Мрачная фуга

Размер шрифта: 13

Во внутреннем оформлении использована фотография: © WildlifeWorld / Shutterstock.com

* * *

Когда зарываешь в землю труп, стоит время от времени наведываться на место захоронения и следить, чтобы растения, питающиеся продуктами разложения, не слишком отличались от своих собратьев и не кустились пышным цветом. Привлекут внимание… Придется из года в год заниматься прополкой, если хочешь сохранить жутковатую тайну.

– А ты хочешь? – спрашивал себя тот, кто утрамбовал мертвое тело в небольшую яму, мало напоминающую могилу. – Или плевать? Пусть уже найдут этого гаденыша и закончится история! Затянулась…

И все же продолжал каждое лето пропалывать траву, которая в том самом месте казалась более сочной и густой. Хотя его действительно почти не пугала угроза разоблачения… Мысли об аресте он не допускал – успеет ускользнуть из этого осточертевшего мира, прежде чем на его запястьях защелкнут наручники. На этот случай у него в кармане приготовлен складной нож, которым ничего не стоит полоснуть по сонной артерии, давно прочитал, как это делается. Так что тюрьмы бояться не стоит…

Какой же смысл тогда прятать мертвое тело? Не пора ли похоронить его по-человечески?

И тут он опять начинал спорить с собой:

– Да не стоит он того! Гнилым он был, вот пусть и гниет в яме, как склизкий мусор. Под осиной, как Иуда… Никто по нему не заплачет.

Хотя в последнем уверенности не было. Не хотелось, чтобы кто-то горевал по этому мерзавцу, но ведь у него, по крайней мере, были родители… И как вообще вспоминали убитого вдали от этой потайной ямы, зараставшей с таким энтузиазмом, точно в ней теплилась жизнь?

Каждый из нас в глубине души надеется, что хотя бы один человек будет оплакивать нашу смерть, ощущая холодную пустоту, образовавшуюся в мире, где живут миллиарды других… Но разве они заменят одного-единственного человека, с которым вы по утрам пили кофе, играли в «дурака», выходили на крыльцо послушать пение цикад, обещающих бесконечное лето?

Все обманчиво. Вот и скрытые в зарослях певцы обманули – лето закончилось. Лето жизни… Трава стала блеклой, уже на корню похожей на сено, которое некому собирать, ведь никто уже не держит ни коров, ни лошадей. Они исчезают с лица земли. И мы с тобой однажды исчезнем… Кто нас будет оплакивать?

* * *

«…В ходе осмотра места происшествия, проведенного 21 сентября 2020 года, в рояле, находящемся в концертном зале Детской школы искусств, обнаружен труп собаки. Кобель. В холке 60 см. Окрас: черный. Беспородный. Возбуждено дело по статье 245 УК РФ «Жестокое обращение с животными».

* * *

– Слушай, это же какой-то, блин, дом хоббита! Еще в таком заросшем саду прячется… Так и мерещатся закопанные трупы невинно убиенных… Ты реально собираешься тут жить?

– Перестань, прошу тебя, не нагнетай. Очень милый домик. Даже поэтичный! Такая высокая замшелая крыша с трубой…

– Помяни мое слово, вот под эту крышу хозяин нас и засунет. Внизу-то он сам живет. И будем куковать из окошка.

Поймав пальцами рукав черной куртки, Лиза настойчиво придержала его. Вуди всегда ходил вроде вразвалку, как старый моряк, но быстро, точно его влекла вперед какая-то неудержимая сила, влияния которой Лиза не чувствовала и потому уставала идти рядом с ним. Порой даже казалось: вообще уставала от него… Но всякий раз сама пугалась этой мысли. Что за жизнь без Вуди?!

Находясь в покое, он был расслаблен и даже чуточку вальяжен, хотя в нем не было и следа барства, которое сразу оттолкнуло бы Лизу. Ей нравилось все простое: маленькие городки, заросшие парки, просторная одежда, гречневая каша… И Вуди тоже скорее смахивал на простолюдина, чего, кстати, он ничуть не стеснялся. А Лизе было легче с ним таким, ведь она и сама была из обычной семьи, каких миллионы. Ее родители не были интеллигентами – ни по профессии, ни по душевному складу. Отец работал слесарем на заводе, а отдыхал с бутылкой пива перед телевизором, мама была кладовщицей, которая не прочла ни одной книги, после того как Лиза научилась складывать буквы.

Родители не ожидали, что это занятие так захватит девочку… Все школьные годы она засыпала с книгой в обнимку и, просыпаясь, сразу ныряла в воображаемый мир. Постепенно Лиза начала зарисовывать то, что видела, читая, и это увлекло ее не меньше. Из дома она не выходила без блокнота и карандаша, чтобы делать эскизы, правда, зарисовок с натуры у нее было немного, ей ближе были персонажи, рожденные собственной фантазией.

И ни разу у нее не получился портрет Вуди… Лиза пыталась, но его неправильное и, в общем-то, некрасивое лицо не давалось ей. Выходило что-то похожее, но это был не Вуди.

– Слушай, я уже выяснила: мы сможем пользоваться на первом этаже кухней, душевой и туалетом.

– Ура-ура, победа! – протянул он писклявым голоском. – Хоть ссать из окна не придется!

– Фу! Не люблю, когда ты так говоришь… Считай меня ханжой, но это звучит противно.

– Для художницы ты действительно ханжа.

– А ты циник, как все врачи.

– Я не врач, а фармацевт. Почти. Есть разница. Микстурки не желаете? Есть отличные клизмочки! Цвет выберете сами…

– Да ну тебя! А ставенки ты заметил? Это единственный дом в округе, у которого есть ставни. Такие причудливые… Я его нарисую.

– Ну, ты хоть нашла, чем заняться, а у меня дорога до уника будет все время сжирать. Это же Королёв, блин! Даже не окраина Москвы.

– Сам говорил, что Ваня аж из Подольска ездит в мед… А отсюда до МЦК полчаса на электричке.

– На кой черт мне МЦК? О, кстати! А может, соблазнить Ваньку тоже снять кусок этой мансарды? Там же места до хренища! Человек десять без проблем уместится. Поставим ширмы или какие-нибудь перегородки сварганим. Чего ему мотаться черт знает откуда?

– Ваню? Я думала, мы…

– Что?

Проглотила разочарование: «Ну конечно… Ему и в голову не пришло». Заставила себя улыбнуться:

– Конечно, позови Ваню. Он-то ведь будущий врач? Хозяин уже старенький, всегда может понадобиться помощь медика.

– Какой старенький?! Чуваку еще семидесяти нет, три секунды, как на пенсию вышел.

– Ну. Это, по-твоему, не старенький?

– Ох, черт… Я забываю, что тебе всего восемнадцать. С высоты моих двадцати трех этот дед еще вполне. Стой, что это у тебя? – Он провел твердым пальцем возле уголка ее рта.

Лиза уже вытаскивала телефон, чтобы взглянуть на себя:

– Что там? Испачкалась?

– Да у тебя молоко на губах не обсохло!

– Ах ты гад! – Старый телефон скользнул обратно в холщовую сумку, набитую новыми красками и кистями. – Ну что ты ржешь?! По-твоему, это смешно?

– Ты смешная! Шейка тоненькая, а лицо круглое. Как леденец на палочке. Так и хочется облизать… Поэтому тебя зовут Лизой?

– Вуди, фу!

– Да что ж ты со мной вечно как с псиной безродной?!

Неуверенно рассмеявшись – вдруг и вправду обидела? – Лиза перекинула сумку на другое плечо. Скользнула взглядом по акварельному пейзажу: едва начавшая желтеть редкая березовая крона, на ее прозрачном фоне отдельные красноватые ладошки осины, темные кавычки зацепившихся за ветки ссохшихся дубовых листьев. «Нежнятина!» – фыркнул бы Вуди. Потому она и не обратила его внимание на почти невесомую красоту, окружавшую тропинку к станции. Едва уловимо пахло прелой листвой – грустный аромат прощания… Редкие пни превратились в накрытые кленовым угощеньем столики, а маленькие елочки, к хвоинкам которых прицепились разноцветные украшения, уже выглядели новогодними.

Но Вуди этого не разглядит, не оценит. Только язвительно высмеет ее стремление искать красоту во всем, даже в умирании природы.

«Что ж я так вцепилась в него? – думала Лиза с отчаянием, которое не могла побороть. – Мы совершенно разные… А я готова убить за него!»

* * *

В этом домике, который они только что осмотрели, Лизе мерещилась совершенно другая жизнь, которая, возможно, станет для них началом общей, долгой и счастливой. Хотя она догадывалась, что Вуди и мысли такой не допускает… С момента их знакомства в поезде дальнего следования, где они оказались напротив на верхних полках и вынуждены были лежа общаться двое с половиной суток, Вуди разговаривал с ней с ласковой насмешливостью, точно она была его младшей сестрой.

А Лиза влюбилась в него уже через пять минут, а то и раньше… Хотя физиономия у него была некрасивая и нахальная, как у Вуди Харрельсона. Потому она и дала Юрию такое прозвище: его настоящее славное имя казалось слишком величественным для такого прохиндея с вечной глумливой усмешкой на губах. Гагарин, Долгорукий, Григорович, Любимов, Трифонов… Этот ряд можно было продолжить, но ее новый друг в него никак не вписывался.

Как и знаменитый актер, ее Вуди был некрасив и обворожителен, и это сочетание сбивало Лизу с толку, ведь художественный вкус, который она сама считала отменным, искал красоты, готовой отразиться на бумаге или холсте. Ее устремления были амбициозны, и Лиза сама сознавала это, потому и не делилась ни с кем мечтами не просто украсить мир, подчас пугающий уродством, но и людей вынудить измениться под воздействием красоты, которую ей непременно удастся создать. Не мог же Достоевский ошибаться? Он ведь классик…

Подошла электричка, они с Вуди заскочили в вагон, но сесть не удалось, хотя днем народу наверняка было меньше, чем по утрам. Не так уж весело им будет таскаться на лекции из Королёва… Зато какой домик! Она напомнила себе об этом, чтобы не скиснуть. Точно ожившая сказка. Как же чудесно будет встретить там Новый год! Даже ель растет справа от крыльца, ее можно нарядить в декабре, хотя бы повесить гирлянду, и крошечные огоньки весело замигают, приманивая удачу и счастье. Ей уже виделось, как они с Вуди опутывают колючие ветки, стряхивая легкий снег, и напевают на два голоса: «В лесу родилась елочка…»

Они остались в тамбуре, Лиза прижалась спиной к подрагивающей пластиковой стенке, а Вуди рядом привалился плечом. Когда они стояли так близко, невозможно было не заметить, что Лиза чуть выше его, и это огорчало ее дисгармоничностью. Ладно еще Пушкин с Натали перед зеркалом в Аничковом дворце на портрете кисти Николая Ульянова, восхитительная красота этой женщины искупала все… Но Лиза красавицей не была и сознавала это.

Тот же Пушкин написал будто о ней:

…Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне…

Нет, кожа у Лизы была вовсе не красной, а очень даже чистой и светлой, а вот все остальное сходилось – плоское лицо, просто блин, а не лицо… И глаза такие же круглые, до того светлые, что издали глазницы кажутся пустыми. Это ей, конечно же, Вуди сказал… Ему даже в голову не пришло, как он ее ранит.

Даже ее глупость, и ту Пушкин угадал сквозь века. Совершенный идиотизм! А как иначе назвать нелепую надежду на то, что «домик хоббита» станет для них с Вуди тем шалашом, в котором воцарится рай? Он уже собрался притащить туда своего друга, какого-то Ваню. Только представил, видно, как тоскливо будет жить с ней под одной крышей…

Лизе с трудом удалось подавить вздох – почувствует ведь, их лица почти соприкасаются. Он хоть замечает это?! Зачем вообще поддерживает общение с ней, если не видит никакого – даже весьма отдаленного – будущего? Мог бы выйти из того поезда, что свел их в одном отсеке плацкартного вагона, и затеряться в толпе у Ярославского вокзала. И Лиза не нашла бы его никогда… Да и каким образом стала бы искать? В тот день ей были известны только его имя и новое прозвище, придуманное ею, ни фамилии, ни номера телефона.

Но Вуди сам поймал ее руку и затащил в кофейню:

– Хоть нормального пойла хлебнем…

Лиза встрепенулась – он не сказал: напоследок! Это что-то значит? Это что-то значит!

Продолжая болтать так же оживленно, как в поезде, они выпили кофе, обменялись номерами телефонов, и Лиза сразу нашла его в «телеге», чтобы уж точно не потерялся. Отправила селфи, которое сделала наспех, потом жалела о том, что поторопилась, надо было хоть причесаться… Но побоялась, что Вуди сорвется с места, нырнет в пучину Москвы, и столица поглотит его целиком. Навсегда.

В метро их сразу оттеснили друг от друга, но Лиза не запаниковала – они уже не потеряются. Издали поглядывала на его редеющую макушку, едва торчащую из-за плеча спортивного парня, и думала с нежным удивлением: «Некрасивый… Чем он меня зацепил?»

И до сих пор не понимала этого: само существование Вуди противоречило всему, что было созвучно ее душе, ее природе. Нелепым взъерошенным галчонком, который немелодично выкрикивает грубости и готов продолбить ей темя крепким клювом, он ворвался в ее мир, где Лиза разводила райских птиц, плодя их своей кистью с завидным упорством.

– Краси-ивое, – тянул Вуди, взглянув на ее очередную работу, и ухмылялся, не оставляя сомнений в том, как примитивно все, что она пытается сделать.

В такую минуту Лизе хотелось стукнуть его по лбу чем-нибудь гораздо тяжелее кисти… Но уже в следующую он так трогательно строил голубые глаза, что ее рука тянулась погладить лысеющую голову. Что у него с волосами? Кто теряет их так рано? Не в Чернобыле же родился, в Сибири…

Не хотелось думать, будто Вуди так держится за нее лишь потому, что они – земляки и только друг с другом могут вспомнить детство в родном Челябинске, перебрать названия улиц, за которыми мгновенно вырастают дома, расстилаются клумбы, распахиваются двери кафешек, доносятся обрывки фраз и смеха, возникают причудливые уличные скульптуры. Остальных знакомых невозможно было увлечь в путешествие по чужому для них городу… Лизе тоже в радость стали такие мысленные прогулки, но она надеялась, что не только этим интересна лучшему другу.

На этот раз она не позволила толпе разделить их в метро, ухватилась за крепкий локоть, и их внесли в вагон вместе. У Вуди поехал вверх левый уголок рта, что Лиза замечала каждый раз, когда оказывалась так близко от него. Он защищался насмешкой от возможного волнения, которое стремился не выдавать, или его и впрямь забавляла ее близость? И только…

– Самое приятное, что Прохор Михайлович…

– Это кто еще?

– Вуди, ну ты что?! Это же хозяин дома.

– Точно-точно. Имена вылетают у меня из головы. И что он?

– Он сказал, что пустит к себе в дом только интеллигентных ребят.

– Ну вот все и решилось! Мне там нет места.

– Глупости. Ты же отличник! И можешь вести себя вполне прилично. Если захочешь… Уж постарайся!

Его насмешливая физиономия исказилась кислой гримасой:

– Думаешь, оно того стоит?

Вздохнув, Лиза выбросила последний козырь:

– А знаешь, кем раньше был Прохор Михайлович? Работал в архиве Следственного комитета. У него наверняка в памяти уйма невероятных историй!

– Уйма, – причмокнул Вуди с удовольствием. – Только ты способна так сказать…

– А как бы ты выразился?

– До хрена! И не смей говорить фу…

– Фу!

У него заблестели глаза:

– Стой, а ты не врешь? Чувак и правда работал в СК?

– В архиве.

– Охренеть! Что ж ты сразу не сказала? Я хоть присмотрелся бы.

– Надеялась, что дом понравится тебе сам по себе…

– Вот теперь он мне уже нравится! Прям все больше и больше!

И Вуди задышал так часто, словно пустился в погоню, отчего Лизе захотелось зажмуриться от счастья: «Попался!» А он уже горячо шептал ей на ухо, чтобы не втягивать в разговор весь вагон:

– Это не домик хоббита, это логово сыщиков! Там же все пропитано криминальными тайнами… Как я сразу не почуял? Обалдеть можно! Позвони ему, как только выйдем, я готов сегодня же перетащить вещи.

– А Ваня? – напомнила она с надеждой.

Но ответ разочаровал ее и опечалил:

– Ну, само собой! Как же без Ваньки? Он обожает детективы!

* * *

Кто-то за ней следит…

Она поняла это, когда, оглянувшись в проулке, услышала, как внезапно затихли чужие шаги. А ведь обернулась машинально, еще ничего не подозревая, – инстинктивное движение… Удивление (страх в тот момент еще не родился) возникло, когда Полина никого не увидела позади, словно человек, идущий следом, накинул непроницаемую завесу. А невесомым не стал, и она слышала его движения, которые вечерняя тишина усиливала в несколько раз.

«Почему здесь так тихо?!» – у нее вдруг заложило уши, словно отсутствие звуков просочилось внутрь и закупорило слуховые проходы.

Лет в десять Полине вымывали серные пробки, мешавшие воспринимать звуки. Пробившись, они нахлынули живым потоком, вернув привычный мир… До сих пор помнилось, как радость, заставив ее подскочить на стуле, вырвалась громким смехом, не совсем уместным в кабинете врача. Мама сделала страшные глаза, ей такое поведение всегда казалось недопустимым. И Полина обычно помнила об этом, но в тот момент не удержалась, ведь уже вообразила, будто начала глохнуть, и это необратимо. Было страшно до того, что девочка тайком царапала ноготками стену в своей спальне. Почему сразу не пожаловалась маме?

Нет, она точно знала почему…

Мгновенье постояв в замешательстве, Полина не спеша пошла вперед: «Не бежать, только не бежать…» А под коленями подрагивало трусливое: «Скорей! Спасайся!» Так и хотелось свести лопатки, усеянные колкими мурашками, точно за ней следовал измученный жизнью крупный пес, готовый порвать в клочки без особой надобности, просто чтобы выместить накопившуюся злобу.

Ее мучительно тянуло повернуться… До того, что шея заныла, хоть рукой держи голову! И это самой казалось совершенно нелепым, даже подумалось: «Может, никого и нет позади? А звук чужих шагов был эхом моих собственных?»

Только они слышались и сейчас: осторожные, почти скользящие, не шаги, а шепот… Кто-то явно шел за ней. Следил.

«А говорила мама: носи с собой баллончик! – пронеслось в мыслях со злорадным отчаянием. От себя добавила: – Еще лучше – кирпич…»

Ее взгляд заметался вдоль стен старых двухэтажных домов, может, какой вывалился? Очень выручил бы… Воображение тут же развернуло перед ней несуществующий холст: она с кирпичом во вспотевшей от страха руке, с горящим взглядом и подогнувшимися коленями. О нет… Разве она может позволить себе предстать такой перед кем-то другим? Мама так хлестнула бы за такое – ремешком сумки, шарфом, что под руку попадется…

Повернувшись на ходу, Полина требовательно выкрикнула:

– Кто здесь?

Могло последовать что угодно… Тот, кто шел за ней по пятам, бросился бы наутек, слился с тьмой навечно или… до следующего вечера, что куда хуже. Или, напротив, рванулся бы к ней, если б его подстегнул риск быть пойманным. Схватил бы за горло, чтобы придушить крик, заставить замолчать, может, даже навсегда…

Кулаки уже сжались, хотя разве ей справиться с маньяком (если это он!), даже при ее немаленьком росте? Но двадцатилетняя девушка имеет преимущество только в беге, если убийца немолод, в поединке без специальной подготовки не выстоять… В надежде на будущие съемки Полина брала уроки сценического боя, но – как и все в кино! – это были не настоящие навыки, только их имитация. Она могла бы сыграть, как отбивается от убийцы, но, если тот сейчас вышагнет из уличного мрака, у нее попросту откажут ноги. Они уже слабеют с каждым шагом, в коленях возникает пустота, будто чашечки размякают…

Ненадолго усилившись, звук шагов опять затих, и внезапно Полина увидела его… Совсем не в той стороне, откуда ждала появления незнакомца, – так в ушах шумело, что перестала ориентироваться? Быстро повернулась к нему и чуть не вскрикнула от обиды: «Такой симпатичный! Зачем ему нападать в переулках? Он может очаровать любую…» Темные волнистые волосы, чуть удлиненные, лицо тонкое, интеллигентное, небольшие очки в тонкой металлической оправе… Может ли чудовище выглядеть так?

«Наверняка», – ответила она себе мысленно. Если покопаться в истории, легко выяснить: известные человечеству серийные убийцы ни у кого из знакомых не вызывали страх до того, как их поймали… В темноте его глаза кажутся черными – нехороший признак? Или на свету они перестанут вызывать страх?

– Простите, я напугал вас. Не хотел, честное слово.

– А чего же хотели? – Ее голос проскрежетал незнакомо, будто был присыпан песком.

– Чего? Сам не знаю. Просто увидел вас в зале, и вы меня… примагнитили! – У него вырвался смешок. – Так и пошел за вами.

Она не поверила:

– От самого зала Чайковского?

Когда он кивнул, волосы беспорядочно рассыпались, закрыли высокий лоб. Полине захотелось собрать их и пригладить, и она поспешно сунула руки в карманы пальто.

– Вы музыкант?

– Нет-нет! Там мой двоюродный брат выступал. Пианист Илья Стариков. Такой красавец-блондин…

– Да, вроде был такой…

– Не запомнили? – обрадовался он. – Это хорошо. Потому что в него все влюбляются с первого взгляда.

– Очевидно, я не как все.

– Я так и подумал… Можно мне проводить вас?

Не ответив, Полина медленно пошла вперед, не сомневаясь, что он последует за ней. Спросила, не повернув головы:

– Вы маньяк? Мне уже начинать бояться?

Он рассмеялся без голоса:

– Я историк. Точнее, еще учусь на историческом… Вы ведь тоже студентка? МГУ? Филология? Или Литинститут?

Он не угадал, и это отчего-то задело Полину. Никто не видел в ней актрису…

– Почему?

– У вас такие умные глаза.

– Как у собаки. Только серые.

– Что?

– Нет, ничего, это я про себя. Я учусь в «Щуке». Разочарованы?

Он помолчал, точно осваивался с этим новым знанием о ней.

– Будущая актриса?

– Может быть…

– То есть? Вы на актерском учитесь?

Кивнув, Полина задержала дыхание: «С какой стати я собираюсь делиться этим с незнакомым человеком?!» И тут же призналась:

– Мои способности, похоже, оказались довольно скромными. Они не впечатляют наших мастеров…

– В смысле преподавателей?

– Не думаю, что буду блистать на сцене. Скорее всего, меня просто не возьмут ни в один театр. Разве что на Крайнем Севере…

– Они вас не ценят. – Это прозвучало так искренне, что у нее внезапно защипало в носу, словно из темноты выплыло признание в любви.

А он продолжил, произнося слова плавно и чуть запрокинув голову, будто собирался запеть:

– Знаете, как я описал бы вас? – По его губам скользнула улыбка, будто он только что увидел Полину заново. – Примерно так… У нее удивительно спокойное лицо, созданное природой столь гармонично, что трудно отвести взгляд. Прямые волосы каштанового оттенка в этот вечер она гладко зачесала, собрала пучком на макушке, и они не закрывали высокого выпуклого лба. Большие глаза ее смотрели до того серьезно, что тянуло выпрямить спину. Нос у нее правильной формы, его почему-то хочется назвать породистым… А вот в линии губ таится некая лукавинка, будто эта девушка постоянно удерживает улыбку. В каждом ее движении сквозит завидная свобода, но далекая от вальяжной раскованности, часто граничащей с вульгарностью. Она идет по Москве так, словно дарит себя этому миру, но при этом остается недоступной, как радуга, коснувшаяся земли.

Забыв, как сделать следующий шаг, Полина замерла, впитывая его слова, судорожно пытаясь понять, что нужно сейчас сделать – пуститься бежать или броситься ему на шею? Отвергнув и то, и другое, она выдавила:

– Вы не историк. Хотя… Может, как раз поэтому вы… так не современны!

Он разочарованно выдавил:

– О…

– И это чудесно!

– Правда? Обычно это звучит… упреком.

– Но не от меня. Вы занялись этим потому, что тоже порой чувствуете себя не в своей эпохе?

– Тоже? Значит, и вы?

– К сожалению. Людям, совпадающим со своим временем, живется куда проще.

Его улыбка скользнула светлым ночным мотыльком:

– Но если ты не один такой, уже легче!

Отчего-то Полине опять стало не по себе, она ускорила шаг. На ходу бросила:

– Мы не вместе. Я даже не знаю вашего имени.

Он не отставал, выдохнул над ухом:

– Влад. Точнее, Владислав Рихтер к вашим услугам.

– Звучит аристократично!

– Увы, мои родители простые крестьяне, живут в кузбасской деревушке. Сейчас они называют себя фермерами, но сути это не меняет.

– Но вас они отправили учиться в Москву!

– Надо отдать им должное…

– Полина.

Чуть склонив голову набок, он уточнил:

– Это ваше имя? Звучит божественно…

Полине показалось, он начинает переигрывать, а это всегда отдавало неискренностью. Незаметно отодвинувшись на ходу, она спросила с легким смешком, чтобы Влад не насторожился:

– Вы всегда так восторженны?

– Нет, – отозвался он моментально. – Я вообще довольно… э-э… рациональный человек. И не влюблялся… С какого же? Кажется, с восьмого класса. Та девочка разбила мне нос, когда я попытался ее поцеловать.

– О господи! Почему мне смешно?! Простите… Но вы же придумали это?

– Нет-нет, чистая правда! Дело было зимой на катке, она так красиво кружилась в свете фонаря, что у меня просто дух захватило. И я напрочь забыл, что она – первая красавица школы, а я – мелкий ботаник.

– Мелкий?

Полина снизу заглянула ему в лицо, он мягко улыбался. Ей захотелось задержать взгляд, но было, по крайней мере, невежливо так таращиться на человека. Тем более его лицо запомнилось мгновенно, и она отчетливо видела его, даже не поворачивая головы. Но это ничего не значило, у нее всегда была хорошая память на лица.

– Это я в десятом вырос. А тогда был совсем никаким… Да еще плохо держался на коньках, так что сразу опрокинулся на лед, когда она мне двинула. Заработал сотрясение мозга. Сами понимаете, после такого у меня долго не возникало желания влюбляться.

– Ну хоть геем не стали… Или?

– Не стал. Иначе не пошел бы за вами, ведь вы – сама женственность. С большой буквы.

Отчего-то ей опять стало не по себе, хотя Влад произносил приятные вещи, которые понравились бы любой девушке. Только Полине всегда становилось неловко на пьедестале, она чуть ли не извивалась под жалящими взглядами чужих людей, потому уже подростком перестала участвовать в соревнованиях по бегу, хотя знала, что может обогнать всех в школе. И не только в школе…

В театральный заставила себя поступить, чтобы справиться наконец с этим непроходящим страхом, от которого начиналась мучительная ломка, загоняющая в темные углы, где Полина корчилась и сжималась изо всех сил, пытаясь стать меньше, еще меньше… Но пока страх легко одерживал верх. И впору было смириться с тем, что ничего из нее не получится: актриса, панически пугающаяся внимания публики, – это нонсенс… Кто будет возиться с такой – палкой на сцену выгонять? Да и зачем? Чтобы она онемела и одеревенела на глазах у сотен зрителей?

«Он не понял меня, – подумала она с сожалением, чуть скосив глаза на Влада, который вышагивал рядом с серьезным выражением лица. – Ему показалось, будто я двигаюсь свободно… Как он сказал? Дарю себя миру? Чушь. Я же просто пьянею от ужаса, только выходя за порог. Двигаюсь наугад, в забытьи… Какая уж там свобода… Но я научилась прикидываться. Если у меня и есть какой-то актерский талант, он весь уходит на то, чтобы казаться не собой. Изо дня в день».

Внезапно остановившись, Влад вынудил ее обернуться. Он стоял спиной к фонарю и, опустив голову, смотрел на Полину исподлобья, а потому неожиданно показался ей побитым псом. И голос его прозвучал жалобно:

– Я что-то не то ляпнул? Не прогоняйте меня, пожалуйста. Я готов учиться…

– Чему? – не поняла она.

– Быть рядом с вами. На любых условиях.

У Полины вырвалось:

– Да что с вами такое?! Вы же совершенно не знаете меня! А послушать вас, так вы влюблены по уши…

С силой втянув воздух, Влад выдохнул:

– Так и есть. Уже год.

* * *

«Следственные мероприятия, проведенные в ходе расследования убийства собаки, обнаруженной в концертном рояле Детской школы искусств, одновременно выявили, что местонахождение преподавателя данного учебного заведения Трусова Родиона Сергеевича, 1982 года рождения, неизвестно. Данный гражданин признан безвестно отсутствующим с 23 сентября 2020 года, так как родственники не могут установить его местоположение. В течение пяти суток Трусов Р. С. не появляется дома, на работе, в школе, не поддерживает связь с друзьями и семьей».

* * *

– Ты только не вздумай умереть! Илья, ты меня слышишь? Эй… Да что с тобой? Любимый, ты жив?!

– Ну наконец-то…

– Да чтоб тебя!

– Катька, а ведь ты призналась, что я – твой любимый. Сама-то веришь в это?

– Я тебя убью сейчас своими руками!

– Но я уже услышал… Боже-боже, это самые прекрасные звуки! А мне много чего довелось послушать, как-никак с пяти лет музыкой занимаюсь.

– Что ты ржешь? Ты все подстроил, гад такой!

– И твой голос звучал так встревоженно-нежно… А сейчас ты опять выдаешь «ча мажор»[1]. Рыжая мегера!

– Просто я решила, что ты и вправду копыта отбросил…

– Копы-ыта? Ужас. Может, у меня еще и рога выросли?

– Пока нет. Но если будешь выкидывать такие номера…

– То? Что ты со мной сделаешь? Напугай меня… Нет! Катька, перестань, щекотно! Ну что ты творишь, я же и вправду болею.

– Только ни черта не умираешь… У тебя обычная простуда, а ты расквасился.

– А если у меня грипп?

– Тоже не смертельно.

– Не скажи, зайка! От гриппа ежегодно умирает примерно шестьсот пятьдесят тысяч человек.

– Как в твоей тупой башке застревают все эти числа?

– Я же музыкант. Почти все музыканты имеют математические способности. А ты всего лишь журналистка, поэтому… Ну не трогай ты меня! А то заору на весь дом, и меня выгонят с квартиры.

– Переедешь ко мне.

– О да! Твой папа-генерал будет в восторге.

– Полковник.

– Станет генералом, какие его годы… Он такой упертый, еще и до маршала дойдет. Почему он не разрешает мне прийти к вам в гости? Я хочу с ним познакомиться. Вдруг я его очарую?

– С какой стати мы говорим о моем отце?

– Мы говорим о тебе. И о том, как ты меня любишь.

– Кто сказал?

– Ты, зайка. Минуту назад.

– Тебе послышалось. И почему ты зовешь меня зайкой? Я же рыжая! Тогда уж лисенок или белка…

– Ты зайка. У тебя так же колотится сердечко, когда…

– Замолчи, а? Ты болеешь, у тебя галлюцинации. В том числе и слуховые.

– Хочешь, я сыграю тебе и докажу, что со слухом у меня полный порядок? Ты звучишь как «Анданте» из двадцать первого концерта Моцарта…

Когда он садился за рояль или хотя бы за электронное фортепиано, которое Илья перевозил с одной съемной квартиры на другую, в первое мгновенье у Кати цепенело все внутри, но с каждым звуком расправлялось, высвобождаясь от действительности. И она, считавшая себя такой земной, даже никогда не любившая ни фантастику, ни фэнтези, против воли воспаряла, подхваченная пенными волнами арпеджио, отталкивалась от крепких аккордов и неслась еще выше, оставляя внизу золотистые и покрасневшие верхушки деревьев.

И больше не существовало ни родителей с их болезненно-трепетным отношением к манерам («Выпрями спину», «Никакого мобильника за столом!»), ни журфака с его громоздкой программой, ни редакционных заданий, порой скучных до зевоты, вынуждавших ее окунаться в бытовую жижу жилищно-коммунального хозяйства или, того хуже, блуждать в политических кулуарах.

Пока Илья играл, Кате верилось, будто она… Нет, не акула пера! Скорее, летающая рыба, свободно скользящая в голубом пространстве если не океана, так неба. И может позволить себе писать о том, чего просит душа, – к примеру, о музыке, которую она полюбила через него. И отдавала себе отчет, что, будь Илья художником, ее увлекла бы живопись…

«А если б он работал в шахте? – как-то спросила она себя. – Смогла бы я полюбить парня, перемазанного угольной пылью?»

И поскольку с собой могла быть абсолютно честна, не нашла ответа. Потому что не могла представить Илью другим. Ей не хотелось бы ничего в нем изменить, она принимала каждую заусеницу на его ногтях… Поначалу Кате даже не верилось, что она способна влюбиться мгновенно, буквально с первого взгляда. Илья просто шел ей навстречу вдоль Чистых прудов, высокий, заметный издали: смеющиеся голубые глаза, ироничная линия рта, слегка – будто с вызовом – вздернутый нос, откинутые назад короткие и очень светлые волосы, длинное пальто нараспашку. Ему вслед украдкой оборачивались даже мужчины: «Парень шагнул из другого мира?»

Пианиста Катя в нем не угадала, подумала, что человек шагнул прямиком из шоу-бизнеса или с экрана… Хотя показалось странным, что не узнала, не вспомнила имени, ведь медийные лица ей были известны. Слишком крепкий для классического музыканта, которые представлялись ей рафинированными, утонченными. Впрочем, если вспомнить Мацуева…

– А я заметил рыжую белку с круглыми черными глазами, – потом признавался Илья, как всегда, не совсем всерьез, потому и страшно было поверить ему. – И мне захотелось проверить – по зубам ли тебе такой орешек, как я… Ты меня раскусила. Но и сама оказалась зайкой, которую хочется спрятать за пазуху.

– А белку не хочется?

– Она улизнет.

– Я тоже могу улизнуть!

– От меня? Думаешь, я тебе позволю?

Год прошел с той осени, а Катя по-прежнему обмирала, увидев его, хотя они уже стали предельно близки. Собственное отношение к Илье казалось ей неправильным – не должно ведь перехватывать дыхание от взгляда на лицо человека, с которым ты спишь уже много месяцев… Неужели она никогда не привыкнет к его лицу, к его плечам? Не должно быть так…

Потому-то она так тщательно скрывала свою нездоровую привязанность и ни разу словами не ответила на его признание в любви, хотя сам Илья говорил об этом не раз.

Вот только сегодня попалась… Мучительную нежность к нему Катя прикрывала развязной грубостью, совсем не женской, пацанской, и ее саму порой подташнивало от этого. Но иначе было не сохранить дистанцию, на которой ей еще удавалось дышать… «Он же потеряет ко мне интерес, как только поймет, что я вся принадлежу ему – от макушки до пяток!»

Этот ужас преследовал Катю уже целый год, не давая спать, выматывая. Несколько раз за ночь она вскакивала, садилась в постели, тяжело дыша, прислушиваясь к тому, как сердце норовит взорваться. Потом долго засыпала, вся подергивалась от беспокойных снов и наутро с трудом могла разлепить глаза. И если кто из них двоих и был всерьез болен, то уж, конечно, не Илья.

Потому что здоровому человеку не может прийти в голову чудовищное: «Да лучше б он и вправду умер! И я освободилась бы…»

* * *

Сад еще только приходил в себя после дождя, березы по-девичьи нервно подрагивали, роняя капли, клены энергично стряхивали воду с покрасневших лиственных пятерней, и только туи и сосны сохраняли в хвоинках крошечные блестящие шарики. Прохор Михайлович неспешно переходил от одного дерева к другому, посмеиваясь про себя, что со стороны наверняка выглядит садоводом, конечно же, опытным – в его-то возрасте! На самом деле он не знал об уходе за растениями ровным счетом ничего. Садом занималась его жена, все было посажено и выращено ее руками много лет назад. Маленький Эдем, созданный женщиной…

Потому Прохор Михайлович и захоронил урну с ее прахом под особо любимой Наташей печальной елью с голубыми ветвями, точно впитавшими неброскую синеву их подмосковного неба. За неделю до этого он вышел на пенсию и после смерти жены чуть не задохнулся от избытка свободы, которая была совершенно ему не нужна. Он слонялся по гулкому дому, включал все приборы, которые могли издавать звуки, телевизор вообще работал до ночи, но все равно глох от тишины. Ему не удавалось сосредоточиться даже на книге, хотя, сколько себя помнил, всегда читал запоем… А новости вообще перестали его интересовать.

По телефону Русаков разговаривал только с сыном, тот звонил раз в неделю, по субботам, но не приезжал, потому что жена уговорила Андрея перебраться в Сочи.

– Мне тоже всегда хотелось жить у моря…

Прохор Михайлович не знал этого о собственном ребенке и теперь понимал, что не знает вообще ничего. Ведь любовь к морю или ее отсутствие многое говорят о человеке. Он сам познакомился с несколькими морями, но главным для него оставалось Балтийское, на берегу которого прошло его детство. Иногда Русаков думал, что жизнь именно поэтому и обошлась с ним так сурово, а если б он вырос где-нибудь в… Сочи? Все сложилось бы куда радостнее.

– Сдай мансарду каким-нибудь студентам, – посоветовал ему сын в очередную субботу. – Веселее будет! Только не загульным.

– А студенты бывают другими?

Андрей посопел в трубку:

– Разве я гулял?

– Ты нет, – признал Прохор Михайлович. И добавил, желая сделать сыну приятно: – Таких, как ты, больше нет.

– Да ладно тебе, я был самым обычным. И остаюсь. Вот таких, как мама, больше нет.

Даже на расстоянии сотен километров они расслышали, как застонали в унисон их сердца. Наружу этих звуков боли ни тот, ни другой не выпускали, держали в себе. Потому Андрей и беспокоился за отца – это ведь не на пользу организму…

«Пустить чужих пацанов в наш дом? Да как он додумался?!» – убрав телефон, Русаков поразился черствости сына.

А уже через день поместил объявление в королёвском чате, внезапно обнаружив черную пустоту между приемами душа перед сном. Вроде только что помылся, и уже снова пора? Чем заполнялись часы между очередным входом в кабинку ванной комнаты, вспомнить не удавалось. Время сглатывало целые дни, не заполненные ничем… Такое напугало бы кого угодно.

То, что произошло потом, сначала поразило его, потом насторожило, а теперь начало радовать. Постояльцев набиралось семеро – счастливое число! Или целая банда… Прохор Михайлович не поленился, попросил знакомого из Следственного комитета каждого из будущих жильцов пробить по базе, вдруг уже попадались на чем-то? Тот не отказал, когда-то они не раз выпивали после работы, пенсия развела… Перед законом каждый из студентов оказался чист, но это еще не давало повод расслабиться, может, просто выходили сухими из воды?

Первой ему позвонила круглолицая и слегка заносчивая Лиза, представившаяся художницей, затрещала в трубку, что, мол, как раз собирается в Королёв на пленэр и было бы здорово встретиться. Прохор Михайлович нашел ее рисующей дубы возле Аллеи Славы – листва одного из них была обычного для осени желтого цвета, другого – темно-бордового.

– А у вас тут красиво! – воскликнула она так восторженно, что Русаков, коренной житель Подлипок, сразу проникся к девушке симпатией. Он и сам считал родные места лучшими в мире. Никакой Ибицы не надо!

А вот сопровождавший ее во время второго визита лысый тип вызвал у Прохора Михайловича подозрения… Морда у парня была откровенно уголовная, Русакову даже показалось, что он его где-то видел. Не в одном ли из дел, поступавших в архив СК? Тогда-то ему и пришло в голову проверить потенциальных квартирантов… Но даже этот нахальный Вуди (кличка как у дятла!), как ни странно, оказался чист.

На следующий день эта парочка стала уговаривать его пустить еще одного парня – будущего доктора. На это Прохор Михайлович согласился охотно, свой врач всегда может пригодиться. Но будущий медик Ваня потянул за собой некую будущую журналистку Катю, подругу детства, – рыжую забавную девчонку, которая понравилась хозяину дома с первого взгляда. И потому Русаков согласился, когда она стала упрашивать его приютить и ее парня, настоящего пианиста. А Илья Стариков явился в компании совершенно не похожего на него кузена, студента-историка, у которого тоже, конечно же, имелась девушка…

Полина показалась Прохору Михайловичу какой-то замороженной, он даже не поверил, что она будущая актриса. Не было в ней ни отсвета огня, это в Кате он так и бушевал, потому красавец-пианист и тянулся к этой девчонке, не такой уж и красивой, если разобраться.

«Соображает, – с уважением подумал Русаков об Илье. – Красота увянет, а огонь будет греть всегда».

Не поделившись с сыном деталями, он сообщил только, что нашел жильцов и назначил им единый день заезда. Сегодня. С утра Прохор Михайлович взволнованно расхаживал по саду, то и дело останавливаясь у голубой ели и обращаясь к той, что смотрела на него сквозь завесу хвои:

– Думаешь, это неразумно? Ох, да я и сам того же мнения. Потому и назначил им пробный месяц… Если не сойду с ума за эти четыре недели с хвостиком, то, может, и оставлю кого-то из них. Думаешь, всех? Посмотрим, посмотрим…

Услышав, как птичьей трелью звякнул колокольчик у калитки, Русаков испуганно коснулся колючей ветки, кивнул и, стараясь не суетиться, пошел навстречу. Ему хотелось, чтобы первой приехала рыжая Катя, казалось, ее присутствие помогло бы ему расслабиться и легче пережить вторжение остальной братии. Хотя промелькнула мысль: «Да с ума я сошел, что ли?!» Та едва не заставила его броситься к крыльцу и забаррикадироваться в доме. Он даже сделал шаг в сторону, но любопытство пересилило: кто же явился первым?

Увидев через прорези чугунной калитки пламенеющие кудряшки, Прохор Михайлович выдохнул с облегчением: «Добрый знак!» И почувствовал, как перестало дрожать под коленями.

В тот же миг разум решил подшутить над ним, и на долю секунды увиделась несуществующая картинка: его подросшая внучка жмет кнопку звонка, приплясывая от нетерпения: «Деда, будем печатать бумажные фотки?» Почему-то он всегда мечтал именно об этом, как они сядут вдвоем в темной комнатушке – голова к голове – и станут следить за чудом возникновения на бумаге отпечатка реального мира. Малышка затаила бы дыхание, а он украдкой следил бы, как расширяются от восторга ее глаза, и сам забывал дышать…

Увеличитель у него сохранился, даже проявитель и закрепитель имелись. Только вот внучки не было… С чего бы чужой девочке занять ее место?

Но улыбнулся Русаков приветливо – не только ей, но и блондину, сияющему над ее головой. Не признавая этого открыто, Прохор Михайлович недолюбливал красивых мужчин, потому что сам никогда не принадлежал к этому племени счастливчиков. Симпатию у него вызывал только следователь их Комитета Логов, ведь у того и мозги были на месте, и физиономией своей он не кичился. Русаков не часто имел с ним дело, хотя они были на «ты», но смутно помнил, что в жизни Артура Александровича произошла какая-то жутковатая трагедия, связанная с женщиной… Логов тогда то ли усыновил дочь погибшей, то ли взял Сашу Каверину помощницей, но, в общем, распростер над девочкой свое сильное крыло, что не могло не вызывать уважения.

Русаков встречал Сашу пару раз и почему-то запомнил ее грустные светлые глаза. Болтали, будто у нее потом закрутился роман с помощником Логова – одноглазым парнем, фамилию которого Прохор Михайлович не запомнил. А вскоре архивариус вышел на пенсию, но тень Логова по-прежнему возникала, когда он видел мужское лицо, источающее обаяние, и потому Русаков старался очистить мысли от примитивных стереотипов и не раздражаться.

Поэтому он приветливо улыбнулся юному блондину:

– Добро пожаловать, ребята! Проходите.

И уже закрыв калитку, протянул руку:

– Будем знакомы?

Бросив на землю объемную сумку, пианист уверенно пожал ее. Русакова удивило, что ладонь у него оказалась широкой, а пожатие крепким, он-то чуть в последний момент не отдернул руку, сообразив, что может ненароком повредить музыкальные пальцы. Но Илья – его имя хозяин дома уже слышал от Кати, – кажется, не особо заботился, что ему могут причинить вред, улыбался во весь рот. Его круглый подбородок чуть выступал вперед, но это не портило его лица, лишь придавало ему оттенок детскости, светившейся и в голубых глазах. Наверняка парень был трудолюбивым, даже упертым, и уж точно выносливым, раз дошел до сцен столичных концертных залов, но первое слово, возникавшее при взгляде на него, было «легкий». И круговерть слов, которыми Илья сразу заполнил сад, тоже порхала в воздухе, не оседая, как первые снежинки, до которых было не так уж и далеко. Октябрь…

– У меня там еще инструмент в машине, можно я сразу перенесу и отпущу друга?

– Инструмент?

– Не настоящий! Электронное фортепиано. Мне без него никак, нужно заниматься каждый день. Не беспокойтесь, я в наушниках играю, звук вам не помешает.

– А я с удовольствием послушал бы, – заметил Прохор Михайлович и сам удивился тому, что, оказывается, и впрямь не против, чтобы по его дому глубоким озером растеклась музыка.

Вот чего ему не хватало. Жена часто включала диски, и дом наполняли страстные признания Бетховена, от которых озноб пробегал по коже, скрытые под светлой улыбкой муки Чайковского, распахнутое всем сердцам человеческим высокое небо Баха, космические скитания Шнитке… Прохору Михайловичу все не доставало времени присесть с Наташей рядом, просто послушать, он все куда-то спешил, ловил музыкальные фразы на лету, а теперь так жалел об этом, что очаровался мгновенным видением: Илья Стариков играет в соседней комнате, а он, чтобы не смущать, слушает через стену, стараясь дышать потише.

И вдруг заволновался: в самом деле, зачем парню ютиться под крышей с остальными? Ведь может занять комнату Андрея, все равно тот не соберется приехать в ближайшие… сто лет? Пианист уже заносил во двор инструмент, упакованный на славу, замотанный в сто одежек, как младенец, – бережет! Не таким уж громоздким оказалось это фортепиано, как представлялось Прохору Михайловичу, чуть шире окна, если поставить рядом. Играть, глядя, как мирно покачиваются сосновые ветки, разве не наслаждение?

«А Катя? – спохватился Русаков. – Она ведь захочет поселиться с ним. Будет отвлекать. Им нужны отдельные комнаты, но рядом, чтобы бегали друг к другу, если приспичит…»

В нем что-то обмерло и тоненько заскулило: «Наташину отдать? Да разве можно?!»

– Я поселю вас на первом этаже, – произнес Прохор Михайлович, прежде чем позволил себе передумать. – Комнаты будут по соседству, но отдельные, чтобы каждый мог заниматься своим делом.

Повернув к нему неестественно светлое, как у большинства рыжеволосых, вытянутое лицо, Катя слегка насупилась:

– Это увеличит плату?

Илья взмахнул рукой почти перед ее носом:

– Ну о чем ты?! Зайка, ты не поняла? Прохор Михайлович делает нам одолжение. Это же привилегия – жить на первом этаже.

Ее маленький подбородок вызывающе дернулся:

– В самом деле? Мне и в мансарде неплохо жилось бы…

– После папиной квартиры? С толпой едва знакомых людей? Я тебя умоляю!

«А кто у нее папа?» – зацепился Русаков, но спрашивать не стал. Как-нибудь потом, ненароком…

А пианист уже тащил инструмент к крыльцу, озирался на ходу, посылая улыбки, будто здоровался с похорошевшими от холодов кленами, распустившими косы ивами, облетевшими кустами жасмина, который Прохор Михайлович, поддразнивая жену, звал чубушником. Ему понравилось, как жадно Илья осматривает все, вбирая силу места, где отныне будет жить и играть. Это ведь важно – установить связь с землей, на которой поселился?

При этом Стариков говорил без умолку:

– Покажете нам? Хочется по-быстрому обустроиться… Не трогайте сумку! Она тяжеленная, я вернусь за ней. Куда заносить?

Русаков поспешил за ним, уже стараясь не удивляться тому, что пианист пришел в спортивной куртке, зеленых штанах и в кроссовках. Конечно, он не ждал, что Илья явится в концертном фраке и с «бабочкой», но был несколько обескуражен таким простецким видом. Наверное, это модно? Катя ведь оделась в том же стиле, только штаны у нее оказались розовыми, а куртка голубой. Ему почудилось в их нарядах нечто клоунское… Может, у них все не всерьез?

«Просто они еще совсем молодые», – подумал Прохор Михайлович с неожиданной печалью, хотя никогда особенно не горевал из-за того, как близко подступила старость. Но заставил себя открыть им проход в свой дом.

* * *

– А с какой стати этим двоим выделили отдельные комнаты? Разве не предполагалось, что мы все будем на равных? – От закипающего гнева Лизин голос всегда начинал поскрипывать.

Вуди отвернулся, чтобы она не заметила его ухмылки. Этой дурашке вечно мерещилось, будто он внутренне слегка посмеивается над ней… И она не ошибалась. Ее подростковая бескомпромиссность – такая лютая дичь! Вышла же из этого возраста, а перерасти его никак не может. Еще и эта ослиная вера в свой великий талант, даже отсвета которого Вуди не находил ни на холстах, ни в папках с ее рисунками…

Лизина упертость обычно забавляла его, но временами здорово злила. Правда, сказать об этом напрямую Вуди не решался. Не то чтобы из жалости, хотя она звучала главной темой в его отношении к Лизе… Скорее, здравый смысл подсказывал: нельзя разбрасываться людьми, которые тебя любят. Тем более эта смешная, некрасивая и не слишком умная девчонка была уникальна в этом. Больше никому он не был нужен в целом свете. Всем плевать – жив Юрка Затулин или уже сдох под забором…

Но даже Лизе он не рассказывал самого болезненного о себе: Вуди выбрал фармацевтический факультет (куда прорвался только с третьей попытки!) лишь потому, что все детство ему приходилось с боем добывать лекарства для матери. Тогда он мечтал, чтобы все таблетки мира оказались у него под рукой и мама ни в чем не нуждалась. Все вокруг – соседи, пацаны во дворе, школьные учителя – в голос твердили, что ему лучше было бы в детском доме, чем с такой мамашей: «Она ж не просыхает, а ты пластаешься ради нее! Какого хрена?!»

Вуди, тогда еще Юре Затулину, было шесть лет, когда у матери отнялись ноги: сожитель избил до полусмерти, повредил позвоночник… Зверя заперли в клетке, а Юрка принялся ухаживать за матерью, за которую, не задумываясь, отдал бы свою маленькую жизнь. Пила она запойно… Но куда хуже было то, что со страстью лупила сына, если могла дотянуться. Или таскала за волосы, может, поэтому Юрка и начал лысеть так рано.

Часто ему мерещилась во взгляде матери неприкрытая ненависть, от которой хотелось забраться под старую кровать с металлической сеткой… А он продолжал укутывать одеялом ее бесчувственные ноги, когда вез на прогулку, и, по-стариковски вздыхая, вытирал блевотину.

Она все время требовала купить обезболивающие. Однажды до него дошло, что ноют у нее вовсе не ноги, а голова раскалывается с похмелья, но Юрка все равно продолжал выпрашивать в аптеках лекарства для больной мамы. Денег вечно не было, последние копейки оставались в винном отделе… Мальчика жалели, отрезали ему по паре, а то и больше таблеток, видимо, из собственных запасов.

Как же он мучительно стыдился роли попрошайки! Умолял маму больше не пить… За это ее неслабый кулак однажды сломал ему нос, но обратиться к врачу Юрке было стыдно, вот хрящи и срослись криво. Потому при знакомстве он и показался Лизе похожим на Вуди Харрельсона. Это было не самое плохое сравнение, знаменитый артист ему нравился, хотя прирожденным убийцей Юрка себя не чувствовал, не то давно удавил бы мать подушкой… Никто и расследовать не стал бы. Или все же таился в нем дракон, раз мыслишка проскочила?

Его мать умерла, когда он заканчивал школу, и учителя боялись, что мальчишка завалит ЕГЭ. Затулин и так не блистал… Не слышали они, как на могиле Юрка поклялся зубами выгрызть себе диплом мединститута и продолжить помогать таким же несчастным, как та единственная женщина, которую он любил. И жалел… Как теперь Лизу. Вот только в его чувстве к этой смешной художнице не было и примеси любви.

– Чем ты недовольна? – поинтересовался Вуди, раскладывая вещи в том углу мансарды, который был выделен ему. – Нам же больше места досталось! А жить бок о бок с хозяином дома – то еще удовольствие. Ни трахнуться нормально, ни поржать.

– Фу, Вуди!

– И ты холсты свои не друг на друге расставишь.

Она задумчиво огляделась:

– Это да… Тебе не кажется, что это место напоминает настоящую мастерскую художника?

– Есть малость. Смахивает.

– Хорошо, что окошки в крыше сделаны, мне же нужно хорошее освещение!

– Они называются световыми люками.

– Откуда ты знаешь? Ты жил в своем доме?

– Никогда. Просто давно живу.

– Ну конечно!

Вопросительно рассмеявшись, Лиза огляделась:

– А этот твой… Ваня… Куда мы его поселим?

– Да ему много места не надо. Уместимся.

– Когда он переедет?

Вуди подмигнул:

– Не терпится познакомиться? Смотри мне! Это мой единственный друг.

– Кроме меня.

«Ты мне не друг, – подумал Вуди безразлично. – Тебя я просто трахаю время от времени… За неимением лучшего».

И услышал ее знакомый, на этот раз не прозвучавший возглас: «Фу, Вуди!» Жалкая… Несчастная… Не удержавшись, он обнял Лизу и, вытянув шею, поцеловал в лоб.

– Что это значит? – Она растерянно заморгала.

– Что?

– Такой поцелуй… Как будто ты со мной прощаешься.

– Какого черта ты вечно все усложняешь? – рассердился он – больше на себя. – Это просто поцелуй. Он ни хрена не значит!

– Разве поцелуи не должны что-то значить?

– Я сейчас блевану…

Перевернув спортивную сумку, Вуди резко вытряхнул свои вещи на раскладушку, какими хозяин обеспечил каждого. Возмущаться отсутствием кроватей ему и в голову не пришло – Прохор Михайлович взял за месяц сущие копейки, и у каждого появился шанс подкопить деньжат и при этом жить не у черта на куличках, а совсем рядом с Москвой. К тому же Королёв и сам по себе интересный город. Вуди уже не терпелось поискать следы Главного конструктора, а если повезет, встретить на улице кого-то из космонавтов – он многих помнил в лицо. Знал, что мать назвала его в честь Гагарина, и хоть имя никак не сказалось на его судьбе, тема освоения космоса всегда волновала его как-то особо. Кровно. Зря он когда-то убедил себя, что таких не берут в космонавты…

Еще маленьким, закрывая глаза перед сном, он представлял, что очутился в потоке метеоритов, с немыслимой скоростью несущихся в глубь Вселенной. И сам был одним из метеоритов – небольшим камешком, не позволяющим себе сгореть. Его охватывали страх и восторг, от которых Юрка замирал и переставал слышать тяжелое дыхание матери и стук собственного сердца – только лихой свист ветра в ушах. Тогда он еще понятия не имел о том, что в космосе практически нет воздуха, который мог бы вибрировать, поэтому звуки там не перемещаются. Даже если б он и впрямь несся с потоком метеоритов, то ничего не услышал бы…

А вот Лизин слегка гортанный голос легко пробивался в его пространство, которое принято называть личным:

– Какой ты противный, Вуди! Ну зачем ты так говоришь?

«Вот только не выясняй отношения! – взмолился он, не оборачиваясь. – Их ведь попросту нет. Разве ты сама не понимаешь?»

И вдруг услышал совсем другой голос, до того тихий и мягкий, что в первый момент Вуди подумал, будто эти звуки ему почудились. Хотя слова были произнесены самые обычные:

– Привет! Мы с вами будем соседями.

«Спасительница», – подумал он, прежде чем обернулся.

* * *

Сколько можно прожить со страхом в душе? Таким, который не оставляет ни на минуту… Липкий, тряский, холодный. От него сердце сумасшедше колотится и замирает, даже когда ложишься в постель. А сны не приносят облегчения, подкрадываясь и пугая мрачными ликами.

Что снилось, вспомнить не удается… Ни разу после детства не смогла пересказать сон. А вот страх просыпается с нею вместе… Жуткая тайна, смертельная тайна нависает над кроватью: «Молчи. Молчи».

Ни один человек на свете не должен узнать то, что известно ей. Забыть бы, стереть из памяти, чтобы не проболтаться в бреду. А вдруг она разговаривает во сне?! Никто не сообщал этого, но, может, просто из жалости к ней? Из тактичности, которая хуже слоновьей услуги.

Если она промолвит хоть слово о том, чудовищном, ей конец… С этим знанием ей теперь жить. Вместо солнечных лучей, встречавших раньше, траурный полог застит свет. Укутаться бы в него, как в саван, и похоронить себя заживо. Тогда и страх умер бы… Неужели ей все еще хочется жить?

Хочется. И потому: молчи, молчи…

* * *

В первый вечер хозяин собрал постояльцев в столовой, где они уместились за длинным прямоугольным столом. Илья Стариков заказал на всех пиццу – он только получил гонорар за последний концерт и откровенно наслаждался, чувствуя себя покровителем бедных студентов. Конечно, было понятно, что этих денег надолго не хватит, но в нем всегда жила неуемная склонность русского гусара широко гульнуть, поразив всех щедростью, а там – будь что будет! И в дырявых портянках походить можно…

Еще стесняясь друг друга, все расселись парами, и только Илья, не задумываясь, почему это делает, занял место во главе стола – напротив хозяина. Было у него счастливое свойство везде чувствовать себя как дома, наверное, потому что настоящего дома Илья не имел никогда. Бабушки и тетушки передавали его друг другу под Новый год, делая вид, будто считают малыша лучшим подарком, но в тайне с облегчением переводили дух: «Избавилась наконец-то!» Никто так и не рассказал ему в деталях, что случилось с его родителями… Пожар – вот и все, что Илье было известно. Потом закатывание глаз, рука у сердца:

– Ох нет, не заставляй меня вспоминать этот кошмар! Я не вынесу…

Какая-то скрывалась в гибели его родителей тайна, очевидно, позорная, потому бабушки-тетушки и не хотели даже приоткрывать ее ребенку. Уже лет в десять, замечая, с каким страхом они смотрят на него, когда из телевизора сообщают о смерти очередного наркомана или аресте наркодилера, Илья начал додумывать: не иначе как его родители подсели вместе, пытаясь хоть ненадолго ускользнуть от горького осознания того, до чего же несправедливо обошлась с ними судьба, одарив лишь сухими крохами таланта. Стариковы вместе играли в провинциальном оркестре, отец был флейтистом, мать – второй скрипкой. Каково быть вечно второй?

Никаких подтверждений этой версии Илья даже не искал, его вполне удовлетворяла собственная фантазия, подхлестнувшая мальчика жгучим хлыстом: «А ну занимайся! А то кончишь как твои предки…»

Тогда он и дал себе слово, что никогда не будет вторым. В школьных конкурсах у него не было конкурентов с первого класса, затем и в городских, и в зональных. И, даже победив на конкурсе Чайковского, не позволил себе расслабиться: «А ну занимайся!» При этом Илья Стариков вовсе не выворачивался наизнанку, чтобы победить. Только касаясь клавиш, он получал такое удовольствие, что просто не мог оторваться, и новые произведения осваивал с тем восторгом и азартом, с каким спортсмены ставят рекорды: «Это мне по силам!»

О том, что останется от него, если вдруг откажут руки, Илья не задумывался – это было слишком страшно.

Жизнь в доме на окраине Королёва он начал с того, что лучшим образом устроил электронный инструмент и позволил ему зазвучать во весь голос. Не сомневался: старик прослезится, услышав Рахманинова… Илья и сам иногда – если шло особенно хорошо – прикусывал губу, чтобы слезы не проступили. Если кто заметит, как этот самоуверенный блондин с вечно вздернутым подбородком может легко расплакаться от музыки, которую сам же исполняет, издевкам не будет конца.

А этого Илья хлебнул еще в школе, когда в четвертом классе одна из девчонок прозвала его «бабушкиным внучком», и все подхватили это идиотское прозвище. С ее подачи Илью дразнили за то, что ему стали коротки брюки, а он продолжал в них ходить… За то, что получал льготные обеды в школьной столовой… За коричневую папку, напоминающую коровью лепешку, в которой он носил ноты в музыкальную школу…

Тогда Илья и научился натягивать это высокомерное выражение, эту презрительную улыбку. Не бить же девчонку, в самом деле! Тем более можно повредить пальцы… Отомстить удалось иначе: он добился, чтобы та жестокая дрянь влюбилась в него в десятом, когда на него уже стали засматриваться взрослые женщины на улицах. Та, что унижала маленького Илью, стала зависима от каждого его проникновенного взгляда до такой степени, что однажды попыталась перерезать себе вены.

Не удалось, выжила. Наверное, жива и сейчас, это его уже не интересовало. Ирония заключалась в том, что девчонку тоже спасла бабушка… Не его, конечно.

Было ли ему жаль ее? Ничуть. Илья не считал себя мстительным человеком и охотно прощал очень многое тем, кто не пытался уничтожить его своими словами или действиями. А Олеся… Да, точно! Именно так ее звали. Она пыталась. А Стариков твердо верил, что зло нужно наказывать. Для него та девчонка с десяти лет стала олицетворением зла. Потому и тешила мысль о том, что до конца дней Олеся будет выгибаться от боли, заслышав его имя…

Оставалось добиться того, чтоб оно долго оставалось у всех на слуху.

Его взгляд скользил по лицам собравшихся за столом, преувеличенно весело болтающих, застенчиво жующих пиццу… По стенам, согретым солнечными полосками: светло-оливкового оттенка обои с мелкими цветочками наполняли большую комнату ощущением жизни. Заметил он и милые подушечки на диванчике для двоих, забавные глиняные фигурки… За всем этим убранством явно стояла женщина, но ее не было в доме, даже снимков он не обнаружил. А спросить, что с ней стало, Илья не решался, хоть и знал, что выглядит нагловатым.

«Наверное, он все фотографии спрятал в своей спальне, чтобы мы не глазели на нее», – подумал Илья с уважением и невольно задержал взгляд на длинном некрасивом лице хозяина дома.

Виделось в нем что-то от артиста, сыгравшего папу Карло в старом советском фильме, и от этого сходства постоянно тянуло улыбаться. Илья не отказывал себе в этом, хотя и допускал, что раздражает кого-то. Только голос Прохора Михайловича не был таким сипатым, как у того актера, в нем звучала мягкая басовитость, не очень сочетающаяся с худой вытянутой фигурой.

Русаков был не выше, а, скорее, длиннее их всех, но у Ильи не возникало никаких комплексов по этому поводу, он считал свои сто восемьдесят сантиметров отличным ростом. Как, впрочем, и все в себе… И не без основания! Иначе «бабушкиному внучку» было не выжить…

– Прохор Михайлович, я видел напротив остановки храм. Не скажете, какого он века?

Очнувшись, Илья уставился на двоюродного брата – мать Влада была одной из тех тетушек, в доме которой он маленьким находил приют: «Эй, когда это ты стал набожным?!»

А вот Русаков ничуть не удивился:

– Наша гордость. Построен в начале восемнадцатого века.

– Намоленный, – благоговейно произнесла круглолицая девчонка с кукольными и почти белыми глазами и мазком краски на шее, который Илья сперва принял за след жгучего поцелуя. Но сидевший рядом с ней парень со сломанным носом по-свойски послюнил салфетку и стер пятно.

«Они явно спят вместе», – решил Илья, наблюдая за ними, и отчего-то ему стало жаль не Ватрушку, как он прозвал про себя девушку, а некрасивого парня. И подумал, что охотно подружился бы с этой наглой мордой, как звала тетя своего кота… Она здорово злилась, что кот укладывался спать вместе с племянником, когда тот жил в ее доме. Тогда Илья усвоил: ревность вовсе не подогревает любовь, а убивает ее начисто. Тетя ненавидела маленького сына покойной сестры и даже не пыталась это скрыть…

Перехватив его взгляд, кривоносый хмыкнул:

– Лиза у нас художница. Суриковское.

Это объясняло не только неряшливость, но и ее экзальтированность.

Но Илья привычно улыбнулся и кивнул:

– Если что, я – Илья Стариков. Гнесинка. Фортепианное отделение.

– А меня зови просто Вуди. Первый медицинский, фармфак.

– Вуди? В точку. Кто придумал?

Хмыкнув, Вуди кивнул на свою подругу, и Илья удивленно подумал, что, может, Лиза не так и глупа, как кажется. Хватило же у нее ума оценить харизму Вуди Харрельсона!

Катя резко пихнула его под столом. Илья перевел это как «не перебивай хозяина!» и послушно умолк. Выполнять ее требования почему-то было в радость. Иногда Илья просто наслаждался тем, как эта рыжая девчонка командует им, словно ей и в голову не приходит то, что думает каждый, увидев их пару: «Как же она не понимает, какой замухрышкой выглядит рядом с ним?!» Кате попросту не было до этого дела, и это восхищало Илью.

Ее неоскорбительная строгость была ему внове: в детстве тетушки-бабушки (кроме той – владелицы кота с наглой мордой) пытались баловать Илью, чтобы скрасить сиротство. И только внутренний стержень, который маленький музыкант упорно выращивал в себе сам, не позволил ему оскотиниться. Он на самом деле был тем хорошим парнем, каким казался.

– Вы же историк, Влад? – неспешно произнес Прохор Михайлович. – Вам непременно нужно зайти в этот храм. Побеседовать с настоятелем.

– Думаете, это уместно? – подала голос сидевшая между ними Полина, на которую (Илья почти сразу это заметил) Вуди то и дело бросал быстрые тревожные взгляды, так не вязавшиеся с его нахальной ухмылкой.

«А вот этого нам тут не надо», – Илья отодвинул стул, чтобы резкий звук заставил Вуди очнуться. Наблюдать, как тот пытается склеить девушку его брата, он не собирался. С Владом они были дружны чуть ли не с рождения, хотя легко не виделись месяцами и не скучали. Но оба знали, что кузен, как предпочитал выражаться Влад, первым придет на помощь, если одного из них прижмет. И этого обоим было достаточно.

Хозяин уже переключился на Полину:

– А почему нет? Эта церковь – их гордость, они будут рады рассказать ее историю. А вам, глядишь, пригодится.

– А ко мне обращайтесь на «ты», ладно? – вмешалась Катя. – А то мне кажется, что за моей спиной кто-то прячется… Это ко всем относится.

Илья подхватил:

– Я думаю, мы все между собой можем общаться на «ты». А Прохор Михайлович сам решит, как ему удобнее…

Иногда он брал на себя труд исправлять ее ляпы, ведь безапелляционность была у Кати в крови. И хотя Илья ни разу не встречался с ее отцом, тот представлялся ему этаким Скалозубом: «Хрипун, удавленник, фагот…»

Он не скрывал, что недолюбливал военных, хотя не знал ни одного близко. Объяснялось это тем, что Стариков панически боялся попасть в армию, ведь это поставило бы крест на всем, что Илья любил и к чему так упорно стремился, занимаясь часами. Знакомство его с Катиными родителями до сих пор не состоялось, но он только делал вид, будто это задевает его. На самом деле Илья сразу решил лишний раз не попадаться полковнику на глаза: не дай бог, не придется ко двору, и Скалозуб отдаст приказ, чтоб его забрили… Никакая Гнесинка не спасет!

Только на этот раз Катя не угомонилась… Знакомо склонив голову вбок и потеребив подбородок пальцем, она поинтересовалась с вызовом в голосе, от которого Илье уже стало не по себе:

– Прохор Михайлович, вам хотелось собрать у себя круг высоколобых интеллектуалов? Элиту студенчества? Типа героев «Тайной истории» Донны Тартт? – Она хмыкнула, подчеркнув, что примеры приведены с иронией. Потом выразительно развела руками. – Только это не про нас… Древнегреческий никто из нас не изучает. Кстати, персонажей Тартт я тоже не назвала бы философами, на весь гигантский роман ни одной поразившей меня мысли.

Терпеливо дослушав ее, Русаков вздохнул:

– Ничего не могу сказать по этому поводу. Упомянутый вами автор мне незнаком. Уж не знаю, к сожалению или к счастью.

– К счастью! – фыркнул Илья. – Такая тягомотина эта Тартт… Я не осилил и четверти. Не стал себя мучить. Ради чего?

Влад посмотрел на него с выражением аристократа, случайно услышавшего болтовню простолюдинов:

– Может, ради того, чтобы пропитаться атмосферой величайшего романа нашего времени?

– Кто сказал, что он величайший?

– Да все умные люди так считают…

– Как по мне, так это словоблудие, за которым нет ровным счетом ничего!

– То есть Пулитцеровскую премию ей дали за красивые глаза? А то, что она по десять лет пишет один роман, ни о чем тебе не говорит?

– Да хоть по двадцать! Тартт плетет изящную паутину, внутри которой пустота.

– Мой дорогой кузен, Бог одарил тебя красотой и талантом… Но не пытайся казаться интеллектуалом! Еще скажи, что «Игра в бисер» – интеллектуальная демагогия.

– Разве нет? Прописные истины Гессе подсовывает читателю под видом мудрых сентенций. Я даже специально запомнил одну: «Абстракции восхитительны, но дышать воздухом и есть хлеб тоже, по-моему, надо». Охренеть какое открытие!

– Стоп!

От резкого звука – Вуди ударил ножом по тарелке – все вздрогнули и умолкли, уставившись на него. Его рот кривился усмешкой, в которой таился то ли вызов, то ли смущение:

– Хорош, а? Чуваки, если вам приспичило членами помериться…

– Вуди! – взвизгнула Лиза и шлепнула его по руке.

– …выйдите в сад, не грузите нас.

Катя яростно вытерла салфеткой рот и, скомкав, бросила ее в пустую коробку из-под пиццы:

– Разве не для подобных дискуссий нас тут собрали? Чтобы наблюдать и наслаждаться?

Перехватив стрелу, пущенную в хозяина, Влад поспешно перевел разговор:

– Прохор Михайлович, а вы ведь тоже, по сути, историк?

– Ну что вы, Влад, – проурчал то. – Хоть я и закончил истфак, но когда это было!

– Вы же говорили, что работали в архиве…

– Следственного комитета. Это несколько другое направление.

– Обалдеть! – вырвалось у Кати.

Разом забыв о нарастающей неприязни к этому человеку, в котором ей померещился тайный кукловод, она вся подалась вперед, как гончая, почуявшая зайца:

– Нет, правда?! А почему я не знала?

Ее кулачок взметнулся с угрозой Илье, который только пожал плечами.

– И у вас там хранились самые настоящие уголовные дела? А Чикатило? Тоже? Вы читали?

Его тонкие губы растянулись в усмешке:

– Любите детективы?

– Обожаю! А кто их не любит? – Вытянув палец, Катя указала на каждого за столом. – Вот кто из вас не любит детективы?

Илья даже не сомневался, что отзовется Лиза, и она не подвела, вытянула тонкую шейку, пискнула:

– Я! Мне вообще не по душе жестокость.

Небрежно отмахнувшись, Катя возразила:

– Да я не об этом. А логические загадки? Разве не интересно их решать?

– Интересно, – согласилась Полина. – Я вот люблю детективы.

Скрыв удивление, Илья подумал, что внутри этой слишком сдержанной, на его вкус, девушки, должно быть, скрывается еще тот огонек! И почему-то захотелось порадовать ее…

– Прохор Михайлович, – обратился он через длинный стол, – а вы не расскажете нам о каком-нибудь деле? А мы попробуем разгадать, кто убийца…

Катя подхватила:

– Ни у кого нет других планов на вечер?

Все промолчали, коротко переглянувшись. А хозяин дома побарабанил сухими длинными пальцами по столу и неожиданно произнес:

– Не только расскажу. Я могу показать вам.

* * *

Затаив дыхание, вытянув шеи, они следили, как Русаков развязывает узелок на дешевой картонной папке, достает пачку листов, укладывает, подравнивает. Затем не спеша обводит взглядом все лица:

– Вы же понимаете, что это копии? И что я не имел права их делать, а тем более выносить из стен Комитета?

– Мы молчок! – заверила Катя.

– У меня прямо мурашки, – прошептала Лиза, схватив Вуди за руку.

Влад метнул в нее взгляд: «Да умолкни ты!» Вслух он никогда не произносил подобного, особенно если обращался к женщине. Его мать была лучшей из них, и Влад, прежде чем сказать что-то или сделать, всегда оценивал – каково маме было бы услышать подобное? Поэтому его манеры отличались мягкостью, некоторым казавшейся вкрадчивостью, за которой таится что-то опасное…

– Ты такой обходительный – аж приторный! Так и кажется, что ты серийный убийца, – сказала ему однокашница, с которой Влад наконец познал прелести плотской любви. Оказалось, ей хотелось, чтоб он действовал погрубее…

Это новое знание погрузило его в уныние, ведь Влад точно знал, что не сможет быть жестким с женщиной. И появление в его жизни Полины только утвердило его в этом: он готов был молиться на эту девушку, разве можно вести себя с ней грубо?! За столом она обмолвилась, что любит детективы, и это насторожило Влада, но рыженькая журналистка, сама того не зная, пришла на помощь – заговорила о логических загадках. Ему полегчало: Полина как-то признавалась, что любила математику, до того как решила стать актрисой. И добавила тогда с непонятной горечью:

– Надо было математикой и заниматься…

Влад непритворно ужаснулся, машинально сложив ладони лодочкой у рта – была у него такая привычка:

– Ты что? Тогда театр лишился бы тебя!

– Невелика потеря…

– Ты так говоришь, потому что не видела себя на сцене. А я имел удовольствие. Ты так органична в любом спектакле!

– Как кошка…

– …что тебя не могла бы заменить ни одна актриса, хоть трижды заслуженная. А твоя самоирония лишь оттеняет твой талант, и становится еще заметнее, что это настоящий бриллиант.

«Какой зануда», – Полине захотелось подхватить полы длинного пальто и броситься от него со всех ног, как бегают в детстве, когда еще верится, что можно догнать свою мечту. Но с каждым годом… Да что там! Месяцем… Она верила в это все меньше. И те, кто пытался доказать, что отчаяние не имеет оснований, лишь раздражали ее.

Впрочем, кроме Влада, таковых и не было… А Полине никак не удавалось решить, что пережить легче: одиночество вдвоем или абсолютное? И пока это понимание не пришло к ней, не стоило Владу ни о чем догадываться…

Ее улыбка появилась лишь намеком, теплые пальцы скользнули по его щеке:

– Ты слишком добр.

– Отнюдь. Я говорю чистую правду: ты очень талантливая актриса. И твое место на сцене. Это объективно. А субъективно… Я не могу не ревновать. Ко всем этим твоим партнерам по сцене… Но это не должно влиять на твое решение.

В ее долгом взгляде он неожиданно прочитал: «Это и не может повлиять». У него похолодели руки: «Ей плевать, что я испытываю?» Опустив ресницы, Полина тихо произнесла:

– Спасибо.

Ему захотелось поплотнее намотать шарф, чтобы избавиться от неприятного холодящего ощущения, будто Полина играет сейчас, пытаясь казаться покорной и благодарной. А на деле она совсем другая…

Какая?

Этот вопрос мучил Влада всю ночь, но к утру ему удалось убедить себя, что беспокойство надуманно и нет оснований грызть себя. Конечно, Полина – актриса! И ему это было известно с первого дня… А у артистов притворство в крови, нечего и пытаться угадать, где настоящий лик, где личина. Если ему нужна эта девушка, а иного Влад уже не мог помыслить, то надо принять все, что составляет ее натуру. Сложную, да… Но тем она и интересна!

Сейчас глаза Полины были широко раскрыты, она не сводила взгляда с рук Прохора Михайловича, помеченных первыми признаками старости. А тот аккуратно перекладывал листы, пробегая глазами написанное. Все его движения были неспешны и плавны, точно он совершал магический обряд, и это завораживало всех. Даже бесцеремонный Вуди (как его зовут на самом деле?!) притих.

«Странно, что старик не носит очки, – отметил Влад, наблюдая за ним и Полиной одновременно. – Неужели дальнозоркость еще не началась? Пора бы…»

То, что Полина использует контактные линзы, он узнал не сразу. Их голубые кружки лучше заметны у темноглазых людей, а с чистой радужкой ее серых линзы почти сливались. Только когда Полина впервые встретилась с ним после простудного сезона, тяжело переболев, Влад услышал:

– Сегодня тебе придется вести меня за руку, я без линз. Врачи рекомендуют окончательно поправиться, прежде чем снова надевать.

– У тебя слабое зрение? – не поверил он.

До этой секунды ему и в голову не приходило, что в Полине может отыскаться несовершенство…

Она усмехнулась:

– Ты даже не представляешь насколько!

Выяснять Влад не стал. Нет, это не разочаровало бы его, но… Впрочем, он и сам не вполне понимал, почему не захотел узнавать подробности. Сразу решил: ничего страшного в этом нет. В конце концов, Натали Гончарова тоже была близорука.

– Итак, – начал Прохор Михайлович, и голос его прозвучал как у старого сказочника, а не у судьи, – дело, с которого я хочу начать…

«А ведь его не пришлось уговаривать! – запоздало удивился Влад. – Как будто старик был готов к тому, что мы попросим его совершить должностное преступление… Или…»

Всколыхнувшееся волнение враз осушило рот, пришлось облизнуть губы: «А что, если он и собрал нас здесь для этого? Чтобы мы разгадали то, что оказалось не по зубам сыщикам? То есть кто угодно мог бы справиться? Он же нас рандомно выбрал… Да ну, это невозможно! Там же не самых отстойных следователей собрали. Надеюсь…»

Влад вскользь осмотрел напряженные лица. Случайные это люди или у старика была некая система? Сам он откликнулся на приглашение Ильи, показалось, что будет весело снова, как в детстве, пожить под одной крышей. Его кузену было не привыкать обживать чужую территорию, а Влад все еще чувствовал себя незащищенным вне родных стен, хоть и успел сменить пару съемных квартир.

Все собравшиеся здесь как один клюнули на смехотворную сумму, которую запросил хозяин дома. Даже Илья обрадовался возможности сэкономить – все же концертировал он пока стихийно и редко.

– Мои золотые горы впереди. – Стариков широко растягивал губы, пытаясь выглядеть успешным и довольным жизнью, но Влад слишком хорошо знал брата, чтобы не различить в его голосе отзвука тревоги.

Никаких гарантий. Когда ты вступаешь на путь творчества, полный ухабов и неожиданных поворотов, то становишься целиком зависим от чужого мнения, вкуса незнакомых тебе людей, которые вправе не прийти на твой концерт, не купить книгу, обозвать мазней выплеск страданий на холсте. Ты будешь несколько месяцев писать книгу, вытягивая собственные нервы, чтобы из пережитой боли сплести новые судьбы, и едва не умрешь над последним абзацем, но любой читатель может написать: «Книга на один раз – скоротать вечерок». И ты ничего не сумеешь поделать с таким отзывом, ведь уже превратился в ту одинокую белую ворону, которую легко забросать камнями, потому что она слишком выделяется. «Оргия и анархия звуков», «Сплошной недостаток», «…нет сколько-нибудь выдающегося дарования», – так писали о Первой симфонии Рахманинова и чуть не убили его. Что он мог возразить тем неистово злорадствующим? Чем можешь оправдаться ты? Попробуй! И превратишься в городского сумасшедшего, который хватает прохожих за рукав и лепечет нечто невнятное… Лучше молчи.

Когда Влад задумывался об этом, ему хотелось надавать себе по морде за то, что не отговорил Илью идти стезей страданий. Но брат казался таким счастливым за роялем… Кто вправе оторвать его от этого источника наслаждения? Пусть и мучительного.

Мысли пронеслись стремительной стаей, пока Прохор Михайлович зачитывал написанные канцелярским языком полицейские отчеты о найденном в школьном рояле трупе собаки, о бесследно исчезнувшем пианисте, преподававшем в той же школе…

«Пианист? Да он специально, что ли?!»

– Родиона Сергеевича Трусова так и не нашли, – добавил хозяин. – Ни живым, ни мертвым. Трусов был женат, возникла версия, что просто сбежал с подружкой от семьи. Хотя у следствия вызывало сомнение то, что в таком возрасте человек способен бросить уже сложившуюся карьеру. А Трусов, кроме музыкальной школы, преподавал в Гнесинке.

У Ильи вырвался невнятный возглас, и Катя тотчас сжала его красивую руку, лежавшую на скатерти. А Лиза изогнула длинную шею:

– Ой, ты ведь из Гнесинки, Илюша?

На лицо Ильи наползло высокомерное выражение, которое Влад знал с детства. Ответом он Лизу не удостоил. Влад произнес за него:

– Вот кстати… Прямо как рояль в кустах!

«В самом деле, – замер Илья, стараясь не глядеть на хозяина. – Можно подумать, он специально для меня подобрал дело…»

А Прохор Михайлович неторопливо продолжил:

– Следствие пыталось выяснить, кому была выгодна смерть пианиста. Если это убийство… Под подозрением оказался его коллега. – Он заглянул в бумаги. – Барсуков Анатолий Степанович. Они с Трусовым оба готовили учеников к зональному конкурсу, но, когда тот пропал, естественно, отправили парня Барсукова.

– Победил? – отрывисто произнес Илья.

Замелькали листы.

– Не сказано. Это важно?

– Еще бы… Впрочем… В любом случае победа была на кону.

Лиза в ужасе замотала головой:

– Ты же не думаешь, что один учитель музыки мог убить другого всего лишь ради победы ученика на каком-то паршивом конкурсе?!

– Всего лишь? Лиза, я тебя огорчу, но люди убивают друг друга ради бутылки водки, ради одной ночи с женщиной, а ты говоришь…

Медленно повернув голову, Полина с недоумением повторила:

– Ради одной ночи с женщиной? Ты считаешь это более мелким поводом, чем победа на конкурсе?

Илья закатил глаза:

– Чтоб тебе стало понятней… Замени конкурс на главную роль в блокбастере.

Опять вмешалась Лиза:

– Но убить за это!

– Полина, ты убила бы за то, чтоб сняться у… Клима Шипенко, например?

Ее обычно невозмутимое лицо внезапно пошло пятнами:

– У кого?! Ты пытаешься меня оскорбить?

– О черт! А это оскорбительно? Извини… Я просто не в курсе, кто сейчас считается лучшим режиссером?

– Уж точно не Клим Шипенко.

– Я уже извинился.

– Я приняла твои извинения.

Она произнесла это таким тоном, что Влад затосковал: его кузену никогда не будут рады в их доме. Если, конечно, у них с Полиной когда-нибудь появится свой дом. Черт его дернул за язык…

– У Барсукова обнаружилось алиби. И подтвердилось. И еще непонятно, а при чем тут несчастный пес? – будто не услышав их перепалки, продолжил Русаков и задумчиво оглядел ребят.

Вуди подался к нему:

– А это был не его пес? Не Трусова?

– Нет. Просто бродячая псина. Никто не искал его, судя по этим записям.

– Сплошные загадки, – буркнула Катя. – И вы надеетесь, что мы сможем их разгадать? Каким образом? Сто лет прошло с тех пор, как этот чел…

Русаков воздел руки, клетчатые рукава домашней рубахи скользнули вниз:

– Сто лет? Ну что вы! Всего четыре года. Хотя… Если вам неинтересно…

Разочарованно вздохнув, Прохор Михайлович закрыл папку, но Влад уже потянулся к ней:

– Да мы очень даже заинтересованы! Если кому-то эта задача не по силам…

Катя резко тряхнула рыжими кудрями:

– Кому это не по силам?!

– Короче, – прервал их Вуди, – мы беремся? Я – за.

Остальные тоже подняли руки, переглядываясь и неуверенно улыбаясь, точно напоминали друг другу: все это лишь игра. Даже не удивившись тому, что Лиза тотчас сменила курс и заговорила о том, что им нужно как-то назвать их команду, например, детективное агентство или бюро, Влад незаметно наблюдал за Полиной, которая почему-то никак не могла успокоиться. Исходившее от нее смятение было жарким, и это озадачило его, ведь она оставалась сдержанной даже в постели.

«Для нее тоже творчество – страсть, поглощающая целиком? А что же тогда любовь?»

Едва удержавшись, чтобы не вскочить из-за стола и не выбежать из комнаты, Влад сжал кулаки, лежавшие на коленях, и тут заметил, с каким выражением смотрит на Полину его брат. Голубые глаза Ильи были полны сострадания…

Влад прикусил губу, чтобы не крикнуть: «Не смей! Она – молодая и красивая, она талантлива. Нельзя так смотреть на нее!» Но внезапно он понял, что Илье открылось нечто потаенное, ему до сих пор недоступное… И потрясенно промолчал.

* * *

Сегодня страх зазвучал с новой силой. Почему? Кто-то подбирается к ее тайне? Хочет разгадать головоломку и вывести ее на чистую воду? Что там в этой воде? Только холод и смерть. Осеннее озеро – еще не застывшее, но уже ледяное до того, что сразу парализует сердце.

Разве же это не облегчение?

– Отпусти меня. – Она шепчет это в пространство, пятый год лишенное красок.

У нее уже отмерли все чувства, угасли слух и зрение, хотя никто не замечает этого со стороны. Даже самым близким она кажется все той же – человеком, а не ходячим трупом, который, вопреки всему, продолжает цепляться за жизнь.

Зачем? В ней ведь не осталось никакой радости, страх разъел исподволь, как жгучая желчь буравит желудок.

И все же она твердит себе: «Молчи, молчи».

* * *

– Ну что ты все ворочаешься? – не выдержала Катя, когда Илья перевернул подушку в двадцатый раз.

– Извини, – шепнул он. – Мешаю тебе?

– Тебя что-то мучает?

– Да нет… Ничего. Спи.

– Я же вижу!

Звучно вздохнув, Илья повернулся к ней и ткнулся носом в плечо. Иногда он мог быть таким трогательным, что Катя слабела от нежности.

– Меня зацепила эта дурацкая история…

– О собаке?

– О пианисте.

– Ну да, странно, что не нашли никаких следов. Не мог же этот мужик испариться!

Приподнявшись, Илья опять перевернул подушку, опустился на прохладный бок, издав глухой звук, передававший испытанное удовольствие. Катя подождала ответа, но он молчал, и она не выдержала:

– И что? Я же чувствую – у тебя что-то на уме…

– Я…

Словно пытаясь избежать ее взгляда, он лег на спину и уставился в темноту.

– Я хочу взяться за это дело.

– В смысле?

– Провести свое расследование.

– Обалдел?! Ты же не сыщик! Что ты в этом соображаешь? И потом… Сколько там? Четыре года прошло…

– Вот именно! – Илья быстро повернулся к ней и горячо зашептал: – Никто и не подумает, что я занимаюсь этим делом. Может, просто сую нос из любопытства… За эти годы все уже расслабились, дело закрыто. Поэтому и появился шанс хоть что-то разузнать!

Он выжидательно умолк, но Катя не могла решить, что и сказать по этому поводу. Ей уже была хорошо известна упертость Ильи: если он захочет чего-то всерьез, то все равно получит это. Какой смысл вставать у него на пути? Этот прекрасный ледокол не пощадит, проложит намеченный путь, несмотря ни на что…

«Или поддержать, или свалить в сторону, – подумала она расстроенно. – Он все равно займется этим – со мной или без меня».

Его потемневший в ночи взгляд не отпускал, Илья ждал ответа. И Катя вдруг поняла: он же мог вообще не говорить ей о задуманном, проделать все в одиночку. И то, что Илья так хотел видеть ее своей напарницей в этом деле, по сути, было очередным признанием в любви, на которые он не скупился, потому-то они все и казались Кате ненастоящими. Ведь она сама так и не выдавила из себя главных слов…

И впервые усомнилась: «Но что это доказывает? Мы с ним разные, да… Я и так это знала. И он тоже. Только разве он сейчас не доказал, как я нужна ему?»

– Помощь нужна?

Кате хотелось спросить об этом иронично, а голос подвел ее, прозвучал жалобно, хотя меньше всего ей хотелось напрашиваться. Над ней взошла его светлая улыбка – опершись о локоть, Илья сверху смотрел ей в лицо.

– Очень нужна. Ты. Очень. Мне нужна.

– Но что я могу сделать?

– Это мы продумаем, – заговорил он торопливо. – Ты ведь журналистка!

– Будущая…

– Не важно. Все равно ты отлично умеешь искать информацию и все такое. И ты можешь проникнуть в эту музыкалку под предлогом сделать о ком-то материал… Надо прошерстить: может, юбиляры есть или ученик где-нибудь блеснул.

Катя обрадовалась:

– Это я могу.

– Ну вот! А заодно разговоришь кого-нибудь, выпытаешь старые сплетни… А я буду вынюхивать в Гнесинке.

– А у тебя и вправду есть задатки следователя. – Она разглядывала его с удивлением.

Беззвучно рассмеявшись, Илья откинулся на спину. Даже не видя сейчас его лица, Катя представляла, как он самодовольно улыбается, словно после удачного выступления. Его любовь к себе вовсе не казалась ей отвратительной, ведь душевной энергии Ильи хватало и на то, чтобы любить ее. К тому же ей уже было известно: до ее прихода в его жизнь никто толком не любил этого красивого талантливого мальчика… Он спасал себя сам, в том числе и любовью. А что ему оставалось?

Его длинные пальцы переплелись с ее тоненькими, нежно сжали.

– Значит, ты со мной?

– Конечно, – отозвалась она. – Разве ты сомневался?

– Из любопытства? Или…

– Ты опять пытаешься вытянуть из меня признание? Не выйдет!

– Почему? Почему ты так боишься этих слов?

«Пора сказать ему, – решила Катя и закрыла глаза. – А то он изведется. А это ведь не имеет к нему никакого отношения…»

Не поднимая ресниц, она через силу выговорила то, о чем не рассказывала еще никому:

– Знаешь, все детство я восхищалась тем, как красиво отец говорит маме о любви. Даже в стихах… Так себе стихи были, конечно. Но ведь он и не был настоящим поэтом, он же солдат.

«Скалозуб», – подумал Илья и снова сжал ее руку. На этот раз холодные пальцы не отозвались на пожатие… Катя продолжала говорить, глядя в темноту:

– А потом отец ушел. Естественно, к другой женщине. Хотя, как говорится, ничто не предвещало…

От удивления Илья приподнялся на локте, заглянул ей в лицо:

– Так он не живет с вами? Почему я не знал?

– Мне не хотелось о нем говорить. Даже с тобой… Знаешь, что больше всего меня тогда поразило? Еще накануне, за ужином, он называл маму «любимой». Понимаешь, вовсю восхищался, как ей удается быть и лучшим журналистом своей газеты, и прекрасной хозяйкой, и оставаться такой красавицей… А сам уже знал, что назавтра бросит ее. Он уже бегал к той девке, а маме заливал, как любит ее.

Теплая ладонь уже вытирала ей виски – слезы растекались в разные стороны, а Катя даже не заметила, что плачет.

– Иди ко мне. – Илья сунул руку ей под спину и прижал к себе так крепко, что ее горе сразу уменьшилось вдвое – он втянул половину.

Она обхватила его и уткнулась лицом в грудь, понимая, что больше не сможет произнести ни слова, иначе разрыдается в голос. Но Илья и не ждал продолжения.

– Я все понял, солнышко, – прошептал он, касаясь губами ее уха. – Ты не веришь словам… Но можно я все-таки буду иногда признаваться тебе в любви? По чуть-чуть…

И она рассмеялась сквозь слезы. Ему всегда удавалось развеселить ее.

* * *

Утром они застали Прохора Михайловича в кухне. Порозовевший после сна и оживленный, он уже варил овсянку, одновременно сооружая объемные бутерброды – между ломтями хлеба высовывались пластики копченой колбасы и сыра, густыми каплями застыл майонез.

Завидев Илью с Катей, он просиял:

– Доброе утро! Я не спросил вчера: кто что предпочитает на завтрак, поэтому подстраховался.

– Запах обалденный! – восхитилась Катя. – Мне, чур, кашу!

Илья выразительно облизнулся:

– А я точно не откажусь от бутерброда.

– Вот я так и предполагал! – обрадовался хозяин. – Ну? Молодец я?

Рассмеявшись, Катя захлопала в ладоши.

Кто-то быстро затопал по лестнице, и она обернулась поприветствовать, а Илья поспешно занял место за столом – в кухне стоял небольшой, всем не поместиться. Он уселся в центр углового диванчика и похлопал по сиденью:

– Катя, иди скорей под крылышко.

Но она не спешила, с удивлением разглядывая кого-то, направлявшегося в кухню. Илье еще не было видно, кто первым поднялся из обитателей мансарды, и его озадачило, почему Катя так засмотрелась, а потом взвизгнула от радости, бросилась навстречу… Но уже через пару мгновений на пороге появился парень, которого вчера среди них точно не было. Он был чуть выше Кати, но ладно скроен, широкоплеч, хотя не казался спортсменом – у него были мягкие черты, широко раскрытые зеленоватые глаза и улыбчивый рот, отчего Стариков сразу вспомнил: «Это же ее друг детства. Как его? Ваня? Медик. Катя же говорила, что еще и он приедет». Илья еле удержал усмешку: врач с добрым лицом – уж такое клише, нарочно не придумаешь…

– Знакомьтесь! – Она указала на новенького обеими ладошками. – Это Ваня. Мы с ним еще с детского сада дружим. И в школе в одном классе учились. До какого, Вань?

– До девятого, – уточнил он. – А потом мы переехали в Чехов. Откуда я вчера, собственно, и приехал. Вы все уже спали в это время, Юрка открыл мне.

– Юрка? – не поняла Катя.

Она уже забралась за стол к Илье поближе, и тот пояснил:

– Вуди. Это наша чудесная художница так его называет.

– Вуди? – удивился Ваня. – В смысле Харрельсон? Я не знал… Слушайте, а ведь похож! Кстати, я учусь в том же Первом меде, что и он.

Илья протянул руку:

– Привет!

– Ты – Илья? – опередил его Ваня. – Не удивляйся, мне вас всех описал Юрка… Ну, пускай будет Вуди, раз вы уже привыкли. Чтоб не путаться…

– Шикарный бутер, – простонал Ваня с набитым ртом и повернулся к Илье: – Юрка… Тьфу, черт! Вуди сказал, что вы с Катюхой сняли комнаты внизу.

Почему-то Илью задело это свойское имя, он сам никогда ее так не называл. Но решил, что бодаться сразу не стоит. В конце концов, они еще на горшках рядом сидели, конечно, она для этого Вани – свой парень!

– Только потому, что Илье нужно заниматься, – попытался оправдаться Прохор Михайлович, поставив перед ним бокал с чаем.

Ваня потянулся за сахаром:

– А, ты же пианист?

– Прекрасный пианист, имей в виду! – уточнила Катя, энергично перемешивая кашу, чтобы растопить масло.

Илье внезапно вспомнилось, как его, когда он был маленьким, очаровывало это зрелище: желтый кусочек тает в манной каше, превращаясь в солнечную лужицу, которая оживает, если слегка покачать тарелку… Когда он разлюбил кашу? Забылось… Старше хотелось казаться, манка же для малышей? Или ему просто перестали готовить завтраки, а сам был способен лишь бутерброд соорудить? Так и пристрастился.

Поддерживая Катю, хозяин кивнул:

– Вчера я уже имел удовольствие слышать, как играет Илья Стариков. Сильное впечатление. Хотя у меня тут далеко не концертный зал!

Гримасой выразив смущение, Илья перевел разговор:

– Вань, а у тебя какая специализация будет?

– Так-то у меня лечфак, но что конкретно выбрать… Мечтал о хирургии, но это уж охренеть как ответственно! Кать, помнишь, как мы играли в доктора?

Илья остановил его жестом:

– Даже слышать об этом не хочу.

– Ты ешь, ешь, – хмыкнула она, глядя на Ваню. – Болтай поменьше… Если разобраться, человек любой профессии способен причинить вред другому. Продавец может предложить просроченный продукт и отравить… Об учителе я вообще молчу! Журналист…

– То есть ты? – встрял Ваня.

– Надеюсь, нет. В смысле надеюсь, что я не стану тем пакостным журналистом, который способен сломать судьбу человека одной статьей.

– А, скажем, библиотекарь? – вступил в разговор Русаков.

Он ел кашу, стоя у рабочего стола, и от этого Илье было не по себе, точно хозяин дома сознательно пытался отмежеваться от них. Или он просто стеснялся? А может, это была старая привычка?

– Разве мерзкая книга не способна отравить пускай не тело, но душу человека?

– А какую книгу ты считаешь мерзкой?

Она ответила, не задумавшись:

– «Лолиту». То, что она превосходно написана, не искупает того, какая трибуна предоставлена Гумберту, чтобы оправдать свою лютую мерзость. Этот чел просто живая гниль! А Набоков сделал его главным героем.

– Прошу прощения, – оторопел Прохор Михайлович. С его ложки капнула сероватая крупинка, угодила на ободок тарелки. – Разве прекрасного стиля не достаточно, чтобы книга стала достойна звания «шедевра»?

Катя метнула в него сердитый взгляд:

– А вот и нет! Разве главное – как писать? А не для чего?

– Илья, но вы-то должны ценить набоковскую музыку?

– Разумеется, должен, – согласился Стариков. – Только я его не читал.

– Не читали Набокова?!

– Знаю-знаю, моя молодость пропадает зря…

Как-то разом ссутулившись, Русаков неразборчиво пробормотал:

– По наивности своей я полагал, что и современные музыканты – интеллигентные люди… Вы можете вообразить, чтобы Рахманинов не читал, скажем, Бунина? Чехова?

– Этих авторов я тоже прочел! Может, не все собрание сочинений, конечно…

Громко сглотнув, Ваня обвел всех смеющимся взглядом:

– У вас всегда так весело за завтраком?

Илья вытянул в его сторону указательный палец, прищурился, как стрелок:

– Кстати, все началось с тебя. Мы заговорили о том, какой вред могут принести представители той или иной профессии. Твоей, например. И вот смотри, куда нас это завело?

– Каюсь, каюсь. Не стоило мне приезжать к вам.

– Ну что за глупости, – вяло возмутился Русаков. – Простите, я даже не проверил, как вас устроили, лег вчера пораньше. В моем возрасте переизбыток эмоций хоть и радует, но уже слегка утомляет…

Поймав его взгляд, Катя выразительно указала глазами на друга детства:

– Мы всех включаем в нашу… игру?

– О, – сообразил Прохор Михайлович. – Это по желанию.

– Ну-у, – протянула она, – врач, хоть еще и не настоящий, нам явно пригодится. К тому же Ватсон был врачом.

Ванина рука с недоеденным бутербродом замерла в воздухе:

– Что за игра? При чем тут Ватсон? Тут есть Шерлок?

– Это я, – быстро произнес Илья, увидев в дверях кузена. – И у нас имеется нераскрытое преступление…

* * *

Какофония звуков, которая просачивалась во двор Гнесинки изо всех щелей, всегда заставляла Илью остановиться, точно перед ним вырастал невидимый звуковой барьер. Держа руки в карманах, чтобы пальцы оставались теплыми и не приходилось разогревать их слишком долго, он замирал возле памятника Рахманинову, который всегда был его божеством от музыки, и позволял волнам, плескавшимся в воздухе в разном ритме, заполнить его целиком.

Стариков не признался бы в этом даже Кате, но его все еще одолевала почти детская робость, когда он приближался к этому красивому и величественному зданию, стены которого помнили великих музыкантов. Стоило войти во двор Гнесинки, и комплекс самозванца тотчас напоминал о себе, хотя Илья учился уже на третьем курсе, и пора было почувствовать себя своим в разношерстной толпе московского студенчества. Но почти все его однокашники пришли в Академию из Гнесинского училища, а Илья учился в кемеровском и не помышлял о столице, пока Влад не поступил в МГУ. Это известие подстегнуло его, точно мокрой плеткой, он так и взвился: «А я чем хуже?!»

Как ни противно было использовать свое сиротство, Илья решил, что игра стоит свеч, и аккуратно собрал нужные справки. Брату он не сказал об этом, не сомневаясь, что при случае Влад уколет его, напомнив об использованных льготах. А вот самому забыть не удавалось… И хоть Стариков не единожды оправдал свое привилегированное положение при зачислении в Гнесинку, победив на всех возможных конкурсах пианистов, день за днем его продолжала охватывать паника, когда он подходил к крыльцу альма-матер: «А вдруг они опомнятся и не пустят меня?»

Как ни удивительно, на этот раз Илья чувствовал себя бодрее, чем обычно, ведь у него появилось весомое оправдание своему присутствию – он начинал расследование. Хотя как приступить к этому незнакомому делу, Стариков понятия не имел… И решил пойти самым простым путем: поговорить со своим преподавателем.

Признаться, Алексей Витальевич Шестак меньше всего походил на пианиста… В детстве, представляя настоящего музыканта, Илья воображал кого-то вроде Альфреда Шнитке – человека со слегка демонической внешностью, в котором незаурядность сразу бросается в глаза. А его преподаватель больше смахивал на Винни-Пуха, причем из советского мультфильма, а не со знаменитых иллюстраций Шепарда.

– Сядь, не маячь, – морщился он, когда Илья оказывался рядом, возвышаясь над педагогом.

А сам никогда не садился, расхаживал по кабинету за спиной своего студента. Сначала это дико раздражало Старикова, хотелось воскликнуть голосом Тима Рота из старого фильма Вуди Аллена: «За спиной не стоять!» Потом Илья попривык, а теперь уже совершенно не обращал внимания на броуновское движение позади него, даже если Шестак останавливался совсем рядом и от его дыхания шевелились волосы на макушке. Илье и в голову не приходило возмущаться нарушением границ личного пространства или подозревать преподавателя в липких мыслишках, ведь его и самого до того дурманила музыка, что он переставал ощущать геометрию реальности, расстояние и размеры предметов и тел. Имела значение только гармония звуков, которую они вместе создавали и могли подарить миру…

Будучи тонким психологом, Шестак не делал этому студенту замечаний, только задавал вопросы:

– Слушай, а если попробовать сместить здесь акцент?

И Стариков пробовал без возражений. А стоило надавить на него, как Илья обижался, спорил, мог и дверью хлопнуть, как было еще в музыкальной школе, когда у него сменилась учительница: не разобравшись в характере мальчика, она стала привычно командовать им на повышенных тонах. Собрав ноты, Илья ушел с урока и от души хлопнул бы дверью, но в кабинете музыки она была покрыта мягкой обивкой для лучшей звукоизоляции. Он не вернулся бы, если б учительница не прибежала к нему домой и вместе с бабушкой, рассасывающей валидол, не уговорила Илью продолжить занятия. На кону была честь школы, которую некому было отстаивать, кроме Старикова…

Каким-то чудом Алексей Витальевич сразу уловил пульсирующую в рукастом студенте гордость и понял, как бережно нужно обращаться с юношей, который сам показался ему произведением искусства. Хоть черты лица его не были рафинированно-утонченными, и даже правильными их трудно было назвать – нос слегка вздернут, нижняя челюсть чуть выдается вперед, вокруг светлых глаз ранняя сетка морщин (в его-то возрасте!), – но все это на удивление поэтично сочеталось с солнечным светом отброшенных назад волос, и образ складывался такой гармоничный, что трудно было отвести взгляд. Но все это не стоило бы ровным счетом ничего, если б парень не играл как бог…

«Выпущу Старикова, и с чистой совестью можно уходить на пенсию», – часто говорил себе Алексей Витальевич, хотя ему еще не было и шестидесяти и предстояло выпустить еще, по крайней мере, пару поколений студентов. У него и сейчас были другие ученики, но только успехи Ильи оправдывали десятилетия его собственного служения музыке.

Шестак всегда знал, что ему не стать пианистом даже второго ряда – руки не те… Зато у него довольно рано открылся талант интуитивно угадывать, какую неожиданную окраску в произведении, известном всем и каждому, может найти тот или иной его исполнитель, тогда еще приятель по классу в Центральной музыкальной школе – знаменитой ЦМШ. Это всегда обескураживало и восхищало искушенных слушателей. Другим Шестак не рассказывал, как это происходит, опасаясь недоверия, ведь музыка виделась ему цветными волнами, и он без труда понимал, как сделать мелодию ярче. Наверное, такое же зрение было у Скрябина – праотца цветомузыки…

При поступлении в Гнесинку учитель Алексея похлопотал за него, убедив членов комиссии, что к ним придет учиться потенциальный преподаватель Академии. Шестаку устроили нечто вроде проверки, и он ее выдержал успешно. Вскоре к нему стали обращаться за помощью даже профессора, причем часто их подопечные соперничали между собой… Он старался помочь всем, но не каждый ученик мог передать его находку.

1 Фальшивое пение – сленг музыкантов.

Продолжить чтение