Координация действий

Был бы шанс, но нет совести.

(из никем не написанного)

Небольшое введение

Все герои произведения не нуждаются во внешнем тщательном описании, потому что полностью отвечают фантазиям и требованиям каждого отдельно взятого читателя, мозг которого является идеальным режиссером для своего владельца, адаптируя наилучшим образом внешность любого встречающегося ниже персонажа под себя.

Течь

Всё началось с грустного дождя. Он шёл и никому не мешал. И даже наоборот – приносил пользу, действуя успокаивающе на расшатанную нервную систему соотечественников. Внезапно, без грусти, но с угрозами полил ливень. Природа ливня – эффект неожиданности. Шифер, давно уставший покрывать не отличавшийся красотой дом, вдруг осознав неблагодарность своих стараний, решил обратить на себя внимание хозяев, не сдержался и пропустил хамовитого гостя в дом. Потолок согласился с шифером. Не обращая внимания на нахмуренное лицо поднятой головы, вода, вздув штукатурку, начала отстукивать реквием новому ламинату по нему же.

Прекрасно зная бессмысленность воззвания к совести мужа, а исключительно осуществляя потребность высказаться по поводу, Тамара начала монолог:

– Гурьев, тащи таз.

И тут же, как-бы передумав, без каких-либо пауз продолжила:

– Хотя лежи, толку от тебя…

Гурьев, не преуспевший в хозяйственности, продолжил смотреть в экран телевизора, но для успокоения совести и чтобы ещё более не раздражать жену, выразил на лице обеспокоенность и вздохнул. Жена оценила его соучастие и скрылась.

За тридцать лет совместного проживания с неединственной в своей жизни, богатой неосуществившимися мечтами о других бабах, женщиной, Иван Трофимович Гурьев так и не научился самозабвенно отдаваться домашним заботам на благо ближних. Тридцать лет не были, так сказать, «непрерывным стажем» в браке по причине «вынужденного», как он это называл, отсутствия в семье. Это были периоды не взаимного охлаждения между супругами, как это часто бывает, а наоборот – перегрева от накала страсти, которая весьма распространена в семьях, – страстной ненависти друг к другу. Время от времени, когда супругам становилось ясно, что долго в этом накале им не протянуть, семья временно самораспадалась. В этом с годами между супругами было достигнуто взаимопонимание, не требующее долгих рассуждений. Трофимыч собирал походный редикюль и удалялся «в поля», где, воспользовавшись моментом, он позволял себе разнообразное кое-что. Там он мог слоняться месяцами, пока какое-нибудь общее дело заново не сколачивало их с Тамарой в одну семью. Таким образом, их брак проходил пунктирной линией через их жизни, в которой с годами бурность эмоций всё убывала и пробелы становились всё короче, а сплошные линии всё длиннее, рискуя когда-нибудь стать уже одной сплошной линией.

Только в эти периоды “вынужденного отсутствия» в семье совесть Ивана пвзволяла ему изучать радости, чуждые семейной жизни. Она полностью освобождала его от любых обязательств, так как каждый раз он искренне считал, что уходит в последний раз. Поэтому предвкушая, что его ожидает, он так легко и без каких-либо ломок каждый раз спешил удалиться от Тамары. Совмещать брак и блудниц разного уровня распущенности (от девочек из кабаков до вполне порядочных замужних женщин) ему не позволяла, как он считал, врождённая честность. Тем более, что каждое его возвращение в лоно семьи, не сопровождалось долгими лекциями о морали со стороны жены, или её же истериками с битьём посуды и другими атрибутами скандала. Оно вообще ничем не сопровождалось. Она просто придерживала факты против него до нужного момента. Это был её стратегический запас аргументов в свою пользу при возникновении каких-то спорных ситуаций и вопросов в их, тихой и не очень, семейной войне. Она была мудрая жена нестабильного мужа.

– Как-бы не коротнуло… – намекнула Тамара, появившись снова.

Тазик был установлен, но требовалось развитие темы. Тома курсировала между прихожей с текущим пробитым потолком и гостиной с неподвижным непробиваемым мужем и разговаривала сама с собой, хотя предполагалось участие в диалоге и Трофимыча.

– Нам ещё тут фейерверка не хватало в честь твоей бессмысленности пребывания в этом доме, – продолжала предполагать Тамара.

Гурьева было не оторвать от экрана, к которому он добровольно прилипал по вечерам. Футболистам его присутствие было необходимо. Без своих комментариев он их оставить не мог. Кривоногие не справлялись без поддержки профессионала.

– А если шиферину сдуло? – Тома не сдавалась в своих попытках опровергнуть значимость пребывания здесь членов этого футбольного клуба.

В доме назревал ремонт.

– Да что ты..! – собрался было бурно выразить протест с дивана задёрганый намёками жены мирный Иван, распланировавший все свои вечера на много лет вперёд и точно помнивший, что ничего из происходившего сейчас в его планы не входило. Но неведомая сила подбросила его, пронесла мимо Тамары и вынесла за дверь. Со стороны это выглядело, как нервическое сопротивление. И только Тамара знала, что это была сила, берёгшая её нервную систему все эти годы. Потому что по её прикидкам до скандала оставалась всего пара её безответных реплик, которые на этот раз не были произнесены, благодаря реакции Ивана, достигшего за годы их совместной жизни уровня инстинктивного чутья опасности. Он прекрасно понимал жену и, как миротворец ради себя самого, бросился на амбразуру двери, ненадолго закрыл ее, но решил на этом не останавливаться и скрылся совсем.

Гурьев устремился во двор с видом человека, настроенного решительно. В подтверждение чего дверь, поглотившая Трофимыча, хлопнула громче обычного и косяки в знак протеста Тамаре, но с пониманием и в поддержку Трофимыча, открошились на пол.

После двадцатиминутного перекура он вернулся с надеждой, что про него успели забыть. Тамара смотрела телевизор с надеждой, что проблема решена. Трофимыч ревниво посмотрел на эту, неподходящую в его представлениях друг другу, пару – Тома и его лучший друг телик. В другой момент он непременно прокомментировал бы эту нелогичную и не устраивающую его ситуацию, но инстинкт самосохранения закрыл ему рот за секунду до контрольного взгляда Томары в его давно и заранее поседевший на все предстоящие случаи жизни висок.

Треснувший шифер не вник в суть суеты и продолжил промокать.

«До утра не уплывём…» – думал, умевший сохранять спокойствие, лишь бы ничего не делать, Гурьев засыпая.

«Чтоб тебя уже куда-нибудь смыло» – засыпая думала Тамара.

«Какая вызывающая уважение, трогательная чета, до таких внушительных лет сохранившая милую потребность засыпать вместе» – мог бы подумать случайно проходящий через их спальню зевака, если бы он был возможен там.

В три дня!

Казалось бы, новый день не мог предвещать ничего хорошего для почему-то всё-таки уставшего предыдущим вечером Трофимыча, хотя он и прилагал все усилия к игнорированию в буквальном смысле набежавших проблем – не совершал лишних движений, почти не разговаривал и даже не обдумывал никаких выходов и перспектив. И было ясно, что это Тома распространяла на него свои волнительные импульсы и негласные сигналы, нарушающие его мирное внутрее устроение – сделал он логичный для семейного человека вывод.

Дождь давно перестал идти и капель в прихожей логично прекратилась. Обрадованный этими обстоятельствами и не любивший заглядывать в будущее, в котором явно будет ещё дождь, сознательно недальновидный Трофимыч так и сказал слишком суетливой по его меркам Тамаре, пытливым взглядом дававшей понять, что она ждёт от него решения:

– Ты взяла проблему с потолка, – и радостно заржав, дивясь своему безотказному остроумию, не стал дожидаться реакции Томы и быстро свинтил на работу. И правильно сделал, потому что боковым зрением он успел-таки выхватить кадр, где Тома, которой было неведомо чувство юмора, а точнее – чувство юмора Трофимыча, – взяла что-то бесформенное и большое, а возможно даже тяжёлое и уже замахивалась этим чем-то в сторону прибавившего скорость сообразительного Ивана.

Но вернуться домой, естественно, всё равно пришлось. И он весь вечер боролся с желанием проявить инициативу в устранении пробоины в потолке, но сдерживал себя изо всех сил и, видимо, от этой внутренней борьбы в итоге устал ещё больше, чем если бы реально заделал её. Хотя в глазах Тамары Трофимыч весь вечер, не считая пары походов на кухню, неподвижно пролежал на диване и был параллелен этой реальности, в которую его добровольно не выносило. А все Томины попытки вернуть его в неё никакого результата не давали.

И он опять молча лёг спать, не предприняв никаких ожидаемых Тамарой действий. Казалось бы и проснуться он должен был в эмоционально подавленном состояние. Но не такой человек был Иван. Опыт предыдущих дней, как, впрочем, и лет, категорически не отражался на нём и не учил его ничему, ни плохому, ни хорошему. Каждый день он начинал новую жизнь, бодро и радостно, «с обновлённым набором придурковатых выходок», по выражению любящей его Тамары.

Вопрос в отношении прорвавшейся крыши, провисев эти дни в воздухе, всё-таки постепенно вместился в голову Ивана, ощущающего ежедневный утренний прилив жажды деятельности. Деятельности, являющейся почти инстинктом, не имеющей отношение, в отличие от большинства людей зрелого возраста, к прагматичному желанию увеличения собственного материального благосостояния, а выражавшейся в простой жажде движения физического. И он, наконец, поняв неизбежность предстоящего ремонта, начал-таки его обдумывать, двигаясь на работу.

Накоплений, как считал Иван Трофимович в силу привычки, приобретённой в периоды внебрачного отдыха, – «его личных», хватало на полную замену крыши. В сложившейся ситуации маленькие габариты дома были зачтены дому в плюс. Этот факт позволил Ивану в очередной раз порадоваться своему уму, выработавшему универсальную мысль: «чем меньше дом, тем меньше проблем». Вообще, Иван не любил ремонты чего бы то ни было, тратить на них деньги и формулировку – «ты – мужик, ты должен», но обстоятельства выбрали его. Он, конечно, любил иногда поспорить и не упустил бы возможности поспорить и с ними, но счёл оппонента не способным понять его аргументов.

Работников для ремонта найти оказалось не сложно, так как у молодёжи на их улице был обычай складываться в импровизированные бригады в зависимости от складывающихся обстоятельств. Вот и сейчас нашлись пару ребята с огоньком и желанием подработать. Но осмотрев объект, они поняли, что быстро шабашнуть не удастся. Основная работа не позволяла им отвлекаться от неё надолго, но жадность сделала своё дело. И чтобы не упускать дополнительный доход и вспомнив финансовые трудности, они всё же согласились (надеясь как-нибудь вырулить) и лихо наметили сроки:

– Дядь Вань, в три дня сделаем! («А там на самом деле посмотрим», – не стали договаривать они).

Трофимыч заметил абсурд подобного заявления, но спорить не стал, понимая, что злить молодых мужчин не стоит. Он с малых лет помнил, что в споре рождается драка, а не истина, как кто-то думает, и молча согласился, потому что, как он уже понял за эти дни, крыша сама себя не заделает. «Ссышь, когда страшно», – говорила в таких случаях Тамара, но как уверял её Иван – «я промолчал из деликатности». Да и к тому же, как показывал его жизненный опыт, – в споре ещё ни разу никто никого ни в чём не убедил.

Успокоенные тем, что проблема начала решаться, вечер они провели у телевизора просто глядя в экран, не вникая в происходящее на нём, думая каждый о своём. Из глубин размышлений Тому вывел в реальность раздавшийся телефонный звонок. Она взяла трубку, из которой раздался бодрый голос дочери Алёны:

– Мамуля, привет!

Тома расплылась в улыбке:

– Привет, моя девочка! Как ты?

Дальше последовал обмен привычными дежурными, но важными фразами про здоровье, дела и вообще. Дочь Ивана и Томы Алёна, учившаяся в городе, жила в институтской общаге и бывала у родителей наездами, но чаще ззвонила. Несмотря на редкие встречи отношения между ними были тёплыми и по настоящему близкими, но и не лишёнными некоторой иронии.

После некоторой беседы с Томой, Алёна логично поинтересовалась:

– Где папа?

Тома не могла не сказать:

– Ж…па.

Это была плотная связка в виде недорифмы, сколоченная Томой за годы наблюдений за отношением Трофимыча к детям. К тому же она ревновала их к нему, считая его недостойным их слишком пристального внимания из-за того, что он слишком часто бросал их на неё в самых сложных жизненных ситуациях и подолгу мог срвершенно их не вспоминать. Зато она занесла эту информацию в тот же стратегический запас и теперь припоминала это ему при надобности.

Дождавшись от дочери ответного привычного полусопротивляющегося: «Ну мама…» на том конце вместо провода – неизвестно теперь чего, Тома начала пересказывать все нестандартные выходки Трофимыча за последний период, поделиться которыми она могла только с дочерью в силу их экстронеординарности и, вообще говоря, дикости. Поэтому именно для дочери она их и копила. Ведь должен же человек с кем-нибудь делиться самыми яркими впечатлениями своей жизни.

– Ну а как он вообще? – спросила Алёна, не перестававшая улыбаться в продолжении всего Томиного пересказа, так как давно переросла тот период своей жизни, когда принимала всерьёз все действия своего непутёвого отца, – как всегда – здоров и бодр?

Тома сверлила глазами ушедшего в экран Трофимыча, который, считая неприличным вслушиваться в чужие разговоры, усиленно делал вид, что рядом с ним никого нет. Тома комментировала происходящее:

– Папа прикидывается, что не слышит, – и обращаясь уже к Трофимычу, почти прокричала ему в ухо, – Гурьев, дочь тебя спрашивает – как ты?

Трофимыч упорно изображал увлечённость кроссвордом, игнорируя жену, но после такой звуковой атаки продолжать эту игру было бы как-то глупо и он наконец соизволил поднять глаза на Тому и до дочери долетело его:

– Кого это вообще волнует? – но потом улыбнулся, всё-таки любимая дочь интересуется, которая не участвовала в перманентном противоборстве родителей, и снизошедши до жены, ответил-таки:

– Передай – хорошо.

Тома передала:

– Говорит – хорошо.

И продолжила уже от себя:

– Давление сегодня атмосферное туда-сюда скачет, мозг не справляется с перепадами такими, вот и всё хорошо у него. Привычно неадекватен твой отец. В доме крыша еле приделана, водопады изливаются нам на головы, а у него всё хорошо.

И Тамара вкратце описала дочке произошедший казус с крышей, так как пока, в общем-то, и рассказывать особо было нечего.

Алёна, зная впечатлительность матери, как могла, успокаивала её. Уверяла, что в современном мире, с его разработками и технологиями, подобные проблемы решаются крайне легко и просто. От чего Тамара распереживалась ещё больше. Технологиям прошлого века она как-то больше доверяла, как, впрочем, и людям, надёжность которых не вызывала в ней сомнений, в отличие от нынешних. И Алёна подкрепила её опасения контрольной фразой:

– Да ладно тебе, мамуль. Как говорит мой пьющий отец – всё устаканится.

И всё это окончательно вселило в Тамару тревогу на весь ближайший период ремонта.

День первый

Мужчины, чисто по-мужски, не откладывая выполнение обещания, когда это выгодно им, хотя бы на начальном этапе работы, а там «как пойдёт», приступили к ремонту крыши на следующее же утро, которое так удачно и счастливо выпало на понедельник, с которого, как известно, лучше всего начинать всё самое хорошее, полезное и важное.

Вадик и Русик были в меру молоды (лет по тридцати) и крепки, поэтому работали быстро. Интенсивному разбору крыши способствовала и температура воздуха, аномальные плюс тридцать в тени по Цельсию. А так как температура шифера не отставала от неё, то долго держать его в руках не представлялось возможным, что помогало развитию рабочих скоростей.

Природный солярий был бесплатен, щедр и не предусматривал ограничений по времени пользования им. Работники краснели на глазах. Причиной был не стыд, который логично мог бы возникать у работников по окончании многих ремонтных работ в необъятных беспределах родины, но почему-то не возникавший у них почти никогда. Да и работа только началась и стыдиться ещё было нечего. В данном конкретном случае к покраснению честных лиц и неприкрытых торсов приложило руку солнце.

Хозяин радовался развитию таких скоростей, самодовольно ощущая свою сопричастность к происходящему. Он считал себя человеком высокоорганизованным и полезно активным. Хотя об этих его качествах Тамара даже не догадывалась. И тут представлялся, как ему казалось, удобный случай показать это невнимательной жене. Иван остался сегодня дома, чтобы не пропускать столь знаменательное событие. Ну и, конечно, продемонстрировать тщательный контроль и то, что дураков здесь нет – было просто необходимо. Да и Тамара однозначно уточнила свою позицию по этому вопросу ещё накануне вечером:

– Работников встретишь и введёшь в курс дела сам, проследишь, объяснишь, всё покажешь, а потом можешь валить куда хочешь, в смысле – на работу.

Иван попытался было возразить, но Тома, заметив эти его поползновения, поспешно добавила:

– Сделай уже хоть что-то полезное в этом доме.

Трофимыч, почувствовав риск выслушать незапланированную лекцию по его абсолютной непричастности к повседневным домашним делам («которые между прочим и тебя касаются, Иван»), поспешно согласился, на всякий случай – ещё и с улыбкой, чтобы уже наверняка обезопасить себя.

Так вот, оставшись сегодня дома, он всячески пытался создать видимость сопричастности к ведущимся работам, активно перемещаясь по внешнему периметру дома, раздавая команды работникам, справляющимся без них гораздо лучше, но из уважения к возрасту Трофимыча терпевшим их, и отвешивая комментарии, изо всех сил изображал бурную деятельности, тем не менее, не изменяя себе в своём ничегонеделании, но зато демонстрируя Тамаре свою для неё незаменимость и значимость.

Но номер не прошёл. Тома, время от времени выходившая из дома, хвалила только «мальчишек», как она их изначально обозначили для себя, а Трофимыча игнорировала полностью, не оставляя ему ни малейшего повода для тщеславия. И он, как человек с ярко выраженным самолюбием, остро ощущавший малейшее его ущемление, пытался хоть чем-то привлечь к себе её внимание. В один из её выходов он даже зачем-то поприседал, но в ответ Тома только одарила его уничижительным взглядом. Бдительная жена самозабвенно блюла, так сказать, нравственное состояние мужа, стоически таща его на своих плечах в рай, не смотря на то, что он упирался, как мог и не обращая внимания на всё это его сопротивление, которое она воспринимала, как свой обязательный повседневный крест.

Вадик и Русик метали, как проклятая кем-то рыба – икру, шифер до вечера, обещавшего наконец обретение ими земли и подобие прохлады. Радость долгожданного вечера усилилась предложением временного начальства:

– По пятьдесят? – хотя пахло совсем не пятьюдесятью; и от Ивана Трофимовича – тоже. Ещё с утра он вдруг осознал плюсы Томиного настойчивого совета остаться дома и твёрдо решил: не пропадать же так удачно образовавшемуся вдруг неожиданному выходному дню и не тонуть же в трезвости теперь даже обрадовавшемуся такому событию Ивану. Когда он успел выпить не мог бы сказать никто, вроде бы он всегда был на виду, но у профессионала – во всём всегда успех.

Хорошему человеку, как всегда, не отказали и тяжёлый рабочий день перетёк в опьяняющий вечер. А тридцать градусов по Цельсию перетекли в сорок градусов по Менделееву.

Ввиду непонимания уровня серьёзности или раздолбайства собеседников и из желания поподробнее узнать их жизненные ориентиры, Трофимыч, ради ближайшего знакомства, плавно повёл разговор о нравственности. Нужно было узнать склонности и приоритеты людей, вошедших в твой дом, пусть и ненадолго, поближе. Поэтому он направил беседу в нужное ему корыстное русло. Он произнёс вводную часть, состоявшую из затёртых банальностей о современных нравах, коснулся повального хамства, не забыл упомянуть расхлябанность молодёжи, пытаясь нащупать точки, которые могли бы задеть и вскрыть их взгляды на окружающий мир. Да и вообще не мешало узнать – чем они дышат. Соседство до конца не проясняло обстановку, требовался личный контакт. Они хоть и были соседями, но напрямую знакомы не были, просто находились друг от друга в многолетней зоне видимости, жили годами недалеко друг от друга, ежедневно здоровались, даже за руку, и за все эти годы ничего плохого друг другу не сделали и даже не сказали. Теперь в селе, как и в городе, все стали взаимнолицемерны и понять, что из себя на самом деле представляет человек, стало крайне затруднительно. Воспитанные скрытные и непроницаемые люди. Это вам не прошлый отсталый век, где люди знали с кем живут рядом и откуда можно было ждать опасности.

Ребята, непонимающие к чему всё это, упорно молчали. И только практичный и привыкший рекламировать комфорт, в силу профессиональной необходимости строителя – отделочника, Вадик вдруг, как бы распознав родные знакомые понятия (да и выпитое начало доходить до сознания), рьяно и даже с некоторым удовольствием подключился к рассуждениям и внёс свою своеобразную лепту в понимание нравственных норм:

– А я вот считаю, что нравственность человека напрямую зависит от окружающего его быта. Снаружи красиво – и внутри человека красота. Как говорится в одном известном выражении, к сожалению не помню дословно, но кажется так – что выражают глаза человека, то и происходит в его душе. Да. Именно так. Внешнее отражает внутреннее. Даже комфорт и эстетичность туалета влияет на повседневное настроение. Я бы даже сказал – особенно влияет.

От таких загибов мыслей собеседника Трофимыч поперхнулся, но заинтересованный актуальной во все времена темой быстро пришёл в себя и активно поддержал обсуждение нового направления, обнаружившегося вдруг во вроде бы давно затёртой проблематике:

– То-то я думаю, что же меня так всю жизнь кидает – от культуры к раздолбайству и обратно. Оказывается всё дело в сортире. Какие, однако, метаморфозы уготовила мне жизнь: жил двадцать лет в квартире с удобствами, потом в село переехал, ходил на мороз, потом – оборудовал туалет в доме. И только сейчас, после того, как ты мне глаза открыл, понимаю, как я коренным образом менялся с каждой сменой сортира – то сволочь и быдло, а то – культурный человек.

– Да? – радостно воскликнул наивный не по годам, не заподозривший подвоха и принявший всё за чистую монету Вадик. А вообще, он просто воодушевился от того, что хоть кто-то в кои-то веки просто согласился с ним, потешив его самолюбие, – Ну вот видишь. О чем я и говорю.

Но Трофимыч не позволил ему долго радоваться:

– Ну конечно же – нет! Это сарказм, Вадя.

Но почти не облажавшийся Вадя не сдавался, это было не в его правилах:

– Но согласитесь – человек, ходящий в туалет на мороз не может думать о высоком. Ему не до красоты. Он озабочен бытом. Ему было бы только, что пожрать.

– Да что же вы всё время мозг с противоположным органом-то связываете? – наигранно сокрушался Трофимыч, потому что знал все эти размышления наизусть. – Для них показатель культуры – это всего лишь тёплый сортир. Эээх, молодёжь! Надо же понимать разницу между материальным достатком и культурой! Ну мы же не свиньи, наверно, чтоб постоянно в корыто смотреть.

– Но ведь если человек голоден, то не сможет он оторвать взгляд от корыта и перенаправить его в небо. У голодного сила воли слабеет и не остаётся у него сил на борьбу.

– Всё как раз наоборот – именно от ожирения слабеет человек, – возразил компетентный Трофимыч. – За копейку удавится, какая уже там культура… Вот я тут недавно с начальником, далеко не бедным человеком, обсудил насущную проблему…

И Трофимыч пересказал свой недавний диалог с начальником, который упорно отмалчивался по поводу последнего нереального роста цен на всё и вся, чтобы вдруг не расчувствоваться и вдруг не повысить по глупости зарплату работникам. Трофимыч же недавно всё-таки попытался убедить шефа в бессовестности такого подхода, но тщетно. То ли напора ему не хватало, то ли начальнику – совести.

– Может быть пора уже и зарплату нам повысить, учитывая дикую инфляцию? – вопрошал начальника прямолинейный Трофимыч.

Но шефа было не взять голыми фактами. Судя по его рассуждениям, он был подкован в аргументации. А может даже не спал ночами в поисках её, судя по приводимым им выкладкам. Он пустился в пространные объяснения:

– Согласно последним наблюдениям и даже почти научным, время в последнее время (хе-хе, простите за каламбур) дичайше ускорилось и в сутках уже не двадцать четыре часа, а гораздо меньше. А следовательно и рабочий день ваш сократился и работаете вы теперь гораздо меньше, чем раньше и чем вам кажется. Соответственно и зарплата ваша не уменьшилась в результате инфляции, а даже скорее выросла из-за непроизвольного сокращения рабочего дня. А если учесть, что и питаться теперь нужно реже, чем раньше по той же причине скоротечности и одежда снашивается медленнее, то расходы ваши даже сократились. Короче, сплошные плюсы. Так что иди, Иван, и не морочь мне мою уставшую от забот о вас же голову.

– Но я не питаюсь меньше, – пробовал возразить обессиленный от нехватки аргументов и воздуха от возмущения наглостью начальника Иван, – Я, может быть, ем даже больше из-за переживаний.

– А вот это уже, Иван, твои личные проблемы, – резюмировал непробиваемый на жалость шеф и отошёл подальше от назойливого Трофимыча, подозревая, что тот так просто не отстанет и надо брать инициативу по прерыванию диалога в свои бесстыжие руки.

Походив немного по периметру цеха в попытках устранить дискомфорт, создаваемый пробудившейся совестью, который он принял за последствия от съеденных уличных беляшей, шеф опять приблизился к Ивану и добил:

– И вообще – кто ты, чтобы нарушать порядок в нашем болоте?

Он всегда очень пёкся о том, чтобы никакие взбалтывания и тому подобные встряски не мешали плесневеть его спокойствию.

– Вот так вот меня шеф и отшил, – заключил взгрустнувший Трофимыч, – Так что жирея, Вадик, люди становятся бесчувственны и к чьей-то боли и к какой бы то ни было красоте.

Немного помолчав и обдумав всё сказанное, он добавил, отправившись в пространные рассуждения о насущном предмете:

– Хотя может ты и прав и в этом действительно что-то есть. Вот, если взять моего соседа, мурло ещё то с дешёвыми понтами. Сам на лексусе ездит, а жена и дети в сортир на мороз ходят. Это что получается – нет комфорта и нравственности появиться неоткуда? Но ведь нет же! Просто он – такая сволочь, сам по себе, не зависимо от окружающих факторов. Да ты его хоть в какую красоту помести, он и там сумеет себя выставить красивее всех, рисануться и выгоду извлечь. И что он от этой всей видимости культурнее что-ли станет? Нет. Просто самомнение у человека. Достоин он, видите-ли, лучшего, чем остальные. При чём здесь, объясните мне, сортиры? И почему после этого, объясните мне, моё мнение о нём должно совпадать с его самомнением?

Тамара, появившаяся в окне, попыталась угомонить его рвение:

– Нашёл застольный разговор. Слушать противно. Меняйте уже эту около туалетную тему.

Трофимыч рискнул шикануть перед молодёжью своей неограниченной властью над женой и выдал хамоватое, но смелое:

– Томочка, вообще-то здесь разговаривают мужчины.

Тома чуть не рассмеялась от такой неожиданной смелости, но вовремя сдержалась (в своих корыстных интересах), решив поддержать авторитет мужа в глазах новоявленных работников, чтобы они, заметив слабохарактерность и незначительность хозяина, не начали бы халтурить:

– Ну извините, не разобралась сразу, – и как бы послушно скрылась из вида.

И Трофимыч, одухотворённый быстрой победой над женой, хотел было продолжить свои пространные размышления о массовости бескультурия. Но тут Русик, услышавший в начале опуса Трофимыча название известного брэнда от зарубежного автопрома, уже не смог нормально воспринимать дальнейшую речь, так как фанател от «крутых тачек», воспользовался моментом семейного разлада и именно на них и решил перевести тему с уже поднадоевшей всем нравоучительной беседы, как бы одновременно и угождая Тамаре, успев просечь, кто в этом доме хозяин:

– Кстати о лексусах. Ты бы видел, дядь Вань, на какой тачиле поливает один местный мажорик…, – Русик прервался, чтобы дополнительно вдохнуть кислорода или вздохнуть от зависти – никто точно не понял. Это стало его стратегической ошибкой. Пока он набирал побольше воздуха, чтобы развить тему на подольше, опытный дядя Ваня перехватил инициативу. Русик хотел было продолжить, но не тут-то было. Он просто пока ещё не знал, каким настойчивым бывает дядя Ваня вообще, а в подпитии – тем более:

– Да пофигу вообще на все эти их тачки. По мне человек хоть с метлой, хоть на вертолёте летает. Нет у меня нужной вам общепринятой комплиментарной реакции на богатство. Странный народ – восхищаются теми, кто их грабит. Вот если бы он на своих крыльях летал, я бы, пожалуй, восхитился. В человеке меня восхищает какой-нибудь дар, который он смог развить. Талант, например, ум или даже красота. А восхищаться вот этим вот всем, чаще всего даже ворованным, но даже, если и честно заработанным, – странно, да и скучно. И кстати, про крутые тачки. Есть тут у меня сосед, гнида ещё та редкостная. Ну да я вроде уже про него рассказал. Повторяться не буду.

Русик поискал поддержки у жующего и поэтому молчавшего всё это время Вадика, но не нашёл. Вадик с детства ездил на велосипеде и повзрослев не только поменял своих приоритетов, но даже ещё более оценил и утвердился в них. Не то чтобы он был рьяным сторонником здорового образа жизни или ратовал за экологию – в селе ни первая, ни вторая причины не были актуальны, просто автомобиль требовал бы трезвости, жена требовала бы возить её и детей по различным их, не касающихся его, нуждам, ограничивая его свободу и поэтому он в ужасе шарахался от одной только мысли о приобретении автомобиля. Жене Мане он так и аргументировал:

– Не таковы мосштабы нашего села, чтоб на машине всех их развозить, – указывал он на своё многочисленное потомство, – Вот велосипедами – пожалуйста, всех обеспечу. Так что, не будьте дурачками, дети, цените свободу, как папа.

– Какую свободу? – пробовала возразить уставшая от безответственности мужа Маня, – Вадя, ты же сейчас сам лично, с этими своими велосипедами обрекаешь их на неотвратимость в будущем пьянства.

Но он не поддавался на такие дешёвые провокации:

– Например, в Европе велосипед – транспорт, любимый всеми слоями населения, а велосипедист – главный на дороге.

– Вадя, у нас не Европа. В нашей сельской психологической цепочке велосипед и водка всегда стоят рядом. Они просто вытекают друг из друга. Да и соседи будут думать, что я рожаю их прям так – сразу на велосипедах. Смех. Нас же уважать никто не будет.

– Ну на уважение из-за крутой машины я и сам не соглашусь. Не нужно мне такое уважение.

Вадик был непоколебим и сейчас. Поэтому восторга Русика он не поддержал, но и Трофимыча предпочёл не провоцировать на дальнейшее его нудение и продолжил жевать и молчать, что так благополучно совмещалось.

Но тот спровоцировался сам:

– Где же мы вас, молодёжь, так упустили? А всё этот запад с его откровениями. Развратили нам молодёжь. Закрыли бы уже эти вонючие к ним ворота.

– Окно, дядь Вань, – уточнил доброжелательный ни смотря ни на что Русик.

– Окно там или занавес. Да хоть иллюминатор. Задраить и забыть. Прорубая окно в Европу, Петруша просто подумать не мог о последствиях. Бороды рубил. Бороды-то они зачем-то вернули, а вот нравственность просрали. Наливай. Выпьем за потерянное поколение.

Налили, но выпить не успели (все, кроме невозмутимого Трофимыча), в окне опять возник корректор – Тамара и тост – импровизацию не одобрила:

– Не слушайте его, мальчики, и не обижайтесь на него. Просто дядя Ваня зачем-то пытается выглядеть глубокомысленным, что в принципе ему никогда не удаётся. Он об этом не знает и поэтому не оставляет тщетных попыток.

Иван, чтобы не портить эффект от только что выпитой рюмки, проигнорировал вернувшуюся жену. Но закусив и подышав всё-таки решил парировать:

– Я когда-нибудь от твоих нравоучений с ума сойду.

Но у Тамары всегда находились для мужа обнадёживающие фразы:

– Вообще, сойти с ума может только умный человек. Так что – можешь не беспокоиться.

– Ну вот чё ты? Такую беседу разрушила и вообще с мысли меня сбила.

Тома не сдавалась. Ей стало скучно коротать рекламную паузу, возникшую в идущем по телевизору сериале, в одиночестве и она опять выглянула из окна, чтобы развлечься, корректируя мужа:

– Не ври мне. Нет у тебя никаких мыслей.

Трофимыч был в корне не согласен с такой постановкой претензии:

– Ошибаешься. Все пружинки у меня на месте, все колесики крутятся.

Реклама закончилась и Тома, не нашедшая больше повода для продолжения дискуссии, опять исчезла.

На фоне развернувшегося семейного откровения, до сих пор молчавший Вадик сформулировал вопрос:

– А как ты думаешь, дядь Вань, заменит когда-нибудь искусственный интеллект человеческий?

– А тебе зачем?

– Я тут вдруг подумал – возможна ли жена с запрограммированным искусственным интеллектом, который я сам бы и продумал – где нужно ограничил бы, а что нужно бы развил.

Дядя Ваня поддёвки не понял, а так как был эксперт во всём, то компетентно заметил:

– С такими темпами массового отупения человеческий интеллект затормозится, если вообще не исчезнет, раньше, чем искуственный успеет дойти до приличного уровня и поэтому – так и останется на уровне примитивного. Что впрочем не помешает псевдоинтеллектуалам считать его полноценным. Система схлопнется сама. Развития не будет. Никто ничего так и не успеет понять: ни искусственный интеллект, ни естесственный. Это раньше люди понимали, что у них мозги, а не перфокарты. Сейчас это всё сомнительно. И речь не может идти о каком-то полноценном мыслительном процессе. Так, обрубки человеческих мыслей. Как тебе такая версия неминуемых событий?

Вадик, думавший о своём, процедил:

– Теперь даже не знаю успокаивает ли меня эта мысль или тревожит ещё сильнее. Что лучше: умный я, а рядом – тупая железяка или умная живая жена и тупой на её фоне, по её мнению, я? Но, конечно есть ещё вариант, как сейчас: мы оба, считающие себя умными, а друг друга считающие дураками. Развестись уже что ли? И не думать об этом вообще.

Русик наконец-то дождался момент, почувствовав знакомую почву для подключения к дискуссии и вставил своё экспертное мнение:

– Да успокойся ты, Вадя. Может и не будет никакого искусственного интеллекта. И вообще ничего не будет. И на нас уже давно летит астероид. И говорят, что по теории вероятности, всё-таки прилетит именно к нам.

Тут уже Трофимыч нашёл повод для возмущения:

– И опять у них теория вероятности авторитет. Что она вообще может? Ни приблизить, ни удалить, ни отклонить не то что астероид, но и что-то помельче. И даже предсказать ничего по ней не получается.

К беседе подключилась, как всегда внезапная, Тамара:

– Ну наконец-то хоть что-то умное за весь вечер произнёс. Всё правильно, бесконечные вычисления по теории вероятности человечество не спасут. И без теории вероятности понятно, что в конце концов нам всем тут однозначная хана, – почему-то улыбнулась Тамара.

Русик, как почитатель женщин, радующийся им всегда, везде и без принципиального повода и различия и разделения по возрастам, внешности и другим качественным категориям, ещё более оживился:

– Но что-нибудь нас всё-таки спасёт, тёть Том?

– Человечество спасёт че-ло-веч-ность. А эгоистам бессмысленно существовать. Кому они нужны? Планета, наполненная самовлюблёнными нелюдями, долго не вытянет. Кирдыкнется хоть от астероида, хоть от глупой наглости.

Эти слова Русик как-то особенно остро и болезненно воспринял, приписав их на свой неженатый и одинокий на фоне остальных участников дискуссии счёт, и упорно замолчал. Он и сам понимал, что так жить нельзя и придётся когда-то всё поменять, но всё как-то не решался. Вадик тоже сидел в задумчивости – ему было грустного от скорой необходимости идти домой.

Зато Трофимыч, постепенно и незаметно для окружающих, дошёл до кондиции, когда его вечно страждущая душа начала требовать каких-нибудь свершений. Он взывал к более спокойной молодёжи:

– Что-то срочно нужно сотворить. И я настроен решительно.

Обычно активный Русик опять заметно оживился и понимающе игриво уточнил:

– Дайте мне точку опоры и я переверну мир?

Покачивающийся Трофимыч навис над импровизированным столом в виде табуретов с закуской:

– Ну у меня не такие огромные амбиции. Скромнее. Дайте мне мысль и я переверну её.

Он угрожающе покачнулся и Русик едва успел подхватить его. Удерживая расслабившегося в его внезапных объятьях Трофимыча, Русик всё-таки продолжил начавшиеся дебаты:

– Не знаю, как там насчёт мысли, но ваше теперешнее состояние я бы описал по-другому – дайте мне точку опоры, чтобы я не перевернул тут всё.

Пора было расходиться и решено было сделать это на такой оптимистической ноте, пока какое-нибудь мелкое недоразумение не разрушило хрупкий мир пьяных застолий.

Наутро от вчерашней беседы в их головах не осталось ни одной внятной ценной мысли, а только головная боль. А впрочем, и изначальная их цель была совершенно не в этой беседе.

Антон и Алёна

Антон был уверен – это, несомненно, была любовь. Он готов был для неё на всё. А тем более – на любое растиражированное, но так любимое многими и поэтому давно не считающееся пошлым враньё – звёзды к ногам (в его варианте – визуализированные в интернет-открытках), все краски мира (абстрактные, естественно), цветы вагонами – несомненно (хотя на маминой клумбе их заметно меньше, так что – и это вряд-ли). Он был уверен, что он щедрый, конечно в меру, парень, просто скудные материальные возможности студенческой молодости пока не давали развернуться его широкой душе. А свою выпирающую расчётливость до мелочей он вообще считал своим исключительным плюсом, чрезвычайно полезным в семейной жизни, достойным восхищения и похвалы.

К удивлению даже Антона и противореча общепринятому мнению, Алёнина не менее широкая душа даже не допускала мысли вмешивать в чувства «материальную грязь». Её не только вполне устраивало его постоянное безденежье, и настоящее, и изображаемое, но даже не мешало быть счастливой и довольной этой стороной их отношений.

Когда, например, они вместе отправлялись на какое-нибудь очередное совместное мероприятие, он непроизвольно напрягался и ждал, что она проявит великодушие и не заставит его краснеть, зная про его ограниченные возможности. И она оправдывала его ожидания, доходя даже до мелочей.

– А пойдём пешком? – говорила она. И он облегчённо кивал, радуясь ее чуткости. А она делала это с лёгкостью, давно привыкнув экономить его деньги прям в его кармане.

Взамен на такой широкий жест, он считал себя обязанным развлекать её всю дорогу и, конечно, развлекал, как мог.

– Гарри Поттера смотрела? – воодушевлённо вопрошал он.

– Нет, – притормаживала она его восторг.

– Да ну… Это же… Ну как же ты так? – аккуратно подбирал он слова, чтобы не обидеть её неразвитость.

– Я вообще больше книги люблю, ты же знаешь, – оправдывалась она.

– Ну тогда хотя бы читала? – не терял он надежду оправдать её и всё-таки выжать из найденной близкой для него темы максимально возможное.

Но она не поддавалась:

– Понимаешь, Тош, я в детстве сказок перечитала, годами и томами, до такой степени, что потом мне пришлось долго читать Достоевского, чтобы хоть как-то вернуться в реальность. Благо, что у меня это любимый писатель. А ведь есть же удивительные люди, которых не останавливает отвращение к нему – блюют, но пихают в себя ненавистные тома, лишь бы своё экспертное мнение среди таких же читателей-любителей выразить.

Антон не любил Достоевского, о чём и говорил честно и откровенно, не находя нужным это скрывать, так как считал, что нормальный мужчина должен заниматься более практически оправданными делами, которые могут принести осязаемую пользу и ему, и его близким; пользу, которую можно было бы описать конкретными цифрами.

– А всеми этими психокопаниями пускай занимаются нытики и неудачники – подытоживал он свои разумные доводы.

Алёна не спорила, вполне понимая, что Достоевский, конечно, писатель – не для всех. Как, впрочем, и вообще чтение книг – занятие не для всех. Она и сама искренне никогда не понимала – зачем заставлять себя делать то, что вызывает у тебя отвращение. Это просто ей так счастливо повезло в жизни, что она любит читать много и постоянно, выбирая литературу посложнее, просто удовлетворяя запросы и потребности мозга и даже входя от чтения в азарт. А иначе – зачем же себя так мучить? И она была уверена, что, если бы она это не любила, то вряд-ли кто-то смог бы заставить её делать это. Так что, все не читающие книг люди так же правы, как и те, кто любит чтение до самозабвения. Они не вызывали в ней ни протеста, ни удивления, ни желания унизить их, тем более, что среди них были и просто её знакомые, и близкие и любимые ею люди. И честно говоря, в повседневной жизни, она совершенно не замечала каких-либо отличий одних от других и поэтому считала чтение личным делом каждого. И вот этот вот, идущий рядом с ней паренёк, с которым она собиралась связать свою судьбу, не отличался начитанностью, но у них, тем не менее, всегда находились темы для обсуждения. Всегда – и днём, и ночью, и темы серьёзные, и темы смешные. Ну а что ещё надо?

Но тут в её мысли вмешался Антон, как-бы продолжая их:

– От книг есть только одна польза – составлять у нужных тебе людей хорошее о тебе мнение, производить впечатление культурного типа, так сказать.

И этот его аргумент она восприняла вполне спокойно, потому что он вполне укладывался в её мнение об Антоне, как о продуманном, расчётливом и, честно говоря, не очень чистоплотном человеке. Но эту его черту она по наивности молодости надеялась со временем искоренить в нём, очистить, так сказать.

Антон же, войдя в азарт мечтаний, увлёкся и продолжал разглагольствовать:

– Вот поженимся, я стану начальником и тогда, на разных там встречах, буду рисоваться своей начитанностью. Ну то есть – это ты будешь прочитывать и пересказывать мне нужные мне книги, а я буду блистать интеллектом. Самому мне читать будет, естественно, некогда, – уточнил он.

Она опять не захотела даже начинать обсуждение этих его практически оправданных мечтаний и они пошли, снизив градус диалога.

– Ну хорошо. А ты мне что взамен? – улыбнулась она.

Антон остался верен себе:

– А я тебя научу мультфильмы смотреть, – пообещал он серьёзно, как-бы делясь чем-то своим, сокровенным.

Алёна вздохнула, хотя и не удивилась такой перспективе, и передумала по поводу пользы чтения – всё-таки есть случаи, когда периодически хотя бы почитывать что-нибудь жизнеутверждающее и нравственно возвышающее некоторым людям прямо-таки необходимо.

Вторник – день второй

Вследствие вечерних возлияний в первый рабочий день следующее утро наступило ближе к обеду. Русик и Вадик вяло подгребли к дому уже уставшей ждать их Тамары. Трофимыч к этому моменту в нескольких километрах от них уже садился обедать, успев отработать половину рабочего дня. Как ему это удавалось после активно проведённого вечера было откровенно непонятно никому и оставалось загадкой в течение всей их совместной жизни для уставшей бороться с этим его пороком Тамары. Когда кто-нибудь из вновь заинтересовавшихся этим его феноменом спрашивали об этом Тому, она пожимала плечами и вполне серьёзно отвечала: «Да он с детства бухает», как будто это могло что-то объяснить.

За время несанкционированного утреннего отсутствия работников Тамара успела подготовить несколько версий приветственных речей для них. Оставалось только выбрать лучшую, что было крайне сложно, так как все они казались ей уникальными и ведущими к ораторскому успеху. Она уже почти кипела и пар уже почти подбрасывал крышечку, когда калитка отворилась и долгожданные лица, трагические, жаждущие и молящие пощадить, виновато протиснулись в калитку, увлекая за собой непослушные тела. Они даже не пытались бодриться, что показалось воинственно настроенной Тамаре плохим знаком. Ей вдруг расхотелось их воспитывать, слушать какие самооправдательные доводы они будут лепетать в ответ и она, широко улыбнувшись, шуточно замахнулась на них рукой и наигранно пригрозила:

– Как дала бы обоим по тыквам. Но здоровые же уже мужики.

Они, почувствовав эту почти материнскую заботу, неожиданно воспряли и не менее широко улыбаясь ей в ответ, вполне убедительно и твёрдо заявили:

– Тёть Том, мы наверстаем. Не посрамимся, так сказать, – и всё такое прочее вдохновенно наговорил они в том же духе.

Тома в свою очередь понимающе согласилась:

– Да и действительно, не все же такие деревянные, как этот Буратино – Иван.

– А как там, кстати, дядя Ваня? Живой? – заинтересовались провинившиеся.

– Да что ему будет? Ускакал с утра пораньше на работу.

После чего Вадик с Русиком срочно взяли себя в руки, вознесли на крышу и работа всё же продолжила кипеть, чему продолжила способствовать температура окружающей среды.

Комментировать их деятельность сегодня было некому. Как уже было сказано выше, неутомимого Трофимыча с утра унесло в родной цех, где он мог опохмелиться, не особо опасаясь контроля укатившего на рыбалку начальства, в отличие от дома, где диктатор в облике жены не давал бедолаге развернуться во всю широту души.

В это утро он проснулся в отличном расположении духа. Ему хотелось общения, но будить Тамару даже по такому прекрасному поводу он не решился. Просто в качестве утреннего привета оставил жене горку грязной посуды после завтрака и понёсся искать общения во вне.

Вести диалоги самим молодое поколение, учитывая вчерашний вечер, не имело настроя, не имея, что называется, закалки советских предков. В этот день, а точнее в остаток дня, какими-то неимоверными усилиями они выполнили-таки обещанный тёте Томе план, полностью разобрав крышу. Вполне возможно, что помогал им в этом тот самый бескорыстный Тамарин утренний заряд любви, как будто носивший их то вверх, то вниз по лестнице и, конечно, чувство благодарности за отменённый приговор и за то, что она не зудела им всем давно известную лекцию про «не умеешь пить – не пей», про неуместность их здесь по вечерам, про стыд и про вред пьянства вообще.

За день ими было выпито по ведру воды, вылито по ведру пота и предоставлен хозяевам в качестве доказательств своего самозабвенного труда начисто оголённый потолок, придававший до этого вполне порядочному дому вид сиротский, разорённый и как будто опозоренный. После чего довольные собой Вадик и Русик обрели наконец долгожданную и заслуженную землю. Но когда они окончательно заземлились и обрели покой, для полного ощущения счастья этого им показалось уже мало, и желания их понеслись дальше. Им захотелось продублировать вчерашний вечер.

Русика дома никто не ждал, он был свободный, никем и ничем не обременённый молодой мужчина. Он с удовольствием бы отправился в рейд по многочисленным знакомым «девчонкам», но на сегодняшний день он не был обременён также и деньгами, которые таяли у него с невероятной скоростью, едва достигая его кармана. Он бежал от одиночества при любой возможности, был любителем шикануть перед «девочками», пустить им пыль в глаза, потратив деньги при них, но на себя, в общем, любил гульнуть на широкую ногу, чтобы потом неделю перебиваться с вермишели на макароны. Поэтому выходить из дома сегодня совершенно не было резона, а дома можно было только лечь спать, чтобы не расстраивать себя бесполезными мечтами о несбыточном. Но его кипучая энергия, щедро отмеренная ему, требовала продолжения деятельности. И он занял выжидательную позицию на металлическом заборчике, ограждающем цветочную клумбу, как скворец на перекладине, мечтающий о шумной компании и пуская пыль в глаза Тамаре, оправдывая своё здесь присутствие перед ней весомыми на его взгляд аргументами:

– Тёть Том, можно мы хозяина дождёмся? Нужно обсудить план дальнейших действий, заодно и обрадуем его сегодняшними успехами.

Тамара, естественно, всё понимала (она знала о наличие мобильной связи), но решила не обременять себя лишними разглагольствованиями и с удовольствием переложила заботы о ремонте на непонятно чем заслужившего вдруг доверие в её глазах для столь важного дела Трофимыча. А точнее – сбросила всю ответственность на него на случай какой-нибудь неудачи впоследствии. Подстраховалась, так сказать, чтоб не быть крайней. «Чтобы «если что вдруг» было кого потом обвинить, сняв эту гору с себя» – небезосновательно рассудила она. Да и хватит уже, в конце концов, ездить на ней.

– Ну конечно можно. Обсудите. Заодно и обрадуйте, – легко согласилась она, чем вызвала подозрение в недоверчивом к женской лояльности Русике.

– Спасибо, – улыбнулся он.

«Точно выгонит, если опять пить будем» – подумал он, опустив голову и на всякий случай уперев взгляд в землю, чтобы она каким-нибудь образом не прочитала его мысли. В телепатических женских способностях он тоже не сомневался, так как не раз становился свидетелем чьих-то проколов, да и сам был участником таковых, уличаемый какой-нибудь очередной мимолётной «мадамой».

Вадика же, наоборот, в отличие от никем не обременённого Русика, дома слишком ждали и стоило ему только ступить на порог, его тут же взяли бы в оборот жена и четверо детей, не считая пятого в колыбели, но от этого не менее требовательного. Женатый со школьной скамьи, он успел нарожать детей, накомандоваться женой, навоспитываться детей, навоспитываться жену, накомандоваться детьми и т. д. и т. п. по бесконечному сумасшедшему кругу и к тридцати годам устать от этого всего. Но это отнюдь не означало, что он собирался куда-нибудь слинять от них при первой возможности, резонно подозревая, что в итоге всегда будет приходить к такому же многодетному результату, прекрасно зная себя или догадываясь, что именно эти грабли – наилучший путь для него. Он уже его выбрал один раз и отступать от него не находил причин. «А иначе что?» – мысленно вопрошал он. «А зачем вообще тогда что-то?» – повторял он сам себе, как бы убедив себя окончательно в бессмысленности для себя иного варианта существования.

Раньше, в ранней молодости, ещё в период своего становления, он был уверен, что Бог так щедро благословил его детьми, потому что он очень хороший человек, в отличие от всех этих многих остальных и обязательно именно он должен оставить свой многочисленный след на этой земле. С течением лет, повнимательнее всмотревшись в жену, а потом и во взрослеющих детей, он усомнился в своей святости и понял, что не стоит так преувеличивать своей ценности. Вполне возможно и даже скорее всего – если бы у него не было детей, у него появилась бы уйма свободного времени, которое он полностью тратил бы на какие-нибудь привлекательные, но беспросветные грешки. Его постоянно тянуло бы заняться чем попало и у него уже не было бы повода остановиться (такого, как сейчас – жена и дети) и он с привеликим удовольствием дошёл бы до таких гадостей, что может и повесился бы в итоге на ближайшем суку от пустоты или, наоборот, от излишней наполненности разнообразными ужасами, что было бы уже не важно. Вот Бог и оградил его от этих излишков свободного времени, потому что Бог всех любит. И даже вот такого его. И дети для Вадика стали таким вот тормозом, держащим его от его же попыток самоуничтожиться через сомнительные удовольствия. И Бог из милости дал ему детей, чтобы он не опустился до крайних пределов и хоть как-то держал себя в рамочках. Чтобы хоть как-то ослабить пристальное внимание к самому себе, заботиться о ком-то кроме себя, чтобы не потонуть в собственном эгоизме и сохранить хоть как-то человеческие качества. Вот такое благо получил он от Бога для того, чтобы остаться нормальным человеком. Он разложил это в своём сознании по полочкам уже давно и уверенно держался этого курса. И если понадобится рожать ещё – он спокойно примет это, как норму, как благо и даже, как счастье. Поэтому – зачем что-то менять? Ну разве что на один вечер или даже не один, но с обязательным возвратом в семью, иначе эта ненасытная бездна разгула поглотит навсегда.

Короче отдохнуть дома Вадику не светило и он с удовольствием бы остался даже до пятницы, как известный мультперсонаж.

Вся надежда была на вечернего Трофимыча, который оправдал все их ожидания. Его принесло вместе с немного походившим на прохладный ветерком и бутылкой горячительного.

– Прошу к столу, – сострил находчивый Трофимыч, ставя бутыль на табурет прям посреди двора.

Тамара попыталась придать их входившим в традицию пьянкам приличный вид:

– Хоть бы угощал ребят по-человечески. А то – на стульчиках, табуреточках…

Этот их примитивизм бил по её самомнению и задевал, как хозяйку, привыкшую накрывать приличные столы, за которыми бы все были сыты и довольны.

Парни застенчиво молчали, но по большому счёту их устраивал любой вариант пьянки, лишь бы не прогоняли. Они были не привередливы в быту и скромны на чужих территориях и за чужой счёт. Трофимыч тоже торопился начать отдыхать и поэтому ратовал за простоту во всём:

– Любишь ты, Тамара, жизнь людям усложнять. Прям надо тебе обвешивать нас столами всякими, приборами и прочей туфтой. И так нагрузят человека ритуалами всякими, что тошнить его начинает от этого всего, а он всего лишь поесть хотел.

И он посмотрел на ребят, ища их поддержки. Они потупившись скромно молчали. Им по-прежнему было всё равно, лишь бы поскорее включился зелёный свет Томиного одобрения их застолья. Тома своеобразно согласилась:

– Ой, да делайте вы, что хотите. Ешьте, только не нажирайтесь.

Русик, смекнув, что обстановка накаляется, попытался остановить надвигавшуюся суету:

– Тёть Том, не обижайтесь, пожалуйста, на нас. Нам и правда без разницы – мы хоть стоя, хоть лёжа на полу… Лишь бы вас не напрягать.

Трофимыч смягчился:

– Нет, в свиней тоже, конечно, превращаться не надо, это уже лишнее. Состояния лёжа я лично не планирую. Сегодня.

И Тамаре, не любившей расхождения слов с делом, пришлось приблизить фразу мужа к реальности вторым табуретом и тарелками.

– Может всё-таки в дом зайдёте? – уточнила ещё раз, но уже не слишком настойчиво Тома, Трофимыч округлил на них глаза и сообразительные и тактичные ребята резонно отказались.

Пока Тамара готовила закуску, нетерпеливый в такие моменты Трофимыч комментировал:

– Подождё-о-о-о-ом. Сейчас Томочка порежет колбасу на бесконечное число полупрозрачных кусочков. Этому искусству не научит кулинария и даже эстетичное восприятие действительности утончённой натуры, а исключительно – пережитые голодные девяностые годы, когда каждый кусочек еды делился на бесконечное число ещё меньших кусочков и растягивался во времени его потребления также до бесконечности.

Тут Тома не стала ни спорить, ни тем более шутить. Голодные девяностые тяжестью лежали на её сердце до сих пор. Тогда она бралась за любую грязную работу лишь бы выжить не как-то там метафорически, а вполне реально. Именно на её плечах оказались дети и непросыхающий, а периодически ещё и грозящий покончить с собой Трофимыч (как сделало немалое количество сограждан в то «весёлое и свободное», как говорят некоторые «недоумки от культуры», время) и миллион других мелких и крупных забот. И она вытащила это на себе, но забыть того ужаса так и не могла. И отнюдь не от жадности, а чисто машинально до сих пор мелко крошила эту колбасу и до сих пор не понимала – как можно выбрасывать еду на помойку.

– Не стесняйтесь, кушайте мальчишки. И ты, комментатор, жри давай. А то завтра я твою угасшую жизнерадостность комментировать буду, как бы ты не сопротивлялся, – проявляла гостеприимство Тома, отправляя последнее замечание, естественно, к мужу.

Трофимыч не стал встречно поддевать Тамару одной из своих проверенных на ней не раз шуточкой, потому что родные люди, как объяснял это себе Трофимыч, могут и должны терпеть друг от друга всё что угодно, по крайне мере – при посторонних. Но вслух он предпочёл процитировать где-то в дебрях телевидения недавно услышанную фразу:

– А знаешь, Томочка, слова «кушать» нет в русском языке. Слишком уж не благозвучно оно звучит. Как-то по-плебейски.

– Ну поэтому я тебе и говорю – «жри» и не отношу к тебе неблагозвучных слов, раз ты у нас тут один такой грамотный. Аристократам – аристократово.

Теперь пришла очередь Томы внести коррективы в нововведения современного языковедения:

– А вообще, если в русском языке нет такого слова «кушать», то в каком тогда оно есть? На каком тогда языке мы все разговариваем? В его русском языке нет слова «кушать»! И слова «блудницы», наверное, нет в твоём русском языке?! Доказать обратное? Хотя вот уж это тебе доказывать не надо! Ты сам это не раз доказывал…

Оживив, таким образом, начало ежевечернего банкета, Тома с чувством выполненного долга сервировщика и тамады, удалилась.

Трофимычу некогда было оспаривать первенство в семье, он и так уже слишком долго ждал, когда Тома их покинет и останавливать и возвращать её опять своими безрезультатными комментариями «великодушно» не стал.

Вчерашний вечер по многочисленным просьбам немногочисленных участниов повторился. По стране катилось время политических дебатов. Время поднятия ширм и снятия масок. Инстинктивно Трофимыч заговорил о политике. И по этому поводу ему было, что сказать молодёжи и возразить правительству. Как практически любой подвыпивший мужчина, он был в курсе всего и во всём разбирался. Впрочем, характеристики известных лиц не отличались оригинальностью:

– Наели хари, в экран не помещаются, Сталина на вас нет, – и тому подобные шедевры звучали веско для любившего послушать себя Трофимыча.

Но поддержки Иван не находил. Молодёжь относилась к его пламенным речам с неприятной ему прохладцей. Но так как нужно было как-то реагировать на пламенные речи радушного хозяина, который мог бы в конце концов и обидеться на равнодушных неблагодарных гостей и попросить их освободить занимаемую территорию, как, впрочем, мог обидеться и любой другой человек, которому долго приходится говорить в пустоту, Вадик решился вступить в дискуссию, но своеобразно.

– Изо всех щелей политика. Одна сплошная политика. А знаешь, дядь Вань, политика – это то, в чём я не разбираюсь, потому что принципиально не хочу в этой грязи даже разбираться. Это моё убеждение, выработанное годами. Интерес к политике ещё ни разу не оправдал себя, а безразличие к ней приносит пользу для здоровья, – сказал и налил ещё по одной, переживавший за здоровье Вадик.

Трофимыч, конечно, выпил, но продолжал настаивать.

– Гады же там все поголовные. Ну разве не так? А? – вопрошал он, безусловно уверенный в своих словах, но почему-то каждый раз сверявшийся с публикой и требовавший от неё подтверждения.

– Люди сами их выбирают, – вставил аполитичный параллельный такого рода волнениям Вадик.

– Или не выбирают, когда не идут на выборы, – вступил в полемику более продвинутый в этом вопросе Русик, – а в это время за них выбирает кто-то другой.

Тамара тоже решила внести свой вклад в касающуюся всех тему:

– Правильно, не надо удивляться плохому правительству. И если в стране что-то плохо, то каждый житель внёс свой посильный вклад в это всеобщее грязное дело. А то всегда у них народ не при чём.

Трофимыч, заметив, что при явном перевесе голосов он остаётся в одиночестве, решил мстительно дисквалифицировать из дебатов хотя бы жену. Про себя он подумал: «Вот ведьма. Могла бы и поддержать мужа», но его решимости хватило произнести вслух лишь более корректное завуалированное хамство:

– Томочка, мы тебя услышали.

Уже скрывшаяся в неизвестности окна Тома, отреагировала:

– Я вообще-то в курсе, что эта фраза означает и легко могу вернуться.

Угрозу жены Трофимыч предполагал, но предпочёл не услышать ради продолжения вечера и повёл разговор дальше, не обращая на неё внимания.

– Вот вы ходили на выборы? – продолжил продавливать вдруг заинтересовавшись темой Русик.

– Нет! Никогда! – почему-то активно соврал Трофимыч, хотя недорого продал свой голос на предыдущих выборах. Соврал, возможно, устыдившись незначительной цены, несоразмерной в его представлении с масштабом его личности.

– А что же вы тогда возмущаетесь, что кто-то решает за вас? – не отставал, начинавший входить в азарт, Русик.

– А я тебе отвечу. Стыдно мне. Да, да, представь себе. Когда голосуешь за кого-то из них, то появляется такое ощущение, что ты непроизвольно становишься соучастником их делишек. А я с такой постановкой вопроса категорически не согласен.

– А я не согласен с вами, дядь Вань. Есть люди, готовые что-то сделать для народа. Честные и справедливые.

– Справедливость, говоришь? Ну, кто тебе сказал, что этот чинуша для вас полжизни лез туда по другим таким же головам, исхитрялся, неизвестно вообще на какие подлости шёл, может быть даже переступая через себя, пока не привык к ним, к этим подлостям. Собой можно сказать пожертвовал, порядочностью своей ради своего маленького трона. И тут вы появляетесь со своими просьбами. Ну разве это справедливо? Осуществляйте свои мечты сами. Он свою – осуществил. И не маленькой ценой – душу, так сказать, продал.

– Это всё демагогия. Но, когда он туда уже пролез, ведь может же он хоть что-то и для народа сделать. Ну хотя бы для того, чтобы создать видимость деятельности. Прикрытие, так сказать, для своего беспредела. А вообще, конечно, нам нужны конкретные действия, а не пустые разговоры, – вдруг перешёл на лозунги Русик, – Пришла эпоха больших перемен, надо менять сознание. В чиновники часто лезут люди с эгоистичным и корыстным сознанием. Пора создавать волонтёрские движения. В чиновники, в мвд, в суды, в прокуроры, в таможню, на работу в банки и так далее должны будут в будущем набираться люди из таких волонтёров, которые не будут чёрствыми, наглыми хамами, не будут запираться у себя в кабинетах от народа, выставив вперёд сотрудников мвд. А, наоборот, которые будут поступать по зову сердца, отзывчивые до самопожертвования, честные, совестливые, порядочные. Потому что в противном случае нас ждёт крах разорения от краж и повальной профанации. Все волонтёры будут проверятся на полиграфе на честность, справедливость, патриотизм, на мздоимство, корысть и так далее и только потом продвигаться по службе. Мы должны поменять приоритеты в жизни и тогда будет рассвет.

С каждым его словом глаза Вадика становились всё круглее, пока не достигли предела округлости, он перестал жевать, перенаправив весь поток мозговой и нервной деятельности на пережёвывание сказанного Русиком. Никогда до этой минуты он даже не подозревал в товарище такой словесной осмысленности. И этот ораторский приступ Русика стал для него открытием. Прозаичный Трофимыч быстро остудил пыл своего молодого оппонента:

– Ты, Руся, идеалист и теоретик. И идея твоя (которая вообще говоря и не твоя – и до тебя были товарищи) с полиграфом прекрасная, но утопическая. Для начала мы устанем искать волонтёров, которые согласятся на такой полиграф. А если и найдём, то что мы будем делать, когда вдруг выясниться, что никто из них не смог пройти такой тест на бескорыстие? Ведь, как известно, большинство честных людей добровольно во власть в жизни не пойдут.

– Это почему это?

– Сожрут их там, Русичка, и не подавятся за добровольный отказ воровать. И, кстати, про твой этот «зов сердца» – у этих ворюг он может быть гораздо сильнее, чем у этих твоих гипотетически честных волонтёров.

Две идеальные окружности глаз Вадика от рассуждений Трофимыча постепенно стали приходить в норму и он опять нормально зажевал. Русик не отступал:

– И что? Значит ничего вообще нельзя сделать? Никакой заботы о людях ждать не нужно?

– Ну, конечно, кое-что делается. И действия эти, конкретные, чиновники совершают. Они заботятся о народе больше, чем нам кажется. И они не исполняют каждую прихоть народа просто великодушно оставляя людям простор для добрых дел. Сломался мост, не приехала скорая, трещит по швам школа, стёрся асфальт, река вышла из берегов – позаботьтесь о ближних сами. Игнорирование народных нужд – как шанс взрастить в людях милосердие, взаимовыручку и человеколюбие, создав здоровую общность сочувствующих людей. А это ценнее, согласись, каких бы то ни было материальных благ. У народа должно расти самосознание. Тем самым народ становиться более сплочённым и сильным. Опять же – нравственность подтягивается. Тут более тонкая политика. Неблагодарные люди сами не ценят такие возможности и такую власть.

– Ну и что делать? В каком направлении двигаться? – вопрошал уже чисто из спортивного интереса опять разочаровавшийся беседе о политике и пропорционально охладевший к ней Русик.

Трофимыч наоборот – входил в раж и снова ударился в объяснения:

– Чтобы узнать правду нам нужен эталон. А политического эталона в природе не существует. Хотя, именно в природе, конечно, – существует. Но там – царь, царь зверей, а царь не устраивает массы. Вот люди и мыкаются до сих пор со своим недовольством в поисках от выборов до революций в неопределённости. Поэтому не лучше ли каждому заняться своим делом, своим домом, собой в конце концов? И предоставить управление тем, кто туда поставлен. Я, например уверен, что – лучше.

– А чем царь-то не устраивает? – уточнил между делом и чисто формально подуставший и уже отчаявшийся завершить всё это Русик, но опять получил более чем развёрнутый ответ:

– Свободные люди! А по простому говоря: все эти миллиардозавистмые, ворюги, наркоманы, алкаши, игроманы и тому подобные проституты на каждом углу кричат о свободе, завися каждый от своей какой-то гадости. Они провозглашают свободу, а сами ежесекундно думают, что бы ещё употребить, кого бы обобрать, кому бы… ну да ладно. Как вообще зависимый человек может утверждать, что он – свободный? Ну не смешите мои подковы, как говорила одна моя любимая лошадь. Анархисты, короче говоря. Боятся, что царь наведёт порядок и поотнимает у них их любимые и дорогие им зависимости. Вот и весь секрет современных так называемых либералов.

– Но тем не менее, большинство умных людей считают, что правы именно эти последние.

– Логично. Дураки считают умными именно дураков.

– Вы действительно так думаете? – неуверенно поинтересовался туповатый, но смутно что-то заподозривший Русик.

– Восторгаюсь твоей тупостью, поэтому так подробно объясняю – произнёс начинавший терять грани от непонимания его саркастических шедевров обычно лояльный к разного рода недопониманию Иван. Он выпил, а это налагало определённые обязанности сдерживаться на его собеседника, потому что его инстинкт самосохранения в такие моменты давал сбой. Русик об этом не знал и тоже начинал закипать. Политические дебаты рисковали докатиться до внутри дворовых репрессий.

Да и вообще – невозможно безнаказанно ругать власть, даже, если об этом никто не узнает. Слишком волнующей является тема. И у подобной критики есть побочный эффект – неосторожные дискуссии рискуют перерасти в активные действия несогласных друг с другом сторон, которые причину конфликта возможно забудут, а друг другу станут глубоко, до недоверия и в других вопросах, несимпатичны, если даже не вступят друг с другом в прямое физическое противодействие. Тем самым накажут не власть, а себя, приобретя недруга, вместо давно проверенного, казалось бы, надёжного товарища.

В продолжение всего вечера спонтанное застолье привычно сопровождалось периодическими комментариями из внезапно открывающегося окна, в котором невидимая из-за сеточки вещала Тамара, рационально использовавшая рекламные паузы просматриваемого ею по ТВ сериала. Сериал она хоть и смотрела внимательно, но и ситуацию за окном не считала возможным упускать из виду, понимая, что безответственный от природы муж сам не осилит такой контроль за своей временами буйной природой. Поэтому ей время от времени приходилось охлаждать дискуссионный накал репликами, которые варьировались от легковесных, типа:

– Гурьев, не увлекайся, – одновременно имея в виду и политику, и алкоголь.

До более смелых и даже сознательно агрессивных для большей значимости и доступности в понимании, типа:

– Ну ладно молодёжь, но ты-то куда, старый хрен?

Вот и в этот раз, сама того не зная, Тамара, как и полагается верной подруге жизни, поднесла мужу спасительные снаряды в виде вовремя произнесённых отвлекающих от конфликта слов и спасла ситуацию своим очередным спонтанным включением, не поленившись на этот раз даже выйти к конфликтующим:

– Не налегай, Иван. Ещё раз тебя предупреждаю – спасать тебя завтра я не буду. У меня другие планы.

Миротворческий вид Тамары охладил мужчин и они уже начали жалеть о своей излишней горячности в обсуждении не зависящих от них вопросов.

– Ну, тогда, пожалуй, выпьем, – выразил свой внутрисемейный протест Трофимыч вслед удалившейся Тамаре, тем самым переведя тему, как бы поддерживая жену. Ему и самому поднадоел этот однобокий неполноценный околополитический дискурс и собеседники единодушно покинули эту не приводящую ни к чему хорошему и не обещающую родить ничего полезного неплодотворную почву. Политику решено было логично предоставить политикам. Инстинктивная потребность сказать хоть по паре слов о политике в определённое время была удовлетворена ими вполне и все участники бесполезной дискуссии с удовольствием перешли к нормальным повседневным имеющим смысл обсуждать их темам.

Они с удовольствием перешли на обсуждение спортивных новостей, а точнее – на футбол – этот древний примитивный спаситель мужской психики.

Через час Тамара, привыкшая доводить начатое до конца, воспользовавшись моментом, пока игрок одной из неистребимых телепередач с названием что-то типа «Плантация див», то ли «Степь рутин» передавал приветы всем, с кем когда-либо сталкивался, по всему бесконечному списку, выглянула в окно, многозначительно посмотрела на невозмутимого Трофимыча и успела не торопясь докончить мысль:

– Дожрёшься – завтра не хрюкай. Ни один нормальный человек в себя столько вливать не будет.

Но Трофимыч уже заметно осмелел.

– Спокойно, Томочка. Мне можно. Нам колхозникам вообще больше разрешено. Это вам городским культурные рамки расслабиться не дают, – аргументировал Гурьев, с рождения живший в столичной квартире и только ближе к пенсии переехавший в пригород.

Но вслед за этим, опрокинув очередную рюмку, задумался, сосредоточил глаза и язык и нетвёрдо произнёс:

– Хотя права ты, Томочка, я уже достаточно расслаблен. Пора и вам, ребятки, по домам.

После ухода Вадика и Русика, Трофимыч ощутил внутри невысказанность появившейся мысли и собрался воспользоваться самым благодарным слушателем, не имевшим возражений, но имевшим осознанный взгляд умных глаз, в отличие от самого Трофимыча, – любимым до полного доверия псом Шариком. Впрочем, мысль эту он до Шарика не донёс, она испарилась из его разгорячённого сознания. Трофимыч нетвёрдо прошагал к будке и остановился, недоумевая, что предпринять дальше. Пёс, имевший чёрный окрас и не имевший особого желания общаться с подвыпившим хозяином, молчаливо сливался с темнотой. Трофимыч недовольно сопел в темноте, не находя в любимой собаке ответного желания общаться, ни самой собаки и терпеливо намекал:

– Шарик, ты должен бежать ко мне с распростёртыми объятьями.

Шарик добродушно обозначился, подойдя к Ивану на расстояние распознавания. Трофимыч взял ошейник с будки и тщетно попытался поймать в него вертящуюся пёсью голову, выдавая по ходу инструкции:

– Будь человеком – побегал и в кандалы.

Бедный пёс, пытаясь избежать боли, слегка прикусывал руки Трофимыча, на что рассудительный Иван так же нашёл нужные слова:

– Не-не-не. Вот кусаться не нужно. Что ж мы с тобой нелюди чтоль какие-то – кусаться?

Наконец ему удалось одеть ошейник и он довольный собой собрался уходить. Пёс облизнулся Трофимычу в лицо, намекая на еду. Трофимыч бросил ему многозначительное и малообещающее:

– Будь терпеливым и многого добьешься.

После чего икнул и скрылся за дверью. Пёс погремел кандалами к будке. Иван погремел неизвестными предметами, встречающимися ему на пути в спальню и неопределяющимися в темноте. Свет он не включал принципиально, потому что – «он что своего родного дома не знает что-ли?» Всё это не мешало напевать ему мотивирующую песню:

Мы с тобой не собьёмся с пути,

Потому что дороги не знаем.

Трофимыч допел и упал рядом с предусмотрительно отодвинувшейся женой.

Разгрузочно-загрузочная среда

Сегодняшний утренний Трофимыч непривычно страдал. Это было редким для него состоянием, но подобные сбои в его организме всё же иногда случались и переносил он их особо тяжело и с непривычки нетерпеливо, не имея должного навыка. Тамара за их долгую совместную жизнь прошла все стадии реакций на похмельного мужа: от скандала до монотонного распиливания. Сегодня она дала себе слово – в этот раз точно игнорировать Ивана. Но проходя мимо него раз в десятый, исподтишка наблюдая за ним и проверяя его жизнеспособность, всё-таки не выдержала и спросила как можно безразличней:

– Что грустим?

Трофимыч, чуткий к проявлению внимания в свою сторону, выдавил умирающим тоном:

– Как голова болит.

– Топор, – предложила, далёкая от юмора, Тома.

– Это же от перхоти, – возразил более разбиравшийся в юморе Трофимыч.

– Вам, алкашам, виднее. Поэтому – помоги себе сам.

Она вышла за дверь. Передумала. Вернулась и добавила:

– Потому что головой надо, Ваня, – думать. А ты в неё только пьёшь и куришь.

И опять вышла, тем самым дав понять, что её долг в проявлении сочувствия к страждующему выполнен, дальше – сам.

Иван сильно не расстроился, держа в голове застрявшую фразу: «Главное – внимание», которое он уже получил от жены, и пошёл, а если выражаться точнее – пополз в вертикальном положении, «помогать себе» в ближайший ларёк.

Сегодня предстояло привезти материал для крыши, поэтому с работы он отпросился ещё вчера. Так что можно было не опасаться дегустации его токсичных выдохов от начальства. Про реакцию Тамары он предпочёл пока не думать, потому что эту реакцию он хорошо знал, а тяжёлые мысли могли только вывести из равновесия и навредить его и так не лёгкому шаткому состоянию. Ехать за материалом для крыши договорились в обед, а до обеда было время, чтобы привести себя в порядок.

Тамару уже начало беспокоить внезапно обнаруженное отсутствие Ивана, когда в открывшейся калитке показался оживший Трофимыч. Его походка была слишком идеальна для абсолютно трезвого человека.

– Успел всё-таки выпить, – констатировала изучившая мужа вдоль и поперёк Тамара.

– Ни в коем случае, Томочка. Сейчас же ехать надо. Я же всё понимаю. Я же не совсем осёл.

– Очень в этом сомневаюсь, – начала было Тома, но внезапно остановила поток красноречия.

Чтобы тебе поверили, важна невозмутимость и уверенность в своей правоте, хотя бы и показная. Трофимыч знал это и держался, как мог. Но об этом знала и жена – вечная обличительница мужа, выданная ему вместо совести и не дававшая ему покоя в самые неподходящие моменты. Поэтому обмануть Тому ему и в этот раз не удалось. Но он сделал вид, что – удалось и быстро удалился, не дожидаясь её дальнейших комментариев. Тамара сделала такой же вид, потому что – «да ну его вместе с этими его хитростями… Побережём нервы для более серьёзной его пакости». И ушла по своим бесконечным домашним делам.

Вовремя пришедшие Вадик и Русик окончательно разрядили атмосферу на себя.

– Как настрой, молодёжь? – комсомольски приветствовал их пободревший Трофимыч.

– Всё отлично, дядь Вань, – синхронизировали свою интонацию с интонацией Трофимыча Вадик и Русик, хотя, в отличие от него, у них поводов для этого не было.

В поездку Русик и Вадик отправились внешне преобразившись. Русик надел парадную спортивку, Вадик предпочёл более культурно оправданные по его мнению для выезда в город джинсы с футболкой. И они развлекались тем, что поддевали один другого на тему нарядов, ожидая во дворе замешкавшегося Трофимыча, нафаршировывавшего в это время внутренние карманы специально надетой для этого многокарманной кофты купюрами. Вадик, когда-то давно два года учившийся в городе, авторитетно заявлял Русику, имея в виду его спортивную униформу:

– Ну ты колхоз.

Русик не обижался, не считая Вадика достаточно развитым, чтобы критиковать его, Русика, вкус. Просто спокойно оглядывал себя и улыбаясь резюмировал:

– А где живём? У села своя мода. Не нами придумана, не нам и отменять.

Вадик вроде и соглашался, но не мог смолчать:

– Эх ты, провинция.

Но Русик не уступал:

– Ну знаешь ли, когда-то и Москва была провинцией.

Препирательства продолжались в том же духе, хотя без особого энтузиазма.

Помолчали. Но видя, что Трофимыч всё не появлялся, а долго стоять в тишине не хотелось, Русик решил развлечься, ответно прицепившись к Вадику:

– И вот почему у нас люди так уверены, что могут спокойно выражать своё мнение по любому не касающемуся их поводу? Что за беспардонность такая? Наш человек, если даже сразу прямо не скажет тебе своё мнение о выбранном тобой стиле, так не удержится и задаст тебе всё-таки наводящий на это вопрос. Ну в крайнем случае, каким-нибудь непослушным нервом лицевым обязательно выдаст своё мнение о твоём наряде. То ли дело в Европе. Там реакция будет всегда совершенно иной. Доброжелательной, что-ли. Хоть эксперимент проводи – оденься, например, как-нибудь наиболее несуразно и до невозможности по-уродски. И они будут тебе улыбаться не смотря ни на что.

Вадик подхватил его мысль, но вдруг развернул её совершенно в другом направлении:

– Ну это, как раз-таки, не потому, что ему нравишься ты, или твой образ, или твоя свобода выбора. А потому что по закону он должен быть толерантным, иначе – тюрьма или штраф невероятных размеров. Лицемеры, одним словом. Но даже лицемерие у них не настоящее, не добровольное, а вынужденное, по закону. И это не в совке ходили строем, как любят утверждать люди, не жившее тогда, но имеющее своё неподтверждённое ничем мнение, а именно в Европе. Попробуй, пойди против течения и получишь все прелести мнимой свободы. И они даже не пробуют, потому что – себе дороже. А со стороны выглядит – как взаимное согласие и счастье. Это же роботы с програмкой внутри. Или, например, попроси у него что-нибудь и он искренне удивился и посмотрит на тебя, как на идиота. Он даже не воспримет просьбы, не понимая почему он должен тебе это давать? Но заботливо объяснить тебе: «Я плачу налоги и ты, друг, можешь обратиться за помощью к государству». Из него всеми способами выживают чувство сострадания и милосердия. И у него больше не остаётся такой функции. Ну не без исключений, конечно.

Наконец, утомивший всех ожидавших его Трофимыч решил, что затаренных им купюр на покупку хватит и решительно пошёл на выход. Он показался во дворе, окинул взглядом отряд и отдал команду:

– Ну-с вперёд, на остановку!

Трофимыч в жизни не испытывал благоговения перед авто и их владельцами, что делало его свободным от предрассудков человеком в его собственных глазах. Но это же, в противовес его мнению, служило дополнительным пожизненным аргументом Тамары в её нападках на мужа в нужный момент: «Все нормальные люди давно взяли кредиты и забыли про пешие туры. Одна я, как пожизненный ишак, таскаю поклажу на себе». И она склоняла в разных категориях свою трагическую долю перед непробиваемым Иваном, хотя точно знала, что уже никогда не осуществится её мечта – сбросить когда-нибудь поклажу в багажник.

Но, не смотря на все аргументы «за», езду на личном транспорте Трофимыч презирал, не признавая с молодости и не выражая солидарность по этому вопросу с абсолютным большинством обывателей. И мнение окружающих по этому поводу его вообще не интересовало. Наличие машины ущемляло бы его свободу. Нормальные люди, как их называла Тамара, брали на машины кредиты, а ему и даром не нужен был ещё и этот ограничитель его пьющей индивидуальности. Он в этом смысле был старшим братом по разуму Вадика, если не принимать во внимание так любимый Вадиком велосипед.

Русик тоже был в некотором роде их последователем, но у него просто не было нужного количества денег для достойной его машины, а «покупать всякий хлам – это вообще последнее дело», поэтому все они дружно вышли за калитку и потопали по направлению к остановке общественного транспорта.

Но Трофимычу сегодня фортило и они всё-таки укатили на презираемом ими транспорте, оседлав машину так вовремя проезжавшего мимо соседа, вызвавшегося подбросить их до автобуса. Трофимыч, с утра успевший перенастроиться на благожелательный лад увидел и в этом хороший знак, сопутствующий успеху всего задуманного им предприятия. Вадик и Русик, не страдавшие таким оптимизмом после вчерашних посиделок, увидели в этом только возможность не тащиться до остановки пешком, учитывая, что день выдался особенно жарким, как впрочем и все предыдущие дни этой жаркой весны.

Пока ждали автобус, молодёжь вела бессмысленные разговоры ни о чём.

– Надеюсь дождя не будет, – открыл тему для дискуссии Иван, наполняя их разговор смыслом и намекая на незащищённый обескрышенный дом. Молодые люди намёка не поняли и бесстыже остались на своей бессмысленной волне.

– А я вот дождя не боюсь, – сказал лысый Русик, находивший повод для гордости в мелочах, так как больше ему по большому счёту и гордиться было нечем.

– А у тебя и нет повода переживать. Твою причёску уже ничем не испортить. Даже если этот дождь – какой-нибудь химический, – сострил неугомонный сегодня Вадик.

– Моя причёска хоть и покинула меня, но по крайней мере не отпугивает людей, как твоя дизайнерская, – продолжил развивать парикмахерскую мысль Русик. Он рисковал нарваться на активное недовольство креативно во все стороны асимметрично подстриженного Вадика, так как Вадика подстригала жена. Этим он чрезвычайно гордился, находя себя очень предприимчивым, заставив обезволенную и обессиленную от его наглости жену обзавестись двумя десятками профессий, не забывая при этом ещё и зарабатывать деньги на официальной работе. «Должны же мы как-то прокормить всю эту нашу ораву» и «не мне же одному ишачить на весь этот табор» – аргументировал он жене, а про себя цинично добавлял: «никуда ты не денешься».

Автобус подъехал вовремя. Они радостно загрузились, моментально забыв о возникших было разногласиях и укатили, не оставив конфликту ни малейшего шанса. Через двадцать минут планомерной тряски автобус, поглотивший их в переполненное чрево, выплюнул их на остановке «Строительный рынок», расположенной на диаметрально противоположной стороне от входа на рынок. Они смиренно потопали по раскалённому тротуару, тянувшемуся вдоль металлического забора, огибавшего рынок по периметру.

Это был тот час весенней жары, когда даже деревья почти перестают отбрасывать тень и солнечный свет заполняет собой всё свободное пространство. Всё кажется неподвижным. Но шевеления всё же были заметны наблюдательному зрителю. Торговцы разнообразной нужной мелочёвкой, мамаши с колясками, мужчины неизвестного назначения на газонах – всё по миллиметру двигалось, преследуя редкую тень, перемещающуюся в сторону восхода. В этой неспешной «суете» шагали, раздражая окружающих, слишком подвижные для создавшейся среды, Русик, Вадик и Трофимыч.

Трофимычу было скучно идти просто так. После нудной поездки ему нужен был хоть какой-нибудь эмоциональный всплеск и он вдруг взял на абордаж спонтанный лотерейный лоток с собравшимися около него праздношатающимися гражданами. Его вдруг посетил приступ человеколюбия и сострадания и потянуло на проповедь ради справедливости и правды. Внезапно ему захотелось объяснить хотя бы паре на его взгляд слабохарактерных и не очень умных участников подобного рода розыгрышей, что они сильно ошибаются, вступая в такие игры с огнём, что силы не равны, соперник снимет с них последние штаны и что – мафия непобедима. К чему он и приступил, не замечая раскрывших от удивления рты Вадика и Русика. Он шёл на откровенный риск, хотя и сам вполне не осозновал зачем он это делает, цепляя разного рода околокриминальные коммерческие структуры. Но его было уже не остановить. Вдобавок к пробудившемуся гуманизму, Ивану захотелось радости и веселья и желательно всеобщего. К тому же он успел с утра принять и не был в состоянии до конца оценить опасность. Поэтому смело декламировал это, мысленно взгромоздя себя на почётную трибуну справедливости.

– Товарищи, не поддавайтесь на провокации продавцов лотерейных билетов, – вступил он уже в открытое противодействие с опешившим от его наглости продавцом лотереи, но вдруг заметил решительные взгляды крепких ребят, как бы случайно прохаживающихся около лотерейного лотка, и, вовремя спохватившись, правильно оценив шансы и вдруг осознав последствия, поменял направление мысли:

– Они хотят утопить вас в роскоши! Одновременно с ним, перехватив эти недружественные взгляды и инициативу, бдительные Вадик и Русик подхватили Трофимыча под руки с обеих сторон и поспешно удалились, унося ноги и Трофимыча в неизвестном направлении. Всё произошло стремительно и разомлевшие на жаре крепкие лотерейные деятели поленились преследовать странноватого неадекватного дядю. В общем для Трофимыча всё прошло благополучно – он получил свою дозу адреналина, не заплатив за это ни рублём, ни предполагаемыми увечьями.

Зайдя за поворот, Русик освободил пленного и многозначительно посмотрел на него. Это был максимум, на который он мог позволить себе пойти по отношению к заметно постаревшему за эти пару минут Трофимычу. Вадик был солидарен с Русиком.

– Ну вы, дядя Ваня, даёте, – процедил сквозь зубы Русик. – Это же известные на всю округу отморозки. Чем думаете вообще?

Вадик полностью его поддерживал:

– Вот-вот.

Трофимыч понял, что сейчас самое время признать свою вину.

– Да сам не знаю, что меня сподвигло. Думаю, что всё-таки жара.

– Ну ладно. Пусть будет так, – не захотел продолжать пустые разборки Русик.

– Жара, так жара, – согласился Вадик.

И Трофимыч, видя лояльность ребят к его неадекватным выпадам, решил наугад предложить, надеясь, что двинул мысль в правильном направлении:

– Ну вот теперь, когда мы на свободе и никто нам больше не угрожает, рискую обрадовать вас – а может по пивку? Здесь в двух метрах есть приличная забегаловка…

И он с надеждой простёр к ним преданный взгляд. Он, конечно, был независимый от них человек, но нельзя было не учитывать Тамару и откровенной симпатии ребят именно к ней, а не к нему, как хозяину всего мероприятия, что крайне его удивляло и где-то даже задевало и расстраивало. Они могли сдать его жене со всеми его хитромудрыми потрохами и всей этой дебильной лотерейной историей, поэтому он ждал их вердикта, внутренне съёжившись и мысленно представляя Томину реакцию на этот его экспромт. А этот подкуп мог бы гарантировать его безопасность. Да и его самого пиво тоже манило.

– А почему бы и нет, – согласились ребята, мучимые жарой, жаждой, остатками похмелья и вообще всеми теми причинами, которые сподвигают людей пить холодное пиво в жару.

Трофимыч тут же сориентировался и полуинтимным тоном поинтересовался:

– Ну я надеюсь, что вся эта история с моим ораторским провалом не дойдёт до тёти Томы?

Ребята заверили:

– Дядь Вань, за кого вы нас принимаете?

Понимание было достигнуто.

Спустя полчаса они пободревшие и подобревшие подошли к воротам рынка. Теперь покупать им было гораздо веселее и интереснее, чем полчаса назад. Материал для крыши выбрался и загрузился практически сам, они только немного помогли. Ну по крайней мере так им показалось после пивного перерыва. Домой они летели практически на крыльях, удивляясь сами себе, как они легко сумели обставить столь ответственное дело.

К дому Трофимыч подъезжал с таким выражением лица, как будто он был участником свадебного кортежа. Торжественность и важность отражались в каждой складке его хоть и немногочисленных, но выдающихся морщин. Ребята тоже были довольны, глядя на победоносного Трофимыча.

Разгрузка материалов опять-таки была бы серой, если бы не Трофимыч, умевший придать любому процессу радужную гамму придурошности. Он, лишённый на работе руководственного зкстаза, в собственном дворе выкладывался полностью. Да и вообще, гораздо приятнее и легче водить руками, разгребая воздух, вместо того, чтобы разгребать проблемы или что-то весомое и материальное. Судя по его жестикуляции, складывалось полное ощущение, что он закончил в молодости курсы симафорщиков, сопряжённые по какой-то неведомой никому логике с кружком художественного свиста. Трофимыч бессовестно давил на разгружающих катком своей убеждённости в правильности своих действий. Напор был тот же. Даже водитель грузовика, не имевший никакого отношения к разгрузке, попал под влияние Трофимыча и чуть было не ринулся на его бесприкословный зов, чтобы вдруг выполнить прозвучавшую бескомпромиссно очередную команду Трофимыча. Но вовремя спохватился, успел прийти в себя, сдержал не свойственный ему и ничем не оправдывающий себя порыв и удержал себя в кабине машины.

Гурьев, как самый активный из присутствующих, практически не переставая бегал от грузовика до дома, но без груза, очень сопереживал перетаскивающим профильные листы ребятам и был единственный, кто рассёк себе ладонь металлическим листом, хотя в разгрузке принимал исключительно устное участие.

– Странно, что не язык, – естественно откомментировала Тамара.

– Ну надо было ближе встать. Что – ж ты так? – смог парировать Гурьев, потому что действительно, хоть и странно, – его язык не был задет, что позволяло ему привычно переводить стрелы своей неродивости на жену. Как человек с ярко выраженным самолюбием, он остро ощущал малейшее принижение его способностей и преуменьшение доли его участия в общем деле.

Тамара весьма тщательно и как-то слишком щедро обработала рану, как казалось Гурьеву и как представила Тамара, – ядовитым раствором. Единство мыслей вообще и в этом вопросе в частности было отличительной чертой супругов. После чего Тома затянула его руку бинтом со словами:

– И всё-таки жаль, что не язык.

Иван сдержался и не стал уточнять чей именно язык нуждался в лечении, потому что забота, хоть и приправленная язвительными замечаниями, всё же – редка в нашей жизни и надо её ценить и терпеть молча.

Из застулий первых двух вечеров, логично вытекло застулье третьего вечера. А учитывая рану Трофимыча, обеззараживание организма становилось неизбежным, в чём Тома даже не сомневалась. И её, уже смотревшую на это неспокойным взглядом многолетней жены, успокаивал только тот факт, что размеры их дома, а значит и крыши над ним крайне ограничены и не выходят за рамки приличия, соответствующие скудной экономике их маленькой страны. А следовательно, ремонт не бесконечен и продлится недолго и, вероятно, уже подходит к стадии завершения и наконец прекратятся эти алкогольные вечера. И, возможно, удастся обойтись без похмельного нытья Трофимыча и традиционных капельниц, могущих последовать за таким напряжённым графиком ежедневного употребления всяческого зелья. И, следовательно, их скромный дом однозначно имел свои плюсы, – вывела оптимистичная Тамара.

Воодушевлённый наступившим вечером, Трофимыч влетел в кухню с оригинальным предложением к жене:

– Томочка, мы с пацанами немного посидим. Сообрази что-нибудь по-быстрому.

Томочке, в отличие от мужа, не страдавшей излишним оптимизмом в отношении их заседаний, уже поднадоел этот пир. Она ответила без намёков и смягчающих фраз:

– По быстрому? Я что опять должна лепить из навоза конфеты?

Трофимыч постарался сгладить назревающий конфликт подобием юмора:

– Да, конфеты из навоза это… это… Наверное, это не то, что нам сейчас нужно. Нет, это точно не наш вариант. Нам бы что-то посъедобней.

Тамара сообразила что-то посъедобней и довольный Трофимыч, в знак благодарности, даже взял на себя роль официанта, а именно – самостоятельно вынес пару тарелок с закуской и остальную тару во двор.

Посидели сегодня не долго. День был насыщен разнообразием, от которого к вечеру у них не сговариваясь трещали головы. Выпили не много. Перекинулись для порядка немногочисленными фразами ни о чём, чтобы не сидеть молча, но и чтобы вдруг не спровоцировать длительных диалогов, а тем более не вступить в никому не нужную сейчас дискуссии, потянувшую бы за собой какой-нибудь горячий бесконечный и бесполезный спор. Этим можно развлекать себя, когда у тебя масса энергии, свободного времени и лёгкость мыслей. Сейчас у них не наблюдалось ни первого и ни второго, а с третьим вообще были постоянные трудности. Вадик и Русик перемигнулись, правильно поняв друг друга. После чего Вадик поблагодарил гостеприимных хозяев и заверил, что расставание будет не долгим, максимум – до завтра, надеясь, что хозяева не обидятся на них за столь быстрый уход.

И завершил:

– В общем вынуждены вас покинуть.

Русик перевёл эту витиеватость на общедоступный язык:

– Ну всё, дядь Вань. Мы полетели.

Дядя Ваня отнюдь не возражал.

Четверг

А с утра опять продолжились их полёты вдоль стен дома Трофимыча, повторяя предыдущие дни, только с обратными действиями. Теперь они втаскивали металлические профильные листы, закамуфлированные под черепицу, и, пока те не успевали раскалиться до сверхвысоких температур под палящим солнцем, приколачивали их к стропилам.

Периодически во двор выходила контролёр Тома и искренне и щедро восторгалась быстротой их действий и красотой получаемого результата. Уже раз десятый она стандартно выдавала:

– Какие же вы, мальчики, молодцы. Прям не налюбуюсь.

В очередной раз, зайдя в дом, она наткнулась на прогноз погоды, так подло подсунутый ей составителем программы телепередач именно в разгар её радости. Прогноз был неутешительный – как говорят медработники. Синоптики предвещали дожди в ближайшие дни, но не уточняли насколько ближайшие. «Вот это новость! Кто бы мог подумать? Дожди – весной!» – автоматически перебирала Тамара саркастические фразы, всплывающие в мозгах самостоятельно и как бы параллельно основному направлению мыслей – что делать, если вдруг внезапно ливанёт на ненакрытую ещё часть дома. Тома встревоженно смотрела на потолок, переводила взгляд в ту сторону дома, куда ещё не добрались расторопные Русик и Вадик, пожимала плечами и искала выход. Совещаться с Трофимычем не имело смысла вообще. Ей даже не приходило это в голову, исходя из многолетнего опыта его реакций на подобные совещания. Он мог выдать исключительно две реакции – безразличие («ой, перестань ты паниковать раньше времени») или категоричную самоуверенность («да не будет никакого дождя, вот увидишь»). Обе эти реакции ей были совершенно ни к чему. Помучившись и поколебавшись некоторое время она нерешительно пошла во двор. Для начала, как того требовали правила приличия, она стандартно выдала:

– Какие же вы, мальчики, молодцы. Прям не налюбуюсь.

Немного помолчала, собираясь с мыслями и заглушая совесть, почти раздумала продолжать и уже собиралась уйти, но всё-таки решилась и добавила:

– Вы бы поторопились. А то вдруг дождь…

На лице её сейчас была глупейшая и раболепнейшая полуулыбка – полукрик души. Её ломало от противоречий, но выбора у неё не было. Запыхавшихся и вымотанных этими гонками на жаре мальчиков ей хоть и было искренне жалко, но дом, пока ещё не защищённый от капризов погоды, было жальче – он всё-таки стоил денег.

Необидчивые и благодушно расположенные к Томе после её щедрых комплиментов и похвал Вадик и Русик бодро уверили, что ей совершенно не о чем волноваться, так как по всем приметам дождей не будет всю ближайшую неделю, а работы осталось всего-то на день – два. Тома опять собралась было уходить, но опять всё-таки решилась уточнить:

– А что за приметы такие, интересно?

Вадик добродушно объяснил. Эти приметы им обычно сообщали старейшины села, а именно – пара местных алкашей, у которых нервная система, расшатанная за долгие годы активного употребления спиртного, остро реагировала на любые приближения атмосферных колебаний. Информация, по их словам, была стопроцентной. Успокоенная Тома ушла в дом, где остановилась у телевизора и начала переключать каналы в поисках чего-нибудь жизнеутверждающего. Она притормозила на одном из каналов, по которому как раз показывали прогноз погоды. Осадков действительно не ожидалось, а прогнозировалась солнечная безветренная погода на длительный период. Тома окончательно успокоилась.

– Вы там хоть бы договаривались между собой, что-ли. Ну разве кому-нибудь из вас можно верить? – компетентно возразила экрану уже разбирающаяся в тонкостях ТВ Тамара.

Исторически сложившееся враньё синоптиков накладывалось в данном случае на коммерческое враньё телевизионщиков, живущих в поисках сенсаций даже в каждом малейшем дуновении ветра, усиливая неприятный эффект от всего этого фальшивого тандема. Жить в этом вранье без перерывов было крайне сложно. Душа Томы требовала чистоты, искренности и правды. Она выключила подлый телевизор и направилась к книжному шкафу, взяла с полки Библию, пересекла комнату, погрузилась в кресло и растворилась в истине.

К концу рабочего дня в калитке привычно нарисовался Трофимыч, чтобы «развращать рабочую молдёжь своими пьяными идеями» – именно так обрисовала Тамара цель его ежедневного появления во дворе. Иван согласился на такую трактовку без особых колебаний:

– Да, Томочка, именно для этого я и пришёл, – и весело продолжил, – и раз все уже в курсе цели моего визита, то предлагаю приступить без голосования.

Что они с радостью и сделали. Тамара неподвижно постояла во дворе, ошарашенно наблюдая картину такого их согласия и единства и молча хлопая глазами на такую чрезвычайную наглость. Она до такой степени обомлела, что не нашла подходящих для этого случая необходимой силы слов, а говорить что-то легковесное ей не хотелось и через минуту ушла, чтобы до конца их посиделок уже не показываться. Они сознательно не заметили её демонстративного протеста, чтобы не портить момент и приступили к возлияниям, воспользовавшись её молчанием, как знаком согласия. И беседа полилась под журчание водки и писк комаров.

Странным образом порой появляется прозрение в пьяных диалогах даже тех людей, которые не особенно склонны к философии, логическим умозаключениям и не обладают пророческим даром. Гурьев философствовать не любил, но периодически делал это, невзирая на желания слушателей, и считая, что без этого окружающие не обойдутся. Чаще всего его окружала жена, которая, мягко говоря, не ценила в нём мыслителя, поэтому при ней он чаще молчал и его философия редко выходила наружу. Но иногда, при наличие нужного коллектива, это всё-таки происходило и при выходе её направление было сложно определить, до того самого момента, пока не возникал конечный вывод, заставлявший удивиться и порой даже вводивший в ступор самого Гурьева. Вот и сегодня, приступая к рассуждениям, Трофимыч не имел представления куда они выведут. Тем более, что даже тема пока была не вполне ясна и беседа ещё не сложилась, зато сложилось окружение, готовое поддержать любой бред, принимающий разумную и различимую форму при достаточной дозе принятого алкоголя.

Вечерний диалог, начинавшийся, как всегда с безобидных, никому не интересных фраз, имеет обыкновение обретать остроту по мере убывания алкоголя в бутылке. Обратная пропорциональность процесса не линейна и набирает обороты с ускорением. Тема для разговора возникла, как это часто бывает, из поисков повода выпить. Потому что любую пьянку всё же нужно хоть как-то оправдать, хотя бы просто для себя. Помогло радио с его программой, содержащей неисчерпаемые запасы праздников и поводов. Русик, любивший слушать его по утрам, порылся в дебрях памяти в поисках подходящего события с легковесной усмешкой, но вдруг, обнаружив что-то, поменял выражение лица на соответствующее и произнёс трагически:

– Сегодня Данила Багров погиб.

Но так как тостующий не имел должного навыка, невесёлый факт всё-же прозвучал из его уст, как – «Поехали».

– Ну, помянем, – подхватил Трофимыч, нисколько не смущаясь поминать вымышленного персонажа.

Они ритуально произнесли, как им казалось, логичные в такой момент фразы:

– Молодой такой, жить бы ещё да жить.

– Да-а-а, странная, нелепая и несвоевременная смерть.

Выпили, сморщившись, как-будто прониклись чужой бедой, – благо дешёвая водка чрезвычайно способствовала подходящей к ситуации мимике.

И началось… После упоминания ярких моментов из разных киношедевров, естественно, вспомнился и национальный вопрос, так демонстративно выставленный в известной картине. И, конечно, не обошлось без растиражированной всеобщеизвестной фразы: «Не брат ты мне, … (продолжение фразы автором опускается в связи с категорическим несогласием с таковой). Гурьев особенно выразительно отмечал именно размах цитирования:

– Ведь из каждой же подворотни раздавалось…

– Время такое было, дядь Вань, странное, – поддерживал диалог, как умел, несильный в формулировках и в целом неразговорчивый, Вадик.

Фраза носилась по многомиллионной стране годами. Неудобная цитата до сих пор заставляет краснеть и ставить в неудобное положение тысячи граждан. А тем более тогда она получила слишком большой масштаб распространения. Возмущение, обида и жажда отмщения у горцев трансформировались в устно выраженный многоголосый протест. Недовольные голоса вошли в резонанс, раскачав амплитуду звуковой волны до максимума. Резонанс голосов долетел до гор в нужный для детей гор момент, расшатав заснеженные вершины, откликнувшиеся на зов родных голосов своих детей. Лавина сошла. Как и этот внезапный вышеописанный художественно наполненный поток слов сошёл с уст Трофимыча, вызвав удивление даже у него самого.

– Ничего не утверждаю, но совпадение исключительное и моё умозаключение имеет право существовать, как версия, – сделал неожиданно правильный вывод Гурьев.

Напитанный алкоголем мозг собеседников, запаниковав от таких выводов, выдал:

– Да, за базаром надо следить. Причём всегда. Иначе всем нам тут писец.

– Да и вообще всем бы надо помнить, что слова – это не просто так – звук: сказал и забыл. Это всегда аргумент – за или против тебя. Сама природа громко высказалась против национализма, намекая людям на то, что если долго провоцировать, то и камни могут заговорить. И попробуй тогда увернись, кем бы ты ни был.

Изрядно подвыпивший Трофимыч, в отличие от осмотрительно трезвого Трофимыча, был не из трусливых. Он многозначительно вздохнул и решил пойти дальше в своих смелых исследованиях и умозаключениях – а вдруг ещё какие-нибудь интересные и неожиданные выводы обозначаться и обратился к Русику: