Возвращение

1

На вид Танзиле едва ли можно было дать тринадцать лет. Миниатюрная, худенькая девочка. Из-под выцветшего платка виднелись две ровные пряди смоляных волос. Как у отца. Если бы пошла в мать – были бы цвета соломы. Обычно она была как юла, не могла усидеть на месте. За эту неугомонность часто попадало от матери. Но, несмотря на свой озорной нрав, глаза были задумчивые, печальные, словно познала все горести этого мира.

Но сегодня была сама не своя. В глазах плясали искры, она словно пританцовывала на месте, душа чего-то ждала, куда-то рвалась… Мать, худощавая женщина лет тридцати пяти, положила руку ей на плечо, устремив взгляд на репродуктор, висевший на столбе. Словно пытаясь унять её волнение, она то и дело сжимала пальцы на плече дочери. Иногда Танзиле доставался и укоризненный взгляд, но девочка не обращала внимания, целиком поглощённая своим внутренним миром – полным надежд, энергии и нетерпения.

У столба, возле конторы, собрались люди, чтобы послушать радио. Все были серьёзны. Кто-то почернел лицом, кто-то, сдерживая ненависть, поджал губы, кто-то нахмурился и сжал кулаки, кто-то отстранённо смотрел по сторонам, отрешившись от мира, а на чьих-то лицах играли тайные нотки торжества. Хотя все были из одной деревни, новость, прозвучавшая по радио, каждый воспринял по-своему.

Какими ветрами занесло эту весть в деревню Качкы, что в Смоленской области, недалеко от границы с Белоруссией, но люди с самого утра шептались:

– Говорят, война началась. Немцы напали.

– Ох, господи, что же теперь будет…

– Да наши их мигом вышибут!

– Может, и к лучшему это… Не больно-то советская власть нас жаловала…

– Да ладно вам, сплетни всё это. Говорят же, у наших с Германией договор. О мире.

Новость передавалась из уст в уста, но мало кто верил в её правдивость. И раньше говорили о вооружённых столкновениях на границе. Но ни разу это не подтвердилось, во всяком случае, официально. Но на этот раз весть о войне была правдой. К полудню по деревне разнеслось: "По радио про войну говорить будут". У кого не было срочных дел, заранее заняли удобное место у столба с репродуктором. У кого дела были – старались далеко не отходить, работая и прислушиваясь к радио.

Вскоре раздался голос народного комиссара иностранных дел Молотова. Его слова: "Граждане и гражданки Советского Союза!" – в мгновение ока собрали у столба всех жителей деревни. Многие бросили работу, забыв про вилы и грабли.

Качкы была старинной татарской деревней, но после революции, сослав одних в Сибирь, расстреляв других, население сильно поредело, и сюда переехали люди разных национальностей. Хоть и не общались они так тесно, как прежде, но и открытой вражды не было, жили дружно. Теперь это была обычная деревня, где жили советские люди разных национальностей, а не только татары.

Мать с Танзилей тоже ворошили сено на лугу на окраине деревни. Услышав голос, они, как и все, бегом прибежали к столбу. Первые же слова Молотова показались девочке забавными. Он сказал не "гражданки", а как-то странно – "граждынки". И не только Танзиле это показалось странным. У столба её догнала подруга Наташа:

– Эй, граждынкы, куда торопишься, – смеясь, она тронула Танзилю за локоть.

Обе звонко рассмеялись. Но мать Танзили тут же одёрнула их:

– Рты закрыли! – сказала она, отводя дочь подальше от Наташи. – Тут не до смеха. Война началась.

Танзиля постаралась больше не смеяться, не показывать радость, которая бурлила внутри неё. Но всё равно она словно пританцовывала на месте, и чем больше осознавала серьёзность слов, звучавших из репродуктора, тем больше ей казалось, что за её спиной растут крылья.

– Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы, – продолжал Молотов.

"Кровожадный…" – скривила губы Танзиля, услышав это. Советская власть, которая обвинила её деда и бабку в кулачестве и сослала в Сибирь, которая забрала отца, назвав его "врагом народа", которая то и дело вызывала мать в контору на допросы. Вот где "кровожадные правители"! Власть, которая годами издевалась над собственным народом, сажала в тюрьмы, расстреливала. Уродливое общество, питающееся кровью, слезами и душевной болью своих же граждан. Вот где самый настоящий кровопийца!

Люди, не отрываясь, смотрели на репродуктор и молча слушали. А Молотов говорил:

– Правительство Советского Союза выражает твёрдую уверенность в том, что всё население нашей страны, все рабочие, крестьяне, интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочён и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.

Казалось, Танзиля слышала только то, что отзывалось в её душе. "…требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности…" Значит, цепи, сковывающие свободу людей, затянутся ещё туже. Войну используют как повод, чтобы усилить гнёт. Заставят делать всё возможное и невозможное. Вот о чём говорит народный комиссар иностранных дел.

– Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, ещё теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя товарища Сталина.

После этих слов в толпе послышался шёпот:

– А где сам товарищ Сталин?

– Почему он не выступает?

Кто-то пресёк эти вопросы:

– Война ведь началась. Ему сейчас не до этого.

В это время голос Молотова, казалось, задрожал, но тут же зазвучал увереннее и энергичнее:

– Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!

Эти слова прозвучали не просто как слова, не как мечта или цель, а как реальность, как уже достигнутый успех. Наша цель – правая. Врага мы уничтожим. Победа будет за нами. Этого было достаточно для людей, которые десятилетиями верили в величие и мощь своей страны. Они уже готовы были аплодировать, представляя себя героями, взявшими Берлин. Танзиля тоже захлопала в ладоши. Слова произвели на неё сильное впечатление.

После выступления Молотова слово взял председатель колхоза. Танзиля не стала его слушать, а подошла к Наташе. Ей хотелось разделить с кем-нибудь радость от начала войны. Наташа, казалось, тоже не могла сдержать своего восторга, она схватила Танзилю за руку:

– Пойдём к Кате, – сказала она и пошла вперёд. Потом они втроём отправились на поиски Ольги.

Так, собравшись вместе, подруги спустились к реке. Хоть и безымянная была речка, протекавшая через деревню, но берега её поросли ивами, и это было любимое место для встреч молодёжи. Отойдя подальше от людей у конторы, они вчетвером закричали во всё горло:

– Ура! Ура! Ура!

Вскоре, взявшись за руки, начали прыгать и кричать:

– Ура!

Выплеснув первую волну эмоций, повалились на траву и начали смеяться. Насмеявшись до изнеможения, затихли, лёжа на земле. Через некоторое время тишину нарушила Наташа:

– Я иду на войну! – сказала она с непоколебимой решимостью. – Подруги, кто со мной?

– Подождать немного надо, – сказала Ольга. – Где воевать-то будем, ещё неизвестно.

– Нет, ждать не будем! – Наташа была непреклонна. – А то опоздаем. Если немцев прогонят без нас, что там делать-то?

– Когда собираешься уходить? – улыбнулась Ольга. – Хоть пару дней надо же подготовиться.

– Да чего там готовиться-то? – Наташа вскочила с места. – Возьмём еды в дорогу – и всё. Там солдатскую форму дадут, и оружие. От нас только храбрость требуется. Согласны? На завтра?

– Согласна, – Катя села.

– Не на завтра, а послезавтра, – сказала Ольга.

– Ладно, – согласилась Наташа. – А ты, Танзиля?

Танзиля пожала плечами:

– Я не пойду. Сами побеждайте.

– Почему? – Наташа вытаращила глаза. – Почему не идёшь?

– Я же маленькая, – в глазах Танзили засверкали искорки. – Всё равно толку от меня не будет.

– Танкистом будешь, – сказала Наташа, словно только этого и ждала. – Или разведчиком.

– Разведчиком! Разведчиком! – Катя даже захлопала в ладоши. – Раз маленькая, тебя никто не увидит.

– И не попадут, – добавила Ольга. – В тебя, чтобы попасть, надо долго целиться.

– Всё равно не пойду, – сказала Танзиля. – Не хочу я воевать.

– Надо идти, – отрезала Наташа. – Такая возможность проявить героизм больше может и не представиться. Упускать нельзя. Подумай до завтра, Танзиля.

Закончив говорить о войне, сельчане перешли к обсуждению полевых работ. Перед канцелярией народ стал расходиться.

– Народ расходится, – заметила Катя. – Нам тоже пора. Иначе влетит.

– Бежим! – Ольга сорвалась с места. – А давай наперегонки!

– Я первая! – Наташа внезапно ускорилась и обогнала Ольгу.

Девушки, смеясь, понеслись к канцелярии. Это была не просто игра. Опоздание на работу даже на минуту было чревато последствиями. Если бригадир или председатель заметят, можно было забыть о трудоднях. За малейшее промедление приходилось расплачиваться целым днем бесплатной работы. И даже если начальство не видело, всегда находились доносчики. Потом вызывали в канцелярию на допрос: "Где шлялась? Почему не была на рабочем месте?" Некоторые из женщин не особо обращали внимания на такие вопросы и огрызались с особым удовольствием. Мать Наташи, вон, всегда яростно защищалась, добиваясь своего любой ценой. Говорили, что в районном центре у неё какой-то родственник занимает высокую должность. Поэтому ей всё сходило с рук. А мать Танзили не могла позволить себе такого. Она была кроткой женщиной, да и мужа её отправили "туда". Ни Танзиля, ни её подруги не могли тягаться со старшими и добиваться своего. Поэтому приходилось бежать, не опаздывая ни на минуту.

– Где это ты опять прохлаждаешься? Опять хочешь бесплатно вкалывать? – встретила её мать недовольным ворчанием. – Давай быстрее. Наши уже вовсю работают.

Танзиля молча последовала за матерью. Она не работать хотела, а есть. Но что поделаешь… Придётся терпеть до вечера. И словно назло, день тянулся бесконечно долго.

2

В селе Качкы жизнь подчинена своим устоям. Здесь правят трое: председатель колхоза, счетовод и бригадир. Первые двое больше заняты бумажной волокитой и важными совещаниями, а вот с народом бок о бок трудится бригадир – Барый Василович Борханов, человек с непростой судьбой и острым языком.

Искалеченный на Германской войне, этот мужчина лет пятидесяти, известный в народе как Барбос, каждое утро с рассветом обходит дома, разнося крепкое словцо и подгоняя народ на работу. Его грозный голос, кажется, слышен в каждом уголке села:

– Эй, сонные тюлени! Солнце уже высоко, а вы еще дрыхнете? Коммунизма ждете, олухи царя небесного? Так он сам не придет, его завоевывать надо! Бездельники! Почему вчерашнюю работу не доделали? Думали, солнце раньше времени зайдет? Сегодня до обеда чтоб все было готово! Сам проверю. Если не успеете или сделаете тяп-ляп – никаких вам трудодней и хлеба не видать! Кто не работает, тот не ест! Понятно? Сегодня все на свои участки! Через полчаса чтоб были на месте, а не то я вам все трудодни урежу, чтоб знали!

С этими криками Барбос переходит от дома к дому, барабаня в двери и разнося бодрящие ругательства:

– Что, как в тюрьме, днем с огнем заперлись? За решетку захотелось? Сейчас позвоню куда надо, вас живо оттуда поволокут! Открывайте! Кто сегодня за вас на работы выходит? Да вы еще и не одеты, лодыри! Всех вас, бездельников, в Улят-базы, чумной барак в лесу, сослать надо! Работать-то хоть умеете, дармоеды? Или я, калека, за вас пахать должен? Живо марш в поле! Поле ждет прополки. Самые заросшие участки для вас приберег, черти ленивые! Если сегодня к вечеру управитесь, двойной трудодень поставлю, а нет – вчетверо урежу! Живо за работу, чтоб вас!

Несмотря на грубость и сквернословие, никто не смеет перечить Барбосу. Люди привыкли к его манере и знают, что за резкими словами скрывается доброе сердце. Он всегда готов заступиться за своих работников перед начальством, выгородить перед районным начальством, найти оправдание даже самым провинившимся.

Однажды, когда Зайнаб-апа, была поймана на краже горсти зерна, именно Барбос вызволил её из тюрьмы.

– Это я ей разрешил, – заявил он прибывшему из района чиновнику. – У нее мать при смерти, пятеро детей мал мала меньше. Голодают. Что, смотреть, как они умирают? Я уверен, что поступил правильно. Зато на следующий день Зайнаб перевыполнила план вдвойне…

– Вы не имеете права распоряжаться государственным имуществом по своему усмотрению, – возразил районный чиновник. – Вам таких полномочий никто не давал.

Но Барбоса это нисколько не смутило:

– Это не государственное имущество, – отрезал он стальным голосом. – Это её хлеб, за счет трудодняй.

Почувствовав поддержку сельчан, районный начальник предпочел не спорить и отступил. Народ ликовал и аплодировал Барбосу. А тот, хоть и говорил про трудодни, и мысли не допускал удержать что-то у бедной женщины. Мелочиться не в его правилах.

Вот почему жители села уважали Барбоса, слушались его, несмотря на ругань и брань. Начальство из района тоже не слишком придиралось, ведь показатели колхоза были отличными.

И каждый день, чуть солнце выглянет, Барбос появлялся на околице села, будил народ и отправлял на работу. А потом и сам объезжал поля и пастбища, справлялся о нуждах работников, помогал решать проблемы, а если кто нарушал порядок, то ругал, как последнего пса.

Но на второй день войны Барбос не появился с рассветом. Лишь после того, как ушло сельское стадо, он объявился. И на этот раз он не колотил в двери и не извергал проклятия. Напротив, он был необычайно тих и сдержан. Казалось, даже немного смущен и виноват. Тихонько стучал в двери и, когда хозяин выходил, говорил, пряча глаза:

– Здравствуйте, односельчане! Богатыри в вашем доме есть? Нужно сегодня к девяти утра собраться возле конторы с вещами. Из военкомата приедут. Объявили экстренную мобилизацию. К обеду уезжать придется.

Так он обходил дом за домом, объясняя ситуацию. О работе не было сказано ни слова. Быть может, он не хотел, чтобы женщины и матери оставались в поле, пока их мужья и сыновья уходят на войну.

Весть была воспринята по-разному. Кто-то молча кивал, кто-то начинал тихо плакать, кто-то застывал в оцепенении, словно получив удар обухом по голове.

– Почему так скоро, война ведь только вчера началась? – спрашивали некоторые.

Барбос терпеливо пытался объяснить:

– Фашисты наступают очень большими силами, нужно много людей, чтобы их остановить. Срочно. Иначе они и сюда доберутся.

После ухода Барбоса село пришло в движение. Из труб домов повалил дым. На улицах появились женщины и дети, бегающие от одного соседа к другому. Вскоре показались и мужчины с вещмешками. Они собирались группами и поодиночке, и шли по улице. Танзилю больше всего поразило разделение мужчин на две группы. Одни неспешно направлялись к конторе, другие спешили в сторону леса. Возле конторы собралась большая толпа. В лес уходили тоже немало.

Танзиля чувствовала себя зажатой между этими двумя группами. Она не знала, что ей делать. Еще вчера и по радио, и в разговорах твердили: "Нужно защитить Родину! Прогоним фашистов, не дадим им топтать нашу землю!". Говорили с уверенностью. Человек, уверенный в своей правоте, всегда кажется убедительным. И Танзиля начинала им верить. Действительно, нельзя отдавать страну захватчикам, чужакам. Разве пришлый человек будет ценить твою землю? Качкы ведь раньше был татарским селом, жил своими обычаями и традициями. После революции под разными предлогами сюда навезли людей разных национальностей. И эти пришельцы не знают и не уважают старые обычаи, ведут себя по-своему, пытаются установить свои порядки. Так будет и с фашистами, наверное. Они будут навязывать свои правила. Поэтому нужно защищать свою землю от чужаков.

Но Танзиля не могла осуждать и тех, кто уходил в лес. В селе было немало недовольных Советской властью. И их нельзя было винить. Танзиля уже многое понимала и знала, почему некоторые не любят Советскую власть. Ведь эта власть разрушила налаженную жизнь многих, перевернула их мир с ног на голову. В результате революции, гражданской войны, красного террора и всяческих репрессий многие семьи понесли огромные потери, столкнулись с горем и страданиями. Многие и сегодня живут в страхе за свою судьбу, подвергаясь унижениям и притеснениям. Так кому же захочется воевать за эту Советскую власть? Конечно, такие люди уходят в лес.

По правде говоря, Танзиле и самой не нравились порядки, установленные Советской властью. Хоть и кричали на каждом углу про "справедливость, равенство и народное счастье", казалось, что эта жизнь создана лишь для того, чтобы мучить людей, держать в тисках и издеваться над ними. И хоть ей было всего тринадцать лет, она хорошо это понимала, ведь эта правда прошла через её сердце ужасным кошмаром. Она уже не была ребенком.

3

Близилось девять утра, и все деревенские мужчины, согласившиеся отправиться на фронт, уже собрались у здания сельсовета. Женщины тоже пришли – жёны, невесты, матери, сёстры – все до единой. Все они стояли, объятые тягостным предчувствием, стараясь казаться невозмутимыми. То тут, то там слышались приглушённые рыдания, которые женщины тщетно пытались скрыть. Мужчины шептали: "Не плачь, это ненадолго… Прогоним их и вернёмся…"

Канцелярия, или здание сельсовета, располагалось в большом доме на окраине деревни. Хотя и просторный, дом был старый: брёвна покосились и потрескались, оконные ставни облупились, а доски крыши позеленели от времени. Говорили, что когда-то это был дом кулака. Его сослали в Сибирь, а дом отдали под сельсовет. Это было так давно, что Танзиля ещё и говорить не умела. За зданием был неболҗшой двор, где содержались кони. Их было всего несколько, но все как на подбор – красивые, резвые. На них ездили начальники или запрягали в тарантасы. В поле или на другие работы их не привлекали. За домом почти вплотную возвышалась пожарная каланча. С неё было прекрасно видно, что происходит внутри сельсовета, но, к сожалению, ничего не было слышно. Впрочем, и без звука порой было интересно. А порой – до боли жаль…

Вскоре из районного центра подъехали две полуторки и остановились возле сельсовета. Из кузова одной машины вышли трое военных. Офицер, приехавший в кабине, кивком поприветствовал собравшихся и поднялся на подобие трибуны у крыльца сельсовета. Его уже ждали председатель колхоза и бригадир. Председатель поздоровался с прибывшим, о чём-то посовещался с ним и начал речь:

– Дорогие товарищи, уважаемые односельчане! Все вы знаете, что наша страна в опасности. В такое время от каждого из нас требуются железная дисциплина, организованность и единство. Ради великой победы, ради нашей Родины мы должны бороться, не жалея себя…

В этот момент одна из женщин в толпе громко зарыдала, с другой стороны ей вторили ещё несколько. Председатель на мгновение замолчал и решил не затягивать речь:

– Мы – самая сильная держава в мире. Мы победим! И сегодня наши односельчане призываются пройти этот славный путь к победе. Не плачьте. Не горюйте. Это достойный путь. Быть опорой своей Родине в трудный час – это честь для каждого.

Его проводили редкими аплодисментами, и слово взял офицер из районного центра. Он также вкратце рассказал о ситуации в стране, попытался успокоить и воодушевить людей. Затем перешёл к сути дела:

– Сегодня мы призываем ваших односельчан на славный путь – очистить нашу Родину от захватчиков. Сейчас я буду называть имена и фамилии, а названные мужчины пусть выходят сюда и становятся в строй.

Наступила тишина. Даже те женщины, которые только что не могли сдержать слёз, затихли. Офицер посмотрел в бумагу и начал читать фамилии:

– Аркадий Аверченко.

Крепкий мужчина с вещмешком подошёл к указанному офицером месту и встал.

– Георгий Абазадзе.

Бородатый мужчина тоже направился туда.

– Ахметгарай Аминев.

Ахметгарай, мужчина лет двадцати пяти, обнял и поцеловал стоявшую рядом жену, затем поднял и приласкал свою четырёхлетнюю дочь. Уже собираясь уходить, он обернулся и погладил живот жены. Она была беременна. После этого он подошёл к месту сбора. Офицер уже успел назвать следующую фамилию. На этот раз никто не отозвался, никто не двинулся с места. Пока люди переглядывались и перешёптывались, офицер достал ручку из нагрудного кармана, поставил какую-то отметку в бумаге и назвал следующую фамилию.

Таким образом, офицер зачитал множество фамилий. Он уже читал быстрее. Мужчины с вещмешками тоже привыкли и, как только слышали своё имя, тут же становились в строй. Место, куда он указывал вставать, быстро заполнялось, и почти все мужчины с вещмешками перешли туда. Тем не менее, многих из названных не было на месте. Офицер ничего не говорил, а лишь делал отметки в своём списке.

Закончив читать список, офицер повернулся к деревенским властям. Они о чём-то поговорили, сверяясь со списком. Затем офицер снова обратился к народу:

– Есть ли здесь мужчины, чьи имена не были названы?

– Есть, есть! – послышались голоса мужчин, поднимавших руки. – Мы здесь.

Одна из стоявших рядом женщин закрыла рот мужу ладонью и тоненьким голоском прокричала:

– Нет, нет!

При виде этого Танзиля невольно рассмеялась. У остальных на лицах тоже мелькнули улыбки.

– Вы собирайтесь здесь, – сказал офицер, кивнув стоявшим в стороне военным. – Сейчас ваши имена запишут.

Один из военных принялся составлять список, а двое других отвели названных мужчин в сторону. Они отошли на несколько метров от толпы и выстроились в ряд.

– На прощание с уходящими на фронт даётся пятнадцать… – Офицер посмотрел на часы и поправился: – Нет… Полчаса.

Услышав это, женщины бросились к мужчинам, уходящим на фронт. Толпа поредела. Вскоре и военный, составлявший список, закончил свою работу и приказал всем мужчинам с вещмешками встать в строй.

В какой-то момент возле солдат появились подруги Танзили. Наташа, Ольга и Катя с вещмешками за плечами встали рядом с уходящими на фронт мужчинами и с гордым видом стали оглядывать окружающих.

– А вы что здесь стоите? – спросил военный, увидев их. – Идите-ка вон туда.

– Нет, мы уходим на войну! – отрезала Наташа.

Военный усмехнулся и окинул взглядом каждую из них:

– В этот раз мы вас не берём. Ждите повестки. Пока вы нужнее в деревне.

– А если война закончится? – нахмурилась Ольга. – Мы хотим быть победителями.

– Да, – поддержала Катя. – Мы сами пойдём на войну. Вы только посадите нас в машину.

– Нет, – военный едва сдерживал смех. – Возвращайтесь. Ждите повестки. Она скоро придёт.

– Не будем ждать! – отрезала Наташа. – Уходим сегодня. Когда война закончится, нам повестка не нужна.

Военный тяжело вздохнул и пошёл дальше. Вскоре мать Наташи заметила девушек и, подбежав, схватила Наташу за плечо:

– Что ты здесь делаешь?

– На войну уходим.

Мать Наташи окинула взглядом девушек. Она то хотела рассмеяться, то отругать их. В конце концов, она взяла себя в руки и спокойным, но непреклонным тоном сказала:

– Идите, возвращайтесь домой.

Проводы были душераздирающим зрелищем. Хотя председатель колхоза и офицер старались воодушевить людей словами о "славном пути и гордости", Левитан ещё вчера ознакомил всех с ситуацией на фронте, и многие понимали, что гордиться нечем. Фашисты с ужасающей скоростью продвигались вперёд, Красная армия отступала, крупные города сдавались врагу. В таких обстоятельствах не было места ни славе, ни гордости – здесь господствовала лишь смерть.

Вон там мужчина, присев на корточки, крепко обнял двоих детей и замер. Казалось, он даже не дышит. Только слёзы двумя лентами стекали по щекам. Стоящая рядом жена молча всхлипывала, глядя на них. Момент, достойный кисти художника. Они оба понимают, что муж уходит на смерть. В этой войне, несущей столько ужаса, само выживание кажется чудом. Последнее прощание людей, готовых пожертвовать собой ради блага страны. Безмолвное, без слов прощание. Даже слёзы текли тихо, покорно принимая судьбу…

Неподалёку девушка трясла своего возлюбленного за грудки, умоляя сквозь слёзы:

– Не уходи!

Танзиля знала эту девушку. Это Лейсания. Она работает в медпункте, а её парень – Ревмир. Он работал в клубе. Когда привозили кино, детей не пускали, а Танзилю Ревмир всегда пропускал. Танзиля восхищалась ими, думая, что они созданы друг для друга. Она пыталась представить на его месте своего любимого, но ничего не получалось.

– Не уходи… Осталось всего три дня…

– Вернусь, милая, вернусь… – пытался успокоить её Ревмир.

– Всего три дня! – словно не слыша его, повторяла Лейсания. – Всего три дня. Ради меня. Ради ребёнка, которого я ношу… Не уходи…

– Так надо, милая.

Лейсания с отчаянием бросилась на Ревмира, тряся его за грудки.

– У тебя же не только страна… – говорила она, доходя до грани отчаяния. – У тебя есть любимая. Есть я. В моём животе твой ребёнок… Хоть раз послушай меня… У тебя есть не только страна…

И, оттолкнув возлюбленного, она встала перед офицером:

– Товарищ офицер, прошу вас, не забирайте сегодня моего Ревмира. Оставьте его всего на три дня. Через три дня у нас должна была быть свадьба. Гости уже приглашены. А он уходит. Оставьте его всего на три дня, а… Я хочу побыть его женой… Пусть он не уходит всего три дня… Потом он пойдёт… Он ведь никуда не убежит… Товарищ офицер, вы меня слышите?

Офицер смутился. Он пытался отвести взгляд, но взял себя в руки.

– Нельзя.

– Почему нельзя? Это всего три дня!

– Вернётся– сыграете свадьбу, – попытался подбодрить офицер. – Вернётся…

– Товарищ офицер… – Лейсания в отчаянии схватила офицера за грудки, но её руки бессильно опустились. Она неуверенными шагами подошла к Ревмиру, который уже был рядом, обняла его и зарыдала: – Вернись, любимый. Вернись назло всем смертям. Я буду тебя ждать. Я буду ждать тебя до самой смерти.

И, внезапно вырвавшись из его объятий, она начала шарить по карманам. Немного повозившись, она достала кусок марли, нарезанный квадратиками.

– На! Это тебя убережёт. Вернёшься, сыну из неё соску смастеришь.

Ляйсания целует кусочек марли и вкладывает его в руку Ревмиру. Юноша тут же прячет его в нагрудный карман и заключает любимую в объятия:

– Я вернусь, Ляйсания. Ты жди… Вы ждите…

Ляйсания немного успокаивается и вдруг, словно охваченная внезапным порывом, крепко обвивает шею Ревмира руками, прижимается к его губам и всем своим существом словно растворяется в нём. Они замирают в объятиях, стремясь впитать тепло тел, тепло душ, всю любовь, что переполняет их сердца.

– Пять минут осталось! – кричит один из военных. – Через пять минут построение!

Эти слова словно подгоняют прощающихся, заставляют их торопиться сказать всё самое важное, высказать все пожелания. Но время в такие моменты летит неумолимо быстро. И вот уже звучит зычный голос офицера:

– Стройся!

Когда мужчины выстраиваются в шеренгу, офицер окидывает их взглядом и командует:

– По машинам!

Уходящие на войну забираются в кузов грузовика. Места нет, они и стоя еле помещаются. В толпе прощающихся раздаются крики, плач, пожелания – всё это сливается в оглушительный гул. Когда машины трогаются, толпа некоторое время бежит следом. Вскоре крики перерастают в дружный, всеобщий плач.

Плач не был для Танзили чем-то новым. Она росла, слыша его с самого детства. Где бы ты ни находился, из-за угла всегда доносился чей-то плач. Рано утром, днём, тёмными ночами. Плачут женщины. У кого-то умер ребёнок, у кого-то забрали мужа, у кого-то ещё какое-то горе. К этому в какой-то степени привыкаешь. Потому что эта деревня не перестаёт обливаться слезами.

Но такое Танзиля видела впервые. Когда плачет весь народ, это звучит невыносимо, выворачивает душу наизнанку. Если все плачи слились воедино, значит, беда пришла в страну немалая. Наверное, сегодня плачет вся страна. Прощаются навсегда, обливаясь слезами.

Наблюдать за людьми в таком состоянии было невыносимо, и Танзиля ушла от конторы, направившись вдоль берега реки. Даже отойдя на приличное расстояние, она всё ещё слышала этот плач. Вдруг девушка вспомнила об ушедших в лес. Они сегодня не плачут. Но их молчание кажется не счастьем, а предательством всеобщего плача, слёз всей страны. Всё равно это неправильно. Конечно, девушка их понимала. Она сама пережила нечто подобное, думала так же и ждала каких-то перемен. И войну она встретила с радостью не из-за желания совершить подвиг, а в надежде на изменение жизни. Кто знает, может, новая власть освободит её отца, а мать перестанет плакать ночами…

Словно желая доказать справедливость этих чувств, мысли Танзили устремились в прошлое, в тот день, когда началась трагедия. Для Танзили она началась с того момента, когда забрали отца.