые изменения были неизбежны? Ведь экономика Советского Союза, несмотря на внешнюю мощь, страдала от системных проблем: неэффективное планирование, технологическая отсталость, хронический дефицит товаров. Власть становилась все более громоздкой и инертной, теряя связь с реальностью. Общество устало от застоя и все громче требовало перемен.

Если бы не Горбачев, началась бы Перестройка позднее? Мог ли СССР продолжать жить дальше по инерции, без резких изменений, как, например, Китай после событий 1989 года? Можно ли было провести реформы иначе – мягче, осторожнее, не разрушая страну? Был ли у Горбачева шанс избежать хаоса и развала, или он с самого начала оказался в ловушке, где любое решение вело к катастрофе?

Споры об этом не утихают. Возможно, они не утихнут никогда. Для одних Перестройка – это символ надежды, попытка дать стране новую жизнь. Для других – символ трагедии, потерь и обмана. Третьи же видят в ней предательство, заговор, хитроумный план по разрушению страны, либо со стороны Запада, либо со стороны местных элит, которые хотели переустроить государство в своих интересах. В этом сценарии Перестройка – это не реформа, а диверсия, и ее авторы сознательно вели страну к распаду.

На эту тему написаны сотни книг, среди них я бы выделил «Коллапс. Гибель Советского Союза» Владислава Зубка.

Кинг, пройдя болезненный путь самоочищения, к началу 1990-х годов переродился как художник, обретя новую глубину и силу. И новые темы («Игра Джеральда», «Долорес Клейборн», «Роза Марена»). Советский же Союз, напротив, не смог преодолеть кризис трансформации и в 1991 году прекратил существование.

Стивен Кинг и Главлит

Наконец-то, это случилось. Дождались! Первая книга Стивена Кинга в СССР!

В 1987 году в издательстве «Молодая гвардия» тиражом 200 тысяч экземпляров (и без ISBN) вышла книга «Мертвая зона». Полновесная книга – это всегда лучше, чем размазанная на три журнальных номера публикация.

Бонусом шло несколько рассказов, опубликованных ранее в различных журналах и газетах. Послесловие к книге написал Николай Пальцев – под названием «Страшные сказки Стивена Кинга: фантазии и реальность». Пальцев был учеником Валентины Ивашевой и подхватил от нее вирус любви к Кингу.

В советской редакционно-издательской практике было принято снабжать переводы иноязычных произведений обширными предисловиями/послесловиями или аналитическими статьями. Это были своеобразные пояснительные записки к зарубежной литературе – не только литературоведческие, но и идеологические. Подобные тексты, написанные научным, но доступным языком, выполняли сразу несколько функций: они помогали читателю правильно интерпретировать прочитанное, а также предвосхищали возможные идеологические вопросы – как со стороны читателей, так и цензоров. Кроме того, они нередко содержали полезную справочную или библиографическую информацию.

Решение о выпуске «Мертвой зоны» было принято, как тогда говорилось, «идя навстречу пожеланиям трудящихся».

Сергей Дмитриев, ныне главный редактор издательства «Вече», который в те годы работал в «Молодой гвардии», вспоминает: «Огромную роль играли тогда аннотированные указатели – благодаря им люди заранее знали, что, к примеру, выйдет в ЖЗЛ в течение года. Читатели оставляли заявки, «Союзкнига» их собирала. Когда мы готовили план на год вперед, его утверждали в ЦК ВЛКСМ, затем делали брошюру с аннотациями, рассылали ее по всей стране. Этот указатель собирал заказы, и мы знали, какой тираж будет у той или иной книги»[42].

Но что такое 200 тысяч для огромной страны с населением в 300 миллионов человек? Капля в море. Книга, как и полагается, сразу стала дефицитом, потому что большая часть тиража была разбросана по библиотекам необъятной страны. В советское время была великолепно развита библиотечная система, благодаря чему изданные книги попадали даже в самые отдаленные концы СССР. В Туркмении можно было найти то, что не удавалось отыскать в Москве или Ленинграде.

И здесь начинается самое интересное. Книги Кинга, попавшие в библиотеки, словно обретали собственную волю. По картотекам они значились, но физически найти их на полках было почти невозможно. Они мистическим образом исчезали, терялись, «зависали» у читателей, не возвращались. Библиотекари лишь разводили руками. Во многих случаях страницы, содержащие рассказы или повести Кинга, были вырезаны из журналов и газет. Не иначе как здесь орудовал Джон Шутер из «Секретного окна, секретного сада», а библиотечная полиция сладко дремала.

Пришло время немного поговорить о Главлите, еще одном монстре советской эры, который, однако, в годы Перестройки начал пошатываться.

Главлит, или Главное управление по делам литературы и издательств, был ключевым органом советской цензуры, контролировавшим все печатные издания, включая книги, газеты, журналы и т. д. Он не только следил за идеологической чистотой текстов, но и предотвращал утечку государственной тайны, ограничивал доступ к определенным произведениям, контролировал типографии, а также регулировал работу лиц, имевших доступ к печатному оборудованию.

Это был дракон советской эпохи, в чьих когтях находились судьбы авторов, переводчиков и издателей. Его решениями определялось, что можно читать советскому гражданину, а что должно быть навсегда изгнано из публичного пространства. Фраза о том, что «мышь не могла проскочить», вполне уместна: уровень контроля был абсолютным, и даже мелкие вольности могли стать причиной запрета или серьезных правок.

Но в перестроечные годы этот дракон начал терять когти. Он все еще пытался рычать, царапаться и управлять потоком информации, но времена менялись слишком быстро. Идеологические ориентиры начали размываться. Возьмем случай с публикацией романа «Мертвая зона» в Советском Союзе.

В 1987 году московское издательство «Молодая гвардия» выпустило книгу в журнальном варианте – с сильно урезанным текстом, из которого бесследно исчезли многие сцены. Это была стандартная практика Главлита: проверять перевод, вычищать «идеологически вредные» моменты, а затем допускать к печати.

Однако логика работы цензоров в этот период начинала давать сбои. Потому что уже в 1988 году в Киеве, в издательстве «Дніпро», выходит полная версия «Мертвой зоны» на украинском языке. Без купюр.

В былые времена такого несоответствия быть не могло. Главлит строго следил за унификацией цензуры по всей территории СССР. Любая публикация проходила централизованный контроль, и местные издательства не имели права на самодеятельность.

Монолит советской цензуры, державшийся десятилетиями, в перестроечные годы начал постепенно рушиться. Главлит, еще недавно представлявший собой незыблемую структуру с четкими инструкциями, строгими запретами и механизмами их реализации, вдруг оказался в условиях, когда старые правила теряли силу.

То, что в Москве в 1987 году «Мертвая зона» вышла в сильно отредактированном, цензурованном виде, а в Киеве уже в 1988-м – полной версией (со сценой изнасилования, с убийцей, напевающим песню «Снова в СССР»), не было случайностью. Это было проявлением того самого процесса разрушения монолита. В центре еще пытались придерживаться прежних норм, выверяя каждый абзац, вычищая и не допуская ненужных сцен, заботясь о том, чтобы советский читатель не столкнулся с чем-то излишне вредным. Но на местах, особенно в республиках, уже не так строго следовали этим инструкциям.

Киевские издатели просто воспользовались моментом, когда контроль ослаб, а указания цензоров стали размытыми. В Москве все еще работали по инерции, стремясь «обезопасить» читателя, тогда как в Киеве, стремившимся стать все более независимым, эту опасность уже не воспринимали всерьез. Украинское издательство «Дніпро» в 1988 году работало в условиях начавшегося роста национального самосознания. В республике набирали силу процессы, связанные с ослаблением контроля Москвы, и книгоиздательская политика становилась все более самостоятельной.

Разница между московским и киевским изданиями – это не издательский казус, а один из признаков трещин в некогда единой системе контроля. Цензурная машина еще работала, но уже вовсю буксовала. То, что вчера было невозможным, сегодня вдруг становилось реальностью – и при этом никто не оказывался наказан. Этот процесс неуклонно вел к тому, что через пару-тройку лет советская цензура исчезнет вовсе, оставив после себя лишь воспоминания о своей некогда всесильной роли.

Новое мышление

После триумфальных публикаций романов «Мертвая зона» и «Воспламеняющая взглядом» в журналах «Иностранная литература» и «Звезда» казалось, что путь Стивена Кинга в советскую печать наконец открыт. Однако дальше произошло неожиданное: между 1986 и 1991 годами в советской периодике не было опубликовано ни одного нового романа Кинга. Пять лет – и ни строчки (кроме рассказиков да урезанных повестушек) от самого плодовитого американского писателя, чьи книги тогда расходились на Западе миллионными тиражами.

Это молчание нельзя объяснить простым цензурным запретом или отсутствием материала для переводов (как мы помним из главы про Библиотеку иностранных языков, к 1987 году там уже лежало с десяток романов Кинга). Причины были гораздо глубже – в изменившемся политическом и культурном климате перестроечной эпохи.

С началом Перестройки страна начала стремительно меняться. На высоком государственном уровне происходило сближение с Западом, пропаганда холодной войны сходила на нет. Прежние штампы – про «загнивающий американский образ жизни», «чуждые капиталистические ценности», «вульгарную массовую культуру» – стали неактуальны, а порой и неприличны. Теперь курс – на «нормализацию отношений с Америкой» и «строительство общеевропейского дома».

Кинг оказался на периферии официального внимания. В первой половине 1980-х годов он еще мог быть использован как инструмент пропаганды для обличения «пороков Запада», правительственных организаций, проводящих антигуманные опыты над людьми, и рвущихся к власти фашистов. Но во второй половине десятилетия государственная политика сместилась в сторону переосмысления советской истории, особенно сталинской эпохи. Именно этим и занималась новая культурная политика: публикации Солженицына, Рыбакова, Разгона, Домбровского, Довлатова и других ранее запрещенных авторов заполнили официальные журналы.

Одним из ключевых элементов Перестройки стала гласность – процесс снятия табу, который с 1987 года превратился в лавину разоблачений и пересмотра прошлого. Если ранее основой советской пропаганды было замалчивание неудобных тем, то теперь пресса, телевидение и литература постепенно освобождались от цензурных оков (точнее, власти неожиданно стали это позволять). В центре внимания оказались темы, которые еще недавно считались неприкасаемыми: репрессии эпохи правления Сталина, бюрократизм советской государственной машины, привилегии партийной элиты. Даже такие табуированные вопросы, как секс, организованная преступность, наркомания и проституция, начали открыто обсуждаться в печати.

С каждым годом накал дискуссий возрастал, а к 1989–1990 гг. свобода слова в СССР уже практически ничем не ограничивалась. В прессе публиковались разоблачительные материалы, ранее ходившие лишь в самиздате, впервые заговорили о реальных проблемах экологии, критике армии, неэффективности плановой экономики. Гласность привела к тому, что общество все больше ориентировалось на западные ценности: рыночную экономику, демократию, многопартийность. Одновременно появлялись первые легальные оппозиционные движения, которые начинали набирать политическую силу.

Если поискать символ эпохи гласности, то таким можно назвать журнал «Огонек», который при главном редакторе Виталии Коротиче стал не просто популярным, а невероятно влиятельным общественно-политическим изданием. Его тираж с 1986 по 1991 год вырос с 1,5 до 4,5 миллионов экземпляров, а сам журнал сыграл уникальную роль в формировании нового общественного сознания.

До Перестройки Коротич был вполне лояльным к власти советским писателем и журналистом. В своей книге «Лицо ненависти», за которую он получил Государственную премию СССР в 1985 году, он бичевал капиталистические нравы Запада, противопоставляя их социальному прогрессу советского общества. Антисоветские настроения он называл «злостной клеветой», западных политиков – «циничными лгунами», «мелкими шавками» и «стаей таежного гнуса», а эмигрантов – «предателями» и «дезертирами».

Но после того как Коротич был назначен главным редактором «Огонька», риторика его резко изменилась. Теперь его журнал стал флагманом гласности, первой трибуной для критики советской системы, разоблачения партийной номенклатуры и осмысления исторических ошибок. Те самые идеи, которые он еще недавно называл «злостной клеветой», теперь становились официальной позицией «Огонька».

Журнал публиковал то, что раньше невозможно было представить в советской прессе: статьи об ужасах ГУЛАГа, свидетельства жертв репрессий, критику советской бюрократии. В «Огоньке» печатались авторы, которых Коротич раньше называл «предателями» – в том числе и Александр Солженицын.

Такое перевоплощение Виталия Коротича – от защитника советской идеологии до главного рупора гласности – наглядно отражает характер эпохи. Старые убеждения трансформировались под напором новых реалий, партийные функционеры превращались в демократов, антисоветчики выходили из тени, а советские люди вдруг начали видеть страну совсем другой – не той, о которой им рассказывали десятилетиями.

Вот почему Перестройка не стала временем расцвета для произведений Стивена Кинга в Советском Союзе. Теперь в центре внимания оказалась критика СССР.

А ужасы, готические романы («Сияние», «Кладбище домашних животных», «Жребий Салема») по-прежнему считались «низким» жанром. Ужас как жанр воспринимался советской цензурой с настороженностью и глубоким сомнением. Перестроечная литература и публицистика сосредоточились на исторических, политических и социальных темах своей страны.

Но советский читатель все же получал Кинга – за счет энтузиазма отдельных переводчиков (в первую очередь, стараниями Сергея Таска), маленькими порциями, в форме рассказов и сильно сокращенных повестей, и не в виде полноценных книг, а в журналах, антологиях и газетах. Это был скорее стихийный, чем организованный процесс.

Его рассказы печатались в периодике, будоражили воображение, создавали спрос. А массовое издание книг Кинга началось уже после 1991 года, когда не стало Главлита и Госкомиздата. Как говорится, «рыночек порешал».

Самиздат

Самиздат (от «самостоятельное издательство») – это явление в советской культуре, возникшее из-за жесткого государственного контроля над информацией. Самиздатом назывались нелегальные или полулегальные публикации, распространявшиеся в обход официальной цензуры. Это были перепечатки запрещенных произведений, переводы иностранных авторов, статьи и манифесты, которые по тем или иным причинам не могли увидеть свет в официальных издательствах.

Запрещенную литературу распространяли еще в царские времена, но если говорить о самиздате как о советском явлении, то он развился в конце 1950-х – начале 1960-х годов, когда началась хрущевская «оттепель». Первоначально он носил политический характер: это были антисоветские произведения, протестные манифесты, критика коммунистического режима. Однако к 1980-м годам самиздат превратился в мощное культурное явление, затрагивавшее все стороны жизни общества.

1980-е годы стали временем расцвета самиздата. Несмотря на то, что карательные меры государства все еще применялись, с приходом Перестройки они начали ослабевать. Самиздат приобрел более массовый и разнообразный характер. Политическая литература осталась важной частью, но далеко не единственной. На передний план вышли другие жанры: фантастика, детективы, эротические произведения, остросюжетная литература, к которой относились произведения западных авторов.

Главной причиной популярности самиздата было неудовлетворение спроса читателей. Официальное предложение оставалось крайне ограниченным. Государственные издательства выпускали огромные тиражи идеологически выверенной литературы: труды Ленина, марксистские теории, производственные романы, героические эпопеи о строителях коммунизма. Все это заполняло книжные полки магазинов, но не находило острого отклика у большинства населения.

Книги, способные увлечь читателя (приключенческие романы, детективы, фантастика, ужасы), были в дефиците. За них приходилось бороться. Например, чтобы получить заветный талон на «Трех мушкетеров» Дюма, нужно было сдать десятки килограммов макулатуры, большей частью состоящей из невостребованных книг, газет и журналов.

Произведения Стивена Кинга начали проникать в самиздат СССР в 1980-х годах. Первые переводы появились благодаря энтузиазму любителей фантастики и остросюжетной литературы. В 1987 году в самиздате начал ходить перевод романа «Thinner» (Худей). Кроме того, распространялись рассказы из первых сборников Кинга, таких как «Night Shift» (Ночная смена) и «Skeleton Crew» (Команда скелетов). Также в самиздате ходили самодельные книжки «Мертвая зона», отпечатанные на ротапринте с трех номеров «Иностранной литературы», в твердом ледериновом переплете. По слухам, роман Кинга «Firestarter» под названием «Несущая огонь» распространялся в самиздате в неизвестно чьем переводе еще до официальной публикации в журнале «Звезда» в 1986 году, однако убедительных доказательств этому мне найти не удалось.

Однако Кинг в самиздате встречался редко. Причина этого заключалась в том, что хотя на Западе он уже был культовым автором, в СССР – еще не слишком распространенным. Большая часть самиздата фантастической и остросюжетной литературы была сосредоточена на других западных авторах, таких как Айзек Азимов, Роберт Хайнлайн, Артур Кларк.

В целом, Кинг не был особо интересен самиздату 80-х, но и не обошел его стороной.

Человеческая природа устроена таким образом, что одними лишь физиологическими потребностями – едой, водой, сном, воздухом – ее не ограничишь. Есть еще одна не менее важная потребность – потребность в информации. Это не роскошь и не прихоть, это кислород для ума. Без информации человек не может полноценно существовать, принимать решения, осознавать свое «я» и собственное место в мире. Наверное, все же стоит отнести информацию к первичным потребностям.

Поэтому любые запреты на информацию – будь то цензура или сокрытие – не столько отталкивают, сколько подстегивают, подогревают интерес. История XX века дала нам множество тому подтверждений, и один из самых ярких – советская эпоха. Чем строже запрещали, тем сильнее становилось желание прочесть, услышать, увидеть то, что считалось «неположенным». Человек всегда найдет способ получить нужное, даже если это будет идти вразрез с законом. В условиях культурного и информационного голода запретный плод становится даже слаще.

Вал катастроф

Последние годы существования Советского Союза сопровождались чередой катастроф, которые потрясли страну и стали символами масштабного кризиса системы. Чернобыльская авария, землетрясение в Армении, крупнейшая железнодорожная трагедия и гибель «Адмирала Нахимова» – эти события, словно темные предзнаменования, накладывались на экономические, социальные и политические потрясения, ускоряя распад некогда могущественного государства.

26 апреля 1986 года – дата, которая изменила мир и стала символом техногенных катастроф. В 1:23 ночи на Чернобыльской АЭС взорвался четвертый энергоблок. Последствия оказались колоссальными: выброс радиоактивных веществ загрязнил огромные территории (от радиоактивного заражения пострадали территории нынешних Украины, Беларуси, России и нескольких европейских стран, где было зафиксировано выпадение радионуклидов). Советская власть, пытаясь скрыть масштабы трагедии, лишь усугубила ситуацию: люди продолжали жить в зараженных районах, майские демонстрации в Киеве не отменялись, а первые официальные заявления звучали так, словно произошел не взрыв, а лишь незначительное происшествие. Это напоминает сюжет «Противостояния» Стивена Кинга, где американское правительство скрывает информацию о смертельной эпидемии супергриппа «Капитан Скороход», пока она не выходит из-под контроля. В обоих случаях правители боялись паники больше, чем последствий самой катастрофы. Многие из тех, кто шел в первомайских колоннах 1986 года, через несколько лет начали умирать от лейкемии, рака щитовидной железы и других заболеваний, вызванных облучением.

7 декабря 1988 года мощное землетрясение почти стерло с лица земли армянский город Спитак. Магнитуда в эпицентре достигала 10,7 балла, что сделало катастрофу одной из самых разрушительных в истории региона. Погибло около 25 тысяч человек, полмиллиона остались без крыши над головой. Но стихия была лишь частью проблемы. Как выяснилось позже, большинство зданий обрушилось не из-за силы удара, а из-за строительных норм, которые не учитывали сейсмическую активность региона. Привычка советской системы гнаться за планами и объемами строительства привела к тому, что дома возводились с экономией материалов и нарушением технологии. Многие школы, больницы, жилые дома оказались ловушками, не оставившими людям шансов. Ответом на трагедию стал беспрецедентный для СССР шаг: Михаил Горбачев впервые допустил на территорию страны иностранные спасательные миссии.

4 июня 1989 года на перегоне Аша – Улу-Теляк, недалеко от Уфы, случилась крупнейшая железнодорожная катастрофа в истории СССР. Взрыв мощностью в 10 тысяч тонн в тротиловом эквиваленте уничтожил два пассажирских поезда и унес жизни 575 человек, более 600 получили ранения. Катастрофа произошла из-за утечки газа из проходящего рядом трубопровода. Газ скапливался в низине, и когда два поезда пошли навстречу друг другу, искра от колес вызвала взрыв. Причина аварии коренилась в халатности: еще в 1985 году трубу повредили во время строительства, но это скрыли, а ремонт провели формально.

31 августа 1986 года гигантский пассажирский пароход «Адмирал Нахимов» вышел из порта Новороссийска, но так и не дошел до пункта назначения. Через час после отправления в его борт врезался сухогруз «Петр Васев». Из 1243 человек на борту погибли 423 – пассажиры и члены экипажа. Эта катастрофа стала крупнейшей на Черном море в мирное время. Трагедия произошла из-за роковой халатности. Капитан «Нахимова» знал о приближении сухогруза, но, полагаясь на зыбкую договоренность с его капитаном, беспечно покинул мостик и ушел в каюту читать увлекательный роман, оставив мостик на второго помощника. Этот помощник был пожилым человеком, которому в тот момент приходилось одновременно следить за курсом, вести радиопереговоры и контролировать судно. Он не справился. Когда столкновение стало неизбежным, капитан не бросился на мостик, не взял управление в свои руки, не предпринял попыток спасти судно. Чем он был занят? Читал роман Стивена Кинга «Воспламеняющая взглядом» и лишь в последние секунды осознал происходящее[43].

В середине 90-х, когда прошло несколько лет после распада СССР, женщина, жившая со мной в одном многоквартирном доме, поведала с заговорщическим видом: «Те катастрофы – это негодование природы на Перестройку Горбачева, это наказание, это ответ природы». По странному обстоятельству после этого я ее больше не видел.

Такие взгляды были довольно распространены в постсоветском обществе, ударившемся в 90-х годах в суеверие, мистику, оккультизм и конспирологические теории. Однако, думается, во всех этих трагедиях главную роль играли не природные силы, а человеческие ошибки, просчеты и халатность.

Катастрофы перестройки были симптомами системного кризиса. СССР трещал по швам, и чем ближе был его конец, тем страшнее случались бедствия. Они оставили глубокий след в массовом сознании. К концу 80-х люди уже автоматически воспринимали любое несчастье как вину советской власти.

Кинг в видеосалонах

Был еще один канал, по которому Кинг просачивался в СССР. Американские фильмы. Экранизации. Стивен Кинг на видеокассетах.

Если литературный бастион Главлита еще стоял, сопротивляясь литературе ужасов, триллерам, боевикам, мистической, эротической и прочей «низкой» литературе, то киношный фронт пал одним из первых.

С 1987–1988 годов, с началом легализации предпринимательства, видеосалоны начали массово открываться по всему Советскому Союзу, как грибы после дождя, – явление для советского человека абсолютно новое и даже ошеломляющее. Это были простые помещения: несколько десятков стульев, телевизор и видеомагнитофон. Клубы, подвалы, а иногда даже экзотические площадки вроде списанных речных судов, старых автобусов или железнодорожных вагонов. Люди приходили сюда не просто смотреть фильмы за 1 рубль, а прикоснуться к запретному, гипнотизирующему западному миру, который ранее был доступен лишь единицам. Этот поток буквально прорвал плотину, долго сдерживавшую влияние американской массовой культуры.

На фоне привычного советского кинематографа голливудская продукция казалась настоящим откровением. Если бы сейчас вдруг приземлились инопланетяне, то даже они, наверное, не смогли бы произвести такого эффекта, какое произвело тогдашнее американское кино на советских граждан.

В этом хлынувшем в страну потоке западного кино в Советский Союз прибыли и экранизации произведений Стивена Кинга. Конечно, главными именами того времени – теми, что были у всех на слуху – оставались Сильвестр Сталлоне, Арнольд Шварценеггер, Жан-Клод Ван Дамм и Брюс Ли. Тем не менее имя Кинга начало время от времени всплывать – не столь громко, но настойчиво. В видеосалонах регулярно крутили фильмы по его книгам и сценариям: «Серебряная пуля», «Дети кукурузы», «Кошачий глаз», «Кэрри», «Сияние». Если вы помните, в СССР Кинг пришел как серьезный и глубокий писатель-фантаст. Но экранизации превращали его в короля ужасов еще до книжного бума, начавшегося с 1992 года.

Фильмы хлынули в СССР без малейшего отбора и цензуры. Их переводили наспех – зачастую с экземпляра VHS-кассеты, перезаписанного десятки раз. Озвучкой занимались люди вроде Леонида Володарского (помните первый перевод Кинга на русский язык?), Алексея Михалева, Андрея Гаврилова и других: с характерным гнусавым или монотонным голосом, наложенным поверх оригинальной дорожки и звучащим одновременно за всех персонажей. Качество перевода оставляло желать лучшего: слова упрощались, терялись, фразы искажались, а смысл оригинала становился порой трудноуловимым (хотя это не имело особого значения).

Но куда опаснее оказалось не качество перевода, а само содержание огромной части поступивших фильмов. Вместе с шедеврами американского кинематографа в страну бесконтрольно устремилась лавина низкопробного трэша и киноширпотреба: дешевые боевики, второсортные триллеры, хорроры категории B, где насилие, цинизм и агрессия подчас возводились в культ.

Эпоха видеосалонной лихорадки была короткой, но невероятно мощной и значимой. Видеосалоны просуществовали с конца 1980-х до начала 1990-х годов, постепенно уступая место персональным видеомагнитофонам. Однако их влияние на культурный ландшафт СССР и России трудно переоценить.

Принесло ли это вред стране? Без малейшего сомнения – да. Советский человек оказался абсолютно не готов к подобному культурному вторжению. Если на Западе зритель за долгие десятилетия привык воспринимать кино, особенно массовое, прежде всего как легкое развлечение, способ провести вечер, сбежать от реальности на пару часов, то у нас же все было иначе. У нас все было гораздо серьезнее. Советский человек был воспитан так, что кино (важнейшее из искусств, как говорил незабвенный Владимир Ильич) воспринимал как руководство к действию, как наглядный пример модели поведения. Кино было средством воспитания, формирования взглядов и мировоззрения.

И последствия не заставили себя долго ждать. Прекрасно помню 1990 год, когда после просмотра очередного боевика с Брюсом Ли толпы подростков, разгоряченных сценами драк, высыпали из видеосалона и принимались крушить автобусные остановки, телефонные будки и все, что попадалось под руку. Агрессия, насилие, жестокость – все это, увиденное на экране, мгновенно перетекало в реальную жизнь.

Отечественное перестроечное кино, не желая терять зрительское внимание, старалось не отставать и быстро подстроилось под новые настроения. Появились фильмы, полные чернухи, шока, натурализма, кича, лишенные прежней морали и идеологии. Киношный экран заполнился историями о разложении, жестокости, крахе человеческих ценностей с зашкаливающим уровнем насилия.

Я хорошо помню собственные ощущения после выхода из кинотеатра, где шли «Меня зовут Арлекино» или «Трагедия в стиле рок». Я смотрел на лица взрослых, на которых было написано: «Как после такого вообще можно дальше жить?» Они были похожи на людей, которые только что пережили личную катастрофу.

Сегодня российский зритель воспринимает кино прежде всего как способ отдохнуть, развлечься, скоротать вечер. Как игру ума. Но в ту переломную эпоху все было иначе.

Кинг – Ельцину

В истории взаимоотношений Стивена Кинга (или, если быть точнее, его книг) с советским и постсоветским пространством имеется немало удивительных эпизодов. Один из самых любопытных – встреча писателя, переводчика и сценариста Сергея Таска с кандидатом в народные депутаты СССР Борисом Ельциным в феврале 1989 года, когда последний еще только начинал свое очередное политическое восхождение после опалы.

Сергей Таск был одним из первых, кто открыл советскому читателю Стивена Кинга. Именно он (на пару с О. Васильевым) перевел «Мертвую зону» – роман, опубликованный на русском языке, как мы уже говорили, в журнале «Иностранная литература» в 1984 году. Перевод Таска, несмотря на журнальную редактуру, оказался хорошим, выразительным и достоверным, благодаря чему книга, проникнутая тревожным предчувствием политической катастрофы и нравственным выбором главного героя, попала в нерв эпохи.

Но символизм истории выходит далеко за пределы литературной судьбы романа. 24 февраля 1989 года, всего за месяц до первых за долгие годы в истории СССР конкурентных выборов в народные депутаты, Таск встретился с Борисом Николаевичем Ельциным – тогда еще не «царем», а политиком, снятым с высоких постов, опальным, изгнанным, но живым для народа, особенно в тот исторический момент, когда фигуры «обиженных системой» вызывали у советского гражданина особую симпатию. Мартовские выборы он, конечно же, разгромно выиграл, ибо, повторимся, в тот момент народ считал его обиженным коммунистической властью, оппозиционером и борцом с «доставшими уже всех коммунистами» за народное счастье.

«На Руси всегда жалели страстотерпцев», – напишет Таск в статье «Посторонний: к портрету Ельцина», опубликованной в «Новом русском слове», газете, выходившей в Нью-Йорке для эмигрантов из СССР. И Ельцин, с его характерной лобовой манерой, показной простотой, антиэлитарной риторикой и почти мифическим образом «взбунтовавшегося партийца», идеально вписывался в архаичный образ русского страдальца, который через унижение и падение приходит к власти.

Но самым поразительным штрихом к этой встрече стал подарок, который Таск преподнес политику перед расставанием: собственный перевод книги Кинга «Мертвая зона». Он вручил роман с многозначительным намеком – как предостережение.

«Подарил с намеком: вот как не надо вести предвыборную кампанию, если рассчитываешь подняться на самый верх…»[44], – напишет потом Таск.

Намек прозрачен для тех, кто читал Кинга. Главный герой «Мертвой зоны», Джон Смит, после травмы обретает дар предвидения. Он видит, что приход к власти харизматичного, энергичного и «народного» политика Грега Стилсона обернется катастрофой – начнется ядерная война. Смит не может дать этому случиться. Он пытается остановить Стилсона, и ему удается, но ценой собственной жизни.

Вручая Ельцину книгу с таким содержанием, Таск, возможно, интуитивно уловил опасность, которую таила в себе энергия харизматического популиста. Парадоксально, но в этот момент подарок перевода Кинга стал не просто художественным жестом, а формой политического пророчества. Не исключено, что сам Ельцин, просматривая позже роман (если, конечно, вообще открыл книгу), увидел в Стилсоне врага – «так делать не надо». Но спустя годы стало ясно: и сам он не избежал соблазнов власти, и его путь оказался куда ближе к сюжету романа, чем могло показаться тогда.

Так книга американского «короля ужаса» неожиданно оказалась на пересечении российской политической судьбы и будущего президента. Этот момент – как будто вырванный из самой Мертвой зоны – фиксирует редкую ситуацию, когда художественный текст становится зеркалом истории.

В 1989 году Сергей Таск находился в смутном, тревожном и в то же время электризующем состоянии. Он, как и вся страна, не знал, что его ждет завтра. Не мог определиться со своим жизненным путем, со своей судьбой. Он колебался. Продолжать ли переводить художественную прозу и поэзию, погружаясь в миры Кинга и Лонгфелло? Или стать публицистом нового времени и писать на злобу дня? А может, стать драматургом? Стоило ли закрепляться за океаном, где он уже был почти своим среди интеллектуальной эмиграции? Или возвращаться в СССР – в страну, которая все меньше оставалась советской и социалистической, но еще и не стала чем-то иным, понятным и именуемым? Выбор был мучителен.

Вся страна тогда пребывала, мягко говоря, в легкой растерянности, замешательстве и лихорадочном возбуждении. Все стремительно начало меняться. Непонятно было, что вообще происходит в СССР. Буквально еще вчера казавшееся стабильным вдруг начало стремительно рассыпаться на глазах.

Внезапно с советского киноэкрана – самого целомудренного в мире, где долгие годы даже поцелуи снимались скромно, а обнаженное тело существовало лишь в анатомических атласах – начали сыпаться кадры с голыми телами, сценами насилия, шокирующей жестокости и невероятно изощренных убийств. Телевидение, еще недавно пропагандистское и стерильно-официальное, теперь пускало в эфир исповеди диссидентов, разоблачения героев социалистического труда, материалы о ГУЛАГе, НКВД, репрессиях. Журналы – прежде герметичные и цензурные – публиковали запрещенные повести, замалчиваемые документы, труды историков, развенчивавших мифы о героях советского прошлого. Газеты, еще вчера полные речей Политбюро и достижений народного хозяйства, теперь писали о коррупции, алкоголизме, проституции, наркомании, организованной преступности и умирающей деревне. Внезапно выяснилось, что мы живем, оказывается, не в самом лучшем и справедливом обществе. Непонятно было, к чему это приведет и чем закончится. Умные люди догадывались, что ничем хорошим.

Советский человек не понимал, что происходит, и был похож на ошеломленного главного героя фильма «Город Зеро» (1988), инженера Варакина.

И очень скоро Ельцин взберется на танк перед Белым домом.

«Кто вы, мистер Кинг?», или Первая биография

Одной из проблем, с которой столкнулись советские почитатели таланта Стивена Кинга в 1980-е годы (конечно, масштаб поклонения еще не шел ни в какое сравнение с тем, каким в Советском Союзе пользовались такие признанные классики зарубежной фантастики, как Рэй Брэдбери, Айзек Азимов, Артур Кларк или Роберт Хайнлайн, чьи книги все-таки появлялись на прилавках книжных магазинов), был практически полный информационный вакуум вокруг фигуры писателя, катастрофический дефицит информации о самом Кинге. Интерес к его личности был живой, искренний, растущий – и во многом неудовлетворенный.

Что о нем знали? Да почти ничего. Лишь то, что, несмотря на свою молодость, он являлся автором множества бестселлеров, а также то, что Кинг был писателем прогрессивным, современным, в чем-то даже «нашим», не реакционным и не ретроградом. Что за сценами насилия, жестокости и шока кроется нечто более важное – философское, гуманное, общечеловеческое. Однако никакой цельной информации о Кинге не существовало. Даже такие базовые сведения, как дата и место рождения, в конце 1980-х оставались туманными для подавляющего большинства его читателей. Про любимые книги детства, привычки, хобби, увлечения, чувство юмора, страхи или, скажем, отношение к музыке – и вовсе не могло быть и речи.

А ведь хотелось узнать о нем больше. Что это за человек? Как живет? Чем дышит? Что его вдохновляет? Откуда берет сюжеты для своих произведений? Что за личность стоит за страницами «Мертвой зоны», «Воспламеняющей взглядом», «Тумана» и «Способного ученика»?

Но откуда это узнать? Интернета тогда, естественно, не было – он еще даже не начал свое победное шествие. Американские журналы, если и проникали в Советский Союз, то случайно и бессистемно, а знание английского языка у большинства населения оставляло желать лучшего. Во многих школах учили немецкий, и даже у тех, кто изучал английский, уровень знаний, как правило, не позволял читать оригинальные тексты или статьи.

На помощь пришел «Ровесник»[45].

В «Ровеснике», советском (позже – российском) молодежном журнале, очень любили Кинга и знали, что его хотят читать в СССР. Уже в 1984 году там впервые был напечатан рассказ «Корпорация "Бросайте курить"» (Quitters, Inc.). За ним последовали другие рассказы Кинга: в январском номере за 1991 год – «Грузовики» (Trucks), позднее – «На посошок» (One for the Road) и «Детоубийца» (The Boogeyman).

«Ровесник» в конце 1980-х, в годы Перестройки, был уникальным изданием: молодежный, яркий, живой, пестрый, им зачитывались, и он часто становился проводником Запада в советскую культурную среду. Только там можно было почитать рок-энциклопедию (проект Сергея Кастальского).

Особо следует отметить 12-й номер «Ровесника» за 1990 год, где впервые для советских читателей была опубликована краткая биография Стивена Кинга, авторства Пьера Ассулина. Эта статья называлась «Ужасы Стивена Кинга» и стала первым опытом знакомства читательской аудитории СССР с личностью американского писателя и его путем к мировому успеху.

Несмотря на то, что статья журналиста Ассулина, переведенная с французского, содержала, как потом выяснилось, небольшие неточности, она стала настоящим откровением, глотком свежего воздуха и «окном в Европу» (точнее, в дом Кинга).

Вот что можно было узнать из этой публикации:

1. Происхождение Кинга: он родился 21 сентября 1947 года «по ошибке», вопреки ожиданиям родителей, которые уже усыновили ребенка, считая, что своих детей не будет. Его отец бросил семью, когда Стивену было два года, и это предательство повлияло на все творчество писателя. Кинг вырос в бедности, и семья часто переезжала, спасаясь от долгов и нужды.

2. Травматический опыт детства – смерть друга, раздавленного поездом, тяжелое детство, одиночество, издевательства и насмешки со стороны сверстников.

3. Происхождение литературного таланта: первые тексты он начал писать в подростковом возрасте, находя вдохновение в ужасах повседневности, в страхе, в боли. Отец, уходя, оставил чемодан с дешевыми книжками фантастики, что тоже оказало огромное влияние на будущего писателя. Кинга с детства тянуло к рассказам ужасов, монстрам, страху и темной стороне человеческой психики.

4. Работа ради выживания – Кинг трудился кем угодно и где угодно: на заправке, в прачечной (за 1 доллар 75 центов в час, имея на руках диплом филолога!), писал на обратной стороне неоплаченных счетов – не ради славы, а потому что иначе не мог.

5. Путь к успеху – его первая книга «Кэрри» вышла почти случайно, и только после экранизации Брайана Де Пальмы он стал знаменит, стал «мэтром литературы ужасов». Слава пришла не сразу и не просто, успех не был мгновенным, а стал результатом упорного труда, настойчивости и стечения обстоятельств. Кинг работает ежедневно, кроме 25 декабря, 4 июля и 21 сентября.

6. Отношение к деньгам и успеху – несмотря на богатство, Кинг остался в родном Бангоре и не поддался искушению Голливуда и Нью-Йорка.

7. Музыкальные вкусы и социальная позиция – он не выносит диско и купил радиостанцию, чтобы транслировать рок, избегает инвестиций в химическую, оборонную и табачную промышленность – это многое говорит о его взглядах.

8. Фобии и страхи – он боится темноты, кошек, самолетов, числа 13, но больше всего – боится перестать писать. Этот страх сильнее всех его литературных кошмаров.

9. Источник сюжетов – он не выдумывает, он наблюдает. Кинг живет в повседневности и вытягивает из нее то, что пугает всех нас («Было бы интересно, если бы…»). Например, история «Кладбища домашних животных» возникла из опыта гибели семейной кошки.

10. Феномен успеха – Ассулин задается вопросом: случайность ли успех Кинга? Ответ очевиден: Кинг появился вовремя.

11. Критика – Кинга обвиняют в том (помимо щедрых упреков, что «это – не литература»), что по его романам совершаются преступления. Например, во Флориде убийцы врача оставили на стене надпись «redrum», анаграмму «murder» («убийство»), в точности, как в «Сиянии».

Статья Ассулина показала советскому читателю Кинга как живого человека – со страхами, травмами, непростой судьбой и непреодолимой тягой к письму. Его литература ужасов – это не коммерческое чтиво, а своего рода форма исповеди, акт самоисцеления и способ рассказать о страхах современного человека.

Кинг в моей жизни

Мое знакомство со Стивеном Кингом состоялось в отрочестве, в далеком 1990 году. В тот период страну заполонили так называемые «книжки-минутки». Напечатанные на дешевой бумаге, они продавались повсюду: в киосках «Союзпечати», в аэропортах и на вокзалах. Надо же было как-то коротать время в ожидании самолета или поезда, а мобильников тогда еще не существовало. Это были тонкие брошюры, обычно на 16 страниц. Стоили такие книжицы сущие копейки, и я скупал их десятками. Эти небольшие издания стали неожиданным проводником в мир зарубежной литературы.

«Книжки-минутки» предлагали то, что раньше было труднодоступно советскому читателю: фантастику, детективы, ужасы и «прочую нелитературу», как с усмешкой любил говорить мой учитель по русскому языку и литературе в 90-х, Михаил Зиновьевич Шейнин, но меня его мнение никогда особо не волновало.

В 1990 году мне в руки попалась такая «книжка-минутка» с рассказом Стивена Кинга «…Это последний шанс». Уже потом я узнал, что точное название рассказа – «Карниз» (The Ledge).

Читать этот рассказ было как открыть дверь в новый и завораживающий мир. История человека, балансирующего на краю жизни и смерти, держала в напряжении до последней строки. Этот момент стал отправной точкой – я открыл для себя Стивена Кинга и, как выяснится позже, никогда с ним не расставался.

В конце 1991 года мое увлечение Кингом стало настоящей одержимостью. Один из одноклассников прожужжал мне все уши про Кинга, постоянно рассказывая, какой это невероятный писатель, и советовал немедленно найти его книги. Я, помня тот замечательный, запоминающийся рассказ из книжки-минутки, внял его совету и отправился в местную библиотеку. Согласно картотеке, на абонементе должна была быть «Мертвая зона» (издание 1987 года), но мистическим образом и к моему глубочайшему разочарованию, ее на месте не оказалось. И самое странное: книга до сих пор числится в картотеке, как будто застряла во временной петле.

Не оставляя попыток, я принялся искать рассказы Кинга в журналах и газетах. Порой мне удавалось достать заветный номер, только чтобы с разочарованием Вселенского масштаба обнаружить, что страницы с рассказами аккуратно вырезаны. Да, страницы были даже не вырваны, а аккуратненько вырезаны бритвочкой (видимо, чтобы не производить шума в гробовой тишине библиотеки и не привлекать излишнего внимания). Такова была огромная тяга к писателю, что заставляла людей идти на преступления. Это были настоящие охотники за Кингом – люди, которые, вооружившись лезвием, вырезали его рассказы для своей коллекции или просто для тихого чтения дома.

И все же мне удалось раздобыть «Мертвую зону». Помню, как выпросил ее у знакомого буквально на несколько дней. Это была одна из тех книг, которые читаешь на одном дыхании, забывая о еде, сне и уроках.

С того момента романы Короля ужасов хлынули в мою жизнь бешеным, непрерывным, нескончаемым потоком. Я читал все, что мог найти: «Сияние», «Воспламеняющую», сборники рассказов. В 1992 или 1993 году я добрался до «Мизери» – книги, от которой холодели разум и кровь. Для меня это был новый уровень восприятия и напряжения.

Прочитав «Мизери», я отдал книгу своему соседу, дяде Саше, который с удовольствием и неимоверной скоростью глотал любую литературу. Закончив, он воскликнул: «У меня уже на середине романа возникло огромное желание придушить ее голыми руками!», имея в виду Энни Уилкс, взявшую несчастного писателя в плен. Через некоторое время дядя Саша уехал в Германию.

Сейчас мало кто помнит эти забавные, незатейливые книжки-минутки, но они стали моим проводником во Вселенную Стивена Кинга и других авторов. Благодаря этим тонким брошюрам я нашел своего любимого писателя и начал долгое путешествие в мир его произведений.

Под занавес

В первом номере журнала «Современная художественная литература за рубежом» – одного из ведущих советских изданий, знакомивших читателей с иноязычной прозой – за 1990 год появилась статья Виктора Ривоша под заголовком «Стивен Кинг. Зрачки дракона». Это был подробный пересказ одноименного романа-сказки Кинга, вышедшего в США в 1987 году (первоначально – крайне ограниченным тиражом в 1984-м). Сам роман на русском языке на тот момент еще не публиковался, как, впрочем, и подавляющее большинство произведений Кинга.

Особого внимания заслуживает наблюдательность автора статьи. Ривош первым из советских критиков уловил важную межтекстовую связь в творчестве Кинга: он отметил, что главный антагонист сказки – коварный чародей Флэгг – уже появлялся в более раннем романе писателя, «Противостоянии» (1978), в тексте Ривоша названном «Позиция», причем на тот момент постапокалиптическая антиутопия Кинга в СССР тоже еще не переводилась. Тем не менее, Ривош безошибочно идентифицировал Флэгга как «наместника Дьявола на земле» и догадался, что Кинг сознательно создает в своих книгах ситуацию, где одни и те же персонажи – будь то люди, монстры или темные силы – кочуют из романа в роман. Флэгг – один из таких вечных злодеев, его присутствие образует магистральную ось всей темной Вселенной Кинга, вплоть до «Темной Башни».

Заключительный абзац статьи Ривоша звучит почти как растерянная и разочарованная реплика завсегдатая, привыкшего к мрачному очарованию «настоящего Кинга»: «И все-таки знающий и любящий Стивена Кинга в его обычном «амплуа» читатель остается в некотором недоумении. Что же произошло на исходе 80-х с признанным мастером современной «готики»? Или он обратился к давнему «детскому» жанру, пресытившись "воспламеняющими взглядом", излучающими психическую энергию героями и прочими загадочными феноменами атомной эры? Ведь трудно уйти от мысли, что четырнадцатый его роман – сказка конца XX столетия, но сказка отчасти пресная: ей явно не хватает остроты, злободневности»[46].

В 1988 году в издательстве «Политиздат» вышел энциклопедический справочник «Современные Соединенные Штаты Америки», содержавший разнообразнейшие сведения о США (население, экономика, наука, политическая система, культура, искусство, спорт и т. д.)

В разделе «Литература» было написано:

«В США существует огромная по количеству названий и тиражам охранительная, конформистская и антикоммунистическая литература, возникшая еще в конце ХІХ в. Развитие индустрии досуга способствовало быстрому росту "массовой культуры", стремящейся, хотя и безуспешно, монополизировать целые жанры вестерн, детектив и др. Существенной чертой "массовой культуры" является отказ от самостоятельного художественного познания и доминирование стандартных схем изображения, призванного создать конформистскую картину действительности. В поле притяжения "массовой культуры" находились и находятся даже такие писатели, как И. Шоу, Дж. К. Оутс, С. Кинг, чье творчество в целом стоит выше ее ограниченных эстетических и социальных рамок»[47].

Такое признание дорогого стоило. Поместив Кинга в один ряд с Ирвином Шоу и Джойс Кэрол Оутс, авторы серьезного справочника фактически выдали своеобразную индульгенцию на его существование в советском культурном поле. Это означало, что Кинг, несмотря на свою принадлежность к «низовому» жанру хоррора, допустим и может быть объектом внимания и интереса со стороны советского читателя. Конечно, с оговорками, с постоянной критической оглядкой, но – может.

Формула «чье творчество в целом стоит выше» говорит о двойственности восприятия Кинга в СССР. Его как бы вынимают из «масскульта», но не до конца, удерживая в подвешенном состоянии. Он – не вполне писатель высокой литературы, но и не массовый конвейер.

В 1988 году на волнах советского радио в рамках популярной программы «Литературная передача» прозвучали два радиоспектакля по рассказам Кинга. Благо, появлялись новые переводы американского писателя, и благо, литературная основа была замечательной.