Призрак на сцене, или Логика дополнения

Глава 1: Полуночный экспресс

Бар «Полуночный экспресс» не был отмечен на картах города. Он существовал в другом измерении, в невидимой складке реальности между без четверти полночь и первым вздохом рассвета. Попасть сюда можно было, лишь заблудившись по-настоящему – не в лабиринте улиц, а в коридорах собственной души. Здесь время не шло, оно сочилось, как патока, под аккомпанемент вязкого, меланхоличного саксофона, который играл где-то за стеной или, может быть, прямо в голове у каждого посетителя. Воздух был тяжелым от невысказанных историй, пепельных сожалений и легким от сизого табачного дыма, который поднимался к низкому, прокуренному потолку синими, трепещущими кольцами, словно заблудшие души, передумавшие искать выход.

Арион Ветров сидел за своим обычным столиком в самом дальнем углу. Отсюда он видел всю комнату, но его самого было почти не видно, словно полумрак признавал в нем своего и деликатно укрывал от чужих взглядов. Он не был здесь гостем. Он был деталью интерьера. Частью этого медленного, пульсирующего пейзажа, наравне с трещиной на старом зеркале за стойкой и вечно печальным лицом бармена.

Перед ним стоял тяжелый граненый стакан с виски янтарного цвета, но он к нему не прикасался. Он не пил. Он наблюдал. Наблюдал за тем, как медленно и неотвратимо умирает внутри стакана одинокий кубик льда. Сначала его грани теряли остроту, потом он становился прозрачным, почти призрачным, и, наконец, бесследно растворялся в золотистой жидкости, меняя ее суть – делая ее чуть холоднее, чуть слабее, чуть больше похожей на воду. В этом тихом, незаметном переходе вещества из одного состояния в другое было больше философии и экзистенциальной правды, чем во всех трактатах, которые он прочел за последние три года. Это был ритуал, его личный дзен-буддизм. Он научился находить хрупкое подобие покоя не в оглушительной тишине, а в контролируемом, предсказуемом распаде. В понимании того, что даже хаос имеет свою микроскопическую, безупречную логику.

Она появилась так, как появляются плохие новости или предчувствия. Бесшумно и неотвратимо. Он не слышал ни скрипа двери, ни ее шагов. Она просто материализовалась из густого полумрака у его столика, словно вышла из той самой трещины в зеркале. Капитан следственного комитета Ева Ростова.

На ней был строгий брючный костюм, темный, как ночное небо без звезд. Он лишал ее женственности, превращая в функцию, в тень, обладающую, однако, несомненным весом и плотностью. За три года, прошедшие с их последней большой встречи, усталость в ее глазах стала глубже, превратилась в часть пейзажа ее лица. Казалось, она смотрела не на Ариона, а сквозь него, на длинную, нескончаемую череду трупов, выстроившуюся за его спиной за все годы их странного, почти симбиотического сотрудничества.

Ростова села напротив, не спрашивая разрешения. Это было частью их негласного ритуала – диалога, который начинался задолго до произнесенных слов. Бармен, седой мужчина с непроницаемым лицом буддийского монаха, тут же, без единого жеста или слова, поставил перед ней чашку дымящегося черного кофе. Это тоже было частью ритуала.

Ева сделала глоток, поморщилась, словно выпила лекарство. Затем положила на истертую поверхность стола тонкий планшет. Экран вспыхнул, бросив на ее лицо и на стол холодный, призрачный свет, неуместный в теплом, ламповом мире бара. На фотографии, сделанной в резком свете полицейских прожекторов, была сцена. Театральные подмостки, странные, угловатые декорации из металла и стекла, похожие на внутренности какого-то футуристического механизма. И у подножия этой конструкции – нечто белое, бесформенное, накрытое простыней. Пятно неправильности в выверенной геометрии чужого замысла.

– У меня есть для вас новая пьеса, Ветров, – ее голос был таким же усталым, как и ее взгляд, но в нем слышалась твердость плохо заточенного ножа, который все еще способен резать. – Заглавная роль – сумасшедший актер. Второстепенная – труп. Жанр пока не определен.

Арион медленно, очень медленно, перевел взгляд с умирающего в его стакане льда на холодное свечение экрана. Он не прикоснулся к планшету. Он изучал фотографию так, как энтомолог изучает редкое, приколотое к бархату насекомое. Искал не улики – следы, отпечатки, брызги крови, – а то, что Ростова не смогла бы занести в протокол. Симметрию. Композицию. Замысел. Ритм.

– Трагедия или фарс? – спросил он тихо. Его голос, почти шепот, не потонул, а, наоборот, отчетливо прозвучал в плотной тишине бара.

Ростова криво усмехнулась. Это была гримаса человека, который уже видел слишком много и разучился удивляться, оставив себе лишь бесконечную иронию.

– Пока не знаю. Но боюсь, что и то, и другое. А может, и нечто третье, для чего у нас в Уголовном кодексе еще нет подходящей графы.

Она слегка подтолкнула планшет к нему. Жест был приглашением. Не на место преступления. За кулисы. Туда, где воздух густо пахнет пылью, гримом и пролившейся кровью. Туда, где все роли уже сыграны, но настоящая пьеса только начинается.

Арион поднял свой стакан. Лед в нем почти растаял, оставив после себя лишь едва заметную дрожь холода. Он сделал маленький глоток. Виски обжег горло привычным, знакомым холодом.

Антракт окончен. Представление начиналось.

Глава 2: Сцена №1

Театр «Лабиринт» не был похож на храм искусства. Он напоминал скорее операционную для препарирования души, морг для уставших идей. Здание, выстроенное из голого, брутального бетона и дымчатого, почти черного стекла, вонзалось в серое городское небо, как осколок чужой, враждебной планеты, приземлившийся здесь по ошибке. Никаких колонн, никакого бархата, ни грамма позолоченной лепнины. Только холодная, давящая геометрия, созданная, чтобы не возвышать, а подавлять и дезориентировать. Это был театр не для зрителя, а против него. Архитектура как акт агрессии.

Арион и Ростова прошли сквозь автоматические стеклянные двери, которые разъехались с тихим, недовольным шипением, и оказались в фойе. Оно в полной мере оправдывало имя, данное театру. Пространство было буквально разрезано на части десятками зеркал, установленных под самыми немыслимыми, иррациональными углами. Они не отражали реальность, они ее дробили, расщепляли на атомы, создавая бесконечный, тошнотворный калейдоскоп из фрагментов мира. Вот чей-то чужой глаз, плывущий в пустоте. Вот рука Ростовой, достающая из кармана удостоверение, отделенная от ее тела. Вот затылок самого Ариона, парящий в нескольких метрах впереди, словно призрак, ведущий его за собой. Реальность здесь переставала быть единым целым, превращаясь в сумму несвязанных между собой цитат.

В самом центре этого зала, как его пульсирующее, больное сердце, стояла главная инсталляция – гигантский куб, собранный из тысяч осколков разбитых зеркал. Он медленно вращался вокруг своей оси, разбрасывая по стенам, полу и потолку испуганные, рваные блики света, похожие на пойманные в ловушку сигналы бедствия. Казалось, кто-то взял саму ткань бытия, разбил ее вдребезги, а потом собрал заново, но уже не по законам логики, а по прихоти своей больной, но, несомненно, гениальной воли.

Молодой следователь встретил их у входа в зрительный зал и повел по гулким коридорам, напоминавшим внутренности какого-то доисторического механизма. Здесь пахло иначе, чем в обычных театрах. Не вековой пылью, не гримом, не духами зрительниц. Пахло стерильной, медицинской чистотой, озоном от работающей вентиляции и еще чем-то. Едва уловимым, металлически-сладковатым запахом пролившейся и уже начавшей сворачиваться крови.

Зал тонул в полумраке, но сцена была залита безжалостным, почти хирургическим светом рабочих прожекторов. Желтая полицейская лента, натянутая между рядами кресел, выглядела здесь неуместной гирляндой на похоронах, отчаянной попыткой навести порядок там, где царил осмысленный хаос.

Арион медленно поднялся по невысоким ступеням на сцену. И оказался в другом мире. В мире, который придумал и в котором умер режиссер Виктор Ставрогин. Его личный Эльсинор. Это был не средневековый замок из пьесы Шекспира, а холодная, абстрактная конструкция из темного металла, прозрачного пластика и синего неонового света. Декорации напоминали одновременно космическую станцию, плату гигантской микросхемы и ребра исполинского скелета. В центре, как электрический трон, стояло кресло странной, изломанной формы. Ничего живого, ничего теплого, ничего человеческого. Только линии, углы и холодный, мертвенный свет. Мир, лишенный плоти, состоящий из одного нерва.

Тело Ставрогина уже увезли, но его призрак, его отпечаток, все еще был здесь. Он остался в виде большого, бурого, уже подсохшего пятна на полу. За тонкой, почти прозрачной металлической ширмой, которая, по-видимому, играла роль гобелена, за которым прятался Полоний. Арион подошел к ней. Ширма была сделана из листа полированной, чуть волнистой стали, и в ней, как в кривом зеркале из комнаты смеха, отражалась вся сцена. Он видел себя, Ростову, суетящихся криминалистов – всех, как вытянутые, искаженные фигуры в чьем-то дурном сне.

Он присел на корточки у кровавого пятна. Здесь не было ничего, за что мог бы уцепиться взгляд следователя. Ни следов борьбы, ни посторонних отпечатков, ни рассыпанных пуговиц. Все было до пугающего чистым, почти стерильным. Словно убийство было не актом насилия, а хирургической операцией. Или тщательно отрепетированной мизансценой.

Он поднял взгляд на ширму. Его собственное отражение смотрело на него, но оно было нечетким, размытым, словно подернутым рябью от невидимого ветра. И Ариону на мгновение показалось, что он видит не себя, а кого-то другого. Кого-то, кто стоит прямо за ним, по ту сторону этой тонкой грани между реальностью и ее отражением, и молча наблюдает за ним.

Это место было не просто сценой преступления. Это был текст. Сложный, многоуровневый, полный скрытых цитат и ложных сносок. И кто-то только что поставил в нем первую, кровавую точку. Или, может быть, точку с запятой.

Глава 3: Три года тишины

Воздух в квартире Ариона был плотным и тихим, как в старом соборе после службы. Это была его крепость, его келья, его убежище, построенное не из камня, а из тщательно выверенных ритуалов. Три года он возводил эти невидимые стены, кирпичик за кирпичиком, звук за звуком.

Гостиная, где он проводил большую часть своего времени, была пространством контролируемой пустоты. Ничего лишнего, ничего случайного. Только то, что имело смысл и право на существование. Огромные стеллажи из темного дерева, заставленные книгами от пола до потолка, были не мебелью, а каркасом этого мира. Их корешки – по философии, лингвистике, семиотике, психиатрии – образовывали пестрый, но упорядоченный узор, похожий на код сложной программы. В углу стоял старый проигрыватель, на котором игла медленно скользила по виниловой пластинке с джазовыми импровизациями Кита Джарретта. Звуки рояля были не фоном. Они были еще одним элементом архитектуры – непредсказуемые, но подчиняющиеся внутренней гармонии, они заполняли пустоты между мыслями, не давая тишине стать оглушающей.

Центром комнаты было огромное, во всю стену, панорамное окно. Оно выходило на город, который жил своей отдельной, нервной, суетливой жизнью. Ночью он превращался в россыпь холодных огней, в мерцающую нейронную сеть, а Арион, сидя в своем глубоком кожаном кресле, наблюдал за ней с отстраненностью астронома, изучающего далекую и чужую галактику. Он был в городе, но не был его частью. Окно было экраном. Безопасным, как стекло в вольере хищника.

И было еще одно правило в этой крепости. Самое главное. В квартире не было зеркал. Ни одного.

После «Комнаты с манекенами», после того как он заглянул в безупречную логику безумия Константина Севастьянова, Арион больше не мог выносить собственное отражение. Ему казалось, что из гладкой поверхности на него смотрит не он, а тот, кем он мог бы стать. Другая версия. Сбой в программе. Человек, сделавший один неверный шаг в лабиринте. Поэтому он избавился от них всех. Единственными отражающими поверхностями оставались темное стекло окна ночью да черный глянец выключенного экрана ноутбука. Но эти отражения были тусклыми, искаженными, призрачными. Безопасными.

Сегодня, вернувшись из театра «Лабиринт», он нарушил один из своих ритуалов. Не зажег свет, не включил музыку. Он просто стоял в темноте гостиной, позволяя холоду чужой сцены медленно выветриваться из него. Запах крови и озона, казалось, все еще преследовал его, въевшись в ткань пальто. Он смотрел в окно на далекие огни, но видел не их, а кривое, волнистое отражение в полированной стали театральной ширмы.

Внезапно в стекле, рядом с его собственным размытым силуэтом, проступил другой. На долю секунды. Образ манекена, сидящего на стуле в заброшенном подвале. Восковое лицо, стеклянные глаза, застывшая в вечном ожидании поза. Образ из его личного ада, из дела, которое он считал закрытым и похороненным. Короткий, как удар ножом, флешбэк, беззвучный и оттого еще более оглушительный.

Арион резко отвернулся от окна, словно его ударило током. Он зажег настольную лампу, и ее теплый, желтый свет прогнал призрака, вернув комнате ее привычные, безопасные очертания. Но ощущение осталось. Холодный сквозняк в герметично закрытом пространстве его памяти.

Он подошел к книжному стеллажу и провел пальцами по корешкам, как слепой, читающий знакомый текст. Его пальцы остановились на тонкой книге в серой обложке. «Призраки сцены: Драматургия отсутствия». Та самая книга, которую он видел сегодня на столе убитого режиссера. Она была и в его библиотеке. Он вытащил ее, открыл на случайной странице и прочитал подчеркнутую им когда-то фразу: «Главный персонаж пьесы – это не тот, кто больше всех говорит, а тот, о чьем отсутствии говорят все».

Он закрыл книгу и поставил ее на место. Что-то в этом новом деле, в его театральности, в его заигрывании с отражениями и реальностью, резонировало с его собственным прошлым. Словно кто-то написал эту кровавую пьесу не для полиции, не для публики, а лично для него. Словно невидимый драматург знал, какие струны в его душе нужно затронуть, чтобы заставить их вибрировать отголосками старой боли.

Три года тишины. Он думал, что построил неприступную крепость. Но сегодня он понял, что ее стены прозрачны. И что самый страшный призрак всегда приходит не снаружи, а изнутри.

Глава 4: Язык пространства

Ростова, отдав распоряжения криминалистам, спустилась со сцены, чтобы погрузиться в свой привычный мир – мир бумаг, протоколов и показаний первых свидетелей. Она бросила на Ариона короткий взгляд, в котором читалось и нетерпение, и странное, почти суеверное ожидание. Она оставляла его одного, как оставляют в комнате с запертым сейфом гениального взломщика, не желая знать, какими методами тот будет работать, а лишь надеясь на результат.

Арион был благодарен ей за это молчаливое понимание. Суета полицейских, их методичные, но лишенные воображения действия, мешала ему. Она создавала информационный шум, заглушающий тихий шепот самого места. Когда последний криминалист в белом комбинезоне покинул сцену, оставив его наедине с безмолвными декорациями, воздух, казалось, изменил свою плотность. Он стал гуще, наполнился смыслом.

Арион медленно обошел сцену по периметру, не приближаясь к центру, не глядя на кровавое пятно. Он не искал улики. Он читал. Читал язык пространства так, как лингвист читает древний, полузабытый текст.

Сцена, выстроенная Ставрогиным, была заявлением. Манифестом. Холодный металл, синий неон, ломаные линии – все это кричало об отчуждении, о распаде связей, о мире, где человеческие чувства заменены электрическими импульсами. Ставрогин создавал не Данию, а бездушную матрицу, холодный космос, в котором одинокая человеческая трагедия выглядела мелким, незначительным сбоем. И именно в этом выхолощенном, стерильном пространстве кто-то совершил самое что ни на есть плотское, «теплое» преступление. Пролил кровь. Этот контраст был первым, самым жирным курсивом в тексте.

Его внимание привлекла металлическая ширма, имитирующая гобелен. Она была не просто элементом декорации. Она была границей. Зеркалом. Он подошел к ней ближе. Она была сделана из единого листа стали, но отполирована так, что ее поверхность была не идеальной. Она слегка искажала отражение, как вода в пруду, по которой прошла рябь. Это было сделано намеренно. Чтобы зритель, видя отраженные в ней фигуры актеров, подсознательно ощущал фальшь, искажение, иллюзорность происходящего. Ставрогин заставлял зрителя сомневаться не только в персонажах, но и в самой реальности.

Именно за этой ширмой, в этой «слепой зоне» для отражения, и лежал труп. Словно убийца интуитивно или сознательно поместил свою жертву туда, где реальность переставала отражаться, в точку абсолютной непрозрачности. В место, где нет зеркал. Эта деталь отозвалась в Арионе глухим, тревожным эхом.

Он медленно опустился на колени у бурого пятна. Он смотрел не на него, а на то, как оно расположено относительно ключевых точек сцены. Пятно. Трон. Ширма. Они образовывали почти идеальный равнобедренный треугольник. Слишком правильный, чтобы быть случайностью. Словно кто-то расставил фигуры на шахматной доске перед тем, как совершить финальный, роковой ход. Эта композиция была лишена хаоса насилия. В ней была холодная, выверенная эстетика.

Арион поднял глаза. Сверху, с колосников, на него смотрели десятки прожекторов, сейчас холодных и темных, похожих на глаза гигантских, спящих насекомых. Но один из них, самый мощный, был направлен не на центр сцены, где обычно стоит главный герой, а чуть вбок, точно на то место, где стоял он, Арион, рядом с пятном крови. Кто-то – режиссер или убийца – хотел, чтобы эта точка была освещена ярче остальных. Смерть как центральное событие спектакля, вынесенное на авансцену светом.

Он встал и медленно пошел к краю сцены, к невидимой границе, отделяющей мир иллюзии от мира зрителей. Он обернулся и посмотрел на дело рук Ставрогина – и его убийцы. Он увидел не просто место преступления. Он увидел диалог. Ставрогин построил свой холодный, дегуманизированный мир. А убийца вошел в этот мир и ответил ему на его же языке, но с другим акцентом. Он не разрушил декорации, не устроил погром. Он вписал в этот стерильный текст одну-единственную, но очень грубую, кровавую фразу. И эта фраза полностью изменила смысл всего произведения.

Это было не убийство. Это была редакторская правка. И чтобы найти автора, нужно было понять не мотив, а стилистику.

Глава 5: Призраки прошлого

Когда Арион спускался со сцены, чтобы присоединиться к Ростовой, мир на мгновение качнулся, как палуба корабля в шторм. Холодный свет прожекторов, геометрия металлических конструкций, бурое пятно на полу – все это слилось в один смазанный образ, и сквозь него, как изображение на плохо настроенном телевизоре, проступило другое.

Подвал.

Сырой, затхлый воздух. Тусклый свет одинокой лампочки, свисающей с потолка. И манекены. Десятки манекенов, рассаженных по кругу, их гладкие, безликие лица обращены к центру. А в центре, на простом деревянном стуле, сидит он. Тот самый, главный, самый совершенный манекен Константина Севастьянова. Его последняя, незаконченная работа.

Арион моргнул, и видение исчезло так же внезапно, как и появилось. Снова перед ним были гулкие коридоры театра, спина Ростовой впереди и запах крови в воздухе. Но фантомная боль в затылке, отголосок того, прошлого дела, осталась. Он провел рукой по волосам, чувствуя, как холодок ползет по коже.

Эта сцена, этот Эльсинор из стали и неона, разбудил что-то в нем. Что-то, что он три года тщательно убаюкивал с помощью джаза, философии и контролируемых ритуалов. Логика убийцы-постановщика, его одержимость композицией, его эстетизация смерти – все это было пугающе знакомым. Словно он слушал ту же мелодию, но сыгранную на других инструментах. Севастьянов превращал живых людей в мертвые скульптуры. А этот новый «автор» превращал живую жизнь в мертвый, но безупречно выстроенный текст. По сути, они оба занимались одним и тем же: они останавливали время, навязывая реальности свою волю, свой извращенный порядок.

– Что там? – голос Ростовой вырвал его из оцепенения. Она остановилась и обернулась, заметив его состояние. В ее взгляде не было сочувствия, но было профессиональное любопытство. Она знала о его прошлом, о его личном спуске в ад, и понимала, что его реакция – это тоже улика. – Увидел призрака?

– Хуже, – ответил Арион, и его голос прозвучал глухо. – Увидел знакомый почерк.

Они вышли из гулких коридоров обратно в разбитое на осколки фойе. Вращающийся куб из зеркал все так же рассеивал по пространству свои рваные, панические блики. Арион замер перед ним. Его отражение разлетелось на сотни мелких фрагментов. В одном осколке он видел свой глаз, в другом – часть плеча, в третьем – губы. Целостного образа не было. Только распад. Деконструкция.

«Чтобы прочесть его, Ариону придется деконструировать не только место преступления, но и сами основы языка, вины и реальности».

Эта фраза из предисловия к его собственному неписаному делу, которое он прокручивал в голове, вдруг обрела пугающую материальность. Этот театр был воплощенной деконструкцией. Он был построен кем-то, кто понимал, что реальность – это лишь сумма интерпретаций. И что, контролируя зеркала, можно контролировать и саму реальность.

– Этот режиссер, Ставрогин, – Арион повернулся к Ростовой, его взгляд был прикован не к ней, а к дрожащим бликам на стене, – он был не просто режиссером. Он был философом. Он играл с очень опасными вещами. Не с текстом Шекспира, а с самой структурой восприятия. Он создал лабиринт.

– И кто-то заблудился в нем с рапирой в руке? – хмыкнула Ростова, пытаясь вернуть разговор в русло прагматики.

– Нет, – Арион покачал головой. – Кто-то нашел в этом лабиринте свой дом. Кто-то, кто говорил с режиссером на одном языке, но решил, что его версия текста лучше. Мы ищем не просто убийцу, Ева. Мы ищем соавтора. Или, скорее, безжалостного редактора.

Он отвел взгляд от зеркального куба. Он знал, что этот случай – не просто очередной ребус. Это было личное послание. Испытание. Ему бросили вызов на его же поле, используя его же оружие – анализ знаков, символов и скрытых смыслов. И он чувствовал, что ставки в этой игре гораздо выше, чем просто раскрытие убийства. На кону стояла его собственная целостность, его собственный, с таким трудом отстроенный мир, который уже начал покрываться трещинами, как этот проклятый зеркальный куб в центре театрального фойе.

Глава 6: Ростова и протокол

Пока Арион блуждал в метафизических лабиринтах отражений и смыслов, Ева Ростова занималась делом. Ее мир был миром фактов, бумаги и человеческих слабостей, облеченных в форму протокола допроса. Она стояла в одном из гулких, безликих коридоров театра, ее лицо в резком свете переносной лампы казалось высеченным из гранита. Перед ней, переминаясь с ноги на ногу, стоял молодой, испуганный патрульный, сержант Петренко, который первым прибыл на место по вызову.

– Еще раз, сержант, с самого начала, – голос Ростовой был ровным и лишенным эмоций, как тиканье метронома. Это был ее инструмент. Она знала, что монотонное повторение разрушает заученные фразы и заставляет пробиваться наружу деталям. – Время вызова. Ваше время прибытия. Кого первого увидели. Что услышали.

Сержант Петренко, совсем еще мальчишка с прозрачными, испуганными глазами, в сотый раз повторял свою историю. Его трясло, и он отчаянно пытался это скрыть. Для него это было боевое крещение. Не уличная драка, не бытовая поножовщина, а что-то из другого, пугающего мира – с софитами, знаменитостями и кровью на сцене.

– В двадцать три ноль семь поступил вызов, – монотонно бубнил он, глядя куда-то в стену. – Крики, возможно, драка, в театре «Лабиринт». Мы с напарником прибыли в двадцать три тринадцать. Двери были открыты, внутри… вот тут, в фойе, никого. Только эта штука… крутилась. И музыка…

– Какая музыка? – мгновенно уточнила Ростова.

– Не музыка, а… гул. Странный. Низкий. Шел из зала. Мы вошли. Темно. Только сцена светилась. И на сцене он.

– «Он» – это кто? – ее вопрос был острым, как скальпель.

– Орлов. Актер этот. Алексей Орлов. Я его сразу узнал, жена все уши прожужжала… Он стоял на коленях. Спиной к залу. Перед ним… тело. И в руке у него была… эта… шпага.

– Рапира, – поправила Ростова автоматически. – Она была в крови?

– Да. И руки его… тоже. Он был весь какой-то… белый. Как стена. Смотрел на тело и ничего не говорил. Мы ему: «Полиция! Бросить оружие!». А он, знаете, что?

Сержант замолчал, сглотнул. Этот момент, очевидно, был для него самым страшным.

– Он медленно так повернулся. Посмотрел на нас. И знаете, у него глаза были… пустые. Вообще. Как у куклы. Он посмотрел на рапиру в своей руке, будто впервые ее увидел. Потом на нас. И сказал… тихо так… «Пала кончина короля!». И все. Упал. Как будто из него все выключили.

Ростова молча записывала в свой блокнот. Ее лицо не дрогнуло. Актер в состоянии шока, психоза, несет бред из своей роли. Классика. Все просто, все понятно. Но где-то на периферии сознания ее беспокоили слова Ариона о «тексте» и «соавторе». Этот мир был ей чужд, но она доверяла его чутью больше, чем показаниям десятка таких вот перепуганных сержантов.

– Кроме Орлова и тела, на сцене еще кто-то был? Движение за кулисами? Звуки?

– Нет, товарищ капитан. Никого. Абсолютная тишина. Только этот гул… и он, на коленях. Словно… словно сцена из спектакля. Будто мы не на вызов приехали, а в театр без билета прорвались, на самый финал.

«Финал спектакля». Эта фраза, сказанная простым патрульным, зацепила Ростову. Она совпала с тем, что говорил Арион. Она подняла глаза и увидела его самого. Он стоял в дальнем конце коридора, в тени, и смотрел на них. Он не слушал. Он наблюдал. И Ростовой на мгновение стало не по себе от его взгляда. Ей показалось, что он видит не ее, допрашивающую свидетеля, а еще одну деталь на сцене. Еще одного персонажа, произносящего свои реплики в пьесе, правил которой она пока не понимала.

– Спасибо, сержант. Можете идти, – отпустила она Петренко и захлопнула блокнот. – С вами свяжутся.

Она знала, что делать дальше. Допросить всех, кто был в театре. Найти того, кто звонил. Собрать отпечатки, проверить алиби, восстановить хронологию. Обычная, понятная, рутинная работа. Но впервые за свою карьеру она чувствовала, что все эти стандартные процедуры – лишь суета на поверхности. Что настоящие улики – это не отпечатки пальцев на рапире, а интонации, паузы и отражения в кривых зеркалах. И ей был нужен переводчик с этого дьявольского языка. И этот переводчик сейчас стоял в тени и смотрел на нее так, словно уже прочел последнюю страницу.

Глава 7: ГАМЛЕТ В КАТАТОНИИ

Больница пахла страхом, замаскированным под антисептик. Этот запах был универсальным для всех казенных заведений, где человеческое тело пытались починить, но он всегда вызывал у Ариона глухое, иррациональное беспокойство, похожее на низкочастотный гул. Они шли по длинному, гулкому коридору, выкрашенному в умиротворяющий, но оттого еще более тревожный, бледно-зеленый цвет. Их шаги отдавались от стен, как в пустом колодце. За каждой белой дверью с маленьким окошком из матового стекла была заперта своя маленькая, тихая трагедия, но их интересовала только одна. Палата в самом конце коридора, с табличкой, на которой не было имени. Только номер – 7.

Алексей Орлов лежал на белоснежных, хрустящих от крахмала простынях и смотрел в потолок. Он был похож на восковую фигуру из музея мадам Тюссо, на идеально выполненную, но безжизненную копию человека. Молодой, с тонкими, почти аристократическими чертами лица и копной темных волос, разбросанных по подушке, как воронье гнездо. Вся страна знала его по его бешеной, вулканической харизме на сцене, по его голосу, способному срываться с шепота на крик в долю секунды. Но сейчас от всего этого не осталось и следа. Его широко открытые глаза, большие и темные, были абсолютно пустыми.

Они смотрели, но не видели. В их глубине не было ничего – ни страха, ни безумия, ни сожаления. Только гладкая, отполированная пустота. Арион видел такие глаза раньше.

Стеклянные глаза манекена в подвале Севастьянова. Пустые, отражающие лишь свет падающей на них лампы. Они не смотрели. Они присутствовали. И это было страшнее любого взгляда.

Из вены актера торчала игла капельницы. По тонкой прозрачной трубке медленно, капля за каплей, в его тело сочился покой. Или забвение.

У кровати стоял седой, уставший врач в белом халате, который выглядел таким же уставшим, как и его обладатель. Он говорил тихо, словно боясь нарушить хрупкую, почти священную тишину этого места.

– Острый реактивный психоз. Полная деперсонализация, – он перебирал листы в истории болезни. – Его сознание, по-видимому, отделилось от тела, чтобы защититься от невыносимой травматической ситуации. Классический случай диссоциации. Он не здесь. Он закрыл дверь изнутри. Мы вводим ему седативные препараты. Нужно время. Может, недели. Может, месяцы. А может…

Врач не закончил, пожав плечами.

Ростова кивнула, что-то быстро и отрывисто записывая в свой блокнот. Сухие факты для протокола. «Психоз». «Неконтактен». Для нее Орлов был поврежденной уликой, испорченным носителем информации.

Арион не слушал. Он смотрел на Орлова. Он видел не пациента, не жертву обстоятельств и не убийцу. Он видел идеально отлаженный механизм, который продолжает работать даже после того, как из него вынули душу. Он видел программу. Идеального актера, который так глубоко погрузился в роль, что роль поглотила его, оставив лишь пустую оболочку.

– К оружию, к оружию! – вдруг отчетливо, но без всякой интонации, механическим голосом произнес Орлов, его взгляд был по-прежнему прикован к белизне потолка. – Пала кончина короля!

Голос был его, но слова – нет. Это были реплики. Обрывки чужого текста, которые, как призраки, продолжали жить в его опустевшем сознании, как эхо в пустом зале.

Арион сделал шаг ближе. Он молча смотрел на актера, пытаясь уловить хоть малейший сбой в программе, хоть одну оговорку, которая не принадлежала бы Шекспиру, а была бы его собственной. Но ее не было. Механизм работал безупречно.

– Быть или не быть… – прошептал Орлов, и по его неподвижной щеке медленно скатилась одна-единственная слеза. Она выглядела на его бесстрастном лице абсолютно чужеродной, неорганичной. Как капля масла на воде. Как запрограммированный спецэффект. – Вот в чем вопрос… Достойно ль…

Он не закончил. Его губы продолжали беззвучно шевелиться, повторяя заученный до последней запятой монолог. Он был Гамлетом. Не играл его. Он стал им. Кем-то, кто навсегда застрял между бытием и небытием, в холодном, безвоздушном пространстве своего собственного Эльсинора. Места, где все призраки были настоящими, а реальность – лишь плохой, дурно сыгранной пьесой.

И Арион понял, что если это и безумие, то оно было срежиссировано. Тонко. Изящно. Кем-то, кто точно знал, на какие струны нужно надавить, чтобы музыка человеческой души превратилась в этот тихий, монотонный, предсмертный вой. Кто-то заставил этого человека не просто играть сумасшедшего. Он заставил его стать им. И это было куда более жестоким преступлением, чем удар рапирой в сердце.

Глава 8:

Телефон зазвонил поздно вечером, почти в полночь. Он разрезал тишину в кабинете Ариона, наполненную шелестом бумаг и тихим гудением ноутбука. Арион сидел в своем кресле, окруженный распечатками схем из кабинета Ставрогина и фотографиями с места преступления. Он не анализировал. Он пытался вслушаться, уловить музыку в этом хаосе, ритм, который ускользал от логики, но был ясен для интуиции. На экране высветилось «Ева Ростова».

Ее голос был лишен театральной усталости недавнего дня. В нем звучала другая нота – обычная, рутинная досада следователя, столкнувшегося с бессмысленной, иррациональной загадкой, которая выбивалась из стройного ряда понятных преступлений.

– Ветров, прости, что отвлекаю от высокого искусства, – в ее голосе слышалась неприкрытая ирония. – Есть для вас небольшая странность. Задачка для разминки ума. Чтобы вы не заскучали в своем Эльсиноре и не забыли, как выглядят обычные, нетеатральные грабители.

Он молча слушал, откинувшись в кресле. Он знал, что эти маленькие, странные дела были для Ростовой способом не столько попросить о помощи, сколько проверить его, бросить ему кость, посмотреть, как он ее разгрызет. А для него самого – способом не сойти с ума, переключаясь с одной аномалии на другую, как с радиостанции на радиостанцию, чтобы не зацикливаться на одной навязчивой мелодии.

– Серия квартирных краж, – говорила она, и на фоне ее голоса Арион услышал шум, который он не сразу идентифицировал, – шум сильного дождя за ее окном. – Уже пятая за месяц. В разных районах города, у абсолютно разных людей, никак не связанных между собой. Социальный статус, возраст, профессия – полный разброд. Объединяет их одно: никаких, абсолютно никаких следов взлома. Двери и окна закрыты изнутри, сигнализация отключена так, как будто ее отключал хозяин. И второе, самое странное – все ограбления происходят только во время сильного ливня. Будто вор приходит вместе с дождем. Ребята в отделе уже прозвали его «Человек-дождь».

Арион прикрыл глаза. Образ был почти мистическим. Серые, косые потоки воды, заливающие сонный город, и тихая, бесплотная тень, скользящая сквозь стены и замки.

– Что он берет? – спросил он. Этот вопрос всегда был для него главным.

– В этом-то и вся чертовщина, – вздохнула Ростова. Ее раздражение было почти осязаемым. – Это не похоже на обычную кражу. Из одной квартиры он унес дорогую, но громоздкую вазу из муранского синего стекла и коллекцию старинных карт морских путешествий, полностью проигнорировав лежавшие на столе ноутбук и шкатулку с драгоценностями. Из другой – аквариум. Огромный, литров на триста. Вместе с рыбками, компрессором и декоративным затонувшим галеоном. Представляешь, как он его тащил?

Она сделала паузу, видимо, затянувшись сигаретой.

– Из третьей квартиры – все картины со стен, но только те, на которых было изображено море. Два пейзажа Айвазовского – подделки, конечно, но очень качественные, и одна современная абстракция с синими волнами. Из последней, сегодня, – синий шелковый халат хозяйки и почти полный флакон французских духов с названием «Океанский бриз». Наличные, техника, шубы в шкафу – все на месте. Мои ребята в тупике. Они ищут мотив, а находят сборник ребусов для сумасшедших. Они ищут грабителя, а это больше похоже на перформанс какого-то чокнутого художника.

«Перформанс художника». Ростова сама не поняла, насколько близка к истине.

Арион открыл глаза. Шум дождя в трубке, который он не замечал раньше, стал отчетливее, наполнил тишину его кабинета. Он представил себе эти ограбленные квартиры. Пустые, выцветшие прямоугольники на обоях, где висели морские пейзажи. Одинокий, сиротливо гудящий компрессор на полу, качающий воздух в пустоту там, где раньше стоял аквариум. Он понял, что вор забирал не вещи. Он забирал символы.

– Пришлите мне списки украденного, – сказал он. – Полные. Со всеми деталями. И адреса всех пяти квартир.

– И что вы надеетесь там найти? След водяного? – в голосе Ростовой снова прорезалась ирония.

– Паттерн, – ровным голосом ответил Арион. – Рисунок, который оставляет дождь на стекле. Он всегда уникален, но всегда подчиняется одному и тому же закону – закону тяготения. Здесь то же самое. Нужно просто понять, что в этом безумии является силой притяжения.

Он повесил трубку, не дожидаясь ответа. Дело Ставрогина было похоже на сложную, многоактную пьесу с десятками персонажей и скрытых смыслов. Это же, по сравнению с ним, было коротким, странным, пронзительным хайку. Но он знал, что язык, на котором они написаны, один и тот же. Язык навязчивых идей. Язык ритуалов, призванных усмирить внутренних демонов.

Где-то в этом залитом дождем городе был человек, который так боялся воды, что выходил на улицу только в ее объятиях, чтобы украсть у мира все, что напоминает о ней. И Арион чувствовал, что понять логику этого тихого безумца ему сейчас почему-то важнее, чем разоблачить кровавую драму в театре. Потому что маленькая, непонятная ложь иногда говорит о человеке больше, чем большое, очевидное зло.

Глава 9: Карта и ритуал

Повесив трубку после разговора с Ростовой, Арион еще несколько минут сидел неподвижно, вслушиваясь в тишину. Дождь за окном его кабинета барабанил по карнизу свою монотонную, гипнотическую дробь, создавая идеальный фон для размышлений. Дело «Человека-дождя» было как глоток чистого, холодного воздуха. Оно было странным, но его иррациональность была понятна Ариону на интуитивном уровне. Это была логика травмы, облеченная в ритуал. Это была поэзия.

Но ему нужно было возвращаться в прозу. В сложную, запутанную, полную фальшивых сносок прозу театра «Лабиринт».

На его почту пришел обещанный Ростовой файл. Он открыл его. Адреса и списки украденного. Арион не спеша распечатал их и отложил в сторону. К ним он вернется позже, ночью, когда разум устанет от анализа и станет более восприимчивым к символам. А сейчас – работа.

Он снова разложил на своем большом столе фотографии и схемы из кабинета Виктора Ставрогина. В свете настольной лампы они выглядели как улики не против убийцы, а против самого убитого. Это была карта его души – холодной, упорядоченной, одержимой. Но даже в самой строгой системе есть место для аномалий. И именно их искал Арион.

Он взял в руки фотографию пробковой доски, висевшей на стене кабинета. Она была похожа на центр управления полетами в чей-то внутренний ад. Фотография Алексея Орлова в центре, от которой, как солнечные лучи, расходились нити, соединявшие его с репродукциями кричащих лиц Фрэнсиса Бэкона, с цитатами из Кьеркегора о страхе и трепете, с вырезками из медицинских справочников, описывающих симптомы шизофрении. Ставрогин не ставил пьесу. Он собирал монстра Франкенштейна, сшивая его из лоскутов чужих текстов и чужой боли.

Арион увеличил изображение, вглядываясь в детали. И его взгляд снова остановился на единственном «неправильном» элементе на всей доске. На старой, выцветшей фотографии двух молодых людей, приколотой в самом углу, почти в тени. Ставрогин и Каверин. Элемент, от которого не шло ни одной нити, который не был снабжен ни одной цитатой. Он был вынесен за скобки. Он существовал вне системы. Он был тем самым «дополнением», о котором гласила его любимая философская теория. То, что кажется лишним, но на самом деле определяет всю структуру.

Арион долго смотрел на эту фотографию. На ликующую, полную энергии улыбку молодого Ставрогина и на нервную, испуганную – Федора Каверина. Два полюса. Успех и забвение. Громкость и тишина. Но в тот момент, на этом фото, они были вместе. Они были единым целым. Что-то должно было разрушить эту связь. И это «что-то» и было тем самым призраком, который вернулся на сцену двадцать лет спустя.

Он отложил фото и взял в руки ксерокопии страниц из режиссерского сценария. Это был другой текст. Более интимный. Арион надел тонкие хлопковые перчатки и начал медленно перелистывать страницы, вчитываясь не столько в печатный текст, сколько в пометки, сделанные на полях красным карандашом Ставрогина.

Почерк был нервным, рваным. Поля были испещрены знаками, символами, отрывочными фразами, похожими на шифрограммы.

«Безумие как маска. Или маска как безумие?» – было написано рядом с первым большим монологом Гамлета. У этой фразы стоял жирный вопросительный знак, обведенный в кружок.

Дальше, в сцене ссоры Гамлета и Офелии, Арион прочел запись, подчеркнутую дважды, с такой силой, что карандаш почти прорвал бумагу: «Орлов играет не то. Слишком реально. Это боль, а мне нужна пустота. Он дает мне человеческое, а мне нужно механическое. Фальшь!».

Арион замер. Вот оно. Противоречие. Вся труппа, вся полиция считали, что Ставрогин доводил Орлова, ломал его, требуя настоящего, подлинного безумия. А текст говорил об обратном. Ставрогина пугала подлинность. Он хотел контролируемой истерики, холодного, отстраненного представления о безумии, а получал настоящий, непредсказуемый, человеческий психоз. Он хотел управлять марионеткой, а в руках у него оказался живой, страдающий человек, и это рушило его стерильную концепцию.

Он перелистывал страницы дальше. Везде были следы этой борьбы. Борьбы режиссера не с актером, а с реальностью, которая вторгалась в его идеальный мир, в его пьесу, и ломала ее. Но самой странной, самой тревожной была пометка рядом со сценой явления Призрака. Всего два слова, нацарапанные почти в панике:

«Призрак лжет?»

Ставрогин ставил под сомнение не просто реальность призрака на своей сцене. Он ставил под сомнение его мотив. Саму основу пьесы – требование мести. Он, как заправский деконструктивист, разбирал на части не только своего актера, но и первоисточник. Словно чувствовал, что за текстом Шекспира проступает другой, более страшный текст. Словно слышал в репликах Призрака отцовской мести совсем другой голос.

Голос настоящего призрака. Призрака Федора Каверина.

Арион отложил сценарий. Все эти знаки – фотография, пометки, вопросы – складывались в одну тревожную мелодию. Ставрогин был не просто тираном. Он был напуган. Он боролся не за свое видение пьесы. Он боролся против чего-то. Против какого-то другого, альтернативного сценария, который пытался прорваться на его сцену. И, судя по кровавому пятну за металлической ширмой, призрак в итоге победил. Но был ли это бесплотный дух соавтора? Или вполне реальный, смертоносный носитель его воли?

Арион встал и подошел к окну. Ночной город мерцал внизу. И где-то там, в одной из этих светящихся точек, был тот, кто превратил убийство в акт литературной критики. И он только что начал свою игру с Арионом.

Глава 10: Труды режиссера

На следующий день Арион вернулся в театр. Не с Ростовой, а один. Ему нужен был официальный повод, и Ростова, скрипнув зубами, его обеспечила – «повторный осмотр в связи с новыми обстоятельствами по делу». Обстоятельства существовали только в голове у Ариона, но этого было достаточно.

Он миновал разбитое на осколки фойе и пустой зрительный зал, направляясь к своей цели – кабинету Виктора Ставрогина. Он находился не в административном крыле, а высоко под самой крышей театра, вдали от суеты сцены и гримерок. Попасть в него можно было только по узкой, гулкой винтовой лестнице, словно в башню алхимика или в келью отшельника. Этот путь был символичен: Ставрогин отделял себя, свой мозг, от тела театра.

Дверь была опечатана, но сопровождавший Ариона молодой лейтенант сорвал пломбу. Арион вошел в тишину и остановился на пороге.

Кабинет был похож на мозг. Упорядоченный хаос. Огромное, почти пустое пространство с одним-единственным панорамным окном от пола до потолка, выходившим на клубок серых, мокрых от утреннего тумана крыш. Воздух здесь был другим. Не пахло ни пылью, ни кровью, как внизу. Пахло старой бумагой, дорогим табаком и идеями. Такими густыми, почти осязаемыми, что, казалось, их можно потрогать рукой, как плотный бархат.

Арион медленно шагнул внутрь, и на него уставились сотни глаз. Глаза с тысяч книжных корешков, которые покрывали три стены от пола до самого высокого потолка. Это была не просто библиотека. Это был арсенал.

Он медленно прошел вдоль стеллажей. Здесь было все. От «Критики чистого разума» Канта до новейших трудов по квантовой физике. От альбомов по искусству с репродукциями Гойи и Бэкона до учебников по психиатрии и психофармакологии. Ставрогин был интеллектуальным всеядом, хищником, поглощавшим чужие мысли и концепции.

Но один стеллаж был выделен особо. Он был полностью посвящен одной пьесе. Десятки, если не сотни изданий «Гамлета» на всех языках мира. Толстые академические фолианты с комментариями, тонкие брошюры с анализом одного-единственного монолога, дешевые издания в мягких обложках, испещренные пометками, и дорогие, коллекционные тома в кожаных переплетах. Ставрогин был не просто одержим этой пьесой. Он препарировал ее, разбирал на атомы, словно пытался найти в ней некую скрытую, изначальную правду, тайный код. Рядом с томиком Кьеркегора, открытом на главе о «рыцаре веры», стояла работа Лакана о стадии зеркала. А на самом видном месте, на пюпитре, как священный текст, лежала одна, не самая приметная книга в серой обложке. Та самая, что была и у него. «Призраки сцены: Драматургия отсутствия». Почти вся она была испещрена заметками, сделанными красным карандашом.

Огромный стол из черного дерева был девственно чист, за исключением ноутбука, стопки белой бумаги и идеально вымытой пепельницы. Порядок был обманчив. За столом, на стене, раскинулся настоящий центр управления этим безумием – та самая пробковая доска, которую он уже изучал по фотографиям. Теперь, вживую, она производила еще более сильное впечатление. Она была похожа на алтарь. В центре – фотография Алексея Орлова, как икона, и от нее во все стороны расходились красные нити, соединяя его с цитатами, диагнозами, схемами. Ставрогин не ставил пьесу. Он ставил эксперимент. И главным подопытным в нем был его ведущий актер.

Но Арион пришел сюда не за этим. Он уже знал это. Он подошел к самому темному, самому дальнему углу доски. Туда, где почти в тени, висела одна-единственная старая, выцветшая фотография. Два молодых человека на фоне какого-то театрального задника. Молодой, полный огня Ставрогин. И худой, темноволосый юноша с лихорадочным блеском в глазах и нервной улыбкой – Федор Каверин. Призрак.

Тень.

Арион смотрел на нее в упор. Под фотографией не было подписи. Она не была соединена ни с одной из схем. Это был единственный элемент на всей доске, который был никак не обозначен, никак не включен в общую систему. Словно его здесь никогда и не было. Словно он был приколот сюда бессознательно, в порыве ностальгии или вины, а потом сознательно проигнорирован. Вычеркнут.

И тут Арион увидел то, чего не мог разглядеть на цифровой копии. Он сделал шаг ближе, почти касаясь носом пробковой поверхности. Подпись под фотографией все-таки была. Но ее не просто не написали. Ее аккуратно соскоблили. Канцелярским ножом или лезвием. На доске осталась лишь едва заметная, но отчетливая царапина – пустое место, которое кричало о своем содержании громче любого слова. Кто-то очень хотел, чтобы этого имени здесь не было. Сам Ставрогин? Или кто-то другой?

Арион отступил на шаг. Ощущение дежавю, которое преследовало его с самого начала, стало почти невыносимым. Он видел эту схему раньше. Не эту конкретно, но саму ее логику. Логику, в которой всегда есть центральный, сияющий, громкий элемент, и есть что-то еще. Что-то, вынесенное за скобки. Что-то стертое, соскобленное. Незначительное дополнение, которое, на самом деле, является ключом ко всему.

«Главный персонаж пьесы – это не тот, кто больше всех говорит, а тот, о чьем отсутствии говорят все».

Он медленно обернулся. Кабинет, еще минуту назад казавшийся ему просто рабочим пространством гения-одиночки, теперь выглядел иначе. Он стал мавзолеем. Мавзолеем, в центре которого лежал не сам Ставрогин, а призрак того, кого он стер. И этот призрак был гораздо реальнее и живее всех сотен книг, стоявших на полках.

Глава 11: Вычеркнутое имя

Царапина на пробковой доске.

Этот шрам на поверхности, этот след от лезвия, был для Ариона красноречивее любого признания. Он стоял перед доской, как археолог перед надписью на стене гробницы, и понимал, что нашел эпицентр всего этого землетрясения. Не кровавое пятно на сцене, не пустые глаза актера, а этот маленький, грубый акт стирания.

Кто стирал? И зачем?

Первая, самая очевидная версия: это сделал сам Ставрогин. В какой-то момент, возможно, не так давно, он приколол эту фотографию из прошлого, поддавшись сентиментальному порыву или уколу вины. А потом, вернувшись к своему холодному, рациональному «я», он понял, что этот элемент нарушает чистоту его эксперимента, вносит ненужный шум. И он соскоблил имя Каверина, пытаясь символически вычеркнуть его не только со своей доски, но и из своей совести. Если так, то этот жест – признак глубокого внутреннего конфликта. Признак того, что призрак был для него более чем реален.

Но была и вторая, куда более тревожная версия. Это сделал кто-то другой.

Убийца.

Арион представил себе эту сцену. Убийца приходит в этот кабинет. Возможно, после того, как тело Ставрогина уже нашли. Он видит эту доску, этот алтарь, посвященный чужой одержимости. Он видит фотографию. И видит под ней имя – Федор Каверин. Имя, которое для убийцы является священным. И он не может вынести, что это имя находится здесь, в этом контексте, приколотое к доске как один из экспонатов в коллекции его убийцы. И тогда он берет лезвие и аккуратно удаляет подпись. Это не акт сокрытия улик. Это акт спасения. Акт освобождения имени из плена. Ритуальное очищение. Он возвращает Каверина в его истинное состояние – состояние отсутствия, состояние чистого смысла, не запятнанного вражеским контекстом.

Эта вторая версия нравилась Ариону больше. Она была изящнее. Она соответствовала той холодной, символической логике, которую он уже начал ощущать во всем этом деле.

Он отошел от доски и снова медленно обошел кабинет. Его взгляд теперь искал другое. Не следы борьбы, не отпечатки. Он искал следы присутствия другого человека. Того, кто мог быть здесь недавно. Того, кто знал этот кабинет так же хорошо, как и его хозяин.

Его взгляд упал на пюпитр, на котором лежала книга «Призраки сцены». Он подошел и осторожно, кончиками пальцев в перчатках, приоткрыл ее. Внутри, на той странице, где речь шла о «власти отсутствия», лежал не библиотечный разделитель, не случайный клочок бумаги. Там лежала засушенная веточка лаванды.

Аромат был почти неуловим, выветрился со временем, но он был. Хрупкий, тонкий, меланхоличный. Этот запах никак не вязался с брутальным, интеллектуальным, прокуренным миром Виктора Ставрогина. Это был чужеродный элемент. Женский. Или, по крайней мере, не мужской. Это был знак из другого мира, из мира чувств, а не концепций.

Арион закрыл книгу.

Теперь у него было два таких знака. Соскобленное имя. И веточка сухой лаванды. Два маленьких, почти невидимых сбоя в программе. Две детали, которые не вписывались в образ режиссера-тирана, замкнутого на своем искусстве. Они говорили о том, что в этой башне из слоновой кости был кто-то еще. Постоянный, тихий, невидимый посетитель. Тот, кто приносил сюда запах лаванды. Тот, для кого имя Федора Каверина было настолько важным, что он не поленился взять в руки лезвие.

Арион достал свой телефон и сфотографировал царапину на доске и веточку лаванды. Это не были улики в том смысле, как их понимала Ростова. Но для него это были первые буквы, из которых он собирался сложить имя настоящего автора этой пьесы. Он посмотрел в панорамное окно на серый город. Лабиринт становился все сложнее, но где-то в его центре теперь забрезжил тусклый, обманчивый свет.

Глава 12: Жест Мотылька

Вернувшись из театра в свое убежище, Арион чувствовал себя водолазом, который слишком быстро поднялся с большой глубины. Ему нужна была декомпрессия, переключение на другую задачу. Ответ на звонок по домофону был именно таким переключением.

Это была Анна. Та самая женщина, которую направил к нему его старый знакомый, психотерапевт доктор Райхель. «Случай не для моего кабинета, Арион, – сказал он по телефону. – Она строит идеальную, классическую защиту. Ей нужен не терапевт. Ей нужен деконструктор».

Анна вошла в его кабинет и села в кресло для посетителей, напротив него. Она была похожа на хрупкую фарфоровую статуэтку, на которой от времени пошла тонкая сеточка трещин. У нее было красивое, но измученное лицо и руки, которые жили своей, отдельной, панической жизнью.

Она начала говорить сразу, без предисловий. Быстро, сбивчиво, рассказывая историю об исчезнувшем три дня назад муже. О том, как он ушел утром на работу и не вернулся. О бездействии полиции. О ее страхе и одиночестве.

Арион молча слушал, его лицо было непроницаемо, как маска. Он не задавал вопросов о муже, не делал пометок. Он наблюдал. Не за ней. За ее руками. Ее левая рука, совершенно бессознательно, совершала странный, повторяющийся жест. В паузах между фразами она поднималась, ее пальцы на мгновение зависали в воздухе примерно на уровне ее плеча, словно собираясь коснуться чего-то невидимого, а потом, словно спохватившись, рука снова опускалась на колено или на ремешок сумки. Этот жест был похож на танец мотылька, который бьется о невидимое стекло, снова и снова.

– Расскажите мне о вашем муже, – мягко, почти беззвучно попросил Арион, когда она выдохлась.

Она начала рассказывать. О его привычках, о том, как они познакомились. Но чем дольше она говорила, тем более призрачным становился образ ее мужа. Он был соткан не из плоти и крови, а из набора ритуалов и ожидаемых действий.

– Опишите мне комнату, где вы проводите больше всего времени. Вашу гостиную, – неожиданно попросил Арион.

Анна растерялась от смены темы, но начала описывать. Книжный шкаф. Диван. Торшер.

– А еще, – она на мгновение задумалась, – у окна стоит старый комод из темного дерева. Его еще моя бабушка покупала.

Ее левая рука снова совершила свой фантомный танец в воздухе, и на этот раз Арион понял. Она бессознательно указывала на ту высоту и то место, где в ее гостиной находился верхний ящик этого комода. Жест, отработанный годами избегания.

– В этом комоде, Анна, – голос Ариона был таким же тихим, но он пронзил пространство кабинета, – в верхнем ящике. Что вы там храните?

Она вздрогнула так, словно ее ударили. Она отдернула руку, как от огня, и спрятала ее за спину. Ее лицо исказилось. Это было уже не лицо женщины, потерявшей мужа. Это было лицо человека, которого застали на месте тайного, многолетнего преступления против самой себя.

– Ничего… – поспешно ответила она, ее глаза забегали. – Старые фотографии. Открытки. Ничего важного.

Она лгала. Это была очевидная, почти детская, прозрачная ложь. И Арион все понял. Настоящая драма была не в исчезновении ее мужа три дня назад. Настоящая драма была заперта в том самом ящике, к которому ее рука так отчаянно и так боязливо тянулась даже здесь, в его кабинете, через километры городского пространства. Ее тело помнило то, что разум отчаянно пытался забыть. И, не в силах больше выносить эту запертую пустоту, оно инсценировало новую трагедию, чтобы наконец получить право открыть этот ящик Пандоры.

Глава 13:

Ложь Анны была хрупкой, как крыло того самого мотылька, чей бессознательный танец исполняли ее руки. Она повисла в тишине кабинета, и Арион не стал ее разрушать. Он дал ей время самой ощутить тяжесть собственных слов. Он молчал, и его молчание было действеннее любого вопроса. Оно было как зеркало, в котором она была вынуждена увидеть не то, что говорила, а то, о чем молчала.

Ее защитная броня, построенная из паники по поводу исчезнувшего мужа, дала трещину. Сквозь нее начало просачиваться что-то другое. Древний, застарелый, подлинный ужас. Ее дыхание стало прерывистым. Она смотрела на Ариона, но видела, очевидно, не его, а призрака из своего прошлого, который вдруг обрел плоть в этом тихом, безопасном кабинете.

– Я не понимаю… о чем вы… – прошептала она, но в ее голосе уже не было убежденности.

Арион медленно наклонился вперед, его взгляд был спокойным, почти сочувствующим, как у врача, объясняющего неизбежный диагноз.

– Каждое наше действие, Анна, даже самое незначительное, – это текст, который мы пишем, часто не осознавая этого. Ваши руки, – он сделал едва заметный жест в ее сторону, – пишут свою историю. Пока ваш голос рассказывал мне об исчезновении, ваши руки рассказывали мне о присутствии. О постоянном, мучительном присутствии чего-то, к чему нельзя прикасаться.

Он выдержал паузу, позволяя метафоре проникнуть в ее сознание.

– Этот жест, – он осторожно, кончиками пальцев, очертил в воздухе траекторию ее руки, – он слишком точен, чтобы быть случайным. Это не просто нервный тик. Это мышечная память. Память об избегании. Вы тянетесь к чему-то важному и в последний момент отдергиваете руку. Год за годом. Тысячи раз. Вы создали вокруг этого ящика невидимое силовое поле из страха. И ваше тело устало его поддерживать.

Глаза Анны наполнились слезами. Это были уже не слезы паники. Это были слезы капитуляции. Она перестала бороться.

– Полиция ищет вашего мужа в настоящем, – продолжал Арион своим тихим, гипнотическим голосом. – А я думаю, что он исчез гораздо раньше. Не так ли? Он исчез в тот день, когда в том ящике появилось то, чего вы так боитесь. То, что вы с тех пор так и не осмелились взять в руки.

Она не ответила. Она просто закрыла лицо руками и беззвучно заплакала. Плечи ее сотрясались в тихих, судорожных рыданиях. Плотина, которую она строила много лет, рухнула. И из-под обломков выдуманной драмы хлынула настоящая, выстраданная боль.

Арион ждал. Он не утешал, не предлагал воды. Он был не священником и не психотерапевтом. Он был всего лишь переводчиком. И его работа на сегодня была закончена. Он перевел для нее язык ее собственного тела. Теперь ей предстояло самой решить, что делать с этим страшным, но честным переводом.

Он знал, что она вернется. Может быть, через день. Может быть, через неделю. Когда она будет готова не просто говорить, а действовать. Когда страх перед будущим без привычной лжи станет хоть немного слабее, чем боль от прошлого, запертого в старом комоде. А пока он просто слушал тихий плач женщины и тиканье старых часов на стене, отмерявших время, которое для нее только что сдвинулось с мертвой точки.

Глава 14: Кот

Арион закрыл дверь за ушедшей Анной, чей тихий плач все еще, казалось, витал в воздухе. Он чувствовал себя выжатым, как после сложной шахматной партии, где на доске были не фигуры, а осколки чужой души. Ему нужна была тишина. Не та, что в кабинете, а настоящая, глубокая, его личная тишина.

Он уже собирался выключить свет, когда услышал за дверью тихий, едва различимый скребущийся звук. Он замер, прислушиваясь. Звук повторился. Это был не человек. Это было что-то маленькое, настойчивое.

Арион с некоторой неохотой снова повернул ключ и приоткрыл дверь. На коврике у порога сидело существо, которое, казалось, было соткано из самой ночи. Это был крупный, гладкошерстный черный кот. Он сидел с идеальной, почти египетской осанкой, и невозмутимо смотрел на Ариона. Но самым поразительным были его глаза. Один был ярко-зеленым, как молодой лист на солнце. Другой – льдисто-голубым, как зимнее небо.

Гетерохромия. Идеальная асимметрия в совершенной форме.

Кот не мяукал. Он не просил. Он просто присутствовал, констатируя факт своего появления. В его взгляде не было ни страха, ни заискивания. Только спокойное, глубокое, почти философское любопытство. Он смотрел на Ариона так, словно знал о нем все, включая то, чего Арион не знал о себе сам.

Обычно Арион не поддавался сентиментальным порывам. Его мир был миром упорядоченных идей, и животные в него не вписывались. Но было что-то в этом коте, в его молчаливом достоинстве, в его потусторонних глазах, что сломало его защиту. Это было похоже не на встречу, а на узнавание. Словно недостающий элемент его упорядоченной вселенной сам нашел его и теперь ждал на пороге.

– Потерялся? – спросил Арион в пустоту, прекрасно понимая, что ответа не будет.

Кот в ответ лишь медленно моргнул, сначала зеленым глазом, потом голубым. Это был знак согласия или, может быть, снисхождения.

Арион вздохнул и отступил на шаг, открывая дверь шире. Кот, не торопясь, с грацией, которой позавидовала бы любая балерина, вошел в кабинет. Он не стал тереться о ноги или обследовать территорию. Он прошел в центр комнаты, сел и снова уставился на Ариона своими разноцветными глазами.

Нужно было дать ему имя. «Тень» или «Эхо» были бы слишком очевидны, слишком литературны. Этот кот был чем-то большим. Он был воплощением самого процесса, которым Арион зарабатывал на жизнь. Наблюдение. Вслушивание. Присутствие.

– Кайрос, – сказал Арион вслух. Древнегреческое слово, означающее не хронологическое время, а неуловимый, решающий момент. Тот самый миг, когда нужно действовать. Момент истины.

Кот, услышав имя, издал тихий, глубокий, почти гортанный звук, не похожий на обычное мурлыканье. Он одобрил.

Арион закрыл дверь. Тишина в его кабинете изменилась. Она перестала быть пустой. Теперь в ней было другое дыхание, другое сердцебиение. Он прошел к своему креслу и сел. Кайрос еще мгновение посидел на полу, а потом одним плавным, бесшумным прыжком запрыгнул на стол и устроился на стопке бумаг, посвященных делу театра «Лабиринт». Он свернулся в тугой черный клубок, и его разноцветные глаза медленно закрылись.

Арион смотрел на него. Присутствие этого молчаливого, загадочного существа странным образом успокаивало. Оно было как якорь. Как подтверждение того, что даже в самом выверенном и рациональном мире есть место для необъяснимого. Для того, что просто приходит к твоей двери посреди ночи и меняет все, не говоря ни слова. Словно сама судьба решила, что в предстоящей битве с призраками ему понадобится союзник. И прислала ему того, кто видит в темноте лучше, чем кто-либо другой.

Глава 15: Чтение знаков

Ночь опустилась на город, укрыв его саваном тишины и далеких огней. В кабинете Ариона горела лишь одна настольная лампа, выхватывая из полумрака круг света на поверхности стола. В этом круге, как экспонаты под микроскопом, лежали бумаги – ксерокопии режиссерского сценария Ставрогина. Рядом, свернувшись в идеальный черный шар, спал Кайрос, его дыхание было тихим и мерным, как маятник старинных часов.

Арион отложил в сторону списки украденного по делу «Человека-дождя». Его рисунок был почти ясен, почти прозрачен, как вода, которую тот так ненавидел и которой был так одержим. Сейчас Ариона интересовал другой текст – более сложный, полный сносок, помарок и скрытых цитат.

Он снова надел тонкие перчатки и взял в руки сценарий Ставрогина. Листы были тяжелыми от исправлений, от энергии и ярости, вложенных в них. Текст был похож на поле боя. Какие-то реплики были вычеркнуты жирной черной линией, другие, наоборот, вписаны мелким, убористым, нервным почерком. Но Ариона интересовали не правки. Его интересовали пометки на полях. Короткие, отрывочные, как шифрограммы из подсознания режиссера. Он уже изучал их по фото, но держать в руках оригинал было совсем другим опытом. Он чувствовал фактуру бумаги, видел силу нажима карандаша.

«Безумие как маска. Или маска как безумие?». Эта фраза рядом с первым монологом Гамлета больше не казалась ему просто философским вопросом. Теперь, после посещения кататонического Орлова, она звучала как отчаянная попытка самого Ставрогина понять, что происходит на его сцене. Он сам не мог отличить игру от реальности.

Дальше. «Орлов играет не то. Слишком реально. Это боль, а мне нужна пустота… Фальшь!». Арион вчитался в это слово – «Фальшь!». Ставрогин называл фальшью не плохую игру. Он называл фальшью слишком хорошую, слишком настоящую игру. Он требовал от актера одного вида безумия – холодного, отстраненного, механического, – а получал другое, горячее, человеческое, полное боли. Его пугала подлинность того психоза, который он сам же и провоцировал. Он хотел контролируемой истерики, а получал настоящий, непредсказуемый хаос, ломавший его стерильную концепцию. Это была не борьба тирана с актером. Это была паника перфекциониста, чей материал вышел из-под контроля.

Арион перелистывал страницы, и повсюду видел следы этой паники. Везде были вопросы, восклицательные знаки, злые, жирные подчеркивания. Но самой странной по-прежнему оставалась пометка рядом со сценой явления Призрака. Он снова прочел эти два слова, нацарапанные с такой силой, что грифель почти прорвал бумагу.

«Призрак лжет?»

В прошлый раз Арион воспринял это как сомнение в мотиве мести. Но сейчас, зная о вычеркнутом имени Каверина, эта фраза зазвучала иначе. Ставрогин ставил под сомнение не Призрака-отца Гамлета. Он ставил под сомнение своего собственного, личного призрака. Призрака Федора Каверина. Что, если этот призрак – его память, его чувство вины – говорил ему неправду? Что, если он искажал прошлое? Что, если Ставрогин начал сомневаться в своей собственной версии событий пятнадцатилетней давности?

Арион отложил сценарий и снова открыл на ноутбуке фотографию из кабинета режиссера – старую, выцветшую карточку с двумя молодыми людьми. Ставрогин и Каверин. Он снова увеличил изображение до предела, вглядываясь в задний план, в театральный задник, который служил им фоном. Там, почти стертая временем и плохим качеством снимка, виднелась афиша их первой совместной пьесы. Арион прищурился, пытаясь прочесть буквы, как реставратор, разбирающий фреску.

«…израк на …ене».

Первое слово почти не читалось. Последнее тоже было смазано. «Призрак на сцене». Это было самое очевидное предположение.

Он закрыл глаза. Все эти знаки, эти пометки, эти вопросы и стертые имена складывались в одну тревожную, многоголосую мелодию. Ставрогин был не просто тираном. Он был человеком, которого преследовали. Но преследовал его не сверхъестественный дух. Его преследовал другой, альтернативный текст, который пытался прорваться на его сцену и в его сознание. Он боролся не за свое видение пьесы. Он боролся против этого текста. Он боролся с призраком, который лгал. Или, может быть, говорил страшную, невыносимую правду.

И, судя по всему, призрак в итоге победил.

Арион открыл глаза. Круг света от лампы на его столе казался теперь не зоной ясности, а маленькой, освещенной сценой, на которой невидимый режиссер расставлял свои фигуры. И он, Арион, был одной из них. Рядом с ним во сне дернулся и тихо вздохнул Кайрос. Словно и ему снилась та же пьеса.

Глава 16: Призраки Гамлета, призраки Ариона

Ночь в кабинете стала глубже, звуки города за окном стихли, превратившись в едва слышимый гул, похожий на дыхание спящего гиганта. Арион откинулся в кресле, устало потерев глаза. Бумаги на столе, пометки Ставрогина, его отчаянные вопросы к самому себе – все это смешалось в голове в один болезненный, запутанный узор.

«Призрак лжет?»

Эта фраза не отпускала его. Она была как заноза в сознании. В ней Арион слышал не просто сомнение режиссера в сюжете пьесы. Он слышал эхо своего собственного, давнего страха. Страха перед ложными истинами, перед идеально выстроенными конструкциями, которые оказываются ловушкой.

Он вспомнил дело Севастьянова. Вспомнил, как он сам, подобно Ставрогину, был одержим, как препарировал логику маньяка, пытаясь найти в ней изъян. Как он был уверен, что понял его, что прочел его «текст». Но в самом конце, в подвале с манекенами, он осознал, что все это время читал лишь то, что Севастьянов хотел ему показать. Он был не охотником, а зрителем, которому скормили тщательно срежиссированный спектакль ужаса. Призрак логики, за которым он гнался, оказался лжецом.

И вот теперь, три года спустя, он снова сидел перед сценой, на которой невидимый автор играл с ним в ту же игру. Менялись лишь декорации: вместо пыльного подвала – залитые неоном подмостки, вместо воска и гипса – Шекспир и постмодернизм. Но суть оставалась той же. Кто-то снова конструировал для него реальность, подбрасывая ему «улики», которые на самом деле были репликами. Безумный Орлов. Алчный Сомов. Ревнивая Вронская. Все это были слишком очевидные, слишком «правильные» персонажи. Слишком литературные, чтобы быть правдой.

Настоящий убийца, как и Севастьянов, оставался в тени. Он был не актером, а режиссером. Суфлером. Призраком.

Кайрос на столе проснулся, зевнул, обнажив острые белые зубки, и впился в Ариона своими разноцветными глазами. Его взгляд был абсолютно спокоен, в нем не было ни сомнений, ни рефлексии. Только чистое, незамутненное наблюдение. Иногда Ариону казалось, что это животное понимает происходящее лучше и глубже, чем он со всей своей библиотекой и методологией.

Арион встал и подошел к проигрывателю. Он снял пластинку Кита Джарретта и поставил другую – старый, затертый винил с записями сонат Скарлатти в исполнении Владимира Горовица. Музыка была совершенно другой. Четкой, структурированной, почти математической. Кристально чистая логика барокко, в которой нет места для двусмысленности. Ему нужно было очистить сознание, избавиться от вязкой, туманной атмосферы джазовых импровизаций, которая начинала походить на сам театр «Лабиринт».

Звуки клавесина, переложенные для рояля, заполнили комнату. Четкие, быстрые пассажи, похожие на россыпь стеклянных бусин. И под эту музыку Арион снова подошел к столу.

Он взял чистый лист бумаги и написал в центре одно слово: СТАВРОГИН. От него он провел три стрелки.

К первой он приписал: «СТРАХ. Боялся не Орлова, а его подлинности. Боялся, что его “пьеса” выходит из-под контроля».

Ко второй: «ВИНА. Хранил фото Каверина, но стер его имя. Постоянно возвращался к теме “лгущего призрака”, словно вел диалог с собственным прошлым».

К третьей, самой важной: «УЯЗВИМОСТЬ. Он был не всесильным тираном. Он был напуганным перфекционистом, который осознавал, что его концепция рушится под напором чего-то, что он не мог контролировать. Реальности? Или чужой, более сильной воли?».

Портрет получался совсем не тот, который рисовали все свидетели. Это был портрет не хищника, а жертвы, которая до последнего момента пыталась сделать вид, что все еще управляет охотой.

Звуки рояля становились все более быстрыми, почти неистовыми. Арион смотрел на свою схему. Он понимал, что идет против всех. Против Ростовой, против ее следственной группы, против здравого смысла. Они искали того, у кого был мотив убить всемогущего Ставрогина. А он теперь искал того, кто воспользовался уязвимостью напуганного Ставрогина. Это была совершенно другая оптика. Другой угол зрения. И в этой новой оптике главные подозреваемые начинали выглядеть лишь статистами в чужой игре.

Глава 17: Первая беседа

На следующее утро Арион понял, что ему снова нужно увидеть Орлова. Не как улику и не как симптом. А как единственный живой, хоть и поврежденный, текст, оставшийся после той ночи. Убедить Ростову было непросто.

– Зачем? – ее голос по телефону был резким. – Он невменяем. Он только цитирует Шекспира. Ты там ничего нового не услышишь.

– Я хочу послушать не то, что он говорит, а то, как он молчит, – ответил Арион. – Дай мне десять минут, Ева. Один на один.

В ее молчании он услышал борьбу между протоколом и интуицией. Интуиция победила.

– Десять минут, Ветров, – процедила она. – Не больше. И не доводи его до истерики, у меня и так проблем по горло.

Это была не просто уступка. Это был тест.

Больница встретила его тем же запахом страха и антисептика. Тот же гулкий, бледно-зеленый коридор. Но на этот раз, когда он вошел в палату номер 7, там было тихо и пусто. Кроме него и того, кто сидел на кровати.

Алексей Орлов больше не лежал пластом, глядя в потолок. Он сидел, откинувшись на подушки, и смотрел в большое окно. За окном простиралось серое, как больничная простыня, небо, по которому медленно, как баржи, ползли низкие, обрюзгшие облака. Он казался спокойнее, но это было спокойствие выжженной земли после лесного пожара. Пустое, безжизненное. Капельницы больше не было. На столике у кровати стоял стакан с водой и белая упаковка таблеток.

Арион бесшумно вошел и сел на стул у кровати. Он не произнес ни слова. Он не хотел вторгаться, нарушать эту хрупкую, едва наметившуюся связь актера с реальностью. Он просто сидел и смотрел туда же, куда и Орлов. На облака.

Прошла минута. Две. Тишина в палате была густой и тяжелой, но уже не мертвой. Она была наполнена невысказанным, тем, для чего в языке еще не придумали слов. Тем, что существует до них.

Наконец, Орлов заговорил, не поворачивая головы. Голос его был хриплым, как у человека, который долго молчал или много кричал.

– Они думают, что я сумасшедший.

В его голосе не было ни актерского пафоса, ни истерических нот. Только ровная, бесцветная констатация факта.

– А вы? – спросил Арион так же тихо. – Вы как думаете?

Орлов медленно повернул голову. Его глаза, которые Арион видел до этого пустыми, теперь были похожи на темные, замутненные озера. В их глубине что-то шевелилось. Смутные, размытые тени.

– Я не знаю, – сказал он, и это «не знаю» было самым честным, что Арион слышал за все время расследования. – Я помню только… фрагменты. Ощущения. Будто я смотрел фильм про самого себя, но пленка была старая, поцарапанная. Звук пропадал, кадры накладывались друг на друга.

– Вам было тяжело с этой ролью, Алексей? – спросил Арион. Он намеренно избегал слов «убийство» или «Ставрогин». Это было не его поле. Его полем был текст. Роль. Игра. – Виктор требовал от вас правды, а правда Гамлета – в его притворстве. Это двойная ложь. В ней легко запутаться.

Глаза Орлова на мгновение сфокусировались. В них промелькнул огонек узнавания. Он услышал знакомый язык. Язык не следователя, не врача. Язык режиссера? Аналитика? Кого-то, кто понимал суть его ремесла и его ада.

– Он… – Орлов сглотнул, – он хотел, чтобы я сошел с ума. По-настоящему. Но он хотел другого безумия. Яркого. Громкого. Театрального. А мое было… тихим. Он злился. Говорил, что я играю не Гамлета, а кого-то другого. Кого-то… сломанного. Пустого.

«Это боль, а мне нужна пустота». Пометки Ставрогина на полях сценария всплыли в памяти Ариона. Все сходилось.

– А призрак? – мягко подтолкнул его Арион. – В прошлый раз вы говорили про призрака. Вы его видели?

Орлов вздрогнул. Его взгляд снова ушел куда-то внутрь, в темные коридоры его памяти.

– Да, – прошептал он. – Он приходил. Не на сцену. Ко мне. В гримерку. Ночью. Иногда просто на репетиции… стоял в тени, за кулисами. Я думал, это галлюцинация. Часть роли. Виктор тоже его видел, я думаю. Это его бесило. Призрак не говорил. Он просто стоял в углу и смотрел. Это была тень. Просто тень. Но она была… настоящей. Она была реальнее, чем Виктор. Реальнее, чем я сам.

– Эта тень просила вас о чем-то? Требовала мести?

Актер медленно покачал головой.

– Нет. Она ничего не просила. Она просто… ждала. Ждала, когда я доиграю свою роль до конца.

Он снова отвернулся к окну. Облака за стеклом сгустились, почти соприкоснувшись с крышей соседнего корпуса. Разговор был окончен. Аудиенция завершилась.

Арион тихо встал и вышел, оставив Орлова наедине с его тихим безумием и тенью, которая, возможно, все еще стояла в углу его палаты. И Арион понял две вещи. Первая – убийца был в театре задолго до убийства. Он был зрителем. Зрителем, который готовил свою собственную премьеру. И вторая – Алексей Орлов был не единственным Гамлетом в этой пьесе. Виктор Ставрогин тоже им был. Гамлетом, которого свел с ума лгущий призрак.

Глава 18: Визит к психотерапевту

Поездка из больницы в центр города была похожа на погружение из одного мира в другой. Из бледно-зеленой тишины палат, где время застыло, – в хаотичный, ревущий поток машин, спешащих людей и кричащих рекламных щитов. Арион вел машину на автомате, но его мысли были далеко. Они были в той палате, с Орловым и его реальной, безмолвной тенью.

Он понимал, что тонет. Сложность дела, его многоуровневость, его пугающий резонанс с его собственным прошлым – все это начинало затягивать его в воронку, из которой он мог не выбраться. Ему нужен был внешний наблюдатель. Зеркало, которое не было бы кривым.

Он свернул на тихую улочку в старом центре и припарковался у неприметного особняка XIX века с тяжелой дубовой дверью. На медной табличке было выгравировано одно слово: «Райхель».

Доктор Илья Райхель был единственным человеком, которого Арион мог бы, с большой натяжкой, назвать другом. Седовласый, с проницательными, но устало-добрыми глазами за стеклами старомодных очков, он был психоаналитиком старой школы. Фрейдистом, который верил в силу слова, сновидений и оговорок. Именно Райхель помог Ариону собрать себя по частям после дела Севастьянова, не задавая лишних вопросов и не выписывая рецептов.

Он принял Ариона без предварительной записи, как всегда. Его кабинет был полной противоположностью жилищу Ариона – уютный, слегка захламленный книгами, с мягкими коврами, потертой кожаной кушеткой и запахом хорошего трубочного табака. Это было место, где можно было говорить.

– Снова они, Арион? – спросил Райхель, когда они уселись в глубокие кресла, и кивнул на стакан воды, который он поставил перед Арионом. – Призраки?

– На этот раз они вышли на сцену, – ответил Арион, глядя на свои руки. – И устроили премьеру.

Он не стал пересказывать детали дела, улики, имена. Райхелю это было не нужно. Он рассказал ему о структуре. О режиссере-жертве, который боялся своего собственного спектакля. Об актере, которого заставили сойти с ума. О «лгущем призраке». И о своем собственном, навязчивом ощущении, что это дело – зеркало его прошлого.

Райхель слушал молча, раскуривая свою трубку. Когда Арион закончил, он долго смотрел на кольца дыма, поднимавшиеся к потолку.

– Это интересно, что ты сразу заговорил о призраках и Гамлете, – сказал он наконец, его голос был мягким и обволакивающим. – Классический анализ фрейдистов гласит, что трагедия Гамлета – это трагедия Эдипова комплекса. Он не может убить Клавдия, потому что Клавдий совершил то, о чем он сам втайне мечтал – убил отца и овладел матерью. Поэтому Гамлет медлит, рефлексирует, сходит с ума. Его бездействие – это симптом его подавленного желания.

– Я это читал, – кивнул Арион. – Но при чем здесь это?

– А при том, – Райхель посмотрел на него в упор, – что ты, кажется, делаешь то же самое. Ты одержим не убийством. Ты одержим фигурой Призрака-Отца. Первопричиной. Тем, кто стоит в самом начале этой цепочки. Ты ищешь не убийцу Ставрогина. Ты ищешь Федора Каверина. Ты ищешь убитого «отца» этой пьесы.

Слова Райхеля ударили точно в цель. Арион понял, что это правда. Его ум, его интуиция были сфокусированы не на настоящем, а на прошлом. На той точке двадцать лет назад, где все началось.

– Ты видишь в Ставрогине узурпатора Клавдия, который убил гения-брата и захватил его «королевство» – театр. А в убийце, кем бы он ни был, ты видишь мстителя Гамлета. Ты сам уже распределил роли, Арион. И поэтому ты рискуешь не увидеть настоящих актеров, потому что слишком увлечен своей собственной интерпретацией пьесы.

– Но если моя интерпретация верна?

– Даже если и так, – Райхель выпустил очередное кольцо дыма, – она опасна для тебя. Потому что в этой схеме ты сам занимаешь место Гамлета. Человека, который слишком много думает, видит призраков там, где другие видят лишь факты, и рискует сойти с ума от бесконечной рефлексии. Этот убийца, как ты его описываешь, он будто знает твою слабую точку. Он не оставляет улик. Он оставляет символы. Он кормит твой голодный интеллект загадками, и ты с радостью их поглощаешь. Ты не расследуешь. Ты вступаешь с ним в диалог. А это всегда рискованно, потому что ты начинаешь думать, как он. Говорить на его языке. И однажды можешь забыть свой собственный.

Арион молчал. Он смотрел в окно кабинета Райхеля, на старые липы во дворе. Психоаналитик был прав. Он был не просто консультантом. Он уже был участником этого спектакля. И его роль была самой опасной. Роль единственного зрителя, который понимает замысел режиссера. И который, возможно, является следующей мишенью. Не для рапиры. А для самого изощренного яда – яда смысла.

Глава 19: Решение дела о «Человеке-дожде»

Арион вернулся из кабинета Райхеля с чувством неприятной, но целительной ясности. Психоаналитик был прав: он слишком увлекся интерпретацией, рискуя потерять из виду саму реальность. Чтобы «заземлиться», чтобы вернуться от мира символов к миру фактов, он решил закончить то, что начал. Он снова открыл файл с делом «Человека-дождя».

На этот раз он смотрел не на списки украденного. Он смотрел на карту города, на которую нанес пять красных точек, обозначавших места преступлений. Пять квартир, разбросанных, на первый взгляд, хаотично. Но хаос – это лишь порядок, который мы не в силах понять.

Арион начал проверять не сами квартиры, а их окружение. Что их объединяло, кроме того, что они находились на верхних этажах? Он открыл спутниковые карты, гидрографические схемы города. И рисунок начал проступать, медленно, как проявляется изображение на фотобумаге.

Все пять домов стояли в непосредственной близости от воды. Два – на набережной главной городской реки. Еще два – рядом с большим городским прудом. Последний – в низине, у старого, заросшего камышом канала. И все пять краж произошли в те ночи, когда, по сводкам гидрометцентра, уровень воды в реке и прудах после аномальных ливней достигал пиковых, почти критических отметок.

Вор реагировал не на сам дождь. Он реагировал на угрозу наводнения.

Арион закрыл глаза и сложил все в единую цепь. Символы воды, которые вор забирал: синяя ваза, морские карты, аквариум. Кражи, совершаемые только при угрозе большой воды. Местоположение квартир – высоко, в безопасности от затопления. И сам ритуал – проникновение без взлома, как сама вода, просачивающаяся сквозь щели.

Он набрал номер Ростовой. Она ответила сразу, ее голос был усталым и раздраженным от бесплодных допросов Сомова и Вронской.

– Ветров? Если у вас нет имени убийцы Ставрогина, то я очень занята.

– У меня есть имя, но не то, что вы ждете, – сказал Арион спокойно. – Ваш «Человек-дождь». Его зовут Степан Хлебников. Скорее всего, он живет в доме напротив последней жертвы. Третий этаж, квартира сорок два. И, думаю, прямо сейчас он сидит и смотрит на реку, проверяя уровень воды.

На том конце провода повисло молчание, полное шокированного недоверия.

– Откуда, черт возьми, вы это взяли? – наконец спросила Ростова. – Вы взломали нашу базу данных? У вас там жучки? Или вы просто угадали?

– У меня есть карта и список украденного. Больше ничего не нужно. Хлебников – бывший метеоролог из городского гидрометцентра, – начал объяснять Арион, и его голос был ровным, как у диктора, зачитывающего новости. – Его уволили лет семь назад. За грубую ошибку в прогнозе. Он не предсказал резкого подъема воды в реке из-за так называемых «залповых осадков». В ту ночь случилось локальное наводнение в прибрежном районе. Погибли три человека. Его жена и маленькая дочь были в их числе. Его дом затопило.

Ростова молчала. Арион слышал, как она тяжело дышит.

– Он не крадет, Ева, – продолжил он. – Он спасает. Он одержим водой, это его личный демон, его Моби Дик. Когда начинается сильный ливень и река поднимается, его травма оживает. Его затапливает паникой. И он идет «спасать» символы воды из чужих домов, из тех, что находятся высоко, в безопасности. Он забирает аквариумы, синие вазы, картины с морем. Он пытается контролировать стихию, которая отняла у него все. Он запирает ее образы у себя в квартире, чтобы она больше никому не причинила вреда. Это не кража. Это очень печальный и очень понятный ритуал посттравматического расстройства.

– Господи, – только и смогла выдохнуть Ростова.

– Проверьте, – сказал Арион. – Его наверняка допрашивали как свидетеля и пострадавшего по делу о том наводнении. Уверен, что и на учете у психиатра он где-то стоит. А адрес… он смотрит на реку из своего окна, и когда видит, что она подходит к чужим, безопасным окнам, он идет туда. Чтобы забрать воду и отнести ее домой, под свой контроль.

Он повесил трубку. Он не сомневался, что все совпадет. Он посмотрел в окно. Дождь почти прекратился. Где-то в одной из тысяч серых коробок этого города сидел несчастный человек, чья квартира была похожа на музей воды. И ему, наверное, сейчас стало немного легче. До следующего ливня.

Арион сделал глоток остывшего кофе. Разгадывать такие истории было просто. В них была своя, пусть и болезненная, но человеческая логика. Логика боли и потери. Логика, которую можно было понять и которой можно было сочувствовать.

В деле театра «Лабиринт» человеческой логики не было. Была какая-то другая. Холодная. Расчетливая. Нечеловеческая. И это пугало его гораздо больше, чем все призраки утонувших семей. Это была логика абсолютного контроля. И он снова возвращался к ней. Но теперь – с чуть более ясной головой.