Величайший и Радость

Глава 1

Все мы любим страшные сказки. Пока они остаются сказками.

Проснувшись утром, как и всегда, с самого детства, он любил ещё немного полежать с закрытыми глазами и помечтать о хорошем предстоящем дне – так его с раннего детства учила мама, но теперь, просыпаясь, он не открывал глаз в надежде на то, что всё происходящее за пределами его кровати просто кошмарный сон, неминуемо понимая, что это лишь несбыточная мечта сродни той, так часто посещавшей его по утрам, когда ему было четырнадцать – что именно сегодня девчонка с соседней улицы, с золотыми косами и янтарными глазами, что была старше его на пару лет, сама сделает первый шаг и признаётся в сильнейшей любви, такой же, какую он испытывал к ней.

«Как давно это было…» – он вздохнул и открыл глаза. Сквозь опущенные шторы лишь слегка брезжил свет. «Рано и пасмурно», – по привычке подумал он. За годы, проведённые на службе, он мог легко определить погоду за окном и время по уровню освещения в ней, даже при закрытых шторах, но тут же вспомнил, что за последний год ещё ни разу не было другого вердикта погоде: «С того самого дня ни единый лишний луч солнца не смог прорваться сквозь этот сраный купол».

Он посмотрел на часы: «5:30, ещё полчаса до подъёма», – и неспешно встал, посидев на краю кровати, вновь вспоминая ту девчонку с соседней улицы – приятно было подумать о ней, пока нить его мыслей не привела к вопросу «жива ли?» и «жив ли кто-то вообще за пределом?..» От этих мыслей он тряхнул головой и сморщился от щемящей боли в груди, боли, что за год проложила две глубокие морщинки меж его темных, идеальной формы бровей.

Не смотря на всё происходящее, жил он по привычке по служебному режиму, в котором провёл последние десять лет: подъём в шесть, завтрак, боевая подготовка, обед, патруль, ужин и отбой в десять, с единственной поправкой, что теперь, засыпая каждую ночь, он надеялся не проснуться утром.

В комнате было довольно зябко, но он всё же принял холодный душ, чтобы хоть как-то взбодриться, что не особо вышло – ему всё казалось, что холодные струйки воды преднамеренно обходят те участки его кожи, в которых была заключена вся энергия и сила. Бреясь перед небольшим зеркалом, висящим над раковиной, в котором умещалось лишь пол-лица, он всё думал о златовласой девчонке, вспоминая подробности того дня, когда он впервые ее увидел на школьном дворе. «Если она жива, ей около тридцати, наверняка есть дети и муж. Интересно, косы ещё при ней?» – и даже немного смущенно улыбнулся своим мыслям.

Одевшись в свою неизменную вот уже десять лет форму, на которой красовался весь комплект государственных наград, он вышел в коридор и направился на завтрак; остальные ведомственные награды, полученные за участие в боевых операциях он не носил – уж слишком много их было.

Покидая свою комнату, он привычным движением нащупал медальон, висевший на одной цепочке с армейским жетоном – единственная вещь, что осталась в память о матери, с ним он не расставался никогда, считая плохой приметой.

Шагая по коридору, он вновь погрузился в мысли о своей первой детской безответной любви, привычно здороваясь с сослуживцами по дороге к столовой. «Почему я вообще о тебе вспомнил? Столько лет прошло…» – мысленно заговорил он с ней, как будто она могла ответить. Проходя мимо приоткрытой двери кабинета генерала, он машинально отдал честь и произнёс «Здравия желаю», не отрываясь от своих размышлений. И тут его осенило, по какой причине златовласая девчонка всплыла в его памяти: «Этот сон…»

Месяцев десять назад, когда его с головой накрыло отчаяние и единственное, что ему хотелось сделать это возвести курок, сунуть ствол в глотку и продырявить себе башку, ему впервые приснился сон, в котором он следовал за темным очертанием женщины, уводящей его в сияющую дверь – это был выход, он точно знал, он мог покинуть это место, но в последний момент женщина таяла в воздухе, тихо и ласково говоря «Следуй за мной», тянула к нему руку, и он так отчаянно хотел идти за нею, спасти всех и себя, но неведомая сила утягивала его, и он, падая в чёрную бездну, видел лишь опостылевший, серый, как пасмурное небо, но с легким свечением свод купола. Каждую последующую ночь он пытался быть быстрее, догнать эту женщину во сне, но всякий раз она успевала рассеяться раньше, чем он касался её, но сегодня…

Он машинально поприветствовал буфетчицу, даже не удостоив её взглядом, взял свой завтрак и сел на привычное место рядом с командиром второй роты, давним приятелем, с которым его связывали не только дружеские отношения, но и годы службы, проведённые бок о бок.

– Приятного аппетита, Клык, – и, не дождавшись ответа, с ухмылкой добавил, – не очень-то ты разговорчив последний год.

Так уж сложилось, что вместо имён они использовали свои позывные, данные им в первый год службы перед их первым и самым страшным боем.

На этом их односторонняя беседа закончилась, и он вернулся к своему сну. «Всё было также, как и все эти месяцы – она удалялась, я догонял, но безуспешно, как и всегда, но в последний момент, вместо того, чтобы бесследно раствориться, она вдруг схватилась за медальон матери, притянула меня к себе и я наконец-то увидел её лицо, хоть и запомнил лишь янтарные глаза и копну золотых локонов – чёрт, да она красотка. Вот почему я вспомнил о той девчонке. Она приблизилась неприлично близко к моим губам, и шепнула: «Никогда не снимай его, никогда, слышишь». Вот тут мне стало до жути страшно – это были последние слова моей матери, при которых она надела на меня свой медальон, а потом вытолкала в окно нашего дома и отчаянно крикнула «Беги!». Ни разу в жизни я не слышал, чтобы мама так кричала, и я побежал, побежал, не оглядываясь. Двадцать один год прошёл с того… Блять, да сегодня же именно тот день!»

Покончив с завтраком, он направился в тренажёрку. Были и плюсы последнего года пребывания здесь: он мог делать что хотел, но всегда выбирал то, что должен – годы службы, словно долото скульптора, превращающего гранитную глыбу в изящное изваяние, оттачивали камень его характера, превратив наконец в идеального солдата.

Выполняя привычные силовые упражнения, он чувствовал себя практически так же комфортно, как если бы просто лежал на кровати или гулял по набережной – на свою физическую форму ему никогда не приходилось жаловаться. Но сегодня тренировка давалась ему с трудом – воспоминания о матери, возникшие за завтраком, траурным шлейфом потянулись за ним и сюда, наполнив беспредельной тоской его солдатское сердце, в котором он все эти годы пытался сохранить хоть маленький островок человечности, пусть даже он и целиком держался на воспоминаниях о ней. К горлу подступил комок такой же, как тогда, в семь лет, когда он без оглядки убегал от своего родного дома сквозь непроглядный туман, а соседи уже бежали в обратном направлении, туда, где осталась его семья, туда, где, как потом он узнал, осталось лишь пепелище, похоронившее под собой его родителей и счастливое детство. Воспоминания эти болью жгли его изнутри, и он усилием воли заставил себя перестать думать об этом, и вернуться к размышлениям о своём сне. «Наверняка мое воспаленное, одичалое за этот год сознание решило таким образом напомнить мне об этом дне, только и всего». Он закончил силовые, по привычке сожалея, что за отсутствием тренировок рукопашного боя его навыки наверняка за год подрастерялись, чего он проверить не мог, бросив скользящий взгляд на маты, покрытые слоем пыли. «Зато стрелять я стал лучше», – и отправился в тир.

Поражая мишень за мишенью точно в тех местах куда он и целился, он вновь стал думать о медальоне матери, он никогда не думал о нём до этого года, ведь с семи лет медальон не покидал его шею, и был как часть его тела и души, за исключением того раза, когда, поднятым по боевой тревоге, в спешке натягивая форму, он случайно сорвал его с шеи, не заметив, и медальон остался лежать на полу возле его кровати, а сам он отправился на встречу смерти, что было достаточно часто по долгу его службы. «В том бою мы потеряли семьдесят процентов личного состава, и я еле как вырвался из лап костлявой. Но это всего лишь совпадение», – убеждал он себя каждый раз. Совпадением было и то, что сотни раз он проходил по тонкой грани жизни и смерти, когда медальон был с ним, оставаясь невредимым, даже тогда, когда они с Клыком чудом остались в живых, благодаря тому, что в последний момент он накрыл Клыка своим телом, защищая от упавшей рядом гранаты, в том самом первом и самом страшном бою в его жизни. На память ему остался всего лишь шрам причудливой формы, напоминающий узоры его собственного медальона, во всю правую лопатку.

Отстреляв все мишени по два раза, он быстрыми шагами прошёл в свою комнату – до обеда оставалось двадцать минут. Приняв душ не столько для того, чтобы смыть пот, сколько надеясь смыть всё сильнее подступавшее чувство отчаяния и безысходности, которые он не испытывал никогда раньше, даже в самых сложных боевых ситуациях, но так часто в последнее время, он стал вспоминать ту женщину из сна, но память подводила его, лишь глаза, ярко-янтарные, испещрённые тёмно-карими и светло-песочными прожилками с еле уловимым голубым свечением ободка радужки. «Встретив её наяву, я бы точно за ней приударил, хотя я уже готов приударить и за буфетчицей, но даже она мне не улыбнётся…» Есть не хотелось совсем, но кого это волнует в армии.

Одевшись, он прошагал в столовую, стараясь не поднимать глаз на своих сослуживцев, весь год провожавших его неизменным выражением лиц, которое его всегда раздражало, будь он не в духе. Придя в столовую, он так и не решился пообедать, но подсчитав остатки запасов воды, пришёл к выводу, что их хватит не больше чем на пару недель: «Вот тогда всё и закончится…» Иронично, что сотни раз представляя свою смерть за все эти годы, у него ни разу не было такого варианта.

Мысли о смерти от обезвоживания, хоть саму смерть он уже давно не боялся, накрыли его разум туманом паники, вызвав что-то похожее на приступ тошноты, и он поспешно вышел на улицу. «Твою мать, я как будто застрял в самом пасмурном дне в году», – оглядел уже привычный глазу свод серого купола с лёгким свечением и отправился на каждодневный патруль. Первые полгода он искал живых, обшарив каждый сантиметр своей части и небольшого посёлка, находившегося рядом и тоже оказавшегося под куполом, и когда не нашёл ничего, кроме каменных статуй людей и животных, искал способы прорваться за пределы. На это ушло ещё четыре месяца. Он испробовал всё, всё что позволяла военная часть с хранившимися там техникой и боеприпасами.

Ступая по пустынному плацу, он вдруг резко изменил свои намерения – груз всех пережитых за день чувств, сдавливал грудь, и он решил, что может позволить себе небольшую увольнительную сегодня. Он прямиком отправился на вертолётную площадку, находящуюся на крыше штаба – самую высокую точку в его распоряжении. Добравшись до места, он пересёк площадку, перебрался за парапет и сел на самом краю здания, свесив ноги в том направлении, где раньше можно было увидеть закат. Он любил это место. Бросив взгляд вниз, он почувствовал, как это всегда бывает на высоте, как его сердце замирает, борясь со страхом и желанием шагнуть в пустоту: «Одно движение, и всё это закончится…» Последние надежды на то, что он выберется отсюда живым, визжа и извиваясь, как отравленные крысы, скребли его сердце умирающей агонией: «Я сделал всё что мог, я сдаюсь…»

Глава 2

Мира без магии не существует, это страшилки, которыми пугают маленьких непослушных ведьмочек.

Распахнув свои золотисто-янтарные глаза, как только отступил сон, дающий такое желанное забвение хоть на время, она быстро встала, накинув на обнаженные плечи шелковый халат до полу. На пути в кухню, ступая босыми ногами по холодному паркету, она мельком бросила недовольный взгляд своих красивых, с хитрым лисьим прищуром глаз в окно, и вид моросящего по набережной дождя, под которым снуют люди, как будто этого не замечая, привычно вызвал в ней волну негодования: «Ненавижу этот серый каменный город! Почему люди им так восхищаются?» Включив чайник, в котором не оказалось воды и пришлось его наполнять, она закатила глаза и недовольно вздохнула. «Пять лет прошло, а я до сих пор не привыкла выполнять эти дурацкие процедуры, будь я дома, мне бы не пришлось…» – но она не закончила фразу у себя в голове, тоска сжала её сердце, и глаза защипало от наворачивающихся слёз безысходности.

Часто поморгав, она тряхнула головой, чтобы высушить непролитые слёзы, и прошла в ванную. Халат скользнул на пол, погладив её стройное тело приятной охлаждающей волной, и она ступила под обжигающе горячие струи воды. Это было единственное место, где ей было тепло и комфортно, единственное, где она могла согреть своё тело и душу от леденящего ужаса, непрерывно следовавшего за ней последние пять лет, и, закрыв глаза, она просто стояла, предоставив возможность каждому миллиметру своей бархатной идеально-кремового цвета коже впитать столь необходимое ей тепло, чтобы пережить очередной день в этом гребаном городе.

Вдыхая аромат свежесваренного кофе – ещё одной причины, почему этот мир был не так уж и плох, она по привычке анализировала события пятилетней давности: «Мы почти это сделали, кинжал был уже у нас, добудь мы булаву в той злополучной вылазке, вопрос о победе остался бы лишь вопросом времени, пусть не все, но медальон был утерян много лет назад, две печати силы против двух печатей власти Вереи – у нас был шанс потягаться в этой войне. Нас предали, но кто?» – она тяжело вздохнула, и безнадёжно добавила вслух:

– Да какая теперь разница, мне ни за что не выбраться отсюда без своих сил. И не за чем, все, кого я любила казнены, всё кончено.

Она посмотрела на красивые антикварные часы, которые купила пару дней назад – это была её слабость, позволяющая хоть немного почувствовать домашний уют: «Какого лешего! Я опять опаздываю! Да лучше б меня казнили, чем приговорили работать до конца жизни! Да ещё в такую рань! И для чего?! Чтобы купить еду и одежду! Этот мир точно самый сумасшедший из всех!»

Поспешно одеваясь, она натянула корсет, не раз защищавший её в бою, ловко справляясь со шнуровкой, застегнула кожаные ремни ножен с двумя кинжалами в каждом на своих изящных бёдрах, проверив по привычке только один из них, серебряный, с рукоятью, украшенной причудливыми узорами. Натягивая чулки, доходящие до краёв ножен, она размышляла о предстоящем дне – дел в кофейне было предостаточно. Застегнув длинную сборную юбку, и накинув лёгкую блузку с открытыми плечами, она взглянула на себя в ростовое зеркало, купленное всё в том же антикварном магазине: «Здесь мне хотя бы не приходиться носить доспехи каждый день». Умелыми движениями она усмирила копну своих золотистых локонов, собрав их в пучок, быстро накинула кожанку и выскользнула в подъезд.

Простаивая в пробке на Приморском проспекте, она опять погрузилась в гнетущие мысли о своём существовании здесь: «Если бы не кинжал, я вряд ли бы здесь выжила, мир людей жесток, слишком жесток для такого никчёмного мира». Поток машин тронулся, и приятное ощущение плавной езды заставило её сделать комплимент человечеству: «Если я когда-нибудь вернусь домой, автомобиль – это единственное, о чем я действительно буду скучать. Ну и немножко об Ирке». В этот момент зазвонил телефон, это была Ира.

– И не говори мне, что ты уже подъезжаешь, – послышался недовольный, но с усмешкой голос в трубке, – дай угадаю, на Приморском, да? Рад, дел невпроворот, и этот тут с утра сидит, бесит меня, давай быстрее!

– Скоро буду. Я. Уже. Подъезжаю. – подчеркнула она каждое слово, её пухлые пепельно-розового цвета губы изогнулись в улыбке, и она сильнее нажала на педаль газа.

Спустя полчаса она торопливо вошла в кофейню, по пути сделав как можно более виноватое лицо, быстрым взглядом оценила обстановку, словно готовясь к бою – никак не могла избавиться от этой привычки, хотя никакой опасности для неё здесь и не было, кроме нерадивого ухажёра, следовавшего за ней последние пару месяцев.

Ирка наградила её укоризненным взглядом из-за стойки, и она чуть опустила глаза, но при этом ехидно улыбнулась, подходя к ней.

– Если ты меня взяла на работу в лучшее место в мире, ещё не значит, что я должна пахать за двоих, – с чуть уловимой обидой сказала Ирка, продолжая смотреть в компьютер, и, махнув головой в сторону столика, за которым сидел молодой человек, читая книгу и нервно постукивая пальцами по своей чашке кофе, лукаво улыбнулась одними глазами и понизила голос, – с открытия тут сидит, пьёт третью чашку кофе, и, похоже, кого-то поджидает, а?

Она ничего не ответила, лишь вздохнула, поморщив лоб.

– Рада, ну дай ты ему шанс, он вроде ничего такой.

– Хочешь, бери себе,– с полной искренностью и добротой в голосе сказала она, заходя за стойку и скидывая куртку.

– Мне своих хватает, а тебе не помешало бы развеяться, а то скоро на стену лезть будешь, – хмыкнула Ирка и удалилась в кухню, не дав ей ни единого шанса ответить.

Она села в кресло и украдкой глянула на парня, поджидавшего её: «Ну что со мной не так? Он классный, лучший из всех, кто пытался меня захомутать, но я не чувствую ничего, ни к кому, а уж представить, что мы с ним…» И от мыслей о физической близости она вся сжалась и передёрнула плечами, как от чего-то отвратительно неприятного, хотя само желание, быть нужной и любимой, неадресованное никому, было ей далеко не чуждо, и порой долгими одинокими ночами заставляло её метаться по холодной квартире, не находя себе места. «Если бы я хоть кому-то могла рассказать о себе правду…» – и на миг представила, каким взглядом посмотрел бы на неё парень, сидящий за столиком, если б узнал, что она ведьма, лишённая своих сил, из волшебного Королевства Светозар, отправленная в мир людей в наказание за восстание против захватившей трон темной ведьмы Вереи. «О боги, я бы точно прослыла городской сумасшедшей», – в этот момент их глаза встретились, парень улыбнулся, но её последние мысли не позволили ответить ему тем же – она нахмурилась и пошла разгребать кучу накопившихся в её кофейне дел.

Сегодня рабочие вопросы приносили ей больше удовольствия, чем когда-либо, позволяя хоть на время забыть, что место её совсем не здесь, забыть насколько она одинока в мире, населённом миллионами людей, забыть глаза своих друзей за миг до того как они обратились в камень, забыть как она беспомощна изменить хоть что-то из этого.

Когда последний посетитель покинул кофейню, и рабочий день подошёл к концу, они с Иркой закрыли двери и пошли по машинам.

– Вот денёк выдался, может в бар? В ресторан? В клуб? Ну, согласись хоть куда-нибудь,– предвидя отказ, тараторила Ирка.

– Не сегодня, ты же знаешь, – ответила она, выдавив из себя улыбку.

– Как всегда, ну тогда до завтра, и, – Ирка обернулась, садясь в машину, – если вдруг устанешь быть хмурой одинокой тучкой, подтягивайся.

– Смотри, не опаздывай, – подразнила Рада пунктуальную до мозга костей подругу.

Доехав до дома, она оставила машину на парковке, немного посидев в ней, как будто собираясь с мыслями. Прошла мимо своего подъезда в ближайший магазин, купила бутылку виски и неторопливо побрела по набережной. Дойдя до первого моста, она заправила края подола юбки за пояс, ловко перемахнула за ограждение и уселась на самый край, свесив ноги над сверкающей в лунном сиянии рекой.

«Всем, что у меня сейчас есть, я обязана лишь клинку, его способности приносить удачу владельцу, – она посмотрела вниз на чернеющую шумную воду, – пока он мой, мне ничего не угрожает, даже если я сейчас сигану с моста, я всё равно, к сожалению, выживу». Она открыла бутылку, отпила большой глоток, от которого перехватило дыхание: «Выпивка здесь, кстати, дерьмовая». Она запрокинула голову к небу, закрыла глаза и медленно втянула свежий ночной, с речным запахом воздух, наслаждаясь теплом разливающегося алкоголя по крови, согревающего не столько тело, сколько её растрёпанную душу. Открыв глаза, она долго смотрела в небо, такое же звездно-красивое как и над бесконечными долинами Светозара. «Остаётся лишь смириться и нести своё бремя до конца». Отпив ещё глоток, она бросила бутылку в реку с намерением встать и идти спать, но в тот самый миг всё в округе погрузилось во тьму – погасли фонари и одинокие окна ночных домов, по земле прошла чуть уловимая волна вибрации от которой поверхность реки покрылась частой рябью, сияющими остались лишь её глаза: «Не может быть! Это… Магия! Я смогу вернутся домой!»

Глава 3

Когда тебе кажется что ты спятил, то кто-то должен тебе об этом сказать, если некому – ты не сумасшедший, ты просто до сумасшествия одинокий.

В тот день они вернулись с задания, и можно было бы сказать успешно его выполнили, если б не одно но: пуля снайпера, предназначавшаяся для него, досталась шедшему следом молодому лейтенанту с позывным Чех, лишь потому, что сам он споткнулся в тот момент, когда стрелок нажал на курок. Чех был хорошим парнем, они успели подружиться за те короткие пять месяцев его службы. И вроде ничего необычного – это война, на ней гибнут люди… только не он. По части и так шла шуточная слава о его бессмертии, и не в силах уснуть в ту ночь, он пришёл на вертолётную площадку и сидел там с единственной мыслью: «Это я должен был умереть! Я! Не он!» Чувство вины захлестнуло его волной, набирая силу, смешиваясь где-то в груди с болью утраты, с несправедливостью и злобой на себя, на стрелка, на Чеха, пока не превратилось в бушующую ярость, разрывающую его на тысячи осколков. Слезы прыснули из глаз, и он заплакал, как ребёнок, впервые с тех пор как ему было семь. Он сорвал медальон с груди, чтобы навсегда избавиться от него, но, решив ещё раз взглянуть на столь дорогую его сердцу вещь, он разжал ладонь, и в этот самый миг всё погрузилось в кромешную тьму, тьму и тишину…

Через считанные секунды по небу пробежала еле уловимая волна света, превратившая небо в пасмурно-серое, вновь загорелись фонари и одинокие окна зданий части: «Опять перебои с электричеством», – подумал он, ещё раз глянул на медальон в руке, но буря, бушевавшая в его душе мгновение назад уже стихла, и он быстро сунул его в карман, встал и отправился спать. Спускаясь по пожарной лестнице, он слышал звуки редких глухих ударов чего-то тяжёлого о каменный плац, но не придал этому значения. «Как я не заметил, что так быстро стало пасмурно?» Он побрёл к запасному выходу казармы, от которого у него был ключ, чтобы ночью можно было выскочить покурить, теперь же он шёл туда в надежде ни с кем не встретиться по пути в комнату – видеть, а тем более с кем-то говорить не было в его планах. По плацу были раскиданы обломки камней: «Наверное, вертолёт скинул их с крыши», – заключил он. Он был слишком уставший, чтобы думать о чем-то, но если бы он хоть немного пригляделся, то понял бы, что это обломки окаменевших в полёте птиц. Он прошмыгнул в свою комнату, упал на кровать и забылся тяжелым сном.

На утро он проснулся совершенно больным и вымотанным, быстро собрался и вышел в коридор. Было подозрительно тихо: «Наверное опаздываю». Не встретив ни одного человека и уперевшись в закрытую дверь столовой, он глянул на часы: «Все должны быть на завтраке, это что ещё за херня?!» Он прямиком отправился в комнату Клыка, и не стучась вошёл.

Клык сидел на кровати, рядом с ним сидел сержант Вишня с гитарой, напротив, на стуле – командир третьей роты Мухарямов – они поминали Чеха. Всё было также как и вчера, когда он оставил их и пошёл спать, но теперь он стоял в дверях не в силах пошевелиться от ужаса, сковавшего его – они были… каменные. «Нет, нет! Не может быть! Это розыгрыш!»

– Клык! – позвал он, – охеренный розыгрыш, я чуть не обосрался от страха! Клык! – но никто не шевелился, не улыбался, не выскочил из шкафа с камерой и криками «Бу!».

Он подошел и склонился перед лицом Клыка – это был он, его друг, со всеми шрамами, шероховатостями и изгибами своего доброго лица – точнее его каменная копия. Он резко развернулся и пошёл в свою комнату, сел на кровать в исступлении. Мысли роились в голове, сердце стучало так, что его звук отдавался эхом в ушах.

Он потерял счёт времени, но немного взяв себя в руки, помчался в кабинет генерала: «Степаныч точно знает, что тут происходит». Подойдя к двери, он постучал, но ответа не последовало и он вошёл. Серая статуя Михаила Степановича лежала на кожаном диване – видимо он решил переночевать в части. Подойдя к дивану, он сел в ногах генерала, не в силах отвести от него взгляд: «Не может быть! Это сон! Мне нужно проснуться!» Тряхнув головой, он ущипнул себя за внутреннюю поверхность бедра, где было больнее, но ничего не произошло – Степаныч остался лежать недвижим. Он окинул кабинет взглядом полным отчаяния: «Не может этого быть! Что это? Диверсия? Психологическое оружие? Что? Или я просто схожу с ума…» Его взгляд остановился на телевизоре, висевшем на стене: «Такое точно будет в новостях», – промелькнул в голове лучик надежды. Аккуратным движением, как будто боясь разбудить генерала, он достал из его тяжелой холодной руки пульт и включил – телевизор отозвался серой мерцающей рябью на экране, он переключил все каналы по порядку – ничего. Бросив пульт, он подошёл к столу, поверхностно осмотрел бумаги – стопки повседневной рутинной документации по краям стола, и лишь одна бумага в центре рядом с открытой бутылкой коньяка и недопитым стаканом – его вчерашний рапорт, он быстро пробежал по нему глазами: сухие официальные формулировки, за годы он выучил их наизусть, менялись лишь имена: «При выполнении боевых задач погиб младший лейтенант Чехов Василий Евгеньевич, проявив мужество и героизм». Он обречённо сел в кресло.

– Похоже я не только тебя подвёл, Чех, а вообще всех… – прошептал он вслух, допил коньяк из стакана, затем снял трубку стационарного телефона – тишина. «Значит и интернета нет». Он достал свой мобильный, лежавший в кармане брюк, и медленно, как будто боясь спугнуть, посмотрел на экран, хотя уже заранее знал, что там увидит – нет сети. Руки его задрожали, он уронил телефон, упёрся локтями в стол, обхватив голову руками. Животный страх с ощутимым во рту привкусом гнева подкатывал к горлу, ища выхода, и не в силах больше сохранять самообладание он взвыл и резким сильным движением скинул всё со стола и заорал:

– Блять! Не может быть! Не может этого быть!

Он выбежал на улицу и впервые увидел свод купола, так низко, как будто небо опустилось почти до краёв крыш зданий: «Что за гребаная херня?!» – добежал до стоянки и сел в первый служебный УАЗик. Ворота части были закрыты, остановившись перед ними он чуть помедлил: вдруг постовой откроет, но не дождавшись, он вошёл на пост, где его встретили две пары серых безжизненных глаз дежурных и сам открыл ворота.

По дороге к посёлку он заметил в кювете машину: «Боже, пусть там будут раненые, но живые», – взмолился он, хотя верующим никогда не был. Ещё на подходе он разглядел в разбитых окнах автомобиля обломки двух каменных тел – у них не было голов, словно у древних античных статуй, он попятился назад, ноги не слушались и он почти упал, но ловко помог себе руками сохранить равновесие и бегом вернулся к машине, так быстро, как будто за ним кто-то гнался.

Пустынные улицы поселка оказались угрожающе безлюдными, и если бы было раннее предрассветное утро, не вызвали подозрений отсутствием на них жизни, но время перевалило за полдень, когда он въехал в посёлок, ни встретив ни единой души. Проезжая мимо мусорных контейнеров, он увидел двух бродячих собак, которые видимо весело игрались в тот миг когда и их настиг каменный сон: «Неужели и животные тоже…»

К вечеру колёса его машины остановились возле знакомого дома, он зашёл во двор и позвонил в звонок – никто не открыл. Дверь оказалась заперта, и он обошёл дом в круговую, заглядывая в окна. Везде было до жути тихо. Решившись выломать дверь, он подумал: «Лишь бы она была жива, а я уж как-нибудь смогу объяснить почему разворотил её дверь». Но объяснять было некому – в спальне изящное изваяние его близкой подруги Ольги умиротворённо лежало на кровати. Он опустился перед ней на колени и прижался своим горячим с испариной лбом к холодному камню её щеки.

– Олечка, родная моя, прости меня, я всё исправлю, – он не врал, в этот момент он всей душой верил, что во всём виноват именно он, раз уж он единственный, кто остался жив, и верил, что всё сможет исправить.

Он поднял голову, посмотрел на неё таким нежным взглядом, как будто его тепло могло растопить камень, провел рукой по её лбу, стараясь убрать небрежно упавшие пряди волос, застывшие в камне – он не любил её, но она была его добрым другом, лечившим его душевные раны, и он знал – она любила его. Он поцеловал её застывшие губы: «Я ещё вернусь», – пообещал он ей. Уходя он вспомнил о сыне Ольги – на каникулы она отправила его к бабушке в соседний город. Его логичный военный склад ума теперь хотел знать, как далеко распространилась эта каменная зараза – он сел в машину и отправился прочь из посёлка вслед за сияющей стеной облаков на горизонте.

Едва выехав за границы поселка, он увидел, как дорога впереди тает в непроглядном тумане, он остановился и пошёл пешком. Подойдя ближе, он посмотрел на резкую границу, образованную стеной серого, немного сияющего тумана, создающего чуть уловимый гул, протянул руку, чтобы прикоснуться к нему, ожидая всего что угодно – удара, взрыва, монстров, прячущихся в глубине этой облачной мглы, он зажмурился и ощутил… просто стену, немного теплую и вибрирующую, но просто стену.

– Серьёзно? Просто стена? Слабоватый финал для такого фильма ужасов! – заговорил он то ли со стеной, то ли с собой.

Он сел на дорогу прямо перед туманом, закурил и сложил руки на коленях. Его сигарета ещё не успела дотлеть, как сильное жжение на бедре, словно его ужалила пчела или оса, заставило его быстро разогнуть ноги и сунуть руку в карман, он нащупал медальон, который в спешке положил туда вчера на крыше штаба: «Совсем забыл, что ты там», – обратился он к медальону. Ослепительно-белые нити энергии, как крошечные молнии от стены потянулись к медальону, он застыл: «Так я был прав – это всё из-за меня».

Глава 4

Говорят, твой дом там, где твоё сердце, но порой даже оно не знает.

В ту ночь она так и не смогла уснуть, да и не пыталась – это было сродни чуду, бог из машины, как говорят люди. За пять лет её пребывания здесь она перерыла тысячи книг в поисках хоть каких-то упоминаний присутствия магии в мире людей, но всё было тщетно – куча литературы, но это были лишь сказки, былины, мифы или настольные самоучители псевдомагов – ничего общего с магией настоящей, и она давно отчаялась найти хоть что-то стоящее, а в последнее время и вовсе перестала искать – она и сама чувствовала, что никакого волшебства тут нет. «Но это… Это настоящая магия, я пока не знаю, что это, но это точно она, и она вернёт меня домой».

Ранним утром, в то время когда она обычно только просыпалась, она уже сидела в кухне и пила кофе в форме повстанца, в той самой, в которой она попала сюда. Кожаные брюки приятно обтягивали её сильные ноги, высокие ботинки со шнуровкой фиксировали лодыжки, предохраняя от травм, черная холщовая рубашка не сковывала движения, под ней рёбра защищал корсет – всё что нужно для боя. Выходя из квартиры, она сунула куртку, усиленную доспехами и ножнами в рюкзак – не хотелось привлекать внимание, накинула свою кожанку и на пороге остановилась: она хотела вернуться домой, но и это был её дом тоже, и она грустно окинула взглядом коридор своей квартиры. Глаза её стали влажными, но лишь на мгновение, она подержалась рукой за косяк дверного проёма, прощаясь со своей уютной квартиркой на Воскресенской, как с чем-то одушевлённым, и вышла не оборачиваясь.

Ирка встретила её удивленным взглядом – ни её одежда, ни прибывание вовремя на работу были ей не свойственны.

– Что за прикид? Косплеешь кого-то?

– Мне нужно с тобой поговорить, – не отвечая на вопросы, печально посмотрела она на подругу.

– Что случилось?

Она достала конверт из рюкзака и протянула Ирке.

– Если я не вернусь, откроешь через год.

– Чего? Сдурела? Ты куда собралась?

– Мне надо. Я знаю, ты справишься здесь и без меня.

– Это твоя кофейня, с чего я должна… – попыталась сначала возразить Ирка, но взглянув в полное решимости лицо подруги, сменила тактику, – скажи мне, что случилось, ты же знаешь, я всегда тебе помогу, – умоляюще схватила её за руку Ирка, она знала, что разыгрывать Рада не умела, и значит она не шутит.

– Всё будет хорошо, – то ли себе, то ли Ирке сказала она.

И также хорошо Ирка знала, что ничего не добьётся от неё, поэтому обречённо взяла конверт.

– Что даже не зайдёшь попрощаться?

– Боюсь, что не смогу тогда уйти, – голос дрогнул, и второй раз за утро глаза её покрыла пелена слёз.

Быстро сморгнув их, она улыбнулась.

– Чирика не забывай кормить.

– Конечно. Как будто его кто-то кроме меня кормил, – попыталась Ирка улыбнуться.

Рада обняла свою подругу, и, не глядя ей в глаза, села в машину.

– И ещё, название не меняй! – и просто уехала, на прощание подмигнув своими хитрыми, но полными печали глазами, а Ирка осталась стоять в недоумении и шоке от происходящего на крыльце кофейни, вывеска на которой гласила «Кофе и книги».

За три года работы здесь она придумала наверное сотню других более удачных, как ей казалось, названий, но Рада стояла на своём, и Ирка сдалась.

Всю дорогу из города ведьма, столько лет живущая лишь надеждой на возвращение в свой мир и презиравшая почти всех людей, сглатывала накатывающие слёзы, стараясь не думать о своих антикварных часах, которые забыла завести, о том, что вчерашняя партия кофе оказалась слабовата, а партия новых книг и вовсе не прибыла вовремя, о желтом говорящем попугае, которого им подарила милая старушка, часто приходившая к ним раньше читать русскую классику, и, как бы это не было странно, предпочитавшая исключительно американо без сахара, но всё равно думала, и когда поток машин стал меньше, а количество полос на дороге уменьшилось до двух, она остановилась с намерением определиться, что же делать дальше, потому что плана никакого у неё не было. Но вместо этого, увидев на сиденье мебельный каталог, оставленный ей подрядчиком, который занимался текущим ремонтом по расширению кофейни, горько заплакала, и слёзы градом струились по её лицу, капая на брюки и стекая, пропадали в складочках черной кожи. «Просто я почти смирилась, что никогда не вернусь домой, и стала привыкать жить среди людей, только и всего, – оправдывала она свои слёзы, – но совсем скоро я снова увижу тёмные волшебные леса Светозара, в которые никому не следует ходить, но если повезёт выжить в тех лесах, можно найти ответы на все вопросы, реки, с кристально-голубой водой, скрывающей целый мир не только причудливых рыб, но и всякой нежити, и необъятные луга разнотравья, на которых можно найти лекарство от любой хвори. Увижу закат над родной деревней, точнее над тем, что от неё осталось после зачистки. Я смогу отомстить! Это стоит любой кофейни», – она натянуто улыбнулась. Мысли о доме согрели ей душу, вернули веру в себя, и, утирая последние слёзы, она ещё раз повторила: «Всё будет хорошо».

Выйдя из машины, она пересекла небольшое поле, всё ещё всхлипывая и направляясь к рощице, видневшейся на возвышенности. Там она планировала сконцентрироваться и определить хотя бы направление, куда ей ехать. В её мире можно было черпать магию практически из чего угодно, и её род черпал её чаще всего из растений, поэтому ей хотелось хотя бы оказаться в привычной атмосфере, чтобы почувствовать источник магии. Лесок встретил её знакомым шелестом листвы, и она, выбрав три молодых красивых берёзки, растущих практически из одного места, села под ними на первую опавшую немного влажную листву и достала свой серебряный с узорной рукоятью кинжал. Облокотясь спиной на ствол, она закрыла глаза, ожидая когда сердце после быстрой ходьбы вернётся в свой ритм, а дыхание станет ровным.

Она давно не практиковалась, но вспомнив, как учила её мама, она представила чистый лесной ручей, шагнула в него босыми ногами и отправилась по течению. Дома так можно было найти растения, готовые поделиться своей энергией – ветви таких растений касались воды ручья, или найти любой другой источник магии. Но сейчас ручей её покрывал густой туман, и она не видела ничего на расстоянии вытянутой руки, и чем дальше пробиралась она по ручью, тем сильнее тревога и страх физически ощутимо давили на её плечи. Босые ноги её стали замерзать, а подол белой невесомой юбки намок выше колен, она взглянула вниз – ручей становился всё глубже, поток усиливался, а воды его стали чёрными и вязкими: «Как странно. Ничего подобного я раньше не видела». Она уже практически выбилась из сил, как в густом тумане показалось очертание – огромное чёрное уродливое дерево нависало над ручьём, и там, где корявые ветви его погружались в воду, она превращалась в зловонную отвратительную слизь: «Что это такое? Это точно тёмная магия, но неведомая мне». Она продвигалась дальше, а по берегам ручья из тумана вырастали такие же страшные, словно скелеты деревья: «Источник не один», – пришла она к выводу, и вдруг впереди, в тени следующего сухого деревянного урода, рассеялся туман, и она увидела светлую плакучую иву, тонкие ветви которой, погружались в воду и создавали мерцание, подобно светлячкам, зажигаясь и гаснув в глубине воды. «Что же такое случилось вчерашней ночью на Земле, что столько магии хлынуло в мир, где о волшебстве знают только по сказкам?»

Тот факт, что где-то прямо сейчас два источника магии – темной и светлой находятся рядом, и она может до них добраться, взволновал её сердце двойственным чувством – светлая магия была её стихией, она знала как управлять ею – это радовало и давало надежду, но та, другая, пугала не только тем, что была тёмной – тёмной магией обладала Верея, и её возможности она тоже знала, но ещё и своей неизвестностью и бесспорно колоссальным могуществом. Она прикоснулась к гладкой коре ствола, чтобы лучше почувствовать нахождение этого источника, в ответ на это ивовые ветви потянулись к кинжалу, который она держала в руке, она отшатнулась, но поняла, что не может двигаться – ноги её в воде были уже опутаны, ветви сплетались на её руках, шее, волосах, опутали кинжал прямо в ладони, и как будто держали её в воздухе, но ни боли, ни страха не вызывали, только усталость, она расслабилась и закрыла глаза и в своём видении тоже. Она очутилась в до боли знакомом месте: «Опять эта серая светящаяся ловушка Вереи, почему я тут оказалась? Крыша? Я на крыше здания? Впереди два силуэта – кто это? Верея, чёрт бы её побрал, – это она, её я узнаю, сколько бы лет не прошло, за ней следует мужчина – он ещё кто такой? Человек? Маг? Какие чудные у него малахитовые глаза. Она ведёт его в портал? Но это не дверь, это ворота в клетку – это я точно знаю. Она тянет к нему руку. Не может быть! Медальон? У него медальон! Нет! Нет! Не отдавай его ей! Они не видят меня и не слышат. Почему они не слышат меня? Нужно что-то сделать, нельзя допустить, чтобы он отдал ей медальон! Быстрее, что угодно! Крыша… Столкну его с крыши, если смогу – только бы медальон не достался ей, иначе всё напрасно». Она разбежалась, в два счёта оказавшись рядом с ними, обхватила левой рукой его за талию, с силой оттолкнулась ногами и откинулась назад, увлекая его за собой в чёрную бездну пропасти.

Открыв глаза в уютной рощице, она глубоко дышала – видения её были слишком реалистичные и слишком пугающие, возродившие в памяти былые скорбь и ненависть по прошлому и недоумение и растерянность по будущему. Легкий тёплый ветерок развевал выбившиеся из пучка локоны, солнце слепило глаза, показавшись из-за рассеявшихся облаков. Она сунула кинжал в ножны на бедре, которые теперь пристегнула поверх брюк. Надевая круглые солнечные очки, она боковым зрением заметила какое-то яркое пятно метрах в пяти от себя – это была хорошенькая рыжая лисица, не моргая смотревшая на неё своими желтыми глазами.

– Если бы мы были в Светозаре, то я бы подумала, что ты фамильяр, и выбрала меня. Но мы на земле, и у меня уже был фамильяр, – грустно улыбнулась она, вспомнив свою каурую кобылу Брусничку, обращаясь к пушистой собеседнице, – а так как мы в мире без магии, и ты меня явно не боишься, то скорее всего ты просто бешеная.

Лисица моргнула своими золотыми глазами, но не сдвинулась с места.

– Ну, Рыжая, мне пора, путь не близкий, – попрощалась она с лисой, смешно перебирающей лапками по полусухой траве.

Она медленно побрела к машине, обдумывая свои видения – вопросов было куда больше чем ответов, но радовало одно – она чувствовала, куда ей нужно ехать, и пока этого было достаточно.

Включив левый поворотник, чтобы выехать с обочины на трассу, она машинально бросила взгляд в боковое зеркало, и не поверила своим глазам – позади её бордового ренджровера сидела та самая пушистая лисица, и также, не моргая, смотрела на неё в отражении.

– Какого лешего ты здесь делаешь? Ты зачем за мной пришла? – выскочила она из машины, и, подойдя поближе, присела на корточки. – Тебе не место у дороги, Рыжая, тебя собьёт машина, уходи.

Рыжая смотрела как будто понимающим желтым взглядом, но никуда не собиралась.

Рада встала, топнула на неё ногой, махнула руками, угоняя настырную новую знакомую с обочины, но напрасно – лисица прищурилась, облизнулась, и настойчиво смотрела ведьме прямо в глаза.

– Может ты голодная? Или пить хочешь? – спросила она на полном серьёзе.

Рада открыла переднюю правую дверь – ни воды, ни перекусить она с собой не взяла. «Может что-то завалялось на заднем сидении?» – поискав и не найдя ничего съедобного и там, она закрыла заднюю дверь, и глаза её расширились от удивления – лисица сидела на переднем сиденье и довольно смотрела на неё, ловя носом воздух.

– Ну уж нет! Выходи! – махнула она уютно устроившейся на кожаном кресле лисе. – Выходи говорю! – ругалась Рада, но безрезультатно. – Я так понимаю, ты не выйдешь? Ну, отлично! Этот мир со вчерашней ночи похоже окончательно сходит с ума! – заключила она и захлопнула дверь, в глубине души всё-таки надеясь, что поведение симпатичного дикого животного обусловлено появлением магии, а не смертельной болезнью.

Рыжая прищурила свои золотые глаза и застригла ушами, смотря теперь на неё сквозь окно. Ведьма вздохнула, обречённо хлопнула себя руками по бокам и отправилась в путь в неожиданной компании рыжей пушистой подружки.

Глава 5

Вынести вынужденное общество неприятного человека бывает чертовски сложно, особенно, если этот неприятный человек – ты.

В первые две недели он почти не спал и не ел. Каждый закуток, каждая комната в казармах и штабе были проверены им, и, несмотря на то, что ещё в первый день сердце подсказывало ему, что он единственный выживший под куполом, он всё равно неистово искал, искал на пределе своих физических и моральных сил. На исходе второй недели то ли снизившийся наконец-то уровень адреналина в крови, то ли крайнее истощение всех резервов организма вернули ему способность логически мыслить и рассуждать: «Безвыходных ситуаций не бывает, у меня есть всё, что нужно – еда, вода, оружие, крыша над головой, тысячи квадратных метров крыши над головой… Раз уж я виной всему, что тут случилось, то я найду выход, я всё исправлю». Вступая в бой он всегда намеревался победить, потому что проигрывать он не любил и не умел, и многочисленные награды, боевые и спортивные, хранившиеся в ящике его стола были тому подтверждением, и в этой схватке, с кем бы она не была, пусть даже с камнем, он планировал выиграть, а для этого нужны силы – это он знал не понаслышке. И в эту ночь он впервые крепко спал, и его не мучали фантомные голоса сослуживцев, травивших смешные солдатские байки, заливистый смех Ольги, заставляющий приятной волне мурашек пробежать по его спине, и плач детей, который он не мог выносить после того, как однажды слышал его при выполнении задания по освобождению заложников, и который остался с ним навсегда, до конца его дней.

Он не перестал искать живых, но теперь это была не бешеная гонка, требовавшая поскорее открыть каждую дверь и получить долгожданный приз, теперь это просто было частью его дня, в котором он выделил на это время.

Наутро он привычно привёл себя в порядок, пришёл в столовую, чтобы позавтракать, но для человека, с восемнадцати лет принимавшего пищу в компании трехста человек, её пустынный вид напрочь испортил ему аппетит, и он кое-как засунул в себя консерву, выпил кофе и пошёл к Клыку. Войдя, впервые с того утра, в комнату Клыка, он уже не был ошарашен, но тоска и чувство вины резко подкатили к горлу, угрожая вернуть наружу только что съеденный завтрак. Все десять лет, почти каждый день, он ел, сидя рядом с Клыком, и менять это он не собирался.

– Ну, что, Клык, приглашаю тебя на обед! – подошёл он к другу, с намерением отнести его в столовую.

Но это оказалось сложнее, чем он предполагал – девяносто килограмм Клыка, с которыми он легко управлялся на матах, превратившись в камень, потяжелели раза в два, и он не только не смог поднять скульптуру командира второй роты, но даже сдвинуть её получилось с трудом. Он сел рядом, глубоко дыша.

– Тяжеловатый ты стал, брат. Что ж мне с тобой делать?

Тут он вспомнил, что ещё вчера, рыская по хозяйственным помещениям штаба, он видел строительную тачку на складе и ему пришла в голову гениальная идея. Прикатив быстро тачку в комнату, он обернул Клыка одеялом, подстелил в тачку подушку и аккуратно перекатил его туда, мысленно молясь не уронить и не расколоть своего двухсоткилограммового друга. Еле как доперев его до столовой, он, смахивая пот со лба, посадил его за любимый стол. Весь этот день он потратил на благоустройство столовой, в которой к концу дня набралось скульптур двадцать посетителей и даже буфетчица, пусть и с закрытыми во сне глазами, на которую он нацепил чепец и фартук.

Вернувшись вечером в свою комнату, совершенно выбившимся из сил, он надеялся поскорее уснуть, но тревожные мысли, опережая одна другую, лезли в его идущую кругом голову – он думал о медальоне и о странных светящихся молниях, тянувшихся к нему от стены, о причинах, почему именно на его долю выпала эта учесть, о высокой вероятности его сумасшествия или даже смерти – а всё происходящее вокруг лишь его персональный ад, об Ольге, испытывая угрызения совести, за то, что так и не смог полюбить её, о запасах продовольствия – за две недели его панических поисков все скоропортящиеся продукты пришли в негодность, и, наконец, о том, как спасти всех и себя, и, не найдя ответов ни на один вопрос, точивший его болезненный разум, уснул, придя к выводу, что всё это он должно быть заслужил.

Через два месяца он официально закончил поиски на территории части, официально, потому что рапорт о результатах поиска лежал на столе генерала – он много лет жил в этой системе и знал, как бы героически он всех не спас, командование всё равно будет оценивать правильность его действий, хотя о какой правильности могла идти речь, но он хотел быть к этому готовым. Мысли эти окончательно испортили и так всегда скверное настроение, и, выйдя из генеральского кабинета в пустой коридор и вспомнив, как всегда Николаич и Шахтер болтали в коридоре у всех на пути, решил, что стоит их вернуть в привычное место. За тачкой идти было лень и он подумал, что и так дотащит их волоком, поскольку комнаты их были совсем недалеко.

Николаич встретил каменные оковы спящим, и он, постелив покрывало на пол, аккуратно скатил Николаича с кровати и потащил его на одеяле в коридор, быстро управившись с ним. Потом сходил за его фуражкой.

– Извини, Николаич, что ты в трусах и майке будешь стоять у всех на виду, но вот тебе хотя бы фуражка, – улыбнулся он, бережно надевая её на уже лысеющую голову Николаича.

Шахтёр окаменел стоящим у стола в расстёгнутом кителе, с взъерошенными волосами и смотрящим в телефон. Он обхватил статую Шахтера сзади за талию и поволок, не поднимая, по полу, спиной вперёд. Это было непросто, и он, не заметив небольшой порожек в дверях, оступился, руки его, находящиеся в большом напряжении и потерявшие способность к быстрой реакции, соскользнули по камню шахтерского тела. Шахтер с грохотом рухнул на пол и, ударившись об этот самый порожек и о бетонный пол коридора, разлетелся на десятки осколков. Страх парализовал его, он замер, с так и оставшимися немного поднятыми руками, и, не моргая, глазами полными ужаса смотрел на то, что секунду назад было пусть и каменным, но Шахтёром. Затем он развернулся и тихо побрел в свою комнату, опустив голову.

Он сел на стул, уперевшись лбом в сцепленные руки, слёзы наполняли его глаза, задерживаясь мгновение на его длинных черных ресницах и слышно капали прямо на пол. Просидев так довольно долго, он встал, утер рукавом лицо, смотря в окно на одинаково светящийся в любое время суток свод купола, и достал свой заряженный пистолет из кобуры. Опустив на него взгляд, он покрутил его в руках и снял с предохранителя, опять сел на стул, передёрнул затвор, засунул ствол пистолета в рот и закрыл глаза. Сердце его бешено колотилось, ему было страшно до жути, безмерно стыдно перед Шахтером, и всеми, кого он потревожил и перенёс в другие места, смертельно стыдно, но умирать он не хотел. «Если я это сделаю, кто поможет им всем? Я просто не имею на это права». Он вынул пистолет, мысленно ругая себя за малодушие, вернул его на предохранитель, лёг, и до вечера пролежал, глядя в потолок.

Минуты медленно стекались в часы, словно капли ртути в одну большую, и были такие же токсично-ядовитые, отравлявшие его разум мыслями об его прошлом – он вспомнил всю свою жизнь, от того рокового пожара, унесшего жизни его родителей, сквозь обездоленное детство с бабушкой и шальную дворовую юность до службы в армии, давшей ему хоть какую-то уверенность в завтрашнем дне, вспомнил все жизни, забранные им, пусть это и были жизни врагов, жестоких фанатиков, безжалостных убийц, но всё же людей, вспомнил свой первый рукопашный, когда он на собственной шкуре прочувствовал что значит «или ты его, или он тебя», вспомнил глаза своего соперника за миг до того, как их покинула жизнь, вспомнил всех своих женщин, ни одну из которых он так и не полюбил по-настоящему, но среди которых большинство эту любовь заслуживало, вспомнил как легко он их оставлял и все их слёзы, что не трогали его сердце, дойдя наконец до разбитого им Шахтёра – он служил с ним больше пяти лет, но практически ничего о нём не знал, а теперь уже и не узнает. В конечном счёте столь тщательный самоанализ, проведенный сквозь призму безысходности, заставил его прийти к выводу, что человек он совершенно никудышный, непредназначенный ни для семьи, ни для дружбы, а только для убийств, пусть и ради защиты родины, и он не лучше своих врагов, таких же бессердечных машин, несущих смерть и разрушение, а значит худший из людей, заслуживающий лишь ненависть и презрение.

Доведя своими мыслями себя до полнейшего отчаяния, он понял, что просто уснуть у него не получится – он сходил в кабинет, нашёл на полу бутылку коньяка, радуясь, что хоть ее он не разбил, вернулся обратно, выпил её залпом, быстро захмелев на голодный желудок, и мгновенно уснул сном без сновидений.

Следующие три дня он беспробудно пил, не выходя из комнаты, и горевал, жалея всех и прежде всего себя. Он до безумия хотел хоть с кем-нибудь поговорить, но после инцидента с Шахтёром, он просто не мог себя заставить даже показаться на каменные глаза своих сослуживцев, и скорбь точила его одинокое сердце, убивая последние клеточки надежды. Засыпая, он решил, что больше не встанет с этой кровати, потому что нет никакого смысла бороться и дождётся такой желанной смерти никого не тревожа, и воистину в целом свете в тот миг не было человека более несчастного и одинокого. В эту ночь он впервые увидел тот сон, и, проснувшись, зацепился за мысль, что выход всё-таки отсюда есть, нужно только его найти, и это спасательным кругом вытянуло его из болота крайней тоски и обречённости последних дней.

Последующие четыре месяца он посвятил поискам живых в посёлке, совмещая это с запасами продовольствия, составлением карт и рапортов, не давая себе ни секунды свободного времени, потому как, оставаясь наедине со своими мыслями, занимался беспрестанно лишь самобичеванием, доводящим до чрезвычайной ненависти к себе. Вечера его поэтому были наполнены книгами, причудливый мир которых он открыл для себя, ни найдя ни одного скачанного фильма или сериала – в век интернета это было совсем необязательно, а все старые фильмы на кассетах, которые он нашёл на складе вместе с видеоплеером, он уже выучил наизусть.

И ещё не раз за это время встречаемые картины поисков погружали его на дно вселенской скорби – будь то первый, найденный им окаменевший малыш, люди с собранными чемоданами, на утро планировавшими покинуть посёлок, или влюблённые парочки, застывшие в акте любви. Но он больше не позволял чувствам взять верх над разумом, убеждая себя каждый раз, что он обязательно всех их спасёт.

Покончив с посёлком, он облазил все прилегающие леса – эти поиски были больше похожи на прогулку по городскому парку, украшенному очень детальными скульптурами диких животных, и приносили ему даже удовольствие, если в этом кошмаре можно было вообще это чувство испытывать. В последний день поисков он забрал из местного супермаркета остатки воды, сигарет, и напоследок заскочил в аптеку, взяв оттуда все витамины, которые он принимал, потому что питался одними консервами.

Так как уцелевших найти ему так не удалось, он перешёл к плану Б – покинуть купол самому, чтобы привести помощь извне. Каждый день он надеялся, что кто-то снаружи разрушит этот чёртов купол и всех спасёт, но время шло, и страх, что и за куполом мир превратился в каменное царство, проникал всё глубже, сжимая своими костлявыми лапами и без того смятённое сердце. «Это просто стена. Любую стену можно разрушить, нужно только приложить достаточную силу». А силы в военной части было более чем предостаточно.

Он начал с малого и пробовал в разных местах купола. Первым делом в ход пошёл табельный пистолет Макарова, затем ни один рожок автоматов Калашникова был выпущен в непробиваемую стену тумана. После того как и пулемёт не принёс долгожданных плодов, он наращивал мощь, ища или строя необходимые укрытия, чтобы не пострадать от осколков, он использовал подствольный гранатомёт и десятки лимонок. Всё было безуспешно – на туманных стенах не оставалось даже следов. Он стрелял из пушки боевой машины пехоты, и выпустил все сорок пять зарядов Арматы – самого мощного танка, стоящего на их вооружении. Было и рпг и в конце концов самоходная артиллерийская установка – ни одна известная человечеству стена бы не выдержала, но облачный купол оставался невредимым, и он сдался. В последний раз он, зная, что всё напрасно, но движимый гневом и досадой, приехал на бронеавтомобиле, выпустил всю ленту патронов пулемёта, находящегося на крыше, приносивших столько же урона стене, сколько бы принес метатель теннисных мячей. Чуть не плача, он разогнал автомобиль, под завязку гружёный боеприпасами и снарядами, с уклона, зафиксировал педаль газа и выскочил на ходу, сделав кувырок, чтобы ничего себе не сломать. Ударившись о стену, капот машины смялся, загорелся, и, уходя он слышал мощнейший взрыв, но даже не обернулся – он бы всё равно ничего не увидел сквозь пелену слёз.

Никаких вариантов у него больше не было, и он, зная о том, что запасы воды не пополняются – купол был непроницаем для осадков, водных объектов не было, не было и электричества в посёлке, только аварийное в части, решил просто жить, не экономя воду и отдав свою судьбу на волю случая. Каждый день его был похож на предыдущий и привычка притупляла его абсолютное одиночество, безысходность и страх, а он, помогая ей, старался не думать ни о чём и просто жить, пока не настал тот памятный день гибели его родителей, а призрачная женщина из сна не показала наконец своё красивое лицо, что в конечном счёте привело его на край крыши здания штаба, опустошенного и побеждённого.

«Я сделал всё что мог. Я сдаюсь…» – подумал он, встал на самый край, так что носки его берцев нависли над пропастью и шагнул в пустоту.