Река Богов

1. Шив

Течение поворачивает тело. Там, где новый мост пересекает Ганг пятью асфальтовыми пролетами, вокруг опор виднеются гирлянды из палок и пластиковых сучьев – плоты из речного мусора. Какое-то мгновение кажется, что тело может присоединиться к ним, темная бесформенная груда в черном потоке. Ровное движение воды несет его, переворачивает с боку на бок, протаскивает ногами вперед под стальной аркой, где грохочет трафик. Наверху, высоко над рекой, ревут грузовики. День и ночь блестящие хромированные конвои машин с кричащими изображениями богов на бортах штурмуют мост на подступах к городу, а из громкоговорителей, установленных на крышах кабин, вопит киномузыка. Воды Ганга дрожат от отвращения.

Стоя по колено в реке, Шив делает долгую затяжку. Священный Ганг. Ты достиг мокши. Ты свободен от кармы. Венки из бархатцев обвивают его ноги в насквозь промокших брюках. Шив наблюдает за тем, как уплывает тело, затем щелчком выбрасывает окурок, улетающий с фейерверком мелких искр, и идет назад к своему мерсу, который тоже погрузился в воду по оси.

Парень протягивает ему туфли. Хорошие туфли. Хорошие носки. Итальянские носки. Не бхаратское дерьмо. Слишком хорошие обувь и носки, чтобы их можно было пожертвовать Гангу, позволив стать частью ила и грязи. Шив включает зажигание. Загораются фары, и видно, как тоненькие фигурки разбегаются по белому песку. Гребаные дети. Он им покажет.

Мерседес выезжает на берег, едет по грязи к белому песку пляжа. Шиву никогда не приходилось видеть, чтобы уровень воды в реке настолько понижался. Конечно, он не принадлежал к числу тех, кто поклоняется богине Ганга – Ганга Дэви, – пусть этим занимаются женщины, раджа должен быть разумным человеком, иначе какой он раджа… Но смотреть, как низко опустилась вода в Ганге, понимать, что река ослабела, – тяжело и мучительно, словно наблюдать за тем, как из раны на руке друга густой струей хлещет кровь, и не иметь возможности ему помочь. Кости трещат под покрышками автомобиля. Мерседес разбрасывает в разные стороны угольки костра, который разводили здесь мальчишки.

Затем парень – Йогендра – бросает машину вперед, и они въезжают вверх по берегу, прорезав две глубокие борозды на лужайке, заросшей бархатцами. А ведь всего пять лет назад Шив был таким же мальчишкой, жившим за счет реки, вечерами сидевшим на корточках у костра, копошившимся в песке, просеивавшим ил в поисках какого-нибудь старья, которым можно поживиться. Когда-нибудь он здесь и закончит. Да, здесь кончится земной путь Шива – это он всегда знал. Все заканчивают тут. Река уносит всё. Грязь и человеческие останки.

Течение вертит тело, треплет шелк сари и медленно раскручивает ткань. Приближаясь к низкому понтонному мосту под давно заброшенным фортом у Рамнагара, труп в последний раз переворачивается и освобождается от оков земной одежды. Змейка из шелка цепляется за округлый выступ понтона и, подхваченная течением, вьется с обеих его сторон. Мост построили британские саперы в той стране, которая существовала до той страны, что предшествовала нынешней.

Пятьдесят понтонов, соединенных узкими полосками стали. Здесь проезжает более легкий транспорт. Фатфаты, мопеды, мотоциклы, велорикши, изредка какой-нибудь «Марути», пробирающийся между велосипедами. Истошно гудят автомобильные сирены: пешеходов всегда уйма. Понтонный мост – настоящая звуковая дорожка, бесконечная магнитофонная лента с записью шума колес и шагов человеческих ног. Лицо обнаженной женщины покачивается на поверхности воды на расстоянии всего нескольких сантиметров от колес авторикш.

За Рамнагаром восточный берег расширяется, переходя в песчаный пляж. Здесь обнаженные садху строят свои селения из лозняка и бамбука и практикуют беспощадную аскезу до того момента, как рассвет начинает вплывать в священный город. За их кострами на фоне широкого неба виднеются громадные веера дыма и пара, возносящиеся из труб больших транснациональных предприятий по переработке сырья. Они отбрасывают длинные дрожащие тени на черную реку, освещая блестящие спины буйволов, сбившихся в кучу в воде под разрушающимся Азии-гхатом, первым из священных гхатов Варанаси. На воде вдруг вспыхивают огоньки – это несколько паломников и туристов пускают в реку дийя в маленьких блюдечках из листьев манго. Они будут плыть много километров, гхат за гхатом, пока река не превратится в текучее созвездие, в ленты света, в узор, в котором мудрецы читают знамения, предвестия и судьбы народов.

Свечки, проплывая мимо, бросают отсветы на обнаженное тело женщины. Освещают лицо, не старое и не молодое. Обычное лицо – лицо, о котором не вспомнят, одно из одиннадцати миллионов лиц этого города. Существует пять классов людей, которых не разрешено предавать кремации, а следует просто бросать в реку: прокаженные, дети, беременные женщины, брамины и умершие от укуса королевской кобры. Бинди женщины свидетельствует о том, что она не принадлежит ни к одной из упомянутых каст. Поток проносит ее, никем не замеченную, мимо суеты и мельтешения туристических лодок. Ее бледные руки нежны, непривычны к тяжелой работе.

Большие погребальные костры пылают на Маникарника-гхате. Участники похоронной процессии несут бамбуковые носилки по усыпанным пеплом ступенькам, по засохшей и потрескавшейся грязи к кромке воды. Они опускают тело, облаченное в одежды цвета шафрана, в очищающие воды реки так, чтобы оно полностью омылось водой. Затем относят его к костру. А пока неприкасаемые складывают погребальные поленья поверх закутанного в ткани тела, маленькие фигурки стоят по колено в Ганге и процеживают воду сквозь корзиночки из ивняка, пытаясь среди пепла сожженных трупов отыскать золото.

Еженощно на гхате, где Брахма-творец принес жертву из десяти лошадей, пятеро браминов приносят аарти богине Ганга. Владельцы местного отеля платят каждому из них по двадцать тысяч рупий в месяц за совершение этого ритуала, что никак не влияет на молитвенное рвение. Брамины возносят огненную пуджу богам, моля о дожде. Со времени последнего муссона прошло три года. Нечестивая плотина Авадха [2] в Кунда Кхадар превратила остатки крови в жилах Ганга Мата в прах. И теперь даже неверующие и агностики бросают лепестки роз в воды священной реки.

А в той другой реке, реке из колес, не знающей засух, Йогендра ведет огромный мерседес сквозь стену звука и движения, вечную чакру трафика Варанаси. Он непрерывно сигналит, проносясь мимо фатфатов, огибая рикш на велосипедах, выворачивая на встречную полосу, чтобы не наехать на корову, спокойно жующую какую-то старую куртку. Шиву наплевать на любые правила дорожного движения, но к убийству коров это не относится.

Проезжая часть и тротуар сливаются в единое мутное пятно; мимо проносятся ларьки, киоски, храмы, уличные алтари, увешанные гирляндами из цветов. «Дайте нашей реке течь свободно!» – гласит написанный от руки плакат противника строительства плотины. Группка юношей-проституток в идеально чистых рубашках и брюках, вышедших на охоту за клиентами, оказывается прямо перед автомобилем. Их грязные руки касаются блестящих боков машины. Йогендра не может удержаться от восклицания при виде подобной наглости. Поток прохожих становится все полноводнее, все плотнее: наконец женщинам и паломникам приходится прижиматься к стенам и дверям, чтобы пропустить Шива. От испарений спиртового автомобильного топлива начинает кружиться голова. Они едут горделиво, будто в королевской повозке. Сжимая в руке ледяной металлический контейнер, Шив въезжает в город своего имени и наследия.

Первым был Каши [3] – первородный из городов. Брат Вавилона и Фив, переживший их. Город света, где йотирлинга Шивы, божественная творящая энергия, вышла из земли в виде светоносного столпа. Затем пришло время Варанаси, самого священного из всех городов, супруга богини Ганга, города смерти и паломников, пережившего множество империй, царств, повелителей и великих народов, жизнь которого течет сквозь время подобно тому, как его река течет по великой равнине Северной Индии. За ним вырос Нью-Варанаси. Бастионы и крепости новых жилых районов и взмывающие к небесам штабы из стекла и бетона, принадлежащие межнациональным корпорациям, громоздящиеся позади дворцов и паутины узких улочек с тех пор, как мировые доллары полились в бездонный колодец рабочих ресурсов Индии.

И вот возникли новая страна и новый народ, а Старый Варанаси вновь стал Каши из легенды. Пуповина возрожденного мира, новейшая Южно-Азиатская Гинза. Это город-шизофреник. На переполненных улицах паломники смешались с японскими секс-туристами. Похоронные процессии проносят мертвецов мимо клеток с девочками-проститутками. Отощавшие европейцы и американцы, давно обосновавшиеся в Индии, увешанные бусами и заросшие бородами, предлагают массаж головы, а местные деревенские девицы толкутся в брачных агентствах, хищным взором впиваясь в данные о доходах возможных претендентов на их руку и сердце.

Привет, привет… какая страна? Ганджа, ганджа, непальские гашишные шарики? Хотите смотреть на молоденькую девочку, туда-сюда, как она втянет в свою маленькую детку маленький мяч американского регби? Десять долларов. Ваш хер от этого делается такой большой, что напугает людей.

Карты, гороскопы-джанампатри, зодиакальные карты хора чакра, жирные красные тилаки, которые наносят на лоб туристам. Гуру-близнецы. Давай! Давай! Фильм последнего месяца, озвученный одним человеком, одним голосом в спальне вашей двоюродной сестры; истощенные рабочие, что трудятся чуть ли не целый день напролет, и прожигатели жизни; самопальные джин и виски, изготовленные на старых сыромятнях («Джонни Э. Уокер» – самая уважаемая марка). А после того как муссон так и не пришел, еще и вода. В бутылках, чашках, просто глотками, из баков, цистерн, на подносах и в пластиковых бутылках, в рюкзаках и козьих мехах. Эти бенгальцы с их айсбергом, как вы думаете, они поделятся с нами хоть одной каплей здесь, у нас в Бхарате? Покупайте и пейте…

Мимо пылающего гхата и храма Шивы, медленно опрокидывающегося в ил, нанесенный у Варанаси, река течет дальше на северо-восток. От третьего ряда мостовых опор возникают водовороты. На поверхности появляется сильная рябь. Рябят и огни, отраженные в зеркале воды, огни скоростного шатабди, пересекающего реку по направлению к станции Каши. Изящный современный экспресс с тяжелым грохотом пролетает по мосту как раз в тот момент, когда вода выносит из-под его опор труп женщины.

За Каши и Нью-Варанаси есть еще и третий Варанаси. Новый Сарнат, он появляется на планах и в пресс-релизах архитекторов и компаний, занимающихся их пиаром, живущих за счет славы древнего буддистского города. Для всех остальных он называется Ранапуром. Недостроенная столица молодой политической династии. Но как ее ни называй, это самая крупная стройка Азии. Тут никогда не темнеет. Работа не прекращается ни на секунду. Шум повергает в ужас. Здесь постоянно трудятся сто тысяч человек, начиная от подсобных рабочих и кончая инженерами. Небоскребы немыслимой красоты и конструкторской смелости взмывают к небу из коконов бамбуковых лесов. Бульдозеры торят широкие бульвары и проспекты, которые украсят тенистые генетически модифицированные деревья. Новым государствам требуются новые столицы, и Ранапур станет витриной культуры, промышленности и перспектив развития Бхарата. Культурный центр Саджиды Рана. Центр общественных форумов Раджива Рана. Телекоммуникационная башня Ашока Рана. Музей современного искусства. Система скоростных перевозок. Министерства и различные государственные учреждения, посольства, консульства и все прочие атрибуты столицы. То, что англичане сделали для Дели, Рана сделают для Варанаси. И название самого главного здания во всей этой стройке: Бхарат Сабха – лотос из белого мрамора, – здание парламента и правительства Бхарати и вотчина премьер-министра Саджиды Рана.

Стройка отражается в реке. Новые гхаты могут быть сделаны из мрамора, но дети реки – настоящие обитатели Варанаси. Резко поднимаются головы. Там что-то есть. Что-то легкое, яркое, отливающее светом. Гасятся сигареты. Обитатели берега прыгают в воду, во все стороны разлетаются брызги. Они идут по прибрежной полосе по колено в мелкой, теплой, как кровь, воде, окликая друг друга. Нечто. Тело. Женское тело. Обнаженное женское тело. Для Варанаси это не в новинку, но мальчишки вытаскивают труп на береговой песок. Возможно, им удастся чем-то поживиться. Какие-нибудь драгоценности. Золотые зубы. Что-нибудь еще, имеющее цену. Ребята шествуют по воде через полосы света, отбрасываемые прожекторами с великой стройки, и тянут за собой свою добычу, тащат ее за руки по песку. У нее на шее мерцает серебро. Жадные руки тянутся к медальону в виде тришула – трезубца, который носят почитатели Господа Шивы. С приглушенными криками мальчишки отскакивают.

От грудины до лобка тело женщины распорото. Кольца кишок и прочие внутренности сверкают в полосе света, что отбрасывает стройка. Двумя короткими грубыми разрезами начисто удалены яичники.

Сидя в шикарной немецкой машине, Шив бережно придерживает на коленях контейнер с капельками конденсата на серебристой поверхности, а Йогендра мчит его сквозь густой поток автомобилей.

2. Господин Нандха

Господин Нандха, Коп Кришны, едет сегодняшним утром в поезде, в вагоне первого класса. Господин Нандха – единственный пассажир в вагоне первого класса на электропоезде-экспрессе Шатабди на железной дороге Бхарат. Состав несется по специально построенной сверхскоростной линии, делая триста пятьдесят километров в час и время от времени поворачивая на некрутых виражах. Деревни, дороги, города, поля, храмы сливаются в одно туманное пятно в предрассветной дымке, которая никак не хочет оставлять долину. Но господин Нандха ничего этого не видит. Он сидит у затонированного окна, полностью погрузившись в виртуальные страницы «Бхарат Таймс». Статьи и видеорепортажи проносятся над столом – лайтхёк вводит данные прямо в зрительные центры его мозга. А в слуховом центре звучит Монтеверди, «Вечеря Пресвятой Девы Марии», в исполнении венецианской «Камераты» и хора святого Марка.

Господин Нандха очень любит музыку итальянского Возрождения. Господин Нандха обожает любую музыку европейской гуманистической традиции. Господин Нандха считает себя человеком Ренессанса. Поэтому о чем бы он сейчас ни читал – рассуждения о возможной войне, репортаж о демонстрации у статуи Ханумана или сообщение о предполагаемом строительстве станции метро у развязки Саркханд, последние скандалы и светские сплетни, спортивные новости, – сокровенная часть зрительной коры его больших полушарий, та, которой никогда не сможет достичь лайтхёк, любуется piazza и campanile [4] Кремоны семнадцатого столетия.

Господин Нандха никогда не был в Кремоне. Он вообще никогда не бывал в Италии. Воображаемые картины Кремоны – суть нарезка кадров из передач телеканала «Планета истории», перемежающаяся с собственными воспоминаниями господина Нандхи о Варанаси, его физиологической родине, и о Кембридже, его родине интеллектуальной.

Поезд пролетает мимо сельского кирпичного завода. Дым от печей для обжига и сушки лежит поверх слоя тумана. Ряды сложенных кирпичей производят впечатление развалин какой-то так и не появившейся на свет цивилизации. Внизу стоят дети: они смотрят на проносящийся мимо поезд, подняв руки в молчаливом приветствии, завороженные невероятной скоростью. Состав убегает вдаль, и дети устремляются к линии в поисках пайс, монеток, которые при его приближении заложили в стыки рельсов. Скоростные экспрессы вдавливают монетки в рельс. Конечно, на несколько пайс можно что-нибудь купить, но может ли какая угодно покупка сравниться с возможностью увидеть, как монета становится мутным пятнышком?

Чай-валлах, покачиваясь, проходит по вагону.

– Саиб?..

Господин Нандха протягивает ему чайный пакетик, болтающийся на нитке. Стюард кланяется, берет пакетик, опускает его в пластиковую чашку и наливает кипяток из специального приспособления. Господин Нандха вдыхает аромат чая, кивает и передает проводнику влажный горячий пакетик. Господин Нандха страдает от грибковой инфекции. Чай – аюрведический, приготовлен по его собственной рецептуре. Господин Нандха также старается избегать злаковых, фруктов, пищи, при приготовлении которой использовался процесс брожения (включая алкоголь), а также соевых и молочных продуктов.

Ему позвонили в четыре часа утра. Господин Нандха только что уснул после приятных занятий любовью со своей прелестной женой. Он попытался встать, не потревожив ее, но она никогда не могла спать, когда супруг бодрствовал, и потому тоже поднялась и принесла его дорожную сумку, за которой по ее указанию внимательно следил слуга, постоянно наполняя свежими продуктами. А потом проводила мужа до министерского автомобиля.

Машина обогнула привокзальную площадь, запруженную фатфатами и рикшами, ожидающими прихода поезда из Агры, и подвезла господина Нандху, минуя ту часть станции, где происходила сортировка вагонов, прямо к платформе, у которой ждал длинный блестящий состав скоростного электропоезда. Чиновник Бхаратской железнодорожной компании проводил важного пассажира к зарезервированному для него месту в зарезервированном для него вагоне. Тридцать секунд спустя поезд туманным призраком скользнул за пределы вокзала Каши. Все триста метров длины состава были предоставлены в полное распоряжение Копа Кришны.

Господин Нандха в воспоминаниях возвращается к занятиям любовью с женой и вызывает ее на своем палме. Она появляется в зрительных зонах мозга. Он не удивляется, увидев ее на крыше. С тех пор как начались работы по разведению сада, Парвати все больше времени проводит на самом верху их дома. За бетономешалкой, кучами блоков, мешками с компостом и трубами для увлажнителя почвы господин Нандха видит зажигающийся свет в окнах квартир в домиках, расположившихся на узких улочках. Цистерны с водой, солнечные батареи, спутниковые антенны, ряды гераней в горшках вырисовываются на фоне тусклого туманного неба. Парвати закладывает за ухо выбившуюся прядку волос, искоса бросает взгляд в бинди-кам.

– Всё в порядке?

– Всё хорошо. Я приезжаю через десять минут. Просто захотелось тебе позвонить.

Она улыбается. Сердце господина Нандхи замирает.

– Спасибо, это так приятно… Тебя беспокоят твои дела?

– Нет, обычная экскоммуникация. Нам необходимо взять всё под контроль до того, как распространится паника.

Парвати кивает, прикусив нижнюю губу. Она делает так всегда, когда задумывается над какой-нибудь важной проблемой.

– А чем ты будешь заниматься сегодня?

– Ну, – отвечает она, оглядываясь на сад, – появилась одна идея. Только, пожалуйста, не сердись, но, мне кажется, нам не нужно так много кустов. Я бы предпочла овощи. Несколько грядок бобов, томаты, перец. Они будут очень мило выглядеть. Может, стоит даже посадить окру и баклажаны. И травы – я обожаю растить травы: базилик, кориандр и асафетиду.

Сидя на своем месте первого класса, господин Нандха улыбается:

– Настоящая маленькая городская фермерша.

– О, тебе не придется за меня краснеть. Всего несколько грядок, пока мы еще не переехали в бунгало в пригороде. Я смогу выращивать те самые овощи для салатов, которые тебе нужны. Это сэкономит массу денег, ведь их привозят на самолетах из Европы и Австралии, я сама видела этикетки. Ну как, ты согласен?

– Как пожелаешь, мой цветок.

Парвати хлопает в ладоши от восторга.

– О, хорошо! Знаешь, я уже нагло запланировала поход с Кришаном к торговцу семенами.

Господин Нандха часто задается вопросом, правильно ли он поступил, привезя очаровательную жену в жестокое и лицемерное общество Варанаси – простую сельскую девушку в обиталище кобр. Все те игры, в которые склонны были играть жители пригорода – его коллеги, те, кого он считал равными себе, – ужасали его. Перешептывания, многозначительные взгляды, слухи; все всегда так любезны, так воспитанны, но постоянно наблюдают, взвешивают, измеряют. Очень ненадежное равновесие добродетели и порока. Для мужчин в этом нет ничего страшного. Ищи себе жену такую, какую сможешь, если вообще сможешь. Но господин Нандха нашел себе жену гораздо лучше многих, лучше, чем Арора, его начальник в Министерстве, лучше, чем большинство его современников. Хороший прочный брак двух представителей касты кайяста, касты клерков, однако, похоже, старые условности более не имеют значения в новом Ранапуре. Жена Нандхи? А вы слышали акцент? А вы видели руки? А как насчет цветов, в которые она одевается, а стиль? Знаете, она ведь и говорить-то не умеет. Вообще. Ей просто нечего сказать. Как откроет рот, так из него муха вылетает. Сразу видно, глухая деревушка или маленький городок. Захолустье. До сих пор боится сесть на унитаз – влезает на него с ногами.

Господин Нандха чувствует, что его кулаки гневно сжимаются при мысли о том, как Парвати закручивает водоворот этих жутких салонных игр с перешептываниями «мой муж то-то…», «мои дети там-то…», «мой дом такой-то…». Ей не нужен домик в пригороде, два автомобиля, пять слуг и дизайнер. Подобно всем современным невестам, Парвати прошла необходимую финансовую проверку и генетическое сканирование, но их брак всегда был союзом, основанным на уважении и любви, а вовсе не результатом отчаянного рывка за первой подходящей приманкой на дарвинистском брачном рынке Варанаси. В былые времена женщина приходила в семью с приданым. Мужчина считался благословением, он был сокровищем. Это создавало определенные проблемы. И вот теперь, по прошествии четверти века эмбриональной селекции в тихих, не слишком бросающихся в глаза пригородных клиниках, мужское население среднего класса в Бхарате по численности в четыре раза превосходит женское. Господин Нандха чувствует изменение в скорости экспресса. Поезд замедляет ход.

– Любовь моя, мне нужно выходить. Мы подъезжаем к Наваде.

– Тебе там ничего не угрожает? – спрашивает Парвати. Глаза ее широко открыты: она так боится за мужа.

– Что мне может угрожать? Я исполнял десятки подобных поручений.

– Я люблю тебя, супруг мой.

– Я люблю тебя, мое сокровище.

Супруга господина Нандхи исчезает из его зрительных зон. Я сделаю это для тебя, думает он. Я буду думать о тебе, когда расправлюсь с ним.

Миловидная женщина-джемадар из местного отделения Гражданской обороны встречает господина Нандху на нижней платформе. Два ряда джаванов сдерживают зевак с помощью бамбуковых дубинок. Здесь же находится и эскорт.

Навада – агломерат, образовавшийся из четырех грязнущих городишек. Однажды прямо с небес на них посыпались крупные гранты на развитие, была наспех проложена дорожная сеть, в кратчайшее время возведены заводы, центры связи и дата-центры. Соедините все это с помощью кабельных и спутниковых каналов связи, подключите к единой электросети и просто позвольте вырабатывать для вас горы рупий. Именно здесь, среди рифленого алюминия и карбоновых конструкций строек Навады, творится будущее Бхарата, а вовсе не там, где взмывают к облакам небоскребы Ранапура. В армейском «хаммере» господин Нандха проносится мимо небольших магазинов и автомастерских. Он чувствует себя наемным убийцей, въезжающим в город. Скутеры с деревенскими девицами, примостившимися на задних сиденьях, виляют прочь с дороги.

Эскорт сворачивает на узкую улицу между двумя спусками, сиренами освобождая путь для автомобиля, везущего господина Нандху. Столб линии электропередачи сгибается под тяжестью незаконных отводок. Сидящие на корточках женщины угощают друг друга чаем и завтраком из роти рядом с громадным бетонным кубом без окон. Мужчины собираются кучкой настолько далеко от женщин, насколько позволяет геометрия квартала, и курят. Господин Нандха поднимает голову и смотрит на распростертые благословляющие длани солнечного энергоцентра «Энергия луча». Приветствие солнцу.

– Выключите сирены, – приказывает он миловидной женщине-джемадару, которую зовут Сен. – Эта штука обладает разумом – по крайней мере на уровне животного. Если насторожить ее заранее, она попробует самоскопироваться.

Сен опускает окно и выкрикивает приказ. Сирены умолкают.

Автомобиль – настоящая душегубка. От пота брюки господина Нандхи прилипают к виниловому покрытию сиденья, но он слишком горд, чтобы подвинуться хоть на дюйм. Он сдвигает хёк поближе к уху, размещает костный преобразователь в наиболее подходящей точке на черепе и открывает коробку с аватарами.

Ганеша [5], Повелитель Благоприятных Начинаний, Устранитель Препятствий, восседающий в повозке, возносится над плоскими крышами и антеннами Навады, громадный, как грозовое облако. В руках он держит свои атрибуты: стрекало, петлю, сломанный бивень, клецку из рисовой муки и горшок с водой. В его выпирающем животе – вселенные киберпространства. Ганеша – это портал. Господин Нандха наизусть знает все шаги, необходимые для призыва каждой аватары. Движением руки он зовет летящего Ханумана [6] с его булавой и горой. Шива Натараджа, бог танца, на расстоянии одного шага от вселенского распада и возрождения. Темная Дурга, богиня праведного гнева: каждая из десяти ее рук сжимает оружие. Бог Кришна с флейтой и ожерельем. Кали Разрушительница с поясом из отрубленных рук. В воображении господина Нандхи божественные агенты Министерства низко склоняются над крошечной Навадой. Они готовы. Они полны нетерпения. Они голодны.

Конвой сворачивает в служебный проезд. Несколько полицейских пытаются сдерживать толпу. Проулок запружен самыми разными средствами передвижения: здесь и карета «скорой помощи», и полицейская патрульная машина, и электроджип срочной доставки. Под передним колесом грузовика что-то лежит.

– Что здесь происходит? – требует объяснений господин Нандха, который проходит сквозь строй полицейских, высоко подняв министерское удостоверение.

– Сэр, у одного из рабочих с фабрики случился припадок, он выбежал на улицу и попал прямо под… – отвечает сержант. – Он кричал что-то о джинне… Джинн находится на фабрике и хочет ими всеми завладеть.

Вы называете его джинном, думает господин Нандха, осматривая место. Я зову это мемом. Нематериальные репликаторы. Шутки, слухи, обычаи, детские считалки. Психовирусы. Боги, демоны, джинны, суеверия. То, что сейчас находится на фабрике, вовсе не сверхъестественное существо, не какой-нибудь дух огня, а, вне всякого сомнения, просто нематериальный репликатор…

– Сколько внутри?..

– Двое мертвых, сэр. Была ночная смена. Остальным удалось бежать.

– Немедленно очистите зону от людей, – приказывает господин Нандха.

Джемадар Сен передает приказание джаванам. Господин Нандха проходит мимо трупа, лицо которого закрыто кожаной курткой, мимо дрожащего водителя грузовика, который сидит на заднем сиденье полицейского автомобиля. Господин Нандха осматривает место происшествия. В этом металлическом сарае производят пасту

тикка [7]. Им владеет семейство эмигрантов из Англии, из Бредфорда. Возвращаются домой и создают новые рабочие места. В этом суть Навады. Паста тикка вызывает у господина Нандхи чувство омерзения, но азиатская кухня в трактовке британской диаспоры – настоящий гвоздь нынешнего сезона.

Господин Нандха, прищурившись, смотрит на коробку телефонного кабеля.

– Пусть кто-нибудь перережет кабель.

Пока полицейский бегает в поисках приставной лестницы, господин Нандха находит менеджера ночной смены, толстого бенгальца, нервно колупающего ногтем заусеницы на пальцах. От бенгальца идет сильный дух, который господин Нандха идентифицирует как запах пасты тикка.

– У вас есть сотовая или спутниковая связь?

– Да-да, внутренняя сеть сотовой коммуникации, – отвечает бенгалец. – Для роботов. И одна из тех штуковин, что отражает сигналы от метеорных следов. Чтобы общаться с Бредфордом.

– Офицер Сен, пусть кто-нибудь из ваших людей позаботится о спутниковой антенне. Возможно, у нас еще есть время для того, чтобы остановить самовоспроизводство этой мерзости.

Полицейским наконец удается оттеснить народ к концу проезда. Джаван машет рукой с крыши – работа выполнена успешно.

– Пожалуйста, выключите все устройства связи, – приказывает господин Нандха.

Джемадар Сен и местный сержант Сандер сопровождают его на фабрику, «захваченную демоном». Господин Нандха поправляет свою куртку в стиле Неру, одергивает манжеты и, наклонив голову, проходит под роль-штору на поле боя.

– Держитесь поближе ко мне и в точности выполняйте мои команды.

Размеренно дыша в соответствии с техникой пранаямы, которой в Министерстве обучают всех Копов Кришны, господин Нандха совершает первоначальное визуальное обследование местности.

Типичное предприятие, созданное на деньги гранта по экономическому развитию. Пластиковая тара с исходным сырьем с одной стороны, основная переработка производится в середине, паковка и транспортировка – в другом конце. Никакой техники безопасности, никакой защитной одежды, никакого оборудования по снижению уровня шума, никаких кондиционеров. Одна душевая для мужчин, одна для женщин. Во всем предельная экономия. Минимальная роботизация. Человеческие руки в подобных агломератах, образованных из бывших деревень, всегда были значительно дешевле. Справа в нескольких пластиковых кубах размещены кабинеты и системы поддержки сарисинов – систем с саморазвивающимся искусственным интеллектом. Водоохладители и вентиляторы не работают. Солнце уже высоко. Все здание представляет собой металлическую печь.

Вильчатый погрузчик находится у самой стены слева от господина Нандхи. Труп едва различим между платформой и перегородкой из рифленого металла. Он зажат почти в вертикальном положении. Кровь, в которой копошатся мухи, уже засохла под колесами. Зубцы погрузчика пронзили человека насквозь на уровне живота. Губы господина Нандхи кривятся в гримасе отвращения.

Повсюду камеры слежения. Теперь с этим ничего не поделаешь. Оно наблюдает.

За три года работы в качестве охотника за вышедшими из-под контроля сарисинами господин Нандха видел достаточное количество жертв столкновения людей с искусственным интеллектом. Он вынимает пистолет. Глаза джемадара расширяются. Пистолет господина Нандхи большой, черный, тяжелый и выглядит так, будто его изготовили в аду. На нем имеются все необходимые Копу Кришны приспособления, он самонаводящийся и двойного действия. Нижний ствол поражает плоть – разрывными пулями. Один выстрел при попадании в любую часть тела смертелен. Не случайно Думдум [8] – район Калькутты. Верхний ствол убивает «дух». Его действие основано на электромагнитном импульсе. Луч гуглваттной мощности изрыгается в течение трех миллисекунд. Протеиновые чипы превращаются в чипсы. Квантовые процессоры накрываются принципом Гайзенберга. Углеродные нанотрубки испаряются. Именно этот пистолет и предназначен для уничтожения неконтролируемых сарисинов. Ведомый гироскопами, ориентируемыми глобальной системой позиционирования, и управляемый визуальной аватарой Индры, бога грома и молний, пистолет господина Нандхи никогда не дает промаха.

Навязчивый запах бредфордской пасты тикка начинает действовать на желудок господина Нандхи. Как на подобное дерьмо может возникать мода? Одна большая чаша из нержавеющей стали опрокинулась, и ее содержимое вылилось на пол. Рядом лежит второй труп. Верхняя его часть покрыта соусом. Господин Нандха чувствует запах обожженной человеческой плоти, вынимает носовой платок и зажимает рот. На трупе изящные брюки, дорогие туфли, выглаженная рубашка. Стало быть, это у нас айти-шишка. Господину Нандхе хорошо известно по опыту, что сарисины, как и собаки, сперва набрасываются на своих хозяев.

Он манит к себе Сен и Сандера. Местный полицейский явно нервничает, зато джемадар решительно поднимает оружие.

– Он может нас услышать? – спрашивает джемадар Сен, поворачиваясь.

– Вряд ли. Сарисины первого уровня редко обладают способностью к пониманию речи. То, с чем мы имеем дело, скорее всего обладает интеллектом обезьяны.

– И яростью тигра, – добавляет сержант Сандер.

Господин Нандха вызывает Шиву из пространства фабрики, складывает руки в мудру, и Шива оживает, питаемый энергией информационных каналов. Шиве требуется всего одно мгновение для того, чтобы получить доступ к интранету фабрики, отследить сервер – маленький, ничем не примечательный куб в углу стола – и проникнуть сквозь брандмауэр в информационную систему фабрики. На границе сознания господина Нандхи словно в тумане проносятся списки файлов. Вот оно! Пароль. Он вызывает Ганешу. И сразу же Устранитель Препятствий наталкивается на квантовый ключ. Господин Нандха раздосадован. Он отпускает Ганешу и призывает Кришну. За квантовой стеной может скрываться джинн. Но с той же вероятностью там могут оказаться три тысячи фотографий китаянок, занимающихся любовью со свиньями. Больше всего господин Нандха боится, что беглый сарисин уже успел размножиться.

Дай такому распространить себя веерной рассылкой – и потребуются недели, чтобы все вычистить. Кришна сообщает, что протокол исходящего трафика чист. Значит, эта штука все еще где-то в здании. Господин Нандха прерывает связь, отключает сервер и сует под мышку. Их люди в Министерстве разгадают его тайны.

Он останавливается и принюхивается. Кажется, вонь пасты тикка становится сильнее и резче? Господин Нандха кашляет, что-то засело у него в горле… жжет, как острый перец… Он видит, как принюхивается Сен. Слышит гудение: такой звук издают оборванные электрические провода под высоким напряжением.

– Всем покинуть помещение! – кричит господин Нандха, и в то же мгновение двигатель на металлической шторе начинает работать: одновременно взрывается второй чан, распространяя вокруг черный удушающий дым с резким запахом чили.

– Быстрее, быстрее! – командует Коп Кришны, смахивая горячие слезы и прижимая платок ко рту.

Он следует за всеми, в последний момент ныряет под опускающуюся штору. Уже на улице господин Нандха с раздражением стряхивает с идеально отутюженного костюма пыль и грязь.

– В высшей степени неприятно, – говорит он. Потом, обращаясь к работникам фабрики, спрашивает: – Эй, вы там, есть другой вход?

– Да, нужно обойти вокруг, господин, – отвечает подросток с кожным заболеванием, с которым, по мнению господина Нандхи, нельзя и близко подпускать к производству пищи.

– Нельзя терять времени, – говорит Коп Кришны, поднимая свое оружие. – Возможно, он уже воспользовался диверсией, чтобы сбежать. Следуйте за мной.

– Я туда больше не пойду, – решительно заявляет Сандер, уперев руки в бока. Он человек средних лет, с намечающимся животиком. В инструкциях для полицейских района Навады и близко ни про что подобное не писали. – Я не суеверен, но если у нас там не джинн, то даже не знаю что.

– Джиннов не существует, – говорит господин Нандха.

Сен шагает за ним. Ее маскировочный костюм в точности повторяет цвет пасты тикка. Они прикрывают лица, протискиваясь по вонючему боковому проходу, замусоренному сигаретными окурками, и врываются в здание фабрики через пожарный выход. Воздух обжигает запахом перца. Господин Нандха чувствует, как чили дерет ему горло, пока он ищет среди своих аватар самую мощную программу – Кали Разрушительницу. Коп Кришны входит в фабричную сеть и запускает Кали в систему. Программа проникнет в сеть, по проводам и без, размножится в мобильных и стационарных электронных устройствах. Отыщет все нелицензионное, пометит, отследит и уничтожит. К тому времени, когда Кали закончит работу, от «Паста Тикка Инк.» останутся только лохмотья. Именно для работы с Кали господин Нандха приказал изолировать фабрику от связи с внешним миром. Стоит впустить Разрушительницу в глобальную сеть, как она за несколько секунд устроит погром на несколько миллиардов рупий. Самый лучший охотник за сарисинами – другой сарисин. Господин Нандха поглаживает свое оружие. Одного запаха Кали, мангусты, устремившейся за змеей, часто бывало достаточно, чтобы выманить затаившегося сарисина из его укрытия.

При полном разрешении лайтхёка Кали производит устрашающее впечатление: с поясом из отрубленных рук, с подъятым ятаганом, с высунутым языком и широко открытыми глазами, возвышающаяся над оседающим облаком чили, а вокруг нее одна за другой проступают констелляции данных. Такой, должно быть, выглядит сама смерть, думает господин Нандха. Постепенно голубоватое свечение информационного потока начинает мерцать и исчезает. Нервные импульсы теряют силу, ощущения угасают, сознание распадается.

Испуганная тем, что звуки работающих агрегатов внезапно замолкают, Сен подходит поближе к господину Нандхе. Здесь действуют силы и сущности, которые она не способна понять. Выждав минуту, в течение которой не слышно ни одного нового звука, Сен спрашивает:

– Вы думаете, их больше нет?

Господин Нандха проверяет сообщение, поступившее от Кали.

– Я стер двести подозрительных файлов и программ. Если хоть один процент из них – автокопии сарисинов…

Господин Нандха умолкает: что-то значительно более сильное, чем острое жжение перца, начинает взывать к его органам чувств.

– Но что заставляет их вести себя таким образом? Почему они ни с того ни с сего становятся неуправляемыми? – продолжает задавать вопросы Сен.

– Я убежден в том, что корень всех компьютерных проблем – в слабости человека, – отвечает господин Нандха, медленно поворачиваясь и пытаясь понять, что же вызвало его беспокойство. – Думаю, наш друг приобретал нелегальные гибриды сарисинов в сундарбанах. По собственному опыту знаю, что ничего хорошего от гаваней данных [9] ждать не приходится.

Сен хочет задать еще один вопрос, однако господин Нандха жестом заставляет ее замолчать. Он ощущает едва заметное движение. Кали оставила нетронутым определенное количество офисной техники, необходимой для того, чтобы Шива мог подключиться к системе защиты. На видеокамерах, как и ожидал господин Нандха, ничего нет, но что-то шевелится в диффузном инфракрасном мире. Он резко поворачивает голову к подкрановому пути в задней части спуска.

– Я тебя вижу, – произносит он, сделав жест в сторону Сен.

Женщина направляется к одному концу пути, господин Нандха – к другому. Нечто, по всей вероятности, находится где-то на потолке. Они с Сен движутся по направлению друг к другу.

– Полагаю, – говорит господин Нандха, – что эта штука скопировала себя в робота и намерена удрать таким образом. Высматривайте что-то небольшое и быстро движущееся.

Господин Нандха уже явственно слышит посторонний шум. Что-то скребется у самой крыши, пытаясь выбраться. Коп Кришны поднимает руку, давая понять джемадар Сен, что она должна перемещаться крайне осторожно. Он чувствует, что находится прямо под сарисином. Господин Нандха поднимает голову и смотрит на сплетение проводов и труб. Камера слежения на стреле устремляется на него. Господин Нандха отскакивает. Сен поднимает оружие и, не задумываясь, стреляет в потолок. Какой-то предмет падает на пол, настолько близко к господину Нандхе, что почти задевает его. Нечто, как будто сплошь состоящее из движущихся конечностей, которые хаотически дергаются. Это инспекционный робот – маленькое неуклюжее создание, напоминающее одновременно и паука, и крошечную обезьянку. Отдельные компании, как правило, не могут себе их позволить, но крупные корпорации обычно держат одного такого робота, чтобы обслуживать всех сотрудников в блоке. Эта штука имеет доступ ко всем устройствам в промышленной зоне.

Машина отступает, потом вновь устремляется на господина Нандху, затем поворачивается и неуклюжими зигзагами мчится по подкрановому пути к Сен. Единственное, что оно понимает, – это то, что два создания, находящиеся здесь, хотят его уничтожить, а оно страшно хочет жить. В миг, когда тварь скачет ей навстречу, Сен, в панике от собственного выстрела, мгновенно утрачивает все свои боевые навыки. Она лихорадочно дергает затвор винтовки. Господин Нандха с четкой и спокойной ясностью понимает, что ее паника убьет его.

– Нет! – кричит он и выхватывает оружие.

Индра прицеливается и стреляет.

Перегрузку мгновенно чувствует даже хёк господина Нандхи. Все вокруг исчезает в ослепительной вспышке. Робот несколько раз дергается и падает, рассыпая большие желтые искры. Его конечности судорожно сокращаются, глаз вылезает наружу. Существо замирает и как будто успокаивается. Изо всех отверстий начинает маленькими струйками подниматься дымок. Но господин Нандха вовсе не удовлетворен достигнутым. Он подходит к мертвому сарисину и внимательно рассматривает его, затем опускается на колени и подключает «коробку аватар» к контактному гнезду. Ганеша вступает во взаимодействие с операционной системой: Кали стоит рядом с поднятым мечом.

Сарисин мертв. Экскоммуницирован. Господин Нандха встает, стряхивает с себя пыль. Убирает оружие. Слишком грязная работа. Он недоволен. Кроме того, остается масса вопросов. На многие из них будет найден ответ, когда «Группа пятнадцатого этажа» вскроет сервер, но невозможно стать Копом Кришны, не обладая особой интуицией, а интуиция господина Нандхи подсказывает ему, что это хитросплетение металла и пластика – начало новой и очень запутанной истории. Он прочтет ее до конца, он разрубит все ее хитроумные узлы, проанализирует все события и доведет дело до логического конца, но в данный момент его гораздо больше заботит, как избавиться от запаха горелой пасты тикка, который въелся в его костюм.

3. Шахин Бадур Хан

Шахин Бадур Хан смотрит вниз на антарктические льды. С высоты в две тысячи метров лед выглядит просто цветным пятном на географической карте, белым островком, Шри-Ланкой, вдруг почему-то взбунтовавшейся и побледневшей. Океанские буксиры, пришедшие из Персидского залива, – самые крупные, самые мощные, самые новые, но отсюда они кажутся паучками, плетущими паутину под куполом цирка, тянущими шелковую нить канатов. Теперь остается лишь наблюдать. Юго-западное муссонное течение зацепило айсберг и влечет его на северо-восток со скоростью пять морских миль в день. Но здесь, в океане, на расстоянии пятисот километров к югу от дельты, единственное, за что может зацепиться глаз, – только лед, небо и густая синева океанских глубин. Возникает полное ощущение неподвижности. С какой же силой должны тянуть буксиры, чтобы заставить его остановиться в нужном месте? Шахин Бадур Хан задумчив. Он представляет, как айсберг вгоняют в Гангасагар, устье священной реки, и над мангровыми деревьями возвышаются горы льда.

По указанию бенгальских политиков и их гостей-дипломатов из соседнего и когда-то совсем не дружественного штата Бхарат самолет, принадлежащий штату Бенгал, делает рывок и поднимается вверх от плавучей льдины. Шахин Бадур Хан успевает заметить, что ее поверхность испещрена выемками и пересечена бороздами, расселинами и котловинами, в которых блестит вода. Ручьи проделали глубокие впадины в стенках, с выступов айсберга изливаются потрясающие по красоте водопады.

– Он постоянно кренится, – говорит энергичный климатолог Бангла. – С потерей массы изменяется центр тяжести. Нам следует поддерживать равновесие, внезапное значительное смещение может оказаться катастрофическим.

– И других цунами в дельте не понадобится, – откликается Шахин Бадур Хан.

– Если он вообще когда-нибудь достигнет дельты, – подает голос министр водоснабжения и энергетики Бхарата, кивая в сторону айсберга. – Скорость, с которой он тает…

– Господин министр… – начинает Шахин Бадур Хан, но главный бенгальский климатолог перебивает его, он не может упустить возможности блеснуть познаниями.

– Все просчитано до последнего грамма, – говорит он. – Мы не выходим за параметры микроклиматических сдвигов.

Слова сопровождает белоснежное сверкание зубов – результат дорогой работы дантиста. Климатолог сдвигает большой и указательный пальцы, дабы подчеркнуть четкость и точность выполненной работы. Безупречность. Шахин Бадур Хан чувствует сильнейший стыд, когда один из министров его штата проявляет невежество на людях, в особенности перед лощеными бенгальцами. Он уже давно убедился в том, что в политике не нужны ни исключительный талант, ни мастерство, ни ум. Для всего перечисленного существуют советники. Мастерство политика как раз и заключается в том, чтобы вовремя воспользоваться чужими мыслями и выдать их за собственные. Шахину Бадур Хану неприятно думать, что у кого-то может сложиться мнение, будто он недостаточно добросовестно относится к своим обязанностям. Поезжай с ними, Шах, попросила его премьер-министр Саджида Рана. Не позволяй Шринавасу выставляться придурком.

Бенгальский министр, занимающийся транспортировкой айсберга, неуклюже идет по проходу с медвежьей улыбкой. Из своих источников Шахину Бадур Хану известно о территориальных войнах, которые ведутся между различными учреждениями бенгальского правительства за контроль над этими десятикилометровыми кусками ледового шельфа. Напряжение, существующее между объединенными столицами, всегда можно использовать в интересах Бхарата. Министерство охраны окружающей среды в конце концов уступило (при некоторой помощи со стороны министерства развития и промышленности) министерству науки и техники возможность заключить контракты, и вот теперь министр стоит в проходе, опустив руки на спинки кресел. Шахин Бадур Хан чувствует его горячее дыхание.

– Ну и? Все это наша работа. Мы не бегали к американцам, чтобы они решали наши проблемы с водоснабжением, как те, в Авадхе, со своей плотиной. Хотя вы и без меня в курсе.

– Ганг когда-то делал нас единой страной, – замечает Шахин Бадур Хан. – А теперь мы превратились в вечно ссорящихся между собой детей нашей Матери-Реки: Авадх, Бхарат, Бенгал… Голова, руки и ноги.

– Там много птиц, – говорит Шринавас, посмотрев в иллюминатор. За айсбергом тянется заметный хвост, похожий на дым пароходных труб: стайки морских птиц, тысячи сильных крылатых хищников, с жадностью бросающихся в воду за серебристыми сардинами.

– Это только лишний раз доказывает наличие циркуляции холодных потоков, – объясняет климатолог, стараясь обратить на себя всеобщее внимание. – Мы ввозим даже не столько айсберг, сколько целую экосистему. Некоторые особи следуют за нами от самого острова принца Эдуарда.

– Министр хочет знать, когда следует ожидать реальной пользы от нашего предприятия? – спрашивает Шахин Бадур Хан.

Найпол начинает на все лады расхваливать необычайный прогресс, достигнутый технологиями воздействия на климат в Бенгале, но штатный климатолог перебивает его. Шахин Бадур Хан морщится при этом непростительном нарушении этикета. Неужели у бенгальцев вообще нет ни малейшего представления о протоколе?

– Климат – вовсе не старая корова, которую можно гнать, куда захочешь, – заявляет климатолог по имени Винаячандран. – Климат – тонкая наука о едва заметных сдвигах и изменениях, которые со временем приводят к грандиозным последствиям. Представьте снежный ком, катящийся с горы. Падение температуры на полградуса здесь, смещение в океанском термоклине на несколько метров, перемена в давлении на один-единственный миллибар…

– Вне всякого сомнения. Но министр хочет знать, сколько времени пройдет, прежде чем все ваши мелкие последствия приведут к формированию этого снежного кома. – подает голос Шахин Бадур Хан.

– На основании наших моделей мы полагаем, что возвращение к климатической норме должно произойти в течение шести месяцев, – отвечает Винаячандран.

Шахин Бадур Хан кивает. Министр получил все возможные подсказки. Теперь пусть сам делает выводы.

– Итак, все это, – говорит министр водоснабжения и энергетики Бхарата Шринавас, указывая в сторону чужой льдины, плывущей по Бенгальскому заливу, – доплывет слишком поздно. Еще один не пришедший муссон. Возможно, если бы вы его растопили и прислали нам по трубопроводу, толку было бы больше… Вы можете заставить Ганг повернуть течение вспять? Наверное, только нечто подобное дало бы нужные результаты.

– Он может гарантировать стабильный приход муссонов в течение следующих пяти лет во всей Индии, – настаивает министр Найпол.

– Министр, не знаю, как с этим у вас, но мой народ страдает от жажды прямо сейчас, – говорит В. Р. Шринавас прямо в объектив камеры, снимающей происходящее для программы новостей и, словно дурно воспитанный уличный мальчишка, подглядывающей за высокопоставленными пассажирами из-за спинки сиденья.

Шахин Бадур Хан складывает руки, довольный тем, что эти слова появятся во всех вечерних газетах от Кералы до Кашмира. Шринавас почти такой же шут, как и Найпол, но он способен на яркие высказывания.

Красивый современный самолет вновь делает вираж, разворачивается, выравнивается и летит в сторону Бенгала.

Таким же новым, изящным и современным выглядят и сам недавно построенный аэропорт в Дакке, и его диспетчерская система. Из-за этого всем важнейшим правительственным и дипломатическим рейсам приходится ждать посадки по полчаса, а приземляются они на противоположной от аэробуса «Бхарат эйр» посадочной полосе. Проблема интерфейса: вычислитель системы управления полетом – сарисин первого уровня, что означает наличие интеллекта, инстинкта, автономности и нравственности примерно как у кролика, а это намного превышает – как заметил один из корреспондентов «Бхарат Таймс» – возможности среднего авиадиспетчера в Дакке.

Шахин Бадур Хан подавляет улыбку, но никто ведь не станет отрицать, что экономика Объединенной Восточной и Западной Бенгалии отличается высоким техническим уровнем, смелостью, стремлением к прогрессу, научной изощренностью и во многих отношениях не уступает самым передовым державам мира. Это то, о чем ведутся высокопарные беседы на проспектах и в портиках Ранапура, и чему так разительно противоречат грязь, развалины и нищета Каши.

Но вот появляются автомобили. Шахин Бадур Хан следует за политиками. От асфальтового покрытия исходит нестерпимый жар. Влажный воздух убивает все воспоминания о льде, океане и прохладе. Удачи им с их ледяным островом, думает Шахин Бадур Хан, представляя себе бенгальских инженеров, карабкающихся на айсберг в теплых канадских куртках с отороченными мехом капюшонами.

Сидя на переднем сиденье автомобиля министра Шринаваса, Шахин Бадур Хан закладывает за ухо хёк. Рулежные дорожки, аэробусы, крытые переходные мосты между аэровокзалами и самолетами, грузоперевозчики подгружают данные к интерфейсу его офисной системы. Программы-сарисины отсортировали его почту, но осталось еще более пятидесяти писем и сообщений, которые личному парламентскому секретарю Саджиды Раны нужно прочесть обязательно: рапорты о боеготовности воинских частей Бхарата, пресс-релизы о дальнейших ограничениях на потребление воды, просьба от Н. К. Дживанджи о проведении видеоконференции… Руки движутся, как у изящной танцовщицы, исполняющий традиционный катхак. Перед Шахин Бадур Ханом появляется его блокнот. «Держите меня в курсе событий на развязке Саркханд, – пишет он на боку аэробуса „Эйр Бенгал“ на виртуальном хинди. – У меня дурное предчувствие по поводу нее».

Шахин Бадур Хан родился, живет и, по его предположениям, умрет в Каши, но он до сих пор не может понять страсть и злобу, отличающие потрепанных индуистских богов. Его восхищают религиозные установки и аскетизм индуизма, но как мало эти божества дают в обмен на поклонение им и как много требуют от большинства своих ревнителей! Каждый день по пути в Бхарат Сабху он на правительственном автомобиле проносится мимо маленькой палатки из пластика, установленной на одном из перекрестков улицы леди Каслрей, где пятнадцать лет назад некий садху поднял руку и ни разу за все эти годы не опустил ее. Шахин Бадур Хан готов держать пари, что теперь аскет не сможет вернуть свою высохшую костлявую конечность на место, даже если бы кто-то из его богов повелел ему.

Бадур Хан не принадлежит к числу особо религиозных людей, но яркие кричащие бутафорские статуи с обилием рук, символов, атрибутов, транспортных средств, сторонников – словно скульптор хотел воплотить в каждой все теологические детали до последней, – оскорбляют эстетические чувства Шахина. Сам он принадлежит к утонченной, в высшей степени цивилизованной, экстатической и мистической школе ислама. Оскорбительные для глаз и чувств ярко-розовые тона чужды ей. Его религия не размахивает своим пенисом на публике. Тем не менее каждое утро тысячи и тысячи спускаются по гхату рядом с балконами его хавели, чтобы смыть с себя грехи в водах высыхающего Ганга. Вдовы тратят последние рупии на то, чтобы тела их мужей были сожжены у вод священной реки, дабы покойные достигли вечного блаженства. Каждый год множество молодых людей бросаются под колесницу Джаганната в Пури [10], хотя еще большее их число погибает в давке в толпе. Тысячи юношей штурмуют мечети, голыми руками разнося их по камню, потому что, по их мнению, мусульманские строения оскорбляют величие Господа Рамы, – а человечек в палатке из пластика все сидит и сидит себе на мостовой, подняв руку, словно шест. А на транспортной развилке в новом Сарнате стоит статуя Ханумана из крашеного бетона. Ее поставили там менее десяти лет назад, а теперь говорят, что нужно перенести в другое место, так как здесь будет строиться новая станция метро. И сейчас там появились группы молодых людей в белых рубашках и дхоти, потрясающие кулаками, бьющие в барабаны и гонги. Подобные представления всегда заканчиваются смертями, думает Шахин Бадур Хан. Мелочи собираются в большой снежный ком. Н. К. Дживанджи и его фундаменталистская индуистская партия Шиваджи своей колесницей раздавит еще множество человеческих жизней.

В центре приема ВИП-гостей царит смятение. Оказывается, для двух важных групп, прилетающих в аэропорт, заказан один и тот же зал ВН137. Шахин Бадур Хан узнает об этом среди сутолоки репортеров, грохота громкоговорителей, мелькания микрофонов у входа в холл. Министр Шринавас пыжится, но объективы кинокамер направлены совсем в другую сторону.

Шахин Бадур Хан вежливо протискивается сквозь толпу к диспетчеру, высоко подняв удостоверение.

– Что здесь случилось?

– А, мистер Хан… Небольшая путаница.

– Никакой путаницы. Министр Шринавас вместе со своей группой возвращается в Варанаси на одном из самолетов вашей компании. Какие могут быть причины для недоразумений?

– Одна знаменитость…

– Знаменитость, – повторяет Шахин Бадур Хан с таким презрением в голосе, что слово в его устах превращается в грубое оскорбление.

– Одна русская. Модель, – продолжает диспетчер в полном замешательстве. – С очень громким именем… В Варанаси готовится какое-то шоу. Приношу извинения за беспокойство, мистер Хан.

Шахин Бадур Хан жестом направляет своих людей к проходу.

– Что такое? – спрашивает министр Шриванас, проходя через толчею.

– Какая-то русская модель, – отвечает Шахин Бадур Хан тихим отчетливым голосом.

– А! – провозглашает министр Шринавас, широко открыв глаза. – Юли!..

– Простите?

– Юли, – повторяет Шринавас, вытянув шею, чтобы разглядеть знаменитость. – Ньют.

Слово звучит, словно удар храмового колокола. Толпа расступается. Перед Шахином Бадур Ханом открывается вход в зал для ВИП-гостей. И он останавливается – завороженный, видя высокую женскую фигуру в длинном, изысканного покроя пальто из белой парчи, расшитой орнаментом из танцующих цапель. Женщина стоит к нему спиной, Шахин Бадур Хан не видит ее лица, только абрис фигуры. Изящные движения длинных и тонких пальцев. Элегантный изгиб затылка, безупречные очертания лишенного волос черепа.

Женщина поворачивается к нему. Шахин Бадур Хан шумно выдыхает, но во всеобщей суматохе его никто не слышит.

Нет… Нельзя смотреть на это лицо, иначе он будет заворожен, проклят, отвержен Богом. Толпа снова начинает двигаться, и человеческие тела скрывают от него то, что он не должен был увидеть. Шахин Бадур Хан стоит в оцепенении, не в силах пошевелиться.

– Хан. – Это голос… Да, голос министра. – Хан, с тобой все в порядке?

– А… да, господин министр. Легкое головокружение. Здесь, наверное, слишком большая влажность.

– Да, чертовым бенгальцам надо заняться своими кондиционерами.

Чары разрушены, но, провожая министра по крытому переходу, Шахин Бадур Хан ловит себя на мысли, что теперь ему больше никогда не знать покоя.

Охранник получает подарки от министра Найпола. На термосах герб Объединенных Штатов Восточной и Западной Бенгалии. Пристегнув ремень и задвинув шторы на иллюминаторе в аэробусе «Бхарат эйр», неуклюже подпрыгивающем на неровном асфальте, Шахин Бадур Хан открывает термос. Внутри – кубики льда из ледника для джин-коктейлей Саджиды Раны. Шахин Бадур Хан снова закрывает термос. Аэробус набирает скорость. Наконец его колеса отрываются от бенгальской земли, а Шахин Бадур Хан прижимает к себе термос так, словно холод способен исцелить его душевную рану. Но ее уже ничто не сможет излечить. Никогда.

Шахин Бадур Хан отдергивает шторку и смотрит в иллюминатор, но ничего не видит. Перед его глазами проплывает белоснежный купол черепа; изгиб шеи; бледные изящные руки, элегантные, словно минареты; скулы, обращенные к нему, подобны архитектурным деталям несравненной красоты. Танцующие цапли…

Так долго ему казалось, что он пребывает в абсолютной безопасности. Абсолютной… Шахин Бадур Хан прижимает к себе термос с куском ледника и ласково проводит по нему рукой, закрыв глаза в молчаливой молитве, и сердце его пылает в экстазе.

4. Наджья

Лал Дарфан, первой величины звезда мыльных опер, дает интервью в паланкине на спине слона, форму которого имеет дирижабль, движущийся вдоль южных склонов Непальских Гималаев. На звезде великолепная рубашка и широкие свободные брюки. Он откинулся на мягкую подушку на низеньком диване. Позади него стяги из кучевых облаков расцвечивают белым небесную голубизну. Горные вершины очерчивают неровную границу, создавая естественную преграду на пути устремляющегося в бесконечность взгляда. Бахрома паланкина со множеством кисточек треплется на ветру. Лала Дарфана, Бога Любви самой большой и самой популярной мыльной оперы студии «Индиапендент продакшнз» под названием «Город и деревня», развлекает павлин, который стоит у изголовья его дивана. Звезда кормит птицу крошками рисового крекера. Сам Лал Дарфан на диете с низким содержанием жиров. Об этом трезвонят все таблоиды.

Диета, – думает Наджья Аскарзада, – прекрасно подобранная причуда для виртуальной звезды. Она делает глубокий вдох и начинает интервью.

– Нам, живущим на Западе, трудно поверить, что «Город и деревня» может быть столь невероятно популярен. Тем не менее здесь к вам как к актеру интерес ничуть не меньший, нежели к вашему персонажу, Веду Прекашу.

Лал Дарфан улыбается. Его зубы именно так невероятно, ослепительно белы, как говорят на всех телеканалах.

– Значительно больше, – отвечает Лал. – Но, как мне кажется, ваш вопрос состоит в следующем: почему персонажу-сарисину нужен актер-сарисин? Иллюзия внутри иллюзии, ведь так?

Наджье Аскарзаде двадцать два года – журналист, фрилансер, в отношениях не состоит. Четыре недели находится в Бхарате и только что приступила к интервью, которое, как она надеется, реально раскачает ее карьеру.

– Поверьте в невероятное, – замечает Наджья.

До ее ушей доносится гул моторов дирижабля, каждый из которых установлен в одной из громадных ног слона.

– Дело обстоит вот как. Просто роли, просто персонажа публике всегда мало. Ей нужна роль, скрытая за ролью, будь это я, – Лал Дарфан с каким-то нарочитым самоуничижением касается руками диафрагмы под раздувшейся грудной клеткой, – либо вполне реальный, из плоти и крови, голливудский актер или поп-идол. Позвольте мне задать вам вопрос. Что вам известно о, скажем, такой западной звезде, как Блошан Мэттьюз? Только то, что вы видите по телевизору, то, что читаете в желтой прессе и узнаете из светских сплетен. А что вам известно о Лале Дарфане? Практически то же самое. Эти персонажи для вас не более реальны, чем я, но и ничуть не менее реальны.

– Но ведь люди всегда могут случайно столкнуться со знаменитостью где-нибудь на улице, встретить на пляже, в аэропорту или даже в обычном магазине…

– Неужели? А откуда вы знаете, что кто-то вот так, как вы говорите, случайно сталкивался со знаменитостями?

– Оттуда, что я слышала… А.

– Понимаете, что я имею в виду? Мы всегда получаем информацию от того или иного посредника. При всем уважении, я – реальная знаменитость в том смысле, что моя слава очень даже реальна. По сути, полагаю, в наши дни именно популярность делает реальным что угодно. Вы согласны со мной?

На создание голоса Лала Дарфана было потрачено полмиллиона человекочасов. Это голос запрограммирован, чтобы соблазнять, и он уже обвивает Наджью кольцами искушения. Лал вопрошает:

– Можно мне задать вам личный вопрос? Он совсем простой. Какое самое раннее ваше воспоминание?

Долго вспоминать не приходится: она всегда рядом, та ночь огня, хаоса и страха; она как иридий в геологических слоях жизни Наджьи. Отец берет ее с кровати, несет куда-то на руках, по всему полу разбросаны бумаги, в доме страшный шум, в саду мелькают огни. Это она помнит лучше всего. Конусы света фонарей, мечущиеся над розовыми кустами, они гонятся за ней. Бегство через весь жилой комплекс. Отец вполголоса проклинает мотор, всё пытаясь завести его, завести, завести. А свет фонарей всё ближе и ближе. Отец ругается, ругается довольно вежливо с учетом того, что полиция явилась арестовать его.

– Я лежу на заднем сиденье автомобиля, – говорит Наджья. – Лежу плашмя, стоит ночь, и мы очень быстро едем по Кабулу. За рулем отец, мать сидит рядом с ним, но я не вижу их из-за спинок кресел. Я понимаю, что они беседуют, но их голоса доносятся как будто откуда-то издалека. Да, еще включено радио. Родители прислушиваются, но я не могу ничего разобрать… – Сейчас она знает, что они ждали сообщения о нападении на дом и о том, что выписан ордер на их арест. До того момента, как полиция закрыла аэропорт, оставалось всего несколько минут. – Я вижу, как мимо меня проносятся уличные фонари, нахожу в их чередовании удивительный, хоть и однообразный ритм: вначале свет каждого из них падает на меня, затем на спинку моего сиденья, а потом исчезает в окне…

– Мощный образ, – замечает Лал Дарфан. – Сколько вам тогда было лет? Три, четыре?

– Еще не было четырех.

– У меня тоже есть самое раннее воспоминание. Именно благодаря ему я знаю, что я не Вед Прекаш. У Веда Прекаша есть сценарий, а я помню шаль с узором «пейсли», развевающуюся на ветру. Небо было голубым и безоблачным, и край шали вился где-то сбоку. Мне всё это видится словно в кадре, однако основное действие проходит за ним. Я вижу предельно отчетливо, как этот край шали хлопает на ветру. Мне говорили, что дело происходит на крыше нашего дома в Патне. Мама взяла меня наверх, чтобы уберечь от испарений, отравляющих всё внизу на уровне первого этажа, и я лежу на одеяле, а надо мной зонтик. Шаль незадолго перед тем выстирали, она висит на веревке и сушится. Странно, но веревка шелковая. Воспоминание о том, что она шелковая, не менее яркое, чем все остальное. Мне было самое большее два года. Вот. Два воспоминания. А, но тут вы скажете: ваше-то выдумано, а мое – настоящее. Но как это установить? Вполне возможно, вам что-то рассказали, а вы с помощью воображения превратили чужой рассказ в собственное воспоминание, однако оно может быть и ложным, искусственно созданным и имплантированным в сознание.

Сотни тысяч американцев считают, что их разум оккупирован серыми человечками-инопланетянами, которые загнали им специальный механизм в задний проход и таким манером контролируют их разум. Фантазия – и, вне всякого сомнения, ложные воспоминания, – но неужели из-за этого они становятся нереальными, поддельными людьми? В конце концов, из чего состоят наши воспоминания? Из белковых молекул с разным зарядом. В этом, думаю, мы не так уж сильно отличаемся друг от друга. Дирижабль в виде громадного слона, глупая диковинка, которую сделали по моему заказу; наше представление о том, что мы летим над Непалом; для вас всё это лишь разнообразные сочетания по-разному заряженных молекул белка. Но так можно сказать о чем угодно. Вы называете то, о чем я говорю, иллюзией, а я называю это фундаментальным основанием моей вселенной. Полагаю, что я вижу ее весьма отличным от вас образом, но, опять же, откуда мне знать? Откуда мне знать, что мой зеленый цвет вы тоже воспринимаете как зеленый? Мы все заперты в маленьких коробках своих «Я» из кости или из пластика, Наджья. И никому из нас не суждено из них выбраться. Можем ли мы в таком случае доверять воспоминаниям?

Я доверяю, компьютер, думает Наджья Аскарзада. Я вынуждена им доверять, ибо то, что я есть, создано этими воспоминаниями. Причина, по которой я нахожусь в этом нелепом виртуальном чертоге удовольствий и болтаю со звездой мыльных опер, страдающей манией величия, – исключительно в тех самых давних воспоминаниях о свете и движении.

– Но в таком случае вы – как Лал Дарфан – сильно рискуете? Я имею в виду Акт Гамильтона относительно искусственного интеллекта…

– Копы Кришны? Хиджры Маколея, – ядовито произносит Лал Дарфан.

– Я это к тому, что для вас заявить, будто вы обладаете самосознанием – а именно об этом, как мне представляется, и шел разговор, – равносильно подписанию собственного смертного приговора.

– Я вовсе не говорил, что обладаю самосознанием или какими-либо чувствами, что бы все подобные слова ни значили. Я – сарисин уровня 2,8, и меня подобное положение вещей вполне устраивает. Я заявляю лишь, что я реален; настолько же реален, как вы.

– Значит, вы не смогли бы пройти тест Тьюринга?

– Я и не должен проходить тест Тьюринга. И не стал бы его проходить. Тест Тьюринга!.. Да что он доказывает? Давайте я вам опишу его. Классическая расстановка: две запертые комнаты и мерзавец со старомодным компьютерным монитором в центре. Посадим вас в одну комнату, а пиарщика Сатнама – в другую. Предполагаю, именно он организовал нынешнюю прогулку – с девушками работает, как правило, он. Он тот еще пижон. Мерзавец у монитора задает вопросы, вы набираете ответы. Стандартная процедура. Задача Сатнама – убедить мерзавца в том, что он, Сатнам, женщина. Он может врать, изворачиваться, говорить что угодно, лишь бы заставить поверить в эту явную ложь. Думаю, вы прекрасно понимаете, что ему не составит большого труда добиться успеха. И что, это на самом деле сделает Сатнама женщиной? Не думаю; а Сатнам так уж точно не думает.

Ну а теперь: в чем разница между этой ситуацией и по-

пыткой компьютера выдать себя за разумное существо? Может ли симуляция явления рассматриваться как само это явление, или же разуму свойственно нечто настолько уникальное, что делает его единственным в своем роде явлением, которое невозможно симулировать? Что доказывают все подобные эксперименты? Только нечто относительно природы самого теста Тьюринга как теста и кое-что относительно опасности доверия к минимуму информации. Любой сарисин, достаточно умный, чтобы пройти тест Тьюринга, будет достаточно умен и для того, чтобы названный тест провалить.

Наджья Аскарзада воздевает руки, изобразив притворную беспомощность и полную покорность неопровержимым доводам Лала.

– Должен сказать, кое-что в вас мне нравится, – говорит Лал Дарфан. – Например, вы не потратили целый час на глупые вопросы о Веде Прекаше, словно он и является истинной звездой. Однако это напомнило мне о том, что я уже должен начинать гримироваться…

– О, простите! Спасибо!.. – восклицает Наджья, пытаясь изобразить словоохотливую журналисточку, хотя на самом деле уже и рада оказаться вне сферы ментального влияния этого педантичного существа.

То, что, по ее планам, должно было получиться легким, поверхностным, ненавязчивым и слегка китчевым, превратилось в некий вариант экзистенциальной феноменологии с привкусом постмодернистского ретро. Наджья безо всякого восторга думает о том, что́ скажет ее редактор, не говоря уже о пассажирах трансамериканского

экспресса Чикаго – Цинциннати, достающих свои журналы из кармашков на сиденьях.

Лал Дарфан блаженно улыбается, а его кабинет начинает растворяться. Наконец остается только улыбка в стиле Льюиса Кэрролла, но и она постепенно исчезает в гималайском небе, да и само гималайское небо сворачивается и ускользает куда-то в самые дальние уголки сознания Наджьи. И вот она снова сидит в кабинете для рендеринга, в шатком вращающемся кресле, глядя на цилиндры белковых процессоров на стойках, которые уходят в перспективу помещения: настоящие научфановские мозги в банках.

– Он вполне убедителен, не правда ли?

Бальзам-афтершейв Сатнама-Немного-Пижона малость кричащий. Наджья снимает лайтхёк, все еще чувствуя некоторую спутанность сознания из-за полного погружения в атмосферу интервью.

– Я думаю, он думает, что он думает.

– Именно так мы его и программировали. – У Сатнама имеются медийные стиль, одежда и беззаботная уверенность в себе, но Наджья замечает у него на шее маленький трезубец Шивы на платиновой цепочке. – Правда в том, что сценарий для Лала Дарфана прописан так же четко, как и для его героя Веда Прекаша.

– Именно. В том-то и суть – в разнице между видимостью и реальностью. Если люди могут поверить в реальность виртуальных актеров, то что же еще они проглотят?

– Ну, не надо раскрывать все карты. – Сатнам улыбается, проводя ее в следующее отделение. Сейчас он очень мил, думает Наджья. – А здесь у нас «метамыльный» отдел, где Лал Дарфан получает сценарий, от которого, как ему кажется, он совершенно не зависит. И этот отдел ничуть не менее важен, чем собственно мыльный.

Отдел представляет собой помещение, забитое рабочими станциями. Перегородки из темного стекла: сотрудники работают здесь в полумраке, освещаемые мерцанием мониторов. Руки разработчиков движутся в нейропространстве. Наджья с трудом подавляет дрожь при мысли о том, что и она могла бы провести всю свою жизнь в подобном месте, куда никогда не попадает солнечный свет…

Случайный отблеск касается высоких скул, безволосого черепа, изящная тонкая рука приковывает к себе внимание Наджьи, и теперь уже она обрывает Сатнама:

– Кто это?

Сатнам вытягивает шею.

– А, это Тал, он новенький. Он занимается разработкой визуальных обоев.

– Мне кажется, следовало бы употребить местоимение «эно», – замечает Наджья, пытаясь получше разглядеть ньюта.

Не сказать чтобы присутствие здесь, в производственном отделе, представителя третьего пола было удивительно. В Швеции ньюты склонны выбирать творческие профессии, а самая популярная индийская мыльная опера несомненно должна их привлекать. Просто Наджья осознает, что всегда полагала, будто уходящая во тьму столетий история индийской транс- и квир-сексуальности до сих пор таится под спудом.

– «Эно», «оно», «он» – как вам угодно… Этих эно полно в наши дни. Вон, одного пригласили на важный прием с большими шишками.

– Юли. Русскую модель. Я попыталась пробиться на встречу, взять у него интервью. То есть у эно.

– Но променяли его на Толстого Лала.

– Нет, меня в самом деле очень интересует психология актеров-сарисинов.

Наджья не может удержаться и снова бросает взгляд на ньюта. Эно поднимает взгляд. Их глаза на какое-то мгновение встречаются. Взгляд Тала ничего не выражает, эно просто смотрит, холодно и равнодушно, затем вновь возвращается к работе. Руки эно очерчивают символы.

– Толстый Лал не знает, что персонажи и сюжет представляют собой базовые пакеты, – продолжает Сатнам, ведя Наджью среди мерцающих рабочих станций. – Мы продаем франшизу, и различные национальные каналы накатывают поверх них собственных актеров-сарисинов. В Мумбаи и в Керале Веда Прекаша играют разные актеры, которые в тех краях не менее знамениты и популярны, чем Толстый Лал здесь.

– Вся наша жизнь – лишь одна из версий, – замечает Наджья, пытаясь что-нибудь понять в изысканных движениях длинных пальцев ньюта.

Выйдя в коридор, Сатнам продолжает болтовню:

– Значит, вы и в самом деле из Кабула?

– Я уехала оттуда, когда мне было четыре года.

– Мне мало известны тамошние реалии. Уверен, они стоят того, чтобы узнать о них побольше.

Наджья резко останавливается и поворачивается к Сатнаму. Она на полголовы ниже, однако, увидев выражение ее лица, он делает шаг назад. Наджья хватает Сатнама за руку и чертит цифры у него на тыльной стороне ладони.

– Вот мой номер. Позвоните. Возможно, я отвечу. Могу предложить прогуляться, но если мы куда-нибудь и пойдем, то место буду выбирать я. Согласны? А теперь спасибо за экскурсию. Думаю, что выход смогу найти сама.

Когда Наджья на фатфате подъезжает к обочине, он уже стоит именно там и именно в то время, на которое они договорились. По ее просьбе Сатнам одет не в своем обычном вкусе, хотя на шее у него по-прежнему тришул. Наджья уже много их видала на улицах, у самых разных мужчин.

Он опускается на сиденье рядом с ней, отчего маленький авторикша покачивается на своем самодельном насесте.

– Расплачиваюсь я, помните? – спрашивает девушка.

Рикша въезжает в хаотическое коловращение трафика.

– Тур-загадка? Окей, это здорово, – отвечает Сатнам. – А вы написали статью?

– Написала и забыла, – говорит Наджья.

Она действительно наскоро отстучала сегодня статью на своем компьютере на террасе «Империал интернэшнл», пригородного общежития для рюкзачников, в котором снимает комнату. Наджья выедет оттуда сразу же, как только из журнала пришлют гонорар. Австралийцы действуют ей на нервы. Они стонут и жалуются по любому поводу.

Дело в том, что у Наджьи есть бойфренд. Его зовут Бернар. Приятель-империалист, взявший академический отпуск, двенадцать месяцев которого растянулись до двадцати, сорока, шестидесяти. Он француз, лентяй с отвратительными манерами, убежденный в собственной гениальности. У Наджьи есть подозрение, что Бернар живет в хостеле только ради того, чтобы цеплять новых девчонок – таких, как она. Но он практикует тантрический секс, и у него стоит с любой женщиной не менее часа: по крайней мере, пока он тянет свои песнопения. До сих пор тантра с Бернаром заключалась для Наджьи в том, что ей приходилось по двадцать, тридцать, сорок минут сидеть у него на коленях и тащить за кожаный ремешок, обвязанный вокруг его члена, затягивая петлю все крепче и крепче, заставляя член напрягаться все больше и больше, пока глаза Бернара не начинали лезть из орбит и он не восклицал, что Кундалини пошла вверх. Что означало – он наконец-то словил приход от наркоты. Наджья представляет себе тантру иначе. И бойфренда тоже. Сатнам не относится к мужчинам ее типа примерно по тем же причинам, что и Бернар, но все-таки это не более чем игра, развлечение, «почему бы и нет»? Наджья Аскарзада выжала из своих двадцати двух лет столько, сколько позволило ей чувство ответственности за эти «почему бы и нет?», которые и привели ее в Бхарат наперекор учителям, друзьям и родителям.

Нью-Варанаси переходит в старый Каши постепенно. Улицы начинаются в одном тысячелетии и заканчиваются в другом. Шпили небоскребов, взмывающих в заоблачную высь, соседствуют с запущенными проулками и деревянными лачугами, построенными лет четыреста назад. Виадуки метро и подвесные дороги проносятся мимо разрушающихся древних храмов, напоминающих дряхлые фаллосы из песчаника. Сладковато-приторный аромат гниющих цветочных лепестков перебивает даже постоянный выхлоп от спиртовых двигателей, смешиваясь с ним в урбанистический парфюм, которым города маскируют вонь бездонных клоак. Бхаратская железная дорога содержит дворников со специальными метлами для сметания цветочных лепестков с путей. Каши производит миллионы и миллионы лепестков, и стальные колеса не в состоянии с ними справиться.

Моторикша сворачивает в темный переулок со множеством маленьких магазинчиков и лавок. Бледные пластиковые манекены, безрукие и безногие – однако тем не менее улыбающиеся – покачиваются на крюках у них над головой.

– Можно ли узнать, куда меня везут? – спрашивает Сатнам.

– Вы очень скоро увидите.

А правда состоит в том, что Наджья здесь никогда раньше не бывала. Но послушав, с каким восторгом квохчут австралийцы о своей необычайной смелости, выражающейся в факте посещения загадочного места, которое у них, как ни странно, не вызвало ни малейшего отвращения, она только и искала повод отправиться в этот хорошо спрятанный клуб.

Она не имеет представления о том, где находится, но, когда болтающиеся на крюках манекены уступают место проституткам, стоящим в открытых магазинных витринах, понимает, что водитель везет их в нужном направлении. Большинство девочек явно переняли западную моду: они затянуты в лайкру и демонстрируют прохожим вызывающего вида обувь. Лишь немногие придерживаются местной традиции и сидят в железных клетках.

– Ну, приехали, – говорит рикша.

«Бой! Бой!» – восклицают неновые огни над крошечной дверью, расположенной между магазином индуистских ритуальных сувениров и чайной стойкой, за которой проститутки попивают лимонад «Лимка». Кассир сидит в уютной жестяной кабинке у самой двери. На вид ему лет тринадцать или четырнадцать, и его найковская шапка-бини видела уже всё в жизни. За ним начинается лестница, ведущая в поток ослепительного флюоресцентного света.

– Тысяча рупий, – говорит он и протягивает руку. – Или пять долларов.

Наджья платит в местной валюте.

– Я несколько иначе представлял себе наше первое свидание, – говорит Сатнам.

– Свидание? – переспрашивает Наджья, ведя его по лестнице, то поднимающейся, то вдруг резко сворачивающей в сторону, уходящей вниз и обрывающейся на каком-то балкончике над обширной залой.

Зала когда-то явно использовалась в качестве склада. Тошнотно-зеленый цвет стен, заводские лампы и воздуховоды, жалюзийные окна в потолке – всё говорит о прошлом этого помещения. Теперь оно превращено в арену. Вокруг пятиметрового шестиугольника, усыпанного песком, ряды деревянных скамей, расставленные амфитеатром, как в лекционной аудитории. Всё здесь изготовлено из промышленной древесины, украденной в Агентстве скоростных перевозок Варанаси, которое постоянно испытывает нехватку наличных денег. Стойки обиты упаковочными панелями. Наджья отнимает руку от перил и чувствует, что ладонь стала липкой – на ней смола.

Помещение бывшего склада распирает от народа: от кабинок, где делаются ставки, и мест бойцов у самого ринга до задних рядов балкона, где мужчины в клетчатых рабочих рубашках и дхоти залезли на скамьи, чтобы лучше разглядеть происходящее внизу. Публика почти полностью состоит из мужчин. Немногие женщины одеты в угоду мужским аппетитам.

– Я ничего не знал об этом месте, – говорит Сатнам, но Наджья чувствует дух набившихся в помещение тел, пот, первобытные запахи. Она протискивается вперед и смотрит вниз. Наличка быстро меняет владельцев за маклерским столом. Мелькают затрепанные банкноты. Кулаки сжимают веера рупий, долларов и евро. Сатта-мэны отслеживают путь каждой пайсы. Все взгляды устремлены на деньги, за исключением взгляда одного человека, стоящего прямо напротив нее у самой арены. Он смотрит вверх так, словно ощущает тяжесть ее пристального взгляда. Он молод и очень ярок. Явно из местных братков, думает Наджья. Их глаза встречаются.

Зазывала, пятилетний мальчишка в ковбойском костюме, ходит по залу, заводя аудиторию, а двое мужчин с граблями превращают окровавленный песок в дзенский садик. У мальчика на шее бинди-микрофон; голосок, одновременно и детский, и старческий, дребезжит, выходя из звуковой системы и накладываясь на звуки табла и миксы азиатского андеграунда. Слыша эту странную смесь невинности и опыта, Наджья думает: быть может, перед нею брамин? Нет, настоящий брамин находится в кабинке в первом ряду: на первый взгляд он кажется десятилетним пацаном, одетым как двадцатилетний парень. Его окружают девицы, будущие телестарлетки. Зазывала – просто очередной уличный мальчишка. Наджья видит, что он дышит часто и тяжело. И вдруг понимает, что рядом с ней нет Сатнама.

Шум, начавший уже было стихать, снова взрывается волной грохота и хриплых воплей, как только команды выходят на арену, чтобы продемонстрировать своих бойцов. Они поднимают их на руках высоко над головой, обносят вокруг ринга – так, чтобы все могли увидеть, за что платят деньги.

Минисаблеры – жуткие создания. Оригинальный патент принадлежит одной небольшой калифорнийской компании, занимающейся генной инженерией. Вмонтируй в обычного Felis Domesticus [11] восстановленную ДНК ископаемого Smilodon Fatalis [12]. Результат – карликовое саблезубое чудовище размером с крупного мейн-куна, но с клыками по моде верхнего палеолита и с соответствующими манерами. Названные создания пережили короткий период звездной популярности, после чего их владельцы обнаружили, что эти звери слишком часто становятся причиной исчезновения их собственных и соседских кошек, собак, дворовых рабочих из Гватемалы, младенцев. Компания, повинная в производстве маленьких монстров, заявила о банкротстве еще до того, как на нее посыпались исковые заявления, однако на права обладателей патента уже начали активно покушаться в бойцовских клубах Манилы, Шанхая и Бангкока.

Наджья с интересом наблюдает за атлетичной девушкой в спортивном кроп-топе и широченных шароварах, которая торжественным шагом обходит арену, подняв повыше своего чемпиона. Это большой, серебристого окраса полосатый кот с телосложением крошечного военного самолета. Гены убийцы! Роскошный, восхитительный монстр! На когти ему надеты специальные кожаные протекторы. Наджья видит, что девушка преисполнена гордости за питомца и любви к нему. Толпа ревет от восторга перед животным и его владелицей. Зазывала вспрыгивает на низкий подиум. Маклеры раздают кучу бумажных талонов. Соревнующиеся уходят в кабинки.

Девушка вонзает в кота шприц со стимулирующим средством, а ее коллега-мужчина подносит к носу животного специальное возбуждающее вещество. Они крепко держат своего зверя. Все затаили дыхание. На арену опускается мертвая тишина. Зазывала трубит в маленький горн. Соревнующиеся срывают с когтей своих питомцев протекторы и бросают животных на арену.

Толпа сливается в едином вопле, в общей жажде крови. Наджья Аскарзада ревет и бушует вместе с остальными. Единственное, о чем она сейчас способна думать, – это два бойцовых кота на арене, бросающиеся друг на друга, рвущие соперника клыками и когтями. Кровь приливает к ее голове, к ушам и глазам.

Все происходит с поразительной быстротой и жестокостью. Всего через пару секунд одна лапа милого серебристого полосатого кота уже болтается на лоскутах кожи. Кровь хлещет из открытой раны, но зверь издает страшный вопль, призывая противника продолжать поединок, пытается увернуться и атаковать. Он лязгает жуткими смертоносными зубами, однако почти тут же падает на спину и начинает извиваться в судорогах, взбивая тучи окровавленного песка. Победители уже подцепили своего чемпиона за ошейник и с огромным трудом пытаются оттащить злобную визжащую тварь в загон. Серебристый полосатый кот стонет и воет, наконец кто-то встает с судейской скамьи, подходит к нему и бросает на голову зверю шлакобетонный блок.

Девушка в кроп-топе еще некоторое время стоит и мрачно наблюдает за тем, как раздавленное существо утаскивают с поля боя. Она прикусила губу. Наджья обожает ее, обожает того юношу, с которым встретилась взглядами, обожает всех и всё здесь, на этой залитой кровью арене. Сердце бешено колотится, из груди вырывается горячее дыхание, она сжимает кулаки и дрожит, у нее расширены зрачки, а мозг пылает. Наджья жива на восемьсот процентов и пронизана каким-то неведомым ей доселе чувством. И вновь она встречается взглядом с местным братком. Он кивает ей, но Наджья видит: парень много потерял.

Победители выходят на ринг, и толпа восторженно бушует. Зазывала орет что-то в звуковую систему, а на маклерской скамье вовсю идет раздача денег… денег… денег… Вот зачем ты приехала в Бхарат, Наджья Аскарзада, говорит она себе. Чтобы вот так вот чувствовать жизнь, и смерть, и иллюзию, и реальность. Чтобы что-то прожгло насквозь эту чертову благоразумную, добропорядочную, толерантную шведскость. Чтобы почувствовать безумие и необузданность мира. Ее соски набухают. Наджья чувствует сексуальное возбуждение. Война, война за воду, война, которую она отрицает, привела ее сюда, та война, которой все страшатся и которая становится все более неизбежной. Наджья не боится этой войны. Она хочет ее. Хочет очень сильно.

5. Лиза

На расстоянии четырехсот пятидесяти километров над Западным Эквадором Лиза Дурнау прорывается сквозь стаю боббетов, которые бросаются в разные стороны, высоко подняв яркие хохолки и быстро перебирая мощными ногами. Лесные дали оглашаются их тревожными криками. Пасущийся в поле молодняк встревожен: звереныши задирают головы, в страхе поднимаются на задние лапы, а затем с визгом ныряют в сумки родителей. Завромарсупиалы, достающие Лизе до пояса, в ужасе отскакивают от девушки, которая бежит в спортивных штанах, футболке и кроссовках. Недавний выводок пытается забиться к родителям в сумки головами вперед.

Эти животные принадлежат к числу самых успешных видов «Биома-161». Леса с условным названием «За Восемь Миллионов Лет До Нашего Времени» буквально кишат ими. Для «Альтерры» реальный день равен ста тысячам моделируемых лет, поэтому к завтрашнему дню они уже могут вымереть. Высокий и влажный лес из деревьев с зонтичными кронами будет высушен климатическим сдвигом. Но сейчас, в данный экологический момент, во временном срезе того, что в другую эпоху и на совсем другой Земле станет северной Танзанией, они наделены абсолютной властью.

Беготня боббетов встревожила группу трантеров, жующих листья деревьев трюдо. Крупные, но медлительные дендрофаги разбегаются врассыпную. Их внутренние костные пластины под полосатой, под ивняк, шкурой движутся подобно хитрому механизму. Защитная окраска работы Уильяма Морриса [13], думает Лиза Дурнау. Ботаника от Рене Магритта [14]. Листья на деревьях трюдо представляют собой почти идеальные полушария, сами деревья высажены в долине через равные промежутки, а всё вместе производит впечатление живой иллюстрации к какой-то статистической теории. На некоторых ветвях повисли семенные коробочки, подобно маятникам раскачивающиеся на ветру. Они способны разбрасывать семена на сотни метров, стреляя ими словно из пистолета. Именно с помощью подобного механизма и достигается идеальная математическая правильность в расположении растений. Таким образом ни одно из деревьев трюдо не оказывается загубленным густой кроной другого, а в густой листве скрывается целый мир самых разных живых организмов.

Между деревьями мелькают пробегающие тени. Стайка бэкхемов-паразитов отскочила от мертвого трантера, в которого только что были отложены яйца. Йистават, парящий высоко вверху, опускается немного ниже, затем делает резкий рывок, круто отклоняется в сторону и захватывает в кожную сетку между задними лапами неповоротливую заврохироптеру. Хитроумное сальто, движение хищного клюва – и охотник возвращается на обычный курс. Неуязвимая и неприкосновенная для всех здешних обитателей Лиза Дурнау продолжает свой путь. Любой бог бессмертен в собственном мире: в течение последних трех лет она была директором, менеджером и медиатором «Альтерры» – «параллельной Земли», эволюционирующей в ускоренном ритме на одиннадцати с половиной миллионах компьютерах «Реального мира».

Бэкхемы. Трантеры. Трюдо. Лизе Дурнау нравятся шалости таксономии «Альтерры». Здесь принципы, давно используемые в астрономии, наконец-то применены в альтернативной биологии. Как только что-то появляется у вас на жестком диске, вы сразу же даете ему имя. Макконки и мастроянни, огунвы, хаякавы и новаки. Хаммадии, куэстры и бьорки.

Вполне в духе Лалла.

Лиза снова поймала ритм. Таким манером она может бежать до бесконечности. Некоторые во время пробежек слушают музыку. Иные болтают, читают электронную почту или новости. Другие заставляют своих сарисинов-секретарей предоставлять краткую сводку о событиях дня. Лиза Дурнау проверяет, что нового появилось среди десяти тысяч биомов, существующих на одиннадцати с половиной миллионах компьютеров, принимающих участие в самом крупном эксперименте по эволюции. Ее обычный путь пролегает петлей вокруг кампуса Канзасского университета. В восхитительном и загадочном бестиарии Лизы всегда есть что-то удивительное и способное вызвать восторг. К примеру, какое-нибудь новенькое взятое из телефонного справочника название, которым проштамповано новое фантастическое существо, только что вылезшее из силиконовых джунглей. Когда на 158-м хосте биома в Гвадалахаре путем эволюционного скачка от насекомых произошли первые артротекты, она испытала то чувство острого удовлетворения, какое переживает читатель триллера при новом, замысловатом и совершенно непредсказуемом повороте сюжета. Никто не мог предвидеть появления лопесов, но и их существование было каким-то загадочным образом латентно запрограммировано исходными правилами. Затем, два дня спустя, результатом эволюции стали паразитогенные бэкхемы, появившиеся в Ланкашире, и это вновь потрясло ее. Никогда не предскажешь, что будет дальше.

А потом ее запулили в космос. Такого она тоже не предсказывала.

Два дня назад Лиза совершала пробежку вокруг кампуса – мимо факультетских зданий, выкрашенных в медовый цвет. «Альтерра» жила и развивалась поверх канзасского лета. Обежав вокруг студенческого общежития, Лиза повернула обратно, чтобы принять душ и отправиться в офис. Где женщина в костюме только и ждала, когда же Лиза войдет, пытаясь скрученным уголком ткани убрать из ушей остатки воды. Женщина предъявила удостоверение личности и лицензию на выполнение таких обязанностей, о потребности в которых в ее стране Лиза даже не подозревала, и три часа спустя Лиза Дурнау, руководитель проекта «Альтерра» по моделированию эволюционного процесса, уже летела на гиперзвуковом правительственном лайнере на высоте семидесяти пяти тысяч футов над центральным Арканзасом.

Женщина из правительства сказала, что на бортовой багаж действует строгое ограничение по весу, но Лизе все-таки удалось втиснуть среди самых необходимых вещей и экипировку для бега. Так она чувствовала себя спокойнее. На космодроме имени Кеннеди, разворачивая и рассматривая свои пожитки, Лиза пыталась понять, что же хочет от нее правительство и чем это для нее обернется. И пока солнце медленно садилось за лагунами, она побежала мимо ракет, старых ангаров и громоздких пусковых установок. Величественные и страшные механизмы ныне были буквально воткнуты в землю, подобно ненужным копьям. Цель, ради которой они создавались, так и не была достигнута, и теперь они бессмысленно торчали здесь, отбрасывая громадные тени длиной в целый континент.

Проходит еще сорок восемь часов, и вот Лиза Дурнау уже на МКС, которая пролетает где-то над южной Колумбией. В видеоустройстве «Альтерры» она рассматривает замок крийчеков, возвышающийся вдали над деревом трюдо. Крийчеки – эволюционные выскочки с «Биома-163» на юго-восточном побережье Африки. Разновидность динозавров величиной с палец. Эти маленькие бестии создали роевую культуру, очень напоминающую пчелиную или муравьиную: у них есть рабочие особи, не способные к продолжению рода, производители, яйцекладущие матки, а также сложное социальное устройство, основанное на цвете шкуры и сложнейшей архитектуре их строений. Новая колония выйдет из крошечного подземного бункера, начнет превращать все органическое вокруг в мягкую, податливую массу, из которой затем крошечными умелыми лапками станет создавать высокие шпили, башни, контрфорсы, сводчатые камеры для кладки яиц… Иногда Лизе Дурнау хочется отбросить привычную систему номенклатуры. В названии «крийчек» слышится приятный отзвук неизбежной гибели, но тем не менее она предпочла бы назвать их горменгастами [15].

Мелодичный звук в ее слуховых центрах дает знать, что частота пульса Лизы достигла нужного значения для заданного времени. Она догнала себя. Псевдореальность «Альтерры» зацепила ее внимание. Она сбрасывает темп, переходит в режим заминки и отключается от «Альтерры». Центрифуга МКС – кольцо диаметром в сто метров, вращающееся для создания необходимой гравитации. Центрифуга резко идет вверх спереди и сзади – Лизе как будто вечно суждено находиться на дне вращающегося гравитационного колодца. Полки с растениями создают иллюзию живой природы, но ничто не способно скрыть того факта, что со всех сторон ее окружает алюминий, органические строительные материалы, пластик, а дальше – лишь бесконечная пустота. НАСА не снабжает свои корабли иллюминаторами.

Лиза потягивается, делает несколько упражнений. Недостаточно высокая сила тяжести нагружает неожиданные группы мышц. Она сбрасывает беговые кроссовки, разминает пальцы ног. Помимо режима интенсивных физических нагрузок, предписываемого НАСА, ей нужно принимать кальциевые добавки. Лиза Дурнау приближается к тому возрасту, когда женщины начинают думать о состоянии костей. У дам, обитающих на МКС, одутловатые физиономии и отечные руки – из-за перераспределения физиологических жидкостей. Вновь прибывшие на станцию обычно худощавы, легки и по-кошачьи ловки, но организм долгожителей поедает собственные кости. Большую часть времени астронавты проводят в старой сердцевине станции, от которой МКС хаотически разрасталась в разных направлениях в течение последних пятидесяти лет. Немногие пытаются вернуться к нормальной силе тяжести с помощью центрифуги или каким-то другим способом. Легенда гласит, что у них ни за что не получится.

Лиза Дурнау растирается влажным полотенцем, хватается за ступеньку на стене и начинает взбираться по «спице» по направлению к внутренней части станции. Она чувствует, как экспоненциально убывает ее вес. Можно просто ухватиться за ступеньку и взлететь на два, пять, десять метров. У Лизы назначена встреча с правительственной женщиной. Кто-то из постоянных обитателей МКС ныряет вниз, по пути совершив в воздухе великолепное сальто-мортале, кивает ей и проносится мимо. На его фоне она кажется тюленем, однако дружелюбный кивок обнадеживает. Вряд ли можно рассчитывать на более теплый прием со стороны экипажа станции. Пятьдесят человек – достаточно мало, чтобы запомнить все имена, и достаточно много для появления внутренней политики. Примерно как университетский факультет. Лизе нравятся физические ощущения от космоса, но ей все-таки очень жаль, что у НАСА не хватило денег на иллюминаторы.

Потрясение номер один она пережила в первое утро, проведенное в центре Кеннеди. Она сидела на веранде с видом на океан, а горничная наливала ей кофе. Именно тогда стало ясно, что доктор Лиза Дурнау, биолог-эволюционист, должна исчезнуть.

Лизу вовсе не удивило, когда П-женщина сказала, что ее посылают в космос. Госдепартамент не станет никого доставлять в центр Кеннеди на гиперзвуковом лайнере только ради изучения повадок тамошних птиц. Когда у нее забрали наладонник и вручили вместо него другую модель, без возможности связи, это было неприятно, но шокировало. Ошарашило, но не шокировало, и то, что ради нее освободили целую гостиницу. Гимнастический зал, бассейн, прачечная – всё было предоставлено одной обитательнице. Лиза поначалу испытывала угрызения совести истинной пресвитерианки при каждом вызове горничной, пока прислуга-никарагуанка не сообщила, что рада любому поручению – так ей хоть есть чем заняться. Да-да: горничная сказала, что она из Никарагуа. Она как раз наливала кофе в чашку, и вот в этот-то момент головокружительной паранойи Лиза испытала реальный шок: Лалл тоже исчез. А Лиза и не думала, что для этого могли быть другие причины, кроме его развалившегося брака.

Во время второй встречи с Костюмной Женщиной, чья фамилия Суарез-Мартин произносилась на испанский манер, Лиза Дурнау схлестнулась с ней.

– Мне необходимо знать, – сказала она, перемещая вес с ноги на ногу в неосознанном воспроизведении привычных движений разминки. – С Томасом Лаллом произошло то же самое, что и сейчас со мной?

Для Суарез-Мартин ее строгий костюм был неким подобием чиновничьего кабинета, который всегда с тобой. Она сидела спиной к панорамному виду на ракеты и пеликанов.

– Мне ничего не известно. Его исчезновение не имеет никакого отношения к деятельности правительства Соединенных Штатов. Даю вам в этом слово.

Лиза Дурнау покрутила в голове этот ответ.

– Ладно, но почему я? Что тут происходит?

– Могу ответить на первый вопрос.

– Валяйте!

– Мы взяли вас, потому что не смогли найти его.

– А как насчет второго вопроса?

– Вы получите ответ, но не здесь. – Суарез-Мартин перекинула Лизе через стол пластиковый пакет. – Вам это пригодится.

На пакете имелся логотип НАСА, а внутри оказался стандартный безразмерный ярко-желтый летный костюм.

Во время их следующей встречи на П-женщине не было ее костюма. Она лежала справа от Лизы Дурнау, пристегнутая ремнями к акселерационному ложу. Глаза Суарез-Мартин были закрыты, а губы шевелились в беззвучной молитве, но Лиза сразу же поняла, что наблюдает не боязнь неизведанного, а обычный ритуальный предстартовый мандраж. Как перебирание четок в аэропорту.

Пилот лежал в кресле слева. Он был занят сложной предполетной проверкой, вел какие-то переговоры и обращался с Лизой, как с грузом. Она зашевелилась и почувствовала, как тело обтекает гель – неожиданно приятное ощущение. А ниже, в пусковой шахте, лазер мощностью в тридцать тераватт направлял луч на параболическое зеркало, которое находилось прямо у нее под задницей. Мной сейчас выстрелят в космическое пространство на конце светового луча, который горячее солнца, подумала Лиза – и поразилась собственному спокойствию при столь чудовищной и безумной мысли. Возможно, отрицание из самозащиты. Возможно, горничная-никарагуанка что-то подмешала ей в кофе. Пока Лиза Дурнау пыталась понять, какой из этих сценариев реализовался, стартовый отсчет дошел до нуля. Компьютер в центре Кеннеди включил большой лазер. Воздух под Лизой вспыхнул и выбросил корабль НАСА на земную орбиту с ускорением в 3 g. Две минуты – и она уже в космосе! Подобная мысль показалась ей настолько нелепой, настолько абсурдной, что Лиза не могла не захихикать, и от смеха по ее гелевому ложу пробежала рябь. Помаши маме ручкой! Ты на вершине мира! В самом эксклюзивном тревел-лаундже на планете, для Клуба любителей восхождений на пятисотмильную высоту! И все это в неком подобии дизайнерской соковыжималки для цитрусовых.

И вот тут-то совершенно неожиданно она испытала третье потрясение. Лиза вдруг поняла, как немного внизу людей, которым будет хоть сколько-то ее не хватать.

Нашивка на желтом полетном костюме гласит: Дейли Суарез-Мартин. П-женщина принадлежит к тому типу людей, которые способны организовать себе кабинет где угодно, даже на складе, до отказа забитом упаковками с пищей для астронавтов. Наладонник, бутылка для воды, крошечный телевизор и семейные фотографии прикреплены к стене липучкой. Три поколения Суарез-Мартинов демонстрируют себя на веранде большого дома, уставленной пальмами в громадных терракотовых кадках. На телеэкране – таймер. Лиза Дурнау видит, что сейчас 01:15 по Гринвичу. Она делает поправку на часовые пояса. Да, в этот момент ей полагалось бы сидеть в «Такорифико Суперика» за третьей «Маргаритой», слушать группу, которая играет по средам.

– Как вы, освоились? – спрашивает Дейли Суарез-Мартин.

– Да. Всё… всё в порядке. Правда.

Лиза пока еще ощущает небольшую боль в затылочной области, примерно как в первые несколько дней, когда начнешь пользоваться лайтхёком. Она подозревает, что сказываются остаточные явления после приема предстартовых медикаментов. От нулевого ускорения у нее возникает странное ощущение какой-то публичной обнаженности. Она не знает, что делать с руками. А груди кажутся пушечными ядрами.

– Мы вас долго не задержим, честно, – говорит Дейли Суарез-Мартин. Здесь, на орбите, она улыбается значительно чаще, чем в центре Кеннеди или в офисе у Лизы. Трудно сохранять суровость, когда на тебе надето что-то типа олимпийского костюма бобслеиста. – Прежде всего я должна принести извинения. Мы не вполне точно вас информировали.

– Вы вполне точно не информировали меня вообще, – возражает Лиза Дурнау. – Предполагаю, что всё это каким-то образом связано с проектом «Тьерра». Для меня, безусловно, большая честь подключиться к работе над ним, но вообще-то я работаю в совсем другой вселенной.

– Это была первая тактическая дезинформация с нашей стороны, – говорит Дейли Суарез-Мартин и прикусывает нижнюю губу. – Никакого проекта «Тьерра» не существует.

Лиза Дурнау чувствует, как ее челюсть отпадает.

– Но вся эта тема про Эпсилон Индейца [16]…

– Тема вполне реальна. И Тьерра существует. Просто мы совсем не туда направляемся.

– Стоп-стоп-стоп, я же видела солнечный парус. По телевизору. Черт, я даже смотрела, как вы посылали его в точку L-5 и обратно во время испытаний! У моих друзей есть телескоп. И мы как раз были на пикнике. И видели в мониторе.

– Определенно, видели. Солнечный парус вполне настоящий, и мы действительно посылали его в точку Лагранжа [17]. Только это были не испытания. А сама миссия.

В тот же год, когда Лиза Дурнау присоединилась к футбольной команде старшей школы Фримонта и сделала для себя важное открытие, что рокеры, вечеринки в бассейне и секс – не лучшее сочетание, НАСА открыло Тьерру. Планеты в бескрайней тьме Вселенной за пределами Солнечной системы в последнее время обнаруживались быстрее, чем специалисты по астрономической таксономии успевали пролистывать мифологические словари и всякие сборники легенд в поисках подходящего названия. Но когда розетка из семи телескопов в Дарвиновской обсерватории обратилась в сторону системы Эпсилона Индейца, расположенной на расстоянии десяти световых лет от Земли, она обнаружила бледно-голубую точку, находящуюся неподалеку от звезды, по температуре очень близкой Солнцу. Мир, где явно была вода. Мир, очень напоминающий Землю. Спектроскопы провели исследование состава атмосферы и обнаружили наличие кислорода, азота, углекислого газа, водяных паров и сложных углеводородов, вне всякого сомнения, являвшихся результатом биологической активности. Там была жизнь. Это могли быть жучки-паучки. Это могли быть люди, через собственные телескопы рассматривающие голубую точку рядом с нашим Солнцем.

Первооткрыватели окрестили планету Тьеррой. Какой-то техасец сразу же заявил свои права на планету и на всех ее обитателей. Именно упомянутая история сделала из Тьерры тему сплетен в различных масс-медиа, главный скандал месяца и предмет бесконечного трепа. Что она такое? Еще одна Земля? Какая на ней погода? Как человек может владеть целой планетой? Но он просто заявил претензии на нее, вот и всё. Ведь половина вашего ДНК является собственностью какой-нибудь биотехнической корпорации. Всякий раз, занимаясь сексом, вы нарушаете авторские права.

Затем появились фотографии. Возможности телескопов Дарвиновской обсерватории оказались достаточно велики, чтобы разглядеть поверхность планеты. В каждой школе в развитых странах мира на стене появилась карта Тьерры с тремя континентами и обширными океанами. В качестве компьютерной заставки эволюционного проекта Лизы Дурнау, во время учебы последней на первом курсе Калифорнийского университета в Санта-Барбаре, она чередовалась с фотографией Эмина Перри, действительного олимпийского чемпиона по бегу на пять тысяч метров.

НАСА выступило с предложением направить к планете межзвездный зонд совместно с First Solar, орбитальным энергетическим подразделением EnGen, используя при этом экспериментальный орбитальный мазер и солнечный парус. Транзитное время составляло двести пятьдесят лет. По мере того как сроки разработки все сдвигались, Тьерра отошла на периферию общественного внимания, а Лиза Дурнау обнаружила, что ей и проще, и приносит больше удовлетворения исследовать незнакомые миры и открывать неизвестные формы жизни во вселенной, находящейся внутри компьютера. Альтерра оказывалась не менее реальной, чем Тьерра, а путешествие туда – гораздо дешевле и доступнее.

– Я не понимаю, к чему вы клоните, – откликается Лиза, пребывающая теперь в космосе.

– Отправка зонда на Тьерру – проект, предпринятый для успокоения общественного мнения, – отвечает Суарез-Мартин. Ее волосы заколоты сзади рядом блестящих клипс. А короткий кудрявый «боб» Лизы туманностью висит вокруг головы. – Настоящий план заключался в том, чтобы создать космическую двигательную установку с достаточной мощностью, позволяющей переместить крупный объект в пятую точку Лагранжа орбитальной устойчивости.

– И что же это за крупный объект?

Лиза Дурнау никак не может увязать то, что случилось с ней за последние пятьдесят часов, с опытом, накопленным за предшествующие тридцать семь лет жизни. Ей сказали, что она в космосе, но вокруг очень жарко, воняет немытыми ногами и ничего не видать. Правительство намерено совершить самое грандиозное мошенничество в истории, но никто ничего не замечает, потому что все рассматривают красивые картинки.

– Астероид. Вот этот астероид. – Дейли Суарез-Мартин выводит изображение на экран. Обычная картофелина откуда-то из глубин космоса. Разрешение не очень хорошее. – Дарнли-285.

– Видимо, очень особенный астероид, – замечает Лиза. – Так что, он собирается устроить нам второй Чикшулуб [18]?

На лице у П-женщины появляется довольное выражение. Она выводит на экран еще одну картинку – наложенные друг на друга цветные анимированные эллипсы.

– Дарнли-285 – астероид, чья траектория пересекает земную орбиту. Его открыли с помощью системы наблюдения NEAT в 2027 году. Посмотрите, пожалуйста, анимацию. – Суарез-Мартин касается желтого эллипса близ от Земли, вытянутого до обратной стороны Марса. – В ближайшей к Земле точке траектории его движения он окажется ниже лунной орбиты.

– Для NEO [19] это близко, – замечает Лиза: мол, видите, я тоже могу поддержать разговор.

– Период обращения Дарнли-285 составляет 1080 дней. В следующий раз он может подойти на такое расстояние, что это будет означать статистически значимый риск для нашей планеты.

Анимированный астероид проходит на расстоянии волоса от голубого шарика Земли.

– Так что вы создали солнечный парус, чтобы сдвинуть астероид с опасного пути, – рассуждает вслух Лиза.

– Чтобы сдвинуть его, да, но совсем не из соображений безопасности. Пожалуйста, посмотрите внимательнее. Перед вами расчетная орбита на 2030 год. А вот это – реальная орбита.

На экране появляется толстый желтый эллипс. Он в точности совпадает с орбитой 2027 года. Дейли продолжает:

– Взаимодействие с находящимся на близкой к Земле орбите объектом Шерингем-12 во время его следующего обращения должно было приблизить Дарнли-285 на опасное расстояние в двенадцать тысяч миль. Но вместо предполагаемого смещения в 2033 году… – Тут на экране место желтой параболы занимает другая, обозначенная точками, и вновь появляется та же самая траектория, что и для 2027 года. – Видите? Совершенно аномальная ситуация.

– Вы хотите сказать…

– …что неизвестная нам сила изменяет орбиту Дарнли-285 – для того, чтобы удерживать астероид на одном и том же расстоянии от Земли, – заканчивает Дейли Суарез-Мартин.

– Иисусе! – шепчет Лиза, дочь проповедника.

– В 2039 году мы направили к астероиду специальную миссию. Предприятие планировалось и осуществлялось в обстановке полной секретности. И мы кое-что обнаружили. Затем был подготовлен новый проект. Именно с ним и были связаны так называемые испытания солнечного паруса. А вся история с Эпсилоном Индейца – не более чем камуфляж. Нам необходимо было поместить этот астероид в такое место, где можно будет смотреть на него достаточно долго и внимательно.

– И что же вы обнаружили? – спрашивает Лиза Дурнау.

Дейли Суарез-Мартин в ответ только улыбается и говорит:

– Вот завтра отправитесь туда и всё увидите сами.

6. Лалл

Одиннадцать тридцать, весь клуб прыгает. Потоки воды обтекают небольшую песчаную насыпь. Тела сбиваются поближе к свету, словно мошки. Они движутся, трутся друг о друга, глаза закрыты от восторга. В воздухе стоит запах израсходованного дня, густого пота и «Шанель» из дьюти-фри. На девушках платья-шифт, модные этим летом, бикини, модные летом прошедшим, да время от времени в глаза бросятся классические стринги с высокой посадкой. Юноши все с обнаженной грудью и с массой разнообразных бус на шее. Реденькие бородки снова в цене: стиль «могиканин», популярный в прошлом, 2046, году уже вызывает усмешки, а раскраска тел в стиле «трайбл», похоже, приблизилась к той опасной грани, за которой начинается забвение на веки вечные. Зато крайне актуальна скарификация – как у юношей, так и у девушек. Томаса Лалла радует по крайней мере уже то, что из моды вышли австралийские плавки, подчеркивающие пенис. Он устраивает вечеринки для братьев Гхошт на протяжении трех последних сезонов – за неплохие, кстати, деньги – и был свидетелем приливов и отливов различных тенденций в молодежной культуре, но эти хреновины, задиравшие член подобно перископу…

Томас Лалл садится на мягкий, истоптанный серый песок и опускает предплечья на колени. Прибой сегодня необычно тихий. Едва заметная рябь у границы прилива. Над темной водой кричит какая-то птица. Воздух, утомленный после долгого дня, неподвижен и тяжел. В нем не чувствуется ни малейших признаков приближения муссона. Рыбаки говорят, что с тех пор, как бенгальцы пригнали свой айсберг, море ведет себя совершенно непонятным образом. У Лалла за спиной в полной тишине движутся тела.

Из темноты появляются фигуры: две белые девушки в саронгах и топах с американской проймой. Пляжные блондинки с утрированным скандинавским загаром, который еще больше подчеркивается голубизной их нордических глаз, босые, держатся за руки. Сколько вам лет – девятнадцать, двадцать? – думает Томас Лалл. С этим вашим загаром из солярия и трусиками от бикини под замусоленными в путешествиях саронгами. Здесь ваша первая остановка, верно? Нашли это место на сайте для рюкзачников, чтобы посмотреть, понравится ли вам жизнь вдали от цивилизации. Еле дождались вылета из Упсалы или Копенгагена, чтобы поскорее начать проделывать все эти буйства, которые задумали.

– Эй, вы, – мягко окликает Томас Лалл, – если собираетесь принять участие в наших вечерних развлечениях, то я должен вас предварительно проверить. Ради вашей же собственной безопасности.

Взмахнув рукой, жестом опытного картежника он разворачивает набор для сканирования.

– Конечно, – отвечает девушка поменьше ростом и с более золотистой кожей.

Томас Лалл просматривает таблетки у нее в горсти, затем прогоняет их через свой сканер.

– Самая замечательная вещь здесь – тарелка Вишисуасс. Самый модный суп – «Транзик Ту», это новый эмотик, сможете получить его в любом месте. А теперь вы, мадам… – Он обращается к круглоглазой викингше, для которой вечеринка началась раненько. – Я должен установить, не возникнет ли какой-либо реакции на то, что вы уже принимаете. Не могли бы вы?..

Она прекрасно знает правила, облизывает палец и проводит им по сенсорной пластине. Дисплей окрашивается в зеленый цвет.

– Так, хорошо… Наслаждайтесь вечеринкой, дамы, но помните, что она безалкогольная.

Он изучающим взглядом провожает девиц, рассматривая их задницы, соблазнительно покачивающиеся под легкими саронгами. Девушки идут, всё еще взявшись за руки. Как это мило, думает Томас Лалл. Но эмотики пугают его.

Компьютерные эмоции, изготовленные на нелицензированных сарисинах уровня 2,95 сундарбанами Бхарата, растиражированные на какой-нибудь фабрике по разливу «Кока-колы», что обустроена у кого-то в спальне, и нанесенные на специальные пластыри по пятьдесят долларов за полоску… Пользователей такого дерьма отличить легко. Странные подергивания, широкие людоедские улыбки, жутковатые звуки, с помощью которых они пытаются выразить чувства, которым нет аналогов ни в человеческих потребностях, ни в опыте. Лалл пока еще ни разу не встречал никого, кто смог бы членораздельно описать ему суть этих переживаний. Но с другой стороны, он пока еще не встречал никого, кто смог бы членораздельно описать суть естественных человеческих чувств. Мы все не более чем программные призраки, мечущиеся по вселенской сети Брахмы.

Крик птицы всё еще слышен.

Лалл оборачивается, глядя на молчаливую пляжную вечеринку. Каждый танцует в своей приватной зоне под свою музыку, которая передается через хёк. Томас лжет себе, постоянно повторяя, что занимается организацией клубных вечеринок только ради денег: на самом деле его всегда влекли скопления людей. Его притягивает и в то же время пугает утрата своего «Я» танцующими, сливающимися в некое бессознательное целое, состоящее из одновременно и разделенных, и связанных человеческих индивидов. Примерно та же смесь любви и отвращения завлекла его в рассеченное на части тело Индии, одного из сотни самых узнаваемых лиц Земли, рассыпающегося на ужасающие, свободные, безликие полтора миллиарда. Повернись, отойди, слейся с людьми, исчезни… Умение растворять свое эго в толпе имеет и оборотную сторону: Томас Лалл обладает удивительной способностью мгновенно замечать индивидуальное, необычное, иное в обезиченной массе.

Она движется через людской поток на фоне плотного покрывала ночи, как будто проходя сквозь тела. Она одета в серое. У нее бледная, пшеничного оттенка кожа. Да, индоарийка. Волосы по-мальчишески короткие, блестящие, с рыжеватым оттенком. Глаза огромные. Глаза газели, как в стихах поэтов, писавших на урду. Девушка кажется невероятно юной. На лбу три полоски – тилак Вишну. На ней он не выглядит глупо. Девушка кивает, улыбается, и человеческие тела смыкаются вокруг нее. Томас Лалл пытается протиснуться сквозь толпу танцующих, но так, чтобы остаться незамеченным. Это не любовь, не вожделение, не результат работы сорока-с-чем-то гормонов. Он просто очарован. Он должен видеть ее, должен узнать о ней побольше.

– Эй вы, там…

Парочка австралийцев хочет протестировать свой арсенал. Томас Лалл прогоняет их вещества через сканер, не отрывая глаз от танцующих. Серый цвет идеален в качестве камуфляжа на вечеринке. Она растворилась в хаотическом и беззвучном мелькании рук, ног и тел.

– Вы насвистываете «Дикси», отлично. Но у нас тут нулевая терпимость к костюмам, демонстрирующим половой член.

Парни хмурятся. Убирайтесь отсюда, оставьте меня наедине с моим отдохновением… Вон там, рядом с настилом. Юноши-бхати пытаются ухаживать за ней. И в нем сразу же закипает ненависть к этим соплякам. Вернись ко мне. Девушка чего-то не поняла, наклоняется пониже, чтобы лучше расслышать слово. Какое-то мгновение Лаллу кажется, что она собирается приобрести что-то от «Бангалор Бомбастик». Ему не хочется, чтобы она это делала. Нет, девушка мотает головой, отходя. И вновь исчезает среди танцующих тел. И тут Томас Лалл понимает, что против воли следует за ней. Она хорошо мимикрирует: он вновь теряет ее среди мелькания пляшущих теней. На ней нет хёка. Как подобное возможно? Томас доходит до края танцплощадки. И тут понимает: она только делает вид, что танцует. В действительности же занимается чем-то другим: пытается уловить общее настроение и приспособиться к нему. Кто же, черт возьми, она такая?

Внезапно девушка останавливается. Хмурится, открывает рот, судорожно хватает воздух. Прижимает руку к тяжело вздымающейся груди. Не может дышать. В глазах газели застыл страх. Наклоняется, пытаясь снять спазм легких. Томасу Лаллу прекрасно знакомы эти симптомы. И давно известна их причина. Девушка стоит среди безмолвной толпы, изо всех сил стараясь вдохнуть. Никто этого не видит. Никто не в курсе. Все здесь слепы и глухи, замкнуты в своем крошечном танцевальном пространстве. Томас Лалл расталкивает танцующих. Он движется не к ней, а к девушкам-скандинавкам.

Он тестировал на сканере их запасы. Здесь всегда полно таких, кто готов отхватить быстрого грязного кайфа от реакции сальбутамол/АТР-редуктазы.

– Ваши дыхалки, быстро!..

Златовласка пялится на него, словно он какой-то фантастический эльф-пришелец с Антареса. Может, с точки зрения ее текущего восприятия так оно и есть. Потом она начинает лихорадочно рыться в розовой адидасовской сумочке.

– Вот эти!

Томас выковыривает голубые и белые капсулы. Девушка в сером стоит неподалеку, тяжело и часто дышит, положив руки на бедра и испуганно оглядываясь по сторонам в надежде на чью-нибудь помощь. Томас Лалл таранит толпу, давя в кулаке крошечные желатиновые капсулы.

– Откройте рот, – приказывает он. – Сделайте вдох на счет «три» и задержите дыхание до «двадцати». Раз. Два. Три!

Томас Лалл прикладывает сложенные рупором ладони ко рту девушки и с силой вдувает ей в лёгкие воздух вместе с белым порошоком. Она закрывает глаза, считает. Томас обнаруживает, что внимательно смотрит на ее тилак. Ничего подобного он раньше не видел. Такое впечатление, что это пластик, вплавленный в кожу, или вообще голая кость. У него возникает непреодолимое желание коснуться знака. Пальцы Лалла находятся всего в нескольких миллиметрах от ее лба, когда она вдруг открывает глаза. Томас резко отводит руку.

– Вы в порядке?

Девушка кивает:

– Да. Спасибо.

– Вам нужно иметь при себе какие-нибудь лекарства. Всё могло бы очень плохо закончиться. Эти люди – они же как призраки. Вы можете тут умереть, и вас растопчут в танце. Пойдемте.

Он ведет ее сквозь лабиринт слепоглухонемых танцующих в темноту. Она садится на песок, расставив голые ноги. Томас опускается рядом с ней на колени. От девушки исходит аромат сандалового дерева. Экспертиза бакалавра с двадцатилетним стажем позволяет ему почти точно определить ее возраст: девятнадцать, возможно, двадцать. Ну же, Лалл! Ты спас странную, прибившуюся неизвестно откуда девушку от приступа астмы и занимаешься ненужными подсчетами. Докажи, что ты не утратил самоуважения.

– Я так перепугалась, – говорит она. – Я такая глупая, у меня есть ингалятор, но я оставила его в отеле. Мне бы не пришло в голову…

Легкий акцент девушки для неискушенного уха вполне может сойти за вариант британского английского, но Томас Лалл сразу же отмечает карнатаканский призвук.

– Удачно вышло, что Капитан Астма своим суперслухом уловил, как ты задыхаешься. Идем, сестренка. Для тебя эта вечеринка закончена. Где ты остановились?

– В гестхаусе «Палм империал».

Хорошее место. Недешевое, более популярное у путешественников зрелого возраста. Томас Лалл знает лобби и бары всех отелей на тридцать миль вверх и вниз по кокосовому берегу. И кое-какие номера тоже. Рюкзачники и молодежь больше склонны останавливаться в прибрежных лачугах. Некоторые из них ему тоже знакомы. Там он убил нескольких змей.

– Я отвезу тебя домой. Ахутханандан присмотрит за тобой. У тебя небольшой шок, тебе нужно немного расслабиться.

Тилак… У Томаса возникает ощущение, что он движется. Загадочная девушка встает. Застенчивым жестом протягивает ему руку: вполне официальное прощание.

– Огромное спасибо. Думаю, не окажись вас поблизости, у меня были бы серьезные проблемы.

Томас Лалл берет ее ладонь в свою. Она тонкая, длинная, изящной формы, мягкая и сухая. Девушка почему-то отводит глаза.

– Капитан Астма всегда на страже.

Томас ведет ее по направлению к огням, горящим среди пальм. Прибой усиливается, деревья взволнованно раскачиваются на ветру. Свет ламп на веранде отеля прыгает, судорожно мерцая за сеткой из ветвей. Пляжная вечеринка у него за спиной внезапно начинает казаться скучной и утомительной. Всё то, что час назад представлялось Лаллу ценным и значительным, с приходом этой девушки утратило смысл, выдохлось. Наверное, все-таки приближается муссон – ветер, который вновь вернет его к жизни.

– Если есть желание, я могу научить одной очень полезной технике. Я в молодости тоже страдал от астмы. Есть один способ дыхания, совсем несложный. У меня не случалось приступов уже двадцать лет, и ты тоже сможешь выбросить свои ингаляторы. Я покажу основы. Если интересно, приходи сюда завтра.

Девушка замедляет шаг, задумывается, затем кивает. На ее тилак откуда-то падает свет.

– Спасибо. Я очень ценю вашу заботу.

Как странно она говорит. Такая сдержанность, почти викторианская, такое внимание к словесному этикету.

– Ну что ж, прекрасно. Меня можно найти…

– О, я просто спрошу богов, и они мне укажут. Они знают дорогу куда угодно.

На подобное замечание Томасу Лаллу ответить нечего, поэтому он просто сует руки в карманы мешковатых бриджей и говорит:

– Значит, если боги не будут против, мы завтра снова встретимся, а?

– Аж.

Она произносит имя на французский манер: «А-жж». Смотрит на разноцветные лампочки отеля, которые подпрыгивают на усиливающемся ветру, будто отплясывают джигу.

– Думаю, что отсюда дойду сама, спасибо. До завтра, профессор Лалл.

7. Тал

Сегодня вечером Тал едет в пластиковом такси. Маленький пузырь фатфата громыхает по выбоинам и горбылям проселочной дороги, а водитель нервно рулит при свете единственной фары. Он уже едва не врезался в отбившуюся от стада корову и в группу женщин, несущих связки хвороста на головах. Придорожные деревья то и дело выпрыгивают из густой темноты деревенской ночи. Водитель напряженно смотрит вперед, готовясь к повороту. Его инструкции прикреплены к приборной панели, там он может прочесть их при свете неяркой лампочки. В инструкциях указано, сколько миль он должен проехать по этой дороге, какое количество деревень миновать – и свернуть на втором повороте налево, сразу же за настенной рекламой белья «Рупа». Раньше ему никогда не приходилось выезжать из города.

У Тала есть специальный микс, где звучат мелодии анокха, наложенные на мрачные аккорды слав-дэт-метал. Для встреч со знаменитостями необходимы экстра-особые миксы. Биография Тала может быть описана чередой саундтреков.

Неожиданный рывок сбрасывает его с сиденья. Фатфат резко останавливается. Тал поправляет термическое напыляемое пальто ньюта, стряхивает пыль с шелковых брюк ньюта и в то же мгновение замечает солдат. Шесть фигур медленно материализуются из густой ночной темноты. Приземистый офицер-сикх поднимает руку, делает шаг к такси.

– Вы что, нас не видели?

– Вас трудновато разглядеть, – отвечает водитель.

– О правах нет смысла и спрашивать, полагаю? – замечает джемадар.

– В общем, да, – отвечает водитель. – Мой двоюродный брат…

– Не знаете, что объявлен режим повышенной бдительности? – строго спрашивает сикх. – Самоходные мины замедленного действия авадхов, возможно, уже продвигаются по территории нашей страны. Они ведь способны маскироваться множеством самых разнообразных способов.

– Они, конечно, замедленные, но не до такой степени, как этот старый горшок, – пытается шутить водитель.

Сикх хмыкает и наклоняется, чтобы рассмотреть пассажира. Тал поспешно выключает музыку. Ньют сидит неподвижно, выпрямившись, но его сердце бьется громко, выдавая нешуточное волнение.

– А вы, сэр? Или мадам?

Солдаты хихикают. Сикх явно только что ел лук. Тал боится, что может упасть в обморок от вони. Ньют открывает сумочку и извлекает из нее внушительную карточку с позолоченными краями. Приглашение. Офицер изучает его с таким видом, словно может углядеть здесь основания для полного обыска с раздеванием. Затем резко поворачивается в сторону Тала.

– Вам повезло встретить нас. Вы проехали свой поворот пару километров назад. Теперь придется…

Тал снова более или менее спокойно дышит. Пока водитель разворачивает машину, ньют отчетливо слышит грубый смех солдат, заглушающий урчание спиртового двигателя.

Хочется надеяться, что эти самоходные мины сейчас как раз подбираются к вам, подонки, думает Тал.

Полуразрушенный храм Ардханарисвара стоит среди деревьев на проселочной дороге, которая отходит прямо от шоссе. Организаторы вечеринки позаботились о том, чтобы осветить местность биолюминисценцией. В зеленоватом свете виднеются лица, выглядывающие из-за стволов деревьев; тусклая подсветка выхватывает из травы рухнувшие статуи и якша, зарывшиеся в древнюю почву. Темы вечера – крайние противоположности: шакти и пуруша; женские и мужские энергии; саттва и тамас; духовность и материализм. Резервуары в форме йони вызывающе наполнены до краев. Тал думает о приготовлениях к вечеринке. Скудное питье – бутылка подогретой минеральной воды. Водопровод в Белом форте – это грандиозная агломерация новостроек, где у Тала двухкомнатная квартира, – не работает уже два месяца. Днем и ночью длинная процессия из женщин и детей носит банки с водой вверх и вниз по лестнице мимо двери ньюта.

Пламя вырывается из газовых горелок в центре резервуаров-йони. Тал разглядывает двух близнецов – стражей храма, дварапал, – а водитель такси тем временем пропускает карточку ньюта через считывающее устройство. Над разрушенной аркадой возвышается изображение Ардханарисвара. Полумужское-полуженское. Одна полная грудь, возбужденный член, разрезанный посередине, одно яичко, завиток женских гениталий, намек на щель. Торс отличает мужская широта плеч, бедра – женская полнота, чувственные руки сложены в ритуальной мудре, но черты лица лишены индивидуальности, андрогинны. Третий глаз Шивы на лбу закрыт.

Там, внутри, гремит музыка. Сжимая приглашение в руке, Тал проходит между божествами-стражами на главную вечеринку сезона.

Когда ньют показал приглашение, в отделе решили, что это подделка. Почти естественное предположение для людей, занятых разработкой визуальных обоев для мнимых жизней актеров-сарисинов самых популярных индийских сериалов. Ньют не поверил своей удаче, когда обнаружил в почте толстую карточку кремового цвета.

«ФЭШНСТАРС ПРОМОУШНС»

от имени «МОДЫ АЗИИ» приглашает ТАЛА,

27-й коридор, 30, 12-й этаж квартал им. Индиры Ганди (под таким названием

Белый форт известен только на почте, в налоговом агентстве и судебным приставам) на

ПРИЕМ

в честь приезда ЮЛИ в Варанаси на

НЕДЕЛЮ МОДЫ В БХАРАТЕ

МЕСТО ПРОВЕДЕНИЯ: Храм Ардханарисвана, округ Мирза Мурад

ПРАЗДНОВАНИЕ: 22 колокольчика

НАЦИОНАЛЬНОСТЬ: Племя Ньют

Просьба ответить на приглашение.

На ощупь карточка казалась теплой и мягкой, словно человеческая кожа. Тал показал ее Маме Бхарат, старой вдове, живущей с ньютом в одном подъезде. Это добрая душа, которую семейство заключило в шелковую темницу. На современный лад: предоставив ей возможность провести старость «независимо». Три месяца назад в дом вселился Тал и стал для Мамы Бхарат настоящей семьей. С ньютом ведь больше никто не станет разговаривать. Тал с удовольствием каждый день заходит к ней на чашку чая, а она дважды в неделю навещает его, чтобы немного прибраться в квартире. Тал никогда не спрашивает, как она воспринимает его – как дочь или как сына.

Старушка проводит пальцами по приглашению, гладит, тихо воркует, словно влюбленная:

– Такая мягкая. Такая мягкая… И они все будут такие, как ты?

– Ньюты?.. В основном. Мы – тема вечера.

– О, какая большая честь! Все лучшие люди города и звезды с телевидения.

Да, думает Тал. Но почему все-таки я?

Тал идет по полумраку храмовой мандапы, освещенной факелами, которые держат четверорукие аватары Кали, начиная ощущать, как к нади-чакре подбирается благоговение. Вот под вызывающе непристойной статуей Очень Знаменитый Кинорежиссер беседует с Уже Добившейся Известности Молодой Писательницей. А вот мировая звезда тенниса выглядит необычайно счастливой, столкнувшись не просто с Известным Профессиональным Игроком в Гольф, а с Футболистом из Всеиндийской футбольной лиги и его женой, которая сияет белозубой улыбкой. Теперь они смогут до бесконечности беседовать о разновидностях бросков и гандикапах. А это прославленный господин Межзвездный Поп-Промоутер – и его последняя блестящая находка, чья дебютная песня наверняка станет Первым Номером в пререлизах, пока ее исполнительница, стоя тут же в слишком короткой юбке, слишком крепко сжимает бокал с коктейлем и слишком громко смеется.

И это не считая троих еще-даже-не-двадцатипятилетних раджей, производителей компьютерных биоимплантов, двоих нервных разработчиков игр и «темной лошадки» – Повелителя сундарбанов, киберджунглевого антрепренера горячей зоны «Дарвинвер». Он стоит в полном и гордом одиночестве, высокомерно спокойный, весь словно отполированный, как приготовившийся к прыжку тигр. Так может выглядеть только человек, окруженный собственным легионом пандавов [20] —телохранителей из сарисинов.

Ко всему уже перечисленному следует добавить также множество фигур с избытком одежды и лиц с избытком косметики, незнакомых Талу, но всем своим видом демонстрирующих глянцево-журнальное происхождение. Здесь же около сорока тележурналистов, уже успевших насквозь пропитаться потом и перезнакомиться со всеми подряд; репортеры из светской хроники с нечеловечески широким и активным периферийным зрением; шикарные дамы полусвета Варанаси, несколько обескураженные и раздраженные, что их популярность затмила какая-то стайка ньютов. Присутствует здесь даже парочка генералов в парадной форме, помпезных, как длиннохвостые попугаи. Армия tres tres [21] в моде в нынешние времена рискованных игр с Авадхом. И еще тут имеется горстка чем-то недовольных представителей золотой молодежи, мальчиков и девочек браминов, с гироскопически стабилизируемыми коктейльными бокалами, выглядящих лет на десять.

Нита, руководитель торгового отдела Девгана, накануне вручила Талу чек-лист. Бо́льшая часть сотрудников метамыльного отдела находит совершенную безликость Ниты угнетающей, но Талу она нравится. Ее непритворная банальность порождает неожиданные контрасты в дзенском стиле. Девушка хотела знать, что ньют наденет на вечеринку, какой косметикой воспользуется, куда отправится на предклубный аперитив и на традиционную попойку после вечеринки. Нужно попытаться попасть туда, где окажется больше всего знаменитостей. Прислонившись к колонне, ньют отмечает тридцать крупных имен из чек-листа Ниты.

Двое ракшасов охраняют вход в святилище и в бесплатный бар. На вертушках – Адани, ремикс «Библейских Братьев». Сверху опускаются раскачивающиеся ятаганы. Актеры настоящие, из плоти и крови, но нижние дополнительные конечности – искусственные. Тал в восторге от грима, покрывающего тела исполнителей целиком. Безупречно.

Демоны сканируют его приглашение. Мечи поднимаются – вход свободен. Тал вступает в страну чудес. Сюда заявились все ньюты города. Тал отмечает, что его доходящее до колен пальто из ворсистого оптоволокна всё еще «последний крик», но с каких пор трендом стали лыжные очки, которые носят на лбу? Тал ненавидит не поспевать за модой. Головы поворачиваются в сторону ньюта, когда он идет к стойке бара, а затем наклоняются друг к другу. Тал чувствует, как волна сплетен поднимается за его спиной. Кто этот ньют? Где он прятался до сих пор? Он пришел или уходит?

Ваша оценка для меня ничего не стоит, говорит себе Тал. Я здесь ради звезд. Ньют усаживается в конце изогнутой светящейся барной стойки из пластика и оглядывает оттуда присутствующих знаменитостей. Четырехрукий бармен с акробатической ловкостью смешивает коктейли. Тал в восторге от проворства здешних роботов.

– Что это за коктейль? – спрашивает ньют, указав на флюоресцентный конус золотистого льда, покачивающийся на одной из своих вершин на стойке бара.

– «He-Русский», – отвечает бармен, поднимая нижней рукой очередной бокал и наполняя колотым льдом.

Тал делает осторожный глоток. В основе напитка, несомненно, водка плюс что-то ванильно-сиропное, немного фруктового сока, хорошая струя немецкого шнапса с корицей… Между льдинками на дно опускаются хлопья золотой фольги.

Тут в вечеринке происходит резкий сдвиг. Все мгновенно поворачиваются в одну сторону, образовав коридор напряженных и заинтересованных взглядов, – и в одежде из шкуры белого медведя, с золотистыми лыжными очками на лбу появляется звезда – ЮЛИ.

Тал лишается дара речи. Ньют парализован присутствием знаменитости. Все ухищрения массмедиа кажутся ничтожными. Даже до появления Юли ньют боготворил суперзвезду как результат сложного творчества, в чем-то сходного с подбором актерского состава для «Города и деревни». И вот Юли перед ним во плоти, в своих ошеломляющих одеждах, и Тал потрясен. Ньют должен находиться рядом с Юли. Ньют должен чувствовать дыхание Юли, слышать смех Юли, ощущать тепло Юли. С этого мгновения в храме есть только два реальных существа. Гости, ньюты, персонал, музыканты – все становится неопределенным и расплывчатым в царстве Ардханарисвары.

Теперь Тал стоит за спиной Юли, достаточно близко, чтобы протянуть руку, коснуться, ощутить материальность божественного. Внезапно звезда оборачивается. Тал улыбается широкой глуповатой улыбкой. О господи, я выгляжу, как слюнявый дебил! Что мне сказать? Ардханарисвара, бог двойственного, помоги. Боги, от меня, наверное, воняет, у меня ведь было всего полбутылки воды, чтобы вымыться…

Взгляд Юли скользит по ньюту, смотрит сквозь ньюта, уничтожает ньюта и переходит на кого-то за спиной ньюта. Юли улыбается, раскрывает объятия.

– Какая приятная неожиданность!..

Юли проносится мимо. Теплое касание мехов, золотистый загар и скулы, как бритвы. За Юли следует свита. Кто-то толкает Тала, выбивает у него из руки бокал. Тот падает на пол, какое-то время бешено вращается. Тал стоит, ошеломленный, окаменевший, подобно многочисленным храмовым статуям иного пола.

– О, вы, кажется, потеряли свой коктейль.

Голос, пробившийся сквозь стену оглушающей болтовни, не принадлежит ни мужчине, ни женщине.

– Это никуда не годится, дорогуша. Брось, они всего лишь сборище наглых сучек, а мы для них просто часть декора.

Череп у подошедшего ньюта не такой удлиненный, как у Тала, кожа смуглая, глаза имеют монголоидный разрез: явно не обошлось без непальских или ассамских генов. В ньюте есть что-то от присущей обоим народам застенчивой гордости. Он безразличен к моде, одет в белое, обритый череп посыпан золотистой слюдой – единственная уступка современному стилю. Как со всеми ньютами, Талу трудно определить возраст подошедшего.

– Транх.

– Тал.

Они раскланиваются и обмениваются приветственным поцелуем. Пальцы у ньюта длинные и элегантные, с французским маникюром – в отличие от Таловых коротышек с обгрызенными ногтями и приплюснутых от тапанья по клавиатуре.

– Чертовски мерзко, правда? – говорит Транх. – Выпьем, дорогуша. Сюда! – Ньют стучит костяшками пальцев по стойке. – Хватит этой «He-Русской» мочи. Дайте мне джина. Два шота. Чин-чин!

После театрального, слишком навороченного коктейля бокал чистого джина с лимоном кажется таким приятным, таким охлаждающим, таким бодрящим… Тал чувствует, как ледяное пламя поднимается вверх и ударяет в голову.

– Чертовски потрясающий напиток, – замечает Тал.

– Воистину он создал Раджастан. Весь этот хинин. Сюда! – Это снова адресовано аватаре за стойкой. – Гарсон! Еще два таких же.

– О, мне больше не надо, у меня работа с самого утра, а я даже не представляю, как буду возвращаться домой, – говорит Тал, но ньют уже сует ему в руку ледяной, покрытый капельками влаги бокал.

В музыке пробивается завораживающий ритм, а по развалинам храма проносится порыв ветра, увлекая за собой тени и язычки пламени. Все поднимают глаза, задаваясь вопросом, не первое ли это дуновение муссона.

Ветер приносит в ужасный вечер толику безумия. Тал чувствует головокружение, стремление болтать без умолку и непонятное желание оказаться в каком-нибудь другом городе, на другой работе, в гуще жизни – рядом с маленьким, смуглым и таким красивым ньютом.

Дальнейшее похоже на письмена под дождем. Тал неожиданно для себя обнаруживает, что начинает танцевать, хотя не имеет понятия, как оказался на танцполе. Вокруг стоят люди и смотрят на танцы – собственно, танцует только Тал, но танцует превосходно, безупречно. Тал похож на ветер, только что пролетевший по храму и собравшийся в одном месте, в один сгусток неустанности – как непривычные шоты, как свет, как ночь, как искушение, как лазерный луч, направленный на Транха и освещающий только ньюта. Я хочу мне нужен я буду, взывающий, ну же, манящий Транха, шаг за шагом выводя ньюта из толпы, он улыбается, качает головой, я подобной хренью не занимаюсь, дорогуша, но ньют втягивается в круг непредсказуемой игрой шакти и пуруши, и Тал видит, как Транх дрожит, словно нечто – некая отверженная, демоническая ночная сущность – выскользнуло из ночной темноты и проникло в ньюта, и Транх начинает улыбаться безумной завороженной улыбкой, и вот они уже оба выходят в центр, со всех сторон окруженные музыкой: охотник и жертва, и все взгляды устремлены на них, и краем глаза Тал видит Юли, самую яркую звезду на небесах, недовольно удаляющуюся. Превзойденную.

Присутствующие ждут кульминации, но, несмотря на бесчисленные эротические скульптуры, откровенно демонстрирующие себя со всех колонн и опор храма, Тал и Транх индийские ньюты, время и место – не здесь и не сейчас.

И вот они уже сидят в такси, и Тал не знает, как и куда они едут, но вокруг темно, а в ушах эно продолжает звучать музыка, а в голове гудят шоты, но все-таки мало-помалу окружающий мир становится более упорядоченным и пристойным.

Призрак отработавших свое шотов будит Тала и отправляет в ванную за водой.

Всё еще пьяный, всё еще испытывающий головокружение от происшедшего, Тал тупо смотрит на бесконечный поток, льющийся из крана. Предрассветье окрасило комнату в сероватый цвет. За окном слышится непрекращающийся вой самолетов. Тал снова засыпает – и просыпается только от стука горничной, желающей узнать, может ли она убраться в номере.

Уже десять часов. У Тала раскалывается голова. Транха уже нет. Одежды эно, туфель эно, тонкого прозрачного белья эно. Перчаток эно. Нет. Вместо ньюта на кровати лежит визитная карточка с названием улицы, номером дома и двумя приписанными словами: «не публично».

8. Вишрам

К этому моменту конферансье сумел по-настоящему рассмешить аудиторию. Здесь, в артистической уборной, Вишрам чувствует, как смех накатывает волнами, словно морской прибой на прибрежный песок. Это уже настоящий хохот. Тот самый хохот, с которым ничего нельзя поделать, который невозможно остановить, даже если от него больно. Такой смех – самый лучший звук на свете.

Придержите этот смех для меня, народ.

Публику можно охарактеризовать по тому, как она смеется. Есть жидковатое хихиканье южан – и монотонное «ха-ха-ха» обитателей центральных графств, оглушительный грохот островитян, подобный церковному пению, и очень приятное веселье жителей Глазго. Смех родной толпы.

Вишрам Рэй топает ногами, раздувает щеки и читает заметки из желтых газетенок, пришпиленные к стенам артистической уборной. Всё бы отдал за сигарету.

Ты знаешь свое дело. Ты можешь проговорить текст в любом порядке – с начала до конца или наоборот. На английском, на хинди, стоя на голове, одетым в костюм латука. Ты знаешь, где у тебя главные козыри и крючки для публики, у тебя три отсылки к горячим темам дня, ты в курсе, в каких местах можно на ходу внести коррективы и затем продолжать, не сбавляя темпа. Ты способен заткнуть рот любому наглецу и клакеру одним выстрелом. Сегодня вечером они будут смеяться даже кошке у микрофона, но почему же тогда у тебя такое чувство, словно кто-то засадил кулак тебе в задницу и медленно вытаскивает кишки наружу?

На родине выступать тяжело, там всегда самые сложные зрители, а сегодня у них будет еще одно оружие. Палец вверх, палец вниз, голосуй глоткой в соревновании «Ха-ха, смешно», которое проводится в Глазго и сейчас в самом разгаре. Это только первое препятствие на пути в Эдинбург и к премии Перрье, но и на нем можно споткнуться.

Сейчас конферансье неторопливо раскачивает публику. Сидящие справа складывают руки вместе. Сидящие слева оглушительно свистят, сунув два пальца в рот. Зрители на балконе заливаются исступленным хохотом. Зовут господина Вишрама! Рэ-э-э-эя! И вот он выскакивает из-за кулис, бежит по направлению к ярко горящим софитам, восторженному реву публики и своей металлической возлюбленной – стройному стальному торсу одинокого микрофона.

Он видит, как она оставляет пальто у клубного швейцара, и думает: попытка – не пытка. У девушки повадка суриката. Голову держит высоко, поглядывает налево, направо, всюду. Она направляется к бару, обходя помещение по часовой стрелке. Вишрам следует за ней, пробираясь сквозь джунгли человеческих тел. У нее целая банда друзей, пугающе профессиональных, заинтересованных в ее теле, но ты все равно попробуешь войти в контакт, крепыш, которому все нипочем. Вишрам точно просчитывает время пути и достигает бара за долю секунды до того, как туда подходит девушка. Барменша бросает два взгляда, налево и направо, решая, кого обслужить.

– О, извините, давайте вы первая! – восклицает Вишрам.

– Нет, вы подошли раньше.

– Нет-нет, прошу вас…

Акцент уроженца Глазго. Всегда неплохо выглядеть местным. На ней маечка с завязками на спине и шорты-хипстеры, настолько короткие, что, когда девушка налегает на стойку, чтобы прокричать свой заказ барменше, взору Вишрама открываются два изгиба подтянутых ягодиц.

– Я заплачу, – и Вишрам добавляет для барменши: – А мне «Черного пса» с водкой.

– Вообще-то это нам стоит вас угощать, – кричит девушка Вишраму прямо в ухо.

Он качает головой и одновременно украдкой смотрит в сторону, чтобы убедиться, что его дружки смотрят. Они смотрят.

– Я плачу. Сегодня я на коне.

На стойке появляются заказанные напитки. Девушка протягивает их своей свите, что теснится у нее за спиной, и чокается с Вишрамом.

– Мои поздравления. Значит, вы прошли?

– В эдинбургский финал, да. Потом – слава, богатство, мой собственный ситком. – Наступает время для маневра номер один. – Знаете, я тут даже собственных мыслей не слышу, что уж говорить об искрометно остроумном разговоре. Мы можем отойти подальше от динамиков?

Уголок у сигаретного автомата под балконом не намного тише, но по крайней мере здесь они будут далеко от ее дружков – и в приятном полумраке к тому же.

– Я голосовала за вас, – говорит девушка.

– Спасибо. Значит, я точно должен вам этот напиток. Извините, не расслышал вашего имени.

– Я его и не называла, – отвечает она. – Ани.

– Ани, хорошо.

– Оно французское.

– Да, французское. Славная галльская основательность.

– Я должна благодарить за него родителей. Парочку славных основательных галлов. Знаете, мне кажется, между Бхаратом и Шотландией много общего. Молодые независимые государства, всё такое.

– Думаю всё же, в старой доброй резне на религиозной почве мы вас уделаем.

– Вы явно не видели игр «Олд фёрм» [22].

Пока Ани говорит, Вишрам поворачивается таким образом, чтобы блокировать ей путь к площадке для танцев и к ее друзьям. Маневр номер два – «изоляция» – успешно завершен, и Вишрам переходит к маневру номер три. Делает вид, что узнал трек.

– О, вот этот мне нравится. – На самом деле трек вызывает у него отвращение, но это славная основательРазвязка Саркхандная 115 [23].– Вам нравится стиль «ви-буги»?

– Мне очень нравится стиль «ви-буги», – отвечает Ани и подступает к нему ближе, и глаза ее загадочно блестят.

Спустя пять треков он уже знает, что Ани учится в университете Глазго на юридическом факультете, работает в Шотландской национальной партии, любит горы, новые независимые государства, выходить в свет с друзьями и возвращаться домой без них. Вишраму Рэю всё это кажется поистине безупречным, поэтому он заказывает еще один коктейль для девушки, и они идут танцевать. Ее дружки превратились в мрачную группку, сгрудившуюся у самого конца стойки неподалеку от женского туалета. Ани танцует несколько тяжеловато, но с задором. Вишраму нравятся женщины в теле. Где-то посередине замедления для смены темпа из кармана его брюк начинает доноситься его имя. Он не обращает внимания на звонок.

– Вы что, не будете отвечать?

Он вытаскивает палм, надеясь, что кто-то хочет поговорить с ним о комедии. Однако он ошибается. Вишрам, это Шастри. Не сейчас, старина. Совсем не время.

Но вечеринка уже начинает надоедать ему. Надо переходить к маневру номер четыре.

– Хотите остаться здесь? Или пойдем куда-нибудь еще?

– Я легка на подъем, – отвечает она.

Верный ответ.

– Вы не против зайти ко мне на чашечку кофе?

– Не против, – говорит она. – Почему бы и нет?

На улице, на Байрес-роуд, всё еще длится тот волшебный час, который лазурным заревом расстилается над городскими крышами. Свет автомобильных фар кажется неестественным, театральным, словно ночную сцену снимают днем. Такси завязло в слоу-мо полуночных сумерек. Ани сидит рядом с ним на широком кожаном сиденье. Вишрам осторожно касается ее рукой. Девушка откидывается назад, приподнимая штанины необычайно коротких шорт. Он подцепляет пальцем резинку трусиков. Переход к маневру номер пять…

– Вы забавный, – говорит она, направляя его руку.

Золотистый куб многоквартирного дома, кажется, светится в полутьме. Вишрам чувствует на лице волну тепла, накопленного камнем за день и теперь отдаваемого редким прохожим. Из парка доносится аромат недавно скошенной травы.

– Симпатично, – замечает Ани. – И дорого.

Рука Вишрама всё еще в ее трусиках, движением горячего пальца он направляет ее вверх по лестнице. Мышцы живота, пах, дыхание – всё говорит ему, что он овладеет ей обнаженной, жестко и тяжело, на полу. Ему интересно, какие звуки она будет издавать. Ему интересны самые грязные мысли в ее голове, чего она хочет от другого тела, чтобы оно с ней сделало. Вишрам пинает предмет, который его дожидается, и тот пролетает через прихожую. Вишрам думает забить на предмет, но автоматически включившийся свет падает на серебристо-зеленый логотип Компании.

– Одну самую маленькую секундочку…

Стояк вдруг начинает опадать.

Пластиковый пакет адресован Вишраму Рэю. Квартира 1а, 22, Келвингроув-террас, Глазго, Шотландия. Отрезвевший и с полностью пропавшим вожделением Вишрам, чувствуя тошноту, открывает пакет. Внутри лежат две бумажки: письмо от морщинистого вассала Шастри и билет первого класса от Глазго до Варанаси, в одну сторону.

В зале ожидания раджа-класса «Бхарат эйр» Вишрам начал заигрывать с дамой в весьма хорошем костюме – поскольку всё еще пребывал на подъме из-за победы, но в основном из-за фрустрированного либидо.

Не успел он застегнуть молнию на дорожной сумке с самым необходимым, как прибыл лимузин. Вишрам предложил Ани подвезти ее до дома. Она ответила ему ледяным и по-гэлльски основательным взглядом настоящей активистки Шотландской Национальной Партии.

– Извини, семейное дело.

Она казалась очень замерзшей в своих шортах – столько голой кожи! – когда спешила домой по предрассветному раннеавгустовскому Глазго.

У Вишрама оставалось десять минут до окончания регистрации. Он оказался единственным обитателем своего отсека на небольшом шаттле до Лондона. Шагая по крытому рукаву гейта, он испытывал легкое головокружение от скорости, с которой развивались последние события.

Вишрам прямиком направился в лаундж первого класса с намерением выпить водки. Душ, бритье, смена одежды и стаканчик «польской» восстановили обычную Вишрамову Рэйскость. Он вновь почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы начать болтать с женщиной, на этот раз в дорожном костюме. Просто чтобы убить время. Обычное дело в лаунджах.

Ее зовут Марианна Фуско. Работает корпоративным юристом. Ее вызвали в Варанаси для участия в рассмотрении сложного дела о семейном попечительстве.

– Я? О, я просто паршивая овца, придворный шут. Младший сын, посланный в Англию в Оксбридж [24] изучать юриспруденцию; что закончилось попыткой сделать карьеру в шотландском стендапе. Между прочим, наивысшее выражение человеческого творчества. И, кстати, не так уж сильно отличается от юриспруденции, как я подозреваю. Мы с вами оба герои арены.

Шутка проходит мимо ее сознания. Женщину интересует совсем другое.

– Сколько у вас братьев?

– Большой медведь, средний медведь.

– А сестры?

– Сестер в Варанаси маловато, по крайней мере в моей его части.

– Я об этом слышала, – говорит она и удобно располагается в кресле, повернувшись к нему лицом. – Даже интересно, каким может стать общество, когда в нем мужчин в четыре раза больше, чем женщин.

– И очень мало женщин-адвокатов, – добавляет Вишрам, откидываясь на скрипучую спинку. – Да и вообще женщин-профессионалов в каком-либо деле.

– Надо не забыть выжать всё из моих преимуществ, – говорит юристка. – Могу я предложить вам еще водки? Полет будет долгий.

Вскоре – после третьей стопки – их приглашают пройти на борт лайнера. Вишрам сидит где-то в самом конце салона. После нескольких лет перелетов эконом-классом здесь просто уйма места для ног. Он так увлечен новыми впечатлениями, что не замечает пассажирку, пристегивающую ремень рядом с ним.

– О, привет, какое совпадение! – восклицает Вишрам.

– Вовсе нет, – отвечает Марианна Фуско, снимая жакет.

Под ее парчовым топом-стрейч хорошо прорисован рельеф рук. Первый арманьяк приносят, когда они находятся над Бельгией – гиперзвуковой лайнер медленно взбирается на свою обычную тридцатитрехкилометровую полетную высоту. Арманьяк не относится к числу любимых напитков Вишрама. Он поклонник водки. Но в данный момент ему кажется, что арманьяк идеально подходит для той роли, которую он пытается играть. И пока самолет несет их по небу цвета индиго, они с Марианной беседуют о детстве. Она выросла в громадном семействе, расползавшемся по странам и континентам из-за бесконечных разводов и новых браков ее родителей. Марианна называет свою семью созвездием. Вишрам рассказывает о детстве, проведенном среди патриархальной буржуазии Варанаси. Индийская социальная стратификация одновременно и интригует, и настораживает собеседницу, как всегда бывает с англичанами. Именно это они неизменно обожают в индийской культуре и литературе. Вину и восторг от по-настоящему хорошей классовой системы.

– Я родился в довольно состоятельной семье. – Вишрам, раскручивай эту тему. – Не в браминской, конечно. Не в браминской с большой буквы «Б», хочу я сказать. Мой отец – кшатрий, очень набожный по-своему. Всякие подтасовки ДНК, с его точки зрения, были бы просто кощунством.

Еще два арманьяка – и разговор начинает зависать, постепенно переходя в полудрему. Откинувшись на спинку удобного кресла, Вишрам натягивает плед почти до самой шеи. Так приятно представлять нестерпимый холод, царящий за наноуглеродной обшивкой самолета… Марианна под пледом приникает к нему. Он чувствует ее тепло и близость. Она дышит в одном ритме с ним.

Маневр номер шесть.

Где-то над Ираном Вишрам накрывает одну ее грудь ладонью. Юристка движется навстречу. Поцелуй. Привкус арманьяка на губах и языке. Она прижимается плотнее. Высвобождает ее грудь из эластичного белого топа. У Марианны большие ареолярные круги вокруг сосков, а сами соски напоминают пули. Она расстегивает крючок на своей удобной-но-выглядящей-по-деловому юбке, пока лайнер добирает свои 3,6 Маха. Вишрам лижет сосок и пытается просунуть пальцы под топ, но Марианна перехватывает его руку и направляет к некоему отверстию, уже ждущему прикосновения. Негромко ахает, тянется к его ширинке и ловко расстегивает молнию. Тяжелый член Вишрама Рэя свисает между сиденьями. Марианна большим пальцем ласкает его головку. Вишрам, стараясь не издавать лишних звуков, которые может услышать стюардесса, прижимает палец к клитору Марианны.

– Блядь, – шепчет она. – Кругами. Двигай кругами.

Марианна приподнимает и сгибает ногу, глубже насаживаясь ему на палец. Камасутра на высоте тридцати трех километров. На расстоянии одной четверти пути до околоземной орбиты Вишрам Рэй осторожно кончает в салфетку раджа-класса «Бхарат эйр». Марианна зажала в зубах край подушки и издает приглушенные вскрики, напоминающие сдавленное мяуканье. Вишрам откатывается от нее, внезапно чувствуя каждый сантиметр высоты под собой. Он только что вступил в самый эксклюзивный клуб на планете – клуб «Кайф на высоте двадцать пять миль».

Они приводят себя в порядок в туалете – по отдельности, но не в силах сдержать смешок при каждом случайном взгляде, брошенном друг на друга. Поправляют одежду и чинно возвращаются на свои места. И почти сразу же чувствуют перемену высоты – самолет идет на посадку, ринувшись подобно горящему метеору по направлению к Индо-Гангской долине.

Вишрам ждет женщину после таможенного досмотра. Восхищается покроем ее костюма. Рост и уверенная походка выделяют Марианну среди низеньких бхаратцев. Вишрам знает, что можно не ждать никаких звонков, никаких е-мейлов, никаких внезапных возвращений к прошлому. Чисто профессиональные отношения.

– Хотите, я подвезу вас? – предлагает он. – Отец наверняка прислал машину. Я понимаю, это смешно, но во многих отношениях он очень старомоден. Мне не составит труда добросить вас до отеля.

– Спасибо, – отвечает Марианна Фуско. – Мне не нравится вид здешних такси.

Лимузин сразу бросается в глаза. На крыльях – флажки «Рэй пауэр компани». Вишрам без особого труда поднимает большую сумку Марианны и засовывает в багажник, разогнав стайку нищих и калек. Несколько секунд нестерпимой жары между аэропортом и салоном автомобиля с кондиционированным воздухом буквально оглушают его. Он слишком привык к холодному климату. И уже успел забыть здешний запах, похожий на аромат сгоревших роз.

Автомобиль стартует и буквально въезжает в плотную стену цвета и звука. Вишрам чувствует жару, тепло человеческих тел, углеводородный налет на стекле. Люди вокруг. Непрекращающийся поток лиц. Тела.

Он обнаруживает в себе новое чувство. В нем присутствует некий меланхолический оттенок тоски по родине, но выражается она ужасом перед этим обыденным убожеством людей, которые толпятся на местных бульварах. Не тоска, а тошнота по родине. Ностальгическое отвращение.

– Это рядом с развязкой Саркханд, не так ли? – спрашивает Вишрам на хинди. – Мне бы хотелось ее увидеть.

Водитель покачивает головой и сворачивает направо.

– Куда мы едем? – спрашивает Марианна.

– В одно место, где вы сможете рассказать о своем семействе-созвездии, – отвечает Вишрам.

Баррикады, сооруженные полицией, перегораживают главный проспект, поэтому водитель направляет автомобиль по узкому кишечнику боковых улочек и буквально врезается в уличную демонстрацию.

Удар по тормозам. На капот падает молодой мужчина. Потом поднимается. Видимо, столкновение просто оглушило его. Это круглолицый парень с едва пробившимися усиками над верхней губой. Пассажиры автомобиля потрясены. Мгновенно внимание толпы переключается с ярко разукрашенной статуи Ханумана под тенистым балдахином на лимузин. Кулаки барабанят по капоту, по крыше, по дверцам. Люди начинают раскачивать автомобиль. Толпа узрела своего врага: здоровенный мерседес с тонированными стеклами и флажками компании – то, что в их представлении ассоциируется с силами, собирающимися уничтожить святое для них место и превратить его в станцию метро.

Шофер резко дает задний ход, паля резину, и заезжает в проулок под только что выстиранным бельем, развешенным подобно знаменам, под разваливающимися старенькими балконами. Вслед лимузину летят кирпичи, оставляя вмятины на металле. Марианна невольно вскрикивает, когда лобовое стекло вдруг покрывается паутиной трещин. Ориентируясь на камеру заднего вида, шофер протискивается между двумя башнями из бамбуковых лесов. Молодые карсеваки преследуют их автомобиль, бьют по нему своими лати, призывая проклятия на головы безбожных Ранов и их демонических мусульманских пособников-колдунов. Они размахивают сорванными флагами компании. Стоит бросить в этом районе всего одну бутылку с зажигательной смесью, и погибнут сотни, думает Вишрам. Но шофер умело направляет машину по хитросплетению переулков, находит внезапно образовавшийся промежуток в сплошном потоке автомобилей и задом въезжает в него. Грузовики, автобусы, мопеды резко останавливаются. Водитель дергает ручник. Юные фанатики, которые их преследуют, ныряют в автомобильную реку, скользят между авторикшами и японскими пикапами, расписанными индуистской символикой. Протискиваются, бегут, нагоняют.

Водитель поднимает руки в жесте отчаяния. При таком трафике ничего не сделаешь. Вишрам бросает взгляд через плечо. Преследователи настолько близко, что он различает пуговицы у них на рубашках. И тут Марианна вскрикивает: «Господи Иисусе!»

Автомобиль снова резко тормозит, Вишрама бросает вперед, и он сильно разбивает нос о спинку водительского сиденья. Ошеломленный и залитый слезами он видит, как словно бы с неба перед ним падает стальная фигурка демона. Равана-пожиратель, повелитель злых духов, восседающий на согнутых гидравлических титановых ногах и держащий подобно вееру десять кинжалов. Крошечная головка богомола смотрит прямо в лицо Вишраму, открывая целый арсенал сенсорных устройств, похожих на инструментарий дантиста. И вновь прыжок. Вишрам слышит, как когти на ногах демона царапают крышу автомобиля. Вишрам поворачивается, выглядывает в заднее окно и видит, что чудовище приземлилось рядом с автобусной остановкой. Уличное движение застывает, карсеваки разбегаются, будто горные козлы. Чудище неуклюже движется по улице, шевеля своими устрашающими приспособлениями. На металлическом панцире нарисованы полосы и звезды.

Американский боевой робот.

– Что за?..

Они начали войну, пока он был в эмиграции. Водитель указывает на улицу за перекрестком, на улицу с неоновыми витринами и сияющими зонтиками кафе, где мужчина в черной и очень дорогой одежде изрыгает проклятия в адрес удаляющегося механизма. За ним – две половины мерседеса-внедорожника. Мужчина подбирает куски фары и швыряет вслед удаляющемуся чудищу.

– Я все же не…

– Саиб, – произносит водитель, заводя мотор. – Вас так долго не было, что вы успели забыть Варанаси?

Остаток пути до отеля Марианны Фуско они едут в мрачном молчании. Женщина вежливо благодарит Вишрама, швейцар приветствует их, берет ее сумку, и Марианна поднимается по ступенькам лестницы, ни разу не обернувшись.

Похоже, никакого траха на прощанье не предвидится.

Разбитый лимузин сворачивает в ворота между автомастерской и колледжем информационных технологий, располагающимися под сенью ашоковых деревьев [25]. И сразу же Вишрам оказывается в совершенно ином мире. Самое первое, что можно приобрести за деньги в Индии, – это уединение. Рев улицы вдруг стихает до биения пульса. Безумие Варанаси отсечено.

Чтобы отметить возвращение блудного сына, слуги зажгли огни вдоль всей подъездной дорожки. Вишрама приветствуют мерной дробью барабанщики и сопровождают автомобиль до самого дома. И вот он сам – дом, большой, горделивый, сказочно белый в потоках яркого света. Вишрам чувствует, как на глаза наворачиваются слезы. Когда он жил под крышей этого особняка, ему всегда было стыдно за то, что он принадлежит к обитателям дворцов. Он всякий раз непроизвольно сгибался под тяжестью его колонн, фронтонов, широких портиков среди густых зарослей жимолости и гибискуса. Ненавидел его отвратительный белый цвет, интерьеры – полированный мрамор и старинная причудливая непристойная резьба по дереву, потолки с непальскими росписями… Купеческое семейство построило этот дом еще во времена британского владычества – в стиле, который должен был постоянно напоминать им о родине. Они назвали его Шанкер-Махал.

И вот теперь, когда Вишрам выходит из машины, его прежний юношеский максимализм, подростковое бунтарство и смущение из-за принадлежности к привилегированному классу куда-то уходят, а дом окружает его давними, но памятными до сих пор ароматами застоявшейся пыли, деревьев ним [26], мускусным благоуханием рододендронов и едва уловимым зловонием канализации, никогда здесь по-настоящему не работавшей.

Они ожидают его на ступеньках. На самой нижней стоит старик Шастри. По бокам вся домашняя прислуга в два ряда: женщины слева, мужчины – справа. Рам Дас, почтенный старый садовник, всё еще среди них: возраст его уже совершенно невообразим, но он по-прежнему – и Вишрам нисколько в этом не сомневается – ведет жестокую войну с вездесущими обезьянами.

Где-то посередине лестницы стоят его братья. Старший, Рамеш, кажется более высоким и худым, чем обычно, словно его притягивает вверх межзвездное пространство, изучением которого он занимается. И по-прежнему ни одной женщины всерьез. Даже в Глазго до Вишрама доходили слухи о поездках Рамеша на уик-энд в Бангкок. А рядом его идеальный брат – Говинд. Идеальный костюм, идеальная жена, идеальные дети-близнецы Руну и Сатиш. От взгляда Вишрама не ускользает и жирок, который начинает набирать братец. Звезда Ди-Ди, бывшая ведущая утренней телепрограммы и завидная невеста, стоит рядом с Говиндом. А рядом с ней расположилась айя с последним отпрыском династии на руках. С девочкой. Почти чудо для 2047 года. Вишрам гукает и воркует над крошкой Прийей, но, присмотревшись к ней, начинает подозревать, что она – брамин. Об этом говорит сама ее физиология, на уровне феромонов, какой-то явный сдвиг в биохимии тела.

Мать стоит на верхней ступеньке. Такая, какой Вишрам всегда ее помнил, величественная в своей почтительности. Тень среди высоких колонн.

Отца среди присутствующих нет.

– А где папа-джи? – спрашивает Вишрам.

– Он встретится с нами завтра в своем головном офисе. – Единственное, что произносит мать в ответ.

– Ты не знаешь, к чему все это? – спрашивает Вишрам у Рамеша, когда приветствия, слезы умиления и «только-глянь-совсем-большой-вырос» наконец-то смолкают.

Рамеш качает головой, а Шастри движением пальца приказывает носильщику отнести чемоданы Вишрама в его комнату. Вишраму совсем не хочется отвечать на вопросы по поводу лимузина, и поэтому, сославшись на джетлег, он идет спать.

Вишрам ожидал, что его проводят в старую детскую, но носильщик шествует в комнату для гостей, расположенную в восточной части дома. Вишраму неприятно, что к нему отнеслись, как к гостю, временному сожителю. Но, оставшись в одиночестве и начав раскладывать по громадным шкафам и комодам красного дерева немногие привезенные с собой вещи, он радуется, что в этой комнате его не окружают со всех сторон детские воспоминания, пришедшие поглядеть на него-взрослого. Они потащили бы Вишрама обратно, к нему-подростку.

В доме никогда не было нормальных кондиционеров, поэтому Вишрам голышом падает на простыни, ужасаясь нестерпимой жаре. Он лежит и рассматривает загадочные узоры на расписном потолке под тарахтение обезьян в зарослях за окном.

Он уже где-то на самом краю сна, почти проваливается в пропасть абсолютного забытья, когда внезапно, вздрогнув, просыпается от какого-то полузабытого звука, врывающегося в комнату. Понимая, что больше не заснет, и смирившись с этим, Вишрам обнаженный выходит на железный балкон.

Атмосфера и аромат города Шивы со всех сторон овевают его голое тело. По желтому небу скользят мигающие огни самолетов. Солдаты, летающие по ночам. Вишрам пытается представить себе войну. Роботы-убийцы, бегающие по переулкам, титановые кинжалы во всех четырех руках аватары Кали. Штурмовики-сарисины на бреющем несутся к Гангу, пилотируемые вояками, которые в реальности находятся на расстоянии многих сотен тысяч километров отсюда. Американские союзники авадхов воюют в современном стиле, когда все солдаты сидят дома в полнейшей безопасности. Они убивают с другого полушария планеты.

Вишрам начинает бояться, что картина, свидетелем которой он был на улице, может стать пророческой. У загнанных в угол нехваткой воды и выступлениями фундаменталистов Ранов выбор совсем не велик.

Хруст гравия, какое-то движение на серебристой лужайке. Из лунных теней появляется Рам Дас. Вишрам застывает на балконе. Еще одна его оплошность, вызванная западной привычкой к повседневности наготы. Рам Дас выходит на подстриженную лужайку, раскрывает полы дхоти и мочится при ярком свете ленивой индийской луны, заваленной на бок, как храмовая гандава. Оправившись, садовник оборачивается, медленно кивает Вишраму, не то приветствуя, не то благословляя. Потом уходит. Раздается крик павлина.

Добро пожаловать домой.

9. Вишрам

Еще полчаса назад Вишрам Рэй хвастался, что у него никогда не было костюма. Но он всегда понимал, что наступит день, когда костюм ему понадобится, и на такой случай у семейства китайских портных в Варанаси имелись все его мерки, а также несколько видов ткани на выбор, материя для подкладки и две рубашки. И вот теперь Вишрам сидит в этом самом костюме – в кресле за громадным тиковым столом совета директоров компании «Рэй пауэр».

Костюм прибыл в Шанкер-Махал всего полчаса назад с велокурьером. Вишрам еще стоял у зеркала и поправлял воротник и манжеты, когда к ступенькам особняка подъехал целый кортеж автомобилей. И вот он уже на двадцатом этаже небоскреба «Рэй пауэр», откуда Варанаси кажется грязновато-коричневым туманным пятном, распластанным где-то далеко внизу, а Ганг – отдаленным завитком тусклого серебра. И никто до сих пор не соизволил объяснить ему, из-за чего весь сыр-бор.

Да, эти китайцы знают свое дело. Посадка воротника идеальна. И швы практически не видны.

Двери зала совета директоров открываются. Появляются юристы корпорации. Вишрам Рэй на мгновение задумывается, каким отглагольным существительным можно назвать корпоративных юристов. Обдиратели? Наебаторы?

Последней в зал входит Марианна Фуско. У Вишрама от удивления отвисает челюсть. Марианна едва заметно и вполне официально улыбается ему – совсем не так, как можно было бы ожидать от женщины, с которой вы а) имели первоклассный секс в самолете и б) попали в опасную уличную переделку.

Она садится прямо напротив Вишрама. Под тиковой крышкой стола он включает палм и набирает текст.

КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ЗДЕСЬ?

Секретари открывают двойную дверь, и в зал входят члены совета директоров компании.

Я ЖЕ ГОВОРИЛА, ЧТО ЛЕЧУ ЗАНИМАТЬСЯ СЛОЖНЫМ СЕМЕЙНЫМ ДЕЛОМ.

Вишраму кажется, что ответ Марианны зависает прямо у нее над грудью. Она вновь в том великолепном сером и исключительно практичном костюме. Но и он сегодня выглядит не хуже.

Банкиры и представители кредитных союзов занимают места за столом. Многие из руководства мелких сельских кредитных банков в жизни не уезжали так далеко от места расположения своих учреждений. В то мгновение, когда Вишрам спокойным и уверенным жестом левой руки наливает себе в стакан минеральную воду, а правой печатает: «ЭТО ТАКАЯ ИГРА?», в комнату входит его отец.

На нем совсем простой костюм – только длина пиджака кажется уступкой моде, – но все головы сразу же поворачиваются в его сторону. Такого выражения на отцовском лице Вишрам не видел с детства – тогда отец занимался созданием компании и выглядел целеустремленным и спокойным человеком, уверенным в том, что он все делает правильно.

За отцом следует Шастри, его тень.

Ранджит Рэй подходит к председательскому месту. Но не садится. Он приветствует членов совета и приглашенных. Кажется, что громадное помещение, обитое панелями из дорогого дерева, буквально гудит от предельного напряжения. Вишрам отдал бы все, чтобы заслужить такой прием на сцене.

– Коллеги, партнеры, уважаемые гости, мои дорогие родственники, – начинает Ранджит Рэй. – Прежде всего я хочу выразить вам свою признательность за то, что вы нашли возможность приехать сегодня сюда. Многим из вас это стоило значительных затрат и неудобств. Позвольте мне сразу же заверить, что я не стал бы настаивать на вашем прибытии, если бы не считал вопрос, предлагаемый сегодня вашему рассмотрению, делом принципиальной важности для дальнейшего существования нашей компании.

Голос Ранджита Рэя не слишком громок и глубок по звучанию, но каждая его модуляция доходит до самых отдаленных уголков зала. Вишрам не помнит, чтобы отец вообще когда-либо повышал тон.

– Мне шестьдесят восемь лет. Я уже три года как переступил ту возрастную черту, которую жители Запада в своей бизнес-этике рассматривают как завершение экономически полезного периода жизни. В Индии же это – время внутренней сосредоточенности и созерцания, размышления о тех жизненных тропах, которые ты миновал, но которыми еще можешь пройти.

Ранджит Рэй отпивает воды.

– Обучаясь на последнем курсе политехнического факультета Индийского университета в Варанаси, я понял, что экономические законы подчинены законам физики. Физические процессы, лежащие в основе существования нашей планеты и управляющие жизнью, накладывают непреодолимые ограничения на развитие бизнеса, обозначая верхние границы его потенциала, подобно тому пределу, который константа скорости света накладывает на возможности нашего познания Вселенной. Именно тогда я понял, что являюсь не просто инженером, а индийским инженером. Исходя из этого, я пришел к выводу, что если мне суждено использовать свои способности и знания для того, чтобы сделать Индию сильной и уважаемой в мире страной, то я должен делать это по-индийски.

Он бросает взгляд на жену и сыновей.

– Члены моей семьи слышали об этом уже неоднократно, но я надеюсь, что они простят меня за повторение. Целый год я провел в паломничестве. Я следовал принципам бхакти и совершал пуджу в семи священных городах, я омывал тело в святых реках и обращался за советом к свами и садху. И каждому из них во всех храмах и святых местах я задавал один и тот же вопрос.

Как этот инженер может учить кого-то вести праведную жизнь? – спрашивает себя Вишрам. Он ведь на самом деле слышал эту проповедь больше раз, чем хотел бы вспомнить. Сагу о том, как стоящий перед ними простой индийский инженер использовал крор рупий, предоставленный ему небольшим кредитным объединением, чтобы построить не требующий сложного обслуживания углеродный генератор солнечной энергии, основанный на нанотехнологиях. В дальнейшем таких устройств было произведено около пятидесяти миллионов. Плюс предприятия по очистке спиртового топлива, заводы по производству биомассы, ветровые электростанции, приливные электро- и теплостанции, подразделение исследования и разработки, подведшее лучшие умы Индии – индуистские умы Индии – вплотную к решению проблем нулевой энергетики. В настоящее время «Рэй пауэр» – одна из ведущих корпораций Бхарата – и страны. И компания на протяжении всех лет своего существования оставалась индийской, отличаясь предельно щадящим отношением к природе, бережно и с благодарностью принимая дары Земли и Вселенной, подчиняясь движению колеса сансары. Теперь это компания, решительно и без боязни окунающаяся в мальстрем мирового рынка. Компания, которая заказывает самому модному и талантливому современному индийскому архитектору строительство здания корпоративной штаб-квартиры из стекла и древесины – и одновременно включает далитов в состав совета директоров.

Впрочем, история, которая звучит сейчас неизвестно в который уже раз, без сомнения, заслуживает всяческого внимания и уважения, но Вишрама в данный момент гораздо больше занимает обтянутая парчой грудь Марианны Фуско. Между ними появляется следующее сообщение дерзко сиреневого цвета.

СЛУШАЙ ОТЦА!

Я ГОВОРИЛ, Я ПАРШИВАЯ ОВЦА В СТАДЕ, – печатает он в ответ.

АЛЛЕГОРИЯ – НЕ ЛУЧШИЙ ВЫБОР ДЛЯ КОМЕДИАНТА, – отвечает она.

О, ИЗВИНИТЕ, А МНЕ КАЗАЛОСЬ, ЭТО САРКАЗМ, – парирует Вишрам, выводя большие синие буквы поверх лацканов своего сварганенного на скорую руку костюма, и чуть не пропускает важнейшую часть выступления отца.

– …вот почему я решил, что вновь наступило время задаться вопросом: что значит вести благочестивую жизнь?

Вишрам Рэй поднимает взгляд. Нервы всех присутствующих напряжены до предела.

– Сегодня в полночь я оставляю пост президента «Рэй пауэр». Я отказываюсь от всего своего богатства, влияния, престижа и, естественно, от всех своих обязанностей. Я покидаю дом, семью и вновь беру посох и котомку садху.

Распыление нервно-паралитического газа не дало бы такого эффекта тишины и неподвижности. Ранджит Рэй улыбается, пытаясь вернуть всем уверенность. Не работает.

– Я хочу, чтобы вы поняли: решение далось мне с большим трудом. В течение длительного времени я обсуждал его с женой, и она полностью согласна с моим выбором. Шастри, мой помощник и секретарь на протяжении многих десятилетий, присоединится ко мне в моих странствиях – и не в качестве слуги, так как все социальные различия исчезнут для меня сегодня в полночь, а в качестве спутника и соратника в поисках праведного пути.

И вот тут все акционеры вскакивают с мест, кричат, чего-то требуют. Какая-то женщина-далит оглушительно орет что-то на ухо Вишраму о своих клиентах, своих сестрах, но Вишрам вдруг обнаруживает, что абсолютно спокоен, отрешен, прикован к месту чувством неизбежности. У него возникает странное ощущение, будто он знал, что нечто подобное должно произойти, с того самого момента, когда у своей двери в Глазго нашел авиабилет.

Ранджит Рэй жестом успокаивает присутствующих.

– Друзья мои, прошу вас, не думайте, что я бросаю

вас на произвол судьбы. Первое требование к человеку, решившему вести духовную жизнь, состоит в том, чтобы он не оставлял мир безответственно. Вам хорошо известно, что многие другие корпорации стремятся приобрести нашу компанию, но «Рэй пауэр» прежде всего – семейный бизнес, и я ни при каких обстоятельствах не предам его чуждой и аморальной системе управления.

Не делай этого, думает Вишрам. Не говори этого.

– Таким образом, я передаю руководство компанией сыновьям – Рамешу, Говинду и Вишраму.

Ранджит Рэй поворачивается поочередно к каждому из названных им, делая благословляющий жест.

Рамеш выглядит подстреленным на лету. Его крупные, покрытые выступающими венами руки лежат на столе, словно освежеванные животные. Говинд надувается и оглядывает сидящих за столом, уже деля их на союзников и врагов. Вишрам пребывает в оцепенении – словно актер, которому дали сценарий посреди пьесы.

– Я назначил советников, которым полностью доверяю, чтобы они помогали вам в переходный период. Я на вас очень надеюсь. Пожалуйста, постарайтесь оказаться достойными этого доверия.

Марианна Фуско наклоняется над широким столом и протягивает руку. Рядом с ней на полированной поверхности стола лежит стопка каких-то бумаг. Вишраму бросается в глаза пунктирная линия в самом низу верхней страницы. Здесь должна стоять его подпись.

– Мои поздравления, и добро пожаловать в отдел исследования и разработки, господин Рэй.

Вишрам пожимает руку, хватку которой – крепкую, сухую и мягкую – на своем члене еще помнит.

Внезапно он понимает, что это за пьеса.

– Король Лир, – выдыхает Вишрам.

10. Шив

Йогендра выходит из внедорожника посередине улицы – рядом с входом в клуб «Мусст». Полицейские и воры сходны в том, что считают парковкой любое место, где соблаговолят покинуть автомобиль. Йогендра открывает дверцу хозяину. Велорикши, неистово трезвоня, с обеих сторон объезжают громадную машину.

«МУССТ feat. ТАЛЬВ» – сообщает яркая неоновая реклама.

С тех пор как практически у каждого появился персональный ди-джей, сарисин с собственными ремиксами, клубы стали делать себе рекламу за счет своих барменов. До уик-энда еще далеко, поэтому «белых воротничков», подыскивающих себе жен, в клубе нет, но девушек хватает. Шив усаживается на табурет у стойки. Йогендра опускается рядом. Шив ставит на стойку контейнер с яичниками. Специальная подсветка превращает их в некий инопланетный артефакт из голливудской научной фантастики. Бармен Тальв передвигает стеклянную тарелку с пааном по поверхности из флюоресцентного пластика. Шив берет кусочек, перекатывает языком за щеку, ждет, пока бханг [28] начнет всасываться.

– Где Прийя?

– Там, в конце зала.

Девушки в сапожках до колен, коротких юбках и облегающих шелковых топах сгрудились вокруг стола, с ко-

торого и начинается клубное веселье. В центре в окружении бокалов с коктейлем десятилетний мальчишка.

– Ебаные брамины, – произносит Шив.

– Внешность обманчива, он уже совершеннолетний, – замечает Тальв, разливая в два стакана содержимое шейкера, который отличается неприятным сходством с трофеем Шива в колбе из нержавеющей стали.

– Ведь есть же хорошие мужики, которые дадут бабе все, чего она хочет: хороший дом, хорошие перспективы – чтоб ей никогда не пришлось работать, – хорошую семью, детей, место под солнцем. А они висят на этом десятилетке, как теленок на сиське, – рассуждает Шив. – Перестрелял бы. Это противоестественно.

Йогендра угощается пааном.

– Тот десятилетка может десять раз купить и продать этот бар. И еще долго будет коптить небо, когда нас с тобой уже опустят в священные воды.

Коктейль прохладный, и голубой, и насыщенный, и в погоне за красным пааном достигает самых темных глубин нутра. Шив оглядывает помещение. Из девчонок сегодня не на кого и глаз положить. Те, что не хихикают рядом с брамином, уставились в экран телевизора.

– На что это они так пялятся?

– Что-то про моду, – отвечает Тальв. – Тут привезли какую-то русскую модель, ньюта. Юри или как-то так.

– Юли, – подсказывает Йогендра.

Его десны уже алы от паана. Освещение в баре синее, и нитка жемчуга, которую он постоянно носит, мерцает призрачным сиянием. Красным, белым, голубым. Американская улыбка. За все время, что Шив с ним работает, Йогендра ни разу не снимал жемчужные бусы.

– Этих тоже перестрелял бы, – сообщает Шив. – Извращенцы. В смысле, брамины – да, у них эта поебень с генами, но хотя бы понятно, кто мужик, а кто – баба.

– Я читал, будто ньюты собираются получить разрешение размножаться клонированием, – снисходительно замечает Тальв. – Будут платить нормальным женщинам, чтобы те вынашивали их детей.

– А вот это уж совсем мерзота, – говорит Шив, поворачивается, чтобы поставить пустой стакан, и обнаруживает на отливающей голубым барной стойке клочок бумаги.

– Что это?

– Это называется «счет», – отвечает Тальв.

– Пардон? С каких это пор я должен оплачивать напитки в этом заведении?!

Шив разворачивает крошечную квитанцию, бросает взгляд на сумму. Еще раз внимательно рассматривает счет.

– Нет; что за нахуй? У меня что – больше нет здесь кредита? Ты это хочешь сказать – Шив Фараджи, мы тебе больше не доверяем?!

Девицы у телевизора поворачивают головы на шум, в синем свете похожие на богинь-деви. Тальв тяжело вздыхает. Появляется Салман. Он владелец, у него есть связи, которых нет у Шива. Шив потрясает папкой с меню, словно обвинительным актом.

– Я говорил этой твоей звезде…

– Я слышал кое-что о вашей платежеспособности.

– Дружище, меня все уважают в этом городе.

Салман холодным пальцем касается ледяного металла сосуда.

– Ваши акции больше не растут, как раньше.

– А, так какой-то сучонок пытается меня подрезать? Ну так скоро я буду хранить его яйца в сухом льду.

Салман отрицательно качает головой.

– Дело в макроэкономике. Рыночные силы, сэр.

И вдруг весь бар-клуб «Мусст» как-то отъезжает от Шива, его стены уходят куда-то вдаль, остается только голова брамина, громадная, раздувшаяся и покачивающаяся из стороны в сторону, словно праздничный разрисованный и наполненный гелием воздушный шар. Она смеется над Шивом смехом маленького идиота.

У некоторых в подобных случаях перед глазами начинает плыть красноватая дымка. Шив всегда видит синюю. Густую, насыщенную, вибрирующую синеву. Он хватает тарелку с пааном, разбивает ее, прижимает руку Тальва к стойке и заносит длинный кусок острейшего стекла над большим пальцем бармена, словно нож гильотины.

– Посмотрим, как этот беспалый будет смешивать коктейли, – цедит сквозь зубы Шив. – Звезда. Бара.

– Ну-ну, Шив, – медленно и с раскаянием в голосе произносит Салман, и Шив понимает, что это шипение кобры, но оно синее, все вокруг синее, подрагивающая синева.

Кто-то опускает руку ему на плечо. Йогендра.

– Окей, – говорит Шив, ни на кого не глядя. Кладет осколок тарелки, поднимает руки. – Все в порядке.

– Я посмотрю на это сквозь пальцы, – говорит Салман. – Но в любом случае я жду полной оплаты по счетам, сэр. В течение тридцати дней. Стандартные условия в бизнесе.

– Ладно, тут что-то очень нечисто, – бормочет Шив, отступая. – Я выясню, что именно, и вернусь, чтобы выслушать твои извинения.

Он опрокидывает свой табурет, но не забывает прихватить банку с органами. По крайней мере теперь девицы смотрят на него.

Аюрведический ресторан закрывается ровно в восемь, так как, согласно философии Аюрведы, есть после восьми часов вечера нельзя.

По тому, что происходит в переулке, Шив заключает, что ресторан больше не откроется. У дверей стоят наемный фургон, две тележки, в которые впряжены пони, три трехколесных грузовых мотороллера, а несколько носильщиков выносят какие-то коробки. Старший официант Видеш занимается разборкой столиков и поэтому даже не поднимает глаз на врывающихся в ресторан Шива и его подмастерье.

Мадам Овариум [29] в своем кабинете, она собирает документы. Шив с грохотом опускает вакуумный сосуд на помятую металлическую поверхность.

– Переезжаете?

– Один из моих пареньков направляется к вам прямо сейчас.

– Я был в отъезде. По делам. Как видите, у меня есть кое-что.

Шив открывает наладонный компьютер.

– Шив, незащищенное соединение. Нет.

Мадам Овариум – маленькая, толстая, почти шарообразная малаяли с хвостом грязных волос, который опускается почти до самых ягодиц и который она не расплетала уже лет двадцать. Для своих «пареньков» она – Аювердическая матушка, потчующая их соответствующими тинктурами и порошками. Приверженцы учения твердо уверены, что мадам обладает способностями настоящей целительницы. Шив передает приготовляемые ею снадобья Йогендре, а тот торгует ими вразнос среди туристов, путешествующих по Гангу. Ресторан мадам пользуется известностью за границей, особенно среди немцев. Местечко это постоянно забито бледными выходцами из Северной Европы с осунувшимися лицами, характерными для людей, в течение нескольких недель страдающих проблемами с пищеварением.

– Тогда объясните, – настаивает Шив. – Вы выносите вещи из заведения, а это, – он указывает на свой контейнер, – ни с того ни с сего становится банкой с проказой!

Мадам Овариум засовывает несколько листов с бухгалтерскими отчетами в пластиковый портфель. Никакой кожи, никакой продукции из животных. «Произведенное человеком – для человеческого потребления» – вот девиз адептов Аюрведы. Это подразумевает и лечение с использованием стволовых клеток эмбрионов.

– Что тебе известно о небластульной технологии применения стволовых клеток?

– Это то же самое, что и обычная зародышевая технология. Только для выращивания необходимых органов можно использовать любые клетки, а не обязательно от эмбрионов. И еще эта хрень не работает.

– Великолепно работает с одиннадцати часов сегодняшнего дня. По восточноамериканскому времени. И то, что там у тебя внутри банки, стоит меньше самой банки.

Перед глазами Шива вновь проплывает тело, уносимое речным потоком. Он наблюдает, как позади женщины колоколом вздувается сари. Он видит ее на сияющем чистотой столе во Всеазиатской клинике пластической хирургии – исполосованное тело под ослепительно ярким светом ламп. Шив не любит работать впустую. Но особенно ему претит, когда неопытный хирург превращает обычную повседневную операцию по забору яичников в кровавую баню.

– Всегда найдутся люди, которым не по карману американские технологии. Это Бхарат.

– Паренек, известно ли тебе первое и главнейшее правило бизнеса? Надо точно знать, когда минимизировать потери. Мои накладные расходы огромны: врачи, курьеры, полицейские, таможенные чиновники, политики, члены городского совета, – все с протянутой рукой. Крах близок. И мне совсем не хочется оказаться под обломками.

– Так. И куда же вы направляетесь?

– Неужели ты думаешь, что я тебе скажу? Будь у тебя хоть толика здравого смысла, ты бы уже давно диверсифицировал активы.

Однако такой роскоши, как здравый смысл, у Шива никогда не было. На всех этапах путешествия от Чанди Басти до этого аюрведического ресторана у него всегда был только один вариант выбора.

Мораль существует для тех, кто живет за пределами басти. У Шива не оставалось выбора в ту ночь, когда он ограбил аптеку. Любой придурок мог достать оружие в годы Великого Разделения, но Шив Фараджи был человеком стиля. Он воспользовался краденым внедорожником марки «Ниссан» для того, чтобы протаранить рольставни на аптечных дверях. Его сестра вылечилась от туберкулеза. Похищенные антибиотики спасли ей жизнь. Он сделал то, что не сделал бы – не смог бы сделать – его отец. Шив показал всем, чего может добиться смелый и решительный мужчина. И он ведь не взял ни пайсы из аптечной кассы. Раджа берет только то, что ему нужно. Тогда ему было всего двенадцать. На два года моложе своего «лейтенанта» Йогендры, Шив всегда шел вперед, не заботясь о возможностях отступления, и никогда не маневрировал.

Точно так же он поступит и сейчас. Единственно правильное решение само придет к нему. И он примет его. Есть только одно, чего Шив не станет делать никогда: отступать. Бегство исключается. Ведь Варанаси – его город.

Мадам Овариум с громким щелчком захлопывает портфель.

– Дай-ка мне свою зажигалку. Принеси пользу.

Зажигалка у Шива старой американской модели. Она у него с того самого времени, когда войска США вошли в Пакистан. С тех дней, когда туда послали солдат, которые больше курили, чем стреляли.

Мадам Овариум щелкает зажигалкой. Бумаги вспыхивают и почти мгновенно сгорают.

– С этим местом покончено, – говорит она. – Спасибо за труды. Желаю всего хорошего, но только не пытайся со мной связаться. Ни при каких обстоятельствах. Больше мы не увидимся, поэтому в нынешней жизни прощай.

Вернувшись в машину, Шив включает радио. Треп. Все эти диджеи только и делают, что треплются: как будто единственный способ доказать, что ты человек, а не сарисин, заключается в том, чтобы целыми днями изрыгать мусор изо рта. Подобно Гангу – непрерывный поток дерьма. Ты ди-джей – так играй музыку. Вот что люди хотят слышать: музыка помогает им забыть о проблемах, почувствовать себя лучше. Может быть, они вспомнят кого-то особенного или поплачут.

Шив наклоняется к окну. В слабом мерцании приборного щитка видит отражение своего лица на фоне человеческих толп на улице. У него возникает странное ощущение, что каждый из этих людей отнимает частицу его собственной души.

Ебаный треп.

– Куда ты меня везешь, парень?

– Сегодня ведь бои.

Он прав. По сути, куда ему еще ехать? Но Шиву не нравится, что сидящий рядом с ним человек так близко его знает, – смотрит внимательно, наблюдает, делает выводы.

«Бой! Бой!» гудит. Шив спускается по узким ступенькам, поправляет манжеты на рукавах, и запах крови, денег и сырой древесины бьет его под дых. Это место он любит больше всего на свете. Он внимательно рассматривает клиентов. Несколько новых лиц. Вон та девица, вверху, у балконной перекладины, с персидским носом, пытающаяся выглядеть страшно крутой. Она встречается взглядом с Шивом. Не отводит глаза, а пристально смотрит на него.

Как-нибудь в другой раз.

Объявляют следующий раунд, и Шив идет к столу букмекера. Где-то там, на Сонарпур-роуд, пожарные машины спешат тушить пожар, вспыхнувший в ресторане, – он начался в шкафу, где хранили документы; а тем временем нечто, обладающее анатомией десятилетки и мужскими аппетитами вдвое старше, запускает свою короткопалую ручонку в священную йони своей девчонки; а женщина, погибшая безо всякого проку, уносится течением Ганга в мокшу; но здесь, рядом с Шивом, – люди, движение, свет, смерть, страх, шанс победить – и девушка, носящая по арене великолепного серебристого боевого кота.

Шив извлекает из нагрудного кармана бумажник крокодиловой кожи, разворачивает веером пачку купюр и выкладывает деньги на стол. Синий цвет. Перед его глазами все еще стоит синяя дымка.

– Один лакх рупий, – произносит Бачхан. Больше ставить нельзя.

Помощник Бачхана пересчитывает банк и выписывает квитанцию. Шив занимает место у самой арены. Зазывала орет не своим голосом. Толпа рычит, вскакивает в едином порыве – и Шив вместе с ней.

Он выплывает из густой темной синей пелены только тогда, когда куски разорванного на части бойцового кота лежат на песке, а сто тысяч Шива уходят в кожаную сумку сатта-мэна. Ему хочется смеяться. Он вдруг начинает понимать истину садху: настоящее счастье состоит в том, чтобы ничего не иметь.

В автомобиле Шив больше не может сдерживаться и разражается хохотом. Он снова и снова бьется головой о стекло. Слезы текут по лицу. Проходит время, прежде чем к нему возвращается способность дышать полной грудью. И говорить.

– Вези меня к Мерфи, – приказывает Шив. Теперь им овладел зверский голод.

– На какие шиши?

– В бардачке есть мелочь.

Чайная аллея настаивает свои испарения и миазмы под куполами зонтиков. Эти приспособления не имеют никакого отношения к погодным явлениям. Мерфи заявляет, что зонтики защищают его от лунного света, каковой он считает пагубным и зловредным. Мерфи вообще любит делать заявления всякого рода, и первым из них является его имя. По его словам, он ирландец. Ирландец, как садху Патрик.

Чайная аллея разрослась благодаря людям, строившим Ранапур. Она верно служила им. За рядами маленьких кафешек, где подают горячую еду, лавок со специями, палаток торговцев фруктами традиционные чайные открывают деревянные ставни, расставляют на дороге жестяные столики и складные стулья. Заглушая мирное клокотание газовых горелок и вопли радиоприемников, транслирующих индийские хиты, из сотен и сотен настенных телевизоров накатывается нескончаемый прибой телесериалов. Десять тысяч календарей с телебогинями свисают с разноцветных гвоздиков.

Шив высовывается из окна и отсчитывает мелочь в обезьянью лапку Мерфи.

– Дай ему несколько пицца-пакора [30].

На взгляд Шива, это все равно как жарить пакору из обезьяньего дерьма, но для Йогендры пицца – воплощение модной западной еды.

– Мерфи-джи, ты говоришь, что можешь сделать пакору из всего чего угодно. Попробуй-ка вот из этого.

Мерфи открывает крышку контейнера, отмахивается от испарений сухого льда и пытается угадать, что там внутри.

– Э, а что там у тебя?

Шив без обиняков объясняет ему. Мерфи морщится, воротит морду и сует сосуд обратно Шиву в руки.

– Нет уж, забирай. Никогда не знаешь, к чему клиенты пристрастятся.

К кулинарным талантам Мерфи претензий нет, но после второго проглоченного куска аппетит у Шива пропадает окончательно. Все присутствующие смотрят в одну сторону. Шиву за спину. Он швыряет газетный кулек с пакорой на землю. На него тут же набрасываются бродячие собаки. Шив выхватывает у Йогендры из рук дерьмо, которое тот ест.

– Брось ты это говно и вези меня куда-нибудь отсюда.

Йогендра изо всех сил давит на акселератор, выворачивает на внезапно опустевшую улицу, и тут что-то грохается на крышу автомобиля с такой силой, что прижимает мерседес к земле. Амортизатор детонирует, как граната, затем следует синяя вспышка и начинает вонять паленой электрикой. Тачка покачивается на трех оставшихся амортизаторах. Наверху что-то ворочается. Йогендра пытается завести мотор – безуспешно.

– Выходим! – командует Шив, увидев клинок, вспоровший крышу машины.

Длинное, загнутое, как у ятагана, зазубренное, сверкающее, словно скальпель хирурга, лезвие пронзает мерседес насквозь, от крыши до передаточного вала.

Едва Шив с Йогендрой успевают выскочить на Чайную аллею, как страшный клинок разрезает, вскрывает и потрошит раздавленную сталь машины, словно жертвенного младенца.

Теперь Шив видит, что́ именно уничтожило его мерседес, превратив шестьдесят миллионов рупий в гору немецкого металлолома. Хотя с этого мгновения Шив полный банкрот, он, как и все вокруг, замирает на месте, буквально парализованный увиденным.

Ветровое стекло автомобиля разлетается вдребезги. Нижние конечности боевого робота хватаются за крышу машины и запросто срывают ее. Тупой фаллос электромагнитной пушки находит Шива среди стоящих на улице и берет его на прицел. Шив во все глаза смотрит на громадный клинок, который, закончив крошить то, что когда-то было мерсом седьмой серии, принимает горизонтальное положение. Боевой робот поднимается на ноги и делает шаг по направлению к Шиву. На боку жуткого механизма видны серийный номер и маленькие звезды и полосы, но Шив понимает, что управляет роботом вовсе не белозубый американский юнец с реакциями мальчишки, выросшего на компьютерных играх и пропитанного метамфетаминами. Здесь не обошлось без какого-нибудь курильщика биди, засевшего в фургоне у круглосуточного кинотеатра с клавиатурой, над которой его пальцы исполняют смертоносный танец Кали. И Шив ему знаком.

Шив даже не пытается бежать. Эти штуки способны двигаться со скоростью сто километров в час, и уж если они уловят запах нужного ДНК, их без промаха разящий клинок пройдет любое препятствие, но до вашей мягонькой плоти доберется.

Боевой робот встает на дыбы и нависает над Шивом. Уродливая маленькая головка богомола опускается, сенсорная оснастка вращается на шарнирах. Шив может расслабиться. Теперь начался просто спектакль для уличных ротозеев.

– Господин Фараджи. К вашему сведению, с этого момента все задолженности и налоговые претензии к вам от господина Бачхана ведет Агентство коллекторов ахимсы [31].

– Бачхан требует с меня?! – кричит Шив, глядя на размазанные по тротуару и истекающие спиртовым топливом останки последней ценности, которая у него оставалась.

– Верно, господин Фараджи, – говорит робот-убийца. – Финансовые претензии «Тотализатора Бачхана» к вам на данный момент сводятся к восемнадцати миллионам рупий. Вам дается одна неделя, начиная с сегодняшнего дня, чтобы закрыть этот счет. В противном случае будет запущена процедура взыскания.

Чудовищный механизм поворачивается на задних ногах, убирает все лишние части и, перепрыгивая через хозяев чайных, коров, проституток и зевак, направляется к перекрестку.

– Эй! – кричит Шив ему вслед. – А в чем была проблема инвойс прислать?

Он подбирает осколки высокоточных немецких устройств и швыряет их вслед коллектору.

11. Лиза, Лалл

– Так это, мисс Дурнау, ваша лучшая идея, – сказал Томас Лалл, сидя за широким столом, на котором лежала папка с ее резюме и презентацией. Из панорамного окна за его спиной открывался вид на широкие просторы Канзаса в самый жаркий июнь столетия. – Где же вы были, когда она пришла вам в голову?

(Это флэшбек, который всплывает перед глазами Лизы на расстоянии двадцати двух часов полета от МКС и двадцати шести – от Дарнли-285. Лиза накачана медикаментами и упакована в мешок, прикрепленный к внутренней стене отделяемого отсека. Она не должна мешать капитану Бет, у которой слегка заложило правую ноздрю – воздух у нее из носа вырывается с ритмическим посвистыванием. Во вселенной Лизы этот назойливый звук дыхания пилота постепенно становится самым существенным раздражителем.)

Такого июня раньше не бывало. Об этом с уверенностью говорят сотрудники аэропорта, девушка в автопрокате, мужчина из университетской охраны, у которого она спросила дорогу. Тут вам не просто горячие воды у берегов Перу или угасающая энергия Гольфстрима. Здесь климатологи вошли в ту зону неизвестности, в которой любые предсказания теряют смысл. Томас Лалл пролистал ее резюме, взглянул на первый лист презентации и, когда она показала ему первый слайд, остановил ее резаным мячом вопроса.

Лиза Дурнау до сих пор прекрасно помнит всплеск собственного возмущения. Пришлось положить ладони на бедра и крепко сдавить их, чтобы хоть как-то успокоиться. Когда она отняла руки, на брюках остались два потных отпечатка – словно талисманы от сглаза.

– Профессор Лалл, я стараюсь вести себя профессионально и, думаю, это обязывает вас как профессионала уделить мне внимание.

Лиза могла остаться в Оксфорде. Там она была счастлива. Карл Уокер все на свете отдал бы ради того, чтобы удержать ее в Кибле [32]. Из захолустья, где все еще преподавалось интеллектуальное проектирование, совершенно раздавленными возвращались и более блестящие докторанты, нежели она. Но если бы главный центр по исследованию кибержизни располагался на холме в Библейском поясе [33], Лиза Дурнау обязательно поехала бы и туда. Еще до развода родителей она отвергла христианскую вселенную, которой жил ее отец, но пресвитерианское упрямство и привычка полагаться на собственные силы прочно впечатались в генетический код Лизы. И она ни при каких обстоятельствах не позволит этому мужчине поколебать ее уверенность в себе.

– Вы можете привлечь мое внимание прежде всего ответом на заданный вам вопрос, – ответил Томас. – Я хочу знать источник вашего вдохновения. Хочу представлять, как у вас протекает творческий процесс. Ощутить вместе с вами те мгновения, когда инсайт освещает вашу личную вселенную, подобно яркой вспышке молнии. Мгновения, когда вы можете проработать семьдесят часов подряд на кофе и декседрине, потому что стоит лишь на секунду отвлечься – и все будет потеряно. Мгновения, когда идея вдруг материализуется из абсолютной доселе пустоты. Я хочу знать, как, когда и где она, эта идея, посетила вас. Наука – это творчество. Все остальное меня не интересует.

– Окей, – сказала Лиза Дурнау. – Это случилось в женском туалете на вокзале Паддингтон в Лондоне, в Англии.

Профессор Томас Лалл расцветает улыбкой и откидывается на спинку кресла.

Группа когнитивной космологии встречалась два раза в месяц в кабинете Стивена Зангера в Империал-колледже в Лондоне. Одна из тех вещей, до которых у Лизы Дурнау когда-нибудь должны были дойти руки – вроде того, чтобы научиться жить по средствам или завести детей, – но, вероятно, не дойдут никогда. Карл Уокер передавал ей отчеты о работе группы и резюме заседаний. Это щекотало интеллект, и у Лизы не имелось ни малейшего сомнения в том, что участие в деятельности группы будет способствовать ее карьерному и научному росту, но они подходили к делу с квантово-информационной позиции, а мысли Лизы двигались в направлении топологических кривых.

Затем в протоколах встреч наметился сдвиг в сторону рассуждений о возможности существования искусственного интеллекта в виде параллельной вселенной, выраженной компьютерным кодом. Это уже была ее епархия.

Целый месяц Лиза сопротивлялась, пока Карл Уокер не пригласил ее как-то в пятницу на обед, который завершился в ямайском ресторане в полночь распитием «Гиннесса» и покачиванием под даб. Два дня спустя она сидела в конференц-зале на пятом этаже, завтракая круассанами с шоколадом, и очень широко улыбалась высказываниям ведущих ученых страны относительно места интеллекта в структуре Вселенной.

Но вот кофейные чашки были наполнены заново, и обсуждение началось. Лиза с трудом поспевала за дискуссией, развивавшейся с невероятной скоростью. Протоколы не давали даже отдаленного представления о ее широте и разнообразии. Лиза чувствовала себя неповоротливым толстяком в баскетбольной команде, который постоянно теряет мяч. К тому моменту, когда ей удалось бы получить слово, ее мнение отвечало бы тезису, высказанному три идеи назад, а темп разговора все нарастал.

Солнце поднималось над Гайд-парком, и Лиза Дурнау почувствовала, как постепенно ее охватывает отчаяние. Коллеги мыслили ярко, блестяще, быстро, но почти все в их рассуждениях было ложно, ложно, ложно, а ей не удавалось и слова вставить, чтобы поправить их. Дискутирующим уже начинала надоедать тема беседы. Они выжали из нее всё и теперь собирались двигаться в другом направлении. А это значило, что Лиза может потерять самое важное для себя. Ей просто необходимо было высказаться – и прямо сейчас.

Правая рука Лизы лежала на широком дубовом столе. Она медленно подняла ее. Взгляды присутствующих невольно устремились на девушку. Внезапно воцарилось странное напряженное молчание.

– Извините, – произнесла Лиза Дурнау. – Могу я вставить словечко? По-моему, вы все ошибаетесь.

Вслед за этим она высказала идею о том, что жизнь, разум и сознание стали следствием неких фундаментальных принципов Вселенной – столь же механически, как силы физики и материя. Что КиберЗемля представляет собой модель иной вселенной, которая может существовать в пространстве поливерсума, – вселенной, где разум является не эпифеноменом, а фундаментальной составляющей, как константа тонкой структуры, как омега, как размерность пространства. Вселенная, которая мыслит. Как Бог, добавила Лиза.

Едва она произнесла эти слова, как тут же узрела массу прорех и натяжек, о которых не подумала раньше, и уже знала, что все сидящие за столом тоже их заметили. Она слышала свой задиристый голос, – такая наглая, такая уверенная, что добудет все недостающие ответы в двадцать четыре часа. Закончилась ее речь жалким извиняющимся бормотанием.

– Спасибо вам, – сказал Стивен Зангер. – Мы услышали много интересных идей.

Ему даже не дали закончить предложение. Первым с места вскочил Крис Драпье из кембриджского отдела искусственного интеллекта третьего уровня. Он был самым грубым, самым громогласным и придирчивым из присутствующих: кроме того, Лиза поймала его за визуальной оценкой размеров ее задницы в очереди за кофе. Нет никаких причин привлекать deus ex machina [34] там, где квантовые расчеты все уже давно расставили по местам. Это витализм… нет, хуже – мистицизм. Следующей выступала Викки Макэндрюс из Империал-колледжа. Она зацепила одну из слишком явно выбивавшихся нитей в логических построениях Лизы, потянула за нее, и вся конструкция развалилась. У Лизы ведь не было ни топологической модели ее мира, ни даже механизма описания мыслящей вселенной.

Единственное, что Лиза слышала, – непрекращающееся жалобное хныканье, которое раздается в голове в те мгновения, когда так хочется расплакаться. Она сидела среди пустых кофейных чашек и крошек от круассанов, совершенно уничтоженная. Она ничего не знает. Она бесталанна. Она вела себя нагло, вызывающе и глупо тогда, когда любой здравомыслящий аспирант сидел бы тихо, внимательно слушал, подобострастно кивая, а при необходимости наполнял чашки мэтров свежим кофе и разносил пирожные. Ее звезда закатилась.

Стивен Зангер попытался было сказать несколько утешительных слов, но Лиза уже не слышала его, ибо была полностью и окончательно раздавлена. Она рыдала всю дорогу через Гайд-парк и затем по Бейсуотер до вокзала Паддингтон. В привокзальном ресторане опорожнила половину бутылки десертного вина, так как из всего того, что предлагалось в меню, именно оно, как ей показалось, способно было по-настоящему и достаточно быстро вернуть ее в нормальное состояние. Лиза сидела за столом, дрожа от стыда, слез и уверенности в том, что ее карьера закончена. Она не способна на то, что от нее требуют, она вообще не понимает, что они имеют в виду.

Мочевой пузырь воззвал к ней за десять минут до отправления поезда. Она сидела в кабинке, спустив джинсы до колен, и старалась всхлипывать как можно тише, ибо акустика лондонских вокзальных туалетов такова, что любой звук разносится вокруг с удесятеренной силой.

И тут Лиза прозрела. Она не могла конкретно сказать, что именно она увидела, таращась на дверцу кабинки, так как это не имело ни формы, ни очертаний, не выражалось ни в словах, ни в теоремах. Но оно было, оно реально существовало – в своей абсолютной полноте и невыразимой красоте. И еще – простоте, невероятной простоте.

Лиза Дурнау вылетела из кабинки, бросилась к киоску с канцелярскими принадлежностями, купила блокнот и большой маркер. Потом побежала к поезду. Но так и не села на него: где-то между пятым и шестым вагоном ее словно молнией ударило. Она в точности поняла, что именно ей делать. Всхлипывая, она опустилась на колени на платформе и дрожащей рукой попыталась записать то, что ей явилось, в виде уравнений. Идеи лились потоком. Люди обходили Лизу, не обращая никакого внимания на происходящее. Всё в порядке, хотелось ей сказать им. В настолько четком порядке!

Теория М-звезды. Она была перед ней во всей своей полноте. Как Лиза могла не видеть ее раньше? Одиннадцать измерений, сложенных в набор форм Калаби-Яу [35], три из них расширены, одна подобна времени, семь свернуты до планковской длины.

Однако пробелы в структурах определяли энергетическую суть суперструн, и вот эти-то гармоники и были фундаментальными физическими свойствами. Лизе оставалось лишь смоделировать КиберЗемлю как пространство Калаби-Яу и показать его эквивалентность физическим возможностям в теории М-звезды. Все это уже было в структуре. Перед ней была реальная вселенная, которая могла быть полностью симулирована на компьютере. Во вселенной Лизы разум являлся частью ткани реальности, а не хрупким образованием, заключенным в эволюционирующую углеродную оболочку, как на нашем крохотном шарике, в нашем уголке поливерсума. Просто. Так просто.

Всю дорогу до дома в поезде Лиза проплакала от счастья. Вспышки радости заставляли ее частенько выбегать на улицу и блуждать по Оксфорду на протяжении всей недели, в течение которой она пыталась записать свои мысли. Все здания, улицы, магазины и люди, мимо которых проходила Лиза, наполняли ее головокружительным восторгом перед бытием и человечеством. Она была влюблена во всех и вся.

Стивен Зангер листал ее записи, и с каждой страницей его улыбка становилась все шире. Наконец он произнес:

– Вы их уделали, этих придурков.

И теперь, сидя в чрезмерно кондиционированном кабинете Томаса Лалла, Лиза Дурнау все еще ощущала эмоциональные отблески той давней вспышки радости, похожие на микроволновое эхо жара Большого взрыва.

Лалл развернул кресло и наклонился к ней.

– Что ж, ладно, – сказал он. – Но я хочу, чтобы вы имели в виду две вещи относительно здешних мест. Климат тут отвратный, зато люди очень дружелюбны. Будьте с ними повежливей. Они могут вам пригодиться.

Чтобы немного поразвлечь Томаса Лалла, доктор Дариус Готце запасся записью классической английской комедии «Это снова он». Она лежит в багажнике трехколесника, на котором теперь не без труда преодолевает песчаные колеи Теккади.

Дариус предвкушает, как сейчас загрузит файл в компьютер профессора Лалла – и звучный голос запоет песню-заставку к пьесе. «Этой записи уже сто пять лет! – скажет он. – Вот что слушали в подземке, когда немецкие бомбы падали на Лондон».

Доктор Готце коллекционирует старинные радиопередачи. Он частенько заходит на завтрак к Томасу Лаллу на его лодку, и они сидят под пальмовым навесом, попивая чай и слушая такой чуждый им юмор тараторящих болванов из гиперреальной комедийной программы Криса Морриса «Синий джем». Готце питает особую слабость к радио Би-би-си. Он вдовец, бывший педиатр – и в глубине души классический британец. Доктор очень жалеет, что Томас Лалл не разделяет его любви к крикету. В противном случае можно было бы подробно разобрать с ним комментарии к тесту Ричи Бено.

Доктор едет по тропе, что проложена рядом с заводью, распугивая кур и отмахиваясь от обнаглевших собак. Не тормозя, поворачивает старенький красный трехколесник на переходные мостки – и дальше на длинный кеттуваллам с циновками на крыше. Данный маневр он проделывал уже много раз. И еще ни разу не свалился в воду.

На крыше лодки Томас Лалл начертал тантрические символы, а на корпусе – ее название: Salve Vagina.[36] Местные христиане воспринимают это как грубое оскорбление в свой адрес. К Лаллу даже приходил священник, дабы об этом проинформировать. Томас Лалл в ответ проинформировал, что примет от него (священника) критику в свой (Томаса Лалла) адрес только в том случае, если она будет высказана на такой же правильной латыни, на какой написано название его лодки.

Небольшая спутниковая тарелка прикреплена к самой высокой точке на покатой крыше. На корме урчит спиртовой генератор.

– Профессор Лалл, профессор Лалл!.. – зовет доктор Готце, заглядывая под низкий навес и высоко подняв файловый проигрыватель. Как обычно, от плавучего дома за версту несет благовониями, спиртом и остатками трапезы. Звучит квинтет Шуберта, самая середина. – Профессор Лалл?..

Доктор Готце находит Томаса в маленькой чистенькой спальне, напоминающей деревянную скорлупу. Рубашки, шорты, носки Лалла разложены на белоснежной простыне. Лалл обладает умением идеально складывать футболки: боковые швы к середине, затем загнуть трижды. Сказывается жизнь, проведенная на чемоданах.

– Что случилось? – спрашивает доктор.

– Настала пора отправляться в путь, – отвечает Томас Лалл.

– Женщина, да? – осведомляется Готце. Сексуальные аппетиты и успех Томаса Лалла у девиц с пляжа всегда ставили доктора в тупик. В позднем возрасте мужчина должен быть самодостаточным, а не обременять себя.

– Можно и так сказать. Я встретил ее вчера вечером в клубе. У нее был приступ астмы. Я ее спас. Всегда находится какой-нибудь умник, пытающийся подогреть коронарные артерии с помощью сальбутамола. Я предложил научить ее нескольким приемам по методике Бутейко, а она сказала: «Увидимся завтра, профессор Лалл». Ей было известно мое имя, Дариус. Значит, пора уплывать отсюда.

Когда доктор Готце познакомился с Томасом Лаллом, последний работал в антикварном магазине, где продавали старые записи, – обычный пляжный бездельник среди древних компактов и винилов. Готце был пенсионером, незадолго до того овдовел и находил утешение в коллекционировании древностей. В этом сардоническом американце он обнаружил родственную душу. Они проводили целые часы за беседой, обменивались записями. Но прошло не меньше трех месяцев, прежде чем доктор решился в первый раз пригласить мужчину из лавки аудиозаписей к себе на чашку чая.

Во время пятого званого чаепития, плавно перешедшего в вечерний джин, сопровождавшийся созерцанием потрясающего заката на фоне пальм, Томас Лалл сообщил Готце свое настоящее имя и род занятий. Поначалу доктора охватило чувство брезгливости: он подумал, что человек попросту патологический лжец. Затем место брезгливости заняло ощущение ненужной нравственной обузы: он совсем не хотел становиться восприемником потери и ярости этого человека. В конце концов Готце почувствовал себя в некотором смысле избранником судьбы, обладателем секрета международного масштаба, за раскрытие которого новостные студии заплатили бы миллионы. И ощутил настоящую гордость. А потом подумал, что и сам искал в Томасе Лалле того, кому можно было бы довериться и излить душу.

Доктор Готце опускает проигрыватель в карман пиджака. Никаких старых записей сегодня. Да и вообще – наверное, больше никогда. Томас Лалл берет томик Блейка в твердой обложке, который лежит у него рядом с постелью везде, где бы он ни ночевал. Держит книгу в руке, будто оценивая ее тяжесть, а затем кладет в сумку.

– Заходите, кофе вот-вот сварится.

Задняя часть лодки выходит на импровизированную веранду с крышей из вездесущих пальмовых листьев. Доктор Готце молча ждет, пока Томас Лалл нальет две чашки кофе, который он вообще-то не очень любит, и следует за ним к двум уже ставшим такими привычными местам. В воде, которая градуса на два холоднее и немногим светлее, нежели кофе, плещется детвора.

– Итак, – говорит доктор Готце, – куда же вы направитесь?

– На юг, – отвечает Томас Лалл.

До этих своих слов он вообще не задумывался о направлении дальнейших странствий. С того мгновения, когда Лалл впервые причалил у берега здешней заводи, он дал понять себе и окружающим, что пробудет здесь недолго: ветер переменится и унесет его. Ветер дул, пальмы раскачивались под его порывами, облака проносились по небу, не проливая ни капли дождя, а Томас оставался на месте. Он постепенно пришел к тому, что полюбил эту лодку, полюбил бытие пляжного бродяги без корней – что было неожиданно.

Но той девице стало известно его имя.

– Может быть, в Шри-Ланку…

– Остров демонов, – замечает доктор Готце.

– Остров пляжных баров, – говорит Томас Лалл.

Звучит Шуберт. Детвора в воде плещется и ныряет:

маленькие улыбающиеся лица усыпаны блестящими капельками воды. Но мысль об отъезде уже засела в голове Томаса Лала и теперь не даст ему покоя.

– Возможно, я даже доплыву до Малайзии или Индонезии. Там есть такие острова, где тебя никто никогда в лицо не узнает. Открою симпатичную маленькую школу дайвинга. Да-а. Я бы мог. Черт, не знаю.

Он круто поворачивается. Доктор Готце тоже что-то почувствовал. Жизнь на воде формирует в человеке чувствительность к вибрациям, как у акулы. Salve Vagina едва заметно покачивается – кто-то идет по мосткам. Ступает на борт.

– Эй? Тут очень темно. – Аж заглядывает под навес. На ней то же свободное платье серого цвета, что и накануне вечером. При дневном свете ее тилак еще больше бросается в глаза. – О, извините, у вас доктор Готце. Наверное, мне лучше зайти позже…

«Наверное», – соглашается про себя Томас Лалл. Ее боги дали тебе этот единственный шанс, прогони ее, исчезни сам и не оглядывайся. Но она знала, как его зовут, еще до их встречи, а теперь оказывается, что ей известно и имя доктора.

Томасу Лаллу никогда не удавалось отказаться от решения загадки.

– Нет-нет, оставайтесь, выпейте кофе.

Аж принадлежит к типу тех людей, у которых улыбка полностью преображает лицо. Она хлопает в ладоши, по-детски обрадованная.

– С большим удовольствием, спасибо.

И вот теперь он пропал.

На часах появляется цифра «тридцать», и Лиза Дурнау выплывает из глубин воспоминаний. Космос, решает она, это место для того, чтобы надираться вдрызг.

– Эй, – хрипит Лиза. – Вода тут есть?

Она чувствует, как затекли все ее мышцы.

– Трубка справа от вас, – отвечает капитан Бет, не поворачивая головы.

Лиза вытягивает шею, чтобы высосать из трубки немного теплой и затхлой дистиллированной воды. Дружки женщины-пилота в заднем отсеке станции болтают и флиртуют с командиром. Никогда не прекращают ни того, ни другого. Лиза не может не задаться вопросом, а доходит ли у них когда-нибудь до дела? Или же они настолько ослаблены длительным пребыванием в космосе, что от траха могут и переломиться?

Внезапно еще одно воспоминание наплывает на нее.

Она снова в Оксфорде, на пробежке. Как Лиза любила бегать по этому городу! Как щедр Оксфорд на удобные дорожки и зеленые лужайки! И студенты там традиционно спортивные.

Она бежит по своему старому маршруту, вдоль канала, через полянки Крайст-чёрч, по Беар-лейн, затем, лавируя среди прохожих, к воротам церкви Всех Душ, а оттуда – на Паркс-роуд. Этот путь очень нравился Лизе, она чувствовала себя здесь уверенно. Ступни касались знакомой, приятной земли. Сегодня она повернула мимо заднего фасада Мертона через Ботанический сад к колледжу Магдалены, где должна была проходить конференция.

Оксфорду идет лето. Студенты группками сидят на траве. Глухой стук мяча и крики – играют в европейский футбол – звуки, которых ей так не хватало в Америке. Еще Лизе очень недоставало света, того особого английского золотистого света, который заполняет окружающий мир, когда день начинает клониться к закату, обещая восхитительный вечер.

На тот вечер у нее был запланирован душ после пробежки, быстрый просмотр отчета о совершенно непредвиденном массовом вымирании морских обитателей на Альтерре, а затем ужин в обеденном зале университета – вполне официальное мероприятие с фраками и смокингами, завершавшее конференцию. Насколько же приятнее находиться здесь, на многолюдной улице, залитой золотистым светом, который мягким мотыльком скользит по обнаженным участкам кожи.

В комнате ее ждал Лалл.

– Рад тебя видеть, Эль Дурнау, – сказал он. – Рад тебя видеть в этих нелепых лайкровых шортиках в обтяжку, и в маленьком-маленьком топике, и с бутылкой воды в руке.

Лалл сделал шаг к ней.

– Я собираюсь снять с тебя эти смешные шортики прямо сейчас.

Обеими руками он рванул вниз шорты и трусики. Лиза Дурнау вскрикнула. Одним движением содрала с себя спортивный топ, сбросила кроссовки и прыгнула на Лалла, обвив его ногами. Так, прижавшись друг к другу, они направились в ванную.

Пока Томас скидывал с себя одежду, проклиная эластичные носки, Лиза включила душ. Он вломился следом и прижал ее к кафелю стены. Лиза, работая бедрами, вновь обхватила Томаса ногами, попыталась направить его член себе во влагалище. Лалл отступил, осторожно отстранив ее. Лиза откинулась, оперлась на руки и застыла, крепко обхватив ногами Томаса. Наклонился вперед и вошел в нее языком. Почти захлебываясь в потоке воды и почти теряя сознание от удовольствия, Лиза хотела закричать, но сумела побороть это желание. И от того, что ей удалось сдержаться, она получила еще большее наслаждение. Задыхаясь, она тонула, перевернутая вниз головой; затем снова крепко сжала Лалла бедрами: он подхватил ее, мокрую, обвивающуюся вокруг него, швырнул на постель и трахал под вечерний звон оксфордских колоколов.

В университетском банкетном зале она сидела рядом с аспирантом из Дании, у которого глаза горели от счастья: ведь он получил возможность побеседовать с самой создательницей проекта «Альтерра». Сидя во главе стола, Томас Лалл обсуждал проблемы социал-дарвинизма и генной инженерии с самим Мастером. Лиза лишь однажды бросила взгляд в его сторону, услышав слова: «Уничтожьте браминов сейчас, пока их не так много».

Таковы правила. Отношения конференций. На одной все начинается, на последующих доходит до апогея. Когда же настанет время неизбежного разрыва, условия расставания будут оговорены в промежутке между панельными дискуссиями.

Но до той поры секс был восхитителен.

Лиза Дурнау всегда думала о сексе, как о чем-то, с чем полный порядок у других, но что не входит в ее жизненный сценарий. Уж не настолько это фантастическое занятие. Она вполне счастливо могла жить и без него. И вдруг с самым неожиданным человеком Лиза открыла в себе сексуальность, куда могла привнести и свой природный атлетизм.

Ей встретился партнер, который любил ее потную, пахнущую солью, в ее обожаемой спортивной экипировке, любил al fresco [37] и al dente [38], и их секс был приправлен всем тем, что на протяжении почти двадцати лет хранилось в запертых подвалах ее либидо. Ведь спортивная дочурка пастора Дурнау не может заниматься такими вещами, как игры в изнасилование и тантрический секс.

В то время конфидентом Лизы была ее сестра Клер, жившая в Санта-Барбаре. Они проводили вечера у телефона, в подробностях обсуждая грязные детали и вульгарно хохоча. Женатый человек. Ее босс. Теория Клер гласила, что Лиза смогла развернуться в своих фантазиях именно по той причине, что ее отношения с Лаллом были аморальны и настолько засекречены.

Все началось в Париже в зале ожидания для вылетов Терминала 4 аэропорта Шарля де Голля. Вылет в Чикаго задерживался. Какая-то ошибка в авиадиспетчерских системах в Брюсселе ввергла в полный хаос работу всех аэропортов вплоть до Восточного побережья США. Рейс ВАА142 откладывали уже на целых четыре часа. Предшествующая неделя оказалась для Лизы и Лалла особенно изнурительной, так как им в столкновении с группой французских неореалистов пришлось яростно отстаивать мысль Лалла о том, что термины «реальное» и «виртуальное» суть совершенно бессмысленные слова. К моменту приезда на аэродром Лизе хотелось только одного: как можно скорее добраться до своей веранды и проверить, исправно ли господин Чекнаворян, сосед, поливал ее травы.

На табло появилось сообщение, что вылет снова откладывают – на шесть часов. Лиза застонала. Она уже сообщила о своем прибытии по электронной почте. Скорректировала счета. Просмотрела «Альтерру», которая в данный момент переживала относительно спокойную фазу в развитии между двумя бурными вспышками эволюции. Было три часа утра, и от усталости, скуки и досады, из-за которых Лизе казалось, что преддверие ада временно перенесли в зал ожидания парижского аэропорта, она опустила голову на плечо Томасу Лаллу. И почувствовала, как его тело подается навстречу. Еще мгновение – и они целовались. За этим последовало быстрое перемещение в сторону душевой аэропорта, где служитель протянул им два полотенца, прошептав: «Vive le sport!»

Ей всегда было приятно общество Лалла: великолепный рассказчик, он обладал блестящим чувством юмора. Кроме того, у них имелось много общего во взглядах на жизнь. А еще – любимые фильмы и книги. Даже еда. Легендарные обеды «Мексиканская пятница». Все это было далеко от того траха по-собачьи, который они устроили на влажном кафеле душевой Терминала 4, но, если подумать, не так уж сильно. Где еще начинается любовь, как не за соседней дверью? Ты влюбляешься в то, что видишь каждый день. В парня, который живет по соседству. В коллегу, сидящего рядом. В друга противоположного пола, который понимает тебя лучше всех остальных.

Лиза знала, что в ней всегда жило какое-то чувство к Томасу Лаллу. Она просто не могла подыскать ему название – или как-то реализовать его до того момента, когда усталость, нервное напряжение и расстройство ослабили ее Лиза-Дурнауность.

У Лалла было такое и раньше. Лиза знала все имена, многих знала и в лицо. Он рассказал ей о своих женщинах, когда остальные вернулись к своим партнерам и семьям, а они вдвоем остались в компании кувшина «Маргариты» и догорающих масляных ламп. Никаких шашней со студентками: жену Лалла слишком хорошо знали на кампусе. Обычно он затевал интрижки во время конференций, и связь длилась всего одну ночь в промежутке между двумя днями работы научного форума. Хотя однажды Лалл замутил по электронной почте с писательницей из Сосалито. А вот теперь очередная зарубка на столбике его кровати – Лиза. Она не знала, где и как все закончится. Но пока они оставались частыми гостями в различных душевых.

После обеда и приема с коктейлями Томас и Лиза вырвались из бесконечного круга ученой болтовни и направились к Черуэлл-Бриджес, в более дешевый район. Здесь располагались студенческие бары, еще не ставшие жертвой корпоратизации. Одна выпитая пинта легко переходила в две, а затем и в три: им полагалось шесть бокалов эля от заведения в подарок.

Где-то на четвертой пинте он остановился и сказал:

– Эль Дурнау. – Она любила это имя, которое он ей дал. – Если что-то случится со мной – не знаю, правда, что люди имеют в виду, произнося эту фразу, – так вот, если что-то случится со мной, ты обещаешь позаботиться об «Альтерре»?

– Боже, Лалл! – А она называла его так. Лалл и Лиза Дурнау. Слишком много «л» и «а». – Что должно случиться? Ты же не болен… чем-то?

– Нет-нет-нет. Просто никогда ведь не знаешь, что тебя ждет. Я уверен, что могу полностью положиться на тебя в том, что ты не бросишь «Альтерру». И в том, что ты не дашь им присобачивать долбаные баннеры «Кока-колы» на облака.

Когда они возвращались в кампус по теплой и шумной ночи, Лиза сказала:

– Конечно же, я позабочусь. Если ты сможешь уладить дело с факультетом, я позабочусь об «Альтерре».

Два дня спустя они прилетели в Канзас-Сити на последнем ночном самолете: за ними сразу же закрыли здание аэропорта. Лиза до такой степени устала, что не заснуть в машине ей удалось только из-за джет-лега. Она высадила Томаса Лалла на его огромной зеленой лужайке у дома на окраине.

– Увидимся, – прошептала Лиза.

Она уже достаточно хорошо его знала, чтобы не ожидать прощального поцелуя, даже в три часа ночи.

К тому времени, когда она поднялась по ступенькам веранды, открыла дверь-ширму, бросила дорожную сумку в прихожей, Лиза чувствовала, как накопившаяся за несколько часов усталость буквально разрывает ее тело на части. Она направилась к своей большой постели. Раздался сигнал наладонника. Она решила не отвечать. Но это был Лалл.

– Ты не могла бы приехать? Кое-что случилось.

У него никогда раньше не было такого голоса. Испуганная, полная дурных предчувствий Лиза вела машину по тусклым предрассветным кварталам. На каждом перекрестке воображение подхлестывало ее ожидания и страхи, но за всем стоял главный кошмар: их раскрыли.

В доме Лалла во всех комнатах горел свет, а двери были распахнуты настежь.

– Где ты? – громко спросила Лиза.

– Здесь.

Томас сидел на старом раскладном диване, который Лиза помнила по факультетским вечеринкам и по воскресным вылазкам за город. Диван и два книжных шкафа – вот и вся мебель, оставшаяся в комнате. Остальное вынесено. Крюки от картин на стенах смотрелись, как висячие испанские вопросительные знаки.

– Даже кошек, – сказал Томас. – Даже их игрушечную мышь. Ты можешь в это поверить? Игрушечную мышку унесла. Ты б видела кабинет. Там она основательно поработала. Все книжки перебрала, все диски и папки. Мне кажется, я не столько жалею об уходе жены, сколько о потере коллекции записей итальянской оперы.

– А ты не…

– Догадывался? Нет. Вошел в дом и увидел эту картину. Вот. – Томас протянул Лизе клочок бумаги. – Обычная ерунда: «Извини, не могла поступить иначе, не пытайся найти меня». Знаешь, у нее хватило сообразительности слинять самой и вывезти практически все, не предупредив меня ни единым словом. А ведь раньше, когда нужно было прощаться, она вываливала на тебя все подряд траханые книжные клише. Это в ее духе. В ее духе.

Лалл дрожал.

– Томас. Пойдем, тебе нельзя здесь оставаться. Пойдем ко мне.

Он поднял на нее удивленный взгляд, затем кивнул.

– Да… спасибо. Да.

Лиза подняла его дорожную сумку и пошла к машине. Внезапно Лалл показался ей очень старым и неуверенным в себе.

У себя дома она сделала ему горячего чаю, который Томас пил, пока она стелила ему отдельно из соображений тактичности.

– Ты не против? – спросил Лалл. – Если я лягу с тобой. Не хочу оставаться один.

Он лежал, повернувшись спиной к Лизе, как-то сжавшись, весь во власти мыслей. Яркие, отчетливые воспоминания о разоренной комнате, о Лалле, униженном и жалком, который сидел на большом диване, словно наказанный мальчишка, не давали Лизе уснуть. Она немного забылась только тогда, когда тусклый сероватый предутренний свет заполнил ее большую спальню.

Пять дней спустя, после того как все, выразив Томасу сочувствие, сказали, какая же сволочь его жена и как хорошо он справляется, и что все пройдет, он снова будет счастлив, ведь у него всегда остается работа/друзья/он сам, Томас Лалл покинул реальный и виртуальный миры, не сказав никому ни слова, никого не предупредив.

Лиза Дурнау больше никогда его не видела.

– Простите, но данный способ лечения астмы кажется мне, мягко говоря, несколько необычным, – говорит доктор Готце.

Лицо Аж покраснело, глаза навыкате, пальцы дрожат. Создается впечатление, что ее тилак пульсирует.

– Еще две секунды, – говорит Томас Лалл. – Хорошо, теперь можете вдохнуть.

Аж открывает рот и судорожно, с наслаждением вдыхает воздух.

Томас Лалл быстро закрывает ей рот рукой.

– Через нос. Всегда только через нос. Помните, нос – для дыхания, рот – для беседы.

Он отнимает руку и наблюдает, как медленно вздымается ее маленький округлый живот.

– Не проще было бы принять лекарство? – делится мнением доктор Готце, осторожно сжимая обеими руками маленькую чашечку кофе.

– Главное преимущество данного метода, – возражает Томас, – именно в том и состоит, что вам больше никогда не понадобится лекарство… И задержите дыхание.

Доктор Готце внимательно рассматривает Аж. Девушка вновь делает долгий вдох через нос и опять задерживает дыхание.

– Очень напоминает технику пранаямы.

– Эту методику изобрели русские в те времена, когда у них не было средств на покупку антиастматических препаратов… Хорошо, теперь выдох. – Лалл наблюдает за тем, как Аж выдыхает. – И снова задержите дыхание. Все на самом деле очень просто – если только смириться с тем, что прежние способы дыхания принципиально неверны и вредны. Доктор Бутейко считал кислород ядом. Из-за него мы начинаем ржаветь буквально с первого мгновения жизни. Астма – не что иное, как реакция нашего организма, пытающегося прекратить поступление ядовитого газа. Несмотря ни на что, мы продолжаем разгуливать, словно наземные киты, с открытыми ртами, заглатывая огромное количество обжигающего легкие О₂, и убеждать себя, что нам это очень полезно. Метод Бутейко направлен на выравнивание баланса О₂ и СО₂ в организме. Вы должны ограничить поступление кислорода, чтобы увеличить часть углекислого газа, чем как раз и занимается сейчас Аж. Вдох.

Аж с побелевшим от усилий лицом запрокидывает голову назад, втягивает живот и делает вдох.

– Хорошо, дышите нормально, но через нос. Если вас вдруг охватит страх, проделайте пару раз упражнение с задержкой дыхания, но ни в коем случае не открывайте рта. Всегда дышите носом, только носом.

– Выглядит подозрительно просто, – замечает Готце.

– Лучшие идеи всегда очень просты, – возражает Томас Лалл.

Доктор Готце уезжает на велосипеде, а Лалл отправля-

ется провожать Аж до отеля. Грузовики и микроавтобусы мчатся по прямой белой дороге, сигналя на все лады. Лалл взмахом руки приветствует знакомых водителей.

Ему не следовало идти с ней. Он должен был отослать девушку одну, помахав и улыбнувшись на прощание, а затем быстренько собрать вещи и бежать на автобусную станцию. Но вместо этого он почему-то говорит:

– Вам нужно появиться и завтра, еще на один сеанс. Необходимо время, чтобы полностью овладеть методикой.

– Думаю, мне не нужно приходить завтра, профессор Лалл.

– Почему?

– Вас здесь уже не будет. Я видела чемодан на кровати. Мне кажется, что вы сегодня уедете.

– Почему вы так думаете?

– Потому что я нашла вас.

Лалл молчит. Он думает: «Ты прочла мои мысли?» Моторное каноэ с аккуратно одетыми школьниками пересекает заводь и подходит к причалу.

– Мне кажется, вы хотите знать, каким образом мне удалось вас найти, – мягко говорит Аж.

– Думаете?

– Да, потому что вам всегда было проще уехать. Но вы до сих пор здесь.

Девушка останавливается и следит за плавным полетом птицы с хищным взглядом и клювом, напоминающим кинжал. Пернатое проносится над пастельно-голубой церковью Святого Фомы и летит среди широких листьев пальм, стволы которых выкрашены в красный и белый цвета – в напоминание водителям о том, что прямо за деревьями начинается река.

– Птица-пэдди, индийская озерная цапля Ardeola greyii, – говорит Аж так, словно слышит эти слова впервые. – Гм…

Она делает шаг вперед.

– Вы явно хотите, чтобы я задал вам вопрос, – говорит Томас Лалл.

– Если это вопрос, то ответ на него будет следующим: я видела вас. Я хотела вас отыскать, но не знала, где вы находитесь. Боги показали мне, что вы здесь, в Теккади.

– Я в Теккади, потому что не хочу, чтобы меня нашли – ни боги, ни кто угодно.

– Я понимаю. Но мне нужно было вас найти не из-за того, кто вы, профессор Лалл. А из-за этой фотографии.

Девушка открывает палм. Солнечный свет очень ярок, поэтому картинку плохо видно. Фотография сделана в такой же погожий день, как и сегодня: трое европейцев стоят, прищурившись, у входа в храм Падманабхасвами в Тируванантапураме. Среди них худощавый мужчина с болезненно-желтоватым лицом и женщина, явно уроженка южной Индии. Мужчина обнимает женщину за талию. Второй мужчина на снимке – Томас Лалл, с широкой американской улыбкой, в гавайской рубашке и жутких шортах. Лалл узнает фотографию.

Фото сделано семь лет назад, после конференции в Нью-Дели, когда он решил совершить месячное путешествие по независимым штатам незадолго до того распавшейся Индии, страны, которая всегда в одинаковой мере восхищала, ужасала и притягивала его. Контрасты Кералы заставили Лалла задержаться еще на неделю. Смесь ароматов пыли, мускуса, опаленных солнцем кокосовых циновок; древнее чувство превосходства над искореженным кастовой системой севером; темные, зловонные, хаотические боги с их кровавыми ритуалами; успешное, хотя и мучительное осознание той истины, что коммунизм есть идеология изобилия, а не скудости; непрерывный мутноватый поток сокровищ и путешественников.

– Не стану отрицать, это я, – говорит Томас Лалл.

– А этих двоих вы узнаете?

Сердце Лалла сжимается.

– Какие-то туристы, – лжет он. – У них, наверное, осталась точно такая же фотография. А что?

– Мне кажется, это мои настоящие родители. И именно их я пытаюсь найти. Поэтому я просила богов указать мне дорогу к вам, профессор Лалл.

Лалл внезапно останавливается. Мимо них, в облаке дорожной пыли, исторгая слащавые звуки киномузыки Ченнаи, проносится грузовик, украшенный изображениями Шивы, его супруги и сыновей.

– Каким образом к вам попала эта фотография?

– Ее прислала в мой восемнадцатый день рождения одна адвокатская контора из Варанаси в Бхарате.

– А ваши приемные родители?

– Из Бангалора. Им известно о моих поисках. И они дали мне свое благословение. Они никогда не скрывали от меня, что меня удочерили.

– У вас есть их снимки?

Она находит в памяти палма еще одну фотографию. Девочка-подросток сидит на веранде, крепко обхватив руками плотно сжатые колени, словно защищая свою девственность. На девочке нет тилака Вишну. За спиной у нее стоят мужчина и женщина, по виду выходцы из Южной Индии, лет около пятидесяти, одетые по-европейски. Они производят впечатление людей открытых, честных и вполне цивилизованных, которые никогда не станут мешать дочери в ее попытках отыскать свои корни.

Лалл касается палма и возвращается к фотографии с храмом.

– И вы утверждаете, что это ваши настоящие родители?

– Я в это верю.

«Невозможно» – хочет сказать Лалл. Но он молчит, и молчание еще больше стягивает его оковами лжи. Такова уж твоя судьба, Томас Лалл. Куда ни повернись, везде приходится врать. Вся твоя жизнь – вранье.

– Я их не помню, – признается Аж. Ее голос звучит нейтрально, без всяких эмоций, чем-то напоминая те цвета, которые она предпочитает в одежде. Как будто она говорит о налоговом вычете. – Когда я получила фотографию, то совершенно ничего не почувствовала. Но все-таки одно воспоминание я сохранила. Оно такое давнее, что напоминает сон. Я помню скачущую галопом белую лошадь. Она подбегает ко мне и поднимает передние ноги вверх, словно танцует, специально для меня. О, я так хорошо это помню!.. Мне очень нравилась та лошадь. Видимо, поэтому только она и сохранилась у меня в памяти.

– А что, адвокаты не прислали никаких объяснений?

– Никаких. Я надеялась, что вы поможете мне. Но кажется, вы не можете, так что я поеду в Варанаси искать тех адвокатов.

– Там вот-вот война начнется.

Аж хмурится. На ее тилаке появляются морщинки. Томас Лалл чувствует, как внутри у него что-то обрывается.

– Тогда я положусь на защиту богов, – говорит девушка. – Они указали мне, где искать вас, человека с фотографии, они проведут меня и в Варанаси.

– Какие у вас могущественные боги.

– О да, профессор Лалл. До сих пор они ни разу меня не подводили. Боги подобны ауре вокруг всего, что меня окружает. Конечно, я очень долго не понимала, что далеко не все люди видят их. Поначалу я думала, что дело в манерах: что всех учили не говорить прилюдно обо всем, а я сама – очень грубая и невоспитанная девчонка, которая вываливает вслух всё подряд. Только потом я поняла, что они ничего не видят и не знают.

Семилетним голодранцем Уильям Блейк [39] увидел, что на лондонском платане буквально кишат ангелы. И только заступничество матери предотвратило серьезную трепку, которую ему собирался устроить отец. Заносчивость и ложь. Прошла почти целая жизнь, и визионер, посмотрев на солнце, увидел бесчисленное Небесное воинство, поющее: «Свят, свят, свят, Господь Бог всемогущий…»

Томас Лалл каждое утро, прищурившись, всматривался в канзасское солнце, но не видел ничего, кроме ядерной топки и проблем, связанных с неопределенностью квантовой теории. Он ощущает растущее напряжение в нижней части живота, но оно совсем не похоже на пробуждение древнего змия, предвкушающего сексуальные наслаждения, – ощущение, знакомое ему по делишкам с загорелыми туристками. Это нечто принципиально иное. Симпатия. Страх.

– Вокруг всех людей и предметов?

Аж делает своеобразное движение – нечто среднее между европейским кивком и индийским покачиванием головой.

– В таком случае, кто это такой?

Лалл указывает на палатку торговца пальмовым соком, где сидит господин Суппи и отгоняет мух мятым экземпляром «Тируванантапурам Таймс».

– Сандип Суппи. Он торговец пальмовым соком и живет в доме 1128 по Дороге Народной Радости.

Томас Лалл чувствует, как сжимается от страха мошонка.

– И вы никогда раньше не видели его?

– Никогда. Я никогда не встречала и вашего друга доктора Готце.

Мимо проносится желто-зеленый автобус. Аж снова делает неопределенное движение головой и бросает хмурый взгляд на написанный от руки номер.

– Этот автобус принадлежит Налакату Моханану, но ведет его кто-то другой. Срок эксплуатации машины давно вышел. Не посоветовала бы ездить на ней.

– Скажите это Налакату, – говорит Томас Лалл. Голова у него идет кругом, как будто Томас хватил лишку непальского, которым втихомолку приторговывает господин Суппи. – Как же получается, что ваши боги по одному взгляду на номер автобуса могут во всех подробностях расписать состояние тормозов, но не способны ничего сообщить о тех людях, которых вы считаете своими настоящими родителями?

– Я не вижу их, – отвечает Аж. – Они словно слепое пятно в поле моего зрения. Каждый раз, когда я смотрю на них, все покрывает тьма, и я ничего не вижу.

– Ого, – произносит Лалл. Волшебство – жутковатое дело, но прореха в волшебстве – это уж просто страшно. – Что вы хотите сказать? Вы их вообще не видите?

– Я вижу их как людей, но не вижу ауры, богов, информации о них и их жизнях.

Поднимающийся ветер шевелит листья пальм и вносит еще большее замешательство в душу Лалла. Вокруг него собираются какие-то незримые силы, замыкая его внутри мандалы судеб и загадочных совпадений. Подрывайся и беги отсюда, мужик. Не позволяй этой женщине втянуть тебя в паутину своих тайн. Ты солгал ей, но если она не лжет тебе, ты не сможешь этого вынести.

– Я не сумею вам помочь, – говорит Томас Лалл.

Они стоят у ворот «Палм империал». Он слышит приятные ритмичные звуки – где-то играют в теннис. Шепот ветpa в зарослях бамбука: сегодня снова будет сильный прибой. Томасу очень не хочется покидать здешние места.

– Мне жаль, что вы напрасно ехали сюда.

Лалл оставляет девушку в лобби. Дождавшись, пока она поднимется в номер, он просит Ахутанадана, менеджера отеля, предоставить ему сведения о ней.

Ажмер Рао. Валаханка-роуд, район Силвер-Оук, Раджан-кунте, Бангалор. Восемнадцать лет. Счета оплачивает черной карточкой промышленного банка Бхарата. Финансовое оружие слишком крупного калибра для девушки, работающей на сеть Бхати-клубов в Керале…

Банк Бхарата. Почему не Первый Карнатский или не Объединенный Южный банк? Маленькая загадка среди сонма сияющих божеств. Томас пытается выследить их, возвращаясь домой по белой дороге, уловить краем глаза, узреть их молниеносный полет. Но деревья остаются всего лишь деревьями, грузовики непреклонны в стремлении быть только грузовиками, а озерная цапля горделиво расхаживает среди плавающей на поверхности воды кокосовой скорлупы.

Вернувшись на борт Salve Vagina, Томас Лалл бросает стопку аккуратно сложенных рубашек поверх томика Блейка и закрывает сумку. Беги и не оглядывайся. Оглянувшийся превращается в соляной столп.

Он оставляет записку и немного денег для доктора Готце, чтобы тот нашел какую-нибудь местную женщину и помог ей упаковать оставшиеся вещи в ящики. Когда Томас обоснуется на новом месте, он пришлет за ними.

Выйдя на дорогу, он ловит проезжающего мимо авторикшу, который довозит его до автобусной станции. Лалл сидит, крепко держась за чемодан. Автобусная станция – наиболее полное выражение широты индийской души. Старенькие «Таты» используют широкий участок дороги для разворота и делают это, не обращая ни малейшего внимания на здания, пешеходов и другой транспорт. Аляповато разукрашенные автобусы неторопливо лавируют между будками механиков, киосками торговцев закусками и вездесущими продавцами пальмового сока. «Марути» с грохочущими вентиляторами и открытые пикапы «Махиндра», на все лады вопя клаксонами, пробираются сквозь местную суету. В пяти автобусах оглушительно соревнуются между собой хиты из кинофильмов.

Автобус до Нагеркойла отправляется только через час, поэтому Томас Лалл покупает себе пальмового сока, садится на корточки на грязную маслянистую землю под зонтиком торговца и наблюдает, как водитель и кондуктор ругаются с пассажирами. Микроавтобус «Палм империал» подлетает с обычной для него головокружительной скоростью. Боковые двери распахиваются, и оттуда выходит Аж. У нее в руках маленькая серая сумка. Девушку сразу же окружают подростки, хватаются за багаж, предлагая свои услуги в качестве носильщиков.

Томас Лалл встает, выходит из-под широкого зонтика, подходит к Аж и берет сумку.

– Автобусы на Варанаси сюда, мадам.

Водитель сигналит. Последнее «прощай» югу. Последнее «прощай» спокойствию и мечте о дайвинг-школе. Томас Лалл ведет девушку сквозь толпу тощих мальчишек прямо к экспрессу на Тируванантапурам, прогревающему биодизели.

– Вы передумали?

– Прерогатива джентльмена. И мне всегда хотелось увидеть войну с близкого расстояния.

Он вспрыгивает на подножку, тянет за собой Аж. Они протискиваются по проходу, находят свободное место. Лалл усаживает девушку у оконной решетки. На лице Аж появляется тень в клеточку. Невыносимая духота. Водитель сигналит в последний раз, и автобус отправляется.

– Профессор Лалл, я вас не понимаю.

По мере того как автобус набирает скорость, короткие волосы Аж начинает шевелить легкий ветерок.

– Я тоже, – отвечает Томас, с отвращением оглядывая забитый до отказа салон. Рядом с ним беспокойно ерзает маленькая козочка. – Но знаю одно: как только акула перестает двигаться, она тонет. И может так случиться, что возникнет ситуация, в которой ваши боги не вывезут. Пошли.

– Куда вы? – спрашивает Аж.

– Я не собираюсь проводить пять часов в жуткой тесноте в такой день, как сегодня.

Лалл стучит по стеклянной перегородке, отделяющей кабину водителя от салона. Шофер перекладывает свой паан за левую щеку, кивает и останавливает автобус.

Томас Лалл взбирается по лесенке на крышу и протягивает руку Аж.

– Забрасывайте багаж сюда.

Аж толкает сумку. Двое мальчишек-носильщиков, сидящих на крыше, хватают ее и засовывают среди тюков ткани для сари. Придерживая одной рукой солнцезащитные очки, Аж взбирается наверх и садится рядом с Лаллом.

– О, как здесь чудесно! – восклицает она. – Мне видно всё!

Томас Лалл стучит по крыше:

– На север!

Автобус, исторгнув черное облачко мерзкого биодизельного выхлопа, отправляется дальше.

– Ну а теперь – перейдем к следующей ступени нашего обучения по методу Бутейко…

Лиза Дурнау уже не помнит точно, сколько раз капитан Бет связывалась с ней, но салон модуля залит ярким светом, по коммуникационным каналам идут непрерывные переговоры, а в атмосфере чувствуется напряженное ощущение приближения чего-то важного.

– Мы на подходе?

– Да, проводится завершающая корректировка, – отвечает маленькая женщина с бритым черепом.

Лиза чувствует легкий толчок – «отрыжку» позиционных двигателей.

– Можно перевести информацию на мой хёк?

Она не желает пропустить ни одной подробности встречи человечества с настоящим, сертифицированным Загадочным Артефактом Инопланетян. Капитан Бет вешает устройство Лизе за ухо, находит на черепе зону наилучшего восприятия, затем прикасается к освещенной приборной панели.

Сознание Лизы вырывается в космическое пространство. У девушки возникает абсолютно реальное ощущение, что ее тело – это космический корабль, что она полностью перенеслась в вакуум. Лиза парит, подобно ангелу, посреди медленного танца компонентов космической инженерии: ступенчатых крыльев мощных солнечных батарей, розетки пленочных зеркал, напоминающих гало миниатюрных солнц. Прямо у нее над головой – остронаправленная антенна, а мимо проносится космический челнок. Вся сложная техническая структура, соединяемая кабельной паутиной с пауком, находящимся в черной сердцевине – Дарнли-285,– купается в ослепительно ярком свете. Пыль, собиравшаяся на нем в течение миллионов лет, сделала его лишь чуть-чуть более светлым по сравнению с окружающей космической чернотой. Зеркала смещаются, и у Лизы перехватывает дыхание от великолепия серебристого света, отбрасываемого расходящимися лучами трилистника, расположившегося на поверхности астероида. Удивление уступает место смеху: кто-то пришпандорил на этот блуждающий по просторам Вселенной камень логотип «мерседеса».

Кто-то – не человек. Трискелион [40] громаден: длина каждого луча метров двести. Вселенский вальс замедляется, как только капитан Бет приводит скорость вращения в соответствие со скоростью вращения астероида, а Лизе удается перестроиться ментально. Чувство стремительного падения проходит. Астероид находится у нее под ногами, и девушка спокойно опускается на него.

На расстоянии полукилометра от поверхности Лиза видит пучки света, исходящие от базы землян. Купола и списанные баки покрыты толстым слоем пыли, притягиваемой статическим электричеством. И только внеземной трискелион сияет ярко и чисто.

Челнок движется в красном свете навигационных маяков. Несколько роботов усердно работают манипуляторами, очищая лампы и лазерные линзы пускового устройства. Подняв глаза, Лиза видит, как они движутся вверх и вниз по силовым и коммуникационным кабелям. Дочери священника сразу же вспоминается библейская история о лестнице Иакова.

– Окей, сейчас я вас отключу, – звучит голос капитана Бет.

Лиза на мгновение теряет ориентацию, а затем вновь оказывается в тесной рубке модуля. Счетчики обнуляются, и девушка понимает – они сели на астероид. Некоторое время ничего не происходит. Затем начинают доноситься лязг, бряцание, глухие удары, свист, шипение. Капитан Бет расстегивает молнию на костюме Лизы, и та вываливается из него в облаке крошек и запаха немытого тела. Сила тяготения на Дарнли-285 гораздо меньше земной, но вполне достаточна для того, чтобы дать представление о том, где верх, а где низ.

Еще одна ментальная перестройка. Лиза висит вниз головой, словно летучая мышь. Перед ее глазами поворачиваются люковые задрайки, открывая короткий трубообразный проход, узкий, словно родовые пути. Распахивается еще один люк. В отверстие просовывает голову и плечи коренастый плотный мужчина. По его внешности можно с уверенностью сказать, что он является обладателем обширного запаса полинезийских генов, привнесенных в его фамильное древо не так уж много ветвей назад. На скафандре сверкает эмблема армии Соединенных Штатов.

Протягивая руку Лизе, мужчина улыбается великолепной улыбкой.

– Доктор Дурнау, меня зовут Сэм Рейни, я директор проекта. Добро пожаловать на Дарнли-285, или, как наши коллеги-археологи любят его называть, Скинию.

12. Господин Нандха, Парвати

Теперь, когда карсеваки устроили постоянный лагерь у находящейся в опасности статуи Ганеши, уличное движение совершенно вышло из-под контроля, а господина Нандху, Копа Кришны, к тому же сильнее обычного терзает грибковая инфекция. Но еще хуже то, что ему предстоит брифинг с Виком в Отделе информационного поиска.

Господина Нандху раздражает в Вике абсолютно все, начиная от придуманного им самим для себя прозвища Вик (что дурного в «Викраме», хорошем имени с великолепными историческими ассоциациями?) и заканчивая эмтивишным чувством моды. Для господина Нандхи он – обратная сторона тех фундаменталистов, которые сейчас собрались на перекрестке. Если Саркханд представляет атавистическую Индию, то Вик – жертва погони за суперсовременным и преходящим. Но окончательно испортила день господину Нандхе его почти-ссора с Парвати.

За завтраком она смотрела телевизор и смеялась в своей обычной извиняющейся манере, воздевая руки, над болтовней приглашенных в студию многословных глуповатых телезнаменитостей.

– Этот счет… Мне кажется, что сумма довольно крупная.

– Счет?

– Да, за капельное орошение.

– Но оно же необходимо. Как можно вырастить баклажаны без орошения?

– Парвати, есть люди, которым не хватает воды, чтобы сварить горсть риса.

– Именно поэтому я и решила использовать капельное орошение. Это очень эффективно. Экономия воды – наш патриотический долг.

Господин Нандха сумел сдержать тяжелый вздох – до момента выхода из комнаты. По палму он отправил поручение об оплате, а его сарисины сообщили, что Вик просит господина Нандху о встрече, и указали ему новый, незнакомый маршрут на работу в объезд кольцевой развязки Саркханда.

Он вернулся в комнату, чтоб попрощаться с Парвати, и обратил внимание, что жена смотрит главные новости часа.

– Ты слышал? – спрашивает она. – Н. К. Дживанджи заявляет, что он сядет на Рат ятру и будет мчаться на ней по стране, подобно Раме, пока миллион крестьян не соберется на развязке Саркханд.

– Этот Н. К. Дживанджи – известный популист и любитель устраивать беспорядки. Нам необходимо национальное единство перед лицом опасности со стороны Авадха, а не миллион карсеваков, грязной толпой идущих на Ранапур.

Он целует Парвати в лоб. Настроение у господина Нандхи немного улучшается.

– До свидания, моя бюль-бюль. Ты будешь работать в саду?

– О да. Кришан придет в десять. Доброго пути. И не забудь забрать костюм из прачечной. Мы приглашены к Даварам сегодня вечером.

Господин Нандха спускается в стеклянном лифте по стене высотного дома Ваджпайи. Его донимает повышенная кислотность. Он представляет, как желудочный сок растворяет его изнутри, клетка за клеткой, орган за органом.

– Викрам.

Викрам не больно-то высок и не больно-то хорошо сложен, но он не позволяет этим обстоятельствам сдерживать свои модные устремления. Он весь на стиле: широкая майка без рукавов с бессмысленными текстами, сверкающими на «умной» материи – с помощью них, как гласит доктрина бренда, можно достичь состояния «случайного дзен», – квадратного кроя штаны ниже колен со спортивными тайтсами под ними. И еще найковские «предейторы» – стоимостью в месячную зарплату честного сикха у входной двери.

Господин Нандха воспринимает подобные вещи как

просто-напросто недостойные. А вот узкую бородку, тянущуюся от нижней губы до кадыка Викрама, он и вовсе не может терпеть.

– Кофе?

У Вика на столе постоянно стоит кофе в никогда не остывающей чашке. Господину Нандхе пить кофе нельзя. От него желудок Копа Кришны приходит в волнение. Он отдает пакетик с аюрведическим чаем молчаливому помощнику Викрама, имя которого никак не может запомнить. Еще на столе у Вика стоит процессор. Это прозрачно-голубой куб промышленного стандарта, сожженный изнутри ЭМП господина Нандхи. Вик подключил его к самым разнообразным мониторам.

– Ну что ж, – произносит он и щелкает пальцами. Из громкоговорителей доносится шепот «Театра Бладда». Обычная громкость звука несколько снижена из уважения ко вкусам любящего Монтеверди господина Нандхи. – Было бы гораздо легче, если бы вы хотя бы время от времени оставляли нам что-то, над чем мы могли поработать.

– Я принял однозначное сообщение о серьезной опасности, – отвечает господин Нандха, и тут его внезапно осеняет: Вик, модный Вик, «технологический Вик», поклонник транс-металла, завидует ему. Он тоже жаждет настоящих заданий, первоклассного сопровождения, министерских костюмов, оружия, способного убивать двумя способами, и набора аватар.

– На сей раз после вас осталось даже меньше, чем обычно, – говорит Вик. – Впрочем, вполне достаточно для проведения нескольких нанопроб и получения почти полного представления о том, что происходит. Я полагаю, что программист…

– Он оказался самой первой жертвой.

– Так всегда и бывает. Было бы совсем неплохо, если бы он сумел в точности рассказать нам, почему его сатта-сарисин домашнего разлива в фоновом режиме работал с программой для торговли на международном венчурном рынке.

– Пожалуйста, поподробнее, – просит господин Нандха.

– Морва в налоговом отделе объяснит это лучше меня, но создается впечатление, что «Паста Тикка», сама не ведая того, переводила горы рупий на счета компании с венчурным капиталом под названием «Одеко».

– Мне действительно необходимо поговорить с Морвой, – решает господин Нандха.

– Но одно я могу сообщить вам прямо сейчас…

Указательным пальцем Вик тычет в строчку кода на плоском голубом экране.

– А, – произносит господин Нандха, скривив губы в едва заметной улыбке. – Наш старый друг, джайн Джашвант.

Парвати Нандха сидит в беседке из амаранта на крыше своего дома. Прикрыв глаза ладонью, она наблюдает за тем, как очередной военный транспорт плавно появляется на востоке и исчезает где-то за небоскребами крупных компаний Нью-Варанаси. Только военные, да еще черные коршуны, наматывающие круги в вышине, нарушают мир и покой ее сада в самом центре города.

Парвати подходит к краю, смотрит через парапет. Там, десятью этажами ниже, улица полнится народом, как артерия кровью. Затем Парвати проходит по выложенному кафелем патио к грядкам, приподнимает сари, чтобы не испачкаться, и, наклонившись, рассматривает сеянцы кабачков. Пластиковый тент над ними весь затуманился от влаги. Температура воздуха здесь, на крыше, уже тридцать семь градусов, а небо тяжелое, непроницаемое, карамельного желтого цвета – из-за смога, – источающее нестерпимую духоту. Заглядывая в промежуток между пленкой и почвой, Парвати вдыхает запах земли, мульчи, влаги и первых ростков.

– Пусть они сами пробиваются.

Кришан – крупный мужчина, который, как многие крупные мужчины, умеет двигаться тихо и незаметно. Но Парвати уже почувствовала у себя на шее холодок от его тени, словно росу на листочках саженцев.

– О, как вы меня испугали! – восклицает она с притворной застенчивостью и волнением – игра, в которую она так любит играть с ним.

– Простите меня, госпожа Нандха.

– Ну?..

Кришан вынимает бумажник и достает оттуда сто рупий.

– Как вы догадались?

– Это же очевидно, – отвечает Парвати. – Тот человек должен был оказаться Говиндом, в противном случае – зачем ему выслеживать ее в доме с дурной репутацией в Восточном Брахмапуре? Просто чтобы посмеяться и поиздеваться над ней? Нет-нет, только настоящий муж отыщет свою жену, простит ее и возвратит домой. Я знала, что это Говинд, с того мгновения, как он появился на пороге тайского массажного салона. Маскировка под летчика не могла меня обмануть. Семья, конечно, может ее отвергнуть, но настоящий муж – никогда. И теперь главное для него – отомстить директору шоу «Сапа сингинг стар»…

– Хуршиду.

– Нет, Хуршид – владелец ресторана. Директор – Арвинд. Говинд, конечно, отмстит, если только раньше его не прикончат китайцы из-за проекта с казино.

Кришан поднимает руки в знак полной капитуляции. Он небольшой любитель «Города и деревни», но будет смотреть сериал и делать ставки на развитие его невероятно запутанных сюжетных линий, только бы угодить клиентке. Странный заказ – огород на крыше многоэтажного жилого дома в центре города. Но необходимо идти на компромиссы. Как сложны и непредсказуемы частенько бывают эти браки города и деревни.

– Я скажу поварихе, чтобы приготовила для вас чаю, – говорит Парвати.

Кришан наблюдает за ней. Она подходит к лестнице и зовет кого-то снизу. В ней есть сельская грация. Город славен внешним блеском, село – мудростью. Кришан задается вопросом о ее муже. Он в курсе, что господин Нандха – государственный служащий и все счета оплачивает в срок и без всяких возражений. Зная так мало о нем, Кришан пытается представить, на чем основаны их семейные взаимоотношения, что влечет их друг к другу. Хотя влечение – не бог весть какая загадка. Кришан иногда спрашивает себя, удастся ли ему когда-нибудь завести жену, если даже девушки из самых низших каст без особых усилий находят себе мужей из среднего класса. Огород… Заработай деньги, посади его, вырасти и заработай еще больше. Купи «Марути» и переезжай в Лотосовые Сады. А вот там женишься – так удачно, как сможешь.

– Сегодня, – заявляет Кришан, допив чай и поставив стакан на деревянную стенку огородика, – я подумал, что этим бобам и гороху необходима защита. Они открыты слева. И вот здесь нужно организовать четверть грядки для салатных овощей в западном стиле. Они очень хороши для званых обедов. Пока вы развлекаете гостей, повар сможет нарезать свежие овощи.

– Мы никого не развлекаем, – говорит Парвати. – А вот Давары сегодня вечером устраивают большой прием. Вот это будет событие! У них так мило. Так много деревьев. Но господин Нандха считает, что это очень неудобно, слишком далеко. Слишком долго ехать. И я могу получить все то, что там есть, но с гораздо большими удобствами.

Кришану, чтобы занести две деревянные поперечины для ограждения грядок, приходится дважды спуститься вниз и снова подняться на крышу. Он прикидывает, каким образом будет удобнее их уложить, затем подрезает пленку и устраивает все наилучшим образом. Парвати Нандха сидит на краешке грядки с томатами и перцем, наблюдая за его работой.

– Госпожа Нандха, а вы не пропустите «Город и деревню»? – спрашивает Кришан.

– Нет-нет, сегодня серию перенесли на 11:30 из-за финального матча с Англией.

– Ах вот оно что, – отвечает Кришан, обожающий крикет. Когда Парвати уйдет, он сможет включить приемник. – Не обращайте на меня внимания.

Он начинает сверлить отверстия в поперечинах, постоянно ощущая на себе пристальный взгляд сидящей у него за спиной госпожи Нандха.

– Кришан, – вдруг окликает она.

– Да, госпожа?

– Просто сегодня такой приятный день, а когда я сижу у себя внизу, то слышу, как вы таскаете что-то, стучите, сверлите, но я ни разу не видела, как вы работаете, а вижу только результат.

– Понимаю, – отвечает мали Кришан. – Вы меня не тревожите.

Но она тревожит, и еще как.

– Госпожа Нандха, – говорит он, укладывая последнюю шпалу. – Мне кажется, вы пропускаете свой сериал.

– Да? – восклицает Парвати. – О, я никогда не замечаю времени. Впрочем, ничего страшного, посмотрю повтор вечером.

Кришан берется за мешок с компостом, вскрывает его садовым ножом, и часть жирного коричневого удобрения просыпается у него между пальцами на поверхность крыши.

От горящей собаки исходит гадкий маслянистый дым. Джайн Джашвант и мальчишка-подметальщик стоят с закрытыми глазами. Закрыты ли они в молчаливой молитве или просто от возмущения, господину Нандхе не дано знать. Через несколько мгновений пес превращается в маленький клубок огня. Другие собаки продолжают, тявкая, беззаботно прыгать у ног Копа Кришны. Они слишком глупы, подчинены жестким рамкам программ, вложенных в них создателями, чтобы понять, какая опасность им угрожает.

– Вы подлый и жестокий человек, – говорит джайн Джашвант. – Ваша душа черна как уголь, вам никогда не достичь чистого света мокши.

Господин Нандха сжимает губы и направляет оружие на новую жертву – мультяшного скуби с печальными глазками и желто-коричневым мехом с фризским орнаментом. Почувствовав внимание к себе, существо начинает махать хвостиком и ковыляет, весело помахивая высунутым языком, к Копу Кришны, пробираясь между немыслимым множеством других собачек-роботов. Господин Нандха считает организацию Обществ защиты животных недопустимым социальным излишеством. В Варанаси нечем кормить детей, что уж тут говорить о брошенных собаках и кошках. А убежища для киберлюбимцев вызывают у него просто запредельное возмущение.

– Садху, – произносит господин Нандха, – что вам известно о компании под названием «Одеко»?

Это не первый визит представителя полиции в Приют сострадания к искусственной жизни. В джайнизме идет непрекращающаяся дискуссия относительно того, наделены ли душой так называемые киберлюбимцы и человеческие творения с искусственным интеллектом. Джашвант принадлежит к старой школе Дигамбары. Все, что живет, движется, поглощает пищу в том или ином ее виде и способно к воспроизводству, – это джива. И потому, если человеческим деткам надоели их киберскуби или если цепной киберпес модели «Верный Друг» по восемнадцать раз за ночь вызывает полицию, их есть куда отправить, кроме как на рамнагарскую свалку. Здесь находят прибежище многие отработавшие свой срок сарисины. За последние три года господин Нандха со своими аватарами дважды наведывался сюда, чтобы произвести массовые экскоммуникации киберхлама.

Джашвант ожидал его на пороге своего грязного магазинчика, расположенного в оживленном деловом районе Джанпура. Кто-то или что-то успело его заранее уведомить о приходе полиции. Значит, господин Нандха явно здесь сегодня ничего не найдет. Пока Джашвант медленным шагом приближается к Копу Кришны, чтобы приветствовать представителя Министерства, подметальщик, десятилетний мальчишка, с завидным усердием сметает метелкой с пути святого насекомых и всякую другую живую мелочь. Во всем следуя учению Дигамбары, Джашвант не носит никакой одежды. Он очень крупный мужчина, с обилием жира вокруг талии, и распираемый кишечными газами из-за своей священной высокоуглеводной диеты.

– Садху, я расследую трагический инцидент, в котором погибли люди. В нем замешан нелицензированный сарисин. Наши данные указывают, что он был загружен из трансферной точки в здешних местах.

– В самом деле? Мне трудно в это поверить. Но если уж вы считаете необходимым, то пожалуйста – проверяйте нашу систему. Я уверен, что все в полном порядке. Мы благотворительная организация, помогающая животным, господин Нандха, а не сундарбан.

Мальчик-подметальщик ведет их. На нем только коротенькое дхоти, и кожа у него блестит, как будто ее натерли маслом, смешанным с золотыми блестками. Господин Нандха видел таких же мальчиков и во время прежних визитов. Все они одинаковые – с тусклым, ничего не выражающим взглядом, и кожа висит на них.

Внутри самого помещения стоит тот же гул, который Коп Кришны помнит по своим предыдущим посещениям. Зал с цементным полом наводняют киберсобачки, кружащие по комнате. Металлические стены звенят от их ворчания, лая, завывания и даже своеобразного пения.

– Больше тысячи за последний месяц, – сообщает Джашвант. – Наверное, из-за того, что все боятся войны. В грешные времена люди начинают переоценивать ценности. Многое из прежде любимого выбрасывается как ненужное.

Господин Нандха вытаскивает пистолет и прицеливается в приземистую крошечную комнатную собачонку, которая сидит на задних лапах, высунув розовый пластиковый язычок и помахивая передними лапами и хвостом. Стреляет в нее. Индра-Громовержец медленно приближается к киберскуби.

– Садху, скажите мне прямо, вы поставляли сарисин первого уровня в компанию «Паста Тикка»?

Джашвант ворочает головой, словно от боли, но это не ответ. Выстрел из пистолета подбрасывает собачонку на полтора метра в воздух. Она падает на спину, дергается и начинает дымиться.

– Плохой, злой человек!

Подметальщик поднимает свое орудие так, словно собирается вымести господина Нандху прочь вместе со всеми его грехами.

Не исключено, что внутри метлы есть отравленные иглы. Коп Кришны пристальным презрительным взглядом приводит катамита в смущение.

– Садху.

– Да! – отзывается Джашвант. – Конечно. И вам это хорошо известно. Но он оставался в нашей сети…

– Откуда он взялся, садху? – спрашивает господин Нандха и снова поднимает оружие. Он прицеливается в идущую вразвалочку стальную таксу, очень добродушную, затем переводит дуло пистолета на великолепную киберколли, абсолютно неотличимую от реальной, идеально аутентичную во всем, начиная от пластиковой шерсти и заканчивая интерактивными глазами. Джайн Джашвант издает едва слышный вопль ужаса и душевной муки.

– Садху, я вынужден настаивать.

Джашвант как будто хочет что-то сказать.

Индра выбирает жертву, прицеливается и стреляет – в то мгновение, когда у господина Нандхи появляется подобное намерение. Киберколли издает долгий пронзительный стон, заставляющий умолкнуть лай и тявканье кругом, изворачивается дугой, от которой мгновенно сломался бы позвоночник у любой реальной собаки, и падает на цементный пол.

– Ну, садху?

– Прекратите прекратите прекратите вы попадете прямиком в ад! – голосит Джашвант.

Господин Нандха снова прицеливается и вторым выстрелом добивает несчастную киберколли. Следующей жертвой становится роскошная полосатая выжла.

– Бадринат! – кричит Джашвант. Господин Нандха ясно слышит, как несчастный джайн от ужаса громко пукает. – Сундарбан Бадринат!

Господин Нандха сует пистолет в карман пиджака.

– Вы мне очень помогли. «Рэй пауэр». Весьма интересно. Пожалуйста, не пытайтесь покинуть помещение, офицеры полиции скоро прибудут.

Уходя, господин Нандха отмечает, что мальчишка довольно ловко управляется и с огнетушителем.

Рам Сагар Сингх, главный комментатор крикетных матчей в Бхарате, вещает о последних новостях из радиоприемника, работающего на солнечных батарейках. Кришан задремал у решетки с гибискусом, погрузившись в воспоминания. Всю жизнь с ним беседовал этот медленный голос, который был для него ближе и мудрее божьего гласа.

В один из школьных дней отец разбудил Кришана до рассвета.

– «Нареш инженир» стоит сегодня у калитки [41] в Уль-Хаке!

Их сосед Тхакур вез обувную кожу одному покупателю в Патну и с радостью взял отца и сына Кудрати в свой пикап. Не очень комфортно, но вполне вероятно, что «Нареш инженир» стоит у калитки в последний раз.

Свою землю Кудрати получили от Ганди и Неру. Землю, отнятую у заминдара и переданную земледельцам Бихарипура. История этой земли – предмет гордости, не просто наследство семейства Кудрати, а наследие всей страны. И имя ей – Индия, а не Бхарат, не Авадх, не Маратха, не Бенгальские Штаты. Вот почему отец Кришана обязательно должен увидеть величайшего бэтсмена [42] Индии своего поколения. Ради чести семьи.

Кришану было восемь лет, и он впервые приехал в город. До того он видел матчи только по спортивным каналам «Стар Эйша», но они не давали даже отдаленного представления о количестве народа, окружившего стадион «Мойн Уль-Хак». Кришан никогда раньше не видел столько людей в одном месте. Отец уверенно вел его сквозь кружащуюся множеством водоворотов разноцветную толпу, чем-то напоминающую яркую ткань.

– Куда мы идем? – спросил Кришан, почувствовав, что они движутся в противоход общему потоку, устремленному к турникету.

– Билеты у Рама Виласа, моего двоюродного брата, племянника твоего дедушки.

Он помнит, как оглядывался по сторонам на бесконечный рой лиц, постоянно чувствуя прикосновение отцовской руки. И тут понял, что толпа значительно больше, чем представлял отец. Мечтая о широком зеленом поле, о трибунах в отдалении, об аплодисментах тысяч болельщиков, он забыл договориться с кузеном Рамом Виласом о конкретном месте встречи. Теперь им придется обходить по кругу территорию «Уль-Хака» и, если потребуется, всматриваться в каждую попадающуюся по пути физиономию.

Проходит целый час в нестерпимой жаре, толпа редеет, но отец Кришана продолжает упорный поиск. Внутри громадного бетонного овала выкрики громкоговорителей начинают представлять игроков. У индийцев принято приветствовать их громом аплодисментов и радостными возгласами. И отец, и сын понимают, что «дедушкиного племянника» здесь не было и в помине. Так же как и билетов. В похожей на шатер тени главной трибуны стоит маленький торговец съестным. Господин Кудрати снова хватает сына за руку и тащит его по асфальту. Когда до них начинает доноситься запах прогорклого горячего масла, Кришан вдруг видит то, что так взволновало отца. На стеклянном прилавке стоит радиоприемник, исторгающий глупейшую поп-музыку.

– Сынок, настрой на матч, пожалуйста, – невнятно бормочет отец продавцу горячей снеди и сует ему горсть рупий. – И немного этих папди [43].

Торговец с фунтиком из газеты тянется к горячей еде.

– Нет, нет, нет! – в отчаянии почти вопит отец Кришана. – Вначале настрой. А еда потом. На волне 97,4.

Сквозь шум помех пробивается голос Рама Сагара Сингха. Великолепное британское произношение, голос поставлен на Би-би-си. Кришан усаживается на землю с кульком горячих папди, прислоняется спиной к теплой стальной тележке и начинает слушать репортаж.

Да, таковы его воспоминания о последних иннингах

«Нареш инженир»: он сидит у тележки торговца папди под стенами крикетного стадиона «Мойн Уль-Хак», слышит Рама Сагара Сингха и слабый, почти воображаемый стук биты, а затем нарастающий рев толпы у себя за спиной. И так почти целый день, пока на автомобильную стоянку не начинают опускаться предвечерние тени.

Кришан Кудрати улыбается во сне. Тень от вьющегося гибискуса падает на его закрытые веки, холодное дуновение проносится по лицу. Он открывает глаза. Над ним стоит Парвати Нандха.

– Мне следовало бы отругать вас за то, что вы спите в рабочее время, за которое я вам плачу.

Кришан бросает взгляд на часы на приемнике. От его обеда остается еще десять минут, но он встает и выключает радио. Игроки ушли на перерыв, а Рам Сагар Сингх, как обычно, проходится по своему громадному компендиуму фактов из истории крикета.

– Мне просто хотелось узнать, что вы думаете о моих новых браслетах для сегодняшнего приема, – говорит Парвати, одну руку положив на бедро, словно танцовщица, а другой помахивая перед Кришаном.

– Если постоите спокойно, возможно, я смогу разглядеть и сказать.

Металл сверкает на солнце, слепя Кришана. Инстинктивно он протягивает вперед руку. И вот уже обхватывает госпожу за запястье. Понимание того, что он делает, на мгновение парализует Кришана, а затем он ослабляет хватку:

– Очень красиво. Они золотые?

– Да, – отвечает Парвати. – Мужу нравится дарить мне золото.

– Ваш муж очень вас любит. Вы будете первой звездой на вечеринке.

– Спасибо.

Парвати наклоняет голову, теперь она немножко стыдится своей несдержанности.

– Вы очень добры ко мне.

– Нет, просто говорю правду. – Солнце и тяжелый аромат земли делают Кришана смелее. – Простите, но мне кажется, что вы слышите ее не так уж часто, как заслуживаете.

– Вы очень прямолинейный! – мягко укоряет Парвати. – Это был репортаж с крикетного матча?

– Да, из Патны. У нас двести восемь на пять.

– В крикете я совсем ничего не понимаю, – отвечает Парвати. – Он кажется сложным видом спорта, в котором непросто выиграть.

– Как только начнешь разбираться в правилах и стратегии, он становится самой увлекательной игрой, – возражает Кришан. – Из всех английских вещей крикет ближе всего к дзен.

– Мне хотелось бы узнать побольше. О нем очень много говорят на светских вечеринках. И я чувствую себя такой дурой, когда стою там и ничего не могу ответить. Может, политика и экономика мне и не по зубам, но вот крикет… Может, вы могли бы меня обучить?

Господин Нандха едет по Нью-Варанаси под звуки «Дидоны и Энея» в исполнении Английского камерного оперного хора. Он нравится господину Нандхе за хороший подход к английскому барокко.

На краю его сенсорного конверта, словно слух о муссоне, болтается напоминание о сегодняшней вечеринке у Даваров. Как же он обрадовался бы любому предлогу, который позволил бы отказаться от приглашения! Господин Нандха боится того, что Санджай Давар объявит о счастливом зачатии наследника. Брамина, как он подозревает. И Парвати от этого опять заведется. Он несколько раз объяснял ей свою точку зрения по данному вопросу, но она понимает только одно – муж не хочет подарить ей ребенка.

Настроение господина Нандхи вновь портится.

Какой-то шум в его слуховых зонах: звонок от Морвы, из налогового отдела. Из всех сотрудников Министерства Морва – единственный, к кому господин Нандха испытывает уважение. Есть какое-то изящество и даже красота в способности выслеживать преступление по бумагам. Здесь имеешь дело с расследованием в его самой чистой и сакральной форме. Морве не нужно покидать кабинет, не нужно бродить по улицам, он никогда не сталкивается с насилием, не носит оружия. Зато стоит ему сделать всего несколько легких жестов и моргнуть, и его мысль устремляется из кабинета на двенадцатом этаже во все концы света. Чистый интеллект, исторгнутый из тела, проносящийся от шелл-компании [44] до налоговой гавани, от офшорной гавани данных до эскроу-счета [45]. Абстрактный характер этой работы восхищает господина Нандху. Сущность без всякой физической оболочки. Чистый поток; движение неосязаемых денег через мельчайшие кластеры информации.

Ему удалось выследить «Одеко». Это весьма загадочная инвестиционная компания, зарегистрированная где-то в налоговой гавани на Карибах и склонная разбрасываться астрономическими суммами на самые невероятные проекты. Среди прочего в Бхарате «Одеко» спонсирует Центр искусственного интеллекта при университете Варанаси; отдел исследования и разработки «Рэй пауэр» и несколько «теплиц» по производству сарисинов низкого уровня – на грани нелегальности. Однако, думает господин Нандха, это не те сарисины, которые способны сорваться с цепи и устроить погром в цехах «Пасты Тикка». Даже такие часто рискующие венчурные компании, как «Одеко», не пойдут на столь опрометчивый шаг и не вступят в отношения с сундарбанами.

Американцы боятся подобных джунглей – как, впрочем, всего, что находится за пределами их границ, – и потому охотно нанимают господина Нандху и ему подобных для ведения бесконечной войны с нелегальными сарисинами. Но у самого господина Нандхи торговцы информацией, дата-раджи, в изрядной мере вызывают восторг. У них есть энергия и предприимчивость. Им есть чем гордиться. Слава о сундарбанах Бхарата, Бенгальских Штатов, Бангалора и Мумбаи, Нью-Дели и Хайдарабада идет по всему миру. Они – обители мифического третьего поколения сарисинов, чьи способности превышают все пределы, чей разум мощнее человеческого настолько же, насколько разум богов.

Сундарбан Бадринат занимает всего лишь скромный пятнадцатый этаж на Видьяпите. Соседи дата-раджи, без сомнения, даже не подозревают, что рядом с ними живут десять тысяч кибернетических дэвов. Пробиваясь к месту парковки и истошно сигналя, господин Нандха вызывает свои аватары. Джашванта кто-то предупредил. Дата-раджи располагают таким количеством разведывательных каналов, чутким к любым вибрациям мировой паутины, что их можно считать ясновидящими. Запирая автомобиль, господин Нандха видит, как улицы и небо наполняются божествами – каждое величиной с гору. Шива просматривает беспроводной трафик, Кришна – экстра- и интранет, Кали заносит серп над спутниковыми антеннами Нью-Варанаси – с тем, чтобы мгновенно отрубить от Бадрината все, что задумает самовоспроизводиться. «Вред – наша радость, шалости – наше умение», – поет Английский камерный оперный хор.

И вдруг все исчезает. Всплеск статического электричества. В небе больше нет богов. «Дидона и Эней» замирает на середине мелодии. Господин Нандха вырывает хёк из уха.

– Дорогу! Дорогу! – кричит он пешеходам.

В первую же неделю работы в Министерстве господин Нандха на собственной шкуре почувствовал, что такое полномасштабный электромагнитный импульс. У Копа Кришны нет никаких сомнений относительно того, откуда исходит угроза. Взбегая по ступенькам в фойе и лихорадочно набирая запрос о помощи на заикающемся палме, он замечает, что мимо проносится нечто, слишком большое для птицы и слишком маленькое для самолета, и мгновенно растворяется в ярком небе Варанаси. Несколькими секундами позже весь пятнадцатый этаж вспыхивает и рассыпается в прах.

– Бегите, прочь! – кричит господин Нандха, пока дымящиеся обломки падают на зевак, а в голове у него заглушает все остальные одна-единственная мысль: по-видимому, забрать свой костюм у Мукхерджи ему сейчас не удастся.

13. Шахин Бадур Хан, Наджья

Премьер-министр Саджида Рана сегодня в золотом и зеленом. Члены ее кабинета знают, что когда премьер одевается в цвета национального флага, следует ожидать рассмотрения вопросов престижа страны. Саджида Рана стоит у восточного конца длинного тикового стола в сияющем мраморном министерском зале Бхарат Сабхи. По стене развешены живописные полотна в позолоченных рамах, изображающие ее предшественников на посту премьер-министра и великих политических деятелей прошлого. Среди них портрет ее отца, Дилджита Раны: он в судейском облачении. Дед, Шанкар Рана, в шелковой мантии члена Совета при английской королеве. Джавахарлал Неру в костюме изысканного покроя, с отчужденным и немного испуганным лицом, как будто предвидящий, какую цену придется заплатить грядущим поколениям за его поспешную и грязную сделку с Маунтбеттеном [46]. Махатма, Отец нации. Лакшми Баи, воительница Рани, стоя в стременах, командует войсками, наступающими на Гвалиор. И – правители из другой могущественной индийской династии с именем Ганди: Соня; убиенный Раджив; мученица Индира, Мать Индии.

На мраморных стенах и потолке зала заседаний кабинета министров искусно изображены сцены из индуистской мифологии. При всем том акустика в помещении великолепная. Даже шепот мгновенно разносится по всему залу. Саджида Рана опускает руки на полированное дерево.

– Мы выживем, если первыми нанесем удар по Авадху?

B. C. Чаудхури, министр обороны, обращает из-под тяжелых век взгляд ястребиных глаз на руководителя страны.

– Бхарат выживет. И Варанаси выживет. Варанаси вечен.

В гулком зале ни у кого не возникает сомнений относительно того, что он имеет в виду.

– Но сможем ли мы победить?

– Нет. Без шансов. Вы же видели, как Шривастава, получив статус наибольшего благоприятствования, жал руку Маколею в Белом доме.

– Следующим будет Шанкар-Махал, – говорит Ваджубхай Патель, министр энергетики. – Американцы постоянно что-то вынюхивают вокруг «Рэй пауэр». Авадхам даже не нужно будет побеждать, они просто смогут нас купить. Старый Рэй, я слыхал, выполняет сурью намаскар на гхате в Маникарне.

– А кто же управляет его чертовым заведением? – спрашивает Чаудхури.

– Астрофизик, производитель упаковочных материалов и комик стендапа.

– Да помогут нам боги, надо сдаваться прямо сейчас, – бормочет Чаудхури.

– Я не могу поверить в то, что слышу за этим столом, – говорит Саджида Рана. – Вы как старухи у водокачки. Людям нужна война.

– Людям нужен дождь, – суровым тоном возражает Бисванат, министр охраны окружающей среды. – И это все, чего они хотят. Муссон.

Саджида Рана смотрит на помощника. Шахин Бадур Хан увлечен разглядыванием мрамора, его внимание поглощено вульгарными языческими божествами, ползающими друг по другу, по стенам залы и по потолку. В воображении он стирает наиболее грубые детали – слишком выпирающие конусы грудей, вызывающе торчащие лингамы. Бадур Хан сводит все в андрогинное смешение мраморной плоти, время от времени приобретающее то одну, то другую не слишком четкую форму. Его фантазии вдруг переключаются на увиденный мельком в коридоре аэропорта изгиб скул, элегантный поворот шеи, идеальные очертания безволосого черепа…

– Господин Хан, ваше мнение о ситуации в Бенгале?

– Их планы – утопия, – отвечает Шахин Бадур Хан. – Как и всегда, бенгальцы хотят продемонстрировать, что способны найти высокотехнологическое решение любой проблемы. Айсберг – не более чем пиар-ход. У них примерно такие же трудности с водой, как и у нас.

– Именно так.

Теперь говорит Ашок Рана, министр внутренних дел. Шахин Бадур Хан не имеет ничего против непотизма, но все же считает, что должность человеку необходимо подбирать по его способностям.

Делая вид, что он тщательно проанализировал все нюансы проблемы, Ашок готовится произнести короткую речь в поддержку точки зрения сестры, какой бы она ни была.

– Людям нужна вода, пусть даже для этого потребуется начать войну.

Шахин Бадур Хан издает вздох – едва заметный, но всё же достаточно громкий для того, чтобы Ашок его услышал. В дискуссию вступает министр обороны Чаудхури. У него высокий голос со сварливыми интонациями, неприятным эхом отдающийся от сплетающихся мраморных апсар.

– Наилучший вариант, который предлагается Стратегическим управлением сухопутных сил, заключается в нанесении превентивного удара по самой плотине. Нужно по воздуху перебросить туда небольшой отряд десантников, чтобы они захватили ее и удерживали до последнего, а затем отступили к границе. Тем временем мы надавим на ООН, чтоб разместили международные силы в этой зоне.

– Если американцы раньше нас не потребуют введения санкций, – возражает Шахин Бадур Хан.

Вокруг длинного черного стола катится гул одобрения.

– Отступать? – Ашок Рана не может поверить своим ушам. – Наши отважные джаваны наносят мощный удар по Авадхам, а затем убегают, поджав хвост. Как это воспримут на улицах Патны? Неужели Стратегическое управление сухопутных сил окончательно лишилось иззата?

Шахин Бадур Хан чувствует, как меняется настроение в зале. Болтовня о гордости, отважных солдатах и трусости возбуждает присутствующих.

– Можно мне высказать свою точку зрения? – произносит он во внезапно воцарившейся абсолютной тишине.

– Она всегда здесь приветствуется, – говорит Саджида Рана.

– Мне представляется, что главная опасность для нынешнего правительства кроется вовсе не в спорах с Авадхом по поводу плотины, а исходит от тех, кто организует демонстрации на развязке Саркханд, – осторожно произносит он.

Со всех концов стола слышатся возражения. Саджида Рана поднимает руку, и воцаряется тишина.

– Продолжайте, господин Хан.

– Я вовсе не говорю, что войны не будет, хотя, вероятно, моя позиция относительно нападения на Авадх уже достаточно ясна всем присутствующим…

– Бабья позиция, – прерывает его Ашок Рана. Шахин слышит, что Ашок добавляет шепотом помощнику: – Позиция мусульманина.

– Я говорю об опасностях для правительства, и очевидно, что главнейшая угроза – это внутренние распри и гражданская война, разжигаемая Шиваджи. Пока наша партия пользуется массовой поддержкой населения, в том числе и в вопросе любых военных действий против Авадха, все переговоры будут вестись именно нашим кабинетом. И мы пришли к соглашению, что военные силы можно использовать только для того, чтобы заставить авадхов сесть за стол переговоров. То есть для нас они лишь инструмент инициации мирного процесса, как бы высоко ни ставил Ашок доблесть наших войск.

Шахин Бадур Хан выдерживает взгляд Ашока Раны достаточно долго, чтобы дать тому понять, что считает его болваном, не по заслугам занявшим свой пост.

– Тем не менее, если авадхи и их американские покровители найдут поддержку политической альтернативе у населения Бхарата, Дживанджи сможет выступить в роли миротворца. Он приобретет славу человека, остановившего войну, заставившего вновь течь Ганг, посрамившего горделивых Ранов, которые опозорили Бхарат. И тогда на протяжении жизни целого поколения наша партия не сможет переступить порог этого кабинета. Вот что стоит за спектаклем на развязке Саркханд, а вовсе не праведный гнев индуистов Бхарата, вызванный фактом попрания древних традиций. Дживанджи планирует поднять против нас толпы черни. Он мечтает о том, чтобы, проехав на священной колеснице Кришны по бульвару Чандни, въехать на ней прямо в этот зал.

– Есть ли какая-нибудь информация, на основании которой мы могли бы его арестовать? – спрашивает Дасгупта, министр иностранных дел.

– Налоговая задолженность? – под приглушенный смех присутствующих отпускает шутку Випул Нарвекар, советник Ашока Раны.

– У меня есть предложение, – невозмутимо продолжает Шахин Бадур Хан. – Я предлагаю дать Дживанджи то, чего он хочет, но только тогда, когда этого захотим мы.

Премьер-министр Рана наклоняется вперед.

– Объясните, пожалуйста, что вы имеете в виду, господин Хан.

– Именно то, что я сказал. Давайте позволим ему собрать миллион своих верных последователей. Давайте позволим проехаться на боевой колеснице, и пусть его шиваджисты пляшут, следуя за ней. Пусть он станет голосом индуистов, пускай его агрессивные речи пробудят в толпе чувство оскорбленного достоинства. Пусть он вовлечет страну в войну. И если мы выступим в роли голубей, то Дживанджи станет ястребом. Мы знаем, что он способен довести толпу до настоящих бесчинств. Но в приграничных городах эту агрессию можно будет направить против авадхов. А те в свою очередь обратятся к Дели с просьбой о помощи, и начнется эскалация конфликта. Господина Дживанджи не придется упрашивать направить свою грозную колесницу прямо на плотину Кунда Кхадар. Конечно, авадхи нанесут ответный удар. Но как раз тогда мы и вмешаемся в качестве пострадавшей стороны. Вина падет на Шиваджи, так как он все и начал. Авадхи вместе с американскими покровителями окажутся в крайне неловкой ситуации и без всяких проволочек будут готовы сесть за стол переговоров с нами – как со стороной, представляющей разум, здравомыслие и по-настоящему взвешенный подход.

Саджида Рана встает.

– Тонко, как и всегда, господин Хан.

– Я лишь слуга народа.

Шахин Бадур Хан покорно опускает голову, но замечает взгляд, брошенный на него Ашоком Раной. Тот явно вне себя от гнева.

Слово берет Чаудхури:

– При всем уважении к вам, секретарь Хан, я должен сказать, что вы, как мне кажется, недооцениваете силу воли народа Бхарата. Бхарат – это нечто гораздо большее, чем Варанаси и проблемы, связанные со строительством станций метро. Я знаю, что в Патне живут простые и любящие родину люди. Там считают, что война объединит общество, и это выбросит Дживанджи на политическую обочину. И мне представляется весьма опасной тактикой разыгрывать столь хитроумные дипломатические сценарии во времена серьезной угрозы существованию государства. Мимо нас течет тот же Ганг, что и мимо вас, и вы не единственный, кто чувствует жажду. Как вы сказали, госпожа премьер-министр, людям нужна война. Я не хочу войны, но считаю, что она необходима, а раз так, мы должны бить быстро и бить первыми. А потом вести переговоры с позиции силы. Когда в колодцах появится вода, сторонники Дживанджи будут выглядеть именно такой чернью, каковой являются. Госпожа премьер-министр, когда вы в последний раз неверно оценивали настроение народа Бхарата?

Кивки, одобрительное бормотание. Настроение присутствующих вновь меняется. Саджида Рана стоит во главе министерского стола, взирает на своих предков и предшественников. Шахину Бадур Хану и прежде на заседаниях кабинета много раз приходилось видеть ее в подобной величественной позе. Она словно обращается к портретам великих с просьбой благословить решение, принимаемое ею на благо Бхарата.

– Я услышала вас, господин Чаудхури, но и мнение господина Хана достаточно убедительно. И я согласна с тем, что он предлагает. Я позволю Дживанджи сделать за нас работу, но хочу, чтобы армия пребывала в трехчасовой боевой готовности. Господа, прошу представить ваши доклады сегодня к 16:00. Мои же директивы будут распространены к 17:00. Спасибо, совещание окончено.