Лишь в памяти своей приходим мы сюда. Хроники ХХ-го века. Книга вторая. Родительское гнездо

1

Первый раз моя мать вышла замуж в возрасте шестнадцати лет, еще живя в Елизаветинке. Ее избранник – соседский парень по фамилии Бескровный. Практически сразу же после женитьбы он был призван в армию и попал служить на Украину. Когда он находился в армии, мать родила девочку. В это время шел процесс коллективизации. Молодой муж из армии ей постоянно писал, чтобы она шла работать в колхоз. Он рассчитывал на то, что ему как мужу колхозницы будут даны в армии определенные преференции, которые помогут облегчить службу. Мать пошла работать в колхоз, а девочку отдала в только что организованные в селе для детей колхозников ясли. Нормального ухода за ребятишками там практически не было, девочка заболела – то ли воспалением легких, то еще каким-то простудным заболеванием. А так как на тот период в селе не то что врача, даже фельдшера не было, она вскорости умерла.

Бескровный после службы в армии назад не вернулся – женился на местной девушке и остался жить в Украине.

После смерти дочери мать уезжает из Елизаветинки в Акмолинск и поступает на работу на хлебозавод мукосей-кой. Работа была адская – надо было таскать и поднимать 50–60-килограммовые мешки с мукой, высыпать их содержимое в громаднейшие сита, которые вдобавок надо еще и вертеть. Работая на хлебозаводе, она довольно быстро освоила еще ряд профессий. Научилась варить дрожжи, квас и пиво, печь хлеб.

Будучи в Акмолинске, мать повторно вышла замуж, но и на этот раз семейная жизнь не сложилась, и она довольно быстро развелась. Во втором браке у нее родился мальчик, то ли мертворожденным, то ли умер сразу после рождения.

В середине 30-х годов примерно в шестидесяти километров от Акмолинска и в сорока километрах от ее родного села Елизаветинка началось довольно бурное строительство рудника Жолымбет – головного предприятия треста «Каззолото». Для этой цели был организован набор специалистов и рабочих.

С надеждой на лучшую жизнь на новом месте по специальному набору, как тогда говорили, по «вербовке», в Жолымбет поехала и моя мать. Там ее, несмотря на «круглую» безграмотность, приняли на работу «Золотопродснаб» на руководящую, как потом шутил отец, должность в качестве заведующей квасоварней. В то время основным и единственным прохладительным напитком в местной торговой сети был квас.

В это время отец тоже жил в Жолымбете и работал на руднике горнорабочим. После возвращения с Донбасса ему никак не удавалось определиться с постоянной женой. Он все искал женщину, которая могла бы стать, в определенной степени, матерью его малолетнему сыну Михаилу. До знакомства с моей матерью он пытался создать семью с шестью женщинами. Но, вероятно, наличие малолетнего сына у отца не способствовало закреплению брачных отношений.

С моей матерью он познакомился в Жолымбете в одной из застольных компаний. И она как-то сразу нашла общий язык с Михаилом. Вскоре он стал называть ее мамой. В общем, семья состоялась. Официально отец с матерью оформили брачные отношения в феврале 1937 года.

Весной 1937 года трест «Каззолото» открыл новый рудник (прииск) Майозек. С надеждой на возможно высокие на новом предприятии заработки отец с матерью и сыном Михаилом, а также с восемнадцатилетним братом матери Сергеем направляются туда на работу.

5 декабря 1937 года у них родилась дочь Алиса.

В Майозеке они проработали не больше года. Вероятно, предоставленные жилищные условия не позволяли нормально жить с малолетним ребенком – маленькая Алла несколько раз болела воспалением легких. Поэтому семья весной 1938 года возвращается обратно в Жолымбет.

Мой старший брат Анатолий родился уже в Жолымбете 14 декабря 1938 года.

Отец пошел работать на рудник шахтопроходчиком. Мать занималась домашним хозяйством – у нее на руках было трое детей, из них двое малолетних.

Так уж получилось – судьба почти всех моих родственников по отцовской линии была связана с трестом «Каззолото». В подразделения треста «Каззолото» пришли работать все, и практически семьями, попавшие под раскулачивание или несогласные вступать в колхозы. Дело в том, что с 30-х и почти до конца 50-х годов золотодобывающие предприятия входили в систему НКВД (Наркомата внутренних дел), который возглавлял всесильный Берия Л. П., поэтому туда попадали все, кто каким-либо образом проявил себя как контрреволюционный элемент. Кроме того, работа на золотых приисках и в обслуживающих организациях треста «Каззолото» оплачивалась на порядок выше, чем в других отраслях. Даже во время войны за намытый золотой песок старателям выдавались «боны» – золотые рубли, на которые можно было приобрести в подразделениях «Золотопродснаба» и «Золотоскупки» все дефицитные продукты и вещи, в том числе поставляемые из Америки (сахар, конфеты, чай, тушенку и т. п.), которые на простые рубли просто невозможно было достать. Тогда соотношение «бона» – золотого рубля и простого рубля «совзнаками» было 1:2,4.

Так, в конце войны мать на заработанные боны купила отцу отрез бостона на костюм, вероятно, чувствовала, что он вернется с войны.

2

Первая похоронка в село Елизаветинка пришла в семью Ивана Сергеевича Треносова на сына Сергея в самом начале войны. Сергей служил срочную службу в армии в Белоруссии в приграничных частях. Службу он завершал и осенью 1941 года должен был демобилизоваться. Как он погиб и где похоронен, неизвестно. Все мои поиски в интернете какой-либо информации о нем положительного результата не принесли.

В Жолымбете, как и везде по стране, также началась мобилизация в армию резервистов. Отца призвали в действующую армию в первые месяцы войны.

Как рассказывала мне Алла, а ей в то время уже шел четвертый год, и она хорошо помнит то время, проводы были тяжелыми.

При погрузке мобилизованных на машину мать стала плакать, а маленький мой старший братишка Толя (ему в то время не было и трех лет) ручонками вытирает матери слезы и говорит: «Мама, не плачь, папа обязательно вернется».

А рядом мальчишка, чуть постарше Толика, рыдает на груди у своего отца. Мать его успокаивает: «Не плачь, папа вернется», а он: «Нет, папа не вернется, папу убьют». И точно – вскоре они получили похоронку.

На следующий день мать поехала на станцию Шортанды, где формировались команды на отправку, чтобы еще раз увидеть отца. Но встретиться им уже не пришлось – оказалось, что команда, в которую был зачислен отец, уже отправлена. Когда она стала расспрашивать в районном военкомате – когда и куда их отправили, то начальник сборного пункта, уже довольно немолодой военный, ей сказал: «Не волнуйся, солдатка, твоему мужу пока повезло – их отправили на Дальний Восток».

Как потом говорил отец – трудно оценить, где было лучше находиться во время войны – на западе или на востоке. И зимой, и летом сутками лежали в окопах на маньчжурской границе. Постоянно ждали нападения японской армии. Мелкие провокации со стороны японцев были почти ежедневными, но была жесткая команда – на них не отвечать. Руководство Советского Союза очень не хотело войны на два фронта, а японцы еще не забыли свой разгром под Халхин-Голом. Кормежка была очень скудная. Отец не курил, но свою норму махорки получал сполна и менял ее у жителей ближайших сел на продукты. Особенно тяжело было зимой – мороз под тридцать, а то и сорок градусов и сильный ветер, а из теплой одежды – только шинель и кирзовые сапоги. Много солдат умерло от простудных и кишечных заболеваний. Просьбы на отправку на западный фронт резко отклонялись.

Только летом 1945 года были начаты активные военные действия. Война с японцами длилась меньше трех месяцев. Отец освобождал северо-восточную часть Китая и Северную Корею. Войну закончил на Курилах.

После ухода отца на фронт мать осталась с тремя детьми. Старшему, Михаилу, шел тринадцатый год, Алле – четвертый и Толику – третий.

Условия жизни во время войны для семей фронтовиков, в том числе и нашей, были крайне тяжелыми. Заработной платы матери по основной работе на пропитание семьи не хватало. Очень трудно было создать и вести свое домашнее подсобное хозяйство. В Жолымбете был большой дефицит пресной воды, поэтому бесполезно было выращивать какие-либо огородные культуры. Кроме того, отсутствие вблизи рудника хороших выпасов делало невозможным содержание скота и птицы. Из-за нехватки витаминизированных продуктов (фруктов, овощей) у шестилетней Аллы началась цинга. Пришлось ее срочно увезти на все лето в Даниловку к тете Марфе (сестре отца) на морковку и молоко. У нее были свой огород и корова.

С начала процесса индустриализации страны – до войны, во время войны и еще очень долго после войны (практически до 90-х годов) в структуре крупных промышленных предприятий функционировали специальные подразделения по обеспечению работников предприятий продовольственными и промышленными товарами, так называемые отделы рабочего снабжения – ОРСы. Администрациями предприятий ОРСы использовались как еще один дополнительный стимул для повышения трудовой дисциплины и роста производительности труда – в качестве поощрительной меры применялось обеспечение вне очереди дефицитными товарами передовиков производства. В тресте «Каззолото» функции такой службы рабочего снабжение выполняло специализированное предприятие «Золотопродснаб».

Почти всю войну мать проработала в его подразделениях по производству и заготовке продуктов питания для работников треста «Каззолото». В качестве руководителя (бригадира) специальных бригад «Золотопродснаба» сажала и копала картошку на арендованных землях близлежащих совхозов и колхозов, ездила заготавливать рыбу на озера в Кургальджино, собирать и солить грибы в Даниловку.

Чтобы как-то накормить детей, мать бралась за любую дополнительную работу. Стирала спецодежду для рабочих организаций и предприятий рудника, делала саман для строительства. Кроме того, в нерабочее время вязала по заказам соседских женщин платки, детские шапочки, носки, рукавицы из пуха местных коз. В период уборки урожая нанималась на временную работу в близлежащие колхозы и совхозы, где расплачивались продуктами – зерном, крупой, мукой, картошкой и т. п. Большая проблема заключалась в доставке их домой, так как транспорта, даже гужевого, никто не давал. К примеру, как-то заработав в ближайшем от рудника совхозе «КазЦИК» мешок муки, она на тележке везла его домой восемнадцать километров. Но зачастую заработанные продукты приходилось нести непосредственно на себе.

Мать делала все возможное и невозможное, чтобы мои старшие братья и сестра не испытывали, как дети других семей, голода, а иногда даже баловала изысканной, по тем временам, едой.

Уже в Щучинске, будучи взрослыми, они со смехом рассказали мне один курьезный случай, который произошел с ними во время войны. Как-то мать с очередной сезонной работы в одном из колхозов привезла домой зарплату (немного муки и кусок мяса) и решила устроить детям праздник – накормить их пельменями. Когда чашка с дымящими пельменями стояла на столе и вся семья готовилась за него сесть, вдруг зашел цыган (рядом с их домом разместился табор) и с радостным причитанием: «Ах, пельмешки, вы мои пельмешки – какие же вы вкусные», прямо руками стал выхватывать их из чашки и горячими заталкивать в рот. От такой беспардонности все на некоторое время онемели, не зная, что сказать и что делать. Когда спохватились – чашка с пельменями была уменьшена почти наполовину. Цыган блеснул довольными глазами, вытер рукавом рот и даже не сказавши «спасибо» исчез за дверьми.

Кроме того, мать с 1943 года фактически добровольно взвалила на себя обязанности по содержанию своей младшей сестры Анны с двумя ее малолетними детьми – трехлетней Галей и двухлетней Валей.

Анна родилась в 1922 году и была на десять лет младше матери, так что старшая сестра с самого ее рождения была ей нянькой, и относилась как к собственному старшему ребенку.

Анна очень рано (в 17 лет) вышла замуж за работавшего на руднике парня Егора Суханова. Еще до войны они переехали жить к его родителям в город Шадринск Курганской области. После ухода мужа на фронт Анна осталась с малолетними детьми на руках. Казалось бы, рядом с родителями мужа можно было, хоть и очень тяжело, пережить военные годы, но у нее с ними не сложились отношения. Анна была еще очень молода, часто посещала веселые компании, а это им очень не нравилось.

К слову сказать, тяга Анны к веселой жизни оказала ей невеселую услугу – муж и отец ее детей Суханов после войны к ней не вернулся, хотя с фронта он пришел живой и здоровый.

Как ценный работник, мать всегда была в очень хороших отношениях с руководством «Золотопродснаба» – директором Барановым и главным бухгалтером Пьянковым. Зная это, Анна прислала своей старшей сестре слезное письмо, в котором просила уговорить их помочь выхлопотать ей с детьми пропуск для приезда на постоянное место жительства к отцу и сестре в Жолымбет. Тогда все въезды на золотые рудники осуществлялись только по пропускам, так как, я уже об этом писал, трест «Каззолото» входил в систему НКВД.

Отец матери, мой дед, Иван Сергеевич Треносов, жил в это время с младшим сыном Ильей в десяти километрах от Жолымбета в маленьком поселке Первомайский, где была угольная шахта. Илья был 1925 года рождения, но его, чтобы уберечь от фронта, записали с 1927 года. Бабушка Поля умерла в конце 20-х или в начале 30-х годов (точной даты мне никто не смог сказать). У старших сестер матери, Полины и Натальи, живших в Елизаветинке, семьи были многодетные, а мужья тем временем уже погибли на фронте. Поэтому Анну с ее старшей дочерью Галей приютила наша мать.

Чтобы получить в Жолымбете постоянную прописку, вначале Анне нужно было идти работать в шахту. Через полгода, отработав положенный срок, она уволилась и занялась частной коммерческой деятельностью – в простонародье «спекуляцией». Через год она привезла в дом к моей матери и младшую дочь Валю. Так как частная коммерция (спекуляция) требовала постоянных разъездов, малолетние дети Анны практически были на попечении моей матери.

3

К концу войны большие проблемы матери стал доставлять Михаил. Отец очень любил своего первенца и баловал его без меры, считая, что, таким образом, он восполнит неполученное Михаилом материнское внимание. Мать чувствовала это и, ради сохранения семьи, старалась не относиться к Михаилу с должной строгостью. Такой подход к воспитанию подростка ни к чему хорошему привести не мог. В характере Михаила стали проявляться эгоистические нотки. А в отсутствие отца он вообще сделался дерзким и неуправляемым.

Михаил, когда ему исполнилось 16 лет, бросил школу и решил пойти на производство, чтобы получить рабочую профессию. В то время профессиональных училищ типа ФЗУ или ПТУ еще не было. Как правило, молодой человек рабочую профессию получал путем прикрепления его в качестве стажера (подмастерья) к опытному рабочему-наставнику. После окончания стажировки он выполнял экзаменационную работу, по итогам которой специальная комиссия предприятия определяла уровень его квалификации.

Но Михаил никак не мог выбрать для себя профессию. Вначале он работал помощником токаря, потом молотобойцем в кузнице, а затем его приняли в шахту откатчиком.

У него на этот момент очень плохие отношения сложились с Анной, младшей сестрой матери. Та, несмотря на молодость (ей в ту пору было чуть больше 20 лет), уже стала профессиональной интриганкой. Она видела неустойчивый характер подростка, и ей доставляло удовольствие его «заводить» – при любом удобном случае вдалбливала подростку в голову, что если наш отец погибнет на фронте, то он будет никому не нужен. То есть всячески подчеркивала, что в этой семье он чужой человек.

Мать в основном все время была на работе и, вероятно, не замечала, а может быть, просто не придавала значения таким пакостным действиям своей сестры.

В конце войны Михаил получил с Украины от родной матери письмо. Написала она это письмо не в Жолымбет, то есть непосредственно ему, а отправила своим подружкам по Ерголке – племянницам отца (дочерям тети Марфы, скорее всего, Анне). Те с оказией, в тайне от нашей матери, это письмо передали ему.

После получения этого письма Михаил совсем «съехал с катушек» – по самым мелким причинам скандалил с матерью, а несколько раз даже бросался на нее с кулаками. На работе говорил: «Как вернется отец с войны, то мы уедем с ним на Украину к моей матери». На вопрос: «А как же эти двое малых детей, разве тебе их не жалко?», отвечал: «Ничего, вырос я без матери, вырастут они и без отца».

4

Как-то я спросил мать, – какой в ее жизни был самый радостный день. Она засмеялась и ответила:

– Понимаешь, Саша, очень затруднительно выбрать в своей жизни самый радостный день. Их, как и горестных, в любой жизни немало. Но самими радостными днями я считаю ваше рождение и возвращение отца с войны. Но и, наверное, одним из самых незабываемых в моей жизни событий является сообщение об окончании войны – День Победы. Это была такая радостная эйфория, что сейчас даже трудно представить. Люди выскакивали на улицу, обнимались со всеми – знакомыми и незнакомыми, смеялись, плакали, пели песни, плясали. Из домов выносились столы, скамейки. На столах появлялась выпивка, закуска, скорее всего, последняя, какая была в доме. За стол приглашался любой проходивший мимо человек. Это было что-то необъяснимое. Такого массового ликования я в своей жизни до этого просто никогда не видела.

Но окончание войны с Германией было преждевременной радостью. В начале августа началась война с Японией, непосредственное участие в которой принимал мой отец. Правда, эта война продолжалась меньше месяца и в начале сентября была завершена полным разгромом Японии.

В качестве 1-го номера пулеметного расчета отец участвовал в боевых действиях в Маньчжурии и на Курильских островах. Награжден медалями «За победу над Германией» и «За победу над Японией».

О войне отец не любил рассказывать и, когда я особо приставал с расспросами на эту тему, говорил: «Ну что может быть интересного и хорошего в людской бойне? Ничего. На войне, сынок, человеческая жизнь просто расходный материал. Умный и расчетливый, в лучшем смысле этого слова, командир к этому материалу относится бережно, а дурак и карьерист, как правило, его нещадно транжирит». Правда, находясь в застольной компании, в кругу таких же фронтовиков, отец, как и они, иногда рассказывал эпизоды из боевой жизни. Один из его таких рассказов мне просто врезался в память.

Дело было в Манчжурии. Отец тогда командовал расчетом станкового пулемета. Расчет состоял из двух бойцов. Первый номер пулеметного расчета, он же командир и пулеметчик, был мой отец. Вторым номером, который являлся помощником первого, был молодой, почти мальчишка, парень из казанских татар. Наши войска шли по лощине между сопок и попали под перекрестный огонь замаскированных японских пулеметных дотов и снайперов. Срочно пришлось окопаться. Пока наша артиллерия долбала по сопкам, они успели выкопать глубокий окоп с нишами с обоих сторон, чтобы можно спрятаться от верхового огня. Как только замолчала артиллерия, отец высунул голову из окопа и быстрым взглядом пробежал по склонам сопок. И тут он заметил, как от одной из сопок блеснул едва заметный солнечный зайчик. Отец понял, что этот зайчик является не чем иным, как отсветом от снайперской оптики и быстро упал на дно окопа.

– Лежи и не высовывайся, – прокричал он напарнику, – наверху снайпер!

Второй номер последовал примеру первого и тоже плюхнулся на дно окопа. Но, вероятно, не совладав со своим природным любопытством, он все-таки приподнял голову над бруствером и тут же получил пулю в лоб.

Справедливости ради надо сказать, что и другие отцы-фронтовики почему-то старались давать своим детям очень дозированную информацию о войне.

Беда нашу семью обошла – за время боевых действий отец даже не был ранен.

Отец домой вернулся в конце 1945 года. Трофеев с войны он, как многие фронтовики, практически не привез. По своему характеру и воспитанию отец считал, что отбирать, тем более грабить, не просто грех, а преступление.

Как он потом рассказывал, что все-таки кое-какие вещи выменял у японцев на продукты. С чемоданом этих вещей он ждал парома с одного из Курильских островов во Владивосток. Вместе с ним ждал парома и некий капитан-интендант, лет двадцати пяти, еврей по национальности. Этот капитан вез с собой три чемоданчика иголок. Отцу в то время было почти сорок лет, и вероятно, несмотря на большую разницу в званиях, этот довольно почтенный возраст способствовал некоторому откровению между ними. Капитан говорил, что то, что он везет, при существующем в стране дефиците – целое состояние.

Так вот, этот капитан попросил отца сходить, пока нет парома, в поселок с каким-то поручением. Но пока отец ходил, пришел паром, капитан погрузил на него свои чемоданы и чемодан отца, и паром отплыл, не дождавшись отца. А следующий паром ожидался только через неделю.

Необходимо было срочно найти временное жилье. В доме, в котором его поселила островная комендатура, проживали русские переселенцы еще с середины XIX века. Хозяйка этого дома отдала ему кое-какие детские вещи в качестве благодарности за продукты, которыми он с ней рассчитался за жилье.

5

В Жолымбете жили мы тогда в построенной еще до войны небольшой, но довольно уютной землянке. Комнатки были очень светлыми, даже пол был деревянный и, к тому же, еще и крашеный, что было на тот момент большой редкостью.

В 1945 году пошла в школу Алла, а в 1946 году – Толя.

Отец вначале устроился на работу в лагерь для японских военнопленных в качестве снабженца. Но работа его там не особо устраивала. Много позже, когда я был достаточно взрослым, он пояснил мне эту причину: «Не люблю, сынок, когда с людьми обращаются как с скотом, даже если они и пленные».

Затем он работал специалистом по техническому обеспечению (снабжению) строительства Богембайской ЦЭС (центральной электростанции). В то время стране требовалось много золота, чтобы пополнить свой оскудевший во время войны государственный запас, а предприятиям треста «Каззолото» остро не хватало электроэнергии. Данная работа отцу нравилась, у него сложились очень хорошие отношения с руководством энергетической службы треста.

Об этих отношениях я слышал не только от отца. В конце 1964 года, когда я заканчивал учебу в Щучинском горно-металлургическом техникуме, меня командировали в Жолымбет в трест «Каззолото» для получения рецензий на дипломные проекты более чем половины студентов моей группы. Рецензии должен был написать главный энергетик треста Капелюш. Когда он увидел на одном из дипломных проектов мою фамилию, то спросил меня, нет ли среди моих родственников Максима Ивановича Кирилюка. Я ответил, что это мой отец. Капелюш минут двадцать рассказывал мне, как они с моим отцом строили Богембайскую ЦЭС, и каким мой отец был хорошим специалистом.

Но работа на строительстве ЦЭС была связана постоянными разъездами – отец практически не бывал дома. Мать постоянно твердила ему, что она одна уже не может контролировать Михаила, что необходимо уделять внимание и младшим детям – они пошли в школу, и поэтому такая работа ничего хорошего семье не дает. Она настаивала, чтобы муж срочно нашел менее разъездную работу, которая могла бы нормально, по меркам того времени, обеспечивать семью и давать достаточное время для воспитания детей.

Отец вынужден был уволиться и устроился в «Золотопродснаб» заготовителем скота. На смену работы повлияли не только высокие профессиональные знания в животноводстве, доставшиеся ему от отца, но и хорошие отношения его жены – моей матери – с руководством «Золотопродснаба». Эта работа по тем временам была со свободным графиком и довольно хлебная, так что человек, не имеющий необходимых связей, вряд ли мог на нее рассчитывать. С конца 30-х годов в «акватории» треста «Каззолото» было создано довольно много номерных трудовых поселков для спецпереселенцев, а точнее депортированных семей из западных и южных регионов страны. В простонародье их называли «точками» – 15-я точка, 30-я точка и т. д. Спецпереселенцы, в основной своей массе, оказались народом неглупым и очень трудолюбивым. Через очень короткое время все обросли домашней живностью. Но излишки собственной сельскохозяйственной продукции сами сбывать не могли, так как им запрещалось без специального разрешения комендатуры выходить за пределы трехкилометровой зоны вокруг поселения. Именно там, да еще и по казахским аулам, закупал отец мясо, яйца, масло и т. п. для «Золотопродснаба». Расчет по закупкам производился, как правило, наличными деньгами и самим заготовителем, поэтому кое-какой «навар» был и у отца. В семье появился пусть не очень большой, но достаток.

Но сложности с Михаилом не прекратились и после смены отцом работы. Когда он понял, что отец не собирается ехать с ним на Украину, тем более к его матери, то решил отправиться туда сам.

Первый раз он сбежал из дому не совсем удачно. Отец в это время был в отъезде, а мать тоже, вероятно, по работе не находилась в Жолымбете. После очередной стычки с Анной, Михаил, прихватив из дома какие были общие деньги, отрез ткани и новую обувь, сбежал. Через две недели какие-то акмолинские знакомые матери передали ей, что видели его. Он некоторое время болтался по Акмолинску (скорее всего, не мог уехать на Украину из-за отсутствия документов), потом заболел тифом и в настоящее время лежит в Акмолинске в больнице.

Мать, поручив детей соседям и бросив все дела, срочно выехала в Акмолинск. Михаил лежал в тифозном изоляторе областной больницы. Матери он поклялся, что раскаялся и больше подобных побегов совершать не будет. Пока он лежал в больнице, мать часто возила сама и передавала ему через знакомых передачи, потом, после завершения лечения, сама привезла его домой.

Поле этого отец устроил его на учебу стажером шофера. Проучился он недолго. Когда в очередной раз отец уехал в командировку, Михаил, опять же из-за Анны, разругался с матерью, даже оттаскал ее за волосы и сбежал из дома. В этот раз навсегда.

Кстати, на Украине с родной матерью у него отношения также не заладились. Через год после бегства из Жолымбета от него пришло письмо, в котором он просил прощения у отца с матерью за свое поведение и самовольный отъезд: «Понюхал я здесь (на Украине) паленого зайца. Теперь я понял – не та мать, что родила, а та, что вырастила». Дело в том, что мечтал он приехать к богатой одинокой любящей матери, а на поверку оказалось, что приехал он к бедной женщине, потерявшей в войну мужа и у которой на руках осталось четверо малолетних детей. К тому же, вероятно, и она хотела увидеть в Михаиле как старшем сыне опору семьи, который бы помог ей вырастить младших детей. Но эгоистичный Михаил так не считал – прежде всего, он требовал особого внимания к себе. В 1948 году его призвали на службу в Морфлот.

6

1 сентября 1946 года родился я.

Моему рождению предшествовало одно предсказание, о котором мне рассказывала сама мать. Самым тяжелым временем для нашей семьи были зима и весна 1942-го года. От отца долго не было писем. Каждый день на рудник приходили похоронки, практически исчезли из магазинов продукты, а тех продуктов, которые выдавались по продуктовым карточкам, хватало только, чтобы не умереть с голоду. Маленькие дети почти поголовно от недоедания болели рахитом. На душе было тяжко, в голову лезли всякие страшные мысли.

И вот в это время на окраине нашего поселка стали ставить землянки семьи выселенных с Кавказа балкарцев. По округе разнесся слух, что среди них есть одна старая бабушка, которая умеет предсказывать судьбу, и, к тому же, что было тогда очень редко у спецпереселенцев, довольно сносно может объясняться по-русски. Как говорится, не только в Болгарии Ванги родятся. Многие женщинысолдатки стали ходить к ней с надеждой, что та сможет предсказать, и только, что естественно, счастливую их судьбу и судьбу мужей-фронтовиков. Бабушка-балкарка, вероятно, была мудрой женщиной. Она всячески старалась успокоить приходивших к ней женщин – говорила им в основном то, что они хотели бы от нее услышать. Было ли что-то правдоподобное в ее предсказаниях или нет, людей, приходивших к ней узнать свою судьбу, волновало мало – они тешили себя надеждой.

Пошла к ней и моя мать. Бабушка очень долго расспрашивала про жизнь, включая детские годы, ее, отца, детей. А потом сказала:

– Ты, Мария, не терзай себя, успокойся. Я чувствую, что ты, твой муж и твои дети очень угодны Господу, и он вас не оставит. Все у тебя в жизни будет хорошо. Вернется с войны твой муж живой и невредимый. Детей ты своих сохранишь целыми и здоровыми. А после войны у тебя сразу родится мальчик. Мальчик будет добрым и умным. Выучится и большим человеком станет – директором будет работать. Мужик твой раньше тебя умрет, и свои последние годы ты с ним доживать будешь.

Здесь я ничего не сочинил, а только дословно воспроизвел слова своей матери, которые говорила она мне, без какой-либо литературной доработки. Многое угадала старая балкарка, но не все. После войны моя мать родила не одного, а двух мальчиков. И свои последние годы она доживала не со мной, а с семьей моего младшего брата Алексея в нашем старом доме.

Несмотря на смену работы, заработной платы отца на содержание семьи все равно не хватало. Мать решила попытать счастья в коммерции, или, как тогда называлось, в спекуляции. К этому ее постоянно подталкивала младшая сестра Анна.

Дело в том, что после войны был пик рождаемости. По сравнению с довоенным периодом уровень рождаемости был в 2–3 раза выше. Но детских товаров, особенно для новорожденных, в местных магазинах практически не было. Пошивом одежды для своих детей занималась каждая мать. На изготовление детской одежды шло все – старая одежда взрослых, трофейные вещи и ткани, привезенные фронтовиками, старое постельное белье. То есть все то, что можно было перешить. Даже в 1953 году, когда уже я пошел в школу, еще многие школьники ходили в школу в пальтишках, из солдатских шинелей, и в курточках, сшитых из отцовских гимнастерок. Такая одежда для нас была особым шиком – мы ее носили с большой гордостью.

Большой удачей считалась покупка нескольких метров сатина, ситца или байки, из которых можно было сшить пеленки для новорожденных, детские шаровары и толстовки, и даже сменную школьную одежду. Для этой цели каждая семья стремилась приобрести швейную машинку. Тогда вместо слов «купил» или «купила» чаще говорили «достал» или «достала», так как свободной продажи ткани в магазинах практически не было.

В то время основным производителем текстиля в послевоенной стране была Ивановская область. Предприимчивые молодые женщины, в основном солдатские вдовы или жены инвалидов, предпринимали туда челночные вояжи с целью закупки тканей, чтобы таким образом обеспечить хоть какой-то достаток своим полуголодным семьям. Как и где они умудрялись приобретать довольно крупные по тем меркам партии ткани (несколько рулонов), одному богу известно.

Данное ремесло было очень опасным. В стране была объявлена беспощадная война как крупной, так и мелкой спекуляции, поэтому всегда существовала опасность попасть под милицейскую облаву и получить реальный тюремный срок. Мало того, по поездным маршрутам в то время промышляло большое количество воровских бригад. В вагоне они втирались «челночницам» в доверие, опаивали их и втихую обирали. Попасть в такую историю было страшной бедой. Ведь деньги на закупку тканей, ввиду отсутствия собственных, занимались у соседей с расчетом их отдачи привозимым товаром. Поэтому привезенная ткань, как правило, в открытой продаже (на рынке) не продавалась – она разбиралась соседскими женщинами в день их приезда на дому.

Первая и последняя поездка матери за дешевыми хлопчатобумажными тканями состоялась зимой 1947 года в город Шуя Ивановской области. Город Шуя был одним из самых крупных производителей текстиля в Ивановской области. Поехала она туда с сестрой Анной и племянником Михаилом – сыном старшей сестры Полины. Я был тогда еще грудным ребенком, поэтому оставить меня дома было не на кого, и мать взяла меня с собой. В одной из церквей города Шуя меня окрестили. Моей крестными матерью и отцом стали, соответственно, Анна и Михаил.

Эта первая коммерческая поездка матери, большого барыша не принесла, но у нас в доме появилась ткань и мы – детвора, как тогда говорили, были «обшиты».

Мать очень намучилась со мной в поездке. Отец, оценив тяжесть такого мероприятия, сказал: «Хватит, жили и дальше проживем без коммерции». Тем более, работая заготовителем, он стал зарабатывать больше и, кроме того, у него появилась возможность покупать в ближайших селах и аулах продукты по более низким ценам. В доме появились сало, мясо, масло, мука, овощи.

1

В конце мая 1949 года наша семья опять переезжает на рудник Майозек. Дословно «Майозек» в переводе с казахского языка означает «Масляная балка», или «Масляная лощина». Наверное, в этой балке, или лощине, была очень жирная, то есть плодородная, земля. Есть еще один перевод – «пышная трава».

Причиной переезда нашей семьи на рудник Майозек послужили следующие обстоятельства. Первоначально родители предполагали переехать совершенно в другое место. Дело в том, что руководителя «Золотопродснаба» Баранова перевели на работу на новый рудник, который начали строить в Средней Азии под Ташкентом, и он в письмах стал уговаривать на переезд туда и некоторых, как он считал, наиболее квалифицированных работников, в том числе и моих родителей. Отец с матерью, поддавшись на его уговоры, распродали все свое имущество – домик, корову и т. п. – и готовились к отъезду.

Когда они уже были готовы на переезд, то есть, как говорится, «сидели на чемоданах», отец встретился со своим товарищем, который прожил всего полгода на этом руднике в Средней Азии и вернулся с семьей обратно. Узнав, что мой отец с семьей тоже собрался туда ехать, он сказал ему: «Я категорически тебе не советую этого делать, но если хочешь потерять семью, то езжай». Дело в том, что за эти полгода пребывания в Средней Азии все его дети очень тяжело переболели малярией, а один ребенок умер. И он, чтобы спасти остальных детей, вынужден был срочно уехать обратно.

После этого разговора отец сразу отменил свое решение по переезду в Среднюю Азию и был настроен остаться в Жолымбете. Но тут воспротивилась мать: «Ты можешь представить себе – с каким настроением я буду ходить мимо своего дома и смотреть, как кто-то там живет и доит мою корову». Она особенно тяжело переживала расставание с коровой, которая, по ее мнению, была основной спасительницей ее детей от голода и болезней в войну.

Кроме того, как мне кажется, на желание матери уехать из Жолымбета повлияли еще несколько обстоятельств. Это затянувшиеся неприятности с Михаилом и его бегство из дома, а также дополнительная нагрузка, которую она несла по содержанию малолетних детей своей младшей сестры Анны. Ее очень угнетала постоянная конфликтность Анны вначале с Михаилом, а потом и с отцом. Все это не создавало условий для спокойной жизни в Жолымбете. Я думаю, что мать просто устала от этих житейских дрязг, и ее душа требовала каких-то перемен. Отец тоже прекрасно понимал сложившуюся ситуацию, а изменить обстановку можно было только путем переезда на новое место жительства. Вот в таких условиях и было принято решение о переезде на рудник Майозек.

Почему был выбран именно Майозек? Во-первых, он находился относительно недалеко от Жолымбета (около 250 км), и поэтому переезд обещал быть не таким тяжелым. Во-вторых, они уже там жили до войны. В-третьих, рудник Майозек, как и рудник Жолымбет, входил в состав треста «Каззолото» и данный переезд можно было оформить как перевод по работе, в соответствии с чем нашей семье выделили транспорт на переезд и небольшие подъемные.

Все имущество уместилось в кузове грузовой машины ЗИС-5. У переднего борта был размещен ножками вверх стол, который еще до войны подарил им на свадьбу свояк отца Иван Грудачев, муж старшей сестры матери Натальи. Внутри стола были сложены постельные принадлежности и одежда. Рядом со столом были уложены несколько табуреток и ящики с посудой и прочим скарбом. Далее по ширине кузова были установлены три кадушки под воду. За ними разместили трех коров, купленных на вырученные от продажи дома и всего имущества деньги. Мать со мной разместилась в кабине. Отец, Алла и Толик – в кузове.

Дорог, в нашем сегодняшнем понимании, в то время в Северном Казахстане практически не было. Ехали проселочными дорогами – тропами, накатанными в основном телегами. Благо, что отец до этого работал заготовителем скота и довольно неплохо ориентировался в их географии.

Местность, через которую пришлось проезжать, довольно густо была заселена трудовыми поселками спецпереселенцев и лагерями НКВД. Одним из самых знаменитых в ту пору был лагерь под названием АЛЖИР (Акмолинский лагерь жен изменников Родины), который располагался в сорока километрах за Акмолинском по направлению к Кургальжино. Как правило, женщин, отсидевших свой срок и ожидавших разрешения на выезд, а также тех, которых переводили отбывать остатки срока на поселении, селили в малых селах и аулах, находящихся недалеко от лагеря.

В одной такой деревушке, подъехав к крайней землянке, решили попросить воды и спросить правильно ли едут. Отец постучал в дверь. Из землянки вышла женщина в накинутом на плечи каком-то непонятном тряпье и пригласила нас в дом. Зашла в дом вместе с родителями и Алла.

Землянка была очень маленькая. Из помещений в землянке была только одна комната в одно окошко. Выход на улицу был сразу из комнаты – сеней не было.

То, что поразило девочку, хотя она тоже жила в семье с минимальным достатком, так это идеальная чистота и звенящая пустота в доме. В чистой с выбеленными стенами и вымазанным глиной полом комнате стояли только стол, одна лавка и ведро с деревянным ковшиком. На небольшой печи, как сирота, одиноко стоял чугунок. Ни посуды, ни постельных принадлежностей, ни какой-либо одежды, нигде ничего не было видно.

Женщина занесла бидон только что надоенного или купленного молока и поставила его на стол. Разглядев Аллу, она налила в ковшик немного молока и произнесла: «Угощайтесь». Родители, глядя на убогость ее жилища, вежливо отказались и стали ее расспрашивать о дороге. Поняв, куда мы направляемся, она сказала: «Дорогу, как могу, вам объясню, но выйти показать не смогу – мне совершенно нечего надеть».

Подъезжали мы к Майозеку уже поздно ночью. Было очень темно. Шедшая вдоль небольшой речки дорога привела нас к плотине. Но, чтобы попасть в поселок, надо было её проехать. Машина выехала на плотину, и вдруг шофер резко затормозил. Кто спал или дремал, то сразу проснулся. Отец с водителем что-то рассматривали впереди. Оказалось, что в плотине после дождя образовалась промоина величиной в небольшой овраг. Только чудо спасло нас от катастрофы.

Пришлось долго искать объезд. Уже только на рассвете мы добрались до окраины старательской слободки, находящейся на расстоянии примерно трех километров от основного поселка рудника. На полянке выгрузили вещи и пустили скот пастись.

Через некоторое время местные жители стали со своих дворов выгонять скотину в табун. Увидели нас, стали расспрашивать – кто такие и откуда. Нашлись и знакомые, которые знали моих родителей еще по совместной жизни в Майозеке до войны, и те, кто раньше переехал из Жолымбета.

На первое время приютила нас в свой дом женщина по фамилии Поливанова, которая жила вместе со взрослой дочерью Дашей в маленьком домике (землянке) недалеко от того места, где мы разгрузились. В этом домике нам была выделена отдельная комната. Но прожили мы у них недолго, в основном из-за тесноты и из-за моей активной деятельности. Как говорила бабка Поливаниха: «Вин таке шустрый, таке шустрый, що аж кит (кот) с хаты сбежав».

Затем мы сняли комнату в другом доме. Хозяйка дома предоставила нам жилье на условиях, чтобы мы обслуживали их скот наравне со своим (наших три коровы и у них было две). Дело в том, что муж у нее был постоянно в командировках в Караганде, а она сама имела патент на индивидуальную трудовую деятельность – шила на дому платьишки, штанишки, рубашонки из дешевых тканей для местной детворы.

В выполняемые нами функции по обслуживанию хозяйского скота входили следующие действия – выгон коров в стадо на пастбище и встреча их обратно, дойка и перегонка молока на сепараторе, уборка навоза из хлева и другие сопутствующие работы по содержанию скота. Но так как наши родители уже взяли участок земли и сразу приступили к строительству своего дома, то есть землянки, то вся тяжесть этой работы легла на плечи одиннадцатилетней сестры Аллы и десятилетнего брата Толи. Большая ее часть, конечно, досталась, как девочке, Алле. Кроме того, необходимо было дополнительно присматривать еще и за малолетним сыном хозяйки дома, так как она часто отлучалась в Караганду покупать ткани.

Старательская слободка по населению была небольшая – не более 20–30 дворов. Рядом протекала небольшая речка, которую перегородили плотиной (земляной дамбой), и получился довольно внушительный пруд. В районе плотины пруд еще был, и довольно глубокий. Кроме того, в нем водились караси.

Участок земли, который нам дали под строительство дома, был на отшибе от основного поселения старательской слободки – по другую сторону плотины. Неудобство жизни на отшибе, в смысле постоянного общения с остальными жителями слободки, компенсировалось другим преимуществом – наличием рядом нетронутых никем выпасов для скота. Я думаю, что родители именно по данной причине предпочли этот участок для застройки. В дальнейшем, перед нашим отъездом в Щучинск, здесь уже стояли дома шести семей – наш, Латыповых, Коробко и Сероштановых. Фамилии двоих я не помню.

Сразу по приезде в Майозек отец пошел работать в старательскую артель шахтопроходчиком. Мать полностью занималась делами по хозяйству и строительству дома. В то время основным строительным материалом для возведения дома была земля. Отец вечерами накапывал из верхнего слоя почвы дерновые пласты. Мать их днем сушила – по несколько раз переворачивала.

В течение месяца были полностью подготовлены пласты на дом. Для фундамента использовался местный камень-плетняк, который наламывался на ближайших сопках. В то время практически невозможно было купить, или, как тогда говорили, достать цемента, так как в свободной продаже его просто не было. Поэтому камень в фундамент клался на глине, в лучшем случае на извести.

Когда стены дома-землянки были готовы, на них клались перекладины-матки, представляющие собой бревна – подтоварник или толстые жердины, которые отцу дали в старательской артели. Далее на матки часто – один к одному – клалась чаща – мелкие ошкуренные жердочки местного кустарника-карагача. Получался своего рода каркас потолочного перекрытия. Сверху этот каркас обмазывался толстым слоем глины с соломой. После того, когда этот слой обмазки хорошо высыхал, приступали к завершению устройства крыши. На готовое перекрытие засыпался толстый слой земли – не менее полуметра – и формировались скаты. Скаты для той зоны делались немного пологими, так что крыша напоминала собой приплюснутую шляпку гриба. Сверху уже сформированная крыша также обмазывалась толстым слоем глины с соломой и «шпаровалась», то есть производилась своего рода полировка поверхности. Раствор для «шпаровки» приготавливался в определенных пропорциях из глины, просеянного песка и конского навоза (для придания мягкости раствору). При такой конструкции с крыши летом хорошо стекала вода, а зимой сдувало снег.

Кстати, такой же раствор в основном применялся и для еженедельной промазки полов в землянках. Доски тоже были в большом дефиците, поэтому в то время редко у кого были деревянные полы. Но справедливости ради надо сказать, что земляные мазаные полы в таких землянках для утепления, как и в казахских юртах, застилались еще или кошмой, или толстыми домоткаными половиками, хотя это не спасало малолетних детей от хронических простудных заболеваний. В то время туберкулез был одной из основных заболеваний среди казахского населения.

Такой дом, как правило, состоял из следующих помещений – холодные сени, кухня-столовая и чистая комната (горница). Между кухней и горницей возводилось основное отопительное сооружение внутри дома – печь. Печь включала в себя плиту, на которой готовилась пища, и русскую печь, состоящую из топки – сводчатого сооружения с подом для выпечки хлеба и полатей, которые располагались над топкой. Из плиты и из русской печи дымовые выходы встраивались в стену обогрева, которая представляла собой систему вертикальных дымоходов в форме лабиринта. Кроме основной функции – большого отопительного прибора – стена обогрева выполняла еще и роль перегородки между комнатами.

2

С самого начала строительства семья практически жила на стройке – в шалаше. Чтобы как-то защитить себя от дождя на каркас шалаша были настелены куски толи, старые брезентовые плащи и клеенки.

В послевоенные годы по всей стране люди вдоволь не ели. Не был исключением и Казахстан. То, что наши родители все вырученные за продажу дома в Жолымбете деньги вложили в покупку трех коров, было гарантией того, что на новом месте мы не будем голодать. В то время корова рассматривалась как основная кормилица семьи.

Сразу по устройстве отца на работу нам выделили в подсобном хозяйстве рудника незанятый распаханный участок земли. Соседи, кто сколько смог, помогли семенным картофелем. Уже с середины лета мы стали на этом участке помаленьку выкапывать молодую картошку. Кроме того, осенью мать нанялась в подхоз рудника копать картошку на условии – из десяти ведер собранного картофеля одно ее. Заработала она тогда сорок ведер картошки. По весу в среднее ведро входит десять килограммов картошки, так что, выходит, она одна накопала четыре тонны.

В первый год жизни в Майозеке в нашем рационе питания особых разносолов не было. Основной пищей летом были молочные продукты (молоко, сметана, сбитое в деревянной маслобойке масло, домашний сыр), а также молодая картошка, степные грибы (шампиньоны, белянки), пойманная в местном пруду рыба (караси). Чуть позже, когда обзавелись курами, появились яйца.

Главным специалистом по ловле на плотине карасей была Алла. Она ставила в камышах небольшую сетку, а потом по этим камышам бегала – гоняла карасей. Улов был небольшой – один-два десятка, но на ужин семье хватало.

Мяса практически до морозов не ели, в редкие дни для борща могли зарубить старую курицу. Мясо и сало появлялись только в начале зимы – забивали собственную скотину (свиней, овец, крупный рогатый скот).

Раз в месяц (а может быть и чаще, скорее всего, раз в неделю) к нам приезжал сборщик натурального налога – сливочного масла. Налогом была обложена каждая имеющаяся на подворье корова. Поэтому сливочное масло мы ели довольно редко, но зато постоянно пили пахту – отходы от сбивания сметаны на масло. Кстати, мне пахта очень нравилась – она очень хорошо утоляла жажду.

На руднике не было своей пекарни, хлеб в единственный магазин рудника привозили из поселка Токаревка. В старательской слободке не было и магазина. Для того, чтобы печь свой хлеб, мать сама (вот что значит дочь мастерового) сложила на дворе будущего дома русскую печь. Мука в продаже была только ржаная. Мать пекла так называемый «паклеванный» (на закваске) хлеб и шаньги. Как вспоминала моя старшая сестра Алла – вкуснее горячего хлеба и шаньг с молодой картошкой и со сметаной она ничего в детстве не ела.

Как только построили стены дома, сделали из жердей карагача каркас крыши и засыпали ее землей, то сразу перешли жить из шалаша в недостроенный дом. К осенним холодам строительство дома было завершено практически полностью – обмазаны изнутри и снаружи стены, обмазан потолок, сделан глиняный пол, сложена русская печь, установлены двери и застеклены окна.

Относительно недалеко от дома родители взяли довольно большой участок для покоса. Косили родители траву вручную. Сена накосили не только для своего скота, но и часть сена смогли продать в Караганду. На вырученные деньги были куплены одежда и другие необходимые домашние вещи.

Не отставали от родителей и дети. Ухаживали не только за своим, но и за соседским скотом, доили коров, сепарировали и свое, и соседское молоко. Заработали к осени полуторагодовалого бычка.

В первый год нашей жизни в Майозеке для моей старшей сестры Аллы возникла проблема с учебой. Дело в том, что в 1949 году в Майозеке была только начальная (четырехклассная) школа. Толя пошел в четвертый класс, а Алле, чтобы учиться в пятом классе, надо было ездить в школу за 16 километров от Майозека на станцию Нуринская.

Никого из родственников или знакомых на станции Нуринской у родителей не было. Аллу пришлось устроить жить на квартиру у совершенно чужих людей. Условия за ее проживание, поставленные хозяевами квартиры, были довольно кабальными. Она отучилась там всего одну четверть – проблемы с деньгами и продуктами, которые надо было отдавать хозяевам за проживание, заставили родителей забрать ее домой. Отец объяснил это коротко: «Не переросла. Пусть сидит дома. Успеем выучить».

Правда, моей сестре повезло в другом. На рудник приехал из Москвы новый директор (кажется, его фамилия была Кириллов) с семьей. Семья была очень интеллигентная – они привезли с собой довольно богатую детскую библиотеку. Алла сдружилась с их дочерью Нонной и была допущена к пользованию книгами. Как она вспоминает – она их не читала – она их просто «глотала».

В следующем, 1950, году на руднике была открыта семилетняя школа и проблема с учебой для моих старших сестры и брата была решена.

3

Вначале рудник Майозек имел славу богатого золотом. Рассказывали, что до нашего приезда здесь была найдена золотоносная жила и несколько старателей за один месяц намыли столько золота, что смогли за зарплату купить себе по автомашине «Победа». Но ресурс этой золотоносной жилы оказался довольно слабым и его надолго не хватило.

В дальнейшем, пытаясь найти золото, шахтопроходчики старательской артели пробивали в нескольких местах вертикальные («дудка») и наклонные («уклонка») шурфы (шахты). Но на богатую золотоносную жилу никак не могли попасть. А нет золота – нет заработка.

Работа шахтопроходчика старательской артели из-за отсутствия электроэнергии практически не была механизирована. Строительство шахт велось в основном ручными инструментами – кирка-кайло, лом, лопата. Вырабатываемый грунт (вскрыша, порода, золотоносный песок) из шахты вручную поднимался наверх в деревянных бадьях при помощи колодезного ворота и отвозился гужевым транспортом (лошадьми, волами) на деревянных двухколесных тележках – «колымажках». Простейшими индивидуальными средствами по охране здоровья и технике безопасности шахтеры практически не были обеспечены – не было даже простых респираторов.

Шахтопроходчиком отец проработал два года. При прохождении очередной медицинской комиссии у него определили профессиональное шахтерское заболевание силикоз – закупорку легких кремниевой пылью. Ему дали вторую группу инвалидности и запретили работу в шахте.

Нашу жизнь на руднике Майозек я уже помню довольно отчетливо. Очень хорошо помню, как приезжал на побывку старший брат Михаил. На подводной лодке, где он проходил службу, произошла авария. Он был в команде, которая ее ликвидировала, продолжительное время находился в ледяной воде и получил двустороннее воспаление легких. Заболевание было довольно серьезное, потому что в госпитале он пробыл несколько месяцев. После госпиталя ему дали отпуск, и он приехал к нам. Почему к нам – к отцу, а не на Украину к своей родной матери, я не знаю. Вероятно, для этого были свои причины.

Приехал Михаил в 1950 году, где-то или весной или осенью, потому что он был в черной матросской форме и в бушлате. На голове была бескозырка с ленточками. Морская форма произвела на меня очень яркое впечатление – она была завораживающе красивая. Михаил очень тщательно следил за своим внешним видом. Особенно мне запомнилось, как он начищал особой пастой форменные пуговицы и бляху ремня, в которую можно было смотреться, как в зеркало. То ли у нас в доме не было утюга, то ли для того, чтобы лишний раз не пользоваться допотопным чугунным утюгом, свои брюки-клеш он на ночь клал на доски под матрас, на котором спал, чтобы они держали форму.

Но потом, после окончания 4-летней службы в морф-лоте, он ни к нам, ни к своей родной матери не возвратился, а уехал работать шахтером в город Шахты Ростовской области. Там он женился на донской казачке по имени Раиса. Родом она была из станицы Орловской, девичью фамилию ее не знаю. В 1954 году у них родился сын. Назвали они его, как и меня, Александром.

4

19 февраля 1951 года, в день рождения отца, родился мой младший брат Алексей. Отцу в этот год исполнялось сорок пять, и мать преподнесла ему своего рода подарок на день рождения.

После того, как отца по болезни отстранили от работы в шахте, он стал работать заведующим хозяйством старательской артели. В связи с тем, что артель была маленькая и у нее не было своего хозяйственного двора, весь гужевой транспорт артели – рабочий скот (четыре лошади и несколько волов), а также и весь прицепной инвентарь (телеги) были размещены на подворье нашего дома, а мать оформили на должность конюха.

Среди всей этой живности, оказавшейся на нашем дворе, мои старшие брат с сестрой Алла и Толя особенно выделяли жеребца Рыжко. Молодой высокий красавец гнедой масти с белым пятном через весь лоб. Конь был очень хитрым. Алла рассказывала: «Бывало, еду я на нем верхом – гоню скот на водопой к плотине. А там пасутся казахские кобылицы. Как только он их увидит, то сразу становится на колени – всем своим видом показывает, что будет сейчас кататься на спине. Как бы дает мне понять, чтобы я с него слезла. Я, ничего не поделаешь, вынуждена с него слезть. Он, сразу же после того, как я оказываюсь на земле, начинает кататься и делает вид, что может задеть меня копытами, то есть заставляет меня выпустить из рук поводья уздечки. Как только я выпущу поводья из рук, он тут же соскакивает на ноги и галопом к этим кобылицам. Потом, чтобы поймать, приходится по 2–3 часа бегать за ним по всей округе».

Толя вообще при каждом удобном случае старался проскакать верхом на Рыжке и непременно галопом. Однажды он на всем ходу залетел в сарай, врубился лбом в верхний косяк ворот сарая и слетел с коня. Удар был такой силы, что мальчишка потерял сознание. Но и это происшествие не заставило его отказаться от катания на коне. Алла рассказывала мне, что, по меньшей мере, он раза четыре слетал с этого коня.

Отметился скандальным происшествием и я. В шестом классе, в котором учился мой старший брат Толя, стали преподавать физику. И вот, после очередного урока физики, на котором ученикам объяснили процесс горения, Толя решил показать своему четырехлетнему младшему брату «мастер-класс» – как надо тушить огонь. Главное, пояснял он мне, чтобы огонь потух, надо для него закрыть доступ кислорода, то есть воздуха. Он взял довольно солидный клок сена, поджег его, а тушить огонь стал, накрывая его своей старой телогрейкой. Получилось. Огонь под телогрейкой сразу погас.

Решил и я провести подобный эксперимент. У нас во дворе стояла с ломаным колесом старательская «колымажка», и в ней лежало немного сена. Вероятно, ее использовали в качестве передвижной кормушки для скота. Я взял свою старую курточку (как сейчас помню – она была бархатная и с капюшоном), с печки коробок спичек, подошел к «колымажке» и поджег лежащее в ней сено. Стал пытаться курточкой накрыть огонь, но от моих неловких движений огонь стал разгораться быстрее и через несколько мгновений уже бушевал во всей «колымажке». Я обжегся, и меня охватил такой страх за содеянное преступление и причитающееся мне за это неминуемое наказание, что через несколько минут я уже оказался на другой стороне плотины – в основном поселении старательской слободки.

На берегу стирала белье знакомая жительница слободки по фамилии Линева. В округе все ее звали просто Линевиха. Я сделал вид, что спокоен и просто купаюсь. Но женщину не проведешь.

– Саша, а ты, что здесь делаешь? – спрашивает она меня.

– Плаваю.

– А что за дым у вас на дворе?

– Не знаю. Наверное, печка топится.

Тут вижу – несутся ко мне мои старшие брат с сестрой. Нужно сказать правду. Подзатыльников от них я не получил. Меня даже не ругали. Как потом они объяснили родителям – страшно перепугались, что я мог утонуть. Испуг их был очень даже обоснованным – русло речки ближе к плотине было довольно глубоким. Были случаи, когда там тонули даже взрослые люди.

«Колымажка» сгорела дотла. Меня, конечно, наказали – поставили в угол, да еще и лицом к стене. Но самое неприятное для меня было в другом. В то время, когда я отбывал наказание, пролетал низко над поселком самолет-кукурузник. Алла с Толей выбежали смотреть на пролетавший самолет, а я остался стоять в углу. Обидно было до слез. Ведь увидеть в то время «вживую» самолет была большая редкость.

Сегодня, с позиций памяти малолетнего ребенка, довольно трудно дать в полной мере объективное описание жизни нашей семьи на руднике Майозек. Конечно же, при написании этой главы, я в основном руководствовался воспоминаниями моей старшей сестры Аллы, которая в это время уже была подростком и училась в школе. Хотя, все-таки, и в моей детской памяти сохранились кое-какие яркие впечатления, о которых мне хочется рассказать.

Благодаря своей сестре, я многое узнал о себе и даже попытался описать некоторые курьезные моменты своего малолетнего детства.

По рассказам Аллы, у меня очень рано, уже в двухлетнем возрасте, стал проявляться интерес к книжкам. Особенно мне нравился учебник истории за шестой класс. Конечно же, в нем меня больше интересовали картинки, и особенно фотографии выдающихся личностей. Причем при виде каждой такой фотографии я не только называл того, кто был на ней изображен, но и давал свое собственное толкование этой личности. Например, Тарас Шевченко с его казацкими усами вызывал у меня ощущение, что он «грызет косточку». Про Лазо с поднятым кулаком говорил «я вам дам». А показывая на фотографию Кирова, говорил: «Киов смееся».

Рано у меня появился интерес не только к наукам, но и к противоположному полу тоже. Наверное, начинали играть гормоны – мне ведь уже было около трех лет.

Напротив нашего дома, правда, только на другом берегу нашей узенькой речки, жила семья. У них была дочь лет двадцати. Помнится, что звали ее Валентиной. Она тоже, как и мои родители, работала в старательской артели. Валентина была девицей очень смазливой, и уж очень мне нравилась. Да и с ее стороны ко мне, как мне тогда казалось, не было равнодушия. Речка зимой была скована льдом, ходить к этим соседям было близко и неопасно, и я старался побывать у них всегда, когда моя зазноба была дома. Она принимала меня с любовью, поила сладким чаем и угощала конфетами, иногда даже шоколадными.

С каждой нашей встречей она мне нравилась все больше и больше, и, наконец, я отважился наши отношения ввести в другое русло, то есть жениться на ней. Но как это сделать, я не знал.

Для начала я решил эти свои планы обсудить со своими родителями. Отца не было дома, но оттягивать не хотелось, и я решился переговорить с матерью.

– Мама, я жениться хочу.

У матери глаза стали круглыми, но смеяться она не стала, хотя на некоторое время и отвернула лицо в сторону.

– Ну и кто же твоя избранница, сынок?

Я назвал имя своей зазнобы.

– Выбор, я бы сказала, неплохой, – задумчиво сказала мать. – Только понимаешь, сынок, жену ведь кормить и одевать надо. А деньги на это ты где возьмешь?

«Я ведь об этом как-то не подумал» – мелькнуло у меня в голове, но надо было искать выход из положения:

– А я, как папа, буду наряды закрывать, вот и деньги появятся, – успокоил я мать.

Я несколько раз видел, как отец для рабочих подсобного хозяйства закрывал наряды, и когда я его спросил, для чего он это делает, то в ответ услышал: «Для того, чтобы рабочие получали зарплату». Этот его ответ накрепко засел в моей голове.

– Хорошо. Но ты только пока не женись. Приедет отец, тогда мы еще с ним посоветуемся, – со всей серьезностью, как я тогда понял, сказала мне мать.

Несмотря на то, что этот разговор с матерью мне никакой конкретики не принес, оптимизм в том, что я на правильном пути, у меня появился. И я решил ускорить события.

В ближайший приход к Валентине я сделал ей официальное предложение. Разговор состоялся на улице – она большой деревянной лопатой чистила дорожку от снега к их дому.

От моих слов она несколько оторопела, а потом стала хохотать. Такое ее несерьезное отношение к моему предложению мне очень не понравилось.

– Ладно, жених ты мой ненаглядный, не обижайся, – видя, как я от обиды немного надулся, сказала она мне. – Хочешь, я тебя по улице на лопате покатаю?

– Хочу. – Настроение от предстоящего катания у меня стало подниматься.

Лопата была широкая, и сидеть мне на ней было удобно. Валентина бегом протащила меня на ней до конца улицы и обратно, а потом, с хохотом, приподняла лопату и забросила меня на сугроб.

Такого откровенно коварного оскорбления мужского достоинства с ее стороны, несмотря на мои чувства к ней, я стерпеть уже не смог. Обида душила меня, хотелось даже зареветь, но из гордости я делать этого не стал. Потихоньку сполз с сугроба и, не сказав ей ни слова, пошел домой.

– Саша, ты куда? Ты, что обиделся? Я ведь пошутила. Прости меня, пожалуйста. Я не хотела тебя обидеть, – слышалось мне вслед. Но меня остановить уже было нельзя.

Войдя в дом, я увидел, что отец и мать сидели за столом и о чем-то разговаривали. Алла и Толя были в школе. Я молча разделся и сразу полез на печку.

– Хочу сказать тебе, Максим, что наш младший сын собрался жениться, – негромко, но достаточно, чтобы я услышал, сказала мать отцу.

– Ну что тут особенного. Вероятно, время подошло, – ответил ей отец и тут же обратился ко мне: – Ну, сынок, рассказывай. Кто невеста? Где и на что жить собирается молодая семья?

– Я уже расхотел жениться, а жить буду только с вами, – в моем ответе сквозила непоколебимая решительность.

– Ну и ладно, – заметив это, поставил отец точку на этом разговоре.

Так неудачно закончилась моя первая попытка создать семью.

Жизнь на отшибе (на приличном расстоянии от основного поселка) для детей, которые не знали детских садов, в смысле общения с внешним миром всегда имеет определенные границы. Не избежал этого и я. В основной круг общения, помимо членов моей семьи (отец, мать, сестра и брат), входили ближайшие соседи, которых на наших выселках было очень немного, и их дети. Поэтому я в то время и соседей рассматривал практически как близких родственников. О двух таких соседских семьях хочется рассказать.

5

Напротив нашего дома в такой же землянке жила татарская семья Латыповых. Сам Латыпов был мужиком высокого роста и физически очень крепким. Работал он кладовщиком на руднике. Его жена, невысокая, с миниатюрной фигурой, не работала – у них было трое маленьких детей. Звали их, как сейчас помню, Роза, Эдисон и Ильяс. Эта семейная пара была моложе моих родителей и поэтому дети у них были примерно моего возраста – самой старшей, Розе, было лет шесть или семь, самому младшему, Ильясу, – два или три года. Мы, ребятня, постоянно с утра до вечера общались между собой.

Семья Латыповых, как свойственно большинству татар, была очень коммуникабельна и почтительна по отношению к соседям. Часто они собирались за одним столом с моими родителями. Сам Латыпов был довольно веселым человеком и в застольных компаниях часто играл на гармошке, в основном татарские наигрыши. Вероятно, он был не слишком квалифицированным гармонистом, поэтому его музыкальные наигрыши звучали однотипно. Наша мама, смеясь, называла эти наигрыши «сир корова, сир корова».

Трагедия в этой семье произошла 14 января 1951 года, как раз на старый Новый год. Мне в то время шел пятый год. Мама была беременна Алексеем и ходила на последних месяцах. Отца не было дома – он был в командировке по делам старательской артели.

В этот день с утра стояла относительно теплая, но пасмурная и ветреная погода. Шел слабый снег и дула поземка. Часов в одиннадцать утра, мама, выглянув в окно, сказала:

«Смотри, и куда же это Латыповы потопали?» Вниз к плотине, в сторону основного поселка, двигались две фигуры – впереди крупная мужская, чуть позади маленькая женская, одетые не по зиме легко. Как впоследствии выяснилось, они пошли в гости к своим землякам – чувашской семье Востриковых, которые жили в основном поселке.

Где-то в районе обеда ветер немного стих, и мои старшие сестра с братом Алла и Толик сгоняли своих коров и подхозный скот к плотине на водопой. Но часам к четырем дня пошел сильный снег и усилился ветер – началась настоящая вьюга. За окном практически ничего не было видно. Мама, с тревогой глядя в окно, говорит: «Смотри какой разыгрался буранище. А как же Латыповы? Вернулись они домой или не вернулись?»

Пурга стихла только под утро. На рассвете мать разбудил слабый стук в окно. Когда она открыла дверь – на пороге стояла маленькая Роза.

– Тетя Маруся, пусть Алла придет к нам и растопит печку, а то мы замерзли.

– А где родители ваши? Они что, не вернулись?

– Нет.

Мать разбудила Аллу, и они вдвоем пошли в дом к Латыповым. Хотя буран почти закончился, но еще мела сильная поземка, и, что самое страшное, стоял мороз градусов за тридцать. Принесли дров, затопили печку. Мать приготовила ребятишкам завтрак. Беды пока не чувствовалось. Надеялись, что Латыповы не рискнули идти домой в буран и остались ночевать у Востриковых.

Пришел сосед Павел Коробко. В отсутствие отца он ухаживал за подхозным скотом. В обед сгоняли скот на водопой. Латыповых все не было. Сходили в поселок к Востриковым и узнали, что Латыповы ушли от них вечером. О случившемся тут же сообщили начальству на рудник. Был срочно организован их поиск.

Латыпову нашли практически сразу недалеко от нашего дома. Она замерзла, сидя на корточках и укутавшись в легкое пальтецо. По следам на снегу (поземка в них выметала снег), можно было предположить, что они очень долго кружили и не могли найти свой дом. Когда жена устала, Латыпов на время оставил ее и пошел искать дорогу. Наткнувшись на забор нашего дома (видно было по следам), он пошел обратно за ней. Но буран был настолько густой, что Латыпов прошел мимо того места, где оставил жену, и пошел в сторону угольной шахты. Замерзшего Латыпова нашли в тридцати километрах от поселка только через неделю.

Похороны я помню хорошо. Было очень много народу. Приехали мать Латыпова и младшая сестра Латыповой, кажется, из Акмолинска. Осиротевших детей они забрали с собой.

6

Чуть дальше от плотины напротив нашего дома жила бездетная семья Коробко. По приезде на рудник они некоторое время – пока не построили свой домик – жили у нас на квартире. Павел Коробко был родом из казачьей семьи то ли из Щучинской, то ли из Котуркульской станицы. Уже в то время он был в солидном возрасте – ему было лет пятьдесят. Поэтому мы, соседская ребятня, между собой называли его дедом. Его жена Евдокия, мы ее называли тетя Дуня, была лет на пятнадцать моложе его. Я был в то время самым маленьким по возрасту, поэтому эта бездетная семья очень тепло принимала меня в своем доме, да и мне очень нравилось бывать у них. Для меня у них всегда находился гостинец – кусочек сахара, конфета, пряник, какая-нибудь сладкая выпечка. Особенно мне нравилось пить у них молоко или чай из кружек, мастерски сделанных дедом Павлом из консервных банок американской тушенки.

В облике Павла Коробко было что-то благородное, как отец говорил – офицерское. Всех окружающих он поражал своей военной выправкой и какой-то неестественной аккуратностью в ношении одежды. В то послевоенное время большинство людей не могли похвастать большим выбором в одежде. Я его постоянно видел в одном и том же одеянии – суконная или сатиновая военная гимнастерка, брюки-галифе и яловые сапоги. Но данный комплект одежды всегда был чист, отглажен, подшит свежий белый подворотничок и до яркости начищены сапоги. Он много занимался физическим трудом, как ему в то время удавалось так аккуратно выглядеть, одному богу было известно. Тем более, что в то время не было электрических утюгов, были проблемы с мылом, даже с нитками и иголками. Как, рассказывала потом моя сестра Алла, Коробко старшим ребятам всегда говорил, что к носке одежды надо относиться очень бережно. Если надел чистую рубаху, штаны или платье, то надо носить так, чтобы за все время носки на них не было не единого пятнышка.

Тетя Дуня была не только хорошей и приветливой женщиной. Она была знахаркой – специалистом по лечению людей народными средствами. Будучи из семьи потомственных костоправов, очень успешно вправляла вывихи, ликвидировала всевозможные защемления костно-мышечного аппарата. Часто к ним в дом со всей округи приезжали, с надеждой на излечение, страдающие такими недугами люди.

Впоследствии семья Павла и Евдокии Коробко переехала в Щучинский район, в село Дмитриевку, и часто бывала у нас дома. В 1967 году двухлетний сын моего старшего брата Анатолия Игорь, бегая во дворе дома, где они в то время жили, упал и сильно ударил плечо. Плечо опухло, ребенок постоянно плакал от боли. Поездки в больницу к врачам положительного результата не дали. Диагноз был один – боль от сильного ушиба, которая, как врачи говорили, пройдет по мере заживления. Но боль не проходила и опухоль не спадала. Когда через два или три дня узнал об этом мой отец – дед ребенка, он тут же заставил Анатолия найти транспорт и повез больного ребенка в Дмитриевку к тете Дуне Коробко. Та сразу определила у ребенка вывих плеча и, в свою очередь, отчитала моего отца за то, что с большим опозданием привез к ней травмированного мальчика. Тут же была натоплена деревенская баня, ребенка хорошо прогрели, и баба Дуня в течение нескольких секунд вправила плечо на место. В тот же день здоровый и веселый мальчик носился у нас по дому.

В моей памяти о нашей жизни на руднике Майозек запечатлены еще несколько событий, связанных с болезнями, которые произошли со мной одна за другой. В первую очередь запомнилось то, как меня лечили.

Когда я заболел ангиной, отца не было дома. Ближайшая детская больница находилась в сорока километрах от нашего дома – в поселке Токаревка и мать меня лечила, как могла, домашними средствами. Заставляла полоскать горло содой, поила горячими сливками с протертыми яблоками (кстати, очень вкусно). Но ничего не помогало. Температура устойчиво стояла под сорок градусов. Такое состояние длилось почти неделю. Я не мог не только есть и пить, уже было больно просто дышать.

Приехал из командировки отец. Подошел он ко мне, а я лежал с высокой температурой, и так ласково говорит:

– Ну что ты у меня, сынок, разболелся, встань, подойди к окну, я посмотрю твое горло.

Я встал, подошел с отцом к окну, встал перед ним и открыл рот.

– Что-то я плохо вижу. Давай-ка, открой рот еще шире.

Ничего не подозревая, я насколько мог, раскрыл рот. И тут у меня во рту мгновенно оказались два его пальца, которые как огнем прошлись по моему воспаленному горлу. Естественно, я заревел от боли. Но отец со мной не миндальничал и строго приказал прополоскать рот водой с содой.

Буквально минут через пять мне стало легче дышать, а через полчаса температура тела возвратилась в нормальное состояние. Как потом я понял, отец доступным ему методом провел надо мной хирургическую операцию – раздавил на горле гнойный налет.

Через месяц после того, как отец вылечил меня от ангины, я тяжело заболел корью. Помню, как меня, еще очень ослабленного от болезни, вывели на улицу. Стояла ранняя весна, снег уже весь стаял, но было еще холодно, так что меня одели очень тепло и усадили на завалинку. Родители и старшие мои брат с сестрой копались в огороде. Вдруг отец резко схватил вилы и быстро побежал вглубь двора. Оказалось, что на наш двор каким-то образом забрел барсук, чем подписал себе смертный приговор. Отец заколол его вилами. Барсук был очень крупным, как хорошая собака.

1

Хотя отец и перестал работать в шахте, но состояние его здоровья не улучшалось, а, наоборот, появилась тенденция к ухудшению. Врачи ему говорили, что люди, страдающие легочными заболеваниями, более комфортно себя чувствуют в лесной, с преобладанием сосны, зоне. Ближайшей такой зоной являлся Щучинский район Кокчетавской области, на территории которого находился знаменитый курорт Боровое. Рядом с Щучинским районом располагалась территория Макинского района Акмолинской области, где находилось родное село отца Ерголка.

Весной 1952 года наши родители приняли решение о переезде в город Щучинск. Интересно то, что железнодорожная станция города Щучинска имела название Курорт-Боровое. Сам же курорт Боровое находился на расстоянии двадцати километров от города Щучинска.

В то время, из наших близких родственников, в Щучинске жила с семьей младшая сестра матери Анна. Кроме того, в Щучинск уже переехало из Ерголки довольно много деревенских друзей отца. Некоторые из них даже доводились отцу какими-то дальними родственниками. Так что, как считали мои родители, остановиться на первое время было у кого.

В короткие сроки были проданы дом, скот, инвентарь. Сборы были недолгие, так как вещей было очень мало. Выезд состоялся сразу же, как только старшие дети – Алла и Толя – закончили школу.

Сначала мы выехали на станцию Токаревка автомашиной. В Токаревке, пока отец получал и загружал вещами железнодорожный контейнер, на некоторое время (один или два дня) остановились у знакомых. За это короткое время я успел сдружиться с местными ребятами, и мы бегали и играли в районе железнодорожной станции. Там я оказался свидетелем одного случая, который на всю жизнь врезался в мою память. Бегая по округе станции, мы увидели, как к железнодорожному тупику, где паровозы сбрасывали шлак, со всех сторон бежали люди, в основном женщины. Мы, малышня, тоже побежали в ту сторону. Я потихоньку пробрался сквозь толпу и увидел на куче шлака мертвого маленького ребенка, обернутого картами из школьного альбома. Как потом мне сказала мать, это был новорожденный. Взрослые нас быстро прогнали. Как он там оказался, я не успел узнать, потому что на следующий день рано утром мы уже были в общем вагоне поезда, который повез нас до станции Курорт-Боровое на новое место жительства в город Щучинск.

Уже находясь в вагоне поезда, я подслушал разговор отца с матерью по поводу данного случая. Правда, заметив мое любопытство, они быстро меня выпроводили из купе (хотя можно ли назвать отсек общего вагона словом «купе»). Но из их мимолетного разговора, я все-таки понял, что младенец был тайно рожден местной несовершеннолетней девочкой, школьницей, и она, чтобы уйти от позора, удавила его сразу же, как только родила. В их разговоре я почувствовал не осуждение этой девушки, а скорее разнозначную жалость как к мертвому ребенку, так и к его несчастной матери – убийце.

Подъезжали мы к станции Курорт-Боровое поздним вечером – уже смеркалось и из окна вагона были видны очертания двух гор, густо усыпанных электрическими огнями. Этот эпизод запомнился какой-то неестественной красотой.

Первое время, около двух месяцев, мы жили у моей тетки Анны. После развода со своим первым мужем Егором Сухановым она с двумя малыми дочерями Галей и Валей переехала на постоянное место жительства в Щучинск. Примерно в 1950 или 1951 году тетя вышла замуж за приехавшего из Пензенской области демобилизованного фронтовика Кандина Владимира Марковича. После войны многие молодые холостые фронтовики – выходцы из бывших оккупированных и прифронтовых областей – после демобилизации, увидав разруху и голод на своей родине, уезжали за Урал в надежде на более сытную жизнь. Там они, зачастую, «подженивались» (на сегодняшнем сленге это называется «гражданский брак») к молодым вдовам, которые, несмотря на наличие малолетних детей, все-таки имели собственное жилье и получали какое-то социальное пособие от государства. Оглядевшись и «оперившись» на новом месте, большая часть из них, как правило, вдов бросала, находила себе незамужних девиц и заводила уже настоящие законные семьи. А некоторые все-таки узаконивали свои отношения с вдовами и жили уже как нормальная семья. Кандин Владимир Маркович относился как раз к этой категории мужиков.

У Кандиных уже был построенный небольшой саманный домик на улице Луговая. Сам Владимир Маркович работал на автобазе, расположенной рядом с домом, шофером на автомашине ЗИС-5. Тогда она попросту называлась «авторота» – на том месте во время войны стояла военизированная автомобильная часть. К четырем членам их семьи добавились еще шесть нашей. Места в доме было в обрез, поэтому мы с моим старшим братом Толей часто ночевали под навесом во дворе.

Мне, шестилетнему пацану, в новом городе все было интересно. По сравнению с Майозеком Щучинск выглядел громадным поселением. С местными ребятами я еще пока близко не познакомился и поэтому окрестности изучал самостоятельно. Правда, далеко от дома я не отходил. Поэтому вылазки мои были непродолжительными и мое краткое отсутствие не вызывало у родителей особой тревоги.

Как-то, уже в полуденное время, я увидел шедшую мимо нас большую колонну людей с оркестром. Это была похоронная процессия – хоронили лауреата Сталинской премии машиниста Милейко. Я и не заметил, как пошел вместе с колонной. По дороге местные мальчишки мне многое рассказали о покойнике. Как водил он пассажирские поезда с такой скоростью, что ветром рвало шторки в вагонах, как дрался с ингушами и еще очень и очень многое. О его смерти ребята толком ничего не знали. Кто говорил, что его зарезали ингуши, кто – что он разбился на своей машине «Победа», а это потом действительно оказалось правдой. В общем, по дороге я узнал столько много нового о городе и его знаменитостях, чего не услышал до этого за полтора месяца.

А еще новые мои знакомые мне пояснили, что молодежь, живущая в центральной части города (черте бывшей казачьей станицы), постоянно враждует с пристанционной молодежью. И поэтому одному в черте города, принадлежащей другой стороне, появляться опасно – обязательно отколотят. Первые обзывались «щучинской мордвой», так как часть казачьих семей имели мордовские корни. А их противников, кто жил ближе к железной дороге, называли «станцырями».

Кладбище было далеко, похороны закончились около трех часов дня, и домой я вернулся под вечер. Отец встретил меня с вытянутыми в ниточку губами. Это была примета, что он очень рассердился. Получил я за свою несанкционированную прогулку сполна – на целую неделю мне были запрещены одиночные вылазки из дому, хорошо, что еще ремнем не отходили.

Кстати, постоянно находиться дома, когда мы квартировали у Кандиных, мне не очень хотелось. Вроде бы моя мать и Анна были родными сестрами, да к тому же мать была на десять лет старше ее и в детстве нянчила младшую сестру. Кроме того, мать опекала и содержала во время войны малолетних детей Анны, когда она носилась по стране, занимаясь коммерческими делами. Но почему-то любви и уважения Анны к своей старшей сестре не чувствовалось. Мы, дети, довольно остро ощущали эту гнетущую атмосферу и при каждом удобном случае старались как можно меньше времени проводить в этом доме.

Довольно скоро я подружился с ребятней, живущей в ближайших к дому Кандиных соседних домах, и матери уже становилось довольно тяжело загнать меня домой. Ближайшими считались дома, расположенные с обеих сторон части улицы, ограниченной переулками. За пределами переулков, в нашем мальчишеском понимании, жили менее близкие соседи, и поэтому их дети уже не входили в наш ближний круг.

Формы и размеры домов на этом участке Луговой были довольно разные. В основной своей массе это были очень небольшие (на 2–3 комнаты) саманные домики. Скатные крыши с чердаком, крытые специальным кровельным материалом (шифером, железом, досками) были примерно у трети домов. У остальных домов крыши были плоскими – насыпными, которые мазались весной и осенью глиной. В лучшем случае они покрывались рулонным материалом – толем или рубероидом. Помнится, что на момент нашего приезда у дома Кандиных была такая же насыпная крыша, покрытая толем. На другой стороне улицы, напротив дома Кандиных резким контрастом выделялся новый большой деревянный дом Лагутиных. Справа от дома Кандиных стоял небольшой приземистый саманный домик Стаценко. Правда, он был под крышей. Далее, вглубь улицы, стояло около десятка приземистых землянок с мазаными глиной крышами. В них жили выселенные с Кавказа ингушские семьи.

Поселок (рудник) Жолымбет. 2017