Исповедь скучной тетки
© 2017, Les Éditions XYZ inc. Published by arrangement with SAS Lester Literary Agency & Associates
© Фридман В., перевод на русский язык, 2024
© Издание на русском языке. ООО «Эвербук», Издательство «Дом историй», 2025
© ООО Группа Компаний «РИПОЛ классик», 2025
Глава первая, в которой я размышляю о браке
Мне всегда казалось ужасно претенциозным, когда собирают всех родных и близких и торжественно объявляют, что вот, мол, мы здесь и сейчас стали единым целым и это, уверяем вас (как будто мы познали вечность), НАВСЕГДА, несмотря на неутешительную статистику. Мы попросили вас найти время и деньги приехать сегодня сюда, ведь именно наша пара сможет избежать всего того, что обычно убивает любовь. В двадцать три года мы уверены в этом и хотим разделить свою уверенность с вами. Многим сдержать такую клятву оказалось не по зубам, но нас это не разубедило и не испугало. Наша любовь выживет, ведь она особенная, она наша. Мы любим друг друга совсем не так, как другие. Наш брак will survive.
Но почти на каждой свадебной вечеринке изрядно выпившие гости устремляются на танцпол и, пытаясь заглушить Глорию Гейнор, орут, что они выжили после крушения своих иллюзий. Я и сама не раз видела, как тетки, сжимая воображаемый микрофон в руках, вовсю отрываются, подхватывая песню на единственной известной им фразе I will survive, hey, hey! Да, они «выжили», несмотря на развод. Хей, хей.
По большому счету, реальная проблема тут одна – обмен клятвами. Это все как-то несерьезно – обещать любить друг друга в здравии и болезни, в богатстве и бедности. Я ратую за честность, поэтому для женихов и невест в XXI веке предлагаю внести поправочку и поубавить в тексте клятвы сказочности: «Торжественно клянусь любить тебя и т. д. и т. п., пока не разлюблю. Или пока не встречу другого». Ведь что уж тут скрывать, порой даже самые страстные и крепкие отношения сминает безжалостный каток повседневного быта.
Конечно, всем известно, что некоторые браки держатся лет по шестьдесят, несмотря на бури и невзгоды, – такие примеры для подражания вот уже много веков усугубляют мучения семейных пар, которые часто оказываются заложниками собственной клятвы. На свете больше детей, родившихся с шестью пальцами, чем супругов, проживших по-настоящему счастливо вместе. При этом лишний палец ученые называют исключительной аномалией, а брачный союз до сих пор остается одним из столпов нашего общества. Почему бы тогда не устраивать торжества, посвященные рождению шестипалых младенцев?
Все, чего хотела я, – это жить с любимым мужчиной, иметь от него детей, которых мы вместе воспитывали бы и лелеяли, поддерживая друг друга всеми силами и как можно дольше. Я обожала бы своих «незаконнорожденных» ребятишек. И мужа, вернее, своего парня. Возможно, без этой брачной оболочки, которая помешала мне увидеть, что наша любовь начала гнить изнутри, я обожала бы его сильнее.
Мы поженились, потому что семья моего будущего супруга находила мою любовь простой и понятной. Раньше я никогда не считала простоту недостатком. В семье мужа, где вечно все усложняли и где разводы были обычным делом, эта простота пришлась ко двору.
Я годы положила на то, чтобы подстроиться под него, и тут услышала: «Я ухожу, я полюбил другую». Своими убийственными словами он уничтожил не меня, а все мои представления о жизни, на которую я смотрела его глазами, которую видела через призму священного союза, что сделал меня мной сегодняшней. Союза, в котором я окончательно и бесповоротно отказалась от собственных интересов, поскольку мы с мужем были связаны торжественной клятвой и венчальными кольцами.
В тот момент, когда он сказал, что отказывается от своего обещания, земля разверзлась у меня под ногами. Всего несколько слов – и мой привычный мир рухнул. Я еще пыталась за что-то ухватиться в этом моем головокружительном падении в тартарары, но всякий раз опора ускользала из рук.
Он разлюбил, но злилась я на него не за это, как могло показаться. Всем известно, что сдерживать эмоции удается не всегда. Оно и к лучшему, наверное. Гнев позволяет на какое-то время забыться, но рано или поздно мы возвращаемся к реальности. Прошлых отношений не вернуть – это я понимала, несмотря на свое подавленное состояние. Интересно, а он не пожалел, что разлюбил меня? Было бы куда проще для всех, и в первую очередь для него самого, если бы мы жили как раньше, а так ему пришлось перед многими долго объясняться, извиняться, оправдываться, защищаться, прежде чем его оставили в покое. В этом ему, честно говоря, не позавидуешь.
Я злилась, что потратила на него годы, которые не прошли для моего тела бесследно. А он с возрастом стал только интереснее – не могу отделаться от мысли, что это нечестно, даже если он не прилагал никаких усилий, – и теперь соответствует современным представлениям о мужской красоте. После пятидесяти актеры-мужчины выглядят как никогда привлекательными, а вот Моника Беллуччи в роли девушки Бонда вызывает нервные смешки. Именно из-за этой жестокой несправедливости я ненавидела мужа и его новую девицу – они-то могли начать все заново, а моя репродуктивная система заявила, что собралась на пенсию. Я становилась все более желчной и вскоре начала сама себя ненавидеть – и свое тело, и душу. Если бы Жаку не хватало доводов, чтобы уйти, я предоставила бы ему их с лихвой.
Однако я выжила, как и те отплясывающие тетки.
Глава вторая, в которой я медленно тону под тяжестью собственного лишнего веса
– Я полюбил другую.
Кровь хлынула к лицу. В висках застучало, еще немного – и глаза выскочат из орбит. Фраза мне показалась настолько нелепой, что я покосилась на экран телевизора: не оттуда ли раздались эти слова? Но там две телезвезды беззаботно хохотали, фаршируя курицу ветчиной. О любовных проблемах они не говорили.
– Диана, я не хотел… Это не из-за тебя, но… Ох…
И он обрушил на меня поток тошнотворных банальностей. Говорил нервно, плохо скрывая желание побыстрее со всем этим покончить. Я почти ничего не поняла, кроме больно уколовших слов «заурядность», «скука», «желание» и того, что он долго размышлял о «нас». Шарлотта совсем недавно покинула родительский дом, и я пока не успела придумать личное местоимение, исключающее детей. А стоило, да, знаю. Я собиралась, но вот ведь, чуть-чуть не успела к нужному моменту.
– Диана, я… я ухожу.
Жак ушел из дома в тот же вечер, чтобы дать мне успокоиться и все обдумать. Несколько слов – и двадцати пяти лет брака как не бывало. Он полагал, что его присутствие помешает моим размышлениям и лучше дать мне время переварить новость, которую, по его собственному признанию, нелегко проглотить. Меня воротило от его вымученных пустых слов, и я представляла, как они разбиваются вдребезги у моих ног.
Устав от длинных объяснений, он, вздыхая, поднялся. Говорить, куда уходит, не стал. Но догадаться было нетрудно. Наверняка его где-то ждала «другая», чтобы отпраздновать начало новой жизни, вбить первые гвозди в крышку моего гроба.
– Сколько ей?
– Что?
– Сколько ей лет?
– Диана, при чем тут возраст?
– Я ХОЧУ ЗНАТЬ ЕЕ ЧЕРТОВ ВОЗРАСТ!
Он посмотрел на меня глазами побитой собаки, в которых читалось: неприлично молодой возраст, Диана, неприлично молодой – да, все очень банально.
– Это не то, что ты думаешь.
Когда мою подругу Клодину бросил муж ради своей студентки, это тоже было не то, что она думала: «Эта девушка удивительная, она прочла всего Хайдеггера!» Распрекрасный Филипп вовсе не виноват, что Хайдеггер как-то впихнул все свои философские знания в герметичный мозг студентки и над ней воссияла непреодолимо манящая аура. Кто такой Хайдеггер? Да плевать! А Клодина так взъелась на Хайдеггера, что раздобыла собрание его сочинений, стала выдирать из томов страницы и разжигать ими камин, а еще выстилать кошачий лоток. Со временем напичканная хайдеггеровской феноменологией девица стала у нее ассоциироваться с какашками. Тут что угодно придумаешь, лишь бы полегчало.
Я сидела одна в темной гостиной, уставясь в телевизор, хотя Жак его выключил. В экране отражался мой слегка искаженный, замерший неподвижно силуэт. Тело сковали боль и стыд, парализовав всякое движение. Останься я там подольше – истлела бы, медленно поглощенная диваном. А хорошо бы исчезнуть вот так, по-тихому, и я, скучная тетка, больше не мешала бы счастью других.
Солнце взошло с той же стороны, что обычно. Удивительно. Похоже, конец света никак не повлиял на движение звезд. Стало быть, надо жить дальше, невзирая на огромное желание умереть. И я поднялась, медленно, чтобы не сломать одеревенелые ноги, ведь им придется еще какое-то время мне послужить. Нужно будет избавиться от дивана, который я обмочила, пока пребывала в оцепенении.
Под душ я встала не раздеваясь. Как бы мне хотелось снять с себя, подобно одежде, все на меня налипшее. На кафельном полу душевой смешивались краски линяющего нового костюма, моча, тушь, слюни, слезы. Настоящая же грязь не смывалась.
Я вынесла из дома все диванные подушки и свалила их грудой на идеально подстриженном газоне. Потом сходила в подвал за кувалдой и принялась колотить по дивану что было сил. Случайно даже долбанула по стене. Мне полегчало. Если бы не устала, я бы и дом разнесла в пух и прах.
Через день мне позвонил Жак, чтобы узнать, в порядке ли я, и попросить из уважения ко всем нашим близким притворяться, что «все хорошо, прекрасная маркиза», пока не подготовим детей, родителей и коллег. К тому же на носу было двадцатипятилетие нашей свадьбы, и он считал нелепым отказываться от праздника («знаю, мне стоило подумать об этом заранее») – он хотел, чтобы мы поступили мудро и провели этот вечер вместе, в семейной идиллии («все так этого ждали и заслужили праздник»). Я почувствовала себя индийской невестой, которая в свадебный вечер сидит в сторонке и церемонно принимает пожелания счастья, хотя это счастье где-то далеко от нее. Никогда не понимала, почему другие могут заслужить что-либо из моей жизни.
– Ты можешь подумать об этом и вернуться ко мне с ответом?
– Хм.
Всегда ненавидела это «вернуться ко мне с ответом».
Однако я последовала инструкциям, то есть подумала.
Я решила действовать по-простому, в духе времени: создала профиль в «Фейсбуке»[1] (прибегнув к помощи моего сына Антуана по телефону). Потом много часов подряд отправляла запросы на добавление в друзья во все уголки Квебека и за его пределы. Начала с родителей мужа, его сестры, дальних родственников, пригласила наших коллег, друзей, соседей, знакомых, недругов и прочий сброд. Когда кто-нибудь подтверждал дружбу, я изучала список его друзей, а то вдруг о ком-то забыла. Меня засыпали сообщениями о моем запоздалом появлении в соцсетях, для всех это было «так неожиданно и круто». Я ставила лайки везде: под всем, что бы люди ни писали, показывали или комментировали, даже когда рассказывали, как поиграли в тетрис, или считали необходимым сообщить, какой чай они собираются выпить. Искренности в моих реакциях было не больше, чем натуральности в пластмассовых цветах.
К концу дня у меня уже было триста двадцать девять друзей, и я ждала еще около сотни подтверждений. Тут-то я и написала свой первый в жизни пост. А премьера должна быть громкой и незабываемой.
Диана Делоне 20:00 •
Скажи мне, всезнающий «Фейсбук», стоит ли мне отменить вечеринку в честь серебряной свадьбы из-за Жака (моего мужа), заявившего, что он бросает меня ради другой? Хочу набрать 300 лайков до завтрашнего дня. Буду благодарна за репост. Выставляю неурядицы напоказ, чтобы понаблюдать, как все перегрызутся.
Написала, выключила компьютер, мобильник, свет, телевизор, закрыла двери на всевозможные цепочки и щеколды, проглотила несколько таблеток снотворного и свернулась калачиком на кровати в гостевой комнате. Я чувствовала себя отвратительно, не было никакого настроения развлекаться чтением комментариев. Пусть первые несколько дней там все побурлит без моего участия. Пусть люди переписываются, созваниваются, обвиняют и утешают друг друга, пусть осуждают его, жалеют меня, клеймят нас обоих, восклицают от ужаса, пусть анализируют и разбирают всю эту историю без меня. Так я пропущу первые неловкие моменты, громкие шепотки «господи, я и не знал», спешно отводимые взгляды, смущенные лица, всплескивание рук в попытке сдержать удивление или шок (а может, злорадство, кто знает). И мне не придется ни от кого скрывать, что я мечтаю умереть. Я насмотрелась на таких в офисе и не только: шатаются, как зомби, с горой папок в руках, стараясь убедить окружающих, что с ними все в порядке. Я взяла драгоценный отпуск по случаю двадцатипятилетия свадьбы и забросила все до тех пор, пока не оживу; в сорок восемь можно себе такое позволить, когда уже имеешь право на довольно длинный отпуск и располагаешь кое-какими сбережениями. Новость о разводе я швырнула обитателям соцсети, точно мясную тушу своре алчущих псов. Вернуться я рассчитывала, когда останутся лишь обглоданные дочиста кости, которые я смогу собрать без отвращения.
Я сбросила эту вредоносную бомбу в надежде хоть немного притупить свою боль. Но в результате только усилила ее, запутавшись в ветвящихся щупальцах наших отношений. Я всегда пыталась сравнивать сильнейшие душевные муки с муками телесными – так вот, лучше много раз родить без анестезии, чем терпеть эту боль. А я знаю, о чем говорю.
Следующие несколько недель я виделась только с детьми. Они ведь тоже страдали. Все прочие наперебой долбились в мою дверь, оставляли сообщения где только можно. Я удаляла все, не читая и не слушая. Удалила даже профиль в «Фейсбуке», так и не прочтя накопившиеся четыреста семьдесят два комментария. Дни и ночи напролет я пялилась в потолок, изводя себя размышлениями, что же я упустила. А когда в изнеможении засыпала, то просыпалась в еще более кошмарном состоянии, всякий раз с ощущением, будто мне что-то ампутировали. Боль не проходила, рана не затягивалась. Моим легким не хватало воздуха. Увязнув обеими ногами в трясине собственной жизни без возможности за что-либо ухватиться, я позволила себе пойти ко дну.
Однако я нашла силы оттолкнуться и всплыть из темной глубины на поверхность. Show must go on, как пел кое-кто. В юности я это горланила что было сил. Теперь я это проживала.
Постепенно я нехотя позволила близким вернуться в мою жизнь. Они заботливо, как из пипетки, потчевали меня заезженными утешительными фразами, которые все твердят из века в век, словно молитвы. Я потребляла их неловкую доброту, точно пересоленный куриный бульон после отравления. Вылечить они меня не вылечили, но немного спасли от меня самой.
Годовщину свадьбы не пришлось отмечать с большой помпой в каком-нибудь замке. Никаких тебе красивых речей о верности клятвам, никаких торжественных возобновлений этих самых клятв, никаких старых тетушек с прическами, похожими на многоярусный торт, никаких пьяных дядюшек с шаловливыми ручонками. А главное, никаких «выживших» на танцполе.
На деньги, вырученные от продажи помолвочного и обручального колец, я купила роскошные дорогущие итальянские сапоги синего цвета – да, мне нисколько не стыдно, пусть мои ноги на какое-то время отвлекают внимание на себя. Оставшиеся деньги я пожертвовала местному дому молодежи на покупку настольного футбола и теннисного стола. Пускай ребята забивают мячики в обломки моего брака, мне это доставит удовольствие.
Глава третья, в которой Клодина без особого успеха пытается мне помочь
Подруга Клодина посоветовала мне, как водится в таких случаях, искать в расставании позитивные моменты. Нет худа без добра. Ей хватило ума выждать несколько месяцев, прежде чем бросить мне спасательный круг: она знала по собственному опыту, что поначалу ярость перекрывает все, в том числе способность здраво рассуждать.
– Только представь, тебе больше не надо разбирать его грязное белье, стирать его мерзкие трусы.
– Жак сам это делал.
– Кровать теперь целиком и полностью твоя!
– Мне это не нравится. К тому же я сплю в комнате для гостей.
– А дом! Ты можешь продать свой огромный дом, купить квартирку в городе – никаких хлопот по содержанию и куча симпатичных кафешек поблизости.
– Это дом моих детей, их детство. У каждого из них здесь до сих пор есть своя комната.
– Но они ведь уже не дети, ну согласись…
– Шарлотта будет приезжать летом.
– Да ладно! Летом… Выбери квартиру с дополнительной комнатой, это решит проблему.
– А когда внуки станут приезжать ко мне?
– У тебя их нет!
– Пока нет, но Антуан со своей девушкой уже поговаривают о детях.
– Антуан? Он даже о себе не может позаботиться!
– Просто он немного неорганизованный.
– Возьми квартиру в доме с бассейном – и им всегда будет хотеться приехать к тебе. А по вечерам они будут убираться восвояси.
– Я пока не готова расстаться с домом.
– А его родственники! Ты же ненавидишь свою золовку, разве не так? Эту королевишну с ее спиногрызами.
– О господи! Я же тебе не рассказывала! Я ей дала от ворот поворот.
– Да что ты!
– Ага, через пару недель после ухода Жака.
Однажды вечером в пылу разговора сестра Жака пожаловалась, дескать, у нее нет никакой жизни, нет возможности расслабиться, нет ни минуты для себя любимой, и Жак ляпнул ей, что мы могли бы время от времени приглядывать за ее детьми, давать ей передышку. Помню, как почувствовала сильную боль в груди, услышав это его предложение. Жасинта стала матерью, когда ей перевалило за сорок, таков был ее выбор – тратить молодость на воспитание детей она считала глупым, – и теперь у нее были два монстрика, которым все всегда дозволялось, которые не проявляли уважения ни к вещам, ни к людям, хватали все подряд без спроса и не считали нужным вести себя прилично. К ним относились как к божествам, и это, похоже, освобождало их от соблюдения всяких правил и ответственности за их нарушение. Жасинта не стала ждать, когда мы подтвердим, что готовы посидеть с детьми, и в следующую среду нарисовалась у нас на пороге с сумкой, набитой всем необходимым для малышей на долгий вечер. Сама она отправлялась на горячую йогу и ужин с подругами в модном баре.
С тех пор она заявлялась к нам каждую среду без приглашения, даже если у нее не было ни йоги, ни фитнеса. Добрый мой Жак так и не посчитал нужным сказать ей, что вообще-то невежливо было настолько вольно трактовать выражение «время от времени», превратив его в «каждую среду без исключения». Этой повинности мы избежали всего два или три раза, когда мне удавалось вытащить Жака в ресторан… в 16:30. Мои дети тоже когда-то были маленькими, но у меня и мысли не возникало выкроить часок, чтобы позаниматься каким-нибудь спортом, – видимо, это абсолютно вылетело у Жака из головы, когда он говорил мне на полном серьезе: «Ей нужна передышка. Не забывай, у нее двое маленьких детей, а это непросто. И потом, Жоржа почти никогда не бывает дома». В любом случае, даже если ее дорогой Жорж был дома, у него никогда не находилось времени, чтобы приглядывать за собственными детьми. Так или иначе, я почти два года выполняла волю Жака отчасти потому, что не знала, как отказаться, отчасти потому, что мне хотелось перебороть непослушание этих детей.
Поскольку Жасинта оказалась на линии фронта, когда я сбросила свою бомбу в «Фейсбуке», она сочла разумным в ближайшую среду не появляться. Наверняка мать уговорила ее, во имя женатого на мне божества, не доверять детей саботирующей семейные встречи истеричке. Бабушка с дедушкой никогда не оставляли внуков у себя, поскольку у них уже не было сил бегать за детьми и отдирать их от занавесок. Еще через неделю, наплевав с высокой колокольни на мое состояние, Жасинта появилась на пороге в обычное время, аккурат перед ужином, разумеется с собранной для длительных вечеров сумкой.
Она раздраженно позвонила несколько раз в дверной звонок и растаяла от счастья, когда увидела, что я открываю.
– О боже! Я уж было испугалась, что тебя нет дома. Слава тебе господи! МАЛЬЧИКИ, ХВАТИТ БЕГАТЬ, ИДИТЕ СЮДА, ТЕТЯ ДИАНА ДОМА!
– Вот только у тети Дианы сегодня нет никакого настроения с ними сидеть. Терпение мое на исходе, и я вполне могу их прибить.
– Но тебе же уже лучше?
– Вовсе нет.
– А выглядишь ничего.
– Это обманчивое впечатление.
– Окей, понятно. Смотри, я сначала на занятие, потом немного перекушу с девчонками и тут же вернусь. Я даже на вечеринку не останусь.
– Нет, не сегодня, Жасинта, извини. Я не смогу. Надо было позвонить заранее.
– Но я пятьдесят раз звонила! Ты не отвечала!
– Потому что у меня нет желания ни разговаривать, ни принимать гостей.
– Понимаю, но это глупо, очень глупо. Я была так рада, что смогу наконец посвятить себе один вечер, ну хоть какое-то время. Иногда я задаюсь вопросом, как еще не сошла с ума. Кручусь-верчусь с утра до вечера, и Жоржа вечно нет дома.
– Да, понимаю тебя. Я через все это прошла, ведь у меня трое детей. И никакой тети, которой я могла бы каждую неделю сдавать детей, у меня не было. Мне никто никогда не помогал.
– Я считаю совершенно глупым, что за ваш разрыв приходится расплачиваться детям. Ведь для них это тоже особый день недели.
– А ты поезжай к своему брату! Он же не умер!
Тут она состроила такую козью морду, что стала похожа на свою мать.
– Что ж, выбора нет, пропустим еще одно занятие. Знала бы, не стала бы их забирать так рано. Супер! А дома и поужинать нечем… ОКЕЙ, МАЛЬЧИШКИ, УЕЗЖАЕМ, ТЕТУШКА СЕГОДНЯ НЕ МОЖЕТ!
– Надеюсь, ты найдешь кого-нибудь надежного, кто бы за ними приглядывал.
– Кого-нибудь надежного?
– Да, думаю, что с меня довольно.
– Серьезно? Ты и нас сливаешь? Я в шоке! Мадам разводится, жизнь остановилась, все кончено, пошли вы все к чертям, убирайтесь!
– Это я в шоке от того, как нагло ты приезжаешь сюда каждую неделю, чтобы сбагрить мне СВОИХ детей, приглядывать за которыми предложил ТВОЙ брат, а не я, НЕ Я, но, несмотря на это, именно я занималась ими почти КАЖДУЮ неделю в течение двух лет, ДВУХ!
– Поверить не могу! Все это время я думала, что ты с удовольствием это делаешь!
– Да, но я делала бы это с еще бо́льшим удовольствием, если бы присматривала за ними время от времени, как тебе и было предложено.
– Но что для тебя один вечер в неделю?
– То же, что и для тебя! Абсолютно то же самое!
– Твои дети уже разъехались!
– Так это дети и твоего брата тоже! К тому же Жак не один, они вдвоем!
– Ладно, забудь, возвращаюсь домой, к черту занятия, нет так нет. Даже если я вскоре скопычусь, ничего страшного, ведь наша мадам желает проводить все вечера в одиночестве.
– ЭЙ ТЫ, ЖИРНАЯ КОРОВА! ЭТО НЕ ТЕБЕ ПЛОХО, НЕ ТЕБЕ, А МНЕ! МНЕ! Я НИКОГО НЕ ДОНИМАЮ, А МЕНЯ ДОНИМАЮТ ВСЕ: ТВОЙ БРАТ, ТЫ, ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ. ДА ПОШЛО ВСЕ! ПОСТУПИ КАК ВСЕ – НАЙМИ НЯНЮ! ТЫ ВОТ СИДЕЛА С МОИМИ ДЕТЬМИ, КОГДА КАЖДЫЙ ВЕЧЕР БЫЛ В ТВОЕМ И ТОЛЬКО ТВОЕМ РАСПОРЯЖЕНИИ? ВЕДЬ НЕТ, НИКОГДА, НИКОГДА, НИ ЕДИНОГО ХРЕНОВА РАЗА! ЧЕМ ТЫ ЗАНИМАЛАСЬ КАЖДЫЙ ВЕЧЕР, ХРЕНОВА ТЫ ЭГОИСТКА? А?
– Не надо было мне так сквернословить при детях.
– О боже! Как бы мне хотелось при этом присутствовать…
– Погоди, это не конец. Захлопывая за ней дверь, я услышала шепоток типа «Бедный мой брат, понимаю теперь…», что-то в таком роде. Меня это взбесило.
– Вот стерва!
– Тогда я снова открыла дверь и крикнула ей вслед: «Эй, жиртрест, ты слишком старая и слишком толстая, чтобы носить легинсы! Верблюжья лапка видна!»
– Она носит легинсы вместо брюк?
– Йес, мадам, еще и с рисуночком.
– Надеюсь, тебе полегчало?
– Нисколько. Закрыв дверь, я рухнула на пол и проревела весь вечер.
– Это нервы.
– Но все равно я буду скучать по этим двум сорванцам.
– Ладно, все это печально. Но мы что-нибудь придумаем.
Усилия Клодины оказались напрасными, уход Жака пользы мне не принес: Жак сортировал и выносил мусор, делал компост, часто готовил еду – и получше, чем я, – закупал продукты, оплачивал счета, помнил о важных встречах, никогда не опаздывал, опускал стульчак унитаза, любил вино и хорошую еду, моих подруг, а по субботам приносил мне в постель маффины со злаками и орехами. В плане быта у меня не было повода радоваться его отсутствию, не считая некоторых мелочей. «Другая», должно быть, уже видит в своем любовнике еще и отличного многозадачного партнера. Оттуда ему вряд ли позволят сбежать. Когда тщательно выбираешь мужа, то не хочешь его ни с кем делить.
– Тебе, наверное, опротивело двадцать пять лет слушать одни и те же истории?
– Нет, он классный рассказчик.
– Тогда он плохо одевался.
– Нет.
– Храпел?
– Нет.
– Вонял?
– Нет.
– Даже когда спортом занимался?
– Даже тогда.
– Он был неорганизованным?
– Я более неорганизованна.
– Он никогда не слушал твои рассказы, только делал вид, что ему интересно?
– Это не так.
– Он мыл по субботам свою тачку у гаража?
– Он никогда ее не мыл сам.
– Надевал носки с сандалиями?
– Нет.
– И всегда был спокоен?
– Будто никогда не умрет.
Когда мы перебрали все, у меня возникло ощущение, что я зависла над бездонной пропастью. Каждый изъян, которого в нем не оказывалось, подчеркивал мое собственное несовершенство, и в конце концов я убедилась, что все эти годы была недостойна человека, женившегося на мне, судя по всему, скорее из жалости, чем по любви.
– Так, ты преувеличиваешь, это никуда не годится. Ты сейчас в той стадии переживания горя, когда превозносишь своего бывшего, боготворишь его и уничижаешь себя. Это нормально, не бери в голову, скоро пройдет. Таким замечательным он, конечно, не был, ты это поймешь на стадии отрешенности. А пока придумаем еще что-нибудь.
– Бесполезно.
– Это поможет убить время. Потому что времени тебе понадобится, судя по всему, немало – не похоже, что он скоро станет говнюком в твоих глазах.
– Он никогда не станет говнюком.
– Возможно, надо подумать о радикальных средствах.
– Например?
– Есть почти стопроцентный способ перевернуть игру.
– Пф…
– Но я уверена, что это не в твоем духе. Я знаю очень многих, кто проделал такое, но это не в твоем духе, и навязывать не буду, к тому же я не поручусь, что все выйдет как надо.
– Что за бред ты несешь?
– Жак, быть может, не такой уж идеальный супруг, дорогая моя.
– Да, он обычный человек, но для меня всегда был безупречным джентльменом.
– Глупости! Он изменял тебе, вел двойную жизнь! А потом еще и обвинил тебя в том, что ты скучная!
Я думала, чем больше повторяешь какие-нибудь слова, тем они сильнее затираются, мельчают, становятся обмылками, выскальзывающими из рук, а они, наоборот, обрели невероятно разрушительную силу и теперь растекались внутри меня нефтяным пятном. Скучная, как унылый пейзаж.
– Подлый прием, очень подлый, да ты просто…
– Кто? Ну давай же! Кто я? Встряхнись! Разозлись на меня! Ради тебя я потерплю! Разозлись на меня, разозлись хоть на кого-нибудь! Жак твой не вернется, все кончено, дорогая моя! Он ушел к своей тридцатилетней шлюшке!
– Ты говоришь так, потому что сама обломалась и Филипп не вернулся к тебе!
– Но твой дорогой Жак тоже не вернется, ты отрицаешь действительность, бедняжка моя, хватит мечтать, уже не один месяц прошел! Он такой же говнюк, как другие, и так же, как и другие, предпочитает свежую плоть.
– У него сейчас трудный период, это всего лишь интрижка.
– НЕТ! Он ушел к ней жить! Алло, Хьюстон! Он ушел, Диана, очнись!
– Но мы женаты…
Тут она попятилась, будто я сказала, что у меня лихорадка Эбола.
– Окей. Но давай сейчас раз и навсегда кое о чем договоримся: прекрати твердить об этом, в офисе на обеде над тобой уже все смеются.
– Кто? Из-за чего?
– Рассказывая о своем разрыве с Жаком, ты всегда подчеркиваешь, что вы по-прежнему в браке.
– Но мы еще женаты, разве это ничего не значит?
– Нет, Диана, ничего это не значит. Если разлюбил, то разлюбил, и никакой брак тут не поможет. В браке нет ничего волшебного, ни от чего он не защищает.
– Но супружеские союзы крепче, они дольше держатся, есть же такая статистика!
– Статистика никогда не учитывает любовь, моя дорогая!
– Какая ты циничная, Клодина, это печально.
– А ты, Диана, оторвана от жизни, ты «не в сети», и это печально.
В век технологий, что управляют нашей жизнью и обновляются с регулярностью смены времен года, матерям не привыкать слышать в свой адрес «ты не в сети» в прямом и переносном смысле. Так что подобное обвинение я проглатываю на раз-два. Пустяки.
Я притащила свою тушку (скучной замужней женщины «не в сети») в ресторан, где меня ждала моя милая дочка Шарлотта, будущий ветеринар, большая умница (даже не верится, что я ее мать). С тех пор как ушел ее отец, она стала частенько встречаться со мной, чтобы подбодрить. Моя дочь – прекрасная самоотверженная душа – хотела спасти весь мир. Впрочем, я подозреваю, что она выбрала ветеринарную медицину, поскольку животные более наивны. Стоит их пожалеть, немного приласкать – и они тут же доверяются нам, подобно тому, как легковерные люди попадают под влияние всяких гуру, с той разницей, что от животных в ответ мы получаем безграничную, безусловную привязанность.
Любезного официанта, который резво подскочил и предложил аперитив, я, вопреки собственным привычкам, попросила принести большой бокал белого вина. Мне нужно было настроиться, ведь предстояло разыгрывать из себя мать, которая держится молодцом.
– Привет, мама!
– Привет, красотка моя! Как экзамены?
– Э-э, сессия еще не началась.
– Точно, прости, я слишком рассеянная. Тогда как твои дела?
– Все супер.
– С отцом говорила?
– Да.
– Когда?
– Кажется, позавчера.
– У него все в порядке?
– Да, да, все хорошо.
– Ну и славно.
Для встреч с детьми я разработала повестку дня, которой неукоснительно придерживалась: учеба или работа, Жак, личная жизнь детей, ближайшие планы. Так я ничего не забывала, и складывалось впечатление, что мы можем безболезненно говорить обо всем на свете, в том числе о нем. Поначалу я даже писала шпаргалку на руке.
– Перед приходом сюда я заскочила домой и увидела, что ты расколотила диван.
– Хотела его вынести, а он в дверь не проходил, вот я его и разломала.
– Можно же было разобрать.
– Да ну, разбирать – это сложно. А кувалдой я быстро управилась.
– Ты другой диван заказала?
– Пока нет.
В моем подсознании, где-то очень глубоко, засело, что не надо выбирать новый диван, не посоветовавшись с Жаком.
– Тогда зачем нужно было торопиться выносить старый?
– …
– Я подумала, не пройтись ли нам по магазинам?
– Тебе что-то нужно?
– Нет, просто предлагаю немного прошвырнуться. Когда захочешь.
– Ладно.
– Когда тебе плохо, покупка какой-нибудь вещицы всегда идет на пользу, правда же?
– А тебе плохо?
– Мама!
– Слушай, у меня идея: отпрошусь-ка я с работы на вторую половину дня. Ты свободна?
Девушка, помогавшая мне выбрать джинсы, сама носила жутко узкие. Теоретически ягодиц должно быть две, но у нее они превратились в одну со швом посередине, который с трудом удерживал всю эту мясистую плоть. Я не осуждаю, а лишь констатирую факт.
Она хотела, чтобы я примерила скинни – плотно облегающие, похожие на легинсы джинсы: передок в них так откровенно не выделялся, как в легинсах, но фигура менее уродливой не становилась. Шарлотта за спиной у продавщицы показывала протестующий жест всякий раз, когда не одобряла ту или иную модель. Для меня идеалом джинсов оставались те удобные и сексуальные, как в рекламе Levi's восьмидесятых годов на юной леди, прекрасно чувствовавшей себя «не в сети».
В зеркале примерочной, в беспощадном неоновом свете, моим глазам, «омытым» двумя бокалами белого за обедом, предстало мое тело во всем своем убожестве. Несмотря на потерянные в последние недели килограммы, ноги казались тяжелыми, дряблыми, непригодными к ношению тела. На толстом и тоже дряблом животе морщинилась блузка. Грудь, слишком маленькая, чтобы выступать вперед или вызывать желание, целомудренно скрывалась под тканью. Во всем читалась скукота: в моей бесформенной фигуре, тусклых волосах, в темных кругах под глазами, в блеклой одежде, неброском макияже. Понятно, почему такой мужчина, как Жак, стал умирать со скуки, ведь ею пропитана каждая клеточка моего тела.
Я опустилась на пол, в грязь, оставленную всеми, кто побывал здесь до меня. Я не могла ни двигаться, ни говорить. Боль пригвоздила меня к земле, будто сила притяжения вдруг утроилась. В проеме под дверцей примерочной я видела ноги людей, продолжавших спокойно жить. И завидовала. Раз уж я в жизни ничем не выделялась, то могла бы хоть в смерти отличиться: никогда не слышала, чтобы кого-нибудь нашли бездыханным в примерочной, сраженного собственным уродством.
Когда я перестала выходить и откликаться, Шарлотта пролезла ко мне в кабинку. Ей пришлось чуть ли не ползти, чтобы не ободрать себе спину. Она присела рядом со мной и, не говоря ни слова, по-женски меня обняла. Моя Шарлотта, моя малышка. В ее молчании я угадывала: «Все будет хорошо, мама, все будет хорошо, я люблю тебя, мамочка». Она старалась не дышать, словно тоже хотела исчезнуть. Ни о чем не спрашивая, она погружалась вместе со мной в зыбучий песок. И от этого возникало желание повеситься.
– Ну что, размер подходит?
– Супер.
– А как тебе скинни?
– Тоже супер.
Тут меня разобрал безумный смех, накатил так же внезапно, как недавно уныние. Я содрогалась всем телом. И чем больше пыталась сдержаться, тем сильнее хохотала. Заразившись от меня, Шарлотта тоже прыснула со смеху. То еще зрелище: обнимаются две женщины, одна из которых стоит полуголая на коленях на грязном полу магазина и вот-вот готова разрыдаться.
– Помнишь, когда ты была маленькая, то постоянно запиралась в общественных туалетах и не могла открыться?
– Пф… да!
– Каждый раз было одно и то же: я говорила тебе не закрываться, но ты это делала!
– Да уж, мне почему-то никогда не удавалось открыть задвижку. Наверное, потому что я жутко стрессовала.
– И я пролезала под дверцу.
– И даже над дверью перелезала, когда проем внизу был слишком узкий.
– Правда?
– В отеле «Шато-Лорье». Ты была в платье, так что тебе было не до смеха.
– Господи! Да, припоминаю.
Из примерочной мы вышли минут через пятнадцать со следами от уже высохших слез на лицах, продолжая хихикать над историями, которые нам вспомнились. Продавщица смотрела на нас так холодно, что можно было подумать, будто в этой сети магазинов персоналу улыбаться запрещено. Я понимаю, нет ничего смешного, когда джинсы, пошитые в Бангладеш руками нещадно эксплуатируемых работников, стоят почти две сотни долларов за пару, обеспечивая шикарную жизнь кучке бессовестных буржуа. Не до смеха, когда я сначала заявляю, что выбирать тут не из чего, а потом покупаю эти самые джинсы.
Клодина, не увидев меня в офисе после обеда, отправила мне несколько сообщений. Она просила перезвонить, поскольку ей надо было сказать что-то очень важное.
– Прости меня.
– И ты прости.
– Но это не то важное, о котором я хотела с тобой поговорить.
– Конечно, нет. Ты хотела рассказать, как превратить Жака в говнюка.
– Ну не так прямо.
– И все-таки я бы хотела узнать, как это сделать.
– Не думаю, что это хорошая идея…
– Я хочу знать, выкладывай.
– Уверена?
– Да.
– Частный детектив.
– Частный детектив? И что, по-твоему, он мне расскажет, этот частный детектив? Что мой муж ушел к любовнице?
– Я же говорила, идея не ахти.
– Тем не менее ты собиралась мне ее предложить.
– Да, ведь если мы хотим сами себе помочь, то иногда неплохо узнать, что все было совсем не так, как мы думали.
– Что ты хочешь сказать?
– Черт, надо было мне помалкивать.
– Продолжай, раз уж начала.
– Ты считаешь Жака святым, но он совершенно точно не такой.
– Почему?
– Статистика не в его пользу.
– При чем тут статистика?!
– Да ты послушай!
– Ну продолжай!
– Как долго он встречался со своей Шарлен, прежде чем с ней воссоединиться?
– Думаю, раз десять, мы с Жаком это обсуждали, и каждый раз я делилась с тобой.
– Он рассказывал то, что хотел рассказать.
– Но он уже ушел к ней! Что это теперь меняет?
– Может, они два года встречались, прежде чем он решился уйти!
– Да нет же, это у него недавно! Относительно недавно. Шарлен появилась в офисе за полгода до того, как он отвалил к ней.
– Окей, с ней, допустим, недавно, что меня бы удивило, но это неважно. А если она не первая?
– В смысле?
– Думаешь, это его первая подобная интрижка?
– …
– Уже свершившегося это не изменит, детектив нужен лишь для того, чтобы сместить акценты, чтобы помочь тебе разглядеть в Жаке негодяя.
– …
– Диана?
– …
– ДИАНА?
– Я думаю.
– Ладно, не нанимай никого, это не поможет. Забей, давай забудем об этом.
– Ты знаешь что-то, чего не знаю я.
– Нет, уверяю. Просто у тебя совершенно типичная ситуация! В один прекрасный день ты поняла, что твой замечательный Жак… А ты знаешь, мне так и не удалось сосчитать всех студенточек, которых поимел Филипп.
– Я чувствую себя такой дурой!
– Да нет же, нет, это не так.
– Догадываюсь, что у тебя есть на примете кто-то с хорошими рекомендациями.
– Хочешь услышать кое-что позитивное? Мне пришла в голову великолепная мысль, из-за нее я тебе и позвонила. Это не что-то такое невероятное, но у тебя этого не было, а теперь наконец-то может случиться!
– Хм…
– То, что ты не могла делать с Жаком.
– Не знаю, что я не могла, разве что целоваться с другими.
– Ты забываешь кое о чем важном. Ты мне часто об этом говорила.
– Не соображу.
– Что, не помнишь?
– Говори уже!
– Для этого и существует твоя Клокло!
– Окей, подруга, выкладывай.
– Ты наконец-то сможешь… целоваться с языком.
– Целоваться с языком? Ты серьезно? Это и есть твое наиважнейшее дело? Да плевать я хотела на такие поцелуи!
– Вот те на! Ты сможешь целоваться с языком! ФРАНЦУЗСКИЙ ПОЦЕЛУЙ! Ты двадцать пять лет без него, это никуда не годится! Сколько раз ты говорила, как тебе этого не хватает, что мечтаешь об этом, а Жак так не целуется!
– Но это же не цель всей моей жизни!
– Да я и не ставлю перед тобой жизненную цель, я даю тебе пинок под зад! Ты умная, красивая…
– Не старайся, я ходила по магазинам.
– Никто не нравится себе в примерочных.
– Я рохля.
– Это никак не связано с французским поцелуем. Носи утягивающее белье, пока не вернешь форму, и все будет тип-топ!
– Пф…
– Диана, ты красивая, и я надеюсь, что ты в этом не сомневаешься! Ты чертовски красивая. Я бы тебя ненавидела, если бы так не любила.
– Ляпнешь тоже!
– Так! Быстро-быстро, не думая, назови мне парня, с которым ты бы хотела поцеловаться.
– Это смешно. Можно подумать, мне лет четырнадцать.
– Немногим больше, если отбросить двадцать пять лет с Жаком.
– Двадцать восемь: до свадьбы мы встречались три года.
– Еще хуже. Тебе надо с чего-то начать! Французский поцелуй чем-то похож на метровый трамплин в бассейне: начинают тренироваться с него, самого низкого, а уж потом переходят на десятиметровый.
– Забавное сравнение.
– Знаю. Ну же, имя!
– Не хочу я ни с кем целоваться!
– ИМЯ!
– ЖАНПО!
– Жанпо с четвертого этажа? Из финансовой?
– Да, а что?
– Не знаю, мне кажется, ты высоковато берешь. К тому же он женат, надо заглянуть в его личное дело.
– Ты попросила назвать имя.
– Да, да! Прекрасно! Великолепно! Пускай будет Жанпо. Он первый пришел тебе в голову. Сконцентрируйся на нем. В любом случае речь идет лишь о французском поцелуе.
– Ага, задача – легче некуда.
– Проще, чем ты думаешь. Намного проще.
– Ты начинаешь меня пугать.
– И тем не менее знала бы ты, как я права!
– Я запишу фамилию твоего детектива.
– У меня еще и хороший психолог есть.
Закутавшись в большой ворсистый плед, Шарлотта смотрела на компьютере американский сериал, который мне тоже «обязательно надо посмотреть». За последние два года я слышала от нее эту фразу раз тридцать. Я не следила за новинками со времен сериала «Клиент всегда мертв» и не видела смысла заново начинать. Да-да, я «не в сети».
– Ну как, не жалеешь, что купила те джинсы?
– Нет, милая, я очень довольна. Если скажешь, что они мне идут, я тебе поверю.
– Но они действительно тебе идут!
– Хм.
– Правда, ты потрясная для своего возраста!
– Для своего возраста.
– Нет, правда, ты просто потрясная!
– Хм.
– Уверяю тебя.
– Ты разговаривала с Клодиной?
– С Клодиной? Нет. А что?
– Она говорит то же самое.
– Это нормально. Ты же красивая. Все считают тебя красивой.
– Н-да…
– Не «н-да», а да.
– Спасибо, зайка моя, ты замечательная. А скажи, что ты думаешь о тренажере?
– Уф, он сто́ит, как чугунный мост, а народ словно помешался на них. Ты хочешь мышцы накачать?
– Наверное, нужно чем-то себя занять. А это мне не повредит.
– Ты могла бы начать бегать. Это можно делать где угодно и ничего не стоит. К тому же это модно.
Ненавижу все модное.
Глава четвертая, в которой я не забываю о цене слов
– Как вы себя чувствуете?
Отправляя меня к психологу, Клодина не раз повторяла: «Ты должна быть открытой, готовой довериться, преодолеть себя, ты можешь ругаться, плакать, повалиться на пол и орать, но обязательно нужно говорить, понимаешь? Это непросто, будет казаться, что вы переливаете из пустого в порожнее, и это нормально: чем ближе к психологическому узлу, тем сложнее. Эта женщина поможет тебе, если ты поможешь себе сама, именно ты сама, она же не уборщица – ее работа не в том, чтобы почистить тебя изнутри и натереть до блеска твое „я“, ты столкнешься с самыми жуткими своими демонами, и это будет больно». Я вошла в увешанный дипломами кабинет крайне взбудораженная, настроенная вывалить все о превратностях своей судьбы на кушетке незнакомки. Я так нервничала, что ее сходство с адвокатом Джиана Гомеши[2] меня нисколько не смутило.
– Как кусок дерьма.
– Наглядный образ.
– Это первое, что пришло на ум.
– Почему, как вы думаете?
– Потому что именно так я себя чувствую.
– И часто у вас возникает такое ощуще…
– А мы можем перейти на «ты»?
С возрастом привыкаешь задавать этот вопрос. Количество поводов для него растет с ошеломляющей скоростью. Ко мне так давно обращаются на «вы», что я вздрагиваю всякий раз, когда молодая кассирша в продовольственном магазине спрашивает меня: «Тебе пакет нужен?» У меня уже седые волосы, если бы я не красилась, то была бы абсолютно белой. Я поседела так внезапно, что могла в этом посоперничать с Марией-Антуанеттой.
– Часто ли ты так себя чувствуешь?
– Нет.
– Ты стала так себя ощущать после разрыва с мужем?
– Пожалуй, да.
– Почему, как ты думаешь?
Вот и первый узел. Будто глотаешь сухое печенье, не запивая.
– Потому что мой муж разлюбил меня.
– И теперь тебе кажется, что ты стала плохой?
– Наверное, да.
– Что, по-твоему, изменилось?
– Ох, очень многое!
– Например?
– Ну, я себя чувствую безобразной.
– В каком смысле?
– Во всех.
– Физически?
– В том числе.
– Можешь немного пояснить?
– Это трудно передать словами.
– Что ты видишь, глядя на себя в зеркало?
Не желая выбрасывать деньги на ветер, я тайком включила на часах секундомер и пообещала себе говорить быстро, отвечать без промедлений. Но не прошло и семи минут, а слова уже застревали в горле и покидали его со скоростью полуокоченевших личинок. Я вошла сюда с уверенностью, что не расклеюсь, но, похоже, все пройдет не так, как я предполагала.
– Дряблую тусклую кожу.
– Раньше она такой не была?
– Была, конечно.
– А что изменилось?
– Теперь я лучше вижу себя.
– Лучше?
– Я стала видеть те детали, которые раньше меня не беспокоили: со временем я располнела, ноги отяжелели, живот обвис и покрылся растяжками, и эти «крылья летучей мыши»…
– Что это за крылья?
– Ну, обвисшая кожа на внутренней стороне плеча, которая болтается, когда поднимаешь руку.
Она подняла согнутую руку, чтобы посмотреть, как обстоят дела с ее кожей в плане обвисания. Это было бестактно, она прекрасно знала, что у нее ничего не колыхнется.
– Раньше ты принимала себя такой, какая есть?
– Думаю, да. Во всяком случае, набирать вес, меняться, как и все, мне казалось нормальным.
– А сейчас так не кажется?
– Нет.
– Из-за чего?
– Я поняла, что немного прозевала момент.
– Прозевала?
– Пустила ситуацию на самотек.
– Как ты думаешь, ты стала по-другому смотреть на себя потому, что Жак выбрал женщину помоложе?
– Намного моложе.
– Да, намного моложе.
– Ну, может быть.
– А если бы Жак выбрал пятидесятилетнюю, с теми же, что и у тебя, несовершенствами – назовем их пока так, – ты была бы столь же строга к себе, как думаешь?
Мне только сорок восемь, округление в бо́льшую сторону похищало у меня два драгоценных года, которые без боя я бы не отдала. Тактичность явно не ее конек.
– Думаю, это меня бы еще больше беспокоило.
– Вот как? Почему?
– Потому что проблема была бы действительно во мне. Я хочу сказать, в моей голове, то есть во мне как таковой.
– А так…
– А так есть вероятность, что это только зов плоти.
– Вы с Жаком это обсуждали?
– Что?
– Мотивы, побудившие его к такому решению.
– Ну да, конечно.
– И?
– Это непросто.
– Его не удовлетворял ваш секс?
– Нет, не думаю. Но не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, зачем мужчине его возраста нужна тридцатилетняя.
– Так каковы мотивы?
– Не понимаю, почему мы говорим о нем, когда я консультируюсь по поводу себя.
– Мы лишь пытаемся разобраться, почему твое зеркало превратилось в кривое.
Если бы каждая минута моего молчания не стоила таких денег, я взяла бы паузу. Долгую. Второй узел, тринадцатая минута. Ком в горле.
– Он мне сказал, что…
– Так…
Чтобы выдавить из себя эту фразу, придется разрубить ее на части.
– Он тебе сказал, что…
– Хотел…
– Так…
– Быть…
– Он тебе сказал, что хотел быть…
Она вглядывалась в меня, выжидая, когда же лопнет нарыв. Назревая где-то в моем сознании, он грозил неотвратимо выплеснуться на нее. И она это знала. Она не верила в простую интрижку.
– Счастливым.
Жак хотел быть счастливым.
Жак больше не был счастлив со мной.
Жак мог стать счастливым с Ней.
Жак хотел быть с Ней.
Чертова неумолимая логика.
Остаток сеанса я проплакала, уронив лицо в ладони, как Мария Магдалена. Доктор с профессиональным терпением любезно протянула мне коробку с трехслойными ароматизированными носовыми платками. Из кабинета я вышла зареванная, с распухшим от слез носом.
Глава пятая, в которой я рассказываю о своем шестом пальце
Я скучная от рождения. Отвечающий за это ген проскользнул в мою ДНК еще при зачатии. Я не умею танцевать, у меня совершенно нет чувства ритма. Слух тут ни при чем – когда я была маленькой, родители показывали меня нескольким врачам, – причина оказалась в моем мозге: он улавливает звуки, но с движениями их не согласовывает. В отличие от тех, кто ритм чувствует, я обречена его угадывать. Каждый мой шаг в танце – усилие попасть в такт. Удается это крайне редко, да и то случайно. Я официально признана «неритмичной». Этот недостаток, к сожалению, невидим. Лучше бы у меня был шестой палец: от него хотя бы можно избавиться хирургическим путем.
В детстве это выглядело забавно. Я смешивалась с другими детьми, которые дергались как попало. Мои коленца на танцевальной площадке производили фурор среди публики. Зрители смеялись, держась за животы и прикрывая рты руками, мама подбадривала меня, хлопая в ладоши, и все были счастливы. В первую очередь я сама. Я выкладывалась по полной и всегда была за это вознаграждена. Как же я скучаю по той детской наивности!
Ситуация ухудшилась чуть позже, когда мама, усмотрев в моем выбивании из ритма бесспорный признак некоего артистического таланта, записала меня в подготовительный класс по джаз-балету в знаменитую школу танца Лапьер. После нескольких недель нескрываемого раздражения в мой адрес, причину которого я не понимала, преподавательница сказала маме, что ничего из меня не получится. Именно тогда в мою жизнь вошло это слово – «неритмична». В ответ мама заявила, что в любом случае обучение «дебильному кривлянию, на какое способен любой пятилетний ребенок и без всяких уроков», не стоит таких денег. Как же сильно я любила свою мать за это!
В позднем детстве мы с подружками придумывали мне специальные, как правило статичные, роли, выстраивая хореографию вокруг меня: я служила осью для кружащихся, станком для исполнения балетных па, основой для пирамид, а при необходимости даже стенкой, когда кому-нибудь не давалась стойка на руках. Со мной обращались так, как если бы я была одноногой. Великодушные подруги защищали меня от насмешек.
Когда настала пора ходить на дискотеки, я обнаружила в себе талант создавать впечатление, будто не покидаю танцпола, на самом деле там не находясь: я перемещалась между подругами, всегда отыскивая какой-нибудь секрет, который мне непременно надо было нашептать на ушко то одной, то другой, с каждой ходила за компанию в туалет, к ларьку со всякой ерундой и даже покурить тайком. Когда танцпол переполнялся настолько, что двигаться было почти невозможно, я отваживалась на несколько еле уловимых движений, которые сразу же терялись в хаотичной толчее рук и ног. В остальное время я уворачивалась от обидного «какая же ты скучная» в свой адрес так же, как другие – от обзывательств типа «толстая дура» или «прыщавая морда». Отсутствие чувства ритма, как и прыщи, скрывать очень непросто.
Всеобщее помешательство на U2 подарило мне прекраснейшие моменты жизни. Танцевать под эту музыку оказалось невероятно легко: достаточно было закрыть глаза, поставить ноги вместе и, не отрывая их от пола, раскачиваться всем телом наподобие морских водорослей, которые баюкает течение. Руки при этом болтались вдоль тела. Мое скверное чувство ритма полностью тонуло в этой вязкой атмосфере. Иногда за весь вечер не включали ничего, кроме U2. Это был кайф. В конце концов мы входили в какой-то гипнотический транс. Я до сих пор впадаю в прострацию при первых же аккордах Sunday Bloody Sunday[3], и воскресенья у меня по-прежнему ассоциируются с кроваво-красным цветом.
В студенчестве многочисленные поводы увернуться от танцев мне давало наличие дешевого пива и длинные очереди за ним. Я провозгласила себя королевой снабжения и бо́льшую часть времени проводила, курсируя между баром и местом нашей дислокации (обычно им оказывался угол, куда сваливали сумки). Я знала всех официантов. Диджеи были моими друзьями. Лучшая музыка рекой растекалась по нашим жилам, наполняла захмелевшие головы. Именно там, восторгаясь новой открывалкой для бутылок, сконструированной студентами-технарями, я повстречала Жака. Он, как и я, склонился над приспособлением, позволяющим открыть шесть бутылок разом прямо в ящике, – технический гений на службе у жаждущих выпивки. Эти ребята уж точно умели расставлять приоритеты. Я заказала пять стаканов пива. Он – шесть. И при этом еще вызвался помочь мне.
– У тебя и так уже шесть!
– Я и десять могу унести.
– Десять?
– По одному пиву на каждый палец. Как-то так.
Он сунул пальцы в пластиковые стаканы, прямо в пену, не заботясь, что туда попадет грязь с его немытых рук. Я подумала о поте, жирных волосах, козявках, микробах, разносимых монетами, ключами, рукопожатиями и т. п.
– Так я их не выроню.
– Удобно.
– Ты здесь одна?
– Нет, с подругами.
– Где они?
– Мы обосновались вон там, в глубине.
Я ткнула пальцем в дальний угол зала поверх толпы, подпрыгивающей под оглушающее «тыц-тыц-тыц», несущееся из колонок, которые вряд ли переживут этот вечер. Жак улыбнулся, обнажив идеально ровные белые зубы. Парень явно из благополучной семьи.
– У меня идея.
– Какая?
– Давай закончим с этой доставкой, а потом встретимся у входа Б.
– Чтобы покурить?
– Подышать воздухом.
– Ты не хочешь танцевать?
– Нет, я танцую как одноногий.
Это откровенное и, казалось бы, несущественное заявление предопределит мою дальнейшую судьбу: Жак, как и я, был «неритмичен». Увидев, как нелепо он двигается, чудовищно не попадая в такт, я почувствовала себя тем потерпевшим кораблекрушение, который видит, как до его необитаемого острова добирается спасительное судно. Я полюбила этого парня в первую очередь за то, чего ему не хватало. Все его прекрасные качества какое-то время оставались в тени этого недостатка, который делал его таким дорогим моему сердцу. Верь я в бога, подумала бы, что он ниспослал мне Жака в качестве извинений за то, что забыл обо мне, раздавая людям чувство ритма.
Наш первый вечер мы провели, жарко обнимаясь, как все новоиспеченные влюбленные, напитываясь поцелуями, стремясь всем телом прижаться друг к другу. Если бы тогда мне сказали, что Жак не любит французские поцелуи, я бы не поверила. Позже я пойму: у французских поцелуев, как у яйцеклеток, есть определенный лимит – когда запас иссякает, надо учиться обходиться без них. А пока наши ночи пролетали незаметно, исчезали, словно шагреневая кожа. Что такое усталость, я узнала, только когда появились дети. Разумеется, мы любили друг друга, как никто другой. И поженились, как все, раз и навсегда.
В математике минус на минус дает плюс, в биологии не все так очевидно. Когда родился Александр, я запаслась целым арсеналом средств, чтобы помочь его мозгу правильно образовывать нервные и нервно-мышечные соединения, влияющие на чувство ритма. Я купила метроном, чтобы научить сына хлопать в ладоши в такт, DVD со считалками, песенками и танцами для непрерывного стимулирования его звукового мира. В полтора года я записала его на курсы пробуждения музыкальности для родителей и детей, где обещали «развить у ребенка музыку тела». Я вытерпела шесть сеансов унижения. Так называемая «терапевт» заявила, что я не выйду с ее курсов, не «усмирив какофонию» внутри себя, – избавлю вас от того псевдопсихологического бреда, который она несла, объясняя свой метод. Меня не в первый раз пытались вылечить, но ее подход граничил с агрессией: она хватала меня за плечи, заставляя двигаться вместе с ней, хлопала у самых ушей, чтобы «пробудить» мое тело. Я решила уйти, пока она окончательно не вывела меня из себя, и сконцентрироваться на дисках, стимулирующих «гормон ритма».
В четырехлетнем возрасте Александра приняли на курс классического балета (единственные занятия, доступные для детей без присутствия родителей). Вердикт вынесли быстро: тело Александра обладало способностью подчиняться самым сложным ритмам – он был спасен.
Когда в четырнадцатилетнем возрасте сын заявил нам, что он гомосексуал, моя свекровь, как ей свойственно, долго объяснений не искала: «Надеюсь, тебя это не удивило – после всех танцевальных курсов, на которые ты его таскала». До сих пор не понимаю, как мне удалось сдержаться. Я несколько дней усмиряла свой гнев, представляя, как выкалываю ей глаза, ломаю нос или награждаю мощным пинком в живот, сминающим ее кишки. Жестоко? Не более, чем считать гомосексуальность изъяном развития.
Кстати, у Шарлотты и Антуана с ритмом тоже все нормально. Законы математики сработали!
Глава шестая, в которой Жан-Поль становится моим первым трамплином
Ребяческая идея Клодины засела во мне и вызревала, пока не превратилась в некую ролевую игру, занимавшую мои мысли. Ее план работал. Я даже нафантазировала себе несколько феноменально идиотских сценариев, достойных самого низкопробного телевизионного мыла, где в финале я непременно целовалась с Жан-Полем, или попросту Жанпо:
1) совершенно случайно я оказывалась с ним в копировальной комнате, запирала дверь и целовала его, не встретив ни малейшего сопротивления;
2) застревал лифт – разумеется, мы в нем были одни, – от толчка Жан-Поль рефлекторно, в попытке защитить, подавался в мою сторону и тут же, без всякого перехода, целовал, против чего я не возражала;
3) я поднималась по лестнице, чтобы немного размяться перед долгим сидением в течение дня, и встречала там его – чисто случайно он решил размяться в то же время, что и я, – сцена неминуемо завершалась нескончаемо долгим французским поцелуем;
4) и так далее.
В копилке моих сценариев также встречались истории-катастрофы, над которыми я чуть ли не рыдала в растроганных чувствах:
1) наше здание эвакуировали из-за звонка о заложенной бомбе, в неразберихе эвакуации мы оказывались заблокированными в офисном лабиринте, и, чтобы легче было противостоять мировому злу, мы обнимались, впиваясь друг другу в губы;
2) глобальная авария на электростанции, темень, страх, сырость, верные, хотя и сделанные наугад, движения, переплетения рук, слившиеся в поцелуе губы – в таком порядке или вперемешку;
3) я теряю сознание в коридоре, ведущем в конференц-зал, и Жанпо, как настоящий герой, в последний момент подхватывает меня: еще чуть-чуть – и моя голова ударилась бы о бетонный пол здания, построенного с соблюдением всех экологических стандартов (он уберег меня от сотрясения мозга, а уборщиков – от долгого отмывания бетонной плиты). Он был настолько счастлив увидеть, как я пришла в себя, что не устоял и жадно поцеловал меня;
4) и так далее.
В других сценариях я доводила сюжет катастрофы до вершин неправдоподобия, так что простите – пересказывать их здесь не стану. В лучшем из худших вариантов мы оставались последними живыми существами на вымершей Земле и начинали целоваться, чтобы скрасить мучительное ожидание неотвратимого конца. Короче, мир летел в тартарары, а я наслаждалась французским поцелуем.
В реальной жизни Жанпо работал в финансовой службе на четвертом этаже, а я – в департаменте снабжения этажом выше. Вероятность встретиться один на один в лифте или в горящем лесу стремилась к нулю. Видимо, придется себе как-то помочь.
Я стала регулярно курсировать между первым и пятым этажами, чтобы, так сказать, статистически увеличить шансы пересечься с ним. Нужно было с чего-то начинать, взобраться на первый трамплин. Спускалась я по лестнице, поднималась на лифте – боялась вспотеть и этим все испортить, – свои участившиеся прогулки вместо кофе-брейков и обеденных перерывов я объясняла потребностью больше ходить, ведь темп моей жизни изменился. Все понимали, что в моей ситуации такие перемены необходимы. Я чаще, чем надо, отправлялась на четвертый этаж проверить наличие расходных материалов (а на самом деле заходила там в туалет будто бы высморкаться). Конечно же, я вечно «забывала» то одно, то другое, еще немного увеличивая шансы на случайную встречу, которая, в отличие от моих грез, в реальности мне бы не особо помогла.
Оказываясь в лифте с Жанпо вместе с толпой других сотрудников, я пристально смотрела на него, пытаясь воздействовать внушением; говорят, это лучше получается, когда находишься рядом с объектом. Я мысленно буравила его мозг и посылала очень простой, очень понятный приказ: «Поцелуй меня!» Но он не слышал. Одни выходили из лифта, другие заходили, приветствуя всех вежливым кивком и тут же устремляя взгляд на панель со светящимися кнопками. Чем больше я смотрела на Жанпо, тем более красивым его находила и тем более невероятным мне казалось когда-нибудь слиться с ним в поцелуе.
– Это никуда не годится! Твои методы сродни ритуалам вуду. Нужно делать что-то реальное: сходить к нему, купить ему кофе – ты не сможешь его поцеловать, не сблизившись. Ну надо же, мысленные внушения! Только не говори мне, что вычитала это в книжке «Тайна»[4], – укокошу!
– В одном журнале…
– Даже не называй в каком. Так, зайди ко мне через некоторое время, поможешь кое с чем.
После перерыва я, наивная, зашла к Клодине, и она громко, чтобы все слышали, сказала: «А, Диана, ты идешь в бухгалтерию? Не могла бы ты занести Жанпо вот это?»
Я взяла две заранее подготовленные папки, которые она мне всучила, спустилась на четвертый и решительным шагом направилась к кабинету Жан-Поля. Дверь была открыта, и я вошла. Аккуратные стопки папок ждали своего часа рядом с пластиковым стаканом под хрусталь, полным одинаковых механических карандашей Pilot с грифелем 0,7 мм (я поморщилась – ненавижу толстые стержни). В нескольких сантиметрах от него фарфоровый пастушок, улыбающийся так, будто волков на свете не существует, пас воображаемых овец. Ни единой фотографии, зато здесь, похоже, прекрасно себя чувствовал спатифиллум в горшке. Правда, они везде себя прекрасно чувствуют. Секретарша поспешила поприветствовать меня:
– Привет, Диана!
– А, Джози, привет!
– Ты к Жан-Полю?
Она была единственной, кто называл его Жан-Полем, – видимо, вопрос субординации. Сам же он всем представлялся не иначе как Жанпо. После сериала «Червонные дамы» имя Жан-Поль потеряло свою привлекательность[5].
– Э-э, да.
– У тебя папки для него?
– Нет, вернее, да, в смысле меня Клодина попросила занести ему, и я хотела бы отдать их ему лично.
– Оставляй, я ему передам. Он должен скоро вернуться.
– Он куда-то ушел?
– Пьет кофе на втором этаже, там коллеги скинулись на кофемашину.
– Ого!
– В отделе переводов просто какой-то культ кофе.
– Пойду поищу его там. Мне надо кое-что ему пояснить.
– А ты симпатично одета.
– О, спасибо, как мило.
Будь я слепой, возможно, ответила бы комплиментом на комплимент. Но когда я увидела, как она направилась к своему столу на десятисантиметровых белоснежных ходулях, мне даже стало ее немного жаль. На прощание она помахала мне пальцами: белые накладные ногти, кольца с белым жемчугом идеально сочетались с серьгами, браслетами, декоративным гребнем для волос, белыми тенями для век и таким же белым костюмом. Как только она начала здесь работать, ее стали называть коварной лисой, и свое прозвище она подтверждала при каждом удобном случае. С такой секретаршей я, наверное, тоже принялась бы исследовать территорию, чтобы найти какую-нибудь кофемашину подальше отсюда.
Я решила спуститься по лестнице, чтобы выиграть время и собраться с духом. Дойдя до второго этажа, я увидела Жанпо, энергичной походкой заходящего в лифт. Я бросилась за ним, но двери закрылись ровно в тот момент, когда я кричала «Дже-е-ей Пи-и-и!». Вышло так нелепо, по-смешному растянуто. Я осталась стоять у закрытого лифта со своими папками в руках. Лифт тут же снова открылся и явил лучезарно улыбающегося Жанпо, которому стало интересно, что же мне от него так сильно было нужно.
– Ой… А, да… Держи, Клодина просила передать тебе это. У меня были дела на четвертом, поэтому… вот я и зашла.
– Но ты спустилась на второй – должно быть, это важно.
– Вовсе нет, я спустилась ради кофемашины.
– И что там в этих папках?
– Понятия не имею.
– Вот как? Хм, мне кажется, их еще на прошлой неделе одобрили.
– Может, она ошиблась.
– Да. Но все же странно. Ты наверх?
– Что? А, да.
– Ты же хотела кофе.
– Вот я тупица! Забыла.
– Ладно. Спасибо за документы, сейчас же их посмотрю: наверное, там какая-то ошибка.
– Ага.
– Хорошего дня!
– Д-да…
И двери плавно закрылись передо мной, смущенной «тупицей». От идеи выпить кофе я отказалась и решила подняться по лестнице бегом, чтобы хорошенько переварить свой провал.
Я вошла в кабинет Клодины и плюхнулась на стул для посетителей-жалобщиков – самый затертый в здании.
– Твоя идея с французским поцелуем – полный бред. Я выглядела идиоткой, ненавижу себя, и Жанпо, честно говоря…
– Жанпо – прекрасный первый трамплин.
– Он слишком хорош.
– Независим, выглядит довольно уверенным в себе и нереально солидным – оптимальный кандидат для французского поцелуя.
– А еще у него есть жена и, возможно, любовница.
– Тебе-то что с того? Это даже лучше. Ты же не собираешься за него замуж и спать с ним не планируешь, ты хочешь только поцеловаться. А после пусть себе живет, как раньше.
– Ты хочешь, чтобы я отомстила Жаку?
– Вовсе нет. Это не месть, а здоровый эгоизм. Сейчас ты должна думать о себе: тебе нужно убить время и хоть немного снова поверить в себя.
– Да уж, подруга! Прямо мегаплан!
– Сколько уже дней ты все свободное время мечтаешь о Жанпо?
– Да нисколько.
– Не говори, будто это тебя никак не заводит.
– Почти никак.
– Не говори, что по утрам не прихорашиваешься дольше обычного.
– Совсем чуть-чуть.
– Вот! Для этого проект «французский поцелуй» и нужен. Это как чашка теплой воды с лимоном – безопасно и полезно. Я тебя много месяцев такой не видела.
Вернувшись на свое рабочее место, я увидела на автоответчике сообщение от Жан-Поля Буавера. Не веря своим глазам, я затрясла головой: мне звонил Жанпо, мне! Главный красавец финансовой службы набрал МОЙ номер: «Послушай, Диана… э-э-э, не могла бы ты зайти ко мне на минутку. Ничего срочного, ничего важного. Когда у тебя будет время».
– Всего лишь?
– Ну да.
– Ого, мадам, я в шоке!
– Но как мне вести себя там?
– Полагаю, это риторический вопрос.
– Но я буду выглядеть идиоткой!
– Это точно, но идти надо.
– Придержи-ка стул для жалобщиков, я скоро вернусь.
Дверь кабинета Жанпо была закрыта, что спасало посетительниц, сраженных его очарованием, от внезапных обмороков. Предупредив начальника по телефону, Джози открыла его кабинет с рвением услужливого дворецкого, жестом девушки-статистки из телеигры The Price Is Right[6].
Жанпо, нахмурив брови, смотрел в монитор и выглядел как никогда прекрасно. Деловая сосредоточенность была ему к лицу, придавая образу легкий оттенок задумчивости, которой не хватало парням с журнальных обложек. Его шевелюра была такой густой, что в нее так и хотелось запустить руку. А у Жака волосы постепенно покидали свое пристанище, пока на его макушке не образовалась монашеская лысина. Но поскольку «морщины только украшают мужчин», ему было достаточно обрить череп, чтобы сбросить добрый десяток лет и присоединиться к когорте зрелых и мужественных, умеющих стильно носить лысину. Иногда в этом чертовом браке я чувствовала себя жертвой неудачного хода: я тащила двойной груз прожитых в нем лет – свой и Жака.
– О, здравствуй, Диана! Спасибо, Джози, будь добра, закрой дверь.
– Мне отвечать за тебя на звонки, чтобы вас не беспокоили?
– Нет-нет, переводи на меня, нет проблем.
– Но это же неофициальная встреча?
– Вовсе нет, рабочая. Спасибо, Джози.
Как только закрылась дверь, Жанпо выкатился ко мне из-за стола на своем кресле и заговорил доверительным тоном:
– Слушай, Диана, мне немного неловко спрашивать тебя об этом, если честно, даже очень неудобно, но я не мог не заметить…
Дальнейших слов я уже не слышала. Я лишь видела, как двигались его губы, его руки, и несколько долгих секунд абсолютно не улавливала, что он говорил. Ни единого звука. Его прекрасные руки и губы гипнотизировали меня. Это все, что мне было нужно. И неважно, что они сейчас были заняты другим, а не обнимали, не целовали меня. Вот его губы перестали двигаться, он неспешно положил руки на стол и теперь выжидательно на меня смотрел.
– Ох…
– Прости. Это неприлично. Мне жаль.
– Да нет же! Нет! Я… я просто не расслышала. Я не услышала, что ты сказал.
– Вот как?
– Прости меня, я витала в своих мыслях.
Говорила же, что буду выглядеть идиоткой.
– Окей. Э-э-э… Я спрашивал, где ты купила свои сапоги, мне они очень нравятся, а скоро день рождения моей жены…
– Ты женат?
– Да.
– Забавно. Мне не приходило в голову, что ты женат. Среди людей твоего поколения это редкость.
– Хм, я думал, мы с тобой примерно одного возраста.
– Правда? Тебе сколько лет?
– Сорок четыре.
– Нет!
– Да.
– Неправда!
– Правда.
– Этого не может быть!
Он выглядел от силы на тридцать пять. Так бы и прибила его за эти симпатичные «гусиные лапки» вокруг глаз. Позади него за огромным, плохо вымытым окном вырисовывались исторические красоты Полей Авраама[7], утоптанных разномастными особями, что приходят туда разыграть пасторальные сценки, прежде чем снова вернуться в свои бетонные коробки. Я мысленно, не закрывая глаз, перенеслась туда и практически почувствовала траву под ногами. И мне вдруг нестерпимо захотелось побежать.
– Какой размер у твоей жены?
– Тридцать восьмой.
– Ей подойдет.
Я встала, сняла сапоги, опираясь на край стола, и водрузила их на стопку аккуратно сложенных папок, дожидавшихся своей очереди. Он пытался меня остановить, заставить обуться, а я уверяла, что он такие сапоги нигде не найдет, что они новые и вообще мне жмут.
– Мне не нужны твои сапоги, это очень щедро, но мне не нужны твои, я лишь хочу узнать, где ты их купила, это крайне нелепо, не возьму я их, и к тому же, Диана, ты не можешь уйти вот так…
– Благодаря тебе я только что поняла одну вещь: я хочу, чтобы смотрели мне в глаза, а не на ноги.
– Ладно, я тебя шокировал, извини, просто у тебя красивые сапоги, поэтому…
Я повернулась к нему спиной, открыла дверь – Джози не было, о счастье! – и прямо в носках побежала по коридорам четвертого этажа, затем по ледяному бетону лестницы и по коридорам пятого. Я бежала, согнув руки в локтях, с решительностью Чудо-женщины из комиксов. Меня переполняла энергия, как в начальной школе, когда звенел звонок с урока. Мне было по-настоящему хорошо, все казалось не таким противным, не таким формальным и тягостным. Всем, кто встречался на пути, я показывала «козу», давая понять, что у меня просто маленький прилив безумия и беспокоиться не стоит. Они могли спокойно возвращаться к своим формулярам и умирать над ними со скуки, а мне надо бежать. И я бежала. Я представляла себя Лолой, Форрестом Гампом, Алексисом-Рысаком[8]. Запыхавшаяся, с мокрыми подмышками, в черных от грязи носках, я остановилась у запертой двери конференц-зала.