Остановка: Созвездие Близнецов. Семейная сага

Глава первая

1.

Их появление было не запланированным. Родители – Надежда Васильевна Задорина и Александр Михайлович Фомичёв – сошлись поздно и о детях не помышляли. Им хватало Алёши с Маргаритой от предыдущих браков. Сказывался и возраст – обоим перевалило за сорок, вершина жизни за спиной, а спуск, как и положено всякому спуску, стремителен.

Внешне они ещё были о-го-го, но седина уже прорезалась, спины всё больше сутулились, вылезли и укрепились морщины: старые от солнца, улыбок и смеха, новые: от печали, раздражения, разочарований.

Пожалуй, Надежда смотрелась рядом с мужем моложе, хотя было всё наоборот: Александр был на два года младше. Высокая, с гордо поднятой головой, обрамлённой светлыми, с незаметной проседью, волосами, закрученными «шестимесячной» завивкой, с беломориной в углу рта, которую она выкуривала лишь на треть – переводила добро, как не зло упрекал муж.

Главное в жизни – юмор, – любила повторять Надежда Васильевна и терпеть не могла людей, лишённых способности его воспринимать. А сама вечно шутила, за что её одни обожали, другие опасались, не понимая смысла острот и подозревая насмешку в свой адрес. Она посещала клуб, не пропускала танцы и всяческие застолья с песнями, выпивкой, посиделками до утра, на которых она со своей гитарой была желанной гостьей.

Александр Михайлович был полной противоположностью супруге. Смуглый, чернявый, с густыми, нависшими бровями и глубоко посаженными карими глазами, он казался ниже её ростом из-за кряжистой фигуры и вечно больной спины, предметом сокрушения и забот.

Когда-то он влюбился страстно и бездумно в эту искрящуюся шутками, независимую, белокурую женщину, так проникновенно выводящую под гитарные переборы «На тот большак…», песню их молодости. И с того момента, как заколдованный, потащился за ней, бросив семью, квартиру, насиженное место сторожа автобазы.

Из Ленинграда они добровольно уехали под Лугу, на «сто первый километр», в деревню Ольховка, где специалистам давали хорошее жильё. И хотя никакими специалистами в сельском хозяйстве они не были, сразу устроились: Надежда, как грамотная горожанка, в детский сад завхозом, Александр – сторожем на звероферму, где выращивали норок и черно-бурых лисиц.

Дети их росли на стороне: Лёша с матерью и отчимом жил в Великих Луках, а Маргарита – с бабушкой в Ленинграде. На каникулы дочь всегда приезжала в Ольховку, а вот Алёша бывал редко, после школы вроде как от рук отбился и даже срок получил. В общем, пропал из виду.

Супруги уже привыкли жить вдвоём, и тут вдруг такая неожиданность. Когда Надежда сообразила и побежала к Петру Мироновичу, надзирающему за всем женским населением в радиусе тридцати километров, тот на просьбу «как бы поскорее решить… куда ей в сорок два года…» замотал головой:

– Поздно, мамочка, спохватилась – это он всех так мамочками называл, хоть молодых, хоть девчонок, – их же там у тебя двое!

– Как двое?! Куда ж нам двое?! Мироныч, помоги, сделай что-нибудь, ведь срок позволяет.

– Фигня твой срок! Там двойня, я же не преступник.

Как будто вычистить одного ребёнка – куда ни шло, а уж двоих – тяжкий грех.

Так и явилась она домой не вскрытой. Муж как увидел её лицо, сразу заулыбался, проходи, мол, садись, Васильевна, как раз щи готовы. Не бойся, осилим, говорит. А сам гордый такой, что ещё может, ещё способен. Она ему: а двоих не хочешь на старости лет?! Он на секунду умолк, а потом ещё веселее стал и за бутылочкой в буфет – такое дело надо отметить. Жене налил полстопки: нечего младенцев на корню спаивать, а сам-то как есть приложился, глазами заблестел и свою любимую затянул: «Когда я на почте служил ямщиком…».

Вот так они в Ольховке и появились: Валя и Танюха. Сёстры Фомичёвы.

Мироныч уверял, что первой пойдёт крупная девочка – он и срок, и пол определял ещё от двери – но тут маленько ошибся. Хоть Валька вперёд свою голову выставила и прочно весом навалилась, юркая Танюха начала локтями и коленками брыкаться, сестру от выхода оттирая. И пролезла же первой, распялив в улыбке огромный лягушачий рот, забитый кровяным месивом родовых путей, так что вместо крика только пузыри шли. Пока её промывали и по заднице шлёпали, чтобы голос подала, Валюшка уже вывалилась из утробы и, если бы не подоспевший Мироныч, могла упасть на кафельный пол.

Её подхватили – здорова девка, гляди ты, сестрёнку объела! – наскоро помыли, и она не переставая орала, а, устав от крика, обиженно ныла, как будто уже сознавала всю несправедливость жизни. И хотя мать никому не говорила про своё намерение прервать беременность, но какими-то путями до Валюхи этот факт дошёл, и в дальнейшем объяснял любые домашние неурядицы, которых было по жизни немало. «Лучше б тогда избавилась от нас, чем на это смотреть», – хлопнув дверью, бросала она, когда по субботам мать с отцом сидели за бутылочкой.

Двойняшки между собой оказались совсем не схожи. Лишь непроходимая густота и выбеленность волос была у сестёр общей. Это от матери, Надежды Васильевны, с девичьей фамилией Бологоева. С возрастом различие лишь укрепилось. Танюха – выдумщица, вмиг историю сочинит. Валька туга на вымысел, если врала, то вынужденно. Это от отца, Александра Михайловича Фомичёва, цыгана по материнской линии. Он либо молчал, либо говорил как есть. Но это кому ж понравится? А потому больше помалкивал, мурлыкая себе под нос. И только глаза, карие, глубоко посаженные, с понимающей насмешкой глядели из-под кустистых бровей.

Да вот хоть фотографии посмотреть: Таська, курнофей такой взъерошенный, чистая мартышка – с непомерно большим ртом, готовым в любую секунду ещё больше расплыться в улыбке или уж вовсе, оттеснив глаза и нос куда-то на затылок, наполниться заразительным смехом. Валюха будто только реветь перестала, ещё рот кривит, и размазанная слеза блестит на щеке. И хотя она крупнее Танюхи, сидит рядом как пришлёпнутая, голова без шеи, щёки неровными колобками свисают.

Всё внимание родителей было на Вальку. Без конца на руках, иначе крик, да и болела часто: чуть что – ветрянка, ангина, а то и воспаление лёгких. Танька могла часами по уши мокрая лежать, знай, руками, как ветряная мельница, машет или палец ноги грызёт, вылезший из дырки в ползунках. Если завопила, значит жрать хочет или температурит, заразившись от сестры.

В яслях, а потом в детском саду Танюшку все любили, а Валюшку жалели за болезненность и страдальческое выражение лица. Да и было от чего страдать! То в простудах, то животом мается, то астма. А это значит уколы, лекарства, иногда горькие. И так всё детство, вся юность.

– Не буду пить, лучше водку, чем эту горечь!

Ах водку… Батя налил в чашку чуток водки, Валюха, поколебавшись, разбавила её водой из-под крана и залпом выпила. Но её тут же вывернуло.

– Ну, что, водка лучше? – засмеялся отец.

Валя набычилась, но больше водку никогда в своей жизни не пила.

Танюха росла шкодой, все провинности норовила спихнуть на сестру, благо издали их белые копёнки волос были неотличимы. Валька во всём участвовала, подталкиваемая не свойственным ей, но таким привлекательным авантюризмом.

– Я старшая, ты должна меня слушаться! – уверенно парировала Танька все опасения сестры, и Валюха стояла на стрёме, прятала ворованные яблоки, врала что-то родителям.

А «старшая сестра» лазала по соседским садам, нелегально притаскивала в дом котят, которых несли к реке топить, втихаря угощала подружек материнскими пирожками. Вечно она что-то придумывала, на месте не сидела, и её остренькая мордочка примелькалась в деревне. «Какая у Васильевны дочка шустрая», – говорили соседи, как будто второй и не было.

Но вторая была и с каждым годом всё яснее понимала, как много вокруг несправедливости. Эта Валькина установка, чтобы всё было по-честному, каким-то образом входила в противоречие с тем, что вкладывали в понятие «честность» окружающие. К примеру, приврать или замалчивать вообще не считалось бесчестным. Равно как и приносить что-то ценное с работы – такая возможность даже поощрялась, ей завидовали.

Валя – папина дочка, только он её любит всем сердцем. Она и обликом, и характером походит на его сестру, Анну, с вечными неурядицами и хворями. Такая же плотная, неженственная фигура, тот же выдвинутый вперёд подбородок и взгляд недоверчивый исподлобья. Та же постоянная готовность обидеться на любой пустяк, подолгу быть в ссоре.

И тяжёлое, угнетающее желание мстить. А как мстить, если ни драться, ни разыграть обидчика, ни отбрить хлёсткой фразой, – ничего этого Валюха не умела? Она вообще в речи была непоследовательна, как говорила мать: «Семь пишем, два в уме».

Раз словом и делом наказать не получается, она будет молчать. Объявит бойкот обидчику – да хоть всему классу, всей деревне! Валька помнит, как это больно, когда с тобой перестают разговаривать, смотрят сквозь тебя. До судорог, до удушья больно. Так в пятом классе ей объявили бойкот, кода она выдала учительнице Ваську Карпухина, исправлявшего в журнале двойки на тройки из страха домашних побоев.

Нина Кузьминична почему-то не оценила её справедливого поступка, репрессий не последовало. Карпухин подошёл и молча дал под дых, а класс перестал с ней разговаривать. Одна Таська волей-неволей кидала реплики, и то лишь по надобности, а на переменках кучковалась с остальными и хохотала, будто не оказалась её сестра в большой беде.

С возрастом репутации двойняшек выровнялись. Валя похудела, в музыкальной поселковой школе отличалась безупречным слухом, и ей пророчили карьеру пианистки. Но пианино было недостижимой вещью, и Валюхака освоила аккордеон.

В старших классах она вдруг резко подалась в комсомольские лидеры и стала членом комитета комсомола по культмассовой работе. Ей можно было поручить любое дело, и никто не сомневался, что всё будет выполнено добротно и в срок. Все вечера Валя проводила то за стенгазетой, то в подготовке к концерту, то клеила с первоклашками подарки на 8 марта. Эти слушались её беспрекословно, и она отвечала им почти материнской заботой. Умела Валентина завлечь детишек делом, превратив его в игру.

2.

А Танюха всё больше смахивала на хулиганистого мальчишку, её даже видели с сигаретой. Вечно в трениках, потом уже брюки появились. Тогда в деревне это ещё было не принято. А она, как пацан, фланировала вдоль села, всегда в компании преданной ей свиты.

Потом с Таськой случилось то, что в её возрасте случается со всеми – она влюбилась. Началось всё с физики. Они тогда уже в десятилетке учились, в военном городке Каменец, что за три километра от Ольховки. Там гарнизон стоял. Офицеры, конечно, на службе, а жёны их устраивались, где могли, или сидели по домам. Новая учительница физики, Алла Сергеевна, была офицерской женой. В младших классах она ещё вела математику, а у них, в восьмом – только физику. Но как вела!

Она будто и не преподавала, а остроумно рассказывала интереснейшие истории из жизни, в которых физические законы выделывали с людьми и предметами необъяснимые, загадочные трюки. Этим же законам были подчинены самые обычные явления. Но Алла Сергеевна легко доказывала, что и в привычном, и в сложном работают одни и те же принципы – тут мел начинал стучать по доске, выписывая формулу.

Этот скучный и каверзный доселе предмет стал для Танюхи необычайно интересным. Она не отрывала глаз от говорящих рук учительницы, слушала её голос и всё, абсолютно всё понимала. Завидев издали ладную, подтянутую фигурку Аллы Сергеевны, её голову с непослушными кудрями, Таня мгновенно проникалась радостным чувством. И в классе, уловив внимательный, чуть ироничный взгляд учительницы, посылала свой, ответный, полный обожания.

С бьющимся сердцем ожидала она начала урока. Но физики было всего две пары в неделю! И эти два дня – понедельник и четверг – стали для Таськи праздничными. Ещё с вечера начиналось неровно биться сердце, а домашнее задание, давно и тщательно выполненное, критически пересматривалось, порой дополнялось решением лишней задачи. Чтобы Алла Сергеевна заметила, чтобы не только отметку поставила, но и написала что-нибудь в её тетрадь. Лично ей, Танюхе, написала.

Алла Сергеевна и так выделяла Таню Фомичёву перед классом. В конце первой четверти она была уже круглой отличницей по физике, а чтобы держать баланс, подтянула и остальное. Об этой физике Танька могла говорить часами, объяснять её законы одноклассникам и даже отцу с матерью, которые слушали вполуха, но дочерью гордились.

И никому не могло прийти в голову, что физика тут ни при чём. Танюха поначалу тоже думала, что ей просто нравится сам предмет, потому и учительница физики нравится. И только после одного случая она всё про себя поняла.

Это произошло в начале весны. Алла Сергеевна заболела, а тут 8 марта, надо учителей поздравлять. «Пойдём к ней домой», – заявила Танька, – и после этих слов у неё что-то подступило к горлу, что-то похожее на слёзы. Она быстро сглотнула и уверенно отчеканила: «С Бирулей сходим, всем не надо толпиться».

Бируля, Герман Бирюлёв, – мелкий, тщедушный паренёк, в общении слегка заторможенный, при этом круглый отличник, идущий на золотую медаль. Он должен вручить большую коробку шоколадных конфет, а Таня – букет гвоздик.

Она впервые шла к учительнице домой, а когда поднимались на третий этаж, почувствовала противную дрожь в коленках. Дверь открыл мальчик лет шести, а из комнаты уже раздавался знакомый голос: «Коля, кто там?». Голос был чуть хрипловатый, домашний, и от этого нового звучания по телу прошла волна жара, и Таня чуть не выронила цветы.

Это уже потом, позже, она как бы со стороны разглядывала и себя, рванувшую в комнату, на ходу скидывая резиновые сапоги, и Аллу Сергеевну, сидящую в кресле у окна с обмотанным горлом, и застывшего в дверях Бирулю, чинно держащего коробку, как поднос. И слегка испуганный возглас Коли: «Мама же болеет, чего вы!».

Вот именно: чего это она бросилась на колени и, прикрываясь букетом, как щитом, взахлёб твердила: «Дорогая, милая, любимая Алла… поздравляем… вас!». И ткнувшись в махровую мягкость её халата, ощутила сложный запах, которому ещё долго будет не суждено выветриться из ноздрей…

До самого лета всё было хорошо. Да что там хорошо – было счастье!

Таня делала вид, что её любовь к Алле Сергеевне ничем не отличается от любви к матери или к старшей сестре Рите. Смущала лишь сила и неудержимость этого чувства. И ещё тот факт, что они с Аллой Сергеевной редко видятся. Вот если бы Таня жила в Каменце, то могла бы ходить к учительнице в гости, помогать ей, с Колькой её подружиться. А так приходилось бежать после уроков на остановку, где уже заполненный пассажирами автобус поджидал ольховских.

Можно, конечно, было не бежать, три километра – не бог весть какое расстояние, но Валька-ябеда всё матери расскажет, она-то сразу прочухала, что к чему. Странно, что ещё не рассказала. А мать… об этом лучше и не думать. Она лишь посмеётся, но потом будет вечно подкалывать. Такая у них маманя – насмешница. Ей только на язык попади, заест живьём.

Но тут явился случай в образе Казбека, тренера из спортивной секции по лёгкой атлетике каменецкого клуба. Он набирал в команды недостающих парней и девушек. Такова реальность всех военных городков – сегодня здесь, а завтра там, и юные спортсмены исчезают вслед за родителями.

Опять же случайность, но занятия в секции начинались сразу после урока физики, продолжались два часа и заканчивались ровно с последним звонком у девятого класса, где Алла Сергеевна вела свою пару. Таким образом, у Танюхи появлялась возможность после тренировки проводить учительницу и даже вместе зайти в магазин, донести тяжёлую сумку. И на последнем автобусе вернуться домой.

Валюха, ни к какому спорту не пригодная, надулась было, что сестра без надзора остаётся среди солдат, но родители поддержали Танюшку – спорт всяко лучше, чем по деревне шататься, да и многие ольховские на том же автобусе с работы возвращаются, присмотрят.

Так и пошло, день за днём: светлые понедельники и четверги, мутные или вовсе тёмные, как экран сгоревшего кинескопа, остальные дни недели. Полоса длиной в полгода и шириной в асфальтовую дорожку, ведущую к подъезду учительницы, стала для Тани взлётной полосой будущей жизни. И ей не приходило в голову, что разогнавшись, придётся взлететь – хочешь этого или нет. Иначе разобьёшься, так и не узнав неба…

Может показаться странным, но вокруг никто ничего не замечал. Всё случившееся с девочкой не выделялось среди размеренного быта, как подземная речка не видна, пока водоносный глинистый слой не вынесет её среди коряг, превратив в ручей или лесной ключ. Произойти это может вдали от истока, и уже некому сказать: «Так вот в чём дело, вот откуда всё пошло…».

А на поверхности было вот что.

С одной стороны – весёлая и решительная девочка Таня, «комсомолка, спортсменка и просто красавица», с хорошей успеваемостью и любовью к физике. Готовится поступать в Ленинградский физико-технический техникум. С другой стороны – эта самая учительница, Алла Сергеевна, довольно молодая, приятная и в меру строгая, жена каменецкого офицера. Она принимает участие в судьбе способной девочки и даже занимается с ней дополнительно.

А затем где-то происходит надлом, о котором история умалчивает – и вот уже никаких внеурочных занятий, секция лёгкой атлетики заброшена, успеваемость Тани резко падает. Даже прогулы по понедельникам и четвергам. И длится это чуть не месяц. Мать вызвана к директору, проведена работа с дочерью (отец нашлёпал по заднице шлангом от стиральной машины), девочка одумалась, и всё вернулось на круги своя. А перед экзаменами возобновились и занятия на квартире учительницы. Таня хорошо закончила восьмилетку.

Потом, уже в конце июня, были какие-то неустановленные поездки на консультации, подготовка к вступительным экзаменам. Таня ездила то в школу, то к Алле Сергеевне домой. С началом каникул перестал ходить школьный автобус, и поездки прекратились. Где-то с неделю Татьяну видели то на озере, то на ферме, где она помогала отцу ловить сбежавших норок, или с Валюхой и её октябрятами на постройке шалаша.

И вдруг быстро, как спуск с горы, – трёхдневный поход всем классом, под руководством Казбека, а с ним и Аллы Сергеевны. В конце третьего дня Таня потерялась, сутки её искали, и, когда уже вызвали спасателей, она сама вышла из района болот.

Вот тогда кто-то первым сказал, что девку сглазили. Ну, это, конечно, бабьи предрассудки, но был и неоспоримый факт: из лесу вышла совсем другая девочка, очень похожая на Таню – будто именно она была Таниным близнецом, а не щекастая Валюха – только тихая, задумчивая, и даже как будто немая. Ещё говорили, что шла она, как пьяная, а злые языки утверждали, что пьяной и была. Но где она могла там, среди болот, напиться? Если только нанюхалась гоноболи.

Ещё до конца каникул Алла Сергеевна вместе с мужем и сыном стремительно собрались и уехали. И не просто уехали, а переехали в Германию, где им предстояло жить десять лет согласно воинскому контракту.

А спустя неделю произошёл тот самый случай, названный позднее «чудесным спасением». Если быть точнее – «первым чудесным спасением Тани Фомичёвой».

3.

Когда у матери родилась двойня, Маргарите исполнилось пятнадцать. Она училась в девятом классе, была высокой, стройной, симпатичной девушкой. Курносая, с лёгкими веснушками и небольшими, но выразительными глазами цвета бледно-голубых незабудок, Рита выглядела старше своих лет, на одноклассников смотрела свысока и привыкла к мужскому вниманию.

Сёстры родились под знаком «Созвездие Близнецов», – под её знаком! – только она в мае, а Валя и Таня – в июне. Рита достала книжку с гороскопами и прочла: «Близнецы – самый неустойчивый знак. Их крайне изменчивая натура сочетает в себе черты совершенно разных людей. К тому же они не любят однообразия и быстро ко всему охладевают».

Последнее ей не очень понравилось. Получается, что и она ветрена и непостоянна. На тот момент Рита была почти влюблена в парня из украинского местечка, куда они с бабушкой ездили летом отдыхать – поправлять здоровье на дешёвых овощах и фруктах. Степан был на три года старше Риты, но мечтательный, робкий, как телок, и по-настоящему ей преданный.

Под влиянием обоюдных чувств и разлуки Рита писала стихи, которые по приезде в Ольховку обрушивала на маму. Она не замечала её усталости, ведь мир, такой прекрасный, такой волнующий, ежедневно являл новых кумиров, увлекая непознанным и таинственным. И дарил любовь.

Две завёрнутые в байковые пелёнки куклы, попеременно орущие, требовательные, отвлекали мать, и доверительного разговора с ней у Риты не получалось. А ей надо было о многом маме рассказать, посоветоваться. Вот у неё ведь есть Степан, который её любит, второе лето встречаются… а она ничего не решила и вообще не думает о семейной жизни, ей надо учиться… а он всё заводит разговоры, что будет ждать… что верен ей. Как быть?

Но мама, накормив и временно усыпив своих кулёмок, уже дремала, изредка открывая глаза и в полусне отвечая что-то успокоительное. Рита переместилась на кухню, ела щи, сваренные дядей Сашей, и чувствовала, что ей скучно в Ольховке, чего прежде никогда не случалось. Её раздражали маленькие плаксы, особенно Валюха, беспрерывно требующая внимания. Было жалко маму, но, не дождавшись окончания каникул, Рита вернулась в город.

К тому времени она уже перестала тосковать вдали от матери, отца тоже не вспоминала и вполне определилась с будущей профессией – моделирование одежды. Шить она уже умела, пригодились уроки домоводства и навыки, привитые бабушкой. Маргарита стала готовиться к экзаменам.

Закончив с отличием школу, она поступила в Мухинское училище осваивать специальность художника-модельера. Занятия в Мухе посещала исправно, а вечерами шила брюки из отечественной джинсовки, проклеенной марлей на ПВА, чтобы «штаны стояли». Это был её конёк – «стоячие джинсы», последний писк моды. И весомое дополнение к стипендии.

Однажды в центральном зале проходило выступление студентов Театрального института, у которого с Мухинским училищем наладился культурный обмен. Их шикарный зал, с мраморными лестницами, под большим стеклянным сводом, привлекал будущих актёров как сценическая площадка. Рите понравился один студент, очень высокий, в чёрном облегающем свитере, с откинутой назад гривой волос, которой он в патетические моменты встряхивал очень эффектно.

Будущий актёр читал под музыку стихи Мандельштама, грустные, интригующие:

Этот прочтённый до середины список кораблей – что, что ему помешало читать дальше?! – казался Рите зашифрованной формулой спасения. Но от чего? От бурного моря, жизненных невзгод? Или внезапного чувства, острого, как металлическая заноза, когда-то вцепившаяся Рите в палец на школьной экскурсии по Балтийскому заводу?

Студент читал что-то ещё, но Рита почти не слушала, лишь твердила последнюю строку поразившего её стихотворения: …и море чёрное, витийствуя, шумит и с тяжким грохотом подходит к изголовью… От витийствующего моря, от абсолютно реального грохота волн, рядом, под ухом, по её спине пробегали мурашки.

После концерта, у самого гардероба, она подошла к студенту, краснея от стыда, что не запомнила его имени, и заговорила с ним в самой почтительной и восхищённой манере. Он ответил внимательным взглядом и, улыбнувшись, предложил пройти вместе до метро, а по дороге поговорить о поэзии.

В свете фонарей мерцали сугробы, заводилась лёгкая метель, и Рите казалось, что она может так идти долго, всю жизнь… Она взяла студента под руку, потом они свернули на набережную Фонтанки, шли и разговаривали стихами. Рита осмелела и прочла своё недавнее стихотворение, последний абзац которого ей самой очень нравился:

Студент легонько прижал её руку локтём, потом, взглянув по-особому, изрёк: «Да у вас просто талант, преступно зарывать его в землю».

Они подошли к освещённому вестибюлю «Гостинки», студент достал небольшой блокнот, вырвал листок и записал ровным почерком адрес. «Приходите в любую среду после шести вечера, обсудим ваши перспективы», – сказал и, не оборачиваясь, исчез на уплывающем вниз эскалаторе.

Только тут Рита сообразила, что так и не узнала его имени, да и он не поинтересовался, как её зовут. Это открытие неприятно поразило, будто они так и не познакомились, а просто болтали, как случайные пассажиры в трамвае. «Я список кораблей прочёл до середины»… А их имена остались в другой половине этого списка, и теперь уже вряд ли будут названы.

Приду в среду и узнаю, успокаивала себя Рита, ещё не догадываясь, как верно она оценила ситуацию. Имена так и не были названы. Сколько она потом ни расспрашивала в канцелярии, списка выступавших студентов найти не удалось. И тогда, в первую же среду, она пришла по указанному адресу.

На звонки долго не открывали, но в квартире явно был народ. Там происходило непонятное: то что-то громко и назидательно, но совершенно нечленораздельно, произносил мужчина, то несколько женских голосов звучало наперебой, а то вдруг устанавливалась мёртвая тишина, будто выключили запись.

Когда слегка обескураженная и раздосадованная Рита уже собралась уходить, дверь открылась. Хмурый парень, с фиолетовой пигментацией на полщеки, буркнул: «Заходи», – и тут же исчез. Рита вошла, двинулась по тёмному коридору на свет и застыла в проёме открытой двери. За ней была обычная комната: с круглым столом посередине, шкафом, диваном, двумя окнами с бежевыми, в лиловых разводах, шторами и люстрой на потолке.

На диване сидела девица, сильно накрашенная и, похоже, подвыпившая. Из-под короткой юбки выглядывал подол комбинации. Она курила и не обратила на Риту никакого внимания. Тут появились ещё две девушки, они подсели на диван и вполголоса что-то обсуждали, на неё не глядя. Потом все трое вышли в коридор, напоследок окатив Риту любопытными взглядами.

Она потом сама себе удивлялась: почему сразу не ушла, а зачем-то уселась на тот же диван. Чего ждала? Своего студента? Здесь, в этом месте? Неужели не догадывалась, что это притон или дом свиданий, а, может, что похлеще? Или сработало желание расставить всё по местам, докопаться до истины? Как бы то ни было, Рита выжидала.

В комнату вошёл тот, с пятном, сел напротив, уставился на Риту немигающим взглядом и спросил: «Ты к кому?». Эх, к кому, к кому… к такому, с длинными волосами… стихи читает… «К артисту? Он скоро освободится». Рита кивнула, как будто ответ её вполне устроил, и они замолчали.

Парень с минуту напряжённо смотрел на неё и вдруг спросил: «У тебя деньги есть?». Она покачала головой – у неё были деньги, но с какой стати?.. «Хотя бы рубль или полтинник… очень надо». Он не настаивал, а вроде как делился своей бедой. Потом стал тереть руками лицо, глухо приговаривая: «Уходи, уходи, уходи сейчас же…». И столько в голосе было отчаяния, что Рита не выдержала и выскочила из комнаты.

Проходя по коридору, она услышала из-за двери в ванную шум льющейся воды, женский смех и визг. Вдруг дверь резко открылась, оттуда вывалился её студент, мокрый, хохочущий и совершенно пьяный. Он неузнавающе глянул на Риту, но вдруг посерьёзнел и хрипло произнёс: «Пришла всё-таки? Вот и умница…». И тут же потянулся с поцелуем, и она заметила совершенно красные белки его глаз.

В ужасе Рита отпрянула и поначалу кинулась в противоположную от входной двери сторону. Откуда-то вынырнул парень с пятном, схватил её за руку, и они вместе выскочили из квартиры. Игнорируя лифт, сбежали по лестнице и через полминуты оказались на улице. Лишь тогда Рита выдернула руку, пошла быстрее, но «пятнистый» держался рядом, канюча денег или хотя бы жетон на метро. Рита припустила во всю прыть и вздохнула только на эскалаторе, убедившись, что «пятнистый» отстал.

4.

На втором курсе Рита познакомилась с Алексом Бетанкуром, который учился в Горном институте. Алекс был иностранным студентом, он приехал с острова Свободы: Куба – любовь моя, остров зари багровой! – и сразу после защиты должен был вернуться домой. Знакомство перетекло в скромную студенческую свадьбу, а через год родилась Алиса – смуглая, с шапкой жёстких чёрных волос и голубыми белками карих глаз.

Жили в квартире на Карповке вместе с бабушкой, которая души не чаяла в правнучке, но зятя недолюбливала, считая его легкомысленным испанским повесой. Он же относился к ней почтительно, как это принято на его родине, и не обращал внимания на колкие замечания. Но возвращался домой поздно, когда abuela уже укладывалась в своей комнате.

Смерть бабушки от метастаз, коварно затаившихся на четверть века, оглушила Риту – ведь она чуть не с рождения заменяла ей мать. Спасала поддержка Алекса, взявшего на себя все расходы, хлопоты по документам, похоронам. Алису устроили в ясли для иностранных студентов Горного института, где за десятком детишек разных национальностей надзирали воспитательница, няня и медсестра.

После защиты диплома Алекс уехал, обещая заработать денег, построить «casa particular» и выписать семью. Рита продолжала учёбу, навещая мужа в зимние и летние каникулы. Приезжала с дочерью на пару недель в арендованную квартирку на берегу залива Сантьяго Де Куба и с лёгким сердцем возвращалась, почти не скучая по мужу.

Она вообще никогда не скучала, свободного времени не имела, поскольку помимо учёбы в Мухе, пошива «стоячих джинсов», увлеклась театром и даже подумывала бросить училище и податься в актрисы. Знакомство с Георгием (Юргеном) Бергом, Таллинским фотографом, работающим на журнал «Силуэт», вернуло её на путь моды, но разрушило семью.

Впрочем, Алекс к тому времени уже завёл подружку, которая родила от него сына Рафаэля, но Риту с дочерью бросать не хотел. Предлагал не торопиться, закончить учёбу, а потом уж решать. А пока по-прежнему приезжать дважды в год к нему в уже отстроенные апартаменты, привозить Алису… В общем, ничего не менять.

Воспротивился Георгий, и Рита подала на развод. С Бергом было всё понятно: как старший и опытный, он выложил главный козырь – семейный бизнес в мире высокой моды. Они откроют сеть дорогих салонов – для начала в Таллинне и Ленинграде, потом в Финляндии и Швеции.

Рита, по всей вероятности, пошла в своего отца, морского офицера Задорина Александра Степановича, которого она совсем не помнила, но знала по рассказам мамы. Взвешенность и расчёт всегда превалировали у него над эмоциями. И хотя от матери Рита позаимствовала артистичность и чувство юмора, это не мешало ей в ответственных моментах включать внутренний калькулятор.

Она согласилась на предложение, хотя к Бергу не испытывала особых чувств. Он был старше на восемнадцать лет, полноват и вообще не в её вкусе. Но, безусловно, талантлив! А это качество Рита ценила в людях, прощая гениям недостатки и даже пороки. Его съёмка стоила очень дорого, журналы, представляющие модные дома Прибалтики, переманивали его, интриговали, так что открытие собственного дела решало вопрос – Юрген хотел работал на себя.

Прекрасное знание конкурентов давало преимущество. Он решил открыть салон на Большом проспекте Петроградской стороны, как бы в пику Дому Моды, самому престижному женскому ателье города. «Все мы носим, то, что шьёт наш Дом Мод и Скороход», – пелось в Ритиной факультетской песенке. На самом деле, обувь фабрики «Скороход» носили все, а в Доме Мод обшивалась городская элита.

То, что Берг влюблён, как безусый мальчишка, Рита поняла сразу. И дело не в подарках и не поездках по миру – до него, кроме Кубы, Рита нигде не бывала – а в той постоянной нежности, которая без остатка растворяла и прагматизм, и неудачи в постели, и закрытое прошлое. Рите попались на глаза его фотографии, целая папка качественных снимков, на которых были запечатлены первые лица государств. На одной – сам Берг и канцлер ФРГ Вилли Брандт, оба в непринуждённых позах, с бокалами шампанского. Это на подписании договора, 1970 год, – неохотно прокомментировал Георгий и убрал папку подальше.

Марго, девочка моя, голубоглазый ангел, – такие ласковые прозвища он давал Рите! Имя Марго закрепилось в студенческой среде, оно звучало по-европейски, таило в себе намёк на голубую королевскую кровь, красоту и богатство. И, пожалуй, только сам Берг принимал её именно как «королеву Марго», а себя ассоциировал, конечно, с Генрихом Наваррским, поначалу нелюбимым мужем, а впоследствии спасённым венценосной женой.

Но пока ещё длился первый период, Юрген это вполне сознавал и делал всё для своей «голубоглазой девочки». Интуитивно сочетая искусство и достаток, он преподнёс своей невесте в день свадьбы немыслимый презент: Модный салон «Мастер и Маргарита» в престижном историческом месте, на двух этажах старого особняка, подвергнутого капитальному ремонту с сохранением фасада и парадной лестницы. Таких подарков Берг никогда не делал своим жёнам – а он уже был трижды женат.

Рита заканчивала учёбу, и защита диплома совпала с театрализованным открытием её салона. Дипломная работа также называлась «Мастер и Маргарита» и получила высший балл. Ещё бы! «Комплект верхней одежды для путешествий» демонстрировали актёры Малого Драматического. Георгий Берг имел серьёзные связи не только в мире моды, но и театра. Он вообще был опутан связями, что определяло его взлёты и падения, а также благополучие его семей.

Дети от предыдущих браков общаться с Марго не пожелали. Да она и сама не стремилась, а к вояжам Юргена в Таллинн, к бывшим жёнам и отпрыскам относилась с благосклонным безразличием. Дети его уже давно не были детьми, предъявляли отцу разнообразные и обидные претензии, так что его возвращение в Питер всегда сопровождалось праздничной вакханалией в одном из элитных кабачков Петроградской стороны.

Марго пила наравне с мужем, но молодость брала своё – наутро она была свежа и деятельна, чего нельзя сказать про Берга. Он отменял встречи и съёмки, целый день отлёживался в комнате с опущенными шторами, потихоньку пил виски с минералкой и лишь к вечеру выбирался на кухню. Слушая подробный отчёт «своей девочки» о делах в салоне, вздыхал и давал себе слово навсегда завязать со спиртным.

Иногда они устраивали десант в Ольховку, приезжали на мощном «Гольф Кантри» – Берг признавал только надёжные немецкие фольцвагены – с закреплёнными на верхнем багажнике палаткой и складной лодкой, с подарками детям, тёще и тестю, с замаринованным в большой кострюле мясом, корзиной всякой овощной экзотики, красивыми бутылками.

В доме у матери не ночевали, оккупируя на Череменецком озере «своё место» в монастырских развалинах. Иногда брали с собой Ритиных сестёр – Таню и Валю. Но чаще ездили вдвоём, общаясь с роднёй лишь в день приезда. Покидали озёрный бивуак глубокой ночью, когда жара спадает, машин мало, и уже очень хочется домой, в цивилизацию, бытовой комфорт.

Берг мечтал о ребёнке от своей «голубоглазой нимфы», но прошлое предостерегало: она уже не будет твоей, «года три отдай и не греши», как говаривала Рита, цитируя покойную бабушку. Но ведь Алиса им не мешает, возражал сам себе Юрген и тут же сам себе отвечал: Алиса практически с ними не живёт – то в Ольховке, то на Кубе, у отца.

Он решил обсудить свою мечту с Марго, но, поразмыслив, передумал. Её ребёнком был модный дом «Мастер и Маргарита», она растила его, отдавая все силы, во всё вникая и всем управляя. У неё просто не оставалось времени ни на что другое. И хотя он сам тоже вкладывался: взял на себя выпуск журнала, пиар и улаживание проблем с чиновниками, – всё же тягловой силой их совместного бизнеса была Марго.

Существовала ещё одна зыбкая тема, подкатывающая временами то с одной, то с другой стороны. Эстония всё больше выказывала недовольство русскими, что и раньше имело место, но буквально за пару лет превратилось в открытую ненависть. Отношения с бывшими семьями у Берга окончательно испортились, он перестал навещать свои эстонские семьи и очень скучал по детям. У старшего сына родилась дочь, а он пока так и не видел внучки.

В России тоже происходили изменения, был объявлен курс на Перестройку, и «Союз нерушимый республик свободных» затрещал по швам. В ответ на приступы русофобии прибалтов неслась ответка: «Курица – не птица, Эстония – не заграница. Штаты, Германия, Финляндия – вот это перспектива!». СП, Совместным Предприятием, бредили даже водители такси.

Модный дом «Мастер и Маргарита» стал предметом торга. На него нацелились чехи и финны, привлекая инвестициями и европейским менеджментом. Но Марго лишь морщила свой веснущатый носик и вела переговоры с сибирскими нефтяными гигантами.

Однажды Юргену позвонили, говорили по-английски, предупредили, что готовится военный переворот, и посоветовали поскорее покинуть Россию. Иначе могут всплыть его старые связи с людьми, неугодными будущему правительству, возможны репрессии, потеря бизнеса.

Он рассказал своей «голубоглазой девочке» о звонке и впервые увидел на её лице смесь испуга и жалости. Она никуда с ним не поедет, его понимает и не удерживает. Берг всё же предложил подумать, пока на неделю съездит в Таллинн повидать внучку. В Эстонии его догнал пакет документов от нотариуса Марго, и под давлением бывших семей Берг всё подписал, в результате чего в одночасье лишился и жены, и бизнеса.

А Рита получила на развитие своего Модного дома сибирские инвестиции, которых хватило на покупку новейшего оборудования для пошивочного цеха. Уже через год неоновая вывеска «Мастер и Маргарита» красовалась на крыше реконструированного пакгауза на Смоленке, совместного предприятия Маргариты Задориной и семидесятилетнего барона Ореста фон Визеля из Ниццы, а по-русски: Ореста Петровича Фонвизина, сына эмигрантов первой волны.

5.

Первое «чудесное спасение Тани Фомичёвой» поначалу никаким чудом не выглядело, простое стечение обстоятельств. Девчонка прыгнула солдатиком с моста, не рассчитала высоты и глубины, получила сильный ушиб и на время потеряла сознание.

В тот момент на мосту и в зоне видимости никого не было, зато под мостом в лодке сидел Пашка Кудряшов, парень из местных. За его спиной раздался сильный всплеск, он даже решил, что большая щука охотится в прыжке. Но когда девичье тело лицом вниз всплыло возле самой лодки, Павел не растерялся, подставил весло и за волосы подтащил утопленницу. А перевернув, узнал Таньку Фомичёву, ольховскую полундру и заводилу. И лишь тогда сообразил, что это был за плеск.

Дальше всё произошло стремительно. Пашка втащил безжизненное тело в лодку и вспомнил приёмы оказания первой помощи, полученные в армии. Сообразив, что Таня без сознания и не дышит, стал делать искусственное дыхание, массаж сердца, бить по пяткам, пока вместе с рвотой к девчонке не вернулась жизнь.

Гораздо позже, вспоминая и обдумывая прошедшие события, Павел был смущён одним обстоятельством. Он знал, что Таня плавает хорошо, даже отлично. Местность ей знакома, с моста здесь никто не прыгает по причине мелководья. Значит, убиться хотела. Думала, что никто не увидит. Но почему? Первое, что приходило в голову – несчастная любовь. Но Таню не видели ни с одним парнем, и разговоров на эту тему в посёлке не было. Хотя одна «болотная история» припомнилась, а ещё разговоры соседей, что «девку подменили, сглазили, пьяная вышла из леса».

Сам он долгое время Таньку не замечал. Поначалу по причине возраста: когда он вовсю с девушками хороводился, она ещё в пятом классе училась. Потом два года в армии, а когда вернулся, только слышал об этой загадочной истории, компании у них были разные, виделись мельком.

Но что-то в ней такое было, притягательное, и Пашка стал к Танюхе приглядываться, приглашал на посиделки у костра, где непременно пел Визбора «Милая моя, солнышко лесное…», кидая на Танюху многозначительные взгляды. От решительного шага всё же уклонялся: кто его знает, что с девчонкой случилось, погодим, присмотримся. Покончить с собой от несчастной любви – это одно, а умопомрачение – совсем другое. В первом случае всё проходит, а сдвинутые мозги и всякая чертовщина – тяжёлый случай.

Особо присматриваться Пашке не пришлось, поскольку Таня уехала в Питер, к старшей сестре Маргарите. Вроде как решила устраиваться на работу и домой возвращаться не собиралась. О дальнейшей учёбе не помышляла: хватит, всему научили, – якобы сказала матери.

В техникум Тася всё же поступила. Говорили, что Ритка помогла, ведь приём был к тому времени завершён, но это неправда. Она сама подала документы, сдала все экзамены и по дополнительному набору была зачислена на отделение «оптические и оптикоэлектронные приборы и системы». Получила койку в общежитии и сразу съехала от Риты.

Валя тоже поступила в дошкольно-педагогическое училище, в чём никто не сомневался: вечно возилась с малышнёй. Она также устроилась в общежитии, рядом с училищем. К Рите сёстры наведывались редко, предпочитая на выходные ездить домой.

Но весьма скоро у Валюхи в общаге начались неприятности. С ней в комнате жили гулящие и пьющие девицы, так что ночью никакого покоя: то в окно кто-то к ним лезет, то высвистывают с улицы. Вальку соблазнить амурами и выпивкой не пытались – угрюмое выражение лица с выпяченным подбородком, аморфное тело большого ребёнка, – не привлекали местных донжуанов.

Да она бы никого и не подпустила, тем более, этих, матерщинников и выпивох, воняющих табачищем и заношенными носками. Чистая душа комсомолки совсем по-другому понимала отношения между парнями и девушками: дружеская забота, общие высокие интересы, а не этот низкий разврат. И Рита взяла Вальку к себе. Трёхкомнатная квартира позволяла. К тому времени она жила в Доме Актёров, вместе с очередным мужем Андреем Первушиным, администратором Филармонии.

Честно говоря, атмосфера престижного дома Валюху быстро достала. Дом выстроен подковой, и допоздна из окон то магнитофонные записи рвутся, то саксофонисту с третьего этажа приспичит дудеть. Валюха была девочкой спокойной, но болезненной. Она не высыпалась и на занятия опаздывала. К тому же, артисты тоже пили, и муж Риты в том числе. К звукам со двора примешивались долгие вечерние разговоры, проникающие в её комнатку отдельными репликами.

Только что в окна никто не лазит, всё-таки шестой этаж, думала Валюха, а то бы совсем как в общаге. К счастью, в училище навели порядок, лихих «будущих воспитательниц» отчислили за неуспеваемость, и Валька вернулась на законное место, радуясь близости учебного корпуса, простоте и понятности окружения.

Но тут нештатная ситуация возникла у Танюхи. Козни и напраслина – так коротко известила она, ничего по сути не объяснив. Ей даже придётся уйти из техникума. Как, почему? – не могла смириться Марго и рвалась разговаривать с директором. Пришлось вдаваться в подробности: у кого-то в общаге что-то пропало, а на неё свалили… ей-то зачем эти туфли, на два размера меньше?… От этих объяснений лицо её покрылось пятнами, и Марго лишь махнула рукой: хватит, хватит…

Нужно было сопоставить сказанное сестрой с тем, что она слышала раньше от матери и наблюдала сама. Как ещё в детстве повадилась Танька вдруг в чужих платьях ходить. Вроде бы менялась с подругами одеждой. Мать сначала ругалась, подозревая неладное, но ведь платья Танюхи, действительно, пропадали… Значит, и вправду, меняются девки-дуры… На наряды денег не хватает, всё вдвойне нужно. Валька – та без претензий, лишь бы тепло, а вот Танюшке обновки подавай…

Рита припомнила, как приезжала в деревню, и Танька первым делом её шмотки мерила, хоть и велико, а всё ж одеть надо. В глазах у сестрёнки такое марево мечтательное появлялось… И быстроту реакций замечала, как у фокусника. Только что лежала конфета на подоконнике, Танька мимо шла, и вот уже конфета за щекой, а ведь ни одного движения руками.

Кстати, о руках. Только сейчас она заметила, как у Танюхи трясутся руки. Мать говорила, что это началось после похода, о котором Марго знала лишь то, что сестра заблудилась, потом сама нашлась. И ещё всплыла фраза матери: за Валюшку не беспокоюсь, вот с Таней не случилось бы чего…

Марго решила посоветоваться с Андреем, у которого в друзьях было много разных «нужных» людей, в том числе и медиков. Тот впервые заинтересованно посмотрел на Таню, и вскоре уже организовал вечеринку, на которую пригласил, в том числе, чудо-психиатра из Военно-медицинской академии. Таня помогала крошить салаты, накрывать на стол. Выражение несправедливой обиды исчезло с её лица, а брючный костюм, подаренный Марго, придавал ей взрослый вид.

Под конец вечеринки Рита побеседовала со светилом на кухне и услышала от него то, о чём уже и сама догадывалась. Что у Татьяны клептомания, скорее всего, подростковая форма, пройдёт после замужества. А пока что делать? Учёба накрылась медным тазом, придётся ехать домой. Но что сказать матери?

Оказалось, что Таня всё предусмотрела – она домой не едет, а устроится на почту. Зарплата небольшая, зато полдня свободно – сможет по дому помогать: уборка, магазины. Ага… квартира Андрея напичкана всяким древним хламом, оставшимся от его родителей, заслуженных артистов, над которым он трясётся. Вдруг Танюхе приспичит что-то стибрить.

Доктор сказал, что клептомания – это желание пощекотать себе нервы. Ну, и какой-то дефект в мозгу. Процесс импульсивный, никаких умыслов и планов – хвать-похвать, а потом не знают, как избавиться. Чаще всего, просто выбрасывают.

Как те туфли, на два размера меньше… А в магазин как её отпускать? Рядом большой гастроном самообслуживания открыли, сплошной соблазн. Нет уж, пусть на почту идёт и книжки дома читает, а уборку-магазины-готовку Рита сама одолеет с помощью приходящей домработницы.

Так и пошло. Танька вставала раньше всех, ещё гимн не играл, а она уже, глотнув чаю с бутербродами, выскальзывала из квартиры. Часам к одиннадцати возвращалась и, позавтракав по-настоящему, валялась с книгой в своей комнатке, бывшей Валюхиной. Вечером опять уходила и уже допоздна. Утром – по квартирам разносила почту, а вечером – на сортировке бандеролей и посылок.

Матери решили ничего не говорить. Летом приедет как бы на каникулы, тогда и расскажет. Только что рассказывать-то? Маманя у них сквозь землю видит. Уже сейчас в письмах к Марго беспокоится, сны описывает дурные: то её клоп здоровущий кусает, то прямо в кухню снегу намело. Танькино враньё вмиг раскроет. Но пока пусть так.

Это «пока» длилось до майских праздников.

6.

На майские девчонки уехали домой, а вернулась одна Валя, которая поехала сразу к себе в общагу, так что Марго находилась в полном неведении относительно Танюхи. С почты уже приходил один товарищ, спрашивал, когда Фомичёва появится. Мужчина показался ей подозрительным, в глаза не смотрел, и не важно было ему, выйдет ли Татьяна на работу. Когда появится, так он ставил вопрос.

Пришлось на выходные самой поехать в Ольховку. И первой, кого она увидела на остановке, была Танька. Ничуть не смутившись, подбежала к Марго со словами: я так и знала, что ты приедешь. И по дороге до дома рассказала, что решила уволиться, скука на этой почте, поедет в Лугу, там на мясокомбинат работницы требуются в рыбный цех. А жить где будешь? – поинтересовалась Рита, – До Луги полтора часа добираться, не наездишься.

Оказалось, всё продумано.

– Кудряш… ну, Пашка Кудряшов, с которым я рыбу ловила и за борт свалилась, помнишь? – Таня смотрела в лицо Риты немигающим взглядом: как она среагирует на такую версию её спасения.

Но Рита, привычная к Танькиному сочинительству, и бровью не повела. Тот врач, психолог, объяснил ей, почему Танюха врёт. Хочет избежать любых негативных реакций, обвинений в свой адрес. Чтобы собеседник был доволен, а, главное, чтобы она сама смотрелась в выгодном свете.

Марго интересовало будущее сестры: если всё устроится, хорошо – забот меньше. Их у неё и так хватает. Несмотря на толкового директора, отсутствие Юргена Берга сказывалось негативно – всё же основными клиентами Модного салона «Мастера и Маргариты» были дамы бальзаковского возраста, с ними Берг всегда невинно заигрывал.

– Так и что Павел? – спросила она, давая понять, что её мало интересуют подробности рыбной ловли.

– Паша устроился в Луге водителем молоковоза.

– А ты тут при чём?

– Так мы решили пожениться, – Таськины глаза по-прежнему безмятежны, – в июле будет свадьба, сразу после дня рождения.

Ну да, Таньке ведь восемнадцать исполнится… Рита поймала себя – в который раз! – что не сёстрам исполнится, а именно Танюшке. Как будто Валюха не вместе с ней в материнской утробе девять месяцев провела.

– Что ж, поздравляю… – Рита чмокнула сестрёнку в нос, и они вместе, обнявшись, ступили на крыльцо. Всё же были они одной крови – Бологоевской, маманиной. В отличие от Валюхиной, Тимофеевской, тяжёлой по причине закрытости и недоверия к миру.

Свадьбу справляли в клубе, и Рита всё приглядывалась к Павлу, как бы оценивая, потянет ли он её взбалмошную и самолюбивую сестрёнку. И к концу застолья успокоилась: потянет. Парень, на первый взгляд, неказистый, ниже Таньки ростом, песочно-рыжий и по-детски картавит: букву «р» в начале слова раскатывает, а в середине глотает. Серые, галечные глаза с лёгкой косинкой, как отзвук татарских набегов, рыжие ресницы и брови – не Голливуд. Но его достоинства явно перевешивают мелкие недостатки.

Главное, и это ясно без слов, он Таську любит по-настоящему. На пять лет старше, отслужил армию, значит, надёжен. Спокойный, хозяйственный, непьющий – это сестрёнка ещё оценит. А вот гитара уже сейчас завоевала её сердце. И голос – как ни странно, без всякой картавости – мягкий, уверенно берущий и низкие, и высокие. Проникающий до глубин.

Рита смотрела на Танюшку, счастливую, в бледно-зелёном платье из жатого шёлка, с маленькой, как у феи, прозрачной фатой, лихо сидящей на темени. Смотрела и вспоминала слова чудо-психиатра «подростковая форма… пройдёт после замужества». Значит, всё плохое позади, и «чудесное спасение Тани Фомичёвой» произошло в двойном размере. Правда, теперь не Фомичёвой, а Кудряшовой…

А уже через год, сразу после окончания училища, Валюха тоже вышла замуж за Рудольфа Цыкина, с которым познакомилась, проходя дипломную практику в Лужском детдоме, где Рудик работал электриком. Она взяла его фамилию и стала Валентиной Цыкиной.

Рита удивлялась, каким образом Валька смогла подобрать себе в мужья человека, так похожего на Таськиного Павла. Внешне также неказист: ростом не высок, носатый, – зато такой же рыжий, даже ещё более рыжий, оправдывая своё имя Рудик. Как и Паша, спокойный, непьющий. Правда, никакой гитары и песен, и не картавит, а слегка косит и поэтому никогда не смотрит в глаза собеседнику. Но это, скорее всего, от смущения. В целом безобидный, положительный, Валюхе подходит.

Таня с Павлом переехали в Лугу, где первое время кантовались в комнате общежития, а когда Татьяна забеременела, Пашке выделили от молокозавода небольшую квартиру в мансарде деревянного дома. Таня работала на разделке мяса и рыбы, так что семья была при питании. Родилась Ирка, голосистая, с напором, внешне похожая на отца, а характером в мать. И всё у них складывалось хорошо.

Вот у Валюхи так не получилось. Она тоже уехала с Рудольфом в Лугу, но жить ей пришлось вместе со свекровью, Ниной Романовной. Та заревновала невестку, поскольку растила сына без мужа и привыкла считать его своей собственностью. Возможно, со временем они бы и притёрлись друг к другу, тем более что Валя уже была на последнем месяце, а Нина Романовна мечтала о внуке, но тут Валюха поспешила.

Если уж говорить откровенно, поспешность принятия решений была у сестёр Фомичёвых в крови. В родителей пошли, те оба на эмоциях, скорые на слова и действия. Только выражалось это по-разному. Мать с места в карьер лепила всё, что думала, но отходчива была и рукам воли не давала. Отец какое-то время мог посмеиваться или угрюмо молчать, затем взрывался, совсем не безобидно. Если в руках у него нож или топор, лучше не задевать. В посёлке уже были пострадавшие, и Александра Михайловича побаивались.

Танюха характером была вся в мать, её несло на чувствах, а всё, что касалось практических дел, тормозило, она затаивалась, выжидала. Валюшка же, наоборот, пошла в отца: поначалу хранила сдержанность, даже многие считали её холодной и рассудочной, зато когда ей что-то шло поперёк, она как с цепи срывалась. Решения выстреливали пулемётной очередью и незамедлительно осуществлялись.

Так получилось и со свекровью. Валька старалась помалкивать и не перечить Нине Романовне, когда та властной рукой указывала невестке на её место под солнцем их общего божка, но рождение сына подвигло Валентину на решительные шаги.

Встал вопрос о прописке Родиона – так назвали новорожденного – и всё бы обошлось, свекровь не возражала прописать внука в трёхкомнатной квартире, но Валя настаивала, чтобы и её прописали вместе с сыном. Причём не просила, а именно настаивала, выдвигая, как альтернативу, уехать с Родиком домой, к родителям, раз ей тут места нет. И уехала, полагая, что Рудольф помчится за ней, а мамаша крикнет вслед: «Вернись, я пропишу!».

Но тут судьба совершила молниеносный кульбит и в лице парторга Ольховки Петра Осиповича явилась к Фомичёвым с ордером на квартиру для «молодого специалиста Цыкиной Валентины Александровны». Посёлку нужна была дипломированная воспитательница детского сада. Родители обрадовались. За ту неделю, что дочь с ребёнком жила у них, они стали привыкать к внуку, уж и комнатку им выделили, а тут – вообще красота! – квартира, да ещё в соседнем доме, забор в забор, окна в окна.

Так Валентина с маленьким Родионом переселилась в собственную квартиру с обязательством два года отработать в детском саду Ольховки. Рудольф приезжал на выходные, потом через выходные. Валька с сыном тоже стала ездить в Лугу, пока не закончился отпуск по уходу за ребёнком. Гостевой брак так бы и длился, все вроде бы к этому привыкли, но тут произошло событие, перевернувшее их размеренное, полусемейное существование.

7.

Родиону исполнилось четыре года. Он ходил в детский сад, болел мало, а если такое случалось – дед с бабкой были на подхвате. А той осенью – то ли ноги на прогулке промочил, то ли осложнение после гриппа – начался у мальчика бронхит. Направили их в Лугу к пульмонологу. От врача освободились быстро, Валя купила лекарства в аптеке и неожиданно оказалась возле парадной свекрови.

Рудольф, конечно, на работе, решила Валюха, а Нина Романовна может быть дома. На звонок открыла высокая, худенькая девушка с полотенцем в руках, и по тому, как она побледнела и убежала на кухню, Валька всё поняла. Значит, не зря её сюда принесло. Она уже и раньше догадывалась, что муж ей изменяет, разные мелочи выдавали и нестыковки, но чтобы в квартире свекрови… Значит, законную жену прописать нельзя, а какой-то прошмондовке жить можно!

Очутившись в квартире бабушки, Родик стал скидывать ботинки, сдирать пальто и шапку, но Валька резко встряхнула его, молча запихала обратно и, когда Нина Романовна с притворной улыбкой вышла в прихожую, то застала лишь уходящую спину невестки и хныканье подгоняемого внука.

Если бы она крикнула им: «Куда же вы, погодите!», – Валька, возможно, и развернулась или хотя бы что-то сказала. Но свекровь лишь глядела с площадки в лестничный проём, неотрывно наблюдая за помпончиком на шапочке, которую она связала внуку.

Рудольф объявился в Ольховке на следующий день, приехал после работы, когда Валя с матерью купали Родика в корыте на кухне. Печь была натоплена, мальчик плескался и посвистывал резиновым дельфином, отца заметили не сразу. А он, с букетом белых хризантем в одной руке и с тортом «Сказка» в другой, стоял в дверях, прислушиваясь к помывочным звукам.

Первой его увидела Надежда Васильевна и весело бросилась забирать цветы, торт, ставить чайник. При этом улыбалась и шутила, то есть, вела себя, как обычно, потому не мог он догадаться, что тёща уже в курсе случившегося. Появилась Валька с сыном, завёрнутым в махровое полотенце, на мужа не взглянула, зато Родик от радости заверещал зайцем. Рудольф подхватил его и стал одевать в развешенное над плитой тёплое бельишко.

Папа с сыном вели оживлённый разговор, и, глядя на их вытянутые, с горбинкой носы, рыжие чубчики, скошенные подбородки, всякий признал бы семейное родство. Но хмурая Валька даже не взглянула, а сунув ноги в сапоги и накинув пальто, выскочила на улицу. Она пошла в родительский дом и, воспользовавшись одиночеством – отец дежурил на ферме – нарыдалась от души. Что не мешало ей поглядывать и прислушиваться, не идут ли за ней.

Через час, когда пора было укладывать сына, она вернулась домой, но Рудольфа уже не застала. Вот только ушёл, последний автобус, укоризненно сказала мать, и от этого двойного предательства Вальке стало так плохо, что она в момент успокоилась. Ах, вы так со мной, вы заодно с изменщиком? – как бы спрашивала она и давала себе слово всем отомстить. Свекрови, мужу, матери – всем заговорщикам.

В ближайшую субботу, оставив на ночь Родика у родителей, Валентина пошла в клуб на танцы. Она вспомнила о подаренной Ритой польской косметике, неумело накрасилась, достала выходной костюм, который не одевала после замужества, туфли на высоченных каблуках – свадебный подарок подруг из училища, тоже «ни разу не надёванные». Благоухая цветочным дезодорантом, с сильно подведёнными глазами, Валька явилась пред очи ольховских жителей.

Сверстников было мало: семейные в клуб ходили редко, многие уже покинули родную деревню, перебрались в Лугу и Питер. Зато одинокого старичья – тех, кому за сорок – набралось достаточно. Вальку приглашали танцевать, мужа никто не поминал, из чего она заключила, что народной молвой уже разведена.

В тот вечер Валентина впервые почувствовала себя свободной, и это поначалу её удивило, а потом обрадовало. До самого закрытия клуба она веселилась, уклоняясь от назойливых предложений малолеток «дёрнуть за знакомство», и танцевала, танцевала. От провожающих не было отбоя, но она только хохотала в ответ – как-нибудь, мол, доберусь сама, не украдут. В холле крутанулась на каблуке перед зеркалом, подмигнула отражению и залихватским движением растрепала волосы.

Когда выбежала на широкое крыльцо клуба, не сразу заметила курящего в стороне Налима. Его литая тёмная фигура сливалась с бетонной колонной, обозначая присутствие лишь огоньком сигареты. Мужика этого Валюха знала плохо. Он был не местный, снимал комнату у Волчицы – старухи Волковой, глухой и одинокой, – работал на лесопилке в Каменце, то ли учётчиком, то ли снабженцем. Вообще-то его звали Николаем, а прозвище получил за водянистые навыкате глаза и за редкую способность ускользать из любых передряг.

В клубе он, пожалуй, был единственным, кто совсем не танцевал и Вальку не пытался «клеить». Только смотрел на неё своими глазищами, она это чувствовала и от этого смеялась по-особенному, запрокидывая назад голову. А то, что следом пошёл, легко объяснялось: изба Волчицы стояла на пути к её дому. И догнать не пытался, потому что продолжал курить, это Валентина тоже поняла по запаху табачного дыма. Когда же поравнялся, сказал негромко и мягко: «Сейчас бы чаю с лимоном, духота в клубе».

И эта простая фраза, лишённая всякой мужской игры, Валюху сразу к нему расположила. Она улыбнулась, мельком глянула в его сторону, отметив и добротную, на молнии, куртку, и седеющие волосы, стриженные «стильно», а не у Верки в банной цирюльне. Нравились ей такие немолодые, корпусные мужчины. Может, потому что сама была в теле? Вот только в мужья выбрала дохляка. Во всех отношениях…

Минут пять они шли молча, и Валька уже решила, что вот-вот с ним распрощается… ну и ладно, ну и пусть… Они уже подходили к домику Волчицы, как вдруг Николай взял её под руку и спокойно предложил: «Если не очень торопитесь, угощу чаем. Лимона, правда, нет, зато есть арахисовая халва».

Времени на раздумье не было, никелированная спинка от кровати, служащая калиткой, уже проступала из темноты. Валька, ничего не ответив, пошла рядом по тропинке, ощущая жжение в груди – предвестник астмы. И ещё она постоянно чувствовала его сильную ладонь: направляющую, поддерживающую. Из сеней прошли в коридор, Николай звякнул в замке комнаты ключом, тут же под потолком загорелась лампочка.

И тогда Валюха сообразила, что сейчас может наделать глупостей. В общем-то она уже начала их делать: среди ночи пришла в дом к малознакомому мужику. В конце концов, не станет же Налим к ней приставать! Как не станет, конечно, станет… Нет, насильно не станет, она ведь и закричать может. Кричи-не кричи, старуха-то совсем глухая…

А тот уже лез в буфет за чашками, за халвой, Валька кинулась помогать, руки их столкнулись, и пакет с халвой упал на пол. «Не поваляешь – не поешь», – назидательно изрёк Налим и впервые улыбнулся. Лицо его приблизилось, при свете лампочки Валюха заметила два выступающих клычка по краям рта и отчего-то испугалась. «Ну, что ты, глупенькая…», – прошептал он сдавленным голосом…

Чай они так и не попили. Николай вдруг ткнулся ей в шею с каким-то детским всхлипом и стал мелко и подробно целовать, одновременно снимая свою куртку, сдирая с неё пальто. Валька вяло помогала, она вообще стала вдруг вялой и безвольной, как чем-то опоённой. Ни одной мысли не мелькало в голове, будто всё происходящее было сном, течением тёплой реки, несущей её тело – тело большой серебристой рыбы – вдоль водорослей, к водопаду.

И когда стремительный поток обрушился с высоты, Валька закричала от страха и восторга, впервые в жизни ощутив долгую, утомительно-долгую сладость, какую с мужем ей ни разу не пришлось изведать. А следом – торжество и гибельность падения…

Она лежала неподвижно, восстанавливая дыхание. Николай уже был одет, курил у форточки, отодвинув ситцевую занавеску и глядя в темноту ночи. Щелчком выбросив хабарик за окно, всё так же мягко и негромко заметил: «Тебе пора домой… провожу…». Валька покачала головой – не хватало ещё, если кто увидит их вместе, – быстро оделась и уже через минуту шагала по тропинке, сокращающей путь к дому.

Только наутро она осознала, что приступа астмы так и не случилось. А вечером приехал Рудольф и со словами: хватит уже поврозь жить, – забрал их с Родиком и отвёз в Лугу.

8.

Ольховка жила размеренной, провинциальной жизнью. Происходящее в столицах докатывалось с опозданием – как хорошее, так и плохое. Супруги Фомичёвы-Задорины, слегка постаревшие, остались вдвоём. Валька с Танюшкой приезжали в гости на выходные – то поодиночке, то скопом, вместе с мужьями и детьми. Рита теперь наезжала редко, присылала на летние каникулы Алису, а сама крутилась в бизнесе, меняла мужей, болталась за границей то по делам, то в гости. То есть вела жизнь настолько далёкую от их провинциальной обыденности, что казалась существом из другого, параллельного мира.

Как-то Рита сунулась в гороскоп – модная была одно время тема – и вдруг поняла, что знак «Близнецы» совершенно размытый. Будто речь идёт о двух разных людях с противоположными характерами. Это объясняло несхожесть сестёр-двойняшек, но себя в этом знаке узнавала с трудом. Правда, сёстры родились в середине июня, а Рита была майская, зацепила прагматичного Тельца. Не кидало её никогда от любви к войне, и упорства ей было не занимать – планомерно шла к цели.

Семья гордилась своей удачливой родственницей. Вернее, мать, Надежда Васильевна, гордилась Маргаритой, выросшей в Ленинграде. Застарелая вина – бросила дочку ради новой семьи – переросла в безусловное восхищение и оправдание любых её поступков. И мужья-то у Марго все интересные, не чета Танькиному жмоту Пашке и косоглазому Рудику. И красавица-то Рита, и умница, и рукодельница.

Возможно, именно поэтому обожание и безусловная любовь к старшей сестре со временем вылилось у близнецов в плохо скрываемую ревность. Разгореться ей мешала редкость общения – каждый жил своим домом, своими интересами. Наезды Марго – всегда краткие, стремительные – выбрасывали на их унылый берег лишь материальные щепки, доказательства заботы о родственниках.

Они к этому так привыкли, что помощь её воспринимали как должное. Если надо было крышу перекрыть или Пашка задумал машину купить, обращались к Марго, и крыша перекрывалась, а машина покупалась. Да и сама Рита к деньгам относилась равнодушно. Просто радовалась, что городская жизнь дала ей большие возможности. Как говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Теперь она очень редко вспоминала об этом несчастии. В прошлое ушли обиды и детские слёзы при расставании с мамой, тоскливое ожидание каникул, когда электричка, а потом нудный автобус доставят её, с рвотным пакетом в руках, в любимую Ольховку, к любимой мамочке. Всё это осталось в прошлом. Бурное кипение страны втянуло её в свою преобразующую кухню.

Марго жила втрое, вчетверо быстрее своих родственников и, пролетая над Ольховкой на бреющем полёте, еле успевала соприкоснуться с ними душой. Ей везло по жизни, как будто в компенсацию за сиротское детство её вели короткой тропой к поставленным целям, оберегали и наставляли.

С давних пор она вывела для себя формулу удачи: дружелюбие, интуиция, открытость, беззащитность. На вид совсем не деловой набор, но в сочетании с врождёнными качествами, доставшимися от матери: отходчивость, искромётный юмор, равнодушие к деньгам, – и другими, доставшимися, видимо, от отца: быстрота расчётов, хорошая память, ответственность, – эти качества выстраивали её маршрут в море бизнеса с точностью бывалого лоцмана.

Опытные, матёрые волки финансовых махинаций, акулы жёсткой конкуренции, приближенные к власти и бюджетным потокам, вся эта сорвавшаяся с поводка свора – каким-то непостижимым образом обтекала Марго с её девчачьим бизнесом, почти не затрагивая и почти не мешая сбываться мечтам.

Совместное предприятие с Орестом фон Визелем, некогда русским, а теперь французским подданным, вынесло салон «Мастер и Маргарита» на международный уровень, превратив из шикарного, но всё же ателье пошива, в уникальную фабрику театрального костюма. И немалую роль в этом сыграл Дом актёров, где проживали Рита с мужем Андреем, администратором Филармонии.

Тут надо немного расшифровать затёртое слово «администратор», к тому же не каких-то там гостиницы или сайта, а учреждения культуры. Администраторы возникли на волне Перестройки с появлением хозрасчёта. То есть, что заработал, то и получи, актёр, музыкант, художник. А люди искусства не умеют зарабатывать, зато умеют творить. Лишь бы кто-нибудь позаботился о них.

Андрей Первушин был успешным администратором. Он специализировался на зарубежных гастролях, владел тремя европейскими языками в необходимом объёме и, что самое главное, имел дружеские связи с директорами филармоний и концертных площадок в разных городах и странах. Артисты на него только что не молились, и салон его жены Маргариты обрёл в их среде огромную популярность.

Поначалу актрисы и жёны актёров шили у неё одежду для торжественных случаев, которую надевали один раз. А тут Рита предложила им сэкономить: брать напрокат – для новогоднего корпоратива, свадьбы, юбилея – исторический костюм из выставочной коллекции, которую они с бароном успешно возили в течение года по Германии. Это был рекламный тур основного бизнеса Ореста Петровича – компьютерного.

Дамы и кавалеры из прошлых эпох дефилировали по подиуму, сопровождая новую разработку фирмы Samsung – домашний кинотеатр. Фоном на больших мониторах крутились игровые ролики с персонажами, наряженными в костюмы исторической коллекции. Придумал такой сценарий сосед по Дому Актёра, режиссёр Аскольд Баранчик, спец по рекламе и одновременно худрук нового экспериментального театра «Сегодня и Завтра».

Не стоило бы и упоминать этого Баранчика, но его участие не прошло для Маргариты без последствий. Как это принято говорить, далеко идущих. То, что в течение совместных командировок Аскольд частенько оказывался у Марго в постели, значения не имело – обычная практика в богемной среде. Но тут случилось непредвиденное. Не довольствуясь гонораром и десятком зарубежных командировок, Баранчик потребовал своего партнёрского участия в деле.

Барон фон Визель с немецкой педантичностью объяснил несостоятельность его претензии, но Аскольд закусил удила. Похоже, он сам был удивлён успехом своего сценария, в его театре ничего подобного не случалось. И тогда Марго придумала ход: они выплачивают Аскольду премию по итогам турне, а потом открывают новое направление, куда Баранчик войдёт полноправным членом. При условии, что договорится с питерскими театрами, чтобы все театральные костюмы шились в их салоне.

Баранчик договорился не только с питерскими, но и с десятком провинциальных театров сразу после того самого новогоднего бала, который прошёл в Филармонии. Артисты в исторических костюмах произвели впечатление на приглашённых Баранчиком нужных людей. Так салон «Мастер и Маргарита» укрепился в новом амплуа – «Фабрика театральных костюмов».

Аскольд бросил свой худосочный театр и писал сценарии для других театров, новых клиентов фабрики «Мастер и Маргарита», в которых Марго иногда доставалась какая-нибудь мелкая роль, зато в шикарном наряде. На амплуа любовницы она больше не претендовала, убедившись в невозможности совмещать чувства и расчёт.

А в это время…

Да, неплохо бы спуститься с высот театрального олимпа в действительность областного захолустья. Впрочем, никто никуда не спускался, а сами жители провинции ни на какие олимпы не забирались. Изредка Марго приглашала сестёр с мужьями – то в театр, арендованный под корпоративное торжество, то на борт корабля, выкупленного на вечер её юбилея, – но это случалось так редко, что и речи быть не могло о слиянии двух миров. Всё так же, на бреющем полёте, еле успевая прикоснуться душой, Маргарита пролетала над семейным гнездом, таким далёким…

В то время как Марго раскручивала своё очередное дело, сёстры её, Татьяна и Валентина обустраивали семейный быт.

Таня, отработав два года на мясокомбинате и подпортив свои ноги и руки – стоячей работой и разделкой замороженной рыбы – после декретного отпуска перешла в гипермаркет, тоже в рыбный отдел, но уже продавцом. Это был шаг в карьере: работа неизмеримо легче, коллектив с отбором, культурный, зарплата выше. Продавать всегда выгоднее, чем производить.

Дочку Иру Татьяна устроила в ясли рядом с домом. Павел, ввиду повсеместного исчезновения коров, а вместе с ними и молока, пересел с молоковоза на лесовоз и гонял в Финляндию. Зарабатывали оба неплохо, жили дружно.

У Валентины с Рудольфом после воссоединения семьи наступил медовый месяц, продлившийся всего две недели – такой отпуск смогла Валька выпросить в детском саду. Потом всё откатилось назад, воскресный муж и папа, – то в Ольховке, то в Луге у свекрови. Но маячила перспектива: через год совхозные полдома перейдут в Валюхину собственность, можно будет уволиться и на деньги от продажи прикупить квартирку в Луге. Тогда и заживут полноценной семьёй.

***

Не правда ли, всё хорошо?.. По крайней мере, стабильно. Мужья, дети, работа – а что ещё женщинам надо? Каждая по-своему счастлива, горизонт чист, перспективы намечены.

Сейчас самое время остановиться и с независимой читательской высоты посмотреть на наших героинь, на трёх сестёр, на их семьи, заботы и удачи. Никогда не знаешь, что случится в следующий миг, на каком повороте судьба бесстрастно и решительно изменит траекторию движения. Одним даст невиданный карт-бланш, другим смешает уже выданные карты. Или объявит всем: осторожно, двери закрываются!

Глава вторая

9.

Весна в Ольховку не торопилась. Оттепели сменялись морозами и даже такими снегопадами, каких и в январе не бывало. Валька не вылезала из бронхита, кашляла с астматическим свистом, так что пришлось брать больничный и сидеть дома. Ко всему прочему, навалилась слабость, всё время хотелось полежать и попить чего-нибудь кисленького. Последнее насторожило мать, и она поинтересовалась, когда у Вальки были «дела».

В их семье, да и у всех деревенских, всё, касаемое женского естества, не проговаривалось. Слова «месячные», не говоря уже о медицинском термине, избегали. Говорили «дела» или «гости», а девчонки между собой – «красная армия». Валька задвигала губами, подсчитывая, и вдруг побледнела. «Гости» должны были прийти три недели назад. Задержки бывали и прежде, так что беспокоиться было рано, но Валюха как-то разом поняла, что «залетела». Матери сказала, что вот-вот должны прийти, а сама прислушивалась к своей утробе, замечая всё новые признаки беды, и уже через неделю знала твёрдо, что попалась.

Нежданная беременность привела Валентину в состояние шока. Только этого не хватало! Временна́я разница между «девятым валом» в избушке Волчицы и примирительным супружеским актом в Луге составляла не более суток. А потом две недели только с мужем, и они предохранялись. Хотя и это не всегда спасает.

В конце концов, время ещё есть, она сумеет всё правильно организовать, чтобы у Рудольфа не возникло подозрений. Если ребёнок от Налима, он родится здоровущим, как она сама. Все будут говорить: пошёл в мать. Про Родика ведь говорят: весь в отца, такой же худющий, рыжий и носатый.

Но близости с мужем больше не случилось, и «правильно организовать» Валюхе не удалось. Очередная ссора со свекровью, очередной побег с плачущим Родиком и неожиданное озарение, что Рудольфа она больше не любит и жить с ним не собирается. Тогда что? Мать-одиночка с двумя детьми? Стыд на всю деревню!

К Налиму обращаться бесполезно. Она ведь в ту же ночь поняла, что с ним ничего быть не может. В любовницы она к нему не пойдёт, а в жёны он сам не возьмёт. Не нужна ему такая, с довеском. А теперь получается – и с двумя довесками. Николай же видел, как Валька мужа на остановке провожала и целовала. Только усмехнулся и глаза отвёл. Нет, ему она не откроется.

Время ещё есть, что-нибудь придумаю, вновь успокаивала себя Валюха. Она решила рассказать матери, посоветоваться. Мамка у них мировая, поймёт. Но рассказать обо всём не получилось. Краткая связь с Налимом каким-то образом сама собой выскользнула из повествования. Говорила лишь о беременности и разрыве с мужем.

Надежда Васильевна, которая терпеть не могла сватью – скряга хитрожопая! – да и зятя недолюбливала за бесхребетность и полное отсутствие юмора, дочку успокоила: «Да плюнь ты на него, рыжего чёрта, мамашиного подкаблучника! Что мы, детей не подымем? Жильё у тебя есть, работа есть, мы есть! Вон Ритка уже третьего сменила – и ничего!».

Марго, действительно, разошлась с Андреем, измены которого её достали. Последний раз приезжала одна, вернее, с водителем, молодым, привлекательным. Валька сразу смекнула, что у них «отношения». Она не одобряла старшую сестру – такими мужиками разбрасывается! Кубинец, Алискин отец, звал с ним уехать, сейчас сидели бы под пальмой, ели ананасы… А Юрген, этот солидный эстонец – высокий, полный, в возрасте, Валька таких любит. Колька-Налим чем-то на него похож.

Она бы на месте сестры, не задумываясь, уехала с Юргеном в Таллинн, выучила язык. А Марго даже не расстроилась, тут же Андрея подцепила. Нагляделась Валюха на их житьё, пока в этом Доме Актёров квартировала. Андрей, конечно, мужчина самостоятельный, интересный. Только что курит и пьёт многовато, но у них, артистов, всё так. Распущенность и пьянки. Женятся, расходятся, вот и Андрей ушёл к студентке театрального, чуть не вдвое моложе.

Ритка одна не останется, с её-то связями и внешностью. Вот хотя бы фон-барона захомутает и во Францию с ним укатит… Ещё какой-то режиссёр клинья подбивал, сама рассказывала. И как ей удаётся после разводов со всеми в друзьях оставаться? Говорит: мужей бывших не бывает, родные они навек. А сама смеётся… Хорошо ей смеяться: всем обеспечена, ни от кого не зависит, деньги не считает, квартира в центре…

Зато она каждый раз брошенная, а Валюха сама мужа оставит, несмотря на беременность. Ей всё равно, чей ребёнок. Это её ребёнок! И так вдруг Вальке захотелось, чтобы родилась девочка. Как у Танюшки. А мужиков ей никаких не надо! Портки за ними стирать, жратву готовить, к свекровке прилаживаться. Все мужчины – изменщики. Нет уж, проживёт без них! Мать правильно говорит: жильё есть, работа есть, старики помогут.

С этим решением Валентина предприняла ряд нужных шагов. Прежде всего, встала на учёт в женской консультации, для чего пришлось съездить в Лугу. Срок ей поставили шесть недель, велели не перетруждаться – тонус повышен, и назначили следующий приём. После этого отправилась к мужу на работу – сообщить, что ждёт ребёнка и подаст на развод.

От таких известий Рудольф опешил. Зачем развод, если будет ребёнок? Ну да, сейчас это не очень кстати, он собрался работу менять, но как-нибудь выкрутятся. Вот и крутитесь, как хотите, отрезала Валюха, а ребёнка она сама вырастит.

Муж ещё что-то помыкал, но по всему, совсем другие мысли и проблемы его одолевали. Валька и представить не могла, что буквально накануне его пассия, эта тощая крыса, с той же вестью пришла, ультиматум ставила: или жена, или она. А то аборт сделает. Ага. Пугали ежа голой жопой!

Решение жены развестись, как ни странно, не облегчало положение Рудольфа. Не хотел он никаких детей, да и вообще ему сейчас не до семейных разборок – на работе проблемы. Старший мастер на него телегу катит, придирается по пустякам, того и гляди, вынудит написать «по собственному».

Больше всего Рудольфа бы устроило, чтобы беременности, так некстати совпавшие, сами собой рассосались, а бабы от него отлипли хоть на время, пока он дела свои наладит. Ещё мамаша пилит день и ночь: разводись с женой, не даст она тебе жизни. Это ещё посмотреть надо, кто кому жизни не даёт…

Но Валька ничего этого не знала и, рассудив, что муж предупреждён, поехала в детсад, к заведующей. Вот ещё одна мымра, с которой приходится считаться. Невзлюбила она Валюху, а всё из-за Ленинского субботника прошлой весной. Заведующая требовала его проведения, народ угрюмо молчал. Ещё год назад Валентина поддержала бы заведующую, она ведь и в училище была членом комитета комсомола. Но теперь-то времена другие – «за бесплатно» работать дураки перевелись.

Ну, она и выступила… А в конце повторила народную поговорку: «Спасибо партии родной, что забрали выходной!». И хотя Валька членом партии не была, но ведь ещё недавно стремилась и уже договорилась о рекомендациях. А теперь, когда все понесли сдавать партбилеты, об этом лучше не вспоминать.

Субботник всё-таки состоялся – в последний раз, но Валька не пошла – Родик заболел. Раньше это не было помехой, мать выручала, а тут Валюха упёрлась и даже справку от Петровны, их фельдшера, принесла. Формальности соблюдены, а вы уж сами решайте, что к чему…

Сейчас у неё тоже в руках была справка. Но показывать её заведующей Валька не хотела. Вдруг выкидыш случится, тогда никто ни о чём не узнает. Решила сослаться на боли в спине, попросить перевести её на старшую группу, там дети самостоятельные, никого поднимать-одевать не надо. И Родик там.

Но заведующая категорически отказала. У них правило – мать не работает в группе ребёнка, да и некого в малышовую поставить, Лидия Егоровна старая, она сразу уволится, если ей предложить. Пришлось показывать справку. Заведующая внимательно и холодно посмотрела Валюхе в глаза и отчеканила: «Бери больничный».

Так вся Ольховка узнала, что Валька Фомичёва – её по фамилии мужа никогда не звали – брюхатая вторым, с угрозой выкидыша. А уж откуда пронюхали о разводе, чёрт их ведает. Могла и мать где-нибудь обмолвиться, а, скорее всего, сарафанное радио из Луги растрезвонило на всю окрестность. Развлечений на селе мало, а тут такая новость – дура из Ольховки бросила мужа, осталась с ребёнком и второго ждёт.

Новость на месте творчески развили. Говорили, что не она бросила, это он её с ребёнком бросил, а беременность выдумана, чтобы его вернуть. Другие говорили – бросил давно, и любовница у него есть, тоже на сносях, а Валька, мол, к нему подлезла и забрюхатила, чтобы не ушёл от двоих детей. Была и третья версия. Нагуляла Валентина ребёночка, вот муж и бросил её.

Впрочем, Вальку эти сплетни не трогали. Она давно поняла, что мир жесток, люди злы, лживы и коварны. Когда она была председателем поселковой ячейки Комитета Комсомола, в рот ей смотрели. А где он теперь, этот комсомол? Вот каждый себе и позволяет язык распускать. Их греет, что скинули Валентину с постамента, можно в грязи валять. Все вокруг предатели. И она их накажет.

Ещё в детстве, после того бойкота, который ей устроили в пятом классе, Валюха поняла, что молчание – самое действенное средство. Она до сих пор помнит ребят, отводящих взгляды, помнит своё одиночество в толпе, сдерживаемые слёзы. И Таськино сочувствие, смешанное со злорадством… Да, сестрёнка была на их стороне, просто жалела.

К тому же ничего другое Валюхе не доступно. Ответить она толком не умеет, пакости делать не в её правилах, а бойкот – он и есть бойкот. Молчи и всё. И теперь всех обидчиков и вообще нехороших людей, наказывала так – переставала с ними разговаривать. Если только по необходимости, и то – не она начнёт, это ни в коем случае! – она лишь ответит. Как можно суше и по делу. Когда обнаруживала, что не разговаривает практически со всеми – а такое бывало – налаживала контакт с тем, кто сам пытался с ней помириться.

Но сейчас её мало заботило чужое мнение, поскольку в голове созрел план долгосрочной мести. Он требовал времени на осуществление. Вот родится ребёнок, и тогда кое-кто будет наказан за всё и надолго. И от этой мысли лицо Вальки прояснялось, углы губ поднимались, и тошнота, которая уже начала её мучить, на время отступала.

10.

Дни потекли однообразные: работа, дом, Родька. Приезжал Рудольф, опять с хризантемами – кладбищенские цветы, сколько раз ему Валька говорила! – но из его визита ничего хорошего не получилось. Он мириться хотел, на ночёвку явно рассчитывал. Но как только разговор зашёл о Нине Романовне: уступи, мол, ей, она ведь мама, – Валюха ему на дверь – вот и поезжай к мамочке. Еле успел на последний автобус.

На развод Валька не подавала, решила подождать. Рудольф, тем более, не спешил, надеялся, что рождение ребёнка смягчит супругу, и всё как-нибудь наладится. А пока они жили порознь, Рудольф больше в Ольховке не появлялся, Валентина изредка привозила Родика в Лугу на выходные. Но однажды, к радости свекрови, отправила мальчика на целый месяц.

Дело в том, что Валька задумала до рождения ребёнка сделать ремонт. Ей посоветовали Семёна, хорошего и недорогого мастера из Каменца, дали телефон. Договорились, что приедет посмотреть объём работ. К вечеру появился. Высокий, лет тридцати, крепкий, светловолосый, с голубыми, широко расставленными глазами, малороссийским выговором. Серьёзный и неулыбчивый, так что Валька решила, что не сойдутся они в цене.

Оказалось – легко сошлись. Семён сказал: дадите, сколько не жалко, – и с понедельника обещал начать. Вот только со сроками быстро не получится, приезжать будет после работы, в шесть, а обратно на десятичасовом. Так что месяц уйдёт, не меньше.

В понедельник, когда Родик был отвезён в Лугу, обои и краска куплены, Семён взялся за дело. Он работал неспешно, тщательно, был так же серьёзен и молчалив. За чаем разговорился. Он с Украины, приехал на заработки, устроился в Каменце сварщиком в воинской части, живёт в казарме. Дома остались мать и сестрёнка, мать хворая, сестрёнка учится, он один добытчик. Только что оттуда, ездил навестить семью.

Поглядев внимательно на Валькин живот, спросил: наследника ждёте? И как догадался, ведь пока не заметно при её-то полноте… Она кивнула и уточнила: второго. Семён больше ни о чём не спросил, только сказал, прощаясь, что мог бы и быстрее справиться, да успевать надо на последний автобус.

Ох уж этот последний автобус, усмехнувшись, подумала Валентина, всех-то он подгоняет. И вдруг её озарило, и на следующий день Валя спросила: «Вам обязательно ночевать в казарме? Потому как, если что, – комната у меня свободная, пока сын живёт у отца на время ремонта». Семён улыбнулся и впервые внимательно посмотрел Вальке в глаза. А на следующий день привёз рюкзачок с пожитками…

Шла вторая неделя их совместного проживания, и Валентине иногда казалось, что Семён – её законный муж, что они вместе ждут ребёнка, что это уже навсегда. Вот только спят почему-то в разных комнатах. А он ведь молодой, здоровый мужик, в Каменце у него никого не может быть, просто некуда втиснуть любовницу в его жёсткое расписание.

Но всё это был чистый морок. Семён приезжал с работы, быстро съедал предложенный хозяйкой ужин и сразу брался за прерванный накануне процесс. Ложился спать заполночь, когда Валюшка уже мирно похрапывала, вставал в пять утра, затапливал печь, что-то варганил на плите и в семь будил Валентину завтракать. Потом они шли каждый своим путём: Семён на автобус, а Валька – в детский сад. Вечером всё повторялось, и дело двигалось быстро.

Пожалуй, впервые Валентина встретила мужчину, который нравился ей во всех отношениях: и внешностью, и неспешными, обстоятельными движениями, немногословностью, честным отношением к делу. Даже запах его был ей приятен, он не курил, не пользовался одеколоном, от него пахло здоровьем и немного электричеством – от сварки.

Почему они не познакомились раньше, задавала себе Валентина этот праздный вопрос, прекрасно понимая, что ничего нельзя изменить. Зачем она ему, с двумя чужими детьми? Но каждый вечер, засыпая и слушая, как за стенкой старательно строит для неё уют человек, ставший дорогим и близким, Валька тихонько плакала в подушку.

Ремонт заметно продвигался. Семён уже закончил с кухней и детской. И все Валюхины мечты так бы и съехали на тормозах, не подойди очередь спальни. Валя мечтала о тёмных обоях, но в Лужском универмаге выбор был небольшой, и всё светлое: жёлтое, розовое и салатное.

Жёлтые обои она взяла для комнаты сына, они были с детским рисунком: жирафы и бегемоты в пустыне Сахара. Розовый цвет Валя не любила с детства, пришлось взять салатные с ветками белой сирени. Но оказалось, что при свете ночника зелень темнеет, а сирень начинает мягко светиться.

Обрадованная этим открытием, Валюха стала кружиться по комнате и, не удержав равновесия, повалилась на кровать. Семён поначалу смотрел на неё с улыбкой, держа в одной руке клеевую кисть, в другой – тряпку. И вдруг всё бросил, кинулся к ней, встревоженно бормоча: «Тебе плохо? Не зашиблась?». Валька отвернувшись, чтобы он не заметил слёз, обняла его за шею.

Этой ночью, как и все последующие, они спали вместе. Семён был ласков и осторожен. Вале стало казаться, что именно её растущий живот вызывает у него наибольший прилив любовного желания. Сеня буквально не сводил с него умильного взгляда, то и дело дотрагивался, гладил, приговаривая: «Как там наше пузичко поживает?». Валька была счастлива. Она уже не могла себе представить, что ремонт закончится, Семён соберёт свой рюкзак и, получив расчёт «сколько не жалко», уедет от неё навсегда.

Три недели прошли незаметно, и настал день окончания работ. Валентина заранее узнала расценки и решила не экономить, расплатиться, как положено. На это уйдёт вся получка и отложенное на пальто. Но Семён, пересчитав деньги, половину отдал назад. «Я же на твоём полном пансионе, – прошептал, целуя в нос. – Не брал бы совсем, но за сестру надо платить».

Утром, уже на остановке, сказал: «Если не прогонишь, я бы у тебя остался». А Вальке слышалось предложение руки и сердца. Она кивнула и поцеловала Сеню. При всех поцеловала. Да это уже ни для кого не было тайной. Наоборот, всё окончательно разрешилось: вот кто отец ребёнка.

Этот слух быстро добежал до Луги, и в первую очередь новость узнала мать Рудольфа, Нина Романовна. Выходит, невестка их обманывала, когда объявила сыну, что беременна. Вернее, не обманывала, а искажала факты. Как только Рудик пришёл с работы, она бросила ему в лицо: «Твоя-то нагуляла от приезжего молодца и живёт теперь с этим хохлом». Неприятная новость, подумал Рудольф, но в ответ только пожал плечами: всегда, мол, это подозревал.

Когда Валентина приехала, чтобы забрать сына, Нина Романовна предложила оставить его в Луге, ведь у неё теперь другие заботы. Но Валька, выпятив живот, презрительно глянула на свекровь и коротко бросила: «Родион – тоже моя забота».

Мальчик был рад приезду матери, но и с бабушкой расставаться не хотел, а потому высказал вслух то, о чём давно мечтал: «Давайте жить вместе!». На что Нина Романовна ехидно заметила: «Там и без нас людей хватает». Валька поняла, что сарафанное радио сработало, и Рудольф знает про Семёна.

Но она даже не представляла, в каком перевёрнутом виде дошли до него слухи. Мало того, что ни в чём не повинного Сеню записали в отцы ребёнка, так ещё и присочинили, что связь у них давняя, потому и с мужем Валька не жила. Но поскольку молва развела Рудольфа Цыкина и Валентину Фомичёву (на самом деле, тоже Цыкину) уже давно, все были уверены, что развод оформлен, и в этом плане никаких сюрпризов не предвидится. А вот тут они ошибались!

11.

В то время как Валентина в Ольховке вынашивала второго ребёнка и разбиралась со своими мужиками, Танька с Павлом продолжали жить в Луге, где им от Лесхоза выделили квартиру побольше, в том же доме. Таня работала в гипермаркете «Карусель», в цеху, на разделке мяса и рыбы.

В первый же день, когда она пришла устраиваться на работу, ей показалось, что в кабинет директора на миг заглянуло знакомое лицо. И от этого в правом боку кольнуло, а к горлу подступила горечь. Уже поздно вечером, когда Пашка привычным движением закинул на неё свою ногу и обнял сзади, умащиваясь поудобнее на сон, Тася вся сжалась от внезапного озарения – это же была Алла Сергеевна, учительница физики! Но как она попала в административную зону?

Под лёгкое похрапывание за спиной Таня вспоминала. Прошлое навалилось на неё, будто вырвавшись из плена, и ей уже странным казалось и замужество, и размеренная семейная жизнь – детский сад, работа, дом. И одновременно не верилось в то, что когда-то с ней происходило: ожидание учительницы у подъезда, горячка вспыхнувших щёк при одном её появлении… и тот последний совместный поход, завершившийся Таськиным беспамятством…

Почти засыпая, она шла за Аллой Сергеевной по лесной тропинке с палаткой в руке и рюкзаком за плечами. Следом тянулись остальные: тренер Казбек, ребята из класса. Они спускались к озеру, чтобы расставить палатки, разжечь костёр и просушить одежду после болота, где проплутали полдня.

Наутро, вспоминая этот сон, она удивлялась странной подмене: болото было гораздо позже, в третий день похода, и никто, кроме Тани, там не плутал. Но навязчивая мысль, что не только она, а все тогда заблудились, не покидала её до конца рабочего дня. А ещё перед глазами стояло лицо Аллы Сергеевны, на мгновение возникшее в проёме чуть приоткрытой двери кабинета и тут же скрывшееся.

Целую неделю Таня бродила по пластиковому ангару «Карусели» во время десятиминутного перекура – благо, она не курила – с надеждой встретить ту, похожую на учительницу, но безрезультатно. Решив, что ей просто померещилось, она бросила свои поиски и в свободное время болтала с товарками, налаживая контакты.

Это ей всегда удавалось. С раннего детства Таня знала, что улыбка, позитивный настрой, умение слушать и сопереживать, готовность помочь – верный путь к сердцам людей. А ещё добрые взгляды, приятные сюрпризы, небольшие, милые подарочки от чистого сердца. Она всегда всё делала от чистого сердца.

Перед глазами был пример сестры-двойняшки: нытика, ябеды, её угрюмый, недоверчивый взгляд, – всё то, что отталкивало окружающих, даже самых близких. Максимум, на что Валька могла рассчитывать, это жалость или признание её всем неудобной правоты. Но Таня стремилась к настоящей и всеобщей любви.

Она избегала ссор и выяснения отношений – это обязательно приводит к тому, что кто-то станет на неё коситься, избегать. Поэтому дружила со всеми, кто искал её дружбы. В доверенный круг могли попасть люди, враждующие между собой, и тогда главной задачей было не столкнуть их лбами на пороге своего дома.

Хотя взгляды многих друзей она не разделяла, но своего мнения не высказывала, виртуозно обходя спорный предмет. На прямой вопрос лгала, как говорится, на голубом глазу, и это никак не претило её принципам. Зачем расстраивать людей? – отвечала она, если кто-то пытался предъявить ей обвинение в двуличности, но со временем от такого настырного правдолюбца избавлялась.

Обвинять Таню хоть в чём-то – было верным средством лишиться её дружбы. Те, кто ею дорожил, быстро усваивали табу на критику. Она допускала людей в свой круг не по их качествам и поступкам, не по уровню доходов или полезности в делах. Для неё важнее было, как они к ней относились.

А вот сёстрам её – что Марго, что Валюхе – похоже, это было безразлично. Валя в атмосфере противостояния только ещё более утверждалась в своей правоте и, презирая уступки, легко обращала друзей в недругов. Марго постоянно жила в мире конкурентной борьбы, но в отличие от Валентины, цепко схватывающей чужие недостатки и проступки, в первую очередь видела в людях достоинства и к ним, этим достоинствам, обращала своё лицо, не замечая остального. А посему врагов у Маргариты, считай, не было.

Она даже с коллегами, напустившими на её салон бандитов, не перестала общаться. Правда, уже после того, как дело уладилось в её пользу, а бывшие коллеги попали в пятилетнее рабство к этим самым бандитам. Но это была Марго – недосягаемый для Танюхи идеал… Татьяна такими качествами не обладала, да и в подобные ситуации попасть не могла.

И вот однажды, спустя месяц после поступления в «Карусель», выдался обычный перекур. С недавних пор Таня сочла за благо дымить вместе со всеми, для чего держала лёгкие ментоловые сигаретки, которые докуривала только до половины, лишь бы поддержать компанию.

Стоя на площадке возле перил, она сверху видела шапку волос поднимающейся по лестнице женщины. И когда на повороте та с лукавой улыбкой подняла лицо, Танька чуть не вскрикнула – это была Алла Сергеевна. Да что там, она и вскрикнула: «Алла!», – но в тот же миг поняла – нет, не Алла. Но как похожа!

Никто не обратил внимания на Танин возглас, все наперебой повторяли: «С приездом, Инга Тимуровна! Как отдохнули, Инга Тимуровна?», – а женщина, не отрываясь, смотрела на Таню и, наконец, произнесла: «Что, новенькая? Как зовут?». Танюха отвечала, и сердце подкатывало к горлу, билось там, под ключицей, выстукивая: не она… не она…

В дальнейшем оказалось, что и сходство-то минимальное, разве что непослушные кудри и насмешливо-ироничная улыбка… Да, пожалуй, ещё возраст. Десять лет назад Алле Сергеевне было не больше тридцати – Инга Тимуровна как раз на сорок и выглядит. Правда, было ещё что-то общее, что-то неуловимое в манере по-особому складывать губы прежде, чем говорить, будто не к речи они готовились, а к поцелую.

К тому единственному, страшному, на болоте…

И вот что примечательно: Татьяне чуть не каждую ночь это болото снилось – всегда по-разному. Бывало, что сон начинался безобидно. Будто Пашка везёт её на своём стареньком Датсуне в Ольховку, родителей навестить. С машиной неполадки, они останавливаются, и муж поднимает капот в поисках неисправности. А Танька пока – любимое дело – грибочков поискать…

Она видит яркие шляпки подосиновиков, а дальше три красавца-боровика. И вот уже низкие лапы елей, коряги и вода, проступающая через моховой ковёр… Она забралась в дикую чащу и не понимает, где дорога. Паша! Паша! – кричит она и просыпается…

Между тем, приближалось окончание испытательного срока, но Татьяна не беспокоилась. С начальницей отношения сложились прекрасные. Танюха всегда чувствовала, когда ей действительно рады, а когда так себе. Так вот, Инга Тимуровна была ей рада. Ещё бы! За время её отпуска Таня сумела так наладить выкладку, что покупатели толпились у витрин, привлечённые аппетитным видом форели, богатством суповых наборов, свежестью рыбных стейков, переложенных зеленью и прозрачными кружками лимона.

Казалось бы, откуда у неё, неопытной, взялся такой вкус и понимание психологии покупателя? Так от товарок, работавших в зале и ставших за короткое время подругами. От жизни в Питере у Марго, которая и готовила, и сервировала, как в ресторане. А ещё врождённая любовь к раскладыванию, укладыванию, упаковке вещей, – качество ценное в торговом деле.

Особенно востребована была её «кулинария», и продажи готовых блюд резко выросли. Но главное Татьяна оставила под конец испытательного срока. Она придумала два новых блюда. Первым номером шёл рыбный торт «Лужский каньон» из перемолотого филе трески, слоёного крабовым маслом и креветочной пастой с базиликом. Для усиления сходства с одной из главных достопримечательностей Луги торт помещался на синей ламинированной подложке, имитирующей воду. Второе блюдо было попроще: запечённые в тесте креветки со шпинатом. Они шли нарасхват, и Танюхе выдали премию, чего на испытательном сроке ни с кем доселе не случалось.

Торт «Лужский каньон» стал знаковым символом магазина «Карусель-Луга», ведь он получил первый приз на Всероссийском конкурсе среди «Каруселей», на который Татьяна поехала вместе с Ингой Тимуровной. А настоящий Лужский каньон стал местом их прогулок и свидетелем непростых отношений.

12.

Инга Тимуровна Халонен была заведующей производством в «Карусели». На ней лежало и снабжение продуктами, и выкладка на витрины, и отслеживание сроков годности, не говоря уже о непосредственном процессе готовки в отделе кулинарии. Сотрудников она подбирала очень разборчиво, предпочитая бездетных, а лучше не семейных.

Такой прагматизм диктовали условия выживания в конкурентной среде гипермаркетов, порой отстоящих друг от друга всего на двести метров. Дети болеют, мужья требуют внимания, а это значит: никаких сверхурочных работ, сплошные больничные и прочие пакости, приносящие убытки и перебои ритма. А ритмичность в таком сложном деле, как торговля продуктами питания, – залог если не удачи, то хотя бы отсутствия провалов.

Сама Инга была родом из поволжских немцев, родители до войны жили в Саратовской области, потом их переселили в Сибирь, так что Инга родилась уже под Омском, в селе с красивым названием Цветнополье. Село было передовое, с больницей, универмагом, библиотекой, средней школой и домом культуры.

По направлению от поселкового совета Инга поступила в Ленинградский торговый техникум, а на последнем курсе вышла замуж за Виктора Халонена, представителя финской компании по продаже бытовой техники. За годы своей вынужденной эмиграции он обзавёлся квартирой в Питере, хорошо выучил русский язык и получил второе гражданство. Через год у них родился сын Юрий, но вскоре они разошлись – Виктор оказался пьющим.

Квартиру разменяли, Инга с сыном переехали в Лугу. Там она быстро нашла работу управляющей частным продуктовым магазином «24 часа» и оттрубила в нём пять лет, мечтая об очередном замужестве. Выйти за иностранца, желательно за немца, и уехать, наконец, из этой страны на цивилизованный запад. Пока сын рос, планам её было не суждено сбыться. Всех гостей мужского пола Юра встречал с угрюмым или вызывающим видом, не стремясь ничем понравиться, а, наоборот, нарываясь на скандал.

Наконец, сын закончил институт и сразу женился. Первые годы Инга оплачивала супругам съёмное жильё. К невестке испытывала неприязнь и предостерегала от потомства, предупредив, что в бабушки она не годится. И всей душой, телом и мыслями была устремлена в торговую карьеру, переходя из небольшого магазинчика в сетевой, из одного гипермаркета в другой.

Нынешняя должность зав производством предполагала последующий рост – зам директора по снабжению, потом директором и членом совета директоров торговой сети. Времена жёсткие, реальный владелец рулит из-за бугра, местное руководство прогибается, давит на подчинённых, те – на своих. Инга Тимуровна предпочитала не давить, а подбирать правильные кадры, которыми можно управлять методом кнута и пряника.

С Татьяной Кудряшовой вроде как оплошка вышла. Взяли девчонку в её отсутствие, причём замужнюю, с ребёнком. Благо, есть испытательный срок, всегда, если что, можно сказать: вы нам не подходите. Но после проявленных Таней инициатив, а особенно после победы на конкурсе, всё решилось в одночасье. Кудряшову не просто зачислили в штат производственного отдела, но и назначили старшей по смене, с повышением оклада.

Худшей услуги начальница не могла оказать Татьяне. Товарки, работающие по три-пять лет, попали в зависимость к новенькой «фаворитке», – так они называли Таню между собой, вынужденно продолжая с ней любезничать. А ведь только недавно помогали, искренне любили! Лишь одна, очень добрая Рая-молдаванка из Приднестровья, оставалась ей преданна.

Но Татьяна ничего не замечала, на работу шла, как на праздник, соглашаясь на любые подработки, как все думали, из корыстных побуждений, но тысячу раз ошибались – Таня никогда не была меркантильной. Работать рядом с начальницей, быть полезной, вместе курить, обсуждая вечерние «салатные акции», где она, на равных, помогает продать скоропортящийся товар.

А если повезёт, если Инга Тимуровна пригласит вместе пообедать в кафе, а не в комнате по приёму пищи, то большего счастья и быть не может! Конечно, может. Это прогулка в Лужском каньоне, но времени нет, совершенно нет времени! И Таня кивает: да, работы столько, что конца-края не видно. И пусть. Лишь бы вместе.

Но вместе получалось редко. Всё же дистанция между ними была громадной и по статусу, и по роду занятий, виделись лишь мельком и то по делу. Весь коллектив знал: при Кудряшовой болтать нельзя, всё будет известно начальству. Зато и заступиться сможет при случае. И такой случай настал. В защите нуждалась верная Рая.

Как-то после смены они вышли вместе, и Таня заметила покрасневшие веки подруги. И хотя все уже привыкли к тому, что Райка-молдаванка очень чувствительная, скорая и на смех, и на слёзы, в этот раз всё было серьёзно. Татьяна пристала с расспросами, и Раиса выложила все детали своего «унижения».

Был у них в отделе один общий воздыхатель, финский водитель Юсси Йокинен. Раз в две недели он приезжал на склад, привозил товар, кое-что набирал по выгодной цене и обязательно проставлялся упаковкой пива с рыбной закуской. Юсси был не молод и не стар, лысый, маленького роста, с животиком и руками, густо покрытыми светлым волосом. Он был ровно любезен со всеми, девчонки с ним флиртовали, и никто не знал, что он ночует у Раи. Даже Таня не знала, так Райка боялась спугнуть своё счастье.

Но однажды Инга Тимуровна застукала парочку на чёрной лестнице, когда Рая передавала Юсси ключи от квартиры. Был учинён допрос, Рая во всём призналась и, опасаясь нагоняя, приврала изрядно, что финн просто квартирует у неё, вещи свои держит, но никакого интима между ними нет. Ведь начальница сама имеет на Юсси виды. Более того, раньше он останавливался у Инги, а на время отпуска она выселила его вроде как в гостиницу. Теперь всё открылось, и эта курва грозит увольнением.

Чем больше она говорила, тем сильнее у Танюхи перехватывало горло, так что под конец было непонятно, кто больше расстроен и кто кого должен утешать. Рая заметила, что подруга побледнела и глаза опустила, но приписала это стыду за поступок любимой начальницы. Желая как-то разрядить обстановку, она принялась рассказывать, что Юсси её любит, даже обещал жениться, и пусть её увольняют, скорее в Финку уедет.

А Таня думала о своём. Юсси останавливался у Инги… она имеет на него виды… От этого открытия у неё засосало под ложечкой – всегда от волнения сильный жор нападал. И вдруг она сообразила: это ведь происходило до их встречи! Ну конечно, они же познакомились после отпуска, и финн уже квартировал у Райки…

Да и разгон Инга сделала из самолюбия, за то, что Раиса ей не доложила про их с Юсси отношения. На душе сразу полегчало, и Танюха предложила Рае зайти к ней в гости, выпить по шампусику с пирожными, бутылка с Нового года осталась. Муж на работе, Ирка у бабушки в Ольховке, никто им не помешает.

Рая выпить любила, особенно шампанское, уговаривать не пришлось. Шипучий напиток ударил в головы, и Танька, сама не помня как, призналась, что последние выходные они с Ингой провели вместе, у неё на даче, и что ей обещано место старшей в кулинарии. А ещё заверила, что имеет влияние на их начальницу и Раю в обиду не даст.

Тут с работы вернулся Павел, и Рая засобиралась домой: там Юсси наверняка пришёл, будут держать совет, как жить дальше. На что Танька велела ничего ему не говорить, а то спугнёт и потеряет. А завтра вместе с ней ехать к Инге на дачу – там тьма одуванчиков и улиток, будет возможность проявить свой талант и подладиться к начальнице. Раиса была непревзойдённым мастером прополки и скучала по своему огороду, оставленному в родной Протягайловке.

И действительно, всё обошлось. Инга Тимуровна, хоть и подняла удивлённо бровь, завидев стоящую рядом с Татьяной бессовестную Райку, в скором времени оценила её услужливость и, сочтя за раскаяние, даже похвалила под конец, когда они усаживались в её новенький чёрный «Хёндай». Стояла ночь, полная луна неправдоподобной громадиной висела низко над лесом, с любопытством заглядывая в их распаренные лица.

Раиса превзошла саму себя, работала в саду за троих и старалась не замечать перекрёстных взглядов, прикосновений, особых тембров в разговоре этих двоих, понятных даже постороннему человеку характер их отношений. А также стопленную по жаре баню, куда она пошла уже после всех, сожранная комарами, испачканная, как чушка, землёй и соком одуванчиков. Пусть себе забавляются, думала Рая, лишь бы ведьма оставила их с Юсиком в покое.

13.

Ольховка зазеленела, прошлогодний сушняк скрылся под буйными зарослями сныти, на смену которой встали стеной лопухи и крапива. Совхозные поля, третий год не паханные, ощерились самосевными сосенками, лишь на частных наделах рядами тянулись картофельные всходы.

Для Валюхи лето прошло как в угаре. Больничный плавно перетёк в длинный детсадовский отпуск, а там уж и декретный подоспел. Свекровь всё же добилась, и Родька часть лета провёл в Луге, с отцом съездил в Сочи. Но, даже находясь в Ольховке, мальчик почти всё время проводил с дедом и бабкой, благо жили они рядом.

С Семёном у них отношения не складывались. Мальчик тянулся к нему, но только в отсутствии матери. При ней игнорировал, и Валька расстраивалась, сознавая, что все рычаги управления в руках Сени. Родик прилип бы к нему, как миленький, приложи тот хоть малейшее усилие. Но Семён усилий не прилагал, с Родионом был ласков, как с котёнком, которого можно погладить, а можно и сбросить с колен. И последнее происходило нередко.

Родик ревновал мать к «чужому дядьке», оттого бывал в её присутствии капризен и даже дерзок. Тут-то ему и доставалось, а если Валька пыталась оправдывать сына, Семён холодно пожимал плечами и делал вид, что никакого Родьки не существует. Его, действительно, в их жизни почти не существовало, лишь редкие эпизоды. А потому Валя облегчённо вздыхала, оставаясь с Семёном наедине.

Она была счастлива и настоящее внедрение отчима откладывала на потом, когда родится маленький Сеня. Ультразвук, совсем недавно появившийся в роддоме Луги, определил мальчика, и Валька сразу решила дать ему имя любимого человека. Она как бы заранее женила на себе Семёна, следуя малоросской традиции называть детей именами родителей.

Родик не понимал, как это возможно, что дядя Сеня бреется у зеркала на кухне и одновременно сидит у мамы в животе. Видимо, он пытался расспрашивать бабушку Нину, и это ещё сильнее укрепило в ней уверенность, что Валька-лахудра носит хохляцкого выблядка. Пожалуй, именно Нина Романовна первой заговорила о необходимости развода, но выяснилось, что суд развести не может по причине беременности супруги. «Вот увидишь, повесит эта шельма на тебя своего выродка, ещё и алименты будешь платить за двоих», – донимала она сына.

Рудольф не верил в такую подлость, он знал Вальку как честную и принципиальную комсомолку, и, положа руку на сердце, продолжал надеяться, что ребёнок всё же от него, ведь они в тот период жили вместе, а хохол появился гораздо позднее. Ничего, думал он, вот родится, тогда посмотрим, на кого похож. Если будет таким же, как Родька, значит, нечего гнать волну.

Валентина придерживалась однажды сказанного: это мой ребёнок, остальное никого не касается. Мать пробовала выяснить правду, на что Валюха честно отвечала: «Конечно, ребёнок не Сенин, но возможно, будет называть его отцом», – намекая на скорое замужество.

Она часто об этом мечтала, как только Семён уходил к своему сварочному аппарату. Мечтала и опасалась. Вот-вот появится малыш, как Сеня поступит? О женитьбе между ними слов не было сказано. Может, он считает, что разговоры тут лишние: живут вместе, хозяйство общее – полноценная семья. Что ещё надо? Да и какая женитьба, если она формально замужем?

А он? В паспорт заглянуть пыталась, так нет его у Семёна. Говорит, отдел кадров забрал, как у всех военнослужащих. Но он-то не военный, паспорт может в любой момент понадобиться. Вот хоть посылку или письмо заказное получить. Но никаких посылок и писем Сене не приходило.

В голову Валюхе лезло всякое. Вдруг Сенюшка станет раздражать Семёна, как раздражает порой Родик? Соберёт вещички и назад, в общагу. Или другая уже на примете, запасной аэродром. Но стоило звякнуть дверной щеколде, как эти назойливые мысли вмиг улетучивались, и накатывала волна счастья. Счастья и доверия. Обмолвился недавно, что детскую кроватку лучше не ставить в комнатке Родика, малыши все горластые полуночники, старший не будет высыпаться. Кроватку купил сам, собрал и пристроил рядом с их кушеткой. Чего ещё надо, каких доказательств?

Роды начались в полночь, Семён сам вызывал скорую и, отпросившись с работы, сопровождал стонущую Вальку до роддома, сидел в длинном коридоре приёмного покоя, ожидая известия. Уже в палате уставшей, но счастливой Валюхе нянечка принесла букет гладиолусов, бутыль молока и записку: «Поздравляем с новорожденным. Поправляйся. Ждём».

Потом чередой пошли дни, наполненные заботами: кухня, Сёмушку кормить и с ним покемарить, стирка, глажка, Родика кормить, кроликов и кур покормить, уборка, Семёна кормить… И ночи с прерывающимся сном, очумелыми вскакиваниями и спокойным, родным голосом: спи, я покачаю.

Приходя с работы, Семён первым делом заглядывал в спальню и уж потом садился к столу. С Родиком он заметно помягчел, а тот, чувствуя перемену, возился с братиком, понимая, что этот сопящий и орущий «новенький» теперь главный в доме. Он избегал называть брата по имени, не доверяя раздваиванию людей, а придумал ему меткое прозвище Квакен. Во время купания Сёмушка бил по воде руками, сучил ножками и издавал радостные, квакающие звуки.

Так прошёл месяц. Бабье лето сменилось унылым очарованием поздней осени, и это уныние разливалось по округе холодными, моросящими дождями, ранними сумерками, вороньим карканьем. Первым почувствовал это Родик. Он стал капризным, не желал больше играть с братом, ныл и просился в Лугу. И Валька решила отправить его с матерью в ближайшие выходные.

Надежда Васильевна вернулась озабоченная и злая, внука привезла обратно. Сватья ей такого про Вальку наговорила, что теперь между ними всё кончено. И, главное, при Родике! Только это удержало её от ответной брани. Но больше к ним ни ногой. Она пыталась было расспросить дочь о главном: собирается ли Семён жениться, но, глянув на поджатые Валюхины губы, поняла, что выяснять не время.

Валька чуяла неладное и жила, будто в зале ожидания. Семён стал тихим и задумчивым. Нет, не хмурым, а будто мысль в голове обкатывал. Вдруг стал курить. Однажды вынул из кармана пачку и, как бы вспомнив о чём-то, накинул ватник и вышел во двор. Может, понимает – надо на что-то решиться? От этой его задумчивости даже Сенечка умолкает, а Родик в глаза ему заглядывает: я хороший мальчик? С Валькой по-прежнему нежен и заботлив, ночью встаёт, малыша успокаивает. Но Сеней ни разу не назвал, вслед за Родионом повторяет: Квакен то, Квакен сё. Не принял, значит?

Ребёнку уж второй месяц пошёл, а Валюха к Семёну с главным разговором так и не подступилась. Поначалу ждала, пусть сам первым заговорит, это было бы по-мужски. Потом искала повод и верные слова. Ведь не скажешь в лоб: давай поженимся. Такое и представить невозможно. Не сваливать же на стыд перед людьми.

И тут помог Родик. Как-то Семён пришёл с работы поздно, и от него сильно пахло калёным металлом, а на лице будто пороховинки в кожу въелись. Валька испуганно к нему бросилась, он усмехнулся и небрежно так произнёс: с той войны мина достала. Родик с вытаращенными глазами к нему кинулся: «Папка… ты ранен?!». И тут же, смущённый, в детскую убежал.

Оказалось, на стрельбище в подземном переходе стойка подгнила, он взялся заменить ржавый участок, уже откопал изрядно. Хорошо, отошёл к проёму, собираясь рубильником отключить электричество – в опасных местах работал с налобным фонарём, – а тут и бабахнуло. Отделался лёгким испугом…

– Так, может, мина не с той войны, а нынешняя? – спросила Валюха, накладывая Семёну тушёную капусту с сардельками и не переставая думать о реакции сына.

– Минёры смотрели, маркировка немецкая… всё гнилое, а вот поди ж ты, сработало через сорок лет.

И глядя Валюхе в глаза, произнёс негромко: «А не отошёл бы, не видать мне сыночка…».

Валя так и вспыхнула, хотела обнять, прижать к себе его белобрысую голову, но только рукой своей его руку накрыла, промолвив: «И второго, что папкой назвал…».

В эту ночь, глянув вопросительно, Семён крепко обнял Валюху, она сказала: можно, – и он, чуть помедлив, с осторожностью приступил, двигаясь неспешно, отступая и замирая, будто и впрямь переходил минное поле. Валька плакала от счастья и нежности, а он целовал её мокрые щёки и гладил плечи шершавыми руками.

14.

Утром Валюха проснулась от плача Сенечки. Было уже довольно поздно, Семён ушёл по-тихому, не разбудив её, что случалось теперь нередко. Стопив печь, он заботливо натаскал и разложил на просушку дрова. За окном сквозь сумерки ноябрьского рассвета качался на ветру фонарь. Ночью шёл дождь, его тяжёлые капли висели на проводах новогодней гирляндой.

Весь день прошёл в хозяйственных хлопотах. Пока Сенюшка спал, Валька сбегала в магазин, купила бутылку рябиновой настойки и завезённой накануне полтавской колбасы. Ей хотелось посидеть вечером, когда дети уснут, вдвоём с Семёном и обговорить до конца волнующую тему. А после и на развод подавать. Так просто не разведут, придётся идти в суд. Алиментов ей никаких не надо, они с Семёном обойдутся, как-нибудь потянут двоих детей.

Будто чувствуя важность момента, Родик тихонько занимался за своим маленьким столиком, показывая Квакену карточки с картинками и буквами – в детском саду их учили азбуке. Подражая голосу воспитательницы Лидии Егоровны, называл предмет и букву, подбадривая братика: «Ну, смотри, это легко запомнить – слон, значит сы».

Сенюшка гукал и квакал, Валька улыбалась, поглядывая на старые часы в деревянном футляре, с боем и маятником… Вот автобус подъехал к мосту, вот на гору взбирается… к остановке подходит. Семён обычно первым выскакивает, до дома ему семь минут ходу. И она замерла, прислушиваясь к уличным звукам.

За окнами разливалась чернильная темень, лишь пятачок под фонарём проступал знакомыми деталями: угол сарая, калитка, край поленницы. Валька не спускала глаз с этого пятачка, ожидая увидеть фигуру в стёганой куртке, с сумкой на ремне, огоньком сигареты, которую Семён всегда докуривал за калиткой, кидая бычок в жестяную банку из-под краски.

Она не сразу услыхала плач Сенюшки и только тут сообразила, что пропустила его кормление, а памперс наверняка весь промок. Пока мыла и переодевала малыша, пока кормила, прошёл час, а Семён всё не появлялся. Там что-то случилось, и он не успел на автобус. Так уже бывало, и тогда ему приходилось четыре километра идти пешком, если не подхватит попутка.

Валька прислушивалась к уличным звукам, а руки машинально делали всё, что нужно, ноги шли из кухни в детскую, она успокаивала маленького, давала указания Родику: почистить зубы и лечь спать, – а сама в это время шла вместе с Сеней по раскисшей грунтовке, потом по асфальту, переходила мост, и луна светила им, выглянув из-за туч, и ветер холодил губы.

Но вот уже дети уложены и мирно сопят, фонарь, мигнув два раза, погас, и только ночник над кроваткой Сенюшки мягко светит голубым. Постукивает маятник часов, да мышь за печкой скребётся, недовольная тем, что хозяйка никак не угомонится, всё ходит и ходит – из комнаты в сени, из сеней на кухню. Вот уже пробило полночь, и Валюха, не раздеваясь, легла поверх одеяла, продолжая прислушиваться и всматриваться в темноту за окном.

Поначалу просыпалась от каждого шороха, потом заплакал Сенечка, она перенесла его на кровать, приложила к груди, и тогда окончательно уснула вместе с сыном. Не чувствовала, как он кряхтит и разевает рот, но тут же успокаивается, наткнувшись на материнский сосок.

Рано утром, ещё по-тёмному, Валька очнулась и с колотящимся сердцем вскочила с постели. Сенечка моментально заквакал, из детской подал голос Родион – жалобный и хриплый. У него болело горло, и Валюха разрывалась между мальчиками, требующими её внимания и помощи.

Надо было сбегать за фельдшером Ниной Петровной, пусть какого полосканья даст, переодеть Сенюшку. И ещё провернуть массу дел: затопить остывшую печь, накормить детей и самой чего-то перехватить – вчера она ведь так и не поужинала.

Наверно, там какая-нибудь авария, и Семёна оставили ночевать в общаге, между делом соображала Валюха. И вдруг вспомнила про взрыв в подземном переходе на стрельбище. А что если опять… С этой минуты ею овладело одно желание – поехать в Каменец и всё выяснить. Но как бросишь ребят: Сенюшку и больного Родика? Отец в санатории, мать, как назло, уехала погостить к Танюшке, оставить не с кем.

В прихожей послышались шаги и голоса, и сердце Валюхи забилось скачками. Голос Риты узнала сразу, а второй, мужской, был не знаком. Главное – теперь есть с кем оставить ребят! Спутник Марго был средних лет, высокий, худощавый, с лицом открытым и симпатичным. Сёстры обнялись, и Рита сказала: «Знакомься – Кирилл».

Пожав Валентине руку, тот принялся доставать из объёмистой сумки подарки и угощения, Рита комментировала, но, заметив расстроенное лицо сестры, потащила её на кухню. И там Валюха всё ей выложила и попросила побыть с детьми, пока она смотается в Каменец, автобус через полчаса. Но Марго решила по-своему: с ребятами останется Кирилл, он опытный папаша, а они поедут вместе на её красной «матрёшке», последнего Риткиного приобретения. Но сначала поесть.

Кирилл, по всему видать, тоже последнее приобретение Марго, оказался хозяйственным да к тому же любимцем детей. Валюха таких мужиков знала: к ним ребятня так и липнет. Вот и Родик заулыбался и даже встал с кровати, а Сенюшка, глядя на чужого дядю, сразу затих. Пока он хороводился с детьми, Ритка с Валей быстро соорудили салат и погрели привезённое мясо. Наскоро перекусив, сели в блестящую красную «Мазду» и уже через пару минут выехали на асфальт.

По пути Марго задавала вопросы и, слушая пространные Валькины ответы, всё больше мрачнела. Про Семёна она знала и раньше, но, даже не встречаясь с ним никогда, испытывала к нему неприязнь и давно ожидала подвоха. Настораживал её тот факт, что под разными предлогами этот умелый хохол избегал, так сказать, встречи с родственниками. Вот и Танюха говорит: шифруется.

Вообще вся эта Валькина эпопея с тремя мужиками – о Налиме была наслышана от матери, в основном, нелестного – казалась Рите умело разыгранным фарсом, имеющим цель отвратить сестрёнку от мужской половины рода человеческого. Поэтому Валькины предположения о взрыве и прочих ЧП, равно как и о ночёвке в общаге, игнорировала, а вот отсутствие паспорта и объяснения по этому поводу очень её заинтересовали.

– Ты хоть фамилию его знаешь? – спросила Рита, выезжая с моста на дорогу, ведущую в военный городок.

– Лавочкин, так он сказал, – нахмурясь, ответила Валя. Она уже пожалела, что согласилась на план Риты, явно настроенной против Семёна. Надо было на автобусе ехать, сейчас бы уже обо всём знала.

– Семён Лавочкин, авиаконструктор, ага, – с иронией в голосе откликнулась Марго и надолго замолчала.

И потом, уже серьёзно: «Ты вещи проверила, все на месте?».

– Да какие у меня вещи?! – чуть не плача, вскрикнула Валюха, – нечего у меня воровать!

– Да его вещи. Они на месте?

И тут Валька сообразила, что со вчерашнего дня не видела рюкзака. Рубашка, что она дарила ему на день Морского флота – он сказал, что в морской пехоте служил – рубашка в шкафу висит, Семён и одел-то её один раз. Валюха не ответила, лишь сильнее поджала губы. Но они уже подъезжали к воротам части, и Рита скомандовала: «Говорить буду я, ты стой рядом и слушай. Если потребуется, я сама тебя спрошу».

Выйдя из машины, они направились к будке охранника. Тот вышел им навстречу, строго и вопросительно разглядывая дамочек. Их появление тут было не редкостью, особенно после увольнительных в выходные. Погуляли мальцы, а бабам продолжения подавай. Но Марго быстро перестроила ход его мыслей. Достав из кармана какую-то бумажку, уверенным, деловым тоном произнесла: «Так… сварщик Семён мне нужен. Как его найти?».

Охранник помедлил и холодно буркнул: «Семён Гутько? Он в отпуске». И, заметив подходящего к ним солдата, добавил: «Вот Тарбеев, он с ним в одной комнате живёт, спросите».

Рита насмешливо взглянула на Вальку, – как же, Лавочкин! – потом перевела взгляд на чернявого, коренастого, смуглого парня, со следами оспин на лице, и дружелюбно воскликнула: «Вы-то нам и нужны! Я – Маргарита, это моя сестра Валя, а ваше имя?».

– Алик… – солдатик остановился и, поймав кивок охранника, внимательно разглядывал двух женщин.

– Алик… Алим или Алихан? – спросила Марго.

– Алихан, – улыбнулся парень.

– Вот какое дело, Алихан, – лицо Риты приняло озабоченное выражение, – мы с Семёном договорились на небольшую халтурку… трубу от котельной провести… Он уже почти всё сделал, пустяки остались – и со вчерашнего дня пропал. Там делов-то на час, не больше, но отопление не работает, и не рассчитались мы с ним. Может, что у него случилось?

– Случилось! – радостно ответил Алик, – телеграмму из дома получил – сын у него родился! Взял недельный отпуск и домой поехал… Такое событие!

И тут же осёкся, заметив, как у Вали изменилось лицо.

Она не умела скрывать эмоций. Не то что Марго, которая, узнав, что бывшими партнёрами на таможне захвачено японское оборудование, только засмеялась: дурачки какие, что за детские игры! Позвонила в службу безопасности, и спецназ разобрался, швейные машины мигом вернули.

Валюха продолжала угрюмо молчать, а Рита со вздохом сказала: «За Семёна мы рады, а вот за себя нет. Такие холода… у сестры двое маленьких детей. Передайте, как вернётся, чтобы доделал, тогда и расчёт получит».

И схватив Вальку за руку, потащила её к машине.

Весь обратный путь Валя молчала. Сидя на заднем сидении, глядела на привычную смену пейзажа: голый, сквозистый березняк, поляна почерневшей осоки, переходящая в болотце, серые заросли кустарников, будка стрелочника, шлагбаум переезда, речка, узкая и глубокая… Смотрела и ничего этого не видела. В голове бегущей строкой проносилось снова и снова: сын у него родился… сын у него родился… сын у него…

Дом их встретил тишиной, покоем и непонятно откуда взявшимся грибным запахом. Сенюшка спал, и выражение его милой мордочки было самое сладостное. А Кирилл с Родиком сидели на кухне у окна и, болтая, чистили грибы, похожие на опят. Но какие опята в конце ноября? Родька, захлёбываясь от восторга, громким шёпотом сообщил, что в перелеске за домом растут серые зимари, и дядя Кирилл сварит из них грибной суп.

Но Рита сказала, что уже поздно, а им надо ещё в Лугу заехать, навестить Танюшку и мать. Кирилл с видимым сожалением оторвался от грибов, и они уехали. Напоследок Рита шепнула Валюхе: не огорчайся, так даже лучше, а то бы вернулся, наплёл с три короба… нечего с ним время терять…

Ну, уж ты зря времени не теряешь, – с подступившей злостью подумала Валька, провожая сестру. И глядя на хвост отъехавшей «Мазды», вспоминала, как Родик, сияя глазами, рассказывал подробности грибной находки, то и дело поглядывая на Кирилла. Как тот благостно улыбался, попутно направляя ход ножа в руках её сына. Никогда Семён не был так внимателен к Родиону.

И тут Валюха заплакала, коротко и беззвучно.

***

Проиграв общую увертюру – любовь, замужество, дети – судьба развела сестёр по разным вселенным.

Татьяне в придачу к счастливой семейной жизни выдала ремейк детской влюблённости в учительницу. Удержит или не удержит она равновесие?

Валентину судьба оторвала от мужа и бросила в объятия чужого человека. И вот она уже мать-одиночка и ждёт второго ребёнка… Рядом родной и любимый мужчина… Как оказалось, лишь на короткое время.

А у Марго опять кто-то новый. Но пока о нём ещё рано говорить.

Глава третья

15.

Не могла Валентина знать всего, что произошло с сестрой за последний год. Если бы кто-то ей сказал, что эта уверенная в себе женщина, эта королева Марго, рыдает в голос, предварительно выпив бутылку красного Божоле в своей шикарной квартире с видом на монастырь Иоанна Кронштадтского, – она бы сочла это нелепицей. А между тем, так и было. Только эту страницу своего существования на планете Земля Рита пролистывала, не читая. И другим не позволяла туда заглянуть.

Ещё больше поразило бы Валюху известие, что причина этому – тот самый Кирилл, любимец детей, заботливый, охотно исполняющий все просьбы. Но ничего Вальке было не известно о житье-бытье старшей сестры.

Мать с раннего детства приучила их к мысли, что Рита – идеал, на который надо равняться (но вряд ли получится, был следующий намёк). Заодно и дочь её, Алису, записала в идеалы, а уж Ритиных мужей, сколько бы их ни было, полагалось любить и уважать.

Кирилл возник на пути Марго неожиданно. Просто вышел из дверей автозаправки, заметив, что красная «матрёшка», за рулём которой сидит самоуверенная дамочка, задними колёсами встала на выпавший из гнезда шланг. Дамочек за рулём он не переносил органически, самоуверенных – тем более, и намеревался преподать этой растяпе урок, заодно сняв «капусты» за испорченный инвентарь. Когда же постучал в закрытое окошко – мотор уже работал, и нарушительница не сразу его заметила – случилось непредвиденное.

Он узнал девушку из Мухинского училища, которую имел неосторожность пригласить в одну довольно пошлую квартирку, где под прикрытием творческих встреч собирался всякий сброд. С чего понесло его тогда в Муху, уже не помнит. На тот момент Кирилл Карташев знал, что его вот-вот отчислят с факультета театроведения за антисоветскую пропаганду. Видимо, решил напоследок выйти на сцену и перед мануфактурной публикой прочесть любимого Мандельштама. Эта голубоглазая, робкая и дерзкая одновременно, тогда привязалась к нему, а он, как последний идиот, дал ей тот поганый адресок.

Она пришла… пришла… И всё, конечно, поняла, и убежала. Сам он мало что запомнил, был уже в крайней кондиции. На другой день хотел её отыскать, извиниться хотя бы, но к нему ввалились с обыском, нашли три пачки книг и порядочно распечаток. Может, всё и обошлось бы, да какой-то доброжелатель настучал, что он втихаря использовал для печати факультетский принтер, и дело закрутилось.

Никакой антисоветщины он не распространял, это были лирические сборники Ахматовой, Гумилёва, Мандельштама, которые Кирилл отдавал в переплёт одному старичку в подвале на Васильевском и первое время реализовывал через этого же старичка, а потом и сам освоил книжные развалы. Денег хватало на скромную жизнь, но, главное, он мог снимать комнату, а не прозябать в общаге.

Его благополучно отчислили, исключив перед этим из комсомола, так что на карьере театроведа и вообще на высшем образовании пришлось поставить крест. Скажи спасибо, что не завели уголовное дело, сказал, выдавая ему документы, комсорг института Лёшка Ботвиньин, по прозвищу Свинья-ботвинья, полученному не за чрезмерную полноту, а из-за сволочной манеры «подкладывать свинью» даже своим. Книжный бизнес тоже пришлось свернуть, и подался бы Кирюха за Урал в бичи, если бы не одна случайность.

Ах, эти случайности! Эти выдающиеся и удивительные стечения обстоятельств! Как мы пренебрегаем ими, не догадываясь, что судьбы людей созданы бесчисленными цепочками этих, на первый взгляд, не связанных событий. И вряд ли видим за ними чёткий, продуманный замысел…

Так вот, в тот весенний день – хотя прошло двенадцать лет, он помнит отлично, что это была пятница, тринадцатое мая, – Кирилл, выбравшись из кришнаитской ночлежки в складах бывшего «Красного треугольника», направил свои стопы в одну подозрительную контору. С её владельцем (или сидельцем) он договорился накануне. Очень хотелось получить аванс и тут же его пропить. А контора обещала ему ещё и подъёмные, но для этого надо было оставить паспорт.

У него будет три дня, потом малой скоростью товарняка его в числе партии старателей повезут в места непуганых идиотов… куда Макар телят гонял… к чёрту на куличики… А впрочем, всё равно – три дня в его полном владении, а там хоть убейте, хоть наградите, воля ваша.

Контора сидельца оказалась закрытой, и Кирилл этому втайне обрадовался. На кружку пива у него ещё было, остальное, как говорится, по ходу пьесы. Он плоховато знал Петроградскую, особенно этот промышленный район, примыкающий к набережной, поэтому решил далеко от неё не отходить. Как назло, никаких пивных баров и ларьков не попадалось, он дошёл до автозаправки и решил хотя бы выпить кофе. Кофейный автомат оказался неисправен – монеты заглотил, а вместо кофе влил какой-то серой водицы.

Холодное бешенство охватило Кирилла. Да что за непруха такая! Аванс не дают, кофе не дают, а тут ещё башка трещит с похмелья! Он чувствовал, что способен сейчас разнести эту чёртову заправку, а первому встречному набить морду.

Первым встречным оказался владелец АЗС, светловолосый и сероглазый мегрел Марат Жвания.

Кто знает, где бы и чем закончился тот день пятницы тринадцатого, не попадись ему на пути Марат… Загремел бы в кутузку или попал в рабство к пройдохе агенту, оставшись без денег и паспорта. Кирилл представить себе не мог, что уже завтра будет здесь работать… Тем не менее, это произошло.

Вот ещё одна случайность: у Марата был день рождения. Каждый год он уезжал в своё абхазское село, и там три дня все гуляли. Но в этот раз уехать не получилось – назревала угроза в виде конкурентной заправочной станции, которая, как гриб после дождя, неожиданно выросла в зоне видимости и действовала на нервы. Владельцем её был грузин Серго Гигаури. И то, что он нагло втёрся в устоявшийся бизнес Марата Жвании, походило на вызов.

Ни о каком отъезде не могло быть и речи. Ситуацию необходимо разъяснить не медля, дать понять этому выскочке, кто здесь главный. Но не отменять же свой праздник! И Марат решил устроить сабантуй в Питере. Для друзей неподалёку, во Дворце Молодёжи. А для клиентов натянуть тент на поляне рядом с заправкой.

Марат пребывал в радостном настрое и всех встречных считал своими гостями. Кирилл же хотел первому встречному бить морду. Они сошлись на входе, и Марат первым успел сказать: «Друг! Подходи к столу, угощайся, выпей за мой день рождения!».

К вечеру они уже сидели, обнявшись, в ресторане Дворца Молодёжи и пели что-то мегрельское, мелодичное. Вернее, пел Марат: чепеше… хучашине… чепдже… – так Кириллу слышалось. Он прихлопывал ладонями по столу и повторял после каждого куплета: «маляс козирун» – единственное, что он запомнил из бесед Марата с гостями-соплеменниками. Кирилл понимал, что чем-то понравился Марату, и на следующий день, отмытый, постриженный и побритый, уже работал на заправке.

И вот теперь – ну, разве не совпадение! – он хотел проучить наглую дамочку, намеревался преподать этой растяпе урок, попутно сняв «капусты» за испорченный инвентарь, а встретился глазами с той, которую много лет назад он обидел, и которую искал, чтобы просить прощения.

Рита узнала его мгновенно, хотя отросшие усы скрывали характерный излом губ, а длинные волосы были завязаны в хвостик. Хотелось одного – поскорее уехать, но двигатель заглох, и она скорее догадалась, чем услышала его слова: «Наконец-то я тебя нашёл!». Потом что-то сказал напарнику, вытащил Риту из машины и, взяв под руку, почтительно и уверенно повёл в сторону Дворца Молодёжи.

Можно было бы сказать, что они объяснились, но это не так. Вообще не затрагивали ни выступление в Мухе, где Кирилл, оставшийся в её памяти безымянным, прочёл Мандельштама, ни другую встречу, ужасную, в нехорошей квартире на Московском проспекте.

Они сидели за столом в полупустом по раннему времени кафе, спиртное ещё не подавали, но Кирилла здесь знали, принесли бутылку светло-рубиновой Хванчкары, сыр и зелень. Рита попросила кофе – она за рулём! – но Кирилл мягко накрыл её руку своей, мягко приказал не беспокоиться: машину отогнали в гараж. До вечера он её не отпустит, не для того они встретились. На протестующие междометия ответил спокойно, но твёрдо: «Я ждал пятнадцать лет, удели мне этот день».

И прощения он не просил, а просто рассказал о тех своих безнадёжных обстоятельствах, предшествующих их первой встрече, а также о последующих, вовсе ужасных, которые чуть не привели его в край «золотой лихорадки», а возможно, на край жизни. Сам себя перебивал вопросом: «Ну, а ты, ты как?», – на что Рита только улыбалась и качала головой. И тогда он продолжал.

Впервые с того дня, как взбешённый, похмельный и жалкий, наткнулся он на Марата, никому не рассказывал Кирилл о своих злоключениях. И только сейчас понял: все эти годы он мечтал не прощения просить, а жизнью поделиться с этой голубоглазкой.

Они посидели в кафе, потом гуляли по Каменному острову, катались на лодке, а вечером пошли в любимый Ритин подземный ресторанчик на переходе у Литейного моста. Вечер плавно и незаметно перетёк в белую ночь, они дожидались разводки и сведения мостов, и Рита не заметила, как дошли до её дома. Оба страшно устали, зашли подкрепиться кофейком, а когда легли, не раздеваясь, на её широкое ложе, она всё же кое-что рассказала о себе уже засыпающему Кириллу… И сама вскоре заснула.

Лишь поздним утром они обнаружили друг друга в томительной близости. Рита смутилась, Кирилл молча и аккуратно стал снимать с обоих всё лишнее, мешающее, и они понеслись… понеслись… Урывками хватали с огромного синего блюда что попадалось под руку, выпили всю минералку из холодильника и только к вечеру спохватились, вспомнили о реальности, о брошенных делах.

Добрались до заправки, и Кирилл, как ни в чём не бывало, ушёл за стойку обслуживать клиентов, а Рита села в свою красную «матрёшку». Они расстались, догадавшись на сей раз обменяться телефонами.

Дома она сразу встала под душ и, выпив таблетку алказельцера, легла в постель. Эти сутки, проведённые вместе, показались ей длинной чередой дней, уходящих в прошлое. А что сейчас? Кирилл ей нравится не меньше, чем пятнадцать лет назад. Пожалуй, теперь, после всего, что произошло, даже больше.

Быть вместе им нельзя – он женат, двое детей, разбивать семью она не станет… Не встречаться – мука смертная. Что же тогда? Стану любовницей, подумала Рита, засыпая и погружаясь в тёплый сон, где ей по-прежнему семнадцать, а впереди невероятно прекрасная жизнь…

16.

Сообщив Валюхе, что едет в Лугу к матери и Танюшке, Рита сказала не всю правду. Сначала надо будет завезти Кирилла домой к жене и детям. Они живут в Гатчине, в двухкомнатной квартирке старого панельного дома. Крюк небольшой, двадцать километров, а потом пили и пили до Луги по прямой. Главное – эти двадцать проехать без ругани.

Валькины перипетии, двое её милых пацанов отвлекли их от привычной перебранки, в которой она доказывала, что всё уже, всё, надо что-то решать или расставаться. Ещё летом уверенная, что семью разбивать ни за что не будет, спустя полгода Рита поняла – она не может без Кирилла.

Особенно доконал её октябрь, когда, отправив семью на две недели в Турцию, Кирюха переселился к ней на Петроградскую, благо от её дома до заправки четверть часа ходьбы. За эти две недели Рита убедилась, что Кирилл Карташев – тот человек, с которым ей хочется быть рядом всю оставшуюся жизнь. Никто из её бывших мужей и любовников не вызывал и отблеска подобного чувства.

Она по-прежнему декларировала своё нежелание разрушить семью, предлагая расстаться немедленно. Но за этим «немедленно» стояла подлинная страсть, которую Кирилл без труда считывал, поскольку разделял. Вот только детей своих он очень любил, потому всё тянул с решением, тянул… А когда понял, что она готова к его разводу, просил ещё немного обождать, чтобы сын при нём школу закончил.

В этот раз всё прошло мирно. Пока они ехали, Кирилл восторгался Родиком, его сообразительностью и терпением, умилялся Сёмушке и совсем не интересовался результатом их с Валюхой поисков. Рита сказала, что Семён уехал домой в отпуск, а детали не обрисовывала, чтобы не затрагивать тему неверных мужей и брошенных детей. Слишком больную тему.

Высадив Кирилла на улице, ведущей от вокзала – не у дома, вдруг заметят! – Рита вскоре выехала на автобан и через час с небольшим была у Татьяны. Она сразу поняла, что явилась не вовремя – в гостях была Танюхина начальница Инга Тимуровна. Эту женщину она не любила, и та отвечала тем же. На самом деле, Рите до неё не было дела, при других обстоятельствах они, возможно, и сошлись бы, но Таська стояла между ними, вызывая взаимное раздражение.

Рита догадывалась, что их отношения находятся где-то за рамками общественной нормы, но плевать она хотела на все нормы, когда речь шла о сестре. Любовь к Танюхе поначалу готова была излиться и на её подругу. Не тут-то было! Колкие замечания, нервная говорливость, активное нежелание перейти на «ты», хотя и возраст, и общественный статус этому способствовали, – вся искусственность Инги была неприятна.

А главное – поведение Тани в её присутствии. На сестру было больно смотреть, так она старалась угодить, не рассердить, ограждать от возможных нападок. Стоило начальнице скривить рот или презрительно отвести глаза, Танька засыпала её вопросами: тебе не дует? ты не устала? как запеканка, понравилась? И обязательно уводила Ингу, лишь только чувствовала её недовольство.

История с учительницей физики, докатившаяся до Риты невразумительными обрывками, поневоле всплывала в памяти. Трогать это было нельзя, и Рита не трогала. Так же, как она ни словом не обмолвилась о Семёне, подло бросившем Вальку. Рита вообще не сказала никому, что заезжала в Ольховку, а тем более, с кем заезжала.

Всё минные поля… Марго не должна знать… У Марго такого не может быть… Но почему? Они же сёстры!

Она не так поймёт… Осудит с высоты… Своя, конечно, но у них мало общего…

Особенно Риту расстроил запах спиртного. Нельзя Таньке пить – её сразу тянет на подвиги. Правда, на следующий день никакого похмелья, взор ясный, энергии тьма, все мелкие нарушения, допущенные накануне, виртуозно объясняются, косяки ликвидируются – вот она, как прежде, любящая всех и всеми любимая!

Но сейчас Танюха нарывалась. Инге, видать, это было не впервой, презрительным взглядом она проводила покачнувшуюся в дверях Таську и усмехнулась, глядя Рите в глаза. Ну уж нет, сестру она не предаст, и Рита отвела взгляд.

Пришёл с работы Павел, и Танюха сразу засобиралась – они едут к Инге на дачу, надо там… Что может быть надо на этой даче в конце ноября? Но Инга с победным видом встаёт, в руках ключи от её «Хёндая», и они уезжают под общее молчание.

Сверху спускается Ирка, она будто ждала, когда мать уедет. Греет отцу суп, весело рассказывая об экскурсии в Диснейленд, но Паша не улыбается, молча ест, глядя в тарелку. Из спальни появляется мать – тоже, видать, пережидала гостью – и присоединяется к зятю. А Ирка всё щебечет, щебечет, и сквозь её напускную весёлость проскакивают спазмы сдерживаемых слёз.

С матерью можно говорить открыто, но Маргарите сегодня не до этого. Что хорошего она может ей сказать про себя, про Валюху? О Тане лучше сейчас вообще не затевать разговор, не готова она услышать новые подробности, ей хватает увиденного. Жаль Павла, жаль Ирку, да и маму жалко. Но… ничего не поделаешь, каждый будет выбираться в одиночку из своих передряг.

Павел выходит на крыльцо её проводить, значит, намерен что-то сказать. Уже совсем стемнело, мелкий дождик, сопровождавший всю дорогу от Ольховки, усилился. Рита садится в машину, и Паша, картавя больше обычного, подтверждает: да, надо серьёзно поговорить, в среду он будет по делам в Питере, заедет к ней.

Среда выдалась насыщенной событиями. Как обычно, в обед зашёл Кирилл – в своё дежурство он всегда забегал хоть на полчаса, иногда оставался подольше, предупредив напарника. Их днём была – в зависимости от рабочего графика – суббота или воскресенье, целые сутки. Дома знали, что он на халтуре – дежурит в охране Дворца Молодёжи. Только Рите всегда после этого «дежурства» потом было тоскливо, хотелось выть, и она давала себе слово: завязать с этим долгоиграющим приключением.

Помогали дневные краткие свидания, дружеские, без интима и ссор. Но в этот раз у Кирилла было явно что-то на уме. Ссылаясь на усталость, он потащился в спальню и Ритку за собой потащил, и отработал знойный квикстеп, какого давно между ними не случалось. И уже после, на кухне, поведал о решении Марата взять его в дело. А что, красиво звучит: «Жвания и Карташев, автомобильный сервис»!

Голова у Риты ещё кружилась, сердце стучало воробьём, но душа пела… Милый Марат, только и могла она сказать в ответ. Кирюха ещё что-то рассказывал об окладе, который со следующего месяца увеличится вдвое, о серебристой «Хонде», которую он уже смотрел и выбрал, и берёт в кредит на льготных условиях. Но это ещё не всё, в конце года выплата дивидендов, там такие суммы… Марго вполуха слушала, и единственное, что возникло в её голове: вот и прекрасно, жена будет довольна, дочь сможет учиться в гимназии… а им и так хорошо…

Павел приехал к вечеру. От обеда отказался, Рита сварила кофе и молча ждала откровений. Что бы он сейчас ни сообщил о Таньке, она сестру не предаст. Родная кровь, хоть и половинная. Он, конечно, мужик хороший, заботливый отец, любящий муж, но сестра есть сестра, и любое оскорбление в её адрес Марго сочтёт личным оскорблением.

– Вот как думаешь, Рита, Таська меня любит? – начал он издалека.

Вопрос не требовал ответа, Таня, безусловно, любила своего мужа. Рита кивнула и спросила о главном: «Давно Танюшка стала закладывать?». Именно это её интересовало, а не какая-то там любовь-морковь. Оказалось, попивает Таня, как в «Карусель» перешла работать, то есть уже третий год. Но последнее время – с лета, уходит в запой. Ей надо куда-то бежать, бутылки прячет. Пробовал одежду отнять – удрала в ночнушке. Так и бегала по городу, люди видели, рассказали.

Паша смолк, глядя на свою коленку, и неожиданно сказал твёрдо, что будет на развод подавать и Иришку отсуживать. Терпение его кончилось, носиться по городу, искать её среди ночи надоело. Последний раз каблучищем по причинному месту так заехала, думал, что уже не мужик.

– Ты же знаешь, Рита, я совсем не пью, – сказал Паша, стоя в прихожей, – поэтому Таську пьяную на дух не выношу. Мы уже третий месяц не спим вместе. Все друзья, а у нас друзья общие… так вот, все друзья в один голос: бросай её, пока молодой, найдёшь себе.

– У тебя кто-то есть? – спросила Рита.

– Есть, – вздохнув, ответил Павел, надевая куртку, – серьёзная женщина, с двумя детьми. Обманывать её не хочу… а что так-то ходить? Надо или с ней завязать, или жениться. Так вот я хотел, чтобы ты знала. Может, повлияешь на сестру?

Да… она повлияет… Разве что вместе с ней напиться может… А про Ингу ни слова не сказал, только о пьянстве. Неужели не понимает?

17.

С каждым днём Валентина утверждалась в мысли, что Сенечка – сын Николая, которого вся Ольховка зовёт Налимом за умение вывернуться из любой ситуации. Те же водянистые навыкате глаза, то же корпусное, монолитное тело, которое она могла бы признать своим телом, если бы не его вёрткая подвижность. Ну, чистый налим! – как-то воскликнула мать, когда внучок чуть ни выскользнул у неё из рук. Сказала и осеклась, ведь она никого не имела в виду… такая поговорка. И по красным пятнам на лице дочери поняла, что угадала.

Валька ждала приезда Семёна. Зачем? Ведь и так всё ясно: у него на Украине жена и ребёнок, там его сердце. Но в душе теплилась какая-то глупая надежда, что всё может пойти по-старому, если она смирит себя и не признается, что его тайна раскрыта. А что, он же вернётся, деньги надо зарабатывать, семью кормить. Приедет и к ней. Почему нет? Как Марго говорила: приедет и наплетёт с три короба про свой внезапный отъезд…

Ну и пусть… пусть! Зато рядом будет до следующего отпуска. А там посмотрим, что перевесит… Хорошо Марго говорить: нечего с ним время терять… Для Валюхи это было самое лучшее время – когда Семён рядом и мальчики. Ну, уедет опять, так возвратится же! С женой месяц, а с ней – считай, год. Только бы выдержать и не признаться. Никаких намёков и вопросов – лишь про мать и сестру. И поскорее с разводом решить. Вдруг что – она свободна.

Приближалась дата возвращения Семёна из отпуска, и Валюха всё более укреплялась в своём намерении. Выяснила, что иностранцам – а Семён иностранец, кто бы мог подумать! – полагается отпуск 28 дней, что разрешение на работу действительно год, потом заново оформлять. Она ещё много чего узнала о гастербайтерах и поняла, что им, пожалуй, в России неплохо живётся.

Это открытие её обрадовало – у Семёна все резоны работать здесь, в Каменце, где его ценят, и жить в Ольховке, где его любят. А та семья пусть существует на его заработки, спокойно и безбедно. Валюхе не жалко. Пусть только Семён появится, она его заботой окружит. Сготовит ему, наконец, борщ, а Сенюшка, ангел, заменит сына.

Но вот и декабрь перевалил за половину, а о Семёне не было никаких вестей. Валька повторно навела справки и узнала, что могли дать отпуск за свой счёт по семейным обстоятельствам. Она решила ещё раз, уже без Марго, навестить воинскую часть и добиться определённости. И если не удастся разыскать Семёна Лавочкина… то есть Гутько, найти того солдатика, который с Сеней в одной комнате жил, Алихана Тарбеева. Уж тот наверняка что-то знает.

В декабре темнеет рано. Оставив ребят у матери, Валька села на трёхчасовой «школьник», который привёз из Каменца ольховских детей после уроков и теперь возвращался в гараж части. Впервые после рождения Сенюшки она накрасила глаза, навела голубые тени, надушилась французскими духами. Кроме неё в автобусе ехало трое военных: высокий, сухопарый старший лейтенант с невозмутимым смуглым лицом и густыми бровями, и двое рядовых. По оживлённым репликам Валюха догадалась, что солдатики обсуждают новогодний концерт для военнослужащих.

Они сошли у клуба, и Валька, будто по наитию, шмыгнула следом. Ей как-то предлагали поучаствовать в этом концерте, но было не до того. Зато сейчас она может представиться, завязать на эту тему разговор и, слово за слово, разговорить вояк. Старший лейтенант обернулся к ней и с улыбкой спросил: «Вы тоже на репетицию приехали?». От улыбки лицо его преобразилось из-за ямочек на щеках. Она кивнула. Получилось удачно.

В клубе уже было полно народу, ольховские активисты обрадовались появлению Вали, им позарез требовался аккомпаниатор. Пианино было в меру расстроенное, певцы и репертуар ей знакомы, и Валентина увлеклась, не заметив, как прошло два часа. А она ещё ничего не узнала! И вдруг вспомнила: Семён ведь чудесно поёт украинские народные песни. Вот и зацепка!

Валюха подошла к ведущему – тому самому старшему лейтенанту, которого звали Илья Кузнецов, – и, как бы между прочим, спросила о Семёне Гутько, будет ли выступать на концерте, слышали, мол, что голос хорош. Кузнецов обратился к солдату, игравшему роль волка: «Тарбеев, ты не в курсе, Гутько приехал?».

Волк поднял маску и, с интересом взглянув на Валю, ответил, что Семён не приехал и не приедет как минимум год. «А почему?» – не удержалась от вопроса Валюха, выходя из роли. И Алихан ответил, глядя на старшего лейтенанта: «У них там беспорядки». «Точно, – спохватился Кузнецов, – Пока не утрясётся, гастербайтерам въезд закрыт». Валька, как сомнамбула, села за пианино, едва расслышав сказанное Алиханом: «На его место уже другого взяли», – и ответ Кузнецова: «Жаль, хороший сварщик был»…

Она ехала домой на совхозном крытом грузовичке, не подавая вида, что расстроена. Да что там расстроена! Она в полной растерянности. Как быть дальше? Что предпринять? Попросить адрес Семёна? Не дадут – с чего бы? А вдруг с ним что-то случилось? Беспорядки, сказали… Хоть бы письмо написал или дал телеграмму, он-то адрес знает…

Такие мысли ворочались в Валиной голове, в то время как она болтала с «артистами», обсуждавшими репетицию. И только добравшись до дома, молча скинула пальто с валенками и бухнулась на диван. Она не плакала, хотя в горле стоял ком, она думала.

Пролежав так почти час, отправилась к родителям забирать мальчишек. Приехавший из санатория отец помог ей отвести детей. Он был рад вернуться домой, и с матерью они уже выпили за встречу, но сейчас это Валюшку не раздражало. Ей было всё безразлично. Всё, что не касалось их с Семёном отношений, потускнело, отодвинулось и уже не имело на неё былого влияния.

Надо забыть о Семёне, решила она, слушая вполуха перепалку Родика с дедом. Раньше бы она одёрнула сына за капризный тон, но теперь их реплики звучали фоном тому главному, что рождалось прямо сейчас в её жизни. С этого дня она будет, как Марго, деловая и смелая. Будет заботиться о себе и сыновьях и ни на кого больше не надеяться. Ни на кого!

С тех пор всё пошло, как по накатанному. Что-то в Валькиной душе надломилось и острым краем отрезало ту сердечную пуповину, которая связывала с прошлым. Это не было депрессией или отшельнической тягой к одиночеству. Пожалуй, Валюха даже стала более общительной. Только сердце её замолчало, а поступки диктовались уже не чувствами и порывами, но прагматичной пользой и необходимостью.

Она подала на развод и одновременно на алименты, приложив к заявлению копии свидетельств о браке, о рождении Родиона и Семёна. В суде спокойно встретила еле сдерживаемое бешенство Рудольфа, на все его выпады Валя отвечала односложно: «Отказывайся уж сразу от обоих». Ядовитые оскорбления свекрови игнорировала, будто и не слышала.

Совещание судейских длилось недолго: Цыкину Рудольфу Евгеньевичу – алименты на двоих детей в размере одной трети от заработка, Цыкиной Валентине Александровне – девичью фамилию Фомичёва. На крыльце суда Валя и Рудик развернулись и, не прощаясь, пошли в разные стороны. Нина Романовна выкрикнула вслед «шлюху» и «авантюристку», но Вальку это нисколько не задело.

Она гордилась своей стойкостью и спокойствием. Ей не приходило в голову, что это последствия травмы, что отмершая ткань потеряла чувствительность, а живая только рубцуется. И от того, каким будет этот рубец, зависит её будущее. Если зарастёт удачно – боль покинет её обновлённое тело, а ежели с воспалением и лихорадкой – навсегда поселится, мучая острыми рецидивами.

Но пока Валентина напоминала автомат: делала всё, что было нужно для жизни её маленького семейства, будто выполняя кем-то созданную программу. Она развела ещё больше кур и кроликов, купила по дешёвке дойную козу, вытребовала в сельсовете пустующее поле и засадила картошкой, капустой и тыквами. В огороде у неё тоже было всё засеяно-засажено, три яблони и старая вишня прекрасно процвели, кусты смородины и крыжовника грозили большим урожаем, лука и чеснока должно было хватить на год.

Мальчики почти всё время находились под присмотром бабки и деда, а Валюха, получив от Марго в подарок мотоблок, древним пахарем окучивала картошку, косила за домом траву для скотины. Родительский огород тоже был на ней, отец всё болел, дышал с хрипами и кашлял, сплёвывая густую зелень в свёрнутые из газет кулёчки. Развёл пчёл, четыре улья были отнесены за забор, ближе к лесу. Валька пчёл остерегалась, от их укусов начинался приступ астмы.

Стояло буйное лето – с грозами, жарой, полчищами комаров и слепней. В воздухе висел непрерывный гул, как будто поблизости работала трансформаторная подстанция, создающая напряжение. Это напряжение было летучим, передавалось через слова, взгляды, мысли, движения.

С утра до ночи занятая крестьянским трудом, Валюха одновременно чувствовала внутреннюю пустоту. Как будто там кто-то жил раньше: добрый, заботливый, весёлый, – и вдруг исчез. Ей казалось, что это из-за Семёна, но нет, она вспоминала его всё реже. Тогда что? Чего ей не хватает? Мужчины, мужа?

Вряд ли. Все, с кем Валюхаа была близка, только разочаровали. Они оказались предателями, просто пользовались ею, а потом бросали за ненадобностью. И Рудольф? Он ничем не лучше остальных, мамашин подкаблучник. Валька даже не могла вспомнить его в постели. Николая до жути ясно, Семёна с нежностью, а единственного мужа – никак. Будто и не жили вместе, просто были знакомы.

Так что с замужествами покончено. Так она полагала.

18.

Неизвестно, сколько бы ещё маялась Валентина от пустоты существования, если бы не одно событие. Пришли как-то к Валюхе школьные подруги: Вера и Лидка. Они затеяли на Иванов день, вернее, в ночь накануне Ивана Купалы, устроить представление. Оставалась неделя, а так ничего и не придумали, кроме прыжков через костёр и купания в озере. «Так колядки надо петь, венки плести», – напомнила Валька.

Девчонки подготовили концерт из народных песен и хотели его вечером в клубе провести, всех Ольховских пригласить, а уж потом костры и купания. Но директор клуба, Зинаида Афанасьевна, в отпуске, ключи у завхоза, а он беспокоится за сохранность звукового оборудования и вообще боится беспорядков. «Вот если бы ты, как бывший председатель комитета комсомола, попросила его, он бы не отказал».

Валюха начала было отнекиваться: какой там комсомол, одни воспоминания, – но тёплый, золотистый огонёк уже побежал по ладоням, переметнулся на плечи и, добравшись до лица, осветил его прежней улыбкой. Все так и застыли, поражённые: это была их прежняя Валька Фомичёва, общественная заводила, вечно шефствующая над малявками и стариками. А главное – спец по культмассовой работе!

В тот же вечер у неё собрался бывший комсомольский актив, куда, кроме закадычных подруг Веры и Лидки, входили ещё трое: зоотехник Олег, Зина-библиотекарь, и Вася-лось, механизатор широкого профиля. По этому случаю Валентина отправила детишек к старикам, напекла оладий, заварила чаю, превратив таким образом собрание актива в дружеские посиделки.

Оказалось, у мужиков полно отличных идей. Вася-лось на субботних танцах всегда при аппаратуре, знает все её болячки и берётся организовать музыкальный фон чему угодно. К тому же он играет на электро-гитаре популярные западные хиты. Олег, ещё со школы увлёкшийся пиротехникой, взялся устроить свето-музыку и заключительный фейерверк.

Валька всё записывала, в результате чего получился солидный план массового действия, который она озаглавила «Ольховское равноденствие». С этим планом отправилась к завхозу и легко получила ключи от клуба. Возвращаясь домой, она напевала прилипчивый мотив модной песенки:

Начиналась новая жизнь. Активная, интересная, в которой Валюхе была уготована главная роль. Предстоит репетиция, но если мероприятие пройдёт успешно, пусть бывший парторг, а теперь председатель совхоза Пётр Осипович решает, нужна им Валентина или нет. Афанасьевна, директор клуба, всё из Луги артистов приглашает, деньги совхозные тратит, а Валька своих организовала.

Препятствий оказалось много. Пожалуй, главное, чего она добилась, – разрешение устроить буфет. Без спиртного, само собой, только соки, лимонад, бутерброды и выпечка. Оборудование для буфета: мебель, посуда и холодильник, – были ещё по осени закуплены совхозом, но почему-то ни разу не задействованы. Какие-то козни санэпидемстанции, которые Вальки пока не касались.

Оставшуюся неделю Валентина пропадала в клубе. Шли репетиции, одновременно воздвигался буфет, надо было составить список продуктов, прикинуть сумму и добыть её. Потом всё вернётся, но без начального капитала не обойтись. Очень кстати приехала навестить стариков Марго, и вопрос с деньгами решился.

Слух о праздничном концерте с буфетом распространился далеко за пределами Ольховки. В Каменце тоже узнали, и тогда Валентина решила продавать входные билеты. Совсем недорого, по цене мороженого, зато престижно. Билеты добыла Зинка, правда, они были новогодние, но зато все со штампом библиотеки, что придавало большей солидности.

Ночь накануне Ивана Купалы выпала на пятницу. Решили совместить концерт и танцы с буфетом, а потом уже, молодёжным составом, двинуться на озеро. Там устроить купание, прыгать через костёр и запускать фейерверки. Но никто, тем более, сама Валюха, не ожидали такого нашествия посетителей. Приехали из Луги и даже из Питера.

Воинской части Каменца выделили двадцать билетов, они достались отличникам боевой и политической подготовки. Военные подъехали на крытом грузовике, из кабины легко выскочил старший лейтенант Кузнецов. Остальные, откинув задний борт, выпрыгивали из кузова. Кузнецов быстро нашёл Валентину, улыбнулся, засияв ямочками, и отрапортовал: в вашем распоряжении до шести утра.

Среди солдат Валька сразу узнала Алихана, но лишь кивнула ему, хотя видела, что он хочет ей что-то сообщить. Наверное, получил письмо от Семёна. И впервые поняла, что он больше её не интересует. Появись он сейчас в клубе, так же сухо кивнула бы ему, и в этом не было бы притворства. Она дочитала эту книгу, захлопнула её и сдала в библиотеку. Пусть другие читают, а ей теперь не до книг. Но ты ведь не дочитала до конца, возразила бы Зина-библиотекарь, вон закладка на девяносто шестой странице. Да там всё понятно, нечего читать, ответила бы Валюха и выдернула закладку.

Но оказалось, что закладку выдернуть не так просто. А с ней в той книге остался кусочек Валькиной души. Она поймёт это позже.

А пока всё хорошо, идёт концерт, в буфете уже хозяйничает Танюшка с подругами, они раскладывают бутерброды с салом, колбасой и шпротами, разливают по стаканам сок и лимонад. А сами втихаря отпивают по глотку из тёмной бутылки, спрятанной под прилавком. Валя это видит, но лишь прикладывает палец к губам: молчите, мол.

Налима, который давно за ней наблюдал, Валентина не заметила. Он явился в середине концерта, бурчал по поводу платных билетов, но не от жадности, а из принципа: всегда, мол, свободно ходили, а теперь-то что? Но обнаружив буфет, умолк и задумался. Валентина, раскрасневшаяся и явно тут главная, его поразила: такой она вдруг предстала красивой и недосягаемой.

Николай приближался к ней кругами, танцуя то с одной, то с другой, но Валька в его сторону даже головы не повернула. Она вообще никого конкретно не видела, люди выступали пузырящейся массой, и лишь те, кто оказывался в шаге от неё, обретали индивидуальность и получали имя. И тогда она тоже преображалась, становясь прежней Валюшкой.

Так же произошло и с Налимом. Пока он смотрел на неё издали, даже сомневался, станет ли эта «начальница» с ним разговаривать. Но очутившись рядом и увидев растерянность на её лице, понял: можно. «Что же в гости не приглашаешь? – начал он с многозначительной улыбкой, – чай, не чужие». Но Валька уже собралась и, усмехнувшись, в тон ему ответила: «Так ведь и не родня. Мы же с вами почти не знакомы».

Налим принуждённо захохотал, но, резко оборвав смех, негромко сказал: «Мальчишку почему не показываешь? Я сопоставил… он мой». Валька хотела ответить чем-то резким, обидным, но в этот момент перед ней возник Алихан и тут же из динамиков раздался голос Васьки-лося: «А сейчас – белый танец. Дамы приглашают кавалеров».

Валюха сделала шаг к Алихану, и они поплыли под мелодию песенного вальса: «Я пригласить хочу на танец вас и только вас…». И тогда Алихан смог сообщил новость: Семён прислал письмо, пишет, что душой рвётся в Каменец, но пока разрешение на работу никому не дают, осенью что-то должно решиться, к весне надеется приехать. Валюха улыбнулась и молча кивнула. Настроение у неё было прекрасное.

Налим минуту на них поглазел и отправился в буфет. Убедившись, что спиртным не пахнет, вышел на крыльцо покурить, обдумывая создавшееся положение. Он уже знал, что Валентина в разводе, ему доложили, что мальчишка – его точная копия. Но, главное, он внезапно понял, что эта женщина, с которой он провёл всего один час, нравится ему. Просто очень нравится.

Он твёрдо решил напроситься в гости, а там, взглянув собственными глазами на ребёнка, – ему уже полгода, оформился малец! – ежели, действительно, сходство есть, затеять разговор. Без всяких там лишних признаний, чисто по логике. Сын мой, ты одинока и мне нравишься. Я тоже, вроде, не урод. Зарабатываю хорошо, руки растут, откуда надо – и парник поставим, и сараюшку твою косую снесём, брёвна на сруб в совхозе дадут. Поженимся, конечно, мальчика усыновлю.

Налим курил одну за одной и всё никак не мог поставить точку в своих намерениях. Чернявый солдатик, с которым Валька пошла танцевать, говорил о Семёне, вроде тот собирается приехать. Николай этого Семёна видел неоднократно то на остановке, то в магазине, знал, что живёт он у Валюхи, да вот уже месяца три как пропал с концами. А теперь, значит, думает вернуться…

Чернявый тоже настораживает: чего это Валька его пригласила на белый танец? Может, по солдатам пошла, а он, дурак, свататься собрался. И тут же эту мысль отмёл. Нет, поговаривают, что она метит на должность завклубом, какие уж тут солдаты…

Но поговорить с Валей ему не удалось. Всё как-то смешалось: одни продолжали танцевать, другие направились в буфет, а девчонки в размахаистых платьях принялись петь в фойе что-то народное:

Танцующей змейкой они потянулись к выходу и, проплывая мимо Николая, стреляли глазками, а рыжая девчонка показала ему язык. В другой раз он бы не преминул её шлёпнуть по заду, но сейчас ему было не до шуток. Хотелось прямо сегодня всё решить. Как тогда, напроситься в провожатые, довести до дома, а там видно будет.

Ему вспомнилось, как он ткнулся ей в шею и стал целовать, как она кричала от восторга, а потом лежала, закрыв глаза, в себя приходила. А он, выбросив щелчком хабарик за окно, холодно сказал: «Тебе пора домой… провожу…». Свалял дурака… теперь вот склеивай разбитую посуду…

Музыка стихла, фойе заполнилось молодёжью, но Вали среди них не было. А когда все вышли, и завхоз принялся закрывать дверь на висячий замок, Николай сообразил, что в клубе наверняка есть служебный ход. Специально там вышла, чтобы со мной не встречаться, зло подумал он и, втянув голову в плечи, пошагал к дому Волчицы.

19.

От боли в висках ломило всё лицо. Накануне вечером Рита выпила полбутылки коньяка, но уснуть не могла. Всё думала о Кирилле, о своём решении порвать с ним, о невозможности выполнить это решение. Уже под утро позвонила и на его хриплое со сна «алло» прошептала: приезжай, я весь день дома. Кирилл ответил хмуро: вы ошиблись номером, – значит, жена рядом.

А где же ей быть? Лежит в постели с законным мужем. Наверняка тоже проснулась от звонка его мобильника и спрашивает, кто звонил, а он успокаивает: по ошибке, спи, ещё рано. Рита так себе и представила, как он обнимает жену, а она прижимается к нему и, зевая, бормочет: опять забыл отключить на ночь.

Возможно, утешение продолжается, но Рита запрещает себе представлять подобные сцены, иначе можно свихнуться. Достаточно и того, что она, не выдержав трёх дней, позвонила ему среди ночи. Зря, конечно. И последний разговор перед этим тоже был напрасным. Решила расставаться, так просто сделай это! А всякие объяснения, выяснения и звонки – заведомая провокация. Да ещё в воскресенье велит приезжать, когда он по умолчанию с семьёй дома.

И вот, покемарив пару часов, она ползёт на кухню, стараясь не двигать глазами. Таблетку алказельцера растворяет в воде и, пока в стакане пузырится, прикидывает, как бы сообщить, что приезжать не надо, ничего не надо, она, действительно, ошиблась… Отправлять эсэмэски опасно, жена случайно уже одну прочла, еле отговорился. Звонить тем более. А… будь что будет. Всё равно никуда она идти не собирается. Придёт так придёт.

Ближе к вечеру, когда парой рюмок коньяка удалось окончательно избавиться от головной боли, раздался звонок в дверь. Рита рванулась в прихожую, но открывать не спешила. Надумав приехать, Кирилл обязательно позвонил бы. Она глянула в «глазок» и увидела Танюхино улыбающееся лицо. «Сюрприз!», – дурашливым голосом протянула сестрица, скроив весёлую рожицу. Танька была явно под мухой, и это неприятно кольнуло.

Но отступать было поздно, и она уже собралась открывать, но тут сестрёнка сделала шаг назад, и мельком увиденное заставило Риту остановиться. Таня была не одна. Её кто-то держал под руку, и этот кто-то, судя по рукаву куртки, явно был мужчиной. «Ты с кем?», – спросила Рита через дверь, и тогда Танюхин спутник показался весь, как бы желая представиться. «Это Женя, – нисколько не смутившись, пояснила Таня, – мы познакомились в электричке, и я пригласила его в гости».

Только этого не хватало! Пьяная Танюха в сопровождении очень подозрительного мужика и как раз в тот момент, когда она поджидает Кирилла. «Извини, но я не одна, – соврала Рита, – гостей не ждала». Танюха на мгновение вытаращила глаза, потом, как бы что-то вспомнив, скороговоркой произнесла: «Мы вам не помешаем… посидим тихонечко на кухне… знакомство надо вспрыснуть», – и в окуляре «глазка» возникла бутылка водки.

– Не могу, тем более, твоего спутника не знаю, – стояла на своём Рита, а сама думала: отпущу её, а вдруг что случится, – и, видимо, колебание в её голосе заставили спутника вмешаться.

– Твоя родная сестра тебя не пускает? – подал он голос, и Рита поняла, что Женя тоже изрядно пьян.

– Так что, не откроешь дверь, что ли? – с вызовом спросила Танька, – сестру оставишь на лестнице?

– Не открою, уходите, – Рита уже сердилась, но и за дверью обстановка стала накаляться.

– Ты же мне обещала, что фатера для тебя всегда открыта! – возмутился Женя и тут же прошипел с угрозой в голосе: – Я ведь могу с ней и по-другому поговорить.

Ответ Таньки Рита не услышала, она заперлась на бюгельный замок и ушла в спальню. Дверь железная, если что, выйдут соседи, успокаивала она себя. Через полчаса тихонько прошла в прихожую: судя по тишине, они ушли. И тут Риту забила дрожь. Она жалела сестру, жалела себя и молила Бога, чтобы с Танюхой ничего не случилось. И чтобы Кирилл не пришёл – никого она не хотела сейчас видеть и чувствовала себя кругом виноватой.

Лишь на следующий день, услышав в телефоне горячий шёпот Кирилла: «Люблю тебя, прости, уже иду», – успокоилась. Ещё до его прихода позвонила Таська и сказала примерно то же. Только не извинялась. Сестра никогда не извиняется. Даже после ночных звонков и незаслуженных обвинений. Она ничего про это не помнит.

Из всех друзей за Танюху больше других переживала Рая-молдаванка, её товарка по «Карусели». Ей бы за себя переживать: начальница, хоть и поутихла по поводу Юсси, требует познакомить её с другим финном… поприличнее. А где Рая его возьмёт? Юсси успокоил: у него есть товарищ, много старше, зато владелец небольшого отеля в озёрной Финляндии. Но пока этой ведьме лучше ничего не обещать – житья не даст. Вот поженятся они с Юсси, станет она Раисой Йокинен, тогда уж пусть. Хотя ей в этом случае на Ингу будет наплевать, в Луге она не засидится.

Переживала Рая ещё и потому, что Танюха слишком много стала пить и буянить. Уже на работе два выговора, Инга прикрыла, а то бы уволили. И звонит среди ночи всем подряд. В «Карусели» уже знают: если ночной звонок – значит, Танька пьяная. Рая вот тоже не прочь выпить, да и напьётся порой в зю-зю, но чтоб звонить кому-то – этого нет.

Так если бы кому-то! Танька Ингин телефон обрывает, а как-то и припёрлась под утро, в подъезде стекло разбила, всех перебудила… Говорят, полицию вызывали и скорую, Танюха руку порезала сильно. Нехорошая она пьяная. Глаза такие дерзкие становятся, что не по ней – ругается, да ещё обидно так, а то и в драку. Ногти-то длиннющие, шеллаковые, как полоснёт – мало не покажется.

И ничего не помнит на другой день, попробуй скажи – в слёзы, ты мне не подруга, кричит. А если не задевать больную тему, милая такая, старательная, за всех готова заступиться, всем помочь. Вот девки и молчат. Хорошую Таньку всем охота. Последнее отдаст, в гости зазывает, угощает, а если что понравится, сразу – дарю! Добрая она, другой такой в «Карусели» нет.

И мужики её любят, а она: у меня муж и ребёнок, отвалите. Это когда трезвая. А напьётся – так ласками и сказками подберутся. Потом Танюшка ничего не помнит, а значит, ничего и не было. Ну, не было и не было – кому какое дело. Лучше не перечить и поддакивать. Видела Рая, что с Кристинкой стало, а ведь они с Танюхой не-разлей-вода были, пока эта глупышка не вздумала по-свойски нравоучения читать. Вот и стала изгоем… Таня трепетно следила, чтобы от неё все подруги отвернулись. Хитрая такая, вопросики невинные задавала, лишь бы выведать, не общается ли кто с Кристинкой.

Рая давно поняла: Танюшке главное – чтобы хвалили и восхищались. Всем приятно, когда хвалят да ласкают. Только Раиса хорошо знает, зачем дом в Приднестровье бросила и здесь шестой год ошивается. Вот теперь у неё Юсси, и других никого не надо. Только бы не обманул и женился. А то он подарочками думает отделаться, так сказала Танюха, желая Райке добра. Мужики, мол, все такие – говнюки. А финики ещё и корыстные. Рая обиделась, два дня не разговаривала, но Танюшка сама с бутылочкой красного подъехала, целовала и в дружбе клялась. Напилась тогда и у неё ночевала.

И как только Пашка всё это терпит? Молчит, ни упрёков, ни скандалов. Лучше бы побил. Танька его ненавидит, уже вся «Карусель» знает, какой он лентяй и деспот, не уважает, мол, и не ценит жену, дурой обозвает при дочери. Ну, тут Инга Тимуровна руку приложила. Эта тварь не одну семью разбила, науськивая жён на мужей. Выберет себе собачку послушную, верёвки из неё вьёт, до развода доведёт, и бросит – наигралась.

Вот и Танькой она, похоже, наигралась. Зачем ей пьющая сотрудница? Свою репутацию только портить. Не зря Танюха у неё в парадной разгром учинила – рвалась отношения выяснять. Догадалась, видать, про Алёну, новенькую из торгового зала, которая метит в повара на производство. Невинность из себя корчит, а у самой пацан годовалый в дом ребёнка отдан. Как появится, только и слышно: Инга Тимуровна сказала… Инге Тимуровне не понравится… А та и рада, улыбается и уже, говорят, в кафе её водила.

Но Павел не терпел. Последней каплей стала Танькина выходка с боем стёкол, ментами и скорой. Мало кто знает, что после перевязок её из районной больницы отправили в психиатрическую. Так положено, вену Танька стеклом перерезала, тянет на суицид. Там три дня продержали, диагноз поставили: алкогольный психоз, под расписку Пашке отдали. И только дома он выдохнул и отвесил жене первую в их семейной жизни оплеуху. А для себя вроде бы всё решил. Развод и дочь забрать.

Ничего, он ещё молодой. Начнёт жизнь с чистого листа.

***

Но где он, этот чистый лист? Приглядишься – а там уже что-то написано-нарисовано. В разные годы кто-то свои отметки оставил. Его хватали жирными пальцами, комкали, жгли в печке.

Вот и Валюха тоже хочет с чистого листа, но куда уж ей с двумя пацанами? Мне всё равно, чей ребёнок, – только и скажет она, – это мой ребёнок! Кто знает, что чувствует женщина, отказавшаяся от мужа и брошенная любимым человеком?

Танюшка, отплакав обиду, стоит с красной щекой, ещё не зная, что Ирка среди ночи убежала ночевать к подружке.

А Марго… Ну, её чистыми листами можно выстелить лестничный марш. Марго не нужна компания, она привыкла пить одна. Она даже это предпочитает. И на подвиги отправляется с холодным сердцем.

Глава четвёртая

20.

Таня любила приезжать в Ольховку. Она навещала подруг, заходила к старикам и Валюшке. В сезон пробежится по своим грибным местам, зимой непременно катается на финках с Каменецкой горки. Попадая в свою юность, Татьяна молодеет, хорошеет, излучает любовь и детский восторг. Всюду, где она появляется, тут же начинается застолье с возлияниями и разговорами, так что домой возвращается ближе к ночи.

Семейные неурядицы ещё больше сблизили Танюшку с теми, кто знал и любил её раньше, и она при каждом удобном случае удирала в Ольховку. Поэтому не сразу заметила, что Паша иногда не ночует дома. Но ведь и она порой остаётся в гостях, опоздав на последний автобус или заснув на чьём-то диване. Так что они квиты.

Ах, это всё пустое, чушь и суета. Другое грызло Танюшку, о чём и рассказывать не станешь, если уж только совсем чужим, посторонним людям. Инга… Инга… Инга… Почему она так поступает с ней, за что? Ведь всё Танюха для неё делает, старается, а что взамен? «Завязывай с пьянкой, иначе уволят», – сказала на днях.

Подумаешь, после бани выпила бутылку пива – вряд ли она «мерзавчика» отследила, Таська его спрятала в рукав ватника – так сразу и алкоголичкой обзывать. О карьере своей печётся, неудобна ей подруга стала, как с горя выпивать начала.

С какого горя? Ну, ей лучше знать… Инга и не скрывается, завела себе эту Алёну, фрейлину цирлих-манирлих, голос такой противный, вроде как с иностранным акцентом, но это всё понты. А верную Танюху готовит на выход. Говорит: могут уволить… Так сама и уволит.

Ту последнюю их встречу в Лужском каньоне лучше не вспоминать. Сорвалась она тогда, себя не помня, кричала невесть что. И про подчищенные счета-фактуры, и про мухляж с датами на упаковках, и, главное, про списанные продукты.

Последнее было совсем уж зря. Не себе брала и не продавала, а по знакомым ездила, раздавала, лишь бы не выбрасывать хороший товар. Кому для скотины, а старики с нищей пенсией сами съедят. В тот раз просто обида взяла, ведь Танюхиными руками всё проворачивала, а теперь, видите ли, ей доверия нет, Алёну натаскивает.

Таня представляла их первое свидание в Лужском каньоне, когда Инга смотрела на неё проникающим в душу взором, и от каждого её прикосновения будто искры пробегали по всему телу. И голос… совсем другой, грудной, низкий, эхом отражающийся от каменных стен пещер и бегущий вслед за потоком. А они стоят в этом потоке, держась за руки, и небо отражается в их глазах…

Первое время ей даже это снилось. И другое, чего между ними не было и быть не могло. Не потому, что Танюха ханжа или не современная, а просто невозможно такое с богиней, а Инга ведь для неё долгое время была божеством. Да и теперь осталась. Только раньше она была Венерой, Богиней Любви, а теперь превратилась в Фемиду, Богиню Правосудия – глаза завязаны, в руках весы и меч.

И сны те страшные вернулись. Болото, клубок гадюк, старуха-цыганка, похожая на бабушку Лампию, мать отца. Марго рассказывала, как она водила их, девчонок, за морошкой, как они много часов ходили кругами по болоту, так что уже стали узнавать камни и коряги. Устали, падали, пили болотную воду, процедив через платок. И долго не могли выбраться на дорогу.

Рассказ Марго накладывался на её собственную историю, и Танюха уже не понимала, что с кем происходило. Клубок змей… это же было с ней. Она, действительно, видела в лесу этот клубок, омерзительное шевеление, множество змеиных голов, возникающих и пропадающих в его недрах. Тогда же и видела, заблудившись на болоте… Но главного вспомнить так и не может: что было дальше?..

Известие о «фестивале» на праздник Ивана Купала пришлось очень кстати. Таня давно звала Ингу в Ольховку, но та уклонялась, ссылаясь на занятость и отсутствие мотива. «Ну, что мы там будем делать, в твоей деревне? – пожимала она плечами и добавляла: – Будто я деревень не видела…». Узнав программу, заинтересовалась. Любила Инга всякую чертовщину: гадания, привороты, приметы, духов вызывать.

Но главным Таниным аргументом была необходимость в транспорте. Она знала, что Инга не прочь покрасоваться за рулём своей мощной машины перед новой публикой. Признавала только джипы, считая их безопасными. А ещё прибудут офицеры из воинской части, – зачем-то добавила Танюха и тут же поняла: сработало.

Стартовали после обеда. Инга была в облегающем платье необычной расцветки. Оно было чёрным сверху, а к подолу кудрявилось белыми и рыжими завитками, так что низ казался кружевным. Когда они усаживались в её лакированный «Хёндай», из дверей «Карусели» вышла Алёна. Инга её не заметила, она смотрела в экран парктроника, опасаясь задеть впритирку стоящую машину. Зато Танюха сразу увидела эту приживалку, и она Татьяну тоже. Чего больше было в улыбке Алёны: зависти или презрения, -рассмотреть не успела, они уже выезжали с парковки.