Никколо Макиавелли. Гений эпохи. Книга 3. Закат

КНИГА 3 – ЗАКАТ

Гуляя по современной Флоренции я не спеша подошел к зданию с башней под именем– Барджелло. Башня получила название от слова «Bargello»– «охранник, начальник стражи». Так именовались охранники при дворе каролингских правителей. Глядя на этот музей сегодня, мимо него спешат куда-то туристы или местные жители немногие догадываются или знают, что это здание само по себе целая история Флоренции.

Его строительство здания началось в 1255 году, затем его перестроили по образцам башни Босколи, и когда здание было построено, в 1256 году – оно имело два этажа. Третий этаж, сложенный из меньших блоков, добавлен после пожара 1323 года. Но мы не будем сейчас говорить об архитектуре.

Дворец Барджелло вначале именовался «Дворцом народа» (Рalazzo del Popolo). Затем здание стало и казармой, и тюрьмой и эту функцию она выполняла в описываемый нами период жизни Макиавелли.

Глава 18. Заговор

«История пишется победителями, но ее подлинная суть скрывается в судьбах проигравших» Н. Макиавелли.

Флоренция, январь 1513 года, в неприметной таверне «Горшок», расположенной в узком переулке недалеко от Понте Веккьо, за угловым столом склонились несколько молодых людей. Их шепот терялся в общем гуле, но слова, которыми они обменивались, могли стоить им жизни.

«Мы не можем больше терпеть тиранию Медичи», – Пьетро Паоло Босколи, двадцатисемилетний аристократ с горящими глазами, ударил кулаком по столу, заставив вздрогнуть винные кубки. «Наша республика умирает под их игом».

«Тише», – прошипел Агостино Каппони, его ближайший друг и единомышленник, бросая тревожный взгляд на соседние столы. «Здесь у стен есть уши».

Но было уже поздно. За соседним столом человек в потертом плаще сделал глоток вина, не отрывая глаз от потрепанной книги. Этот невзрачный посетитель запоминал каждое слово горячих заговорщиков. Микеле дель Бене, верный шпион семейства Медичи, терпеливо собирал информацию, которая вскоре запустит механизм беспощадных репрессий.

Франческо Гвиччардини, выдающийся историк и современник тех событий, впоследствии напишет в своей «Истории Флоренции»: «Заговор был скорее порождением ностальгии, чем реальной политической силой. Босколи и Каппони вели разговоры о свободе в таверне «Горшок», не подозревая, что за соседним столом сидят шпионы Медичи. Их неосторожность граничила с наивностью, столь несвойственной флорентийской политической традиции».

Заговорщики мечтали о возрождении республиканского строя, который был нарушен возвращением семейства Медичи после восемнадцатилетнего изгнания. В 1512 году, когда испанские войска разграбили Прато и угрожали самой Флоренции, правительство республики пало, и к власти вернулись Медичи во главе с кардиналом Джованни и его братом Джулиано.

Лоренцо Строцци, аристократ, близкий к кругу Медичи, но сохранивший теплые отношения с республиканцами, позже вспоминал: «Босколи часто говорил, что лучше умереть, сражаясь за свободу, чем жить в рабстве. Но его страсть к древним идеалам не сопровождалась практическим пониманием реальной политики. У заговорщиков не было ни армии, ни поддержки народа, ни даже четкого плана действий».

Заговорщики собирались в разных местах Флоренции – в домах друг друга, в садах Орти Оричеллари, где собирался литературный кружок, увлеченный республиканскими идеалами, и, конечно, в таверне «Горшок». Их группа постепенно расширялась, включая молодых аристократов, интеллектуалов и даже нескольких ремесленников. Среди них был и Никколо дель Тосетто, дальний родственник Макиавелли, что впоследствии сыграет роковую роль в судьбе великого мыслителя.

В середине января планы заговорщиков начали обретать более конкретные формы.

«Нам нужно действовать в праздник Святого Иоанна, когда Медичи будут присутствовать на церемонии в соборе», – предложил Босколи, разворачивая на столе карту Флоренции во время одной из тайных встреч в доме Капони. «Мы нанесем удар одновременно по Джулиано и кардиналу Джованни».

«А что потом?» – спросил Джованни Фолски, один из младших членов заговора, студент университета с репутацией блестящего оратора. «Как мы удержим власть?»

Босколи улыбнулся с самоуверенностью молодости: «Народ Флоренции помнит вкус свободы. Как только тираны падут, горожане поднимутся и поддержат нас. Мы созовем Большой совет и восстановим республику».

Антонио Бруччоли, молодой интеллектуал, впоследствии ставший известным издателем и переводчиком Библии, присутствовал на этих собраниях и годы спустя описал их в своих «Диалогах»: «Они говорили о Бруте как о своем идеале, восхищались его решимостью убить Цезаря ради спасения республики. На стене в доме Босколи висел кинжал под портретом Брута с надписью «За свободу». Они были готовы пожертвовать жизнью, но не понимали, что времена изменились, и Флоренция уже не была Римом».

В это самое время, всего в нескольких кварталах от заговорщиков, в своем скромном доме на виа Гвиччардини, Никколо Макиавелли проводил вечера в совершенно ином занятии. Отстраненный от государственной службы после падения республики, бывший второй канцлер и секретарь Совета Десяти погрузился в изучение древних авторов и размышления о политике. Его жена, Мариетта Корсини, часто заставала его за работой до глубокой ночи.

«Никколо, ты снова не спишь», – говорила она, входя в его кабинет с подсвечником в руке. «Дети беспокоятся о тебе».

Макиавелли поднимал глаза от рукописи, и в тусклом свете свечи было видно его изможденное лицо с глубокими тенями под глазами. «Это мой единственный способ бороться с унынием, дорогая Мариетта. Когда я пишу, я забываю о нашей бедности и о том, что меня лишили дела всей моей жизни».

Джованни Риччо, сосед Макиавелли и старый друг семьи, позже рассказывал: «В те месяцы Никколо казался тенью самого себя. Четырнадцать лет он служил республике, руководил дипломатическими миссиями, командовал милицией, а теперь был вынужден просить в долг у друзей, чтобы прокормить своих шестерых детей. Но даже в такой ситуации его ум оставался острым, а интерес к политике – неугасимым».

В начале февраля произошло событие, которое драматически изменило ход заговора и судьбу многих людей, включая Макиавелли. Во время очередной встречи в доме Каппони Босколи случайно выронил лист бумаги с именами потенциальных сторонников заговора. Этот список, написанный его рукой, включал имена многих видных граждан Флоренции, в том числе и имя Никколо Макиавелли.

Каппони заметил пропажу только на следующее утро. «Ты ищешь это?» – его мать, Лизабетта, протянула ему лист бумаги. «Я нашла его под столом после твоей вчерашней встречи с друзьями».

Побледневший Каппони выхватил список. «Ты… читала его?»

«Нет, – ответила Лизабетта, внимательно глядя на сына. – Но, Агостино, я молю тебя быть осторожным. Времена опасные».

«Не беспокойся, мама», – Каппони поцеловал ее в лоб, пряча список в карман камзола.

Но было поздно. Тем же вечером, когда Агостино отправился на встречу с Босколи, слуга дома Каппони тайно передал информацию о подозрительных собраниях своего хозяина Паоло Вентури, преданному стороннику Медичи. Час спустя Вентури уже стоял перед Джулиано Медичи в их величественном палаццо.

«Мой господин, – прошептал Вентури, склонившись в поклоне, – я располагаю информацией о заговоре против вашей семьи».

Джулиано, младший брат кардинала Джованни, выпрямился в кресле, его лицо оставалось невозмутимым, но глаза сузились. «Продолжай».

«В доме Каппони собираются молодые люди, они говорят о свержении вашей власти и восстановлении республики. Среди них Босколи, сын Пьеро Босколи, и сам Агостино Каппони».

«У тебя есть доказательства?» – спросил Джулиано, постукивая пальцами по подлокотнику кресла.

«Слуга Каппони видел список имен. Среди них много известных граждан Флоренции, приверженцев республиканских идей».

Джулиано медленно кивнул. «Ты хорошо послужил нам, Вентури. Ты будешь щедро вознагражден». Затем он повернулся к стоявшему рядом секретарю: «Немедленно созвать Отто ди Гвардия (Совет Восьми по охране правопорядка). Мы нанесем удар до того, как они успеют что-либо предпринять».

В своих «Воспоминаниях» Лука Ландуччи, аптекарь и хронист Флоренции, записал: «18 февраля 1513 года город был потрясен масштабными арестами. Говорили о раскрытом заговоре против Медичи, и многие достойные люди были схвачены и брошены в тюрьмы Барджелло. Среди них был и мессер Никколо Макиавелли, бывший секретарь республики».

В ночь с 18 на 19 февраля начались аресты. Первыми схватили Босколи и Каппони. Их взяли прямо во время встречи в доме последнего. Стражники окружили здание и ворвались внутрь, когда заговорщики обсуждали детали планируемого покушения.

«Именем Синьории, вы арестованы за измену!» – крикнул капитан стражи, врываясь в комнату с обнаженным мечом.

Босколи попытался достать кинжал, но был сбит с ног ударом алебарды. Каппони не сопротивлялся и был закован в цепи.

«За что нас арестовывают?» – спросил он, сохраняя достоинство даже в такой ситуации.

«За заговор против семьи Медичи и законной власти Флоренции», – ответил капитан, показывая ордер с печатью Отто ди Гвардия.

Пьетро Биббиена, нотариус, присутствовавший при аресте для составления официального протокола, позже свидетельствовал: «Когда стражники обыскали дом, они нашли кинжалы, спрятанные под половицами, и письма, в которых обсуждались планы убийства братьев Медичи. В спальне Каппони обнаружили портрет Брута с надписью «Освободитель».

В течение следующих двух дней были арестованы почти все, чьи имена фигурировали в злополучном списке, а также многие другие, подозреваемые в симпатиях к республиканским идеям. Флоренция погрузилась в атмосферу страха и доносов.

Свидетельство сэра Джона Бомонта, английского посла при дворе Медичи, дополняет картину: «Аресты проводились с исключительной жестокостью. Стражники врывались в дома посреди ночи, вытаскивали людей из постелей на глазах у рыдающих жен и детей. Медичи страшились не столько самого заговора, сколько идей республиканизма, которые могли распространиться среди горожан».

Как они выследили заговорщиков? План Медичи был детально проработан и безжалостен в своей эффективности. Главным их оружием стала обширная сеть информаторов, проникшая во все слои флорентийского общества. Микеле дель Бене, шпион в таверне «Горшок», был лишь одним из многих. Среди информаторов были слуги в домах подозреваемых, торговцы, получавшие деньги за сведения, и даже несколько священников, нарушавших тайну исповеди.

Джованни да Прато, судья, впоследствии участвовавший в процессе над заговорщиками, писал в своем дневнике: «Информаторы Медичи работали так эффективно, что знали о заговоре больше, чем сами заговорщики. Они позволили Босколи и другим продолжать свои собрания, собирая все больше имен и сведений, чтобы затем одним ударом обезглавить всю оппозицию».

Решающим фактором стало предательство изнутри. Человек, известный в документах следствия только как «Аноним из Прато», член группы заговорщиков, регулярно передавал информацию о планах и участниках капитану гвардии Медичи. Его личность так и осталась тайной, но некоторые историки полагают, что это мог быть Бартоломео Рондинелли, молодой аристократ, присутствовавший на многих собраниях Босколи, но странным образом избежавший ареста.

Никколо Валори, один из арестованных, но позже освобожденных по недостатку улик, спустя годы утверждал: «Среди нас был иуда, продавший нас за тридцать флоринов серебром. Он сидел с нами за одним столом, пил из одного кувшина, а потом шептал наши имена на ухо палачам Медичи».

17 февраля 1513 года в руки властей попал неопровержимый документ – тот самый список имен, выпавший у Босколи и якобы найденный на улице «случайным прохожим», который тут же доставил его в палаццо Медичи. Список включал около двадцати имен, среди которых были Босколи, Каппони, Фолски, а также Никколо Макиавелли.

Для Джулиано Медичи это было идеальным поводом для решительных действий. «Молодые люди из хороших семей, но без последователей, – презрительно отзывался он о заговорщиках, – однако их идеи опасны, как чума. Мы должны вырвать эту заразу с корнем».

Микеланджело Буонарроти, великий скульптор и художник, имевший связи с республиканцами, узнав об арестах, спешно покинул город. В своих письмах он позже вспоминал: «Воздух Флоренции стал отравленным от подозрений. Никто не мог быть уверен, что его имя не прозвучит на допросе под пытками. Я бежал, потому что знал: в такие времена ни талант, ни заслуги не могут защитить от гнева властителей».

Среди арестованных оказались люди, не имевшие прямого отношения к заговору, но давно вызывавшие недоверие Медичи. Джулиано де' Медичи воспользовался ситуацией, чтобы нанести удар по всем потенциальным противникам режима.

Филиппо Нерли, хронист и дипломат, писал: «Список подозреваемых расширялся с каждым днем. Достаточно было слова информатора или давней личной вражды, чтобы человек оказался в застенках Барджелло. Медичи использовали заговор как предлог для масштабной чистки политических противников».

Современник событий, Якопо Нарди писал: «Медичи использовали раскрытие заговора как предлог для расправы со всеми, кого считали своими противниками. Макиавелли попал в их список не столько за реальную угрозу, сколько за символическое значение его фигуры. Он олицетворял республиканский дух».

Февральское утро 1513 года выдалось на редкость холодным для Флоренции. Первые лучи солнца еще не успели коснуться крыш домов, когда к скромному жилищу Никколо Макиавелли на виа Гвиччардини подошли четверо стражников в форме городской милиции. Их тяжелые шаги эхом отдавались в узком переулке, предвещая беду.

Они громко постучали в дверь, разбудив всю семью. Мариетта Корсини, жена Макиавелли, открыла дверь и в ужасе застыла перед вооруженными людьми.

«Мы пришли за Никколо Макиавелли по приказу Синьории», – объявил старший стражник, протягивая ордер на арест с печатью Отто ди Гвардия.

Самого Николло Макиавелли тогда дома не было. Тогда Комиссия Восьми по охране государства издала указ, предписывающий всякому кто знал о местонахождении Макиавелли, сообщить о его местонахождении в течение часа. В случае неисполнения – угроза ссылки или конфискации имущества.

Никколо Макиавелли узнав о розыске сам пошел через весь город к Барджелло – мрачному средневековому зданию, служившему тюрьмой и штаб-квартирой Отто ди Гвардия. По пути он видел, как другие повозки с арестованными направляются туда же. Флоренция просыпалась под звон церковных колоколов, не подозревая, что этот день станет одним из самых черных в ее истории.

Палаццо дель Барджелло встретил арестованных своими толстыми стенами и узкими окнами, похожими на бойницы. Во внутреннем дворе Макиавелли увидел Босколи и Каппони, уже закованных в цепи. Их лица были в синяках – первые следы допросов.

«Никколо! И тебя схватили?» – воскликнул Босколи, увидев Макиавелли. «Но ты же не…»

Стражник ударил его по лицу, прерывая фразу. «Молчать! Заговорщикам запрещено разговаривать!»

Всех арестованных вели по очереди в канцелярию тюрьмы, где нотариус записывал их имена и предъявляемые обвинения. Когда очередь дошла до Макиавелли, он услышал, как писарь монотонно читает: «Никколо ди Бернардо Макиавелли, бывший секретарь Второй канцелярии и Совета Десяти, обвиняется в участии в заговоре против семейства Медичи и законной власти Флоренции».

«Это ошибка, – спокойно произнес Макиавелли. – Я не участвовал ни в каком заговоре».

Нотариус поднял на него усталые глаза. «Все так говорят, мессер Никколо. Впрочем, у вас будет возможность доказать свою невиновность… если выдержите допрос».

После регистрации Макиавелли отвели в камеру в нижнем ярусе Барджелло – тесное помещение с каменными стенами, покрытыми плесенью, и крошечным окном под потолком, через которое едва проникал свет. В углу стояло ведро для нечистот, распространявшее зловоние. Вместо кровати – охапка гнилой соломы.

«Добро пожаловать в ваши новые покои, … секретарь», – ухмыльнулся тюремщик, захлопывая тяжелую дверь.

Джованни Берарди, политический деятель, оказавшийся в соседней камере, потом вспоминал: «Когда все стихло, я услышал, как новый узник в камере рядом со мной тихо напевает строки из «Божественной комедии» Данте. Это был Макиавелли, и он цитировал отрывок о круге предателей. Ирония судьбы – человек, обвиняемый в предательстве, находил утешение в стихах о вечных муках предателей».

Первые часы после ареста стали для Макиавелли настоящим кошмаром. Его доставили в мрачное здание тюрьмы Барджелло, бывший дворец подесты, где располагалась городская стража. Здесь, в сырых и холодных камерах, содержались узники, ожидавшие суда или казни.

Луиджи Пассерини, смотритель тюрьмы, оставил записи о заключенных этого периода. «Макиавелли прибыл в состоянии крайнего смятения, – писал он. – На вопрос о заговоре он отвечал решительным отрицанием. «Я не имею к этому никакого отношения», – повторял он».

Допросы начались в тот же день. Макиавелли предстал перед Маркантонио Колонна, военным комендантом Флоренции, назначенным Медичи. По свидетельству секретаря суда Пьеро Ардингелли: «Колонна был холоден и методичен. Он зачитал показания Боскали и Каппони, уже сознавшихся под пытками, показала список, где упоминалась фамилия Макиавелли».

Макиавелли отрицал любую причастность к заговору, что было правдой. Он действительно не участвовал в планах Боскали и Каппони. Более того, в письмах к Веттори он неоднократно высказывал скептическое отношение к возможности республиканского переворота: «Флоренция устала от потрясений. Люди желают спокойствия, даже если цена ему – свобода».

Однако судей интересовала не истина, а признания, способные оправдать репрессии. Когда стало ясно, что Макиавелли не намерен признавать вину, было принято решение применить пытки. Практика пыток в системе правосудия того времени была обычным явлением, санкционированным как светскими, так и церковными властями.

На рассвете третьего дня заключения Макиавелли был доставлен в пыточную камеру. Методы палача Отто ди Гвардия были печально известны своей жестокостью. Главным инструментом дознания была страппадо – пытка, при которой руки заключенного связывались за спиной, а затем его поднимали на веревке, привязанной к запястьям, резко опуская в последний момент, что вызывало вывихи и разрывы мышц.

Макиавелли привели в пыточную камеру рано утром. Комната была освещена факелами, в центре – деревянная конструкция с блоками и веревками для страппадо. У стены стоял стол, за которым сидели трое судей в черных мантиях и секретарь, готовый записывать показания.

«Никколо Макиавелли, – начал главный судья, – вы обвиняетесь в участии в заговоре против семейства Медичи и законной власти Флоренции. Что вы можете сказать в свое оправдание?»

«Я не знал о заговоре и не участвовал в нем», – твердо ответил Макиавелли.

«Ваше имя найдено в списке заговорщиков, составленном Пьетро Паоло Босколи. Как вы это объясните?»

«Я не могу объяснить того, чего не знаю. Босколи мог включить мое имя по собственным причинам, но я никогда не давал согласия на участие в каких-либо противозаконных действиях».

Судья кивнул палачу. «Приготовьте его».

Палач и два помощника схватили Макиавелли, сорвали с него рубашку и связали руки за спиной. Затем привязали веревку к запястьям и пропустили ее через блок на потолке.

«Последний шанс сознаться добровольно», – сказал судья.

«Мне не в чем сознаваться», – ответил Макиавелли, глядя ему прямо в глаза.

«Поднимите его».

Палачи потянули за веревку, и Макиавелли почувствовал, как его руки выкручиваются из суставов. Боль пронзила всё тело, но он сжал зубы, не издав ни звука.

«Выше!» – приказал судья.

Его подняли почти до потолка, плечевые суставы трещали от напряжения. Боль стала невыносимой.

«Сознавайтесь! Кто еще был в заговоре? Какие планы вы строили?»

«Я.… не знаю… ни о каком… заговоре», – выдавил Макиавелли сквозь стиснутые зубы.

«Опустите его!»

Палачи резко отпустили веревку, и Макиавелли рухнул вниз, остановившись в нескольких дюймах от пола. Боль была такой сильной, что он потерял сознание.

Этот изощренный метод пытки позволял причинять жертве невыносимую боль, не оставляя видимых следов. Многие не выдерживали и давали показания, требуемые судьями. Но Макиавелли проявил удивительную стойкость.

Джованни Нери, тюремщик Барджелло, позже вспоминал: «Когда его сняли с веревки и бросили в камеру, я думал, он умрет к утру. Но вместо стонов, я слышал, как он бормотал странные фразы, словно говорил с кем-то невидимым: 'Лучше внушать страх, чем любовь…, государь не должен бояться заслужить дурную славу за те пороки, без которых трудно спасти государство…'. Это было жутко. «

Донато Джаннотти, встретивший Макиавелли годы спустя, записал его слова об этом испытании: «Когда тело подвергается такой боли, разум обретает удивительную ясность. Я понимал, что каждое моё слово может стать приговором не только для меня, но и для других. И я молчал».

Четыре раз за день заключения Макиавелли (с его слов это было шесть раз) – его поднимали и опускали на веревке, но он продолжал отрицать связь с заговорщиками. В конце концов, Колонна приказал прекратить пытку, понимая, что дальнейшее насилие может привести к смерти заключенного, а это не входило в планы Медичи.

Физические страдания усугублялись психологическими. В соседних камерах содержались другие арестованные по делу о заговоре. Крики пытаемых разносились по коридорам Барджелло, создавая атмосферу ужаса. По воспоминаниям Джакомо Нарди, «даже самые стойкие теряли присутствие духа, слыша эти звуки».

Письмо Мариэтте, тюрьма, март 1513 года

«…Мариэтта, не тревожься из-за того, что пишут. Я не предал, не солгал, не унизился. Мне ломали тело, но не душу. Я ещё держусь – может, потому что в голове всё ещё твой голос, говорящий: «Ну не сглупи, Никколо! Я не знаю, выпустят ли меня. Но если да – клянусь, я никогда больше не доверю судьбу тем, кто ставит силу выше ума. Позаботься о детях. Если есть возможность – продай кур или вино, но купи чернил и бумаги. Я должен писать. Это всё, что у меня осталось».

Макиавелли в тюрьме – это как Вольтер в Бастилии или Сервантес в алжирском плену: страдающее тело, но кипящий мозг. Он был раздавлен, растерян – но не сломлен.

Но Макиавелли даже тут искал возможность, чтобы применить свой аналитический ум. Он видел, как происходит давление на человека и морально и физически, как говорят, что говорят, каким тоном говорят. Как их человека пытаются выбить все человеческое и заставить его сделать что-угодно, или признаться в чем угодно.

Условия содержания были ужасающими. Камера Макиавелли представляла собой тесное помещение с каменным полом, без окон и с минимальным доступом свежего воздуха. Единственным источником света была узкая щель под дверью. Пища состояла из черствого хлеба и воды, иногда с добавлением жидкой похлебки.

Физические страдания, перенесённые Макиавелли в тюрьме, были нешуточными. Доктор Альберто да Риказоли, осматривавший его после освобождения, оставил профессиональное заключение: «Вывих обоих плечевых суставов, множественные кровоподтеки на спине и груди, два сломанных ребра. Удивляюсь, как он вынес все это, не потеряв рассудка». Существует легенда, что во время пыток Макиавелли сочинял сонеты, чтобы отвлечься от боли. Один из них начинался строками: «У меня есть лишь то, что я знаю, и это знание теперь мое проклятие».

Пытки и заключение стали для Макиавелли своеобразной инициацией, открывшей ему глубины человеческой природы, обычно скрытые от глаз. Микеле Бруни, тюремный священник, часто беседовавший с заключенными, позже написал в своих воспоминаниях: «Макиавелли не терял присутствия духа даже в самые мрачные моменты. Он наблюдал за другими узниками, за тюремщиками, за судьями – и делал выводы. «Здесь я вижу человека в его истинном облике, без масок и притворства», – сказал он мне однажды».

Тюремщики часто использовали изоляцию, дезориентацию и ложные сведения для того, чтобы сломить волю заключённых. Марко Пароди, специалист по истории юридической системы Ренессанса, отмечает: «Вероятно, Макиавелли говорили, что его жена и дети также арестованы, что его друзья уже дали показания против него, что его казнь – решённое дело. Такие методы часто оказывались более эффективными, чем физическая боль».

Такое восприятие тюремного опыта как источника уникального знания о людях и власти нашло отражение в последующих работах Макиавелли. В «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» он напишет фразу, которая, несомненно, родилась из его личного опыта: «Кто желает увидеть, что будет, пусть рассмотрит, что было: все мирские дела имеют тех, кто их в древности совершил, своих соответствий и подражателей в настоящем».

Никколо выдержал все испытания с удивительным мужеством. Джакомо Нарди в своей «Истории Флоренции» приводит слова одного из тюремщиков: «Этот человек либо невиновен, либо обладает сверхъестественной силой духа. Большинство признаются после второго подъёма на дыбе, а он вынес шесть и не сказал ничего, кроме правды».

В темные дни заключения Макиавелли не терял присутствия духа. Тюремщик Бартоломео Фанти впоследствии рассказывал: «Этот человек был удивительным. Когда его сокамерники плакали и молились, он рассказывал им истории об античных героях и объяснял политическое устройство древних государств. Однажды я принес ему перо и бумагу, рискуя своим положением. Он поблагодарил меня и сказал: «Теперь я богаче герцога Медичи, ибо могу записать свои мысли».

В ночной тишине, при тусклом свете сальной свечи, в холодной камере Барджелло зарождались идеи, которые позднее лягут в основу великих трудов Макиавелли.

Любая ночь в камере Барджелло могла быть последней для Макиавелли в любой из этих ужасных ночей. Но его поразительная стойкость и выносливость поразила даже палачей. Лоренцо Строцци, один из тюремщиков, впоследствии рассказывал историю, которая стала почти легендой: «Я принес ему свечу и немного вина – против правил, но мне было жаль его. Он сидел на каменном полу и писал что-то на стене угольком. Когда я спросил, что он пишет, Макиавелли ответил: «Я записываю имена тех, кто предал меня, и тех, кто остался верен. Первый список длиннее, но важнее второй».

Я мысленно представляю монолог Макиавелли, измученного болью, в камере, наедине с собой. Камера – Тёмная комната. Каменные холодные мокрые стены. Свет чудом пробивается сквозь дверные щели. Макиавелли с трудом сидит на деревянной скамье. Виден след от верёвок на запястьях. Его одежда в лохмотьях.

«Теперь ты уже знаешь, как пахнет предательство. Но никто не готов к тому, как пахнет каземат палаццо Веккьо. Запах – как у старой пивной бочки, в которую кто-то нассал из жалости, чтобы не высохла от скуки».

Тишина… даже крысы, кажется, боятся этих стен. Камень сырой, как кожа старика, и такой же немой.

Он встаёт, потирает запястья и с трудом делает несколько шагов.

«Я был вторым секретарём республики. Посол. Писал доклады про Францию, Германию, Рим. Я встречался с Цезарем Борджиа. Пил вино с французами. Я знал больше, чем должен. А теперь я – никто. Меня шесть раз растягивали меня на дыбе. Спина теперь гнётся, как у изломанного иезуита.

Они спрашивали: «Кого знал? С кем говорил?» Я мог бы назвать им хотя бы Бога – и то не поверили бы… Им нужна форма, а не суть. Потому что здесь никому не нужно знать правду. Им нужно знать то, что укрепит их власть.

Меня не сломали. Они лишь дали мне ясность – вот оно настоящее лицо политики. Не венец лавров, не речи на площадях, а верёвка и молчание.

Мои руки ещё пахнут чернилами. Я ведь только недавно писал рапорт по Франции, спорил с тем жирным монахом из Пизы. Где теперь мои бумаги? Где библиотека Канцелярии?

Они всё забрали. Всё, кроме одного: я всё ещё думаю.

Знаешь, Никколо…– если ты выживешь, ты должен будешь рассказать об этом. Не как моралист, не как проповедник, а как врач, который разрезал труп и знает, как устроен человек.

Хочешь, чтобы республику уважали? Значит, будь готов к жестокости. Хочешь, чтобы тебя любили? Тогда забудь о справедливости. Люди любят не того, кто прав, а того, кто победил. Я видел, как люди убивают за хлеб. Как сенаторы шепчут в темноте, а днём молятся. Как толпа требует справедливости – но бежит за тем, кто громче орёт.

Ты думаешь, народ хочет добра? Нет. Он хочет порядка. Он простит тирану кровь, если тот пообещает мир. Запомни это. Запиши. Или набей на стене.

Вот чему я научился здесь, между плесенью и стоном:

Государь не обязан быть добрым. Он обязан быть сильным.

Ты хочешь быть хорошим? Тогда иди в монастырь.

Хочешь быть государем? Тогда забудь о добродетели.

Народ верит не в святых – он верит в победителей.

Любовь толпы – слабый фундамент. Страх толпы – прочнее.

Не пытайся стать любимым для народа. Быть любимым – слабость.

Бойся быть ненавидимым – но не избегай страха.

Страх – валюта власти. Уважение – её печать.

Зачем я говорю с собой? Я же узник? А я отвечу: я свободнее, чем все остальные.

Там живут в мире лжи, где надеются, что власть может быть доброй. Я – в мире боли, где узнал: власть – это ремесло. Как плотник. Как хирург.

Иногда надо резать живое, чтобы спасти тело. Народ не обязан понимать – он обязан бояться и верить. Сила без ума – жестокость. Ум без силы – слабость. Лишь союз ума и силы – власть.

Я напишу это. Не ради Медичи. Не ради тех, кто меня пытал. А ради тех, кто придёт после.

Пусть знают: если хочешь управлять миром – сперва узнай, из чего он сделан. А он сделан из плоти, алчности, страха и надежды. И когда ты научишься играть на этих струнах – ты станешь настоящим правителем. Остальные – просто фигуры на шахматной доске.

Если же завтра меня казнят – пусть хоть крысы в этой яме скажут: «Он понял, как работает мир».

А если меня отпустят – я напишу книгу. Маленькую. Без прикрас. «Государь». Без украшений. Без отступлений. Без цитат из Августина. Без жалости. Без морали – только механика власти.

В ней не будет любви. Только польза.

Не будет добродетели. Только расчёт.

Не будет Бога. Только возможность.

Пусть меня не запомнят, как хорошего человека. И пусть потом меня зовут циником.

Пусть даже проклянут. Но пусть услышат. Потому что это правда.

Пусть папа, король и философ плюются.

Зато меня поймёт тот, кто решит стать правителем, а не игрушкой в руках судьбы».

Холодным февральским утром 1513 года Мариетта Корсини, супруга опального секретаря, в очередной раз пересекала площадь Синьории. Ее некогда изящное платье, теперь поношенное, выдавало бедственное положение семьи. Шесть детей ждали дома, младшему едва исполнился год. Прямая осанка и решительный взгляд контрастировали с изможденным лицом женщины, на котором бессонные ночи и постоянная тревога оставили неизгладимые следы. Каждый день она обходила дома влиятельных горожан, пытаясь найти заступников для своего мужа. В письме к своему брату она с горечью описывала встречи с бывшими соратниками супруга: «Все отворачиваются от нас. Вчера я видела на улице Риччи, который еще недавно ужинал в нашем доме и называл Никколо своим другом. Он сделал вид, что не заметил меня».

Однажды ей даже удалось проникнуть во дворец Медичи, чтобы лично вручить прошение Джулиано, брату будущего папы Льва X. Камеристка герцога, Мадонна Лукреция, была свидетельницей этой сцены: «Женщина упала на колени, но не плакала, не умоляла, как делают многие. Она говорила тихо, но так, что каждое слово впивалось в сознание. Она сказала: «Мой муж служил республике честно. Если в этом его преступление, тогда виновен каждый достойный флорентиец».

Джулиано Медичи, по словам очевидцев, был впечатлен достоинством Мариетты, но ответил уклончиво: «Правосудие должно свершиться, мадонна. Но я обещаю, что рассмотрю дело вашего мужа со всей справедливостью». Как показало время, это обещание не было пустым звуком.

Сразу же после ареста Макиавелли его брат Тотто отправил с курьером письмо Франческо Веттори, который в тот момент был послом Флоренции в Риме, и просил справиться у кардинала де Медичи об освобождении Никколо.

В этот критический момент неожиданную поддержку Макиавелли оказал Франческо Веттори, флорентийский посол при папском дворе. Несмотря на свою близость к новому режиму, он использовал свое влияние, чтобы смягчить участь друга. В письме к кардиналу Джованни Медичи (будущему папе Льву X) Веттори писал: «Макиавелли может быть полезен для вашего дома. Его знания и опыт не имеют равных во Флоренции. Было бы неразумно потерять такого человека из-за подозрений, не имеющих доказательств».

Исторические архивы сохранили свидетельство встречи Веттори с кардиналом Медичи. Секретарь кардинала, Пьетро Арденги, записал: «Достопочтенный Веттори говорил о Макиавелли с таким жаром, что его лицо порозовело, а руки дрожали. Он сказал: «Ваше Высокопреосвященство, я готов поручиться за этого человека своей жизнью. Он никогда не участвовал в заговорах против вашей семьи. Его единственная страсть – служение Флоренции».

Среди немногих, кто не отвернулся от Макиавелли в час испытаний, был поэт Луиджи Аламанни. Рискуя собственной безопасностью, он передавал послания между заключенным и его женой Мариеттой. В письме, адресованном Никколо и перехваченном тюремной стражей (к счастью, уже после освобождения Макиавелли), Аламанни писал: «Твоя стойкость вдохновляет нас. Ты показал, что дух человека сильнее любых оков. Когда наступит время – а оно наступит – мы вспомним тех, кто не склонился перед тиранией».

Аламанни, сам чудом избежавший ареста и скрывавшийся во дворце своего покровителя, каждый вечер выходил на тайные встречи с Мариеттой у стен Барджелло. Служанка в доме Аламанни, Беатриче, позднее вспоминала: «Господин писал длинные письма при свечах до глубокой ночи. Когда я входила с новыми свечами, он быстро прикрывал бумаги рукой. Однажды он сказал мне: «Беатриче, если меня арестуют, сожги все бумаги в этом ящике, не читая. Это вопрос жизни и смерти».

Верным другом семьи Макиавелли в эти трудные дни оставался также философ Филиппо Казавеккья. Пока другие избегали опального секретаря, Казавеккья регулярно навещал его детей, помогал с деньгами и продуктами, а главное, поддерживал моральный дух семьи.

«Дети Никколо не должны чувствовать себя отверженными», – писал он в письме к общему другу Бонакорси. «Вчера я принес им книги и сладости. Мы читали вместе «Метаморфозы» Овидия, и старший мальчик, Бернардо, удивил меня своими рассуждениями. У него ум отца. Я говорил с ними о том, что их отец – великий человек, переживающий временные невзгоды. Это испытание сделает его только сильнее».

Не все были столь преданы и сострадательны. Никколо Валори, когда-то близкий соратник Макиавелли по дипломатической службе, при новом режиме сделал стремительную карьеру. Встретив на улице жену бывшего друга, он прошёл мимо, сделав вид, что не узнал её.

Бьяджо Буонакорси, служивший под началом Макиавелли в канцелярии, публично отрёкся от прежних связей, заявив: «Я всегда считал политику Содерини и его окружения гибельной для Флоренции». Такое предательство оставило глубокий след в душе Макиавелли. В одном из писем к Франческо Веттори он горько заметил: «Теперь я знаю цену дружбы в политике. Она измеряется не верностью, а выгодой. Когда меняется ветер, меняются и друзья».

По флорентийским улицам в те дни ходили странные слухи. Некоторые утверждали, что видели Макиавелли мертвым в камере, другие – что он сломался под пытками и назвал десятки имен заговорщиков. Художник Андреа дель Сарто, работавший над фресками в церкви Сантиссима Аннунциата неподалеку от Барджелло, записал в своем дневнике: «Сегодня видел, как из ворот тюрьмы выносили тело, завернутое в саван. Люди говорят, что это секретарь Макиавелли не выдержал пыток. Но другие утверждают, что он жив и держится стойко. Истину знают только стены Барджелло».

Внезапно пытки и допросы остановились, и положение заключенных осложнилось из-за внешних событий. 20 февраля 1513 года пришла весть о смерти папы Юлия II. Это известие существенно изменило политическую ситуацию. Кардинал Джованни Медичи немедленно отправился в Рим для участия в конклаве, а во Флоренции решение судьбы арестованных было временно отложено.

Для Боскали и Каппони это означало продление агонии. Они уже сознались в заговоре и ожидали смертного приговора. Луиджи Аламанни, друг Макиавелли, который сумел избежать ареста, писал из своего убежища в Венеции: «Каждый день для них – это маленькая смерть. Они знают, что обречены, но не знают, когда придет палач».

Кардиналы собрались на конклав и поначалу никак не могли выбрать преемника, пока Франческо Содерини не обратился к Джованни де Медичи с предложением, от которого тот не мог отказаться: амнистии для всех изгнанных Содерини и соглашения о брачном союзе между двумя семействами. До этого Медичи получил в свою пользу всего один голос (предположительно свой же), но Франческо использовал свое влияние на профранцузски настроенных кардиналов и склонил мнение конклава в пользу, после пятидневного конклава, кардинал Джованни Медичи 11 марта 1513 был избран папой и принял имя Лев X.

Когда весть об этом достигла Флоренции, весь народ разразилось бурным ликованием. Впервые в истории на папский престол взошел флорентиец.

Все решили, что папство одного из их сограждан гарантирует всем благоприятные условия для торговли. Во время трехдневных празднеств, последовавших за избранием Льва X, власти Флоренции объявили общую амнистию для всех (за некоторым исключением) политических заключенных.

Для Макиавелли неопределенность была не менее мучительна. Несмотря на отсутствие доказательств его вины, он понимал, что в политических процессах истина имеет второстепенное значение. Судьба человека зависела от того, насколько власть считала его опасным или полезным.

Летописец папского двора Парис де Грассис оставил подробное описание первых дней понтификата: «Когда новый Святой Отец появился на балконе базилики Святого Петра в тиаре и облачении, толпа разразилась таким громом приветствий, что казалось, будто сам купол содрогается. Римляне выкрикивали: «Медичи! Медичи!», а флорентийцы, жившие в Риме, плакали от гордости. Это был момент величайшего триумфа для семьи, изгнанной из Флоренции восемнадцать лет назад».

В этот мрачный период своей жизни Макиавелли написал сонета в стихах, который он отправил Джулиано Медичи с просьбой о помиловании

Вот фрагмент этого потрясающего документа человеческой стойкости:

«В колодках ноги, плечи вперехват

шесть раз веревкой толстой обмотали…

Про остальные умолчу детали.

Поэтов ныне чтут на новый лад!

Огромные, что бабочки, кишат

вши на стенах, и так, как здесь, едва ли

воняло после битвы в Ронсевале,

и на сардинских свалках меньше смрад.

Засовы громыхают…»

Весть об избрании Джованни Медичи папой достигла Флоренции через три дня. Город погрузился в праздничную эйфорию. Весна 1513 года выдалась во Флоренции на редкость прекрасной. Миндальные деревья цвели вдоль Арно, воздух был напоен сладкими ароматами, и казалось, сама природа празднует избрание Джованни Медичи папой Львом X. Даже те, кто еще недавно противостоял возвращению Медичи, теперь спешили выразить свою радость и преданность. Для семьи Медичи это было не просто политической победой – это было божественное подтверждение их права на власть.

Джулиано Медичи, брат нового папы, распорядился украсить город флагами и устроить народные гуляния. Согласно записям городской канцелярии, на праздничные мероприятия было выделено десять тысяч флоринов – огромная по тем временам сумма. В честь этого события.

12 марта 1513 года, на следующий день после получения известия из Рима была объявлена амнистия для ряда политических заключенных. Джулиано Медичи подписал указ об освобождении нескольких десятков узников, среди которых был и Никколо Макиавелли.

Франческо Нори, нотариус, присутствовавший при подписании указа, отметил в своем дневнике: «Синьор Джулиано проявил милосердие в честь избрания брата. Когда ему принесли список предполагаемых заговорщиков, он долго смотрел на имя Макиавелли. Затем сказал: «Этот человек не представляет опасности для нашей семьи. Его преступление – служба прежнему правительству. Но в такой день радости мы должны быть великодушны».

Историки до сих пор спорят о причинах, побудивших Медичи освободить Макиавелли. Согласно одной версии, решающую роль сыграли прошения Франческо Веттори и других влиятельных флорентийцев. По другой – Джулиано Медичи следовал совету своего брата, нового папы, который считал полезным примирение с бывшими республиканцами.

Документы, обнаруженные в архивах Ватикана в XIX веке, подтверждают, что Лев X лично интересовался судьбой Макиавелли. В письме к брату, отправленном спустя всего два дня после избрания, папа писал: «Помни, что великодушие победителей ценится выше, чем их строгость. Те, кто служил прежнему правительству из верности, а не из выгоды, могут стать полезными слугами и нашему дому».

Выход Макиавелли из тюрьмы не сопровождался фанфарами. Не было официальных извинений или признания его невиновности. Он просто оказался на улице в одежде, пропитанной тюремным зловонием, с официальным предписанием не покидать пределы Флорентийской республики.

Аньоло Пандольфини, купец, случайно оказавшийся свидетелем освобождения Макиавелли, писал в письме к брату в Пизу: «Я видел, как из ворот Барджелло вышел человек, которого я не сразу узнал. Это был Макиавелли, некогда влиятельный секретарь. Теперь же он казался стариком, хотя ему нет и сорока пяти. Он стоял на улице, щурясь от солнечного света, словно не зная, куда идти».

Вопреки ожиданиям стражи, у ворот тюрьмы Макиавелли никто не встречал. Мариетта, не получившая известия об освобождении мужа, в этот момент находилась у постели заболевшей дочери. Документы свидетельствуют, что первым, кто узнал освобожденного секретаря, был Пьетро Марцелли, бывший клерк канцелярии.

«Синьор Макиавелли! – воскликнул он. – Вы живы, слава Мадонне!» Согласно воспоминаниям самого Марцелли, Макиавелли посмотрел на него так, словно видел привидение. «Пьетро, – тихо сказал он, – проводи меня домой. Я, кажется, забыл дорогу».

Путь от Барджелло до скромного дома Макиавелли на Виа Гвиччардини занимал не более пятнадцати минут. Но для бывшего секретаря этот путь стал настоящим испытанием. После двух недель в тесной камере открытые пространства улиц вызывали головокружение. Люди, узнававшие его, реагировали по-разному: одни отворачивались, другие кланялись с преувеличенным почтением, третьи просто замирали в изумлении, словно видели воскресшего из мертвых.

Софи Лючиани, торговка цветами с рынка Сан-Лоренцо, вспоминала: «Я предложила ему букет фиалок бесплатно – выглядел он так, словно вернулся с того света. Он улыбнулся – впервые за все время нашего разговора – и сказал: «Сохрани их для праздника, добрая женщина. Сегодня мне нужен только дом».

Воссоединение с семьей было одновременно радостным и горестным. Мариетта, не веря своим глазам, бросилась к мужу, но остановилась, не решаясь обнять его из-за видимых следов пыток. Дети окружили отца, не узнавая в изможденном человеке того, кто еще недавно подбрасывал их к потолку и рассказывал истории о древних героях.

Физические раны заживали быстрее душевных. Через несколько недель после освобождения Макиавелли уже мог свободно двигаться, хотя боль в суставах, вероятно, преследовала его до конца жизни. Однако положение бывшего секретаря оставалось шатким.

Джулиано Медичи даровал ему свободу, но не доверие и не должность. Макиавелли оказался изгоем – слишком республиканец для новой власти и слишком скомпрометирован для сторонников прежнего режима. Семья жила на грани нищеты, распродавая остатки имущества.

Освобождение из тюрьмы не принесло Макиавелли ни реабилитации, ни возвращения к прежней жизни. Макиавелли оставался под подозрением и наблюдением. Указ об амнистии, подписанный гонфалоньером Флоренции Джулиано Медичи 12 марта 1513 года, содержал важную оговорку: «Помилованные должны впредь воздерживаться от любой деятельности, направленной против нынешнего правительства, и не посещать Палаццо Веккьо и другие правительственные здания без особого разрешения».

Но главное – он был жив и мог вернуться к семье.

Пребывание в тюрьме оставило неизгладимый след в памяти Макиавелли. Много лет спустя в письме к Гвиччардини он заметит: «Настоящую природу власти понимаешь, только оказавшись в ее когтях. Теоретические рассуждения – ничто по сравнению с личным опытом жертвы».

Для человека, чья жизнь последние четырнадцать лет была неразрывно связана с политикой и дипломатией, такой запрет означал гражданскую смерть. Филиппо Нерли, один из приближённых Медичи, писал в своих «Комментариях о делах Флоренции»: «Макиавелли и другие республиканцы были изгнаны не из города, а из политической жизни – что для таких людей намного хуже физического изгнания».

Боскали и Каппони, главные фигуранты дела о заговоре, были казнены 23 февраля 1513 года. Перед смертью Боскали произнес речь, ставшую последним публичным выражением республиканских идеалов во Флоренции на долгие годы. «Я умираю за свободу, – сказал он, глядя на собравшуюся толпу, – но помните: свобода не умирает вместе со мной. Она лишь дремлет в сердцах флорентийцев, ожидая своего часа».

Джованни Камби, присутствовавший при казни, описал эту сцену с поразительной точностью: «Площадь была заполнена людьми, но стояла такая тишина, что можно было услышать шелест листьев на деревьях. Когда Боскали закончил говорить, многие плакали. Даже стражники отводили глаза, словно стыдясь своей роли в этом действе».

Для Макиавелли, только что вышедшего из тюрьмы, судьба Боскали и Каппони стала горьким напоминанием о том, насколько он был близок к плахе.

Бернардо Ручеллаи в своем дневнике записал разговор с Макиавелли, состоявшийся вскоре после освобождения: ««Между мной и топором палача была лишь тонкая нить случая», – сказал он с удивительным спокойствием человека, заглянувшего в лицо смерти и принявшего ее возможность».

Допросы с пытками и тюремное заключение в знаменитой флорентийской тюрьме Барджелло, оставили глубокий след в психике и мировоззрении Макиавелли. Он чудом избежал более серьезных обвинений, По свидетельству его личного врача Баттисты Рицци: «Плечевые суставы никогда полностью не восстановились. В сырую погоду боль становилась невыносимой. Бессонница, вызванная воспоминаниями о пытках, часто приводила к меланхолии и расстройству желудка».

Но главным последствием этого травматического опыта стало изменение мировоззрения Макиавелли. Если до ареста он еще сохранял некоторые иллюзии относительно человеческой природы и политической морали, то теперь его взгляд на мир стал предельно реалистичным, даже циничным. Знаменитый тезис о том, что правитель должен внушать страх, а не любовь, если нельзя сочетать оба чувства, явно перекликается с пережитым опытом политических репрессий.

Для него вдруг открылись три простые истины, скрытые ранее от понимания:

Первая – «интеллект опаснее кинжала». За ним пришли не потому, что он был частью заговора, а потому, что он умел писать, рассуждать, прогнозировать.

Вторая – носитель ценной информации всегда под угрозой. «Меня схватили, потому что я знал слишком много, но не делал ничего. Мои руки чисты, но ум подозреваем – вот в чём суть власти: боятся не тех, кто замышляет, а тех, кто мыслит».

Третья – власть заранее признала меня потенциально опасным. «Власть боится не насилия, а идей».

В тюрьме у него вдруг открылось откровение, тщательно спрятанное императорами, королями, которые Макиавелли смог систематизировать и впервые громко озвучить всем -

«Власть не имеет морали. Есть только цель и средства. Государь должен уметь быть и жестоким, и милосердным, в зависимости от того, что требуют обстоятельства».

Его допрашивали, пытали, унижали. Но каждый допрос становился для него уроком. Он наблюдал за следователями – как они манипулируют, как создают нарративы, как превращают человека в инструмент.

«Политика – это не этика, – записал он в своих тюремных заметках. «Политика – это наука выживания».

Именно в тюрьме родились первые наброски «Государя». На клочках бумаги, которые ухитрялись передавать его друзья, Макиавелли начал формулировать свои прорывные идеи.

Он анализировал каждый момент допроса как политический урок. Как следователь меняет интонацию. Как создает моральное и психологическое давление. Как дознаватель превращает человека в марионетку.

Он оценивал тогда пытки, которым его подвергли по обвинению в заговоре против Медичи, не как просто физическое насилие – это было жестокое посвящение в политическую реальность. Оттуда он во многом понял то, что ранее было ему не совсем явным:

«Есть только иллюзия морали – за государством и государственными деятелями за их красивыми декларациями всегда стоят цинично – кровавые расчеты».

«Все государственные механизмы имеют скрытые механизмы – «механизмы манипуляции».: Он за время понял, как создаются и работают эти механизмы, он знал, как читать между строк дипломатические документы, и видеть скрытые мотивы и пружины.

«Есть у государей, если они есть такое – «психология власти»: Каждая встреча с правителями власти становилась для него диссекцией человеческих амбиций.

Его «Государь» народится из этого горького коктейля эмоций – боли политического изгнанника и глубокого понимания главный тезис:

«Правитель должен уметь действовать вне традиционных моральных норм ради блага государства. Лучше быть грозным, чем любимым»,- писал он, понимая хрупкость политических альянсов.

Его дневниковые записи того периода пронизаны горечью и одновременно азартом интеллектуального вызова. «Я потерял всё, – писал он, – но знание политики и понимание человеческой природы остались при мне».

«Слабые подчиняются обстоятельствам. Сильные – создают их» – его любимая формула.

Сам Макиавелли никогда публично не рассказывал подробностей о своих страданиях. Лишь в частных беседах с ближайшими друзьями он иногда приоткрывал завесу. Бальдассаре Кастильоне, встретивший его в Риме несколько лет спустя, записал в своём дневнике: «Никколо говорил о пытках с удивительным отстранением, словно речь шла о ком-то другом. «В определённый момент, – сказал он, – боль становится такой сильной, что ты как будто выходишь из собственного тела и наблюдаешь за происходящим со стороны. И тогда ты понимаешь, что душа сильнее плоти».

Аресты и пытки республиканцев имели далеко идущие последствия для Флоренции. Общественный климат изменился. Антонио Брунелли, купец и мемуарист, отмечал: «Люди стали бояться говорить о политике даже в кругу семьи. Доносы превратились в обычное дело. Каждый подозревал соседа».

Глава 19. Опала

«Фортуна никогда не дарит нам только бедствия, она всегда оставляет какую-нибудь дверь открытой».

Н. Макиавелли

Февральский вечер 1513 года навсегда запечатлелся в теле Никколо Макиавелли. Пытки, которым его подвергли в казематах Барджелло по подозрению в заговоре против новой власти Медичи, оставили не только видимые следы на его коже, но и глубокие раны в душе. К моменту прибытия в Сант'Андреа его физическое состояние вызывало серьезные опасения у близких.

Джованни Кавальканти, врач и друг семьи, посетивший Макиавелли спустя неделю после его возвращения в имение, оставил тревожное свидетельство: «Я нашел мессера Никколо сильно истощенным. Кости выпирали сквозь кожу, которая местами была покрыта синяками и ожогами от веревок. Он часто задыхался, не мог долго говорить без передышки. Его руки дрожали так сильно, что он с трудом держал чашку. Я опасался, что его сердце, ослабленное пытками и тюремным заключением, может не выдержать».

В первые месяцы изгнания Макиавелли редко покидал свою комнату. Физическая боль усугублялась душевными страданиями – осознанием краха карьеры, разрушением надежд и унизительным положением изгнанника. Его дочь Примавера в своих воспоминаниях, записанных много лет спустя, рассказывала: «Отец часто просыпался ночью с криком. Мама говорила, что ему снятся пытки. По утрам он долго сидел неподвижно, глядя в одну точку, словно не мог понять, где находится. Нам, детям, запрещали шуметь в эти часы. Только к весне он начал постепенно возвращаться к нам».

Мартовский ветер трепал полы его плаща, когда Никколо Макиавелли покидал стены Флоренции. Дорога в Сант'Андреа, петляющая среди покрытых дымкой тосканских холмов, казалась ему не просто путешествием из одной географической точки в другую – это был переход между мирами. Позади оставались шумные залы совещаний, дипломатические приемы, стремительный ритм политической жизни. Впереди – неизвестность изгнания.

«Он был бледен и измождён пытками, но в его глазах я видел ту же решимость и проницательность, что и прежде», – писал в своем дневнике Франческо Веттори, близкий друг Макиавелли, провожавший его в тот день.

Скромное имение в Сант'Андреа, наследие предков Макиавелли, представляло собой двухэтажный каменный дом с черепичной крышей, окруженный небольшим садом, виноградником и оливковыми рощами. По документам того времени, на первом этаже располагалась просторная кухня с большим очагом и общая комната для приема гостей, а второй этаж занимали спальни. Этот дом, простой и непритязательный, стал для Макиавелли и убежищем, и тюрьмой, и – парадоксальным образом – местом рождения его величайших произведений.

Первые недели после освобождения из заключения были для Макиавелли временем восстановления и привыкания к новой реальности. Тело, измученное пытками, медленно исцелялось, но душевные раны затягивались медленнее. «Никколо почти не выходил из комнаты. Часами сидел у окна, глядя на холмы Тосканы. Иногда что-то писал или читал древних авторов. С домашними говорил мало, словно разучился вести обычные разговоры», – свидетельствовал друг семьи Бартоломео Бусини в письме к Варки.

В эти трудные дни рядом с Макиавелли была его верная супруга Мариетта Корсини. Женщина удивительной силы духа, она взяла на себя заботу не только о пятерых детях, но и о душевном состоянии мужа. По воспоминаниям современников, Мариетта обладала редким талантом создавать атмосферу покоя и стабильности даже в самых неблагоприятных обстоятельствах. Она берегла уединение мужа, когда он нуждался в тишине для размышлений, и в то же время умела вовремя вернуть его к реальности, когда меланхолия грозила поглотить его разум.

Восстановление здоровья Макиавелли было медленным и трудным процессом. Решающую роль в нем сыграло несколько факторов: забота семьи, помощь друзей, целебный воздух тосканских холмов и – что, возможно, важнее всего – возвращение к интеллектуальному труду, давшее смысл его новой жизни.

Мариетта Корсини, жена Макиавелли, по свидетельствам современников, проявила себя как заботливая и внимательная сиделка. Камилла Ручеллаи, ее подруга, писала в письме сестре: «Мадонна Мариетта не отходит от постели мужа. Она сама готовит для него отвары из целебных трав, растирает его искалеченные руки оливковым маслом с лавандой, читает ему вслух, когда он не может уснуть от боли. При этом она находит силы и для детей, и для ведения хозяйства. Воистину, Господь дает силы тем, кто в них нуждается».

Важную роль в восстановлении здоровья Макиавелли сыграл местный врач Антонио Бенивьени, регулярно навещавший изгнанника. Он применял как традиционные методы лечения, основанные на учении Галена и Гиппократа, так и народные рецепты, собранные за долгие годы практики в тосканской провинции. Сам Бенивьени оставил такое свидетельство: «Мессер Никколо переносит свои болезни с удивительным стоицизмом. Когда я прихожу, чтобы осмотреть его, он обычно шутит о своих недугах и говорит, что тело слишком быстро стареет, чтобы успевать за мыслями».

Эта способность Макиавелли сохранять чувство юмора даже в самых тяжелых обстоятельствах отмечается многими его современниками. Филиппо Строцци, навестивший его весной 1513 года, писал: «Несмотря на явные физические страдания, мессер Никколо не перестает удивлять меня своими остротами. Когда я посетовал на то, что вынужден был ждать час у его постели, пока он справится с приступом лихорадки, он ответил: «Друг мой, запомните: политики приходят и уходят, а болезни остаются с нами навсегда. Поэтому дайте мне время поговорить с более постоянными спутниками».

По мере улучшения физического состояния Макиавелли начал включать в свою повседневную жизнь больше физической активности, что, по мнению современных медиков, было весьма прогрессивным подходом для той эпохи. Он совершал регулярные прогулки по окрестностям, работал в своей оливковой роще, занимался садом. Эти занятия не только укрепляли его ослабленное тело, но и давали пищу для размышлений.

Его друг Баттиста делла Палла, гостивший в Сант'Андреа летом 1514 года, оставил такое свидетельство: «Мессер Никколо теперь встает на рассвете и совершает долгие прогулки по холмам. Он говорит, что движение облегчает боль в суставах и проясняет мысли. Иногда он берет с собой книгу и, дойдя до какого-нибудь живописного места, сидит часами, читая и делая заметки. Вернувшись, он выглядит посвежевшим, словно сбросил с плеч груз прожитых лет».

Однако здоровье Макиавелли оставалось хрупким. В своих письмах к друзьям он иногда упоминает о периодических недомоганиях – головных болях, проблемах с желудком, лихорадках. Так, в письме к Франческо Веттори от 3 августа 1514 года он пишет: «Последние две недели я страдал от лихорадки, которая не давала мне ни писать, ни читать. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, моя рука дрожит, а в глазах время от времени темнеет. Врач говорит, что это последствия пыток, которые могут преследовать меня до конца жизни».

В периоды обострения болезней рядом с Макиавелли неизменно была его семья. Особенно трогательна забота его старшего сына Бернардо, который к началу изгнания отца был уже подростком. По свидетельству соседа семьи, Антонио Ринуччини, «юный Бернардо проявлял удивительную зрелость для своего возраста. Когда отец болел, он часами сидел у его постели, читая ему вслух или просто держа за руку. Он ходил за три мили в соседнюю деревню за особыми травами, которые рекомендовал врач. Однажды, когда у мессера Никколо был особенно сильный приступ лихорадки, Бернардо не спал три ночи подряд, меняя компрессы на его лбу».

Дочери Макиавелли также вносили свой вклад в заботу об отце. Примавера и Бартоломея собирали в окрестных лугах лекарственные травы, которые Мариетта использовала для приготовления целебных отваров. Младшая дочь, Баччина, по воспоминаниям брата, «часто забиралась к отцу на постель, когда ему было особенно плохо, и рассказывала ему смешные истории о деревенской жизни. Мессер Никколо говорил, что ее болтовня лечит лучше всяких микстур».

Друзья Макиавелли, несмотря на опасность ассоциироваться с опальным политиком, продолжали поддерживать его. Франческо Веттори регулярно присылал из Рима книги, которые помогали Макиавелли отвлечься от физических страданий. Франческо Гвиччардини, занимавший высокий пост при папском дворе, тайно передавал ему деньги для оплаты услуг врачей и покупки лекарств.

Особенно важной была поддержка флорентийских интеллектуалов, собиравшихся в садах Орти Оричеллари. Эта группа молодых аристократов и мыслителей, интересовавшихся политической теорией и литературой, начала регулярно приглашать Макиавелли на свои встречи, как только ему было разрешено иногда посещать Флоренцию. Филиппо Нерли, один из участников этих собраний, писал: «Когда мессер Никколо приезжал к нам, несмотря на болезненный вид и седину, появившуюся после пыток, его ум был острее и яснее, чем у любого из нас. Его взгляд на историю и политику был настолько оригинальным, что заставлял нас часами обсуждать каждое его слово. Думаю, эти встречи давали ему не меньше сил, чем все лекарства».

Действительно, интеллектуальное общение и возможность делиться своими идеями играли огромную роль в восстановлении не только душевного, но и физического здоровья Макиавелли. Когда в 1515 году он начал работу над «Государем», его физическое состояние заметно улучшилось. Лодовико Аламанни, навестивший его в тот период, отмечал: «Я был удивлен переменой в мессере Никколо. Хотя его тело все еще носило следы перенесенных страданий, в его глазах появился тот блеск, который был известен всем знающим его людям».

Материальное положение семьи было катастрофическим. Во время ареста стражники конфисковали все сбережения Макиавелли, а новое правительство отказалось выплачивать жалование за последние месяцы службы. Донато Джаннотти, известный флорентийский историк, писал: «Макиавелли всегда жил на жалование, не имея других источников дохода. Теперь он оказался без средств к существованию, с женой и пятью детьми на руках».

Небольшой доход приносили оливковые рощи, но его едва хватало на самое необходимое. В письме к племяннику Джованни Верначчи от 25 августа 1515 года Макиавелли признавался: «Мне пришлось продать два серебряных кубка, унаследованных от отца, чтобы заплатить долги. Надеюсь, что урожай оливок в этом году будет хорошим, иначе не знаю, как мы переживем зиму».

Несмотря на стесненные обстоятельства, Макиавелли удалось сохранить свою небольшую, но ценную библиотеку – собрание античных авторов, итальянских поэтов и исторических хроник. Филиппо Нерли, навестивший Макиавелли в 1517 году, отмечал: «Даже в своей бедности мессер Никколо не продал ни одной книги, хотя некоторые из них имели значительную ценность».

Постепенно Макиавелли выработал для себя особый распорядок дня, в котором нашлось место и для физического труда, и для интеллектуальных занятий. В своем знаменитом письме к Франческо Веттори от 10 декабря 1513 года он подробно описывает свой день:

«Я встаю с рассветом и иду в свою рощу, которую приказал вырубить. Там я остаюсь два часа, просматривая работу, проделанную накануне, и провожу время с дровосеками, у которых всегда случается какая-нибудь ссора либо между собой, либо с соседями… Когда я покидаю лес, я направляюсь к источнику, а оттуда к месту, где я расставил силки для дроздов. Я беру книгу с собой – Данте, или Петрарку, или кого-нибудь из младших поэтов, вроде Тибулла, Овидия и им подобных. Я читаю описания их любовных страстей и переживаний, вспоминаю собственные и некоторое время наслаждаюсь этими мыслями».

Это свидетельство – уникальный документ, позволяющий нам заглянуть в повседневную жизнь великого мыслителя. Утренние часы Макиавелли посвящал практическим заботам, лично следя за работами в своих владениях. Бывший секретарь республики теперь решал споры между крестьянами, вникал в сельские проблемы, занимался хозяйством. Франческо Гвиччардини, посетивший Макиавелли в 1514 году, оставил такое свидетельство: «Я застал его разбирающим спор между двумя крестьянами о границе их участков. Он делал это с таким же вниманием и серьезностью, с какими прежде обсуждал договор между Флоренцией и Францией».

Днем Макиавелли часто отправлялся на постоялый двор, расположенный на большой дороге. Он продолжает в письме к Веттори: «Там я беседую с проезжающими, расспрашиваю о новостях их стран, узнаю разные вещи и замечаю разнообразие вкусов и различие в человеческих фантазиях. Так проходит время до обеда».

Эта деталь чрезвычайно важна для понимания личности Макиавелли – даже в изгнании, отрезанный от политической жизни, он продолжал жадно интересоваться происходящим в мире. Постоялый двор становился для него окном во внешний мир, источником новостей и наблюдений. Именно эти беседы с проезжающими купцами, солдатами, дипломатами питали его размышления о политике, власти и человеческой природе.

После скромного обеда наступало время для общения с местными жителями: «Я возвращаюсь в харчевню, где обычно нахожу хозяина, мясника, мельника и двух обжигальщиков извести. С этой компанией я запускаю себя на весь день игрой в крикка и триктрак. Из-за этого случается тысяча споров и бесконечные оскорбления друг друга, и чаще всего мы спорим из-за гроша, но нас слышно даже в Сан-Кашано».

Эти игры с ремесленниками и торговцами раскрывают еще одну грань личности Макиавелли – его демократизм, способность находить общий язык с людьми разного социального положения. Образованный гуманист, знаток классической литературы, политический мыслитель – он с увлечением играл в карты с простыми людьми, спорил с ними, погружался в атмосферу народной жизни.

Но самыми важными в дне Макиавелли были вечерние часы, которые он посвящал чтению и писательству. В том же письме он описывает этот особый ритуал:

«Когда наступает вечер, я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет. У порога я снимаю грязную, повседневную одежду, полную грязи и мрака, и облачаюсь в платье, достойное царского или папского двора. Переодевшись подобающим образом, я вступаю в античные дворы древних мужей, где, приветствуемый с любовью, вкушаю ту пищу, которая одна мне подходит и ради которой я рожден. Там я без стеснения беседую с ними и спрашиваю их о причинах их деяний, а они по своей человечности отвечают мне. И на четыре часа я не испытываю никакой скуки, забываю все мои огорчения, не боюсь бедности, не пугаюсь смерти. Я весь перехожу к ним».

Эти строки позволяют нам увидеть, как период изгнания превратился для Макиавелли из времени страданий в эпоху интенсивного интеллектуального труда и творчества. Символический акт смены одежды перед чтением классиков и собственными сочинениями говорит о глубоком уважении Макиавелли к интеллектуальному труду, о его способности преодолевать внешние обстоятельства силой духа и мысли.

Именно в скромном кабинете сельского дома в Сант'Андреа создавались главные произведения Макиавелли. Пьетро Арединьо, посетивший его в 1516 году, оставил такое свидетельство: «Его кабинет – самая скромная комната в доме. Маленькое окно, выходящее в сад, простой деревянный стол, заваленный бумагами, несколько потрепанных томов на полке – вот и всё убранство. Но когда мессер Никколо заговорил о своих сочинениях, его лицо преобразилось. «Здесь, – сказал он, указывая на стопку исписанных листов, – я создаю новую науку о государстве».

Жизнь Макиавелли в изгнании не ограничивалась стенами имения. Он часто совершал пешие прогулки в соседние деревни и даже во Флоренцию, когда ему было позволено посещать город по особым случаям. Его друг Лоренцо Строцци вспоминал: «Когда мессер Никколо шел пешком из своего имения во Флоренцию, он был так погружен в свои мысли, что не замечал ни усталости, ни дождя. Иногда он останавливался посреди дороги, доставал из кармана листок бумаги и записывал внезапно пришедшую мысль или формулировку».

С течением времени дом Макиавелли в Сант'Андреа стал местом паломничества для друзей и молодых интеллектуалов Флоренции. Несмотря на опалу, репутация Макиавелли как блестящего ума и увлекательного собеседника привлекала к нему многих. Молодой историк Якопо Нарди, посетивший Макиавелли в 1519 году, писал: «В его скромном доме собирается более интересное общество, чем во многих флорентийских дворцах. Слушать его рассуждения о древней и современной истории – все равно что учиться у самого Тацита или Ливия».

Семейная жизнь Макиавелли в период изгнания была полна и радостей, и забот. С одной стороны, он наконец-то мог проводить больше времени с женой и детьми, наблюдать, как растут его дети. Его дочь Бартоломея, которой в момент изгнания отца было девять лет, впоследствии вспоминала: «Отец часто брал меня с собой на прогулки по холмам. Он рассказывал мне истории о великих людях прошлого и объяснял, что такое добродетель. Иногда мы собирали полевые цветы, и он учил меня их названиям на латыни».

С другой стороны, постоянная нехватка средств заставляла Макиавелли беспокоиться о будущем своих детей. В письме к другу Лодовико Аламанни он писал: «Мои мальчики растут, и скоро придет время давать им образование, а я не знаю, как смогу оплатить учителей. Эта мысль не дает мне покоя даже ночью».

Жена Макиавелли, Мариетта, оказалась настоящей героиней в эти трудные годы. Она не только вела хозяйство с минимальными средствами, но и создавала в доме атмосферу тепла и стабильности. Бернардо Ручеллаи, навестивший семью в 1518 году, отмечал: «Мадонна Мариетта управляет домом с удивительным умением. Стол их скромен, но еда вкусна и подана с изяществом. Дети опрятно одеты и хорошо воспитаны. Видя их семейное согласие, трудно поверить, что эти люди переживают столь тяжелые времена».

Отношения Макиавелли с женой были сложными, но глубокими. В письмах к друзьям он иногда подшучивал над ее простотой и практичностью, но в те же письма просачивалась искренняя привязанность и уважение. Так, в письме к Франческо Гвиччардини он писал: «Моя Мариетта снова упрекает меня за то, что я трачу время на писание книг вместо того, чтобы найти способ заработать денег. Она права, конечно, но что делать, если мои мысли не хотят превращаться в флорины?»

Интересно, что, несмотря на все тяготы, отношения между супругами в период изгнания стали более близкими. Если раньше Макиавелли проводил большую часть времени на государственной службе, часто отлучаясь в дипломатические миссии, то теперь он постоянно находился дома. Это давало возможность для более глубокого взаимопонимания между мужем и женой.

День в Сант'Андреа начинался рано. Первые лучи тосканского солнца едва пробивались сквозь оливковые рощи, когда во дворе семейного поместья Макиавелли уже раздавались детские голоса. Для человека, привыкшего к размеренной работе в канцелярии, эти звуки поначалу казались инородными, нарушающими привычный ритм размышлений. Но постепенно они становились неотъемлемой частью новой жизни опального секретаря.

«Я никогда не видел такой перемены в человеке, – записал в своем дневнике Лоренцо Строцци, навестивший Макиавелли в первый год его изгнания. – Тот, кто еще недавно был поглощен государственными делами настолько, что едва помнил имена собственных детей, теперь с увлечением учит старшую дочь латинским стихам и терпеливо объясняет сыновьям, как правильно держать шпагу».

Действительно, вынужденное отстранение от государственных дел открыло для Макиавелли новую главу в жизни – возможность непосредственного участия в воспитании собственных детей. Если раньше, будучи погруженным в политические интриги и дипломатические миссии, он мог уделять семье лишь ограниченное время, то теперь у него появилась возможность наблюдать, как растут его дети, влиять на формирование их характеров и мировоззрения.

Удивительно, но именно в период вынужденного отстранения от политических дел Макиавелли проявил себя как прогрессивный родитель, особенно в вопросах женского образования. В эпоху, когда обучение девочек обычно ограничивалось домашними навыками и основами религии, он настаивал на том, чтобы его дочери получили серьезное интеллектуальное образование, что шло вразрез с традициями того времени.

«Мессер Никколо говорил мне, что образованная женщина украшает дом больше, чем любые драгоценности, – вспоминал Антонио Рончиони, музыкант, приглашенный давать уроки музыки Примавере. – Он считал, что его дочери должны уметь не только петь и танцевать, но и рассуждать о поэзии и истории. Однажды, когда я выразил удивление такими прогрессивными взглядами, он ответил: «Разум – это единственное богатство, которое невозможно отнять. Я хочу, чтобы мои дети были богаты именно так».

Сыновья Макиавелли – Бернардо, Лудовико, Пьеро и Гвидо – получали от отца более практическое воспитание. Он лично обучал их управлению имением, разбираться в сельскохозяйственных работах, а также навыкам фехтования и верховой езды, необходимым для молодых людей их положения. Особенно тесные отношения сложились у Макиавелли со старшим сыном Бернардо, которому в начале изгнания было около десяти лет.

«Мессер Никколо и его старший сын часто проводили целые дни, объезжая владения, – писал в своих воспоминаниях Франческо Гвиччардини, друг семьи и известный историк. – И хотя поместье было небольшим, Макиавелли обращался к мальчику с такой серьезностью, словно они управляли целым герцогством. Когда я спросил его об этом, он ответил: «Я не могу оставить своим детям богатство или влияние, но могу научить их мыслить масштабно, даже если речь идет о скромном наследстве».

Джованни Риччи, учитель, приходивший из Флоренции давать уроки детям Макиавелли, оставил ценное свидетельство о педагогических методах опального секретаря: «Мессер Никколо часто присутствовал на уроках своих сыновей и дополнял мои объяснения собственными комментариями. Особенно увлеченно он говорил об истории, связывая древние события с современностью. Дети слушали его, раскрыв рты, и я тоже многому учился из этих бесед. Он обладал редким даром делать сложные вещи понятными, не упрощая их сути».

В своих письмах к другу Франческо Веттори Макиавелли почти никогда не упоминал о своих занятиях с детьми, сосредотачиваясь на политических вопросах и литературных трудах. Однако в личном дневнике Мариетты Корсини, жены Макиавелли, сохранились трогательные записи об этой стороне жизни мыслителя: «Сегодня Никколо целый час объяснял Бернардо и Лудовико устройство республики, рисуя схемы на песке. Затем они разыграли заседание Совета Десяти, где Бернардо выступал в роли гонфалоньера справедливости. Никколо был так увлечен, что совсем забыл про ужин. Как жаль, что флорентийцы не видят эту сторону человека, которого они изгнали».

Отношения Макиавелли с детьми не всегда были безоблачными. Особенно сложными они были с третьим сыном, Пьеро, который, по свидетельствам современников, обладал упрямым и неуживчивым характером. В письме к своему другу Доменико дель Неро от 3 апреля 1519 года Макиавелли жаловался: «Мой Бернардо доставляет мне больше хлопот, чем все флорентийские фракции вместе взятые. Он не слушает ни меня, ни мать, и я боюсь, что его упрямство приведет его к большим бедам».

Филиппо Нерли, сосед Макиавелли по имению, оставил любопытное свидетельство об одном из конфликтов отца с сыном: «Я стал свидетелем жаркого спора между мессером Никколо и его сыном Бернардо, который отказывался изучать латынь, считая ее бесполезной. Макиавелли, вместо того чтобы наказать мальчика, как сделало бы большинство отцов, предложил ему пари: если Бернардо сможет в течение месяца управлять хозяйством без знания счета и письма, то он освободит его от занятий. Разумеется, мальчик потерпел поражение и с новым рвением взялся за учебу. Мессер Никколо сказал мне тогда: «С людьми, как и с государствами, – лучший способ управления тот, который заставляет их самих прийти к нужному решению».

Период жизни в Сант'Андреа был также временем, когда Макиавелли задумывался о будущем своих детей. Не имея возможности обеспечить им значительное материальное наследство, он стремился дать им хорошее образование и связи, которые помогли бы им в жизни. В переписке с влиятельными друзьями он часто просил о протекции для своих сыновей.

В письме к Франческо Гвиччардини от 15 марта 1521 года Макиавелли писал: «Мой старший сын Бернардо уже достаточно взрослый, чтобы начать карьеру. Он хорошо образован и обладает острым умом. Если бы Вы могли замолвить за него слово перед кардиналом Паски, я был бы бесконечно благодарен. Боюсь, что имя Макиавелли сейчас скорее помеха, чем помощь для юноши во Флоренции».

Забота о будущем детей была одной из главных мотиваций для Макиавелли в стремлении вернуться к активной политической жизни. Он понимал, что только восстановление его положения могло обеспечить детям достойное будущее. В письме к Лодовико Аламанни, молодому флорентийскому аристократу, Макиавелли признавался: «Если бы речь шла только обо мне, я мог бы смириться с жизнью в изгнании. Но когда я смотрю на своих детей, я не могу не думать о том, как обеспечить им место под флорентийским солнцем. Ради них я готов принять любую должность, даже самую скромную, лишь бы вернуться к общественной жизни».

Важным событием в семейной жизни Макиавелли стала помолвка его старшей дочери Примаверы в 1521 году. Несмотря на свое незавидное положение, Макиавелли сумел договориться о браке дочери с представителем уважаемой флорентийской семьи. Это стало возможным благодаря поддержке его старых друзей, в частности, Франческо Гвиччардини, который использовал свое влияние для заключения этого брака.

Бракосочетание Примаверы стало редким радостным событием в жизни семьи. По свидетельству Джанноццо Пандольфини, присутствовавшего на свадьбе, «мессер Никколо был в тот день особенно оживлен и остроумен. Он произнес такую трогательную речь для своей дочери, что многие гости не могли сдержать слез. В тот момент никто не вспоминал о его опале, и казалось, что уважение, которое он когда-то вызывал во Флоренции, никуда не исчезло».

Отдельного внимания заслуживает отношение Макиавелли к вопросам религиозного воспитания детей. Будучи гуманистом и критически настроенным к церковным институтам, он, тем не менее, не пренебрегал традиционным религиозным образованием своих детей. По свидетельству местного священника отца Доменико, «мессер Никколо всегда отправлял детей на воскресную мессу и следил, чтобы они знали катехизис. Когда я однажды выразил удивление этим, учитывая его репутацию человека скептических взглядов, он ответил мне: «Я хочу, чтобы мои дети знали религию, даже если позже они решат ее отвергнуть. Невежество никогда не бывает хорошей основой для суждений».

Бартоломео Черретани, флорентийский историк и друг Макиавелли, оставил в своих дневниках запись о посещении семьи в Сант'Андреа: «Удивительно наблюдать, как человек, написавший столь безжалостные политические трактаты, с такой нежностью относится к своим детям. Сегодня я видел, как он часами объяснял Лудовико устройство небесных сфер по Птолемею, рисуя схемы на песке. Когда мальчик устал и начал отвлекаться, Никколо не рассердился, а превратил урок в игру, где планеты были представлены фруктами разного размера. Его терпение и изобретательность в обучении детей могли бы служить примером многим педагогам».

В последние годы жизни, когда Макиавелли частично вернулся к общественной деятельности во Флоренции, его отношения с детьми претерпели изменения. Старшие дети уже вступили во взрослую жизнь, младшие продолжали обучение. По свидетельству Донато Джанотти, который часто видел Макиавелли в этот период, «даже вернувшись к делам, мессер Никколо не забывал о семье. Он приезжал в Сант'Андреа при любой возможности и привозил детям книги и подарки из Флоренции. Особенно трогательно было видеть, как этот уставший человек, возвращаясь поздно вечером, находил силы выслушать рассказы детей об их дневных занятиях».

Таким образом, период изгнания, ставший профессиональной трагедией для Макиавелли, парадоксальным образом обернулся временем расцвета его семейной жизни. Именно в эти годы он смог реализовать себя не только как мыслитель и писатель, но и как заботливый отец, сумевший передать детям свои знания и ценности.

Солнце клонилось к западу, отбрасывая длинные тени на виноградники Сант'Андреа, когда во двор поместья Макиавелли въехал всадник. Было это в конце мая 1513 года, спустя несколько месяцев после того, как Никколо был освобожден из тюрьмы и отправлен в вынужденное изгнание. Пыльная дорога из Флоренции заняла у всадника почти весь день, но усталость на его лице сменилась теплой улыбкой, когда из дома выбежали дети.

Всадником был друг семьи и дальний родственник Бернардо Руччеллаи, который стал одним из немногих, кто не отвернулся от опального секретаря. В отличие от многих флорентийских аристократов, испугавшихся гнева новых властей, Руччеллаи продолжал поддерживать связь с семьей Макиавелли.

«Дядя Бернардо! Дядя Бернардо!» – кричали дети, обступая всадника. Среди них были Бернардо, названный в честь деда, маленький Пьеро, резвая Баччина и другие отпрыски Никколо, которые видели в госте не только родственника, но и связующее звено с большим миром, от которого их отец был теперь отрезан.

Руччеллаи спешился и, обняв детей, направился к дому, где на пороге уже стоял хозяин. Мужчины обнялись молча – в этом жесте было больше понимания и поддержки, чем в сотне произнесенных слов.

Семья Макиавелли всегда отличалась крепкими внутренними связями, но политическое падение Никколо превратило эти узы в настоящую систему выживания. В центре этой системы стояла Мариетта Корсини, жена Никколо, которая с удивительным достоинством приняла на себя тяготы изгнания.

Среди сохранившихся документов особое место занимает письмо Бернардо Руччеллаи к общему другу семьи Бартоломео Черретани, датированное августом 1513 года. В нем он с удивительной откровенностью описывает свои визиты к изгнанному Никколо:

«Я стараюсь навещать семью друга не реже раза в месяц, – писал Руччеллаи. – Дорога неблизкая, но долг дружбы превыше усталости. Несмотря на все несчастья, Никколо не теряет присутствия духа, хотя временами я замечаю в его глазах ту особую тоску, какая бывает у людей, привыкших к шуму городских площадей, а теперь обреченных на деревенскую тишину».

Но самые откровенные моменты наступали поздним вечером: «Только когда дети уже спят, а Мариетта занята хозяйством, мы иногда говорим по-настоящему откровенно – о его надеждах на возвращение к общественной жизни, о разочаровании в людях, о страхе умереть в безвестности. В такие минуты я вижу не знаменитого секретаря Флорентийской республики, а просто человека, которого жизнь отбросила на обочину истории».

Франческо Нелли, управляющий имением семьи Макиавелли, вел подробные записи всех поступлений и расходов. Его дневник, частично сохранившийся в архивах Флоренции, содержит множество упоминаний о помощи, которую оказывали Никколо его друзья:

«15 июня 1513 года. Дон Бернардо Руччеллаи привез три мешка зерна отличного качества и два кувшина масла первого отжима. Также передал от знакомых купцов несколько локтей хорошего сукна для пошива зимней одежды детям».

«3 августа 1513 года. Получены от флорентийских друзей 20 флоринов золотом на неотложные нужды хозяйства. Мессер Никколо принял деньги с большой неохотой, но нужда заставила».

«12 октября 1513 года. Франческо Веттори прислал через доверенное лицо бочку вина из своих виноградников. Вино превосходное, такое в наших краях не растет. Также доставил новости о том, что некоторые флорентийские граждане начинают поговаривать о возможном помиловании мессера Никколо».

Эти записи показывают не только регулярность помощи, но и деликатность, с которой она оказывалась.

Несмотря на серьезность положения, жизнь семьи не была лишена комических моментов, которые с теплотой вспоминали современники. Один из таких эпизодов описал в своих мемуарах Лодовико Аламанни, друг семьи, который несколько раз гостил в Сант'Андреа летом 1514 года.

«Никколо решил как-то заняться птицеводством, – рассказывал Аламанни, – полагая, что это принесет семье дополнительный доход. Он приобрел дюжину кур и петуха, построил курятник и принялся изучать трактаты о разведении домашней птицы с той же страстностью, с какой прежде штудировал дипломатические депеши. Однако теория оказалась далека от практики».

Кульминация наступила, когда все куры разбежались по окрестностям: «Бедный Никколо с детьми полдня гонялся по виноградникам за беглянками. Он кричал на кур по-латыни, видимо полагая, что классическое образование поможет ему справиться и с этой задачей. Мариетта смеялась до слез, глядя на мужа, который пытался применить к курам тактические приемы из военных трактатов. В конце концов соседи помогли собрать птиц, но половина все равно пропала. Никколо долго ругался, но потом сам рассмеялся, заметив, что если он не может управиться с дюжиной кур, то как же он собирается давать советы князьям».

Этот случай стал семейной легендой и часто вспоминался в кругу близких друзей как пример того, что даже в трудные времена Макиавелли не утратил способности смеяться над собой.

Отношения между братьями не всегда были безоблачными. Одно из таких разногласий возникло весной 1514 года, когда Никколо решил заняться разведением шелковичных червей, надеясь создать новый источник дохода. Его брат считал это предприятие слишком хлопотным и ненадежным, особенно учитывая отсутствие у брата опыта в подобных делах.

«Они спорили два дня подряд, – вспоминал Буонаккорси, – и в доме стояла напряженная тишина. Мариетта, жена Никколо, мудро не вмешивалась в мужские дела, но я видел, как она переживала. Наконец, в воскресенье после мессы, братья вышли в сад и долго говорили наедине. Когда они вернулись, спор был исчерпан. Никколо согласился отложить свой план до лучших времен, а Бернардо пообещал помочь с покупкой дополнительных виноградных лоз – более надежным и привычным для этих мест промыслом».

Особую роль в укреплении семейных связей играли дети Никколо. Тотто, не имевший собственных детей, души не чаял в племянниках и племянницах, а они отвечали ему искренней любовью. Эти отношения помогали смягчать напряжение, которое неизбежно возникало из-за стесненных обстоятельств семьи.

Мариетта Корсини, жена Никколо, в письме к своей сестре Катарине (датированном сентябрем 1514 года) живо описывала, как дети ждали приездов дяди Бернардо:

«Наш Бернардо уже третий день бегает к дороге, высматривая дядюшку. Вчера он даже притащил домой какого-то незнакомого всадника, решив, что это и есть дядя Тотто. Пришлось объяснять бедному человеку, что произошла ошибка, и угощать его ужином. А маленькая Баччина каждый вечер складывает для дяди свои игрушки – она уверена, что он обязательно захочет с ними поиграть».

Хотя исторические источники того времени больше внимания уделяют мужчинам, роль женщин в поддержании семейного единства была не менее важной. Мариетта Корсини, жена Никколо, проявила удивительную стойкость и достоинство в трудные времена. Но не менее значимую роль играли жены и сестры братьев Макиавелли.

Связи с более широким кругом родственников также поддерживались, хотя некоторые из них предпочли дистанцироваться от опального секретаря, опасаясь навлечь на себя неприятности. Особенно это касалось родственников по линии жены, семьи Корсини, которые имели интересы во Флоренции и не хотели портить отношения с новыми властями.

Мариетта тяжело переживала эту ситуацию, но не упрекала родственников, понимая их положение. В одном из редких сохранившихся писем к своей двоюродной сестре Лукреции Корсини она писала: «Я понимаю, почему дядя Симоне и другие не хотят поддерживать связь с нами. Времена такие, что каждый должен думать о безопасности своей семьи. Не беспокойся о нас – Господь не оставляет нас своими милостями. Дети растут здоровыми, а Никколо, хоть и тоскует по Флоренции, нашел утешение в своих книгах и писательстве».

Донато Брандолини, двоюродный брат Макиавелли по материнской линии, был одним из немногих дальних родственников, кто открыто поддерживал опального секретаря. Будучи священником и не имея прямых политических интересов, он мог позволить себе регулярно навещать семью в Сант'Андреа. Его свидетельства особенно ценны для понимания духовной атмосферы в семье Макиавелли того периода.

«Когда я приезжаю в Сант'Андреа, – писал он в письме к приору монастыря Сан-Марко, – меня всегда поражает атмосфера этого дома. Несмотря на стесненные обстоятельства, здесь царит дух интеллектуальной свободы, который редко встретишь даже в богатых домах Флоренции. За ужином мессер Никколо рассуждает о Ливии и Таците так живо, словно эти древние римляне – его добрые знакомые. Старшие дети участвуют в беседе, высказывая порой удивительно зрелые суждения. Даже Мариетта, которая раньше, насколько я помню, не проявляла особого интереса к книгам, теперь иногда вставляет замечания, свидетельствующие о том, что она внимательно слушает эти беседы».

Примечательно, что именно в период изгнания семья Макиавелли стала более сплоченной. Общие трудности и лишения укрепили взаимную привязанность и уважение. Алессандра Мачинги, дальняя родственница Мариетты, посетившая семью в 1517 году, писала своей сестре: «Я никогда не видела семью, живущую в такой гармонии, несмотря на стесненные обстоятельства. Дети уважительны и послушны, Мариетта заботлива и терпелива, а мессер Никколо, хотя часто бывает погружен в свои мысли, находит время для каждого члена семьи. Они не богаты материально, но богаты духом и любовью друг к другу».

Поддержка, которую оказывали Никколо его друзья, требовала определенной осторожности. В политической атмосфере того времени даже дружеские связи могли стать предметом подозрений. Близким Макиавелли приходилось балансировать между желанием помочь и необходимостью не навлечь на себя неблагосклонность новых властей Флоренции.

Сохранилось интересное свидетельство об этом деликатном положении от Франческо Веттори, близкого друга Никколо. В письме к римскому кардиналу Джулио Медичи (будущему папе Клименту VII) от 15 марта 1515 года Веттори писал:

«Друзья опального секретаря ведут себя с большим тактом и благоразумием. Они не пытаются заступаться за Никколо перед властями, понимая, что это могло бы лишь ухудшить его положение. Вместо этого они ограничиваются дружескими обязанностями, что никто не может им поставить в вину. Я сам стараюсь избегать политических тем в разговорах с флорентийскими гражданами, когда речь заходит о Макиавелли, говоря только о его литературных занятиях и семейных делах».

Эта осторожность была оправданной. В те времена семьи и друзья опальных политиков часто попадали под подозрение в заговорах и измене. Мудрое поведение окружения Макиавелли помогло им избежать неприятностей и сохранить возможность поддерживать изгнанника.

Постепенно жизнь в Сант'Андреа приобрела свой ритм и смысл. То, что начиналось как изгнание и наказание, превратилось в период интенсивного творчества и глубоких размышлений. Донато Джанотти, навестивший Макиавелли в 1520 году, оставил важное свидетельство: «Мессер Никколо умел извлекать уроки из всего, что его окружало. Наблюдая за крестьянами, работающими в поле, он говорил о природе народа. Следя за спорами соседей, он размышлял о причинах гражданских раздоров. Даже погода становилась для него метафорой изменчивости фортуны».

Глава 20. «Государь»

«Политика – это наука. А не молитва»

Н. Макиавелли.

Декабрь 1513 года. Флоренция. холодный ветер гуляет по холмам Сан-Кашано близ Флоренции. В этот холодный декабрьский день 1513 года, спустя более десяти лет после памятных встреч с Чезаре Борджиа, Никколо Макиавелли сидел в своем скромном доме в Сан-Кашано. На столе – стопка исписанных листов, чернильница и гусиное перо.

За окном сгущались сумерки, он с тоской смотрит в окно. За стеклом – зимние холмы Тосканы, окутанные сумерками. Перед ним лежал лист бумаги, на котором он только что вывел первые строки трактата, который решил назвать «Государь» («Il Principe»). Он пишет. Но это не просто какие-то записи – это акт отчаяния, акт надежды, акт мести и искупления.

Он прекрасно помнил тот февраль 1513 года. Даже среди ночи его иногда преследовал свой крик, который разрывал его сон, и он снова видел подземелья Барджелло. Он снова чувствовал, как болят его руки, веревка впивается в запястья, плечевые суставы, казалось, вот-вот выскочат из суставных сумок. Это тело снова чувствует шестую пытка «strappado» за день.

Признайся в заговоре против семьи Медичи, – слышит он снова шипение сквозь зубы капитана стражи, – и мучения прекратятся.

Вместо ответа от снова открывает глаза. В этот момент тьмы, где он снова был на грани между сознанием и беспамятством, в его разуме снова бьется мысль.

«Я поклялся себе, если выживу— я расскажу миру то, что никто не осмеливался произнести вслух. Я сорву покровы с политики, покажу её такой, какая она есть, а не какой её хотят видеть проповедники и моралисты. Это будет моя месть. И мой величайший дар Флоренции.»

Изначально Макиавелли задумал трактат как своеобразный «входной билет» обратно в политическую жизнь. Он собирался посвятить его Джулиано Медичи, но после смерти последнего переадресовал Лоренцо Медичи, надеясь получить должность при новых правителях Флоренции.

Молодой Лоренцо де Медичи представлял собой любопытную фигуру. Герцог Урбинский, правитель Флоренции, внук Лоренцо Великолепного – его официальные титулы звучали впечатляюще. Однако в свои двадцать семь лет он казался бледной тенью своего знаменитого деда. Честолюбивый, но неопытный, образованный, но не мудрый – таким видел его Макиавелли при их первых встречах.

Это было не просто карьерное маневрирование. В своих письмах к Франческо Веттори Макиавелли раскрывал более глубокие мотивы: «Что мне делать? Не могу же я просто сидеть и смотреть, как моя Италия погибает от рук варваров. Я видел слишком много, чтобы молчать. Если мои знания и опыт могут быть полезны новым правителям – так тому и быть. Главное, чтобы они были использованы во благо Флоренции и всей Италии».

Архивные документы и личная переписка Макиавелли свидетельствуют, что работа над «Государем» велась с декабря 1513 по начало 1514 года.

«Я начал писать 'Государя' не из академического интереса,» – признался он позже в письме другу Франческо Веттори. «Эта книга – мое личное противоядие от пыток и унижений. Каждая страница была написана кровью моего опыта, каждая глава рождалась из пепла моей карьеры.»

Сама работа над «Государем» шла не линейно. Это был мучительный процесс переосмысления собственного опыта. Макиавелли писал и переписывал рукопись множество раз. Первый вариант был закончен к февралю 1514 года. Но он его полностью переработал. Потом еще раз. И еще.

Его друг Франческо Вегецио вспоминал: «Николло мог по десять раз переписывать одну страницу. Он был хирургом политической мысли – каждое слово должно было быть точным». Это не просто метафора. Макиавелли буквально реконструировал политические модели управления, используя исторические примеры. Каждый вечер – это путешествие сквозь столетия, анализ успехов и поражений правителей.

Книга складывалась как живой организм. Макиавелли не просто писал трактат – он создавал новый политический язык. Каждый раздел – это не только теоретическое размышление, но и практическое руководство.

Немногие знают, что «Государь» существовал в трех различных вариантах, прежде чем принял окончательную форму. Бьяджо Буонаккорси, близкий друг Макиавелли, был одним из немногих, кто видел все три черновика. Десятилетия спустя он рассказывал:

«Первый вариант был написан в состоянии ярости и отчаяния. Он был полон желчи и гнева, направленного против Медичи. Никколо сжег его после того, как, отрезвев, понял: такая книга приведет его не к возвращению на службу, а на эшафот.

Второй вариант был слишком академичным, сухим перечислением исторических фактов без души и нерва. Он отложил его, сказав мне: 'Это не то, о чем я поклялся написать в темнице. Это не правда о власти, а лишь тень правды.'

Третий вариант… Когда он дал мне прочесть третий вариант, я не мог оторваться всю ночь. Это была не просто книга – это была холодная, беспощадная анатомия власти. Никколо препарировал политику с хирургической точностью и совершенно хладнокровно демонстрировал все, что другие предпочитали скрывать под покровом благочестивых речей.»

Макиавелли изначально решил строить свой трактат не вокруг отвлеченных рассуждений о добродетелях правителя, как это делали другие авторы «княжеских зерцал», а вокруг практической классификации типов государств и способов их приобретения и удержания.

«Все государства, все державы, обладавшие или обладающие властью над людьми, были и являются либо республиками, либо монархиями.» – Этими словами начинается «Государь», и это не случайно.

Одной дождливой ночью, когда гром сотрясал стены его загородного дома, Макиавелли объяснил Бьяджо логику построения книги:

«Представь, что я – опытный картограф, а 'Государь' – это карта неизведанной территории под названием 'Власть'. Я должен начать с общего ландшафта, с контуров этой территории – вот почему я начинаю с классификации государств. Затем я буду двигаться к деталям: как эти государства приобретаются, как удерживаются, какие опасности подстерегают правителя, как от них защищаться. И лишь после этого, когда карта местности будет ясна, я смогу рассказать о качествах самого путешественника – государя.

Политика – это не мораль, а география власти. И как в географии не существует хороших или плохих земель, а есть лишь плодородные или бесплодные, так и в политике нет места морализаторству, а есть лишь эффективное или неэффективное правление.» – эта фраза, не вошедшая в окончательный текст «Государя», ярко иллюстрирует подход Макиавелли.

«Государь» состоит из двадцати шести глав – и это не случайное число. Современники Макиавелли отмечали его особый интерес к нумерологии и символическим значениям чисел.

Пьетро Бембо, кардинал и ученый, в письме к Маркантонио Микели писал: «Макиавелли объяснил мне однажды, почему 'Государь' имеет именно 26 глав. 'Двойка и шестерка в сумме дают восьмерку – символ бесконечности, повернутый вертикально. Это знак равновесия между небом и землей, между идеальной политикой и реальной практикой власти'.»

Более прозаическое объяснение предлагал Бьяджо Буонаккорси: «Никколо говорил мне, что каждая глава – это ответ на конкретный вопрос, который флорентийские политики задавали ему за годы его дипломатической службы. Двадцать шесть самых важных вопросов о власти и управлении – двадцать шесть глав.»

Структура книги тщательно продумана: первые одиннадцать глав посвящены типам государств и способам их приобретения, главы с двенадцатой по четырнадцатую – военному делу, главы с пятнадцатой по двадцать третью – качествам государя и принципам его отношений с подданными, а последние три главы – роли судьбы в политике и призыву к освобождению Италии от варваров.

«Книга должна быть как хорошо построенное здание – прочный фундамент, логичная структура, правильные пропорции и венчающий всё купол,» – говорил Макиавелли архитектору Баччо д'Аньоло, работавшему над его домом во Флоренции.

«Все государства, все державы, обладавшие или обладающие властью над людьми, были и суть либо республики, либо государства, управляемые единовластно,» – писал он, закладывая основу для своей революционной политической теории. В его голове рождалась концепция «нового государя» – правителя, который приходит к власти не по наследству, не по воле случая, а благодаря собственным качествам и способностям.

Эта концепция не возникла в одночасье. Она формировалась постепенно, начиная с тех самых миссий к Чезаре Борджиа в 1502-1503 годах, когда Макиавелли имел возможность наблюдать за действиями человека, воплощавшего собой тип «нового государя». Последующие годы, наполненные дипломатической службой и участием в управлении Флорентийской республикой, только укрепили его в мысли о необходимости новой политической философии, отражающей реалии современного ему мира.

«Люди, веря, что новый правитель окажется лучше, охотно восстают против старого, но вскоре они на опыте убеждаются, что обманулись, ибо новый правитель всегда оказывается хуже старого.» – Этот горький афоризм, записанный Макиавелли на полях первого черновика «Государя», отражал его состояние после падения республики.

Никколо ди Пьеро Каппони, бывший коллега Макиавелли, вспоминал: «Однажды мы гуляли по виноградникам вблизи его имения, и он сказал мне: 'Знаешь, Пьеро, я наблюдал за действиями великих людей нашего времени – Фердинанда Арагонского, Цезаря Борджиа, папы Юлия. Я видел их взлёты и падения. В этом есть закономерность, которую нужно понять. Я хочу написать об этом – не для славы, а чтобы эти знания не исчезли вместе со мной'.»

Работа над «Государем» шла параллельно с другим значительным трудом – «Рассуждениями о первой декаде Тита Ливия», в котором Макиавелли анализировал историю Древнего Рима и основы республиканского правления. Эти два произведения, казалось бы, противоречащие друг другу (одно превозносит монархию, другое – республику), на самом деле представляли две стороны политической философии Макиавелли.

Джованни Риччи, друг юности Макиавелли, вспоминал их разговор того периода: «Никколо рассказывал мне, что пишет книгу о принципах правления для новых государей – тех, кто приходит к власти не по наследству, а благодаря своим качествам или счастливому случаю. Он говорил, что таких правителей будет становиться все больше, поскольку старый порядок разрушается, а на его месте возникает новый.»

Центральной фигурой в концепции «нового государя» стал именно Чезаре Борджиа, хотя Макиавелли использовал и другие исторические примеры. В седьмой главе «Государя» он писал: «Рассматривая действия герцога, я не нахожу, в чем можно было бы его упрекнуть; напротив, мне кажется, что его следует поставить в пример всем тем, кто достиг власти с помощью чужого оружия и благодаря счастливой судьбе.»

Ключевыми характеристиками «нового государя» в концепции Макиавелли стали решительность, гибкость, способность адаптироваться к обстоятельствам и, что особенно важно, понимание психологии людей. «Новый государь» должен знать, когда применить силу, а когда показать милосердие, когда сдержать обещание, а когда нарушить его ради высшей цели – сохранения государства.

Бернардо Руччелаи, флорентийский аристократ и интеллектуал, записал свой разговор с Макиавелли: «Когда я спросил его, не противоречит ли его учение христианской морали, он ответил: 'Я описываю мир таким, каков он есть, а не таким, каким он должен быть. Тот, кто отказывается видеть реальность, готовит себя к гибели. В политике нужно учиться действовать в соответствии с обстоятельствами, а не с абстрактными идеалами'.»

Концепция «нового государя» включала в себя несколько ключевых элементов, сформулированных Макиавелли на основе наблюдений за Борджиа и другими успешными правителями.

Во-первых, «новый государь» должен полагаться на собственные силы, а не на чужую помощь. В одной из глав «Государя» Макиавелли писал: «Никогда не бывает безопасной та власть, которая основана на наемных войсках, ибо наемники честолюбивы, недисциплинированны, вероломны, храбры на словах, трусливы в деле; задержи им жалованье, и они разбегутся.»

Эту мысль подтверждал опыт Борджиа, который стремился создать собственную армию вместо того, чтобы полагаться только на наемников. Франческо Гвиччардини, друг и оппонент Макиавелли, комментировал: «Хотя я не согласен со многими идеями Никколо, но в одном он, безусловно, прав: власть, основанная лишь на внешней поддержке, непрочна. Чезаре Борджиа начал это понимать, но слишком поздно