Клятва Селлазаре

Клятва Селлазаре

Роман

ПРЕДИСЛОВИЕ

Как-то раз перечитывая свои мемуары, составленные мной на память своим детям и потомкам, в которых весьма подробно и достоверно изложены не только основные факты моей биографии, но и долгий, сложный жизненный путь, проложенный мною ещё в далекие младенческие годы, мне пришла на ум интересная и в то же время странная мысль: мне захотелось не только описать всё, что я пережил на протяжении тех лет, но и обнародовать свой автобиографический труд, дабы всем стала известна история одного человека по имени Антонио Селлазаре, с виду ничем не выдающегося (я не признаю себя таковым сам, ибо мою участь уже не раз до того принимали и другие господа, отличавшиеся стремлением к более благим целям). Моя история ничуть не уникальна по своему характеру, и порой мне кажется, что мои друзья и знакомые, будучи на моём месте, последовали бы моему примеру. Потому не сочтите меня заносчивым и тщеславным автором, который желает отделить себя от окружающих и воздвигнуть себе некий памятник. Мною движет не желание доказать свою особенность и, тем более, превосходство над теми, кто следовал моему пути, но искреннее побуждение донести до людских масс простую истину о том, что каждый избирает свою тропу, по которой должен бесповоротно шагать, не оглядываясь по сторонам и назад. И это самое важное, поскольку существует много примеров, когда люди, уже наметившие свою цель, вдруг под давлением каких-нибудь незначительных обстоятельств отступают, бегут в обратном направлении; туда, где им кажется, что они найдут спасение и избавят себя от излишних страданий.

Следовательно, мои записки посвящены именно этой категории людей; предназначены для того, чтобы они, на основе опыта простого человека, понимающего и разделяющего их чувства, так как он сам когда-то их переживал, пересмотрели свою изначальную позицию и задумались над своими приоритетами.

Так что мой труд является не просто жизнеописанием молодого юноши, покинувшего свой родной дом во имя просвещения и благополучия, не просто историей, которую почитали бы от скуки или из любопытства, и затем предали бы забвению. Моя работа есть ни что иное, как поучение и наставление новому поколению, которому предстоит вступать в новую жизнь; в эпоху, претерпевшую существенные изменения.

Конечно, в то время, когда я писал свои воспоминания о своём былом прошлом, о минувших летах своих, время уже было иным. И что самое поразительное, вместе с ним менялся и я сам, и моё отношение к своему детству, которое, сразу скажу, не было безмятежным. Если ранее я считал, что лишь на моей стороне истина, то теперь порой я осознаю, что где-то сам допускал множество ошибок, сворачивал с правильного пути, сомневался в своём моральном выборе. Если раньше мне было свойственно осуждать отца и мать за то, что они обрекли меня на несчастные годы юности, то ныне я придерживаюсь мнения, что в том я виновен даже больше их, поскольку находился нередко во власти сомнений. В последние годы я стал чувствовать даже что-то вроде тоски по своей родной Италии, по Богом забытой сицилийской земле, где я родился и вырос, в большом поместии среди виноградных рощ у подножия холма, с которого видна лазурная морская гладь. Возможно, мне следовало бы проехаться по тем местам, повстречать старого доброго Умберто Каццоне, с которым я, правда, иногда состою в переписке; плотника Родольфо, служившего у моего отца, и даже своих родителей.

Однако прошло уж пятнадцать лет после тех событий, и мне, вероятно, не суждено побывать там. Быть может, то к лучшему, ибо в случае моего неожиданного возвращения неизвестно, как бы восприняли они это. Как желание простить всем былые обиды, признать свою вину? Да, быть может, я был слишком равнодушен к своему прошлому, и если отца мне ещё сложно понять, то хотя бы у матери я должен был попросить прощение за случившееся. Но я не решаюсь этого делать, ибо не могу знать, жива ли она сейчас и поймёт ли мои страдания?

Вот эти вопросы каждый раз и встают передо мной, когда я принимаюсь прочитывать свои записи раз за разом. И до сих пор я не знаю на них точного, убедительного ответа, который позволил бы облегчить мою душу.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я вновь настороженно оборачиваюсь и, затаив дыхание, прислушиваюсь к крикам, доносившимся из-за угла большого дома, величественного особняка, возвышающегося над вечнозелёными полями, усыпанными виноградными лозами, возле которых располагались соседние помещичьи угодья.

Крики начинают усиливаться, и вот дело дойдёт до побоев и истязаний, от которых я готов был бежать прочь, не в силах всё это не то что видеть воочию, но и удосуживаться выслушивать эти жестокие отцовские выговоры. Но беда моя была в том, что всегда, когда мне доводилось сталкиваться с подобными инцидентами, я не оставался в стороне, и одолевавшее мной любопытство тянуло меня всегда в ту сторону, и я не мог не поддаться этому желанию узнать причину проишествия.

И я знал, что если отец застанет меня в эту минуту, то единственным спасением будет глубокое раскаяние.

Это я говорю как человек, уже набравшийся соответствующего опыта, и оттого умеющий предугадывать исход таких случаев. На моей детской памяти (в то время мне было четырнадцать лет от роду) имела место быть беспощадная сцена избиения, невольным свидетелем которой оказался я сам.

То было ранее весеннее утро, не совсем тёплое для нашего края: дул какой-то прохладный ветер, принесённый с моря.

Когда мой отец, Серджио Селлазаре, выйдя во двор с целью проследить за посадкой новых саженцев винограда, вдруг застал Родольфо, плотника, нанятого им лично для обучения меня корабельному ремеслу, в полусонном виде, столь сильно осерчал, что принялся его немедленно отчитывать с такой яростью, что мне стало совершенно не по себе. Я в то время бегал по двору и смотрел, как слуги вскапывали землю для посадки винограда. У моего отца их было не так много в сравнении с другими местными землевладельцами, всего человек пятеро, и все, услышав крики отца, оставили свою утомительную работу и уставились на него.

– Имеешь ли ты совесть!? Кто тебя такого вообще на свет Божий явил!? Чтоб тебя плотиной стукнуло по голове, тунеядец!

Но эти восклицания были лишь вступительным аккордом к той прелюдии, которую хотел представить всему окружению мой отец. Я видел, каким несчастным стало лицо Родольфо. Но в отличии от меня, у которого от всех этих зловещих речей и тело содрогнулось, и губы задрожали, он и не шевелился. Волнение его ограничивалось лишь опущенной книзу головой. Ему было совершенно все равно, что станет с ним делать ненавистный его господин: что изволит делать, то он и примет с подобающим смирением.

Родольфо молчал, не смея ничего ни возражать, ни подтверждать в своё обвинение. Мой отец же был человек крайне сложным и непонятным никому: он проявлял свою вспыльчивость при любых обстоятельствах, будь то жертва спокойно принимала его удары, будь то (не дай Боже!) начинала сопротивляться его гнёту. Как я уже говорил ранее, лучшим выходом из сложившейся ситуации являлось чистосердечное признание себя виновным, перекладывание на себя всей отвественности за разгоревшийся скандал.

И на беду свою, плотник наш не стал делать этого, и разъяренный плантатор, стиснув в руках своё орудие бичевания, коим был длинный устрашающий кнут, подошёл к Родольфо и, замахнувшись, приказал ему пасть на колени.

Когда Родольфо поспешил выполнить эту «просьбу», каратель вновь замахнулся и с силой ударил кнутом по спине плотника.

– Кто явил таких иродов на свет Божий!? Кто?! Какие животные?! – восклицал отец, продолжая направлять свои удары на спину Родольфо. От него же слышались лишь стоны и крики, на большее он способен не был.

Я помню, как в тот момент сильно побледнел. Руки мои дрожали, словно от холода, хотя на дворе было солнечно и по-весеннему тепло. Мне было невыносимо больно смотреть на эту отвратительную картину, но я не знал, что предпринять в данной ситуации: бежать к матери и упросить её остановить отца, или самому выйти к нему и прервать его карательное мероприятие, или просто-напросто закрыть глаза и уйти прочь в слезах страха и беспомощности.

Но в таком случае я бы навсегда стал в своих глазах трусом и слабохарактерным малым, без всякой силы духа. И я решил отбросить всё волнение, весь свой испуг, и побежал прямо к отцу, когда тот ещё продолжал делать своё многозначительное дело по воспитанию едва живого Родольфо. Ком в горле, казалось, не давал мне ничего сказать, но я был столь решителен в своих действиях, что мне едва удалось выкрикнуть:

– Стой! Ты убьёшь его!

В ответ – зловещее молчание. Безжалостные звуки кнута тут же прекратились; Родольфо, бесчувственно упав на траву, стал отдышиваться и приходить в себя от ударов, а самый главный зачинщик этого ужаса обратил свой пристальный взор на меня. Я чуть ли не с заплаканными глазами подбежал к плотнику, стал проверять его пульс, жив он или нет. Но отец тут же обступил меня и, дёрнув за рукав, крикнул:

– Что ты сказал? – голос его был мрачным и возбужденным, на грани гнева, – Что ты сказал, Антонио? Повтори!

Я, понимая, что нарываюсь на ещё более страшную беду и рискую лишиться способности говорить, испуганно произнёс:

– Не надо, отец! Он не виноват!

Лицо Серджио исказила злость. Он хищно улыбнулся и проговорил с приглушённым гневом:

– Ты говоришь, он не виноват! Что я слышу?! Кто тебе это сказал? Он сам, что ли? Значит, ты беспокоишься более за него, чем за своего родного отца, благодаря которому ты живешь здесь, на этой райской земле! Ты осмелился воспрепятствовать мне учить этого лентяя жить по нашим законам, а не по собственной прихоти! Если так, то его я не держу: этот плотничек может идти восвояси, а тебя могу и запереть в доме у матери! Того ли ты желаешь?

Он хотел было меня тут же отдернуть от лежавшего Родольфо, но я прижался к его груди и рыдал без продыху.

– Перестань проливать девичьи слёзы, ты не размазня! – в бешенстве крикнул он и, схватив меня за руку, стал отводить от него. Я хотел было вырваться, а отец, заметив это, с силой шлёпнул меня по руке, точнее, по запястью. На всю свою оставшуюся жизнь я запомнил этот удар. Рука моя покраснела, но плакать я больше не мог, силы мои были слишком истощены.

Отец, на том ему спасибо, не принялся меня предавать той же участи, что и Родольфо, но отправил меня в дом и воспретил выходить до следующего утра.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Было очевидно, что бедный Родольфо не выдержит столь сильного давления, которое на него регулярно оказывал мой отец. Нет, не он его прогнал с поместья, а Родольфо сам изволил покинуть пределы нашего дома. И с одной стороны, конечно, мне было ужасно тяжело расставаться с ним. Он был единственным человеком, кто понимал меня, жалел со всей искренностью. Он был беспримерно добр ко мне и сочувствовал мне, когда меня ругали отец или мать. И я отвечал ему взаимностью: ежели ему доставалось, я всегда занимал его сторону. Другое дело, что говорить что-либо против отца было для меня немыслимым деянием. Родольфо научил меня многому: как строить корабли и плоты, как ими управлять, где их применять и для чего. Мы нередко ходили с ним за рыбой к порту, когда отец нас заставлял.

И вот однажды его не стало. И когда я это понял, я был готов впасть в отчаяние. Но мешало мне то обстоятельство, что он ушёл из ненавистного ему пристанища, где его избивали и оскорбляли самыми непристойными словами. Меня и сейчас от них пробирает насквозь. В какой-то мере я даже стал за него радоваться, ибо теперь он был избавлен от нужды постоянно быть не то объектом, не то свидетелем того произвола, который посеял отец в своём имении. Я убеждён был, что отныне он счастлив больше всего на свете; ему дали свободу, и он с великим облегчением последовал навстречу ей.

Быть может, вскоре его взял к себе другой помещик, по-мягче и по-толерантнее моего отца, и он вновь обременён возложенными на него повинностями, но этого я уж точно никогда не узнаю.

А между тем мне, молодому мальчику, приходилось претерпевать все эти мучения, душившие меня и заставлявшие ощущать себя таким же, как и Родольфо, невольником в родном поместии. Своё утешение я находил теперь у матери, Елены. И хотя она редко ласкала меня и успокаивала, ибо страх как боялась своего мужа, тем не менее в ней чувствовалось какое-то спокойствие, отстранение от отцовской суеты и умеренность. Мне и её было весьма жаль: женщина она была высокая, худая, бледноватая, с потускневшими глазами, потерявшими жизненность. Лицо уже не казалось таким молодым, как раньше. Всё говорило о том, что она утомлена этой жизнью, в которую погрузил её супруг, но она ничего не могла сделать. Проще говоря, была она птицей, ранее летавшей высоко в небе, но внезапно запертой в клетке и обречённой на вечное прозябание здесь. Но ошибочно полагать, что она не любила Серджио. Напротив, она считала, что без него ей было бы ещё хуже, и когда я пытался как-то плохо высказаться об нём, она тут же меня отговаривала, призывая к молчанию. Тогда она казалась мне странной. Я не мог никак вразумить, что заставляло её так терзать себя, почему она не могла просто тихо расстаться с ним. Но став человеком разумным и взрослым, я понял, что иного выхода у неё просто не оказывалось. Собственно, как и у меня. Когда отец избивал какого-нибудь провинившегося слугу, она безмолвно сидела у окна с опущенным взглядом и временами вздыхала. Если я начинал говорить что-то вроде: «А почему он так поступает?» или «Пора бы прекратить», она сдержанно отвечала:

– Не стоит, Антонио. Не тебе об этом тревожиться.

И я думал, что она просто такая же равнодушная к чужой боли, как и отец. Но лишь сейчас я понимаю, что она просто не могла иначе.

А у отца, в свою очередь, были свои планы на меня: вся его любовь ко мне (а он, несомненно, любил меня) проявлялась в его желании сделать меня наследником всего этого огромного виноградного поместья. Он сам неоднократно упоминал об этом. Но вся проблема заключалась в том, что он хотел, чтобы я стал таким же, как он. А это означает, стать таким же жестоким и угрюмым землевладельцем с множеством нанятых слуг; расхаживающим по двору с кнутом в руке и надзирательным взглядом осматривающим всё вокруге. Кого надо – предать избиению, кого надо – согнать с поместья. И хотел я такой судьбы для себя? Раньше, до того, как отец избил Родольфо, я над тем не особо раздумывал, но после у меня стали появляться серьёзные опасения насчёт своей будущности. Каждый раз, вспоминая его глаза, его руки, которыми он совершал своё злодеяние, я с ужасом отвергал такую перспективу. Лучше, думал я, стать рыбаком и жить в бедной лачуге, нежели отдать свою жизнь на постоянные побои несчастных невольников и видеть, как они истекают кровью.

И вот я пришёл к тому, что стал думать над тем, как быть в дальнейшем. Как мне избежать этого? Разумеется, уговорить отца или мать не то что бессмысленное занятие, а просто самоубийство. Но оставить всё, как есть, и пустить по течению – значит признать себя продолжателем отцовского дела.

Итак, в моей голове уже начинал назревать план. План, за осуществление которого я решительно взялся, правда только мысленно, ибо предпринимать активные действия я пока боялся. Слишком мал я был ещё, всё таки, для такой авантюры, как побег. Меня, признаться, не столько отец заставлял откладывать его, сколько мать. Мне было трудно представить, как она воспримет мой поступок. Я ведь не желал с ней разрывать отношений. Без неё я останусь совершенно один в этом мире, а кому я тогда буду нужен? Всё, что я могу – это строить плоты и жалкое подобие лодок. Так что я пока решил терпеть и ждать более благоприятной возможности для совершения своей заветной мечты.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Всё шло своим чередом. Отец всё так же обхаживал свои владения, отдавал слугам поручения и наказания. Я по его требованию ходил на рыбалку в порт, но делать я это стал с большим трудом, поскольку воспоминания о Родольфо не давали мне покоя. Вечерами я сидел дома с матерью и следил за тем, как она отдавала поручения кухаркам, занимавшимися приготовлением ужина. Видя, что она не обращает на меня внимания, я молча бродил по комнате, иногда поглядывая через окно на отца.

«И неужели нет никакого просвета?» – предавался я подобным мыслям.

Я не знал, что делать дальше. Я старался делать вид, что по-прежнему верен долгу, слушаясь своих родителей без всяких оговорок. Но чем больше я впадал в отчаяние, тем сильнее жаждал покончить с этой жизнью; с этой рутиной, полной жестокости, бессердечия и однообразности.

Но однажды утром я, проснувшись в постели, увидел возле себя обеспокоенную мать. Она стояла неподвижно и, сложив руки, смотрела мне прямо в глаза.

– Что-то случилось? – спросил я спросонья, протирая глаза по обычаю.

– Да, вставай! – приказала Елена, расправляя одеяло, – К нам приехал один знатный гость, так что тебе необходимо его встретить с отцом.

Вначале удивившись этому, я недоумевающе оглядел мать.

– Ты его, быть может, вспомнишь, – добавила она, заметив мою растерянность, – Идём же!

И я, послушно встав с кровати, проследовал за ней на улицу, где уже стоял отец, пожимавший руку какому-то господину. Он был действительно знатный, ибо одежда его была весьма элегантной и отличалась от местной сицилийской: на нём был серый фрак, такие же серые панталоны, в руке он держал трость. Иными словами, всё говорило о том, что он не из здешних.

Отец, завидев меня, взял за руку и приблизил к нему. Я учтиво пожал руку молодому человеку (он был намного моложе моего отца). Его я, правда, тогда не вспомнил, но я сразу же заметил, как он живо отреагировал на моё приветствие: он весело мне улыбнулся, так же крепко пожал руку и проговорил:

– О, да ты сильно изменился, малыш!

Он не был похож ничем на моего отца, и этим он притягивал меня все больше и больше.

– Так ты не помнишь меня? – спросил он снисходительно.

Я с совершенным спокойствием ему сказал, что нет. В ответ он заявил, что моему отцу приходится двоюродным братом, и зовут его, как и меня, Антонио.

Отец как всегда сухо что-то ему сказал, затем повёл его с Еленой к нам в дом. Пока мы шли, он показывал ему свои виноградные угодья, соседние дома, где жили такие же помещики, пристань, видневшуюся вдалеке, и спокойное море. Странно, что я успел позабыть о том, что у моего отца был брат. Мать мне после напомнила, что к нам он приезжал весьма редко, и тогда я был ещё совсем мал, лет шести-семи от роду, так что вполне вероятно, что я мог его не вспомнить сразу.

«Какой же, он, однако, замечательный человек!» – первая мысль, пришедшая мне в голову после встречи с ним, – «Эх, был бы у меня такой отец!».

Проводя время за столом, этот Антонио рассказывал многое о своей жизни. Это было столь интересно и захватывающе для меня, что я не мог оторвать своего взгляда от него. Начал он с того, что приехал из Рима, где обзавёлся новыми знакомствами и работал не покладая рук. Затем он отметил, что до сих пор ещё не создал семьи, и поэтому нередко скучает по своему брату, моему отцу. Он также сказал, что мечтает открыть новый текстильный завод в своём городе, чтобы увеличить доходность.

И всё в том духе…

Но что меня удивило, это его совершенное равнодушие к отцовскому поместью. Он ни разу не высказывался о его стараниях здесь, о том, как здесь прекрасно, и что здесь райский уголок, как то мне говорил отец. Все его разговоры были о себе. И я заметил, что отцу это не пришлось по духу. Когда тот начинал говорить что-то вновь о своей деятельности, тот стал его обрывать, говоря:

– Ясно. Это я слышал. Давай другое.

Того, походу, ничуть не смущал такой дерзкий тон отца, и он замолкал, приступая к еде. А Серджио, при тихом согласии своей жены, начинал так расхваливать своё имение, что у меня аж язык чуть не поворачивался сказать: «Да уж, если бы вы только знали, что здесь творилось!».

Но я держал себя в руках и понуро смотрел в тарелку. И взгляд дяди Антонио меня на какое то время обнадеживал: в нём было много черт характера, которые не были присущи моему отцу. И вот, когда наконец трапеза подошла к концу, и мы все поднялись со стола, дабы выйти на улицу, отец вдруг настороженно посмотрел на своего брата и сказал:

– Так приезжал бы ты по-чаще, Антонио! Ты ведь так тоскуешь по Сицилии. По этим чудеснейшим местам! Какой здесь вид! Просто загляденье! Мы с Еленой не можем ни на секунду оторваться от самого незначительного взгляда на море.

– Был бы рад, да работа не позволяет, Серджио, – отвечал он с довольным видом, чуть надменно, – Слишком велико к тому же и расстояние от Севера до Сицилии.

Тут отец внезапно воскликнул:

– Брось! Тебе здесь нравится, я вижу. Ты просто слишком самодоволен, чтобы это признать. Что может быть лучше, чем поместье с виноградными лозами и видом на бушующие морские волны с проплывающими по ним судами? Вообрази!

Антонио только пожал плечами.

– Ну, кому море и лозы, а кому – текстильная фабрика и путь к прогрессу.

Эти слова, как я заметил, произвели на отца ужасающее впечатление, словно ему было адресовано личное оскорбление, задевшее его достоинство и честь. Он вдруг принял недовольный вид и, обернувшись к брату, крикнул:

– Прогресс? Прогресс, милый мой, полнейшая чушь! Это тебе скажет любой местный держатель земли. Нет ничего лучше, чем доход от своего куска земли, которая перешла тебе в руки от отцов и предков твоих. Прогресс – это что такое? От него, сказать начистоту, одни убытки.

Антонио, услышав такое заявление, не мог удержаться от смеха. Он похлопал отца по плечу, сам при этом чуть не задыхаясь от хохота.

– Боже, Серджио, я тебе удивляюсь! Ты, друг мой, не думай, что я желаю тебя как-то обидеть, но ты немного потерялся во времени. Сейчас, могу сказать с большой уверенностью, прогресс – вещь неизбежная, она придёт даже в самые дальние края нашей Земли. Промышленность, понимаешь ли, уже в полном ходе. Должны же мы развиваться как-то. За процессом следует просвещение, а за просвещением…

– Нет-нет! – взмахнул руками отец, отрекаясь от его речи, – Я не был в Риме, и не могу знать о том, что там происходит – прогресс или что то ещё. Да и кому он нужен? Мне лично – нет! Ты, быть может, хочешь пойти по стопам своего отца, но я останусь верен своему роду. Если мне завещали хранить этот кусок земли в надлежащем состоянии, то я это и буду исполнять.

– Мой отец торговал шёлком, вообще-то, – серьёзно заметил Антонио, выдвигаясь вперёд, – А свою землю я давно продал. Какой в ней толк, когда сейчас города растут с небывалой стремительностью. Видели бы вы Флоренцию, Милан, или другие наши города! Это вам не Сицилия – остров, где везде сплошные поля с виноградом, – тут он вновь рассмеялся.

Тут уж отец мой вскипел самой настоящей злостью, какой у него не было даже в отношении Родольфо.

– Вот весь твой прогресс! Ты предаёшь нашу верную дружбу; ты говоришь, что всё то, что я нажил непосильным трудом, никчёмно!

В этот самый момент я почувствовал новый наплыв страха; казалось, ещё немного, и сейчас он набросится на него с побоями, и я опять лишусь силы духа.

– Я ничего подобного не заявлял, братец, – возразил Антонио, покосившись на Серджио, – я лишь рассуждал о значении прогресса в наше время, и что без него невозможно…

– Довольно! – перебил его отец, ещё сильнее негодуя, – Довольно врать! Тебе это не к лицу. Ты, вероятно, держишь зло на меня за то, что я не пошёл по твоему пути, а остался при своём. В тебе говорит зависть, Антонио, зависть!

Он ткнул пальцем в Антонио и устремил на него свой пронзительный взгляд, от которого все обычно в трепете смолкали. Но на моего дядю этот взгляд, походу, не оказал никакого воздействия.

Елена, осознавая, чем может обернуться эта «задушевная» беседа, поспешила тут же к мужу, но тот грозно посмотрел на неё, и она, на смея перечить ему, отошла в сторону.

– Вот! – отчаянно вскрикнул вдруг Антонио, – плоды вашего пренебрежения прогрессом, – он указал на мать, – Вы даже вымолвить не даёте ей слова, в то время как во многих передовых странах за женщинами уже и права закреплены.

Отец мой, рассвирипев, кинулся на него; мать, желая освободить меня от необходимости наблюдать за происходящей сценой, взяла за руку и повела к саду. Сердце моё колотилось, я нервно оборачивался назад, слыша, как отец и полюбившийся мне дядя Антонио сцепились.

– Побудь пока тут, – наказала мне мать и поспешила обратно, дабы хоть как-то угомонить Серджио, окончательно обезумевшего от гнева. Но что она мога сделать, когда его уж не остановить! Прекрасно помня печальный опыт с Родольфо, я решился в этот раз отвернуться от дома и смотреть на холм, чтобы немного отвлечь себя от страшных мыслей. Но это нисколько не помогало мне, ибо крики стали ещё сильнее, отчётливее. Пребывая в самом настоящем замешательстве, я повернулся к флигелю, где стояли мой отец и Антонио, никак не могшие разрешить конфликт.

– Да как ты смеешь мне указывать, как жить и поступать с родными! – продолжал выступать Серджио, – Тебе ли об этом судить?!

– Я был о тебе лучшего мнения, но теперь познал истинное твоё лицо! – отвечал ему Антонио, – И чтобы не обмарать своей и отцовской репутации, я немедленно ухожу отсюда.

Он изо всех сил пытался держаться почтительным и беззлобным, но с моим отцом это было невозможно.

Особенно жаль было мать: она обхватила своими руками жестокого супруга и, едва сдерживая слёзы, умоляла его не прибегать к крайностям. Но отец её не желал ни в коей мере слушать.

– Погоди, не твоего ума дело! – отстранившись от неё, он направился к гостю, который уже повернулся к выходу, – А тебя я и не задерживаю! Ступай к чёрту со своей индустрией! Мне свои законы диктовать не надобно!

Я понял, что сейчас потеряю ещё одну надежду на своё спасение. Но меня хватило лишь на то, чтобы помчаться к Антонио и застать его в последний раз.

– Ступай-ступай, торгаша сынок! – крикнул ему вслед Серджио, – И чтоб духу твоего здесь не было!

Прослышав это, дядя обернулся и, окинув отца презрительным взглядом, воскликнул:

– Я уйду, конечно. Но ежели я ещё раз услышу от вас оскорбление в адрес моего родителя, вам придётся расплатиться за свои гнусные слова.

Перед моими глазами чуть ли не завязалась драка: отец ухватил Антонио за ворот фрака и хотел было надавать ему как следует, а дядя принялся отбиваться, отталкивая от себя; по физической своей силе он, как выяснилось, гораздо уступал моему отцу, которому ничего не стоило убить человека на месте, потому вскоре Антонио упал наземь и сильно ушиб при том лоб. Мне тут же привиделся Родольфо, когда он стонал от его ударов кнутом. Я готов был и сейчас броситься к дяде, но зная, чем мне грозит малейший шорох, остался безучастным наблюдателем, с сочувствием и ужасом смотревшего на происходящее.

Пока знатный гость наш оправлялся от ударов и приводил себя в порядок, отец, погрозив ему кулаком, промолвил:

– Проваливай живо! Поговори мне ещё про расплату!

– Будьте вы прокляты! – выпалил Антонио, прикладывая руку к виску.

Отец мой, покраснев от злости, кинулся к нему, дабы растолкать его к выходу, но Елена вовремя его отдёрнула.

– Не надо, Серджио, не надо! – она разрыдалась, видя, что всё зашло слишком далеко, – Прости его. Сеньор, – обратилась она, вытирая платком слезы, к дяде, – Останьтесь, ради Бога. Это совершенное безумство. Мой супруг вас простит, он просто слегка погорячился.

Но ясное дело, что уговоры тут были ни уместны, ни способны что-либо изменить к лучшему.

– Пусть пьёт меньше! – с иронией произнёс озлобленный дядя Антонио и, даже не взглянув напоследок на своего старшего брата, поспешил прочь от дома, к порту.

– Ух, жалкая скотина! – прорычал отец, желая догнать его и вызвать на вторую дуэль.

Мать не могла ничего молвить. Она лишь стояла возле мужа и проливала бессмысленные слёзы, от которых мне становилось ещё нестерпимее, будто внутри меня извергался вулкан.

Мне было столь больно смотреть на неё, что я всё же нашёл в себе силы подойти к ней ближе и обнять, воспользовавшись уходом отца. Она тут же подняла на меня свои опухшие глаза.

– Антонио! Я же просила!

– Да, я знаю, – отвечал я с испугом и жалостью одновременно.

Грустные глаза матери остановились на мне на некоторое время, после чего опустились вниз.

– Ступай к дому, – бесчувственно промолвила она и, высвободившись из моих объятий, медленно поспешила обратно. Я ещё долго смотрел ей вслед. Этот случай навсегда стал для меня точкой невозврата. Я понял, что больше не желаю подвергать себя таким мучениям.

Ощущение своей беспомощности перед жизнью всё сильнее поглощало моё сознание. Едва я проникся симпатией к своему дяде, как его тут же погнали с имения, и теперь мне никогда более не суждено его видеть. За это я не мог не возненавидеть своего отца, по вине которого я лишился поддержки со стороны дяди Антонио.

– Мы должны вернуть его, – сказал я матери, надеясь на её милость.

Она неохотно повернулась ко мне, посмотрела ещё раз через ограду на ведущую к городу тропинку, по которой спускался Антонио.

– Идём, – послышалось в ответ.

И я понял, что никакой возможности спасти положение не предвидится. Я уныло направился вслед за ней. Если мне и очень хотелось кинуться к дяде, попросить прощения за отца и убедить его в том, что это была ошибка, но я ни за что не осилился бы пойти вопреки воли матери, а она, разумеется, не хотела, чтобы я как-то принимал участие в проблемах моего отца.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Вскоре весна подошла к завершению, и над Палермо на долгие месяца установился зной; ветра стихли, солнце стало припекать землю так, что приходилось подолгу выжидать вечера в доме, наблюдая при этом за расцветанием природы острова: зеленеющие холмы, растущие с новой силой винограды, беспрерывные птичьи трели в кронах могучих дубов.

Всё обрело какое-то спокойствие, умиротворение и вместе с тем выжидание. Лёжа ночью в постели и не смыкая глаз, я терзал себя мыслями о Родольфо и об Антонио, которых отец прогнал с нашего имения. Я стал ещё более убеждаться в том, что необходимо что-то предпринять. Я не хотел больше терпеть отцовскую тиранию, родной дом мне опротивел после всех этих происшествий.

«Ведь есть же выход из этого мрака, есть? – думал я всё, – Есть люди, которым не предназначено колотить слуг за любую провинность».

Я также припоминал тот день, когда мы вчетвером сидели за столом и слушали рассказ дяди.

«Просвещение. Интересное слово – просвещение. И так много значащее, определяющее всю суть того, почему одни люди счастливы, другие же – нет. За прогрессом следует просвещение, а за просвещением? Что же следует за ним?»

Дополнить эту мысль я не мог, ибо в тот момент отец резко оборвал своего собеседника. В попытках добраться до истины, я стал неотступно держать фразу у себя в голове, анализируя её с разных сторон.

«За просвещением должно следовать… благополучие. А благополучие, насколько мне известно, и есть счастье».

Да. Существуют, значит, люди, которые не занимаются тем, что издеваются над невольниками, принуждая их к ежедневной работе под палящими солнечными лучами; они живут в других городах, у них есть текстильные заводы, и они занимаются своим любимым делом и наверняка ни от кого не зависят. Это люди с просвещёнными умами, с огромными научными познаниями в самых разных областях. Ведь в конов концов, мир столь обширен и многообразен, что его не опишешь ни одним словом, ни даже одним предложением. При мысли того, что я нахожусь в замкнутом мирке, ограниченном лишь стенами помещичьего дома и прилежащими к нему виноградными плантациями, меня охватил страх.

«Неужели я проживу так всю свою оставшуюся жизнь, не познав ничего того, о чём говорил мой дядя: просвещения, науки, прогресса, знаний. Как мне к этому прийти?»

В ответ моим рассуждениям за окном послышались бушующие морские волны, бьющиеся о прибрежную скалу. Поднявшись с кровати, я подошёл тихонько к окну и стал вглядываться в даль.

«Вдалеке виднеется море. Прекрасное, тёплое море. А что же за ним? Что скрылось от глаз моих любопытных за горизонтом? Что не желает показаться мне и открыть свои сокровенные тайны?».

Итак, погружаться в сон я более не желал. Мне не хотелось ничего, кроме одного – уйти от этой беспросветной жизни и отправитсься туда, где меня, быть может, ждёт светлая будущность.

«Если я не желаю более томиться в этих местах, то… мне ничего не мешает сбежать отсюда. Сбежать!» – эта снизошедшая до меня идея полностью завладела мной. Осталось только решить, каким образом я совершу этот план, который я ещё давно отложил в сторону, но теперь решил им воспользоваться непременно. И я вспомнил про Родольфо. Уж что-что, а строить плоты и лодочки я вполне был способен, так что постепенно я пришёл к однозначному выводу: нужно сегодня же покинуть на самодельной лодке пределы этого острова, расстаться с отцом и матерью, простить им грехи и поспешить в неизвестность. Но эта неизвестность казалась мне куда более привлекательной и заманчивой, чем пребывание в отцовском поместии. Вот так за одну ночь мне удалось покончить со всеми сомнениями, опасениями и страхами, и дать себе твёрдую, непоколебимую клятву в том, что сюда я более не вернусь, иначе попросту буду обречён на погибель.

Тихонько выйдя из дома и проскочив во флигель, я осторожно прикрыл парадную дверь и выбежал во двор.

Затем принялся разыскивать инструменты, с помощью которых и должен был создать своё транспортное средство, благодаря которому я и смогу осуществить задуманное.

Найдя в старом сарайчике отца топор и рубанок, поспешил в сторону дубовой рощи, что произрастала недалеко от нашего дома (для того нужно было подняться по тропинке чуть выше).

Конечно, для меня подобное занятие было серьёзным испытанием, но благодаря моему учителю, плотнику Родольфу, который успел-таки дать мне несколько уроков по древесному ремеслу, мне удалось срубить небольшое деревце, разделить его на брёвна, а затем хорошенько обстругать и придать им должную форму, с которой я смогу построить маленькую лодочку. С отплытием я, правда, решил не спешить, а дождаться раннего утра, когда заря осветит местные воды. Изрядно попотев, я в ожидании рассвета прилёг прямо в сарае, немного вздремнув.

Через какое-то время я открыл глаза и, поднявшись, вышел во двор, чтобы убедиться, и к моей радости, солнце уже начинало выглядывать за горизонт. Долгожданный мой час настал-таки.

Оглядев ещё раз своё творение, не совсем идеальное, но при том внушающее своими размерами (впервые за все свои годы мне удалось смастерить нечто большее), я принялся тащить её к берегу так, чтобы никто не смог заподозрить нечто неладное. С собой в долгий и опасный путь, который мне предстоял, я взял лишь пятнадцать лир и несколько мешков с пропитанием, а также набрал немного воды в море.

Когда солнце уже поднималось к небу, я, стоя на песчаном берегу, обернулся назад и взглянул на Палермо, на виднеющиеся вдалеке поместья, среди которых числилось и моё имение. Конечно, я ещё не раз буду предаваться тягостным, тревожным, а порой грустным воспоминаниям о Сицилии. Как бы здесь не сложилась моя судьба, но этот остров навсегда останется моей единственной родной землёй. Вернусь ли я сюда когда-нибудь?

Тогда я ещё не задумывался о том. До меня лишь доносился зов, манящий меня в неведомые края. Этот зов был повсюду: в морском приливе, в криках чаек, в мигающем мне вдалеке, со стороны порта, маяке, в бодро гудящих паромах.

Собравшись духом, я спустил своё судёнышко в воду, перекрестился, перенёс весь свой груз на лодку и, взмахнув на прощание рукой, спустился сам на киль и тронулся с места.

Сердце моё разрывалось, когда я видел удаляющийся берег Сицилии, вскоре скрывшийся из виду. Я остался совершенно один. Один среди бескрайних морских просторов. Потому уповал я лишь на Отца Небесного и свои силы. К счастью, за этот день, что я провёл в плавании, мне ни разу не довелось оказаться под проливным дождем или штормом. Небо было всё таким же безоблачным и ясным. Иногда, бывало, волны раскачивались сильнее от порывов ветра, но они в скором времени прекращались, и на воде становился штиль. Я ощущал себя капитаном значительного судна, плывущего по торговым делам куда-нибудь в Африку или же в Азию.

К полудню, когда я крайне утомился грести вёслами, мне пришлось остановиться и найти временное пристанище, от которого я уже смогу двинуться дальше. Наудачу мне удосужилось столкнуться с маленьким островком. Причалив к каменистому берегу, я, переведя дух, решил подкрепиться свежим хлебом, и затем пройтись по этой безлюдной земле.

Что ж, некоторое время мне пришлось разделять участь знаменитого Робинзона Крузо, примеру которого я последовал. Однако задержки тут до вечера ни в коем случае нельзя было допускать, в противном случае, я рисковал потеряться в водах Средиземного моря.

Потому я без промедлений двинулся к лодке, после чего отчалил от островка.

Учитывая, что моих запасов вполне хватало для продолжения плавания, у меня не могло возникнуть сомнений в том, что моё путешествие будет совершенно беспрепятственным.

Но судьба, видимо, решила подбросить мне новое испытание, более жестокое, угрожавшее моей жизни.

Мне казалось, что за день я успею доплыть до следующего берега, и на том всё свершится, однако расстояние, разделявшее «отцовскую обитель» и мир свободы и просвещения, оказалось куда более существенным.

Так я продолжал бороздить морские просторы до позднего вечера, пока внезапно надо мной и моим судном не сомкнулись грозовые тучи. После первого же раската грома нахлынул проливной ливень, лишивший меня возможности видеть вокруг себя. Пребывая в крайнем замешательстве, я прекратил грести, вскочил с лодки и стал приглядываться в даль в надежде отыскать хоть самое незначительное подобие суши.

Промокший под дождём, я оказался просто бессильным перед природной стихией; поблизости не было ничего и никого.

Быть может, решил я, что то есть наказание Божье за моё великое согрешение. В потёмках предстали перед моими глазами нечёткие очертания грозного отцовского лица; смотрел он так, словно хотел вот-вот замахнуться на меня кнутом. В испуге я упал на киль лодки. Ещё немного, и на моё судёнышко должны были нахлынуть разъярённые волны, и с тем мой побег окончился бы бесславно.

И всё же, несмотря на обильный ливень, шторма за ним не последовало. Возможно благодаря моим усердным молитвам и глубоким раскаянием, порывы ветра стали ослабевать, дождевая осада прекратилась, и вместе с тем рассеялась тёмно-серая мгла, окутавшая меня и моё судно.

Вздохнув с облегчением, я огляделся по сторонам и заметил, что хоть лодка с припасами и уцелела, а всё же она была отнесена волнами на значительное расстояние. Вдалеке меня встречал мелькавший временами свет от маяка, потому я пришёл к выводу, что достиг-таки своей желанной цели. Было несомненным то, что я доплыл до порта, а значит, тут и начинается мой новый жизненный путь, который мне ещё предстояло изучить, и по которому мне завещали идти и идти, не думая ни о чём, что может каким-то образом заставить меня усомниться в непоколебимости принятого мной решения.

И пусть отец с матерью трижды меня проклянут за то, что изменил их укладу жизни, за то, что отрёкся от долга, мне предписанного предками. Возвращение в дом для меня означало признание деспотии и всевластия единственно возможным путём для личностного развития человека. Но разве моя задача не доказать обратное, не продемонстрировать им всю несостоятельность данной теории, опровергнуть её доводы и выйти из многовекового заблуждения, в коем пребывал я на протяжении всех своих четырнадцати лет в заточении у отца, Серджио Селлазаре?

ГЛАВА ПЯТАЯ

Уже на протяжении многих лет рыбацкое поселение Монтенья, расположенное к югу от Неаполя, славится тем, что именно его жителями обеспечивается большая часть поступающего на торговые рынки города промысла. Имея весьма выгодное стратегическое положение (посёлок обладал выходом к морю и находился на пересечении наиболее значимых морских торговых путей), Монтенья стал местом, куда стекалось множество рыбных торговцев со всего Средиземноморского побережья Италии; они проводили собственные ярмарки и открывали прилавки, привлекавшие жителей соседних деревень своей изысканной продукцией. К тому же, именование Монтеньи посёлком в последнее время являлось весьма условным: активный приток сюда иностранных торговцев и товаров привёл к неминуемому расширению поселения, потому нынешний облик Монтеньи не имеет ничего общего, скажем, с пятью или шестью годами ранее. И всё же дальнейший рост его замедлился, поскольку городские торговцы из Неаполя, во избежание конкуренции с новым формирующимся центром рыбной торговли, приняли инициативу, поддержанную местными городскими властями, по замедлению темпов роста Монтенья. Таким образом, посёлок этот, потеряв некоторую независимость, стал по-прежнему существовать в тесной связи с Неаполем, куда и поставлялясь вся выловленная на побережии рыба. Теперь Монтенья слывёт тихим, ничем не примечательным рыбацким краем, где всё завязано исключительно на торговых отношениях с центром.

Конечно, далеко не все местные были согласны с подобными изменениями, ибо это несомненно испортило репутацию любимого ими городка. Среди них, среди этих «негласных бунтарей Монтеньи», был и старина Стефано, человек в преклонных летах, жизнь которого неразрывными цепями прикована к морю. Уже двадцать с лишним лет он никак не мог отпустить своё горе: воспоминания о его родном сыне, погибшем при совершенно незначительном обстоятельстве (он играл в лодке, когда внезапно она, отнесённая волнами, наткнулась на камень, из-за чего суденышко потерпело серьёзное, непоправимое кораблекрушение, а сам мальчик, будучи не в состоянии плавать, ушёл под воду) неотступно его преследовали и отягощали душу. Много раз Стефано винил себя в том, что хоть он и проходил службу в море и, значит, имел соотвествующий опыт, а тем не менее никак не смог уберечь своего сына и отвести его от гибели. Однако всё произошло столь стремительно, что он не успел опомниться и принять решительных мер для спасения; на момент смерти мальчику было около тринадцати лет.

Все эти сведения (и о городке Монтенья, и о личной жизни Стефано), я узнал спустя неделю своего пребывания здесь, в пригородном посёлке Неаполя. И, как вы уже успели, вероятно, догадаться, судьба свела меня именно со старым Стефано. Моё причаливание к берегу оказалось весьма успешным, но несмотря на это, я был совершенно истощён и чувствовал себя нездорово, ибо вся одежда моя намокла под проливным дождём ещё во время моего плавания. Стефано, встретившись со мной в совершенно неожиданное для себя время, охотно принял меня в своё жилище, хорошенько откормил свежими хлебами, жареной треской и прочими деревенскими яствами, а затем помог мне переменить свою одежду. Примечательно, что когда Стефано увидел мою лодку, с помощью которой я и достиг его дома, он стал сильно напуганным. Однажды, когда я было встал со стола и хотел отблагодарить его за оказанную им милость, он вдруг жалостливо посмотрел на меня и, подняв руки кверху, промолвил:

– Ты ли, мой сын, воскрес из мёртвых?

Поначалу я стоял и в изумлении глядел на бедного старика: я задался вопросом, не обессилел ли он от потери разума. Набравшись всё же сил, я вышел из состояния замешательства и заверил его в том, что я не являюсь его сыном, и зовут меня Антонио Селлазаре, и прибыл я из Сицилии в поисках сносной жизни (о своём побеге от родителей я ни в коей мере не желал поведать). Выслушав меня, Стефано вздохнул, словно только опомнился от какого-то наваждения, и сказал:

– В таком случае, Всевышний меня простит. Я уж думал…

Тут мне стало искренне любопытно узнать от него, о чём же он думал в то время, когда принял меня за своего сына. Стефано, немного погодя, усадил меня за стол и рассказал свою печальную историю.

«А ведь я мог совершенно также разделить участь с ним» – раздумывал я, припоминая своё нелёгкое путешествие для юнца.

Впрочем, в последующие дни мы с ним сильно сдружились. Он стал обращаться ко мне весьма ласково и мягко, а я старался отвечать ему тем же, но сохраняя при этом некоторую сдержанность в общении. Стефано вскоре признался мне, что я очень походил на его мальчика, поэтому он и решил, что я был послан Господом для успокоения его души и облегчения его земных страданий.

Так началась моя новая жизнь, основанная на рутинной работе – ловле рыбы. Конечно, вскоре мне это наскучило, ибо я стремился к нечто большему; к тому, что могло принести бы мне пользу. Потому я попросился к Стефано стать его помощником по торговой части. Иными словами, я решил, что смогу освободить старика от обязанности перевозить товар в Неаполь, чем он занимался всё это время регулярно, и взять данное обязательство в свои руки. Разумеется, он дал на то согласие. Теперь, каждый раз после нового улова, мне предстояло преодолевать немалый путь на телеге до городской рыночной площади, где, как уже было сказано, собирались продавцы со всего побережья.

Я помню то волнительное и завораживающее ощущение, когда я впервые своими глазами увидел Неаполь во всей его красе, во всей его повседневной жизни: мощённые каменные дороги, по которым то и дело проезжают экипажи и дилижансы; высокие арочные дома в изящном стиле ренессанс и барокко, бьющие где-то вдалеке фонтаны, выдающиеся мраморные колонны и статуи. Для меня, мальчика, прожившего всё своё детство наедине с дикой природой острова Сицилия, где помимо старых плантации и морского порта ничего не существовало, в среде, где все эти городские архитектурные изящества были чужды, увиденное выглядело чем-то недостижимым, трудно доступным для моего восприятия картины мира. В какой-то мере меня щемило то чувство, будто всё это великолепие создано не для меня, а лишь представлено для того, чтобы подразнить моё стремление к перспективе и разубедить в своих благих намерениях. Поначалу мне было даже как-то жаль свой родной отдалённый край, и местный ритм жизни меня пугал, вызывая недопонимание. К чему вся эта спешка, словно время здесь всегда на исходе, и всем необходимо успеть сделать все дела к сроку? И весь этот шум, гам, смех торговцев, шумные разговоры в разнородной толпе, всюду расклееные яркие афиши и объявления: «Продаётся…», «Представляется спектакль…», «Объявлены новые выборы в…» и тому подобное?

Я терялся в этом быстро меняющемся мире, где нет даже возможности остановиться, передохнуть, осмыслить происходящее вокруг. Но несмотря на это, я привык к своей работе, которая стала приносить мне небольшие деньги – пятнадцать лир за каждую продажу свежего улова. Конечно, будь я более настойчив тогда, я бы непременно покончил бы с этой обыденностью и принялся бы за новые изыскания, однако мысль о том, что я провинциально малообразован и непросвещён, мешала мне совершить это раньше, чем мне того бы хотелось изначально. Так что жалкость моего труда, по сути ничем не отличавшегося от труда подневольного, была вполне заслуженна и ожидаема для меня. Но тяга к возвышенному, великому, прекрасному духовно лишь сильнее мной одолевала оттого, и я предчувствовал, что в моей установившейся скромной жизни на краю Монтенья должны произойти хоть какие-нибудь перемены.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ранее июльское утро 1867 года. В городской среде неохотно пробуждающегося после долгого ночного сна Неаполя особо выделяется красивое величественное здание с тремя этажами, с украшенной античными сценами крышей, именуемое Университетом Фридриха Второго. Уже семь столетий это заведение служит главным символом просвещения не только города, в центре которого он располагается, но и всей страны. И об этом невольно говорит сама аура, окружающая его: большие просторные залы с местами для отдыха и проведения самых разных дискуссий, касающихся насущных и актуальных проблем общественной жизни, такие же большие лекционные залы, обставленные деревянными столами и кафедрой. А соединяют их широкие коридоры с хрустальными люстрами, окружённые бюстами мыслителей древности и творцов подлинного искусства. С улицы так и веет нежным благоуханием сиреней, а если пройти через университетский сад, то встретишь прелестный мраморный павильон. Вот то самое место, где можно предастся возвышенным чувствам, благим мыслям и отстраниться от той серой городской среды, что присутствовала за пределами этого пропитанного глубокой стариной уголка. И, конечно, огромная по своим размерам библиотека на верхнем этаже университета является особой её гордостью, ибо в ней представлено бесчисленное множество ценных собраний, дошедших до сих дней из глубины веков, от «Божественной комедии» Данте Алигьери до научных трудов маэстро Да Винчи.

Несомненно, перечисленные достоинства одного из значительнейших образовательных учреждений страны не могли не привлекать сюда тысячи студентов, жаждущих приобретения новых знаний в самых разных областях науки.

И вот, обычное летнее университетское утро 1867 года проходило всё так же размеренно и ничем не отличалось от предыдущих дней; за тем исключением, что в среде находившихся на факультете геологии вольнослушателей был и я. Сюда впервые я попал совершенно случайно, когда неделю тому назад решился после своей работы на рыночной площади как бы прогуляться по городу и осмотреть его достопримечательности, хотя истинным моим побуждением было ознакомиться с благопристойными заведениями, в которых можно всецело посвятить себя науке. С профессором геологии Франческо Леоне, который в тот день вёл лекцию в зале, судьба свела меня совершенно случайно, когда я по своему обыкновению занимался тем, что распродавал на площади привезённый из Монтеньи свежий улов.

Как-то ближе к вечеру, когда шумная толпа стала постепенно расходиться, вдалеке я завидел идущую с корзиной в руке женщину; её нельзя было назвать молодой, ибо на лице её хорошо были заметны морщины, но в то же время была она и не в преклонных летах, поскольку шагала энергично и обладала достаточной физической силой. Голову её прикрывала небольшая соломенная шляпка, очевидно, оберегающая от жаркого летнего солнца, а судя по её весьма скромной, простой одежде, была она служанкой.

Она, подойдя к моему прилавку, стала с живым любопытством разглядывать его.

– Чем могу быть полезен? – спросил я, пройдясь рукой по своему усталому и вспотевшему лицу.

– Мне нужны три либбры свежей трески, – отозвалась спустя некоторое время женщина, – если у вас есть.

Я хотел было поспешить выполнить заказ, но когда я припомнил, что до того продал последнюю корзину с треской, с досадой развёл руками.

– Увы. Вся распродана. Могу лишь предложить вам форель, также свежего улова. Желаете ли?

Но служанка в ответ лишь опустила взгляд.

– Нет, благодарю, сеньор. Но моему господину нужна была именно треска. Другую рыбу он есть не предпочитает.

Она вяло повернулась было обратно; мне с первого взгляда стало её жаль. Упоминание ей какого-то господина навлекло меня на мысль, что служит она у весьма знатного и, быть может, образованного человека, у которого вкусы и предпочтения в еде весьма изысканны. И чтобы как-то отвлечь себя от печальных мыслей, я решил задаться об нём несколькими вопросами.

И к моему совершенному удивлению, эта скромная с виду женщина, приободрившись моим интересом к её знатному сеньору, принялась подолгу о нём говорить, не скупясь на похвалы. Многое успела она рассказать о нём: что он прирождённый вегетарианец и вместо мясных блюд всегда потребляет рыбные, и что он очень вежливый, интеллигентный человек, и что он, сеньор Леоне, по образованию геолог, и в настоящее время является профессором известнейшего и очень уважаемого университета в городе.

– Ах, вот как. Ах, вот оно что. Понятно, – приговаривал я, внимательно слушая её, иногда правда пропуская мимо ушей ненадобные для моего ума подробности касательно его личной жизни.

Когда же наш увлекательный разговор о нём подошёл к концу, служанка, прежде чем возвратиться с пустой корзинкой обратно, осведомилась:

– Вы часто здесь бываете?

– Раз в две недели, – отвечал я, – Очень жаль, но сегодня никак не получится. Возможно, в следующий раз. Приходите.

Покачав с досадой головой, она развернулась и удалилась по направлению к мостовой.

Я же продолжал осмысливать всё сказанное ею.

«Если этот человек столь глубоко просвещён, то мне нужно с ним непременно познакомиться. Но только как? Пожелает ли он иметь дело с простым торговцем, живущим на окраине провинциального городка Монтенья?»

Я неохотно поспешил закрыть прилавок и приготовиться к отправке.

Вернувшись в Монтенья, я продолжал размышлять над тем, как я могу встретиться с этим профессором, поговорить о своём желании получить знания. Ведь в моём положении это практически невыполнимо, потому что во-первых, у меня нет значительных средств, а во-вторых, большое различие между нашими мировоззрениями будет являться неоспоримым препятствием к тому.

Но я решил, что даже эти обстоятельства не вынудят меня отвернуться от своей цели и уйти в себя. Потому на другой же день я как-то обратился к Стефано и сказал, что желаю посетить Неаполь, хотя в тот день продажа рыбы вовсе не планировалась. Старик нехотя отпустил меня, попросив не задерживаться там на длительное время.

Итак, оказавшись вновь на центральной площади, я решил было проехать далее, по мостовой, по которой днём ранее и шла женщина с корзиной. Конечно, моя попытка разыскать дом профессора геологии оказалась безуспешной. Однако я не сдался и принялся останавливать встречного и расспрашивать об университете Фридриха Второго. Мне стали говорить, что необходимо свернуть за городскую ратушу, проехать по центральной улице ниже и свернуть налево.

Я сделал всё абсолютно так же, и к своей радости оказался на улице, на которой располагался этот университет. Непередаваемые ощущения меня охватили, когда я увидел это великое архитектурное сооружение. Вот тогда мне и посчталививлось встретить одного невысокого молодого человека, элегантно одетого; он стоял возле входа в университет и с кем-то беседовал. Вначале, конечно, я решил, что это обыкновенные прохожие, случайно встретившиеся возле здания университета. Я дождался, когда они наконец, пожав друг-другу руки, расстались, и этот самый молодой человек остался один, и затем направился к нему, желая расспросить его о профессоре Франческо Леоне.

– Если вы про профессора геологии, – заявил он, с любопытством оглядев меня, – то в таком случае, вы имеете честь говорить со мной.

Услышав подобное, я был несколько поражён. Нет, не тому, что я так вот внезапно оказался возле самого сеньора Леоне. Мне почему-то он представлялся пожилым учёным, спокойным, рассудительным, немного сдержанным в своих эмоциях и чувствах. Но никак не представившимся мне в тот день: с веселой улыбкой, с бодрым выражением лица, свободным в общении даже с таким незначительным человеком, как я. Он тут же решил осведомиться о том, как я прознал про него и для чего, собственно, так хотел с ним познакомиться. Разумеется, мной завладел страх; я не знал, что говорить ему. Я чувствовал, что разрываюсь между стремлением к образованию и все ещё таившейся в моей душе тягой к прошлому, к старому, ко мне привычному и понятному.

– Видите ли, – неуверенно начал я, – прошлый раз я встретил вашу служанку на рынке, и она охотно поделилась со мной сведениями о вашей работе. И мне стало весьма любопытно вас увидеть, так как я сам стремлюсь достичь необходимых познаний в науке.

Видя мою нерешительность в высказываниях, он снисходительно мне кивнул и, отведя чуть в сторону, сказал:

– Что ж, я в целом вас понял. Это, скажу вам, очень похвально. Но позвольте немного прояснить вашу задачу: вы хотите стать геологом или просто ищете возможность…

– Да, да, именно так! – в нетерпении прервал его я, – именно найти возможность прикоснуться к прекрасному, поскольку вы видите, что…

Мне было в тягость вести этот диалог, я думал, что лучше было вообще не заводить беседу с ним и вернуться поскорее в Монтенью. Я вдруг замолк, потупив взгляд вниз.

– Если вас тянет к прекрасному, как вы говорите, с чем я не могу не согласиться, то почему же и нет. Вопрос лишь в том, насколько вы готовы принять тот факт, что получение знания подразумевает собой сложный путь, особенно если вы сталкиваетесь с этим впервые. Боюсь, что без особой подготовленности тут не обойтись.

Сказал он это с такой безнадёжностью и сожалением, что я не мог не прервать наступившее за этим молчание. Я готов был на любые условия, лишь бы осуществить свои давние мечты.

И я начал с таким пылом растолковывать ему всё: о том, что я три года тому назад сбежал из родительского дома, потому что там меня не устраивала жизнь; о том, какие трудности я преодолевал, когда плыл из Сицилии; о том, как по воле обстоятельств очутился в посёлке Монтенья и поселился у одного местного рыбака, и как стал работать у него за гроши.

И здесь мой почтенный собеседник потихоньку стал менять своё отношение ко мне. Он продолжал смотреть на меня с сочувствием, выражавшееся теперь в большей мере. Он наконец осознал, какое несчастье меня постигло. Мне показалось, что он уж готов был протянуть мне руку помощи, невзирая ни на какие формальные установки. Да и сам он по характеру отличался толерантностью. Спустя какое-то время он предложил мне посетить его дом и провести с ним время за обсуждением моей проблемы. Я радостно поблагодарил его, но сказал, что такой возможности пока что не имею. На это он заявил, что я имею право посещать его лекции в те дни, когда я буду свободен. Такая идея мне крайне пришлась по нраву, и я без всякого стеснения заверил его в своём согласии.

Так всё и произошло. Профессор попрощался со мной и, дождавшись подъехавшего экипажа, поспешил к нему. Я же с великой надеждой и облегчением возвратился к Стефано и также поведал ему о своём намерении посещать курсы в университете Фридриха Второго. Он, впрочем, ничего не возразил мне, но намекнул на то, что не сложно ли мне будет совмещать работу по хозяйству и обучение там.

Я тоже над этим хорошенько пораздумал, но убедил себя в том, что одно другому мешать никак не будет.

С этих пор я и состою в числе студентов университета, в котором уже два с лишним года преподавал Франческо. Однако я должен признать, что мои первые посещения не были радостными и беззаботными. Изучение геологии давалось мне, как и следовало ожидать, с большим трудом. Я едва мог понимать суть её исследований, не говоря уж о том, чтобы уметь проводить какие-либо анализы на основе научных фактов, излагаемых профессором Леоне. К тому же фактически в число учащихся я не входил; я был всего лишь сторонним наблюдателем тех процессов, которые происходили в зале лекции. И все эти подозрительные взгляды, которые направлялись против меня каждый раз, заставляли меня терять все свои надежды на поступление. На меня тяжёлым бременем легли обязанности приходить и впитывать те знания, которые нам давали. Но я не оставлял веры в то, что эти муки – во имя моего же блага.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Особую, непередаваемую привязанность чувствовал я к приютившему меня Стефано. В последние годы он чувствовал себя неважно (старость, сами понимаете, время духовного увядания), а потеря им родного сына, которая по-прежнему его терзала, ещё сильнее погрузила его в отчаяние. Я делал всё, что было в моих силах, поскольку он был уже не в состоянии заниматься чем-либо.

Как-то во вторник я, возвращаясь с рынка после очередной продажи и подъезжая к Стефано, заметил, что возле его дома собралась целая толпа людей, в основном, его ближайшие соседи. Но помимо них был также и местный священник, державший в руках икону Девы Марии. Все собравшиеся были серьёзно обеспокоены: некоторые из них шумно переговаривались между собой, другие молча смотрели в сторону двери, откуда вышел человек в сером пиджаке и фетровой шляпе, похожий на врача.

Настороженно прислушиваясь к их голосам, я немедленно оставил тележку и помчался к дому, пытаясь протолкнуться меж толпы.

– Что произошло? – спросил я растерянно, желая разобраться в происходящем.

– К превеликому сожалению, – заявил врач, – ничего сделать не удалось. Его смерть была внезапной. Спасти его не представлялось возможным.

– Ушёл к своему мальчику, – проговорила со слезами одна из присутствовавших, – Ушёл навсегда.

Я в совершенном недоумении стал проталкиваться ко входу.

– Что произошло? – повторил я громче, уже предчувствуя трагизм ситуации.

Я уставился на гостиную, в которой было совершенно тихо и вдобавок мрачно. Стефано меня по обыкновению не встречал, и это вынуждало меня предаваться тревожным мыслям.

Когда вскоре почти все разошлись, в том числе и лекарь, ко мне обратился один из соседей.

– Пока ты ездил в город, Стефано ушёл из мира сего, – немного помолчав, он продолжил, – Хотел отправиться в море и поудить рыбу, да так и слёг без чувств в лодке. Заснул вечным сном, что называется…

Известие это не могло меня не лишить дара речи.

«Неужели то правда? Неужели произошло?»

Стефано больше нет. А значит, нет больше единственного человека, который всё это время был со мной рядом, которому я доверял и которого сильно жалел. Эта утрата станет для меня одной из самых болезненных за всю мою жизнь.

Когда я зашёл в дом, сосед повёл меня к постели, на которой и лежал Стефано с приоткрытыми глазами.

Видел я после, как хоронили его тело, как прощался с ним весь Монтенья, как скорбили знавшие его давно.

И теперь остался я один в неизведанном ещё мною мире. Что меня ждёт? Как я справлюсь с этим? Кто мне поможет?

Всё уж стало мне как-то безразлично. Быть может, я и принёс ему излишних хлопот и страданий, ибо был так похож на его погибшего сына, и оттого он был повержен в уныние. С другой стороны, он уж был и стар, и силы его покидали. По-любому он отныне в лучшем мире, и я подумал, что вот наконец он воссоединится со своим родным сыном, имя которого я так и не узнал от него. А мне, грешному, ещё предстояло проходить этот земной путь, полный неизвестности и непредсказуемости. И как же мой завет? Моё обещание? Я ведь должен исполнить его, оправдать перед собой, перед своим поступком, который я совершил, ещё когда был подростком и жил в Сицилии. Тоска по родным (пусть даже и без всякой будущности, но родным) местам меня уж вовсе измучила.