Во мне течёт Волга

Вступление: Ты ушел, но остался дыханием

Ты ушёл, но остался дыханием

В этих песнях, что включает твоя душа.

Я была твоей весной и бессонницей

В эти прекрасные 24 дня.

Было все: и любовь, и бессмысленность,

И как будто бы навсегда.

И сейчас, на границе прощания,

Я пытаюсь жить – так отчаянно, без тебя.

Я не искала любви, я боялась ее, у меня была жизнь, работа, дочь, маркетинг и магия. А он не искал жизни, он просто больше не знал, как жить: у него было 14 лет войны, ПТСР, страх тишины, и невыносимая гражданская жизнь, в которой все казалось фальшивым.

Мы встретились, как будто случайно, всего на 24 дня, или на целых 24 дня. Но души никогда не ошибаются.

Это книга не про смерть, хотя она в ней тоже есть, она дышит между строк. Она про любовь, которая вышла за пределы времени, логики, жизни и тела. Это диалог двух душ, одна из которых осталась здесь, а вторая ушла, но продолжает звать через ветер, музыку и послания.

Он разговаривает со мной через песни.

Он приходит, когда я кашляю, и не могу вдохнуть.

Он рядом, когда мир рушится, и я больше не хочу, чтобы кто-то жил, если не живет он.

Во мне течет Волга, она не про реку, она про него, про нашу историю.

Про солдата, который не получил помощь, играл со смертью и проиграл, про женщину, которая всегда боялась близости, а потом узнала, каково это, когда души узнают и невозможно отказаться друг от друга, про то, что просить о помощи – это тоже мужество, про то, что даже краткий миг любви может изменить все, про то, как важно не отрекаться от боли, потому что в ней есть правда.

Это письмо в вечность, и, если ты читаешь эти строки, значит ты готов услышать.

Глава 1: Весна, которой не должно было быть

Мы встретились случайно, я просто хотела поесть ребрышек после длинного дня, а он поговорить. Тогда в глубине души я думала о том, что хорошо было бы однажды встретить мужчину, которого я смогу полюбить, но не искала этого, не ждала кого-то, кто мог бы остаться рядом. Это как когда ты думаешь о том, что хорошо было бы что-то сделать, но по непонятым (или понятым) причинам откладываешь это на потом.

Он переживал свой развод и просто хотел почувствовать, что кому-то есть до него дело. Не ради отношений, не ради новых планов, а просто, чтобы хоть кто-то посмотрел в глаза и остался, просто был рядом. Иногда самое большое одиночество – это не быть одному, а жить с ощущением, что никому больше не важно, как ты на самом деле. И он всегда окружал себя людьми, музыкой, чтобы просто не слышать рой мыслей в голове, и ему удавалось обводить людей вокруг пальца, потому что многие думали о том, что у него все хорошо.

В этой встрече не было расчета, только человеческая усталость и пара случайных совпадений. И ведь как это чертовски важно для каждого из нас знать, что кому-то есть до тебя дело, что кому-то не все равно, как ты спишь, как дышишь, как улыбаешься, как замолкаешь. Быть важным не потому что ты нужен, не потому что полезен, не потому что тебе обязаны, а просто потому что ты есть, потому что твое присутствие уже причина для чьей-то нежности.

Мы встретились 17 мая, ровно через год после его тяжелого ранения в Волчанске, где танковый снаряд, который разбил ему левую коленную чашку, разорвал бедро, прожёг бронежилет и вошел в спину. Один из осколков прошел через ключицу навылет, и он выжил и называл это своим вторым рождением.

В тот день я шутила, говорила, что наша встреча – это знак, возможность действительно начать жить, а может и не очень шутила, ведь спустя полчаса после того, как мы встретились внутри меня, появилось и росло странное неопределимое желание, чтобы он коснулся меня, моей кожи, хотелось узнать, как он целуется.

В нем было что-то очень родное, что я увидела под маской весельчака и брутального парня, он был собой, улыбался с немного грустными глазами, с взъерошенными волосами в разные стороны, белой майке и татуировками на груди. Невозможно обаятельный, харизматичный и прямолинейный, конечно, когда дело касается не его чувств и не его боли.

Мы говорили о смерти и жизни, о детях, которые есть и которых не было, о рунах и магии, но между словами проскакивала странная, неуместная нежность. Он спросил не ведьма ли я, и почему-то я, рассмеявшись, сказала нет.

Эта ночь взорвалась фейерверками страсти, безумия, нежности, желания изучать и обещаниями. О, эти чертовы обещания, которые мы дали друг другу сразу имели последствия, но об этом позже. Он шептал, что я его, а он мой, и в этот момент мы оба будто на секунду перестали бояться и прятаться, и просто позволили себе быть, дышать, касаться, говорить. И это ощущение, что тебе можно быть настоящим, уязвимым, живым слишком опасное и слишком притягательное, чтобы его можно было отпустить и слишком страшное, чтобы его просто и легко впустить в свою жизнь.

На утро я поняла, что уже влюбилась, но мой мозг пытался сопротивляться, шептал, что это невозможно, что так не бывает. А через сутки, когда он сказал, что влюбляется тоже, я поняла, что пропала, потому что иногда все, что нам нужно быть важным для кого-то другого, дарить нежность и получать её обратно. Не из вежливости, не из влюбленности, не из желания что-то получить взамен, а понимать, что ты важен в своей простой, сырой, настоящей уязвимости. Это слишком редко случается в жизни, и когда происходит уже невозможно сделать вид, что это ничего не значит.

Он был солдатом, которого научили выживать, но не научили жить. Его учили стрелять, защищать, терпеть боль, идти вперед, когда тело кричит «хватит», и молчать, когда душа уже не выдерживает. Учили быть сильным, собранным, быстрым, но никто не учил его просыпаться в тишине без тревоги, засыпать без страха и жить без необходимости постоянно держать руку на спусковом крючке, хотя бы внутреннем.

А я была женщиной, которая умела работать, заботиться, строить системы в бизнесе и помогать другими справляться с их хаосом, но каждый раз, когда возникала угроза близости, внутренний голос шептал, что это опасно. Я умела контролировать, но не умела сдаваться в чувства, мне казалось, что если я откроюсь, то обязательно разрушусь.

Он боялся гражданской жизни, а я любви. Он жил в звуках взрывов и в перегрузке тела, я в мыслях, анализе и вечной борьбе за контроль. Но мы встретились как два мира, уставших, но отчаянно нуждающихся в том, чтобы их слышали и чувствовали. Он дал мне возможность почувствовать, что я могу быть слабой и желанной, любимой просто так без заслуг, без постоянного доказательства своей ценности, что мое тело – это источник удовольствия, жизни, близости. А я ему то, что давно отняла война – тепло и любовь, которые не требовали доказательств. Я была его маленьким укрытием, в котором он мог дышать и жить, он клал мою руку на свою грудь и шептал, что пока я рядом его сердце бьется.

Мы пытались не строить планов, но в самую первую встречу он сказал, что хочет познакомить меня со своей сестрой и рассказывал про нее очень много, и с самой первой встречи звал поехать с ним в Городец. Мы просто были в прошлом, настоящем и будущем, как будто на краю чего-то очень важного.

Эта весна не должна была случиться, по всем расчетам, по страхам, по нашему прошлому – ей не было места. Но она пришла, неожиданная, глубокая, теплая. Как прощение, как исцеление. Я стала его весной – поздней, редкой, странной, весной, в которой можно было оттаять, хотя бы на время.

И все это длилось всего 24 дня. Или, может быть, вечность.

Глава 2: По ту сторону маски

С самого начала я видела его насквозь. За всем этим мужеством, за опытом войны, за привычными фразами про силу и контроль – там жил ребенок, который очень хотел, чтобы его просто любили, там жил мужчина, который хотел любить и чувствовать себя целостным.

Он прятался за привычную маску иронию, цинизм, показную невозмутимость, мог легко шутить про смерть, про предательства других, но в его глазах жила усталость, он говорил, что не понимает, как жить здесь, что после фронта все кажется бессмысленным. Я видела, как в нем борются два полюса, он хотел жить и не знал зачем – и называл это биполяркой, а я все никак не могла понять, что он имел в виду.

И несмотря на тотальное совпадение тел, когда каждое прикосновение будто касается самой сути души, пробегает электричеством по позвоночнику, вызывает мурашки и взрывает тело волнами желания, он меня очень боялся. Это было почти мистическое слияние, когда мы занимались любовью, уже было невозможно понять, где заканчиваюсь я и начинается он, это было не просто про тела, а про души, которые узнали друг друга.

Но именно из-за этой глубины он боялся меня, не как человека, а самого факта возможной близости, потому что со мной он не мог страдать привычно. С другими можно было дистанцироваться, спрятаться за ролью солдата, который слишком весел, чтобы его действительно что-то тревожило, но со мной нет, здесь нужно было сдаться, довериться, жить.

А жить было страшнее, чем умирать, потому что жить означало чувствовать, позволить себе быть уязвимым, позволить себе быть счастливым. А счастье – это всегда риск потери, он знал, что если позволит себе это, то уже не сможет так легко уйти в свою привычную боль, в защиту войны, в одиночество, в привычную броню. Либо он выберет жизнь, либо мы потонем оба в его тени, потому что такие отношения – это не игры, это либо рост, либо разрушение. А он не был уверен, что сможет выдержать этот рост.

Если честно, то мне дико хочется описывать, что мы делали в постели, каждый эксперимент, потому что так отчаянно я боюсь забыть хотя бы кусочек, стереть из памяти ту плотность ощущений, тот жар, ту нежность, ту чистую животную страсть, которая была у нас. Я бы хотела оставить эти сцены навсегда, как капсулы воспоминаний, чтобы в любую секунду можно было снова там оказаться, в его руках, в его дыхании, в его взгляде.

Но, думаю, Волга бы усмехнулся и сказал, что это нужно оставить это нам, он вообще был странно бережен к этим нашим дня и ночам, говорил, что пока мы находимся рядом, пока мы не в этом безумном мире, где полно опасности он может меня защитить. И поэтому я расскажу не о том, как мы сливались телами, а о том, что он попросил меня в первую ночь – не обманывать и не ревновать.

Он так отчаянно боялся своего прошлого, оно преследовало его, цеплялось к нему, как тень, даже здесь, со мной, даже в эти мягкие ночи, где, казалось бы, можно было спрятаться от всего. Он тащил на себе свой опыт, свои разрушенные отношения, свою измененную психику солдата, свои обломки довоенной жизни, и он прекрасно понимал, насколько уязвим сам факт того, что он вообще решился на эту близость со мной.

В нем жила хроническая тревога: а вдруг снова все сломается? А вдруг я уйду? А вдруг предам? А вдруг он сам снова разрушит, как привык? Для него измена – это про то, что тебя предают в тот момент, когда ты наконец позволил себе верить. Он хотел быть свободным в доверии, но не умел, его солдатская психика все время искала угрозу. И в этом его просьба была таким чистым признанием страха: Не разрушь меня, я весь твой.

Наше время было простыми и странно счастливыми, тем самым счастьем, которое не громкое, не вычурное, оно как дыхание просто есть, и ты благодарен уже за само его наличие. Мы не успели сделать большую часть того, что планировали, и именно в этом есть какая-то особая горечь. Ощущение, что что-то важное ускользнуло между пальцами, как вода, когда пытаешься зачерпнуть ее ладонями, и от этого хочется выть.

Мы очень много говорили, обо всем, о детях (моей дочери, его сестре, которую он называл дочкой, и ребенке, который мог бы быть у нас), о прошлом, которое болело у него и от которого я все еще убегала в своих мыслях. Делились историями, воспоминаниями, маленькими сценами из разных жизней, как будто собирали друг про друга пазлы, пытаясь понять, кто мы вообще такие.

Очень много слушали песни, потому что через них ему проще было говорить что-то, он включал песню и говорил вот эта про бывшую жену, а вот эта про тебя, а это про то, что я к тебе чувствую. Песни позволяли ему говорить то, что словами давалось тяжело, через музыку он признавался, боялся, грустил, надеялся. Мы учились читать друг друга между пауз, между аккордов, между вдохов, смотрели друг другу в глаза и наши пальцы были постоянно переплетены.