Ловушка

      Мать плакала. Одной рукой она крепко сжимала угол футляра баяна, другой то и дело гладила меня то по лицу, то по плечу, и повторяла на разные лады только одно:

– Наконец-то!.. Наконец-то тебя заметили!.. Наконец-то… Наконец-то…

И снова плакала, заглядывая мне в глаза, как будто ожидая от меня похвалы или одобрения. Автобус летел по хорошо знакомой водителю разбитой дороге, почти не подбрасывая нас на кочках, иногда съезжая на обочину, и тогда видимая в лучах лунного света пыль становилась гуще, затягивая мутной пеленой силуэты редких пассажиров, разбросанных по салону. Был апрель. Мы с матерью возвращались домой, в город, а эта сельская свадьба всё ещё стояла у меня перед глазами; и странный тихий жених, и этот улыбчивый человек, неверными шагами неожиданно подошедший к нам когда мы уже собирались уезжать, и эти разнузданные гости – всё это повторялось и повторялось и я не мог отделаться от мельчайших, ненужных мне деталей. Я встряхивал головой и невольно взглядывал на мать. И в этот момент она всхлипывала. Это взрывало меня; я её не узнавал. "Ей мало, – думал я, – что мы уже три месяца в контрах из-за её дурацкого переезда, так теперь она ещё вздумала изображать из себя любящую родительницу, которая только и делала что ждала этого предложения для своего чада!" И хоть всё было так неясно и мне казалось что роль матери здесь не главная, и что поскольку предложение было сделано мне, то я мог бы его не принимать, но тут было столько всего намешано, что и я, и мать тогда понимали: после этой свадьбы моя жизнь могла круто измениться. И, хотели мы этого или не хотели – сейчас нам предстояло это решать.

Теперь всё ушло и в наших разговорах с ней мы уже не вспоминаем тот день, не ссоримся, призывая друг друга к непонятным нам обоим вещам, и хотя положение дел не стало ясней, мы ни друг друга, ни кого-либо ещё, не обсуждаем как раньше. Теперь мы молчим, и, словно заключив договор о молчании, мы ждём момента когда его можно будет нарушить чтобы спустить, наконец, друг на друга всех собак. Нас сдерживает только одно: мы ждём какого-то события. Самого главного, последнего, того, что скоро, вот-вот, завершит всё то, что началось в тот субботний день. И мы избегаем друг друга как будто боимся сболтнуть лишнее. Наша война с ней продолжается. Та война, которая началась после того как мать круто изменила мою жизнь в третий раз.

1.

Родители меняют нашу жизнь, особенно в детстве, так устроено, от этого никуда не деться, и я долго не переживал по этому поводу. Два первых случая когда мать серьёзно поменяла мою жизнь были давно, но и о них, наверное, тоже стоит рассказать. Мать сильная женщина, нас двое в семье и с тех пор, как умерла бабка, в нашем доме всё решала только она, а поскольку я не задумывался над тем, почему она поступает так, а не по-другому и не предъявлял к ней претензий, то и она никогда не задумывалась о последствиях того, что она делает. Так, например, я не переживал в детстве из-за того, что она беспрестанно переводила меня из садика в садик и у меня не было друзей, или из-за того, что она кормила меня чуть не одним только сладким, я всё это самое детство проходил в огромных красных прыщах.

Задумался я о том что и зачем делает мать только тогда, когда она отдала меня в музыкальную школу и тем круто изменила мою жизнь в первый раз. Для меня это был шок, я не мог понять её. Я думал, детей отдают в такие заведения чтобы избавить их от "дурного влияния улицы" и мне было неясно от чего она меня избавляла – я не был двоечником, не состоял на учёте в детской комнате полиции, я был обыкновенным пацаном, как все во дворе: лазил по чердакам, играл зимой в снежки, летом в футбол, то есть не доставлял матери беспокойства и вдруг ей захотелось улучшить это положение, ей захотелось что-то ещё поменять. Она поменяла. В мою жизнь вошли вежливые преподаватели, тишина в коридорах, зеркала, множество стеклянных шкафов, которые, как у нас, в обычной школе, никто не бил. Я целый год не мог к этому привыкнуть, или, точнее, мне было это дико. Все эти дети из хороших семей, с которыми я никак не мог сойтись… Только у меня одного мать была, как говорили эти дети, "из простых". Но постепенно я привык ко всему этому и зажил совсем не тем, чем жил раньше. Я понял что в мире имеется что-то ещё кроме того, что я уже знал.

Я проучился в музыкалке четыре года. Учился я неплохо, наверное потому, что мне просто нравилось играть. Мне нравился сам баян, его вид, нравилось нажимать на красивые гладкие кнопки после чего инструмент издавал, опять же, красивый, глубокий звук. Мне оставался год до окончания и вдруг выяснилось что мать отдала меня учиться музыке слишком поздно – в обычной школе я уже заканчивал девятый класс. Тут надо было выбирать: или бросать музыку, или заканчивать и ту и другую школы и мать сказала: "Иди-ка ты в колледж." "Ну, ладно, – подумал я, – если она так хочет, пускай." И так она изменила мою жизнь во второй раз. Но на этот раз мне надо было уже не привыкать к новому, а наоборот, возвращаться к старому и отвыкать от того, к чему я было привык. Я был недоволен – возвращаться к тому, что было труднее чем идти к чему-то новому, к тому же, мать всё решила сама, не спрашивая меня.

Я поступил в колледж и заставил себя об этом не думать, "смирился", как потом сказал об этом мой лучший друг Диман. Вообще, я очень бесконфликтный человек и быстро смиряюсь со всем, чем бываю недоволен, за это мои товарищи везде, куда я ни попадаю, обычно считают меня лохом, но я так не считаю, я думаю, что это просто данная мне от природы способность уживаться со всем и быстро привыкать ко всему.

Я снова попал в ту среду, откуда ушёл. Возвращаться в неё из-за различия интересов с товарищами, как я уже сказал, было непросто, но мать стала организовывать мне подработки (играть на свадьбах). Всё началось случайно: сначала дни рождения её знакомых, потом свадьбы; один, потом другой раз. Потом пошло; баян, в конце концов, оказался нужен и с музыкой я не расстался, и то, зачем мать отдавала меня в музыкальную школу, мне, вроде бы, стало понятно: она хотела чтобы я смог обеспечить себя в будущем лишним куском хлеба; моё недовольство забылось и на то время пока я учился в колледже (аж два с половиной года), всё снова заняло свои места.

Все были довольны, и я и клиенты, и мать, всё было в порядке. Но этой зимой мать изменила мою жизнь ещё раз. Она вышла на пенсию и обменяла нашу квартиру на квартиру другом городе. И это произошло мгновенно, как моментально происходит то, за что моя мать берётся. В один из дней она заявила мне что надо готовиться к переезду. Мне это было совсем не надо – весной мне светила армия, Диман нашёл и мне и себе временную работу и я, само собой, хотел до службы немного погулять. С жильём проблемы не было, общагу мне давали. Я мог бы перевезти мать и вернуться, но выяснилось, что хоть я и прожил с ней почти двадцать лет, но для того, чтобы узнать её, этого было мало; я думал, она пойдёт мне навстречу, но она устроила мне страшный скандал.

– Поедешь! – кричала она. – Я твоя мать и я лучше знаю что тебе нужно!

И так как я с ней не соглашался, она достала липовую справку о своей тяжёлой болезни и отнесла её в военкомат. Мне дали отсрочку. Теперь в армию меня могли забрать только через год и оставаться в городе своего детства было бы уже глупо – теперь меня не устраивала временная работа, а искать постоянную надо было там, где мы собирались жить. И тут я впервые не как обычно взглянул на свою мать. Я вдруг посмотрел на неё не как ребёнок, а как ей, матери, равный, как взрослый, и понял что я уже имею своё мнение, отличное от её, и не просто недоволен тем, что она делает, а я теперь против неё настроен, и после переезда мы с ней оказались совсем в других отношениях. А случилось это из-за того, что я, наконец, задумался о том, кто я у нас в семье.

2.

Я вдруг почувствовал себя в ловушке. С одной стороны, мне не надо было ни о чём заботиться, ни о чём думать, я был всем обеспечен, я мог даже высказывать свои мелкие претензии по тому или другому поводу, мать требовала от меня только одного: ни в каких серьёзных вопросах не возражать ей, и я это и делал, но от меня при этом и не зависело ничего, ни в чём, даже в мелочах. Вот это-то положение теперь и раздражало меня, не давало мне покоя. Меня раздражало всё и, помню, меня бесила даже расцветка моего собственного шарфа поскольку мать покупала его без меня.

Я несколько раз попытался сказать ей напрямую о том, чего я хочу, а хотел я от неё самого простого: чтобы она прислушивалась ко мне, или, по крайней мере, чтобы она хотя бы начала это делать, обратила бы, наконец, внимание не только на свои желания, а и на то, чего хочу я. Но каждый раз она махала на меня руками и уходила от разговора. И вот тогда-то и началась наша с ней война.

И начал её я. Сначала при недовольстве матерью я просто замыкался в себе и подолгу не разговаривал с ней, но мать над этим только смеялась. Потом я стал возражать ей во всём и стоял на своём твёрдо, до конца, стоял даже тогда, когда и сам понимал что был неправ. И это поначалу сработало, мать поддалась, я часто даже видел её растерянной, но после она поняла в чём дело и скоро наши отношения опять накалились, мы стали уже не спорить, а просто кричать друг на друга. Мало-помалу наше с ней общение стало похоже на скандалы, на те скандалы, от которых я раньше, чуть только чувствовал их приближение, старался убежать.

Теперь я от них не бежал. Как мог, я сопротивлялся своей матери и даже ночью, лёжа в постели, я мысленно с ней спорил, но сколько я ни бился, ничего в наших отношениях с ней не менялось, потому что мать в этих скандалах в конце концов всегда одерживала верх. Мне это стало надоедать и я уже начал жалеть о том, что затеял свою войну. Я перестал высыпаться, клевал носом на работе, ходил постоянно с чумной головой и стал терять интерес ко всему. Ну, в общем, прошло месяца два и я почувствовал что сдаю. Тем более, что я видел: на мою мать эти скандалы действовали как прохладный душ на человека в жару, она после них как будто оживала – из молчаливой и угрюмой она неожиданно превращалась в болтливую и весёлую, и мне всё больше казалось что её ничто и никогда не возьмёт.

Я был готов сдаться. Но тут-то и случилась та свадьба и появился тот дирижёр. Не знаю почему, но у меня он доверия не вызвал; наверное потому, что был навеселе и постоянно улыбался, но я забыл об этом когда увидел как он подействовал на мою мать; он начал говорить и она сразу же преобразилась, как будто собака, которой хозяин сказал: "Фас!" Тогда, наконец, я понял, что отдавая меня в музыкалку, она хотела не только обеспечить меня лишним куском хлеба, она хотела видеть меня на сцене. Мне надо было этим воспользоваться, сыграть на её тщеславии, и мои занятия музыкой профессионально должны были заставить её меня уважать. Мне нужно было прийти к дирижёру через два дня после свадьбы и я пришёл, но мне, как это говорят, хотелось и кололось. Мне очень не хотелось что-то менять в своей жизни, но мне хотелось чтобы хотя бы прекратились скандалы с матерью и дома стало спокойно. Я помнил о том, какой ласковой была мать в эти два дня. "А может, всё как-нибудь обойдётся? – в какой-то момент подумал я и долго стоял возле огромной двери в просторном подъезде, но, наконец, решился. – Посмотрим как там пойдёт." Я поднял руку и нажал на кнопку звонка.

За дверью была тишина, потом я услышал шаги и дверь открылась. Меня встречал дирижёр. Я посмотрел на него и, честно сказать, даже не сразу узнал. Он был совершенно трезв и не удивился моему приходу.

– А, вундеркинд! Заходи, – сказал он и улыбнулся.

Похоже было на то, что он, действительно, ждал меня.

Я осторожно вошёл. Прихожая была подстать двери, тоже огромная.

– Ну, что? – сказал дирижёр. – Ты надумал?

"Пришёл, значит надумал," – чуть было не ответил я, но промолчал. "Нам надо будет обговорить условия," – сказал он на свадьбе. "Какие это условия?" – думал я.

– Пойдём ко мне в кабинет.

Войдя в свой кабинет, он сел в кресло и закурил. Я сел на стул, он был неудобным и жёстким и я, сидя на нём, ёрзал. Вокруг, на столе и на полках, всё были книги и ноты, мне это нравилось, я вспомнил о музыкальной школе, я чувствовал что недоверие моё к этому человеку постепенно стало спадать.

– Ну, что? – сказал дирижёр. – Тебе нужно будет поступить в институт, в противном случае я не смогу тебя взять к себе. Ты сможешь одновременно учиться и работать.

И тут меня парализовало – вот этого я от него совершенно не ожидал! Учиться?! Мне?! Опять?! Я только три месяца назад закончил колледж, и снова?! Учёба – было то, о чём я даже говорить не мог! "Ну почему, – подумал я, – он не может взять меня без всяких условий?!"

Владимир Петрович (так звали этого человека) спокойно смотрел на меня сквозь дым сигареты.

– Свидетельство об окончании музыкальной школы, надеюсь, у тебя есть? – спросил он.

– Свидетельства… нет, – промямлил я.

И это решило всё. Я вдруг почувствовал что моё раздражение сменяется страхом; меня испугало то, что из-за отсутствия свидетельства меня могли не взять в оркестр.

– Ну, хорошо, – сказал Владимир Петрович, – я с этим дело как-нибудь устрою…

Я выдохнул: самый опасный момент для меня миновал! Я был готов менять свою жизнь. Владимир Петрович брался уладить дела с документами и даже предложил подготовить меня к поступлению в институт. Без денег на время учёбы я тоже не оставался, и то, что я мог зарабатывать в оркестре были гораздо большие деньги, чем те, которые я зарабатывал в столярке сейчас. Я сделал свой выбор. Теперь у меня в руках был инструмент, при помощи которого я мог влиять на свою мать.

"Посмотрим, что будет дальше, – думал я во время нашего дальнейшего разговора. – Мне нужно будет вспомнить всё то, чему меня учили в музыкальной школе. Ну, буду ещё, плюс к своей работе, три раза в неделю ходить на занятия и всё."

Да, я так думал, но жизнь оказалась сложнее. Она изменилась не так; я, просто не всё учёл.

3.

Мы начали заниматься с Владимиром Петровичем, скандалы с матерью прекратились. Учитель мой оказался человеком серьёзным, к занятиям он приступил не сразу, а долго выяснял что я уже знаю о музыке, чего нет и только после этого начал обучать меня всяким тонкостям и приёмам. Он был постоянно занят, но два-три раза в неделю он уделял мне не меньше, чем три часа. Он жил один, без жены, с дочкой, которой было семнадцать лет, рыжей веснушчатой девчонкой, её звали Ирка и она не была похожа на рыжую по характеру, – взрывную и резкую – наоборот, она была тихая, её было не видно, не слышно, но он относился к ней так же как ко всем и ко всему – серьёзно, он никогда не подшучивал над ней и никогда её при мне не ругал. У них были непонятные мне отношения, такие я видеть не привык, но, в общем, мне и не было до них дела – теперь у меня была цель и мне надо было достигнуть её. Мне надо было поступить в институт и хоть скандалы с матерью прекратились, но появились другие проблемы. Моё свободное время исчезло, поскольку помимо занятий с Владимиром Петровичем мне приходилось заниматься и самому.

Теперь не было отдыха, не было времени когда я мог ничего не делать; по выходным мне нужно было то что-нибудь чинить или прибивать (какую-нибудь, например, полку), а то я вдруг должен был тащиться с матерью, как вьючное животное, на рынок, ну, в общем, было много всяких мелких дел. Но я привыкал к этому, входил в ритм, и тут произошло то, что всё изменило, и сразу напомнило мне, что наша война с матерью есть самая настоящая война. Всё, вроде бы, шло хорошо, но у меня на работе что-то стало меняться и я не сразу это заметил, а после того как заметил, долго не мог понять отчего это происходит. Пропали подколки какими обычно достают новичков, пропали дурацкие рассказы о том, например, как один столяр при помощи рубанка сделал фигурную резьбу. При этом я всё чаще замечал что мужики на меня как-то странно косятся. Однажды бугор, перекрывая циркулярную пилу, крикнул мне в ухо:

– Бросай работу, иди к шефу!

И я напрягся – вызов в контору не за зарплатой хорошего не предвещал. Что здесь все ябедничают друг на друга – это я помнил, но я прошёл чуть не километр до конторы и так и не сумел придумать кто из мужиков, а, главное, за что, мог окрыситься на меня.

Войдя в контору, я постучал в дверь кабинета шефа.

– Входи, – услышал я голос.

– Садись сюда, – сказал шеф когда я вошёл и показал мне на место напротив себя.

Он долго копался в документах, потом обратился ко мне, потирая кулаком кончик своего кривого, много раз ломаного носа.

– Ну, вот что, парень, – сказал он. – Теперь, значит, будет так… Мне нужен работник, а не артист. Ты или бросаешь свою долбаную музыку, или идёшь вместе с ней на хер. И не крути мне мозги. Если замечу что врёшь…

Он показал свой кулак…

Мать побывала здесь! Что шеф долго не разговаривает – это я знал: у нас на работе после разговоров с ним, бугры, было дело, приходили и с синяками. Понятно было одно: отсюда надо как можно скорее бежать. Но вот зачем мать приходила сюда и рассказала ему о моих музыкальных занятиях, мне было непонятно и я, вернувшись домой вечером, спросил её об этом. И не успел я задать свой вопрос, как она набросилась на меня. Она швырнула очки и вязанье на диван: