Техника пропаганды в мировой войне

© ФГБУН «Институт научной информации по общественным наукам РАН», 2022

Моим родителям

АННЕ ПРЭТНЕР ЛАССУЭЛЛ

ЛИНДЕНУ ДАУНИ ЛАССУЭЛЛУ

Д.В. Ефременко, И.К. Богомолов[1]. Анатомия пропаганды, или «война идей по поводу идей». Вступительная статья

Спустя три четверти века после окончания последней мировой войны, в эпоху цифровых технологий и почти мгновенной доступности невиданных прежде объемов информации, человечество пребывает в состоянии, весьма далеком от умиротворенности. В числе наиболее популярных терминов публичного дискурса последних лет понятия «постправда» и «фейковые новости» занимают почетное место. Множественность акторов, вовлеченных в информационные взаимодействия, и растущий уровень их конфронтационности дают основания для совсем уж мрачной, неогоббсианской оценки такого рода динамики как информационной войны «всех против всех». Но, несмотря на то что глобальные коммуникационные процессы отличаются нелинейностью, а новейшие технологии способны максимизировать и даже гиперболизировать их самые неожиданные эффекты, сохраняется возможность выявлять детерминанты и основные модальности массовой коммуникации. Более того, первоначальное выявление этих детерминант и модальностей относится совсем не к сегодняшнему дню, а к раннему этапу развития массовой коммуникации. Важнейший вклад в эти исследования внес один из крупнейших американских социальных мыслителей XX в. Гарольд Дуайт Лассуэлл (1902–1978). Его первая научная монография «Техника пропаганды в мировой войне» (1927) с полным основанием может претендовать на то, чтобы возглавить рейтинг трудов, раскрывающих сущность и основные механизмы целенаправленного воздействия на сознание и эмоции массовой аудитории.

Лассуэлл до сих пор остается одним из наиболее часто цитируемых американских политологов и социологов. Он сумел придать мощный импульс развитию целого ряда исследовательских направлений. Но, возможно, более яркими штрихами к его портрету будут многочисленные отзывы о воздействии Лассуэлла и его научных трудов на индивидуальный выбор многих исследователей. Например, политолог Р. Мерельман о своих впечатлениях после прочтения в студенческие годы книги Лассуэлла «Политика: кто получает что, когда и как» писал следующее:

«Эффект от моего первого чтения был электрическим. Благородная краткость, язвительная отстраненность, многообещающее освобождение от претензий на выведение законов, презрение к морализаторству, проект бихевиоралистской науки о политике – все это сосредоточилось в одном кратком параграфе. Я впервые задумался о том, что, пожалуй, есть смысл всерьез заняться изучением политики»[2].

По словам сотрудничавшего с Лассуэллом А. Бродбека, «когда люди знакомились с его системой, им казалось, что начинает действовать нечто вроде “интеллектуального ЛСД”. Для многих социальных исследователей это было подобно общению на новом иностранном языке, в котором сокрыты некоторые из самых значимых, латентных правил мышления. Именно потому, что они латентны, возникало ощущение замешательства и даже головокружения»[3].

Друзья, коллеги и почитатели научного таланта Лассуэлла нередко называли его «Макиавелли XX в.». Разумеется, они имели в виду не «макиавеллизм» в обиходном смысле, а то, что влияние Лассуэлла на развитие политического знания вполне сопоставимо с влиянием флорентийского мыслителя, а также то, что по своему универсализму и исследовательскому темпераменту он был поистине ренессансной фигурой. Масштабы научного наследия Лассуэлла впечатляют. По подсчетам Г. Алмонда[4], более 60 книг написаны самим Лассуэллом, подготовлены им в соавторстве либо составлены в качестве редактора. Им или с его участием написаны более 300 научных статей, тематика которых охватывает политическую науку, социологию, право, психологию и психиатрию, журналистику и общественное мнение. Б. Смит, на протяжении многих лет работавший вместе с Лассуэллом, выделяет семь приоритетных направлений его исследовательской деятельности.

1. Формирование исследовательского поля изучения коммуникаций.

2. Качественный и количественный контент-анализ.

3. Изучение элит и социального порядка.

4. Разработка теории ценностей.

5. Установление взаимосвязи между классической политической мыслью и эмпирическими исследованиями.

6. Теория права.

7. Сбор эмпирических данных о ключевых глобальных процессах[5].

Предваряя публикацию нового и полного перевода «Техники пропаганды в мировой войне», в настоящей статье мы основное внимание уделим именно первому направлению. Впрочем, даже беглый обзор жизненного пути и научной деятельности Лассуэлла покажет известную условность такого тематического разделения.

Гарольд Дуайт Лассуэлл родился 13 февраля 1902 г. в деревушке Доннеллсон в штате Иллинойс в семье пресвитерианского пастора и сельской учительницы. Его детские и отроческие годы прошли в небольших провинциальных городках Иллинойса и соседней Индианы, где проповедовал его отец. Там юный Лассуэлл имел возможность наблюдать за жизнью фермерской глубинки и шахтерских поселений, отличавшихся многонациональным составом. В эти годы американский Средний Запад был ареной интенсивного взаимодействия представителей различных этносов и культур, которые многое заимствовали друг у друга, но при этом стремились сохранить свою идентичность.

Несмотря на провинциальную среду, Гарольду повезло с учителями, родственниками и близкими друзьями отца, которые пробудили в юноше интерес к таким мыслителям, как Кант, Маркс и Фрейд. Закончив с отличием школу, Лассуэлл в конкурсном состязании по новой истории и английскому языку выиграл стипендию, позволившую ему в 16-летнем возрасте поступить в Чикагский университет, ставший в то время одним из главных центров интеллектуальной жизни Америки.

В начале XX в. в Чикагском университете сформировалась мощная социологическая школа, лидерами которой были Дж. Г. Мид, Ч.Х. Кули, У. Томас, Р. Парк. С приходом Ч. Мерриама к руководству университетским департаментом политической науки там появилась и школа политических исследований, осуществившая, по образному выражению Г. Алмонда, «чикагскую революцию» в американской политологии[6]. Лассуэлл – ученик Мерриама – внес в эту революцию незаурядный вклад. Он и ряд других студентов университета начала 1920-х годов, в числе которых были Г. Блумер, Г. Госнелл, Л. Вирт, Р. Редфилд, спустя несколько лет сформировали новую поколенческую когорту чикагских социологов и политологов.

Еще в 1921 г. Ч. Мерриам опубликовал программный манифест[7], в котором поставил задачу разработки научных оснований политических исследований, прежде всего за счет широкого использования количественных методов и изучения психологических и социальных предпосылок политического поведения. Он считал необходимым обеспечить открытость политической науки междисциплинарному диалогу, включая сближение с естественными науками, а также активное включение политологов в политическую практику. Под сильным влиянием исследовательских установок Мерриама, а также его воспоминаний об опыте руководства в конце Первой мировой войны римским подразделением американского Комитета общественной информации (Комитета Крила) Лассуэлл принял решение писать докторскую диссертацию, посвященную исследованию военной пропаганды. Мерриам оказал действенную поддержку намерению Лассуэлла посетить Европу, чтобы «по горячим следам» собрать материалы для подготовки диссертации. Молодой исследователь побывал в Женеве, Вене, Праге, Берлине, Париже; в Англии он в 1923 г. провел семестр в Лондонской школе экономики, посещая лекции таких знаменитостей, как Б. Расселл и Дж. Б. Шоу, и встречаясь со многими участниками событий Первой мировой войны, включая государственных деятелей, дипломатов, военных, членов британского парламента[8].

В 1926 г., еще до защиты диссертации, Лассуэлл начал преподавать в Чикагском университете. Но именно докторская диссертация и публикация на ее основе книги «Техника пропаганды в мировой войне»[9] обеспечили 25-летнему ученому широкое признание далеко за пределами Чикаго и Соединенных Штатов. Его книга была замечена и в Советском Союзе; в 1929 г. «Техника пропаганды…» была переведена с сокращениями на русский язык в серии «Библиотека иностранной военной литературы»[10].

Уделив в ходе исследования военной пропаганды большое внимание вопросам социальной психологии, Лассуэлл сразу же после защиты диссертации глубоко погрузился в изучение проблем взаимосвязи психологии и психопатологии с политическим поведением. В частности, он уделял особое внимание анализу действий тех политиков, которые страдали психическими нарушениями. Лассуэлл получил грантовую поддержку для проведения исследований по этой тематике и в 1927–1928 гг. вновь выезжал в Берлин, где под руководством Т. Рейка, одного из учеников З. Фрейда, изучал психоанализ. Как результат, он публикует в 1930 г. монографию «Психопатология и политика»[11], еще более упрочившую его репутацию глубокого и разностороннего исследователя.

По сути дела, этой монографией Лассуэлл наметил основные контуры бихевиоралистского подхода, который более полно был реализован Д. Истоном после его переезда в США в 1943 г. Бихевиорализм ставит в центр исследования живого человека, со всеми особенностями и противоречиями его внутреннего мира. Лассуэлл, заявивший в «Психопатологии и политике», что «политическая наука без биографии есть форма набивания чучел»[12], разрабатывает концепт homo politicus. Он показывает, что становление человека политического проходит стадии кристаллизации частных мотивов индивида в период его детства и воспитания в семье, переноса частных мотивов от семейных объектов к социальным и рационализации этого переноса в категориях общественного интереса.

Исследовательские приоритеты, в общих чертах сформулированные Ч. Мерриамом и творчески реализованные Лассуэллом в двух его первых книгах, имели определяющее значение для всего чикагского периода научного творчества Лассуэлла. Но при этом каждая новая веха его научной биографии отличалась новым продвижением в ту или иную область социального и политического знания. И даже разрабатывая уже знакомую тему, Лассуэлл шел вперед. В 1935 г. он издал аннотированную библиографию «Пропаганда и продвижение»[13], включавшую 4,5 тыс. наименований. В теоретическом введении Лассуэлл уточнил ряд значимых концептуальных положений «Техники пропаганды», но эти новации указывали на дальнейший прогресс в разработке теории массовой коммуникации. Его монография 1939 г. «Мировая революционная пропаганда: чикагское исследование»[14], написанная в соавторстве с Д. Блюменсток, была основана на местном эмпирическом материале, однако при этом Лассуэлл мастерски выявил взаимосвязь локальных, национальных и глобальных аспектов «великой депрессии» и роста популярности коммунистических идей в среде безработных.

Еще одним выдающимся достижением чикагского периода научного творчества Г. Лассуэлла была опубликованная в 1936 г. монография «Политика: кто получает что, когда и как» – сжатое изложение политической теории, в котором основное внимание уделялось конкуренции элит за доходы, почет и безопасность. Участники этих конкурентных отношений используют для достижения своих целей широкий набор институциональных практик, различных средств символического воздействия, материальных стимулов и санкций вплоть до открытого применения насилия. Согласно оценке Г. Алмонда, основные исследования Лассуэлла чикагского периода стали вершиной его многогранного научного творчества, причем «все они были новаторскими, раскрывали не изученные ранее измерения и аспекты политики»[15].

Связанный с Чикаго и его университетом этап жизни и научной деятельности Лассуэлла завершился в 1938 г. Одной из причин этого решения стало общее изменение политики университетского руководства, отказавшегося от активной поддержки эмпирической ориентации социальных исследований. Помимо Лассуэлла, университет в конце 1930-х годов покинули Г. Госнелл и ряд других известных профессоров и ученых; Ч. Мерриам в 1940 г. вышел на пенсию. Другая причина заключалась в намерении Лассуэлла приступить к реализации амбициозного проекта по созданию нового исследовательского института, ориентированного на междисциплинарный синтез социальных наук, психологии и психиатрии. Основными партнерами Лассуэлла в этом проекте должны были стать известный психиатр Г.С. Салливэн и выдающийся лингвист и антрополог Э. Сепир. Предполагалось, что финансовую поддержку нового института обеспечит Фонд исследований психиатрии У.А. Уайта.

Однако все пошло «не так». Первым ударом стала утрата Лассуэллом рабочего архива документов и материалов чикагского периода. Архив был упакован и погружен в два фургона, которые на пути из Чикаго в Вашингтон столкнулись друг с другом и сгорели. Большая часть материалов погибла в огне, но среди не сгоревших файлов обнаружились книги Маркса и записи, свидетельствовавшие об интересе Лассуэлла к коммунистической идеологии. Информация об этом появилась на страницах газеты «Chicago Tribune»[16], и уже значительно позже, в эпоху маккартизма, была использована как основание для подозрений Лассуэлла в недостаточной приверженности американским демократическим ценностям.

Вслед за потерей архива разладились отношения Лассуэлла с Салливэном, расчеты на фандрайзинг оказались тщетными; в 1939 г. умер Э. Сепир. В результате, перебравшись в Вашингтон, Лассуэлл оказался в весьма неопределенном положении. Он начал вести семинары в Школе права Йельского университета в статусе приглашенного лектора, что, разумеется, никак не могло сравниться с постоянным профессорским контрактом в Чикагском университете, от которого Лассуэлл отказался (в Йеле он получил аналогичный контракт только в 1946 г.). Одновременно Лассуэлл стал выступать на радио NBC в рамках цикла просветительских передач.

Почву под ногами в американской столице Лассуэлл сумел обрести благодаря своему опыту исследований военной пропаганды, востребованному в условиях начала новой мировой войны и ожидаемого вступления в нее Соединенных Штатов. По его рекомендации Библиотека Конгресса приступила к изучению военных пропагандистских материалов и коммуникативных практик, а сам Лассуэлл возглавил новое подразделение библиотеки, созданное для решения этой задачи. Одновременно Министерство юстиции сформировало специальное подразделение для проверки публикаций и публичных выступлений в соответствии с Актом о регистрации иностранных агентов 1938 г. и Актом о подстрекательстве к мятежу 1918 г. В обоих случаях требовался профессиональный контент-анализ огромного массива материалов средств массовой информации, как зарубежных, так и американских. Фактически в годы Второй мировой войны Лассуэлл взял на себя роль ведущего консультанта по вопросам пропаганды для целого ряда ведомств, среди которых ключевую роль играли структуры разведывательного сообщества. Строго говоря, большой опыт привлечения ведущих интеллектуалов к решению военных, информационно-пропагандистских и разведывательных задач был накоплен еще администрацией В. Вильсона во время Первой мировой войны; администрация Ф.Д. Рузвельта также пошла по этому пути. Вместе с Лассуэллом в этой работе принимали участие такие известные исследователи, как П. Лазарсфельд, С. Стауффер, Р. Бенедикт, Э. Шилз, М. Мид, Д. Лернер, К. Ховланд и др.[17]

Одним из основных научных результатов деятельности Лассуэлла в годы Второй мировой войны и в начале холодной войны стала изданная под его руководством коллективная монография «Язык политики»[18]. В этой монографии проблематика массовой коммуникации проанализирована в широком контексте внутренней политики и международных отношений. Особую значимость имели предложенные авторами методологические подходы для проведения количественного контент-анализа, а также примеры его использования для сбора разведывательной информации и решения задач в правовой сфере. Один из таких примеров – анализ с использованием квантитативной семантики лозунгов на первомайских демонстрациях в СССР, позволявший, по мнению авторов монографии, раскрыть сущность советского политического режима и намерения кремлевского руководства. Общий объем изученных авторами пропагандистских материалов, появившихся в печатных СМИ и радиопередачах противников, союзников и нейтралов, до сих пор поражает своими масштабами.

Получив постоянную профессорскую позицию в Йельском университете и переехав в Нью-Хэйвен (1946), Лассуэлл последовательно реализует программную установку, намеченную еще в чикагский период, – «создать систему политических наук, пригодную для повышения роли рационального компонента в процессе принятия управленческих решений, независимо от характера проблемы и уровня ее рассмотрения»[19]. Он уделяет значительное внимание правовой проблематике (многие работы в этой области подготовлены им в сотрудничестве с М. Макдугалом), теории и практике демократии, процессам принятия политических решений. Согласно Лассуэллу, политический анализ, ориентированный на процесс принятия решений, включает в себя такие компоненты, как постановка целей, определение основных тенденций, изучение преобладающих условий, прогнозирование изменений и рассмотрение альтернатив. Сам же процесс принятия политических решений является семиступенчатым и включает в себя:

1) экспликацию проблемы;

2) обсуждение альтернатив;

3) выбор одной из альтернатив;

4) обращение к альтернативе;

5) применение альтернативы;

6) оценку результатов;

7) завершение процесса принятия решения[20].

Еще на исходе Второй мировой войны Лассуэлл предсказал биполярную трансформацию мирового порядка[21]. При этом он полагал, что Соединенные Штаты, действуя с разумной осторожностью в экономической сфере, где они обладают очевидным превосходством, сумеют снизить интенсивность конфликта с Советским Союзом. В опубликованной вскоре после Берлинского и Карибского кризисов книге «Будущее политической науки»[22] (1963) Лассуэлл призывал к проведению комплексных исследований глобальных политических трансформаций, позволяющих выработать рекомендации для лидеров сверхдержав по предотвращению мировой войны. Но одновременно, опираясь на свой опыт руководства Американской ассоциацией политической науки, Лассуэлл формулировал новые задачи и для профессиональной подготовки политологов, позволяющей им квалифицированно участвовать в предотвращении и урегулировании глобальных кризисов.

В 1976 г. Лассуэлл оставил преподавательскую деятельность и полностью сосредоточился на исследованиях и научном редактировании. В декабре 1977 г. он перенес обширный инфаркт, от которого не смог до конца оправиться. Лассуэлл умер от пневмонии год спустя, 18 декабря 1978 г., в Нью-Йорке. Последняя крупная работа с его участием, опубликованная уже после смерти, была, как и первая, посвящена проблематике пропаганды и коммуникации[23].

Как писал Д. Лернер в биографической статье в «Международной энциклопедии социальных наук», «на протяжении всей карьеры главной целью Лассуэлла была разработка теории о человеке в обществе, которая является всеобъемлющей и опирается на все общественные науки»[24]. Фактически уже в своей диссертационной работе Лассуэлл приступил к реализации весьма амбициозной программы. С позиций сегодняшнего дня «Технику пропаганды в мировой войне» можно рассматривать в качестве своеобразного закладного камня, на котором в дальнейшем начинает выстраиваться здание теории коммуникации.

Разумеется, уже в 1920-е годы, помимо лассуэлловской диссертации, появляются и другие важные работы по этой или близкой тематике. Среди них на почетном месте – фундаментальный труд У. Липпмана «Общественное мнение» (1922)[25]. Как известно, во время Первой мировой войны У. Липпман входил в число ключевых фигур созданной президентом В. Вильсоном группы интеллектуалов (Inquiry group), готовившей материалы для будущих мирных переговоров. В этой группе Липпман отвечал и за направление пропаганды; он внес значительный вклад в подготовку знаменитых «Четырнадцати пунктов». Опыт работы в кругу ближайших советников Вильсона послужил важным стимулом для написания книги о природе, путях и способах формирования общественного мнения. Не без влияния платоновского образа пещеры, Липпман дает определение: «Те черты внешнего мира, которые имеют отношение к поведению других людей – в той мере, в какой это поведение пересекается с нашим, зависит от нас и интересует нас, – мы грубо называем общественным мнением. Образы в сознании людей – образы самих себя, других людей, своих нужд, целей и взаимоотношений – являются их общественным мнением»[26]. Поскольку подавляющее большинство людей не имеют необходимых опыта, знаний и времени для того, чтобы составить квалифицированное мнение о все более сложных процессах в окружающем мире, они встают на путь упрощения, некритично воспринимая стереотипы – редуцированные и схематизированные образы и представления о тех или иных аспектах внешней среды. Благодаря этому, – считает Липпман, – появляется много возможностей для активного воздействия на общественное мнение, а также, разумеется, и злоупотребления этими возможностями. Соответственно, возникают серьезные вызовы демократии и эффективному управлению, которое не может попадать в жесткую зависимость от подверженного манипуляциям общественного мнения, но должно опираться на авторитетное экспертное знание.

Другой значительной работой, появившейся год спустя после публикации книги Лассуэлла, была «Пропаганда» Э. Бернейса[27], племянника З. Фрейда, еще в 1915 г. начавшего свою карьеру в сфере PR c развертывания рекламной кампании американского турне балета С. Дягилева и в дальнейшем ставшего признанным корифеем в этой области. Бернейс, так же как и Мерриам, во время Первой мировой войны был привлечен к работе Комитета Крила, где особо отличился продвижением тезиса о том, что американский солдат несет в Европу демократию. Бернейс иначе расставлял акценты, чем Липпман, считая манипулирование мнением масс естественной и неотъемлемой характеристикой демократического общества, причем считал, что манипуляторы делают это с полным правом, будучи естественными лидерами, генерирующими идеи и занимающими ключевое положение в социальной структуре.

Таким образом, даже эти две публикации показывают, что среда, в которой обсуждались проблемы пропаганды и общественного мнения, была весьма конкурентной. Тем не менее появление «Техники пропаганды…» Лассуэлла стало важным событием для интеллектуальной жизни Соединенных Штатов. Спустя без малого полвека, в новом предисловии к переизданию «Техники пропаганды…» Лассуэлл напишет, что в ходе работы над диссертацией у него возник замысел создания теоретической схемы исследования международных установок, позволяющей разработать эффективную модель организации пропаганды[28]. В полном объеме этот замысел реализован не был, но, как мы уже отмечали, в годы Второй мировой войны Лассуэлл получил возможность апробировать на практике многие идеи чикагского периода своей научной деятельности.

Суммарно основанные на исследовании Лассуэлла рекомендации для обеспечения успеха военной пропаганды могут быть представлены следующим образом:

1) необходимо возложить вину на врага за развязывание войны;

2) нужно добиваться национального единства, делая упор на общую историю и божественное покровительство и провозглашая неизбежность победы;

3) требуется четко декларировать цели войны, апеллируя к таким культурно обусловленным идеалам, как свобода, мир или безопасность;

4) важно распространять примеры, доказывающие порочность врага и укрепляющие веру в то, что именно он несет ответственность за войну;

5) неблагоприятные новости следует представлять исходящей от врага ложью, чтобы избежать разобщенности и пораженческих настроений;

6) следует рассказывать страшные истории, которые выставляют врага в дурном свете, его дегуманизируют и, таким образом, оправдывают насильственные действия[29].

Для многих текстов Лассуэлла характерно наличие нескольких определений рассматриваемого предмета. Одно из метафорических определений пропаганды – «война идей по поводу идей». Но сами идеи – здесь Лассуэлл следует уже за метафорой писателя Дж. Кертиса – подобны пулям. И в военной пропаганде, и – шире – в массовой коммуникации исходящий от ее инициатора месседж становится направленной в мозг реципиента «волшебной пулей», способной радикально повлиять на мысли, чувства и мотивацию последнего. Любопытно, что почти буквальную визуализацию эта теория получила в кинематографе, в знаменитом фильме итальянского режиссера Дж. Монтальдо «Замкнутый круг» (1978), сюжет которого построен на том, что сидящего в кинозале зрителя поражает пуля, выпущенная экранным героем вестерна в своего экранного врага.

В теории «волшебной пули» проявляется сильное влияние психоаналитического подхода. Лассуэлл исходит из принципиального сходства базовых инстинктов индивидов, которые реагируют более-менее сходным образом на пропагандистское воздействие[30]. Причем именно в экстремальных обстоятельствах, в частности, в условиях войны, эти инстинкты, прежде латентные, начинают пробуждаться. Соответственно, задача военной (в другом случае – революционной) пропаганды состоит в том, чтобы ускорить выход этих инстинктов наружу, создать благоприятный эмоционально-психологический фон для восприятия достаточно упрощенных идей и лозунгов.

Слабость аргументации Лассуэлла состоит в том, что в «Технике пропаганды…» он объясняет феномены, относящиеся в конечном счете к сознанию и поведению индивидов, событиями макроуровня, знаменовавшими собой изменения хода мировой войны. Кроме того, в своей первой книге он – отнюдь не без оснований – акцентирует тенденцию к атомизации социального мира и качественному усложнению задачи управления таким миром. Пропаганда в этих условиях становится новым инструментом координации и объединения социума, она, по сути, позволяет заполнить тот вакуум, в котором оказывается индивид в условиях ослабления социальных связей. Вместе с тем внимательный читатель «Техники пропаганды…» увидит, что Лассуэлл избегает редукционистского соблазна, он прекрасно отдает себе отчет в том, что общество состоит из разных групп и слоев, чьи интересы далеко не одинаковы. Лассуэлл показывает, что степень эффективности пропаганды в немалой степени определяется способностью учесть эти особенности и донести до представителей специфических групп именно то, что может повлиять на их поведение.

Тем не менее представленная в первой книге Лассуэлла схема коммуникативного взаимодействия является однонаправленной. Спустя немногим более 20 лет после появления «Техники пропаганды…» Лассуэлл публикует статью, в которой предлагает доходчивую формулу:

«Самый удобный способ описания процесса коммуникации состоит в ответе на следующие вопросы:

1) кто сообщает?

2) что именно?

3) по каким каналам?

4) кому?

5) с каким эффектом?»[31]

Эта формула, являющаяся основой классической модели коммуникации, одновременно представляет собой и сжатую исследовательскую программу. Первый вопрос фокусирует внимание на коммуникаторе, т. е. источнике коммуникативного акта. Второй вопрос ориентирует на рассмотрение содержания передаваемых сообщений. Третий – привлекает внимание к средствам и каналам трансляции сообщений. Четвертый вопрос относится к анализу особенностей аудитории, адекватный учет которых предопределяет успех коммуникативного акта. Финальный вопрос дополняет предыдущий с точки зрения оценки эффективности коммуникации.

Определение основных составляющих коммуникативного процесса и рамок его анализа позволило Лассуэллу выявить наиболее важные управленческие аспекты массовой коммуникации. Во-первых, это возможность наблюдения за динамическими процессами в окружающей социум среде, оценка потенциала их влияния на систему ценностей общества в целом или значимых социальных групп. Во-вторых, выявление реакций социальных групп на средовые воздействия. Наконец, в-третьих, массовая коммуникация способствует поддержанию целостности и сплоченности общества, способствуя передаче социального опыта от поколения к поколению.

Хотя уже в конце жизни Лассуэлл внес в формулу коммуникации ряд существенных уточнений, ее слабым местом, как и слабым местом других одноканальных моделей коммуникации (в частности, модели Шэннона-Уивера), является отсутствие обратной связи между коммуникатором и конечной аудиторией. Между тем обратным воздействием аудитории на те же массмедиа можно пренебречь далеко не во всех ситуациях.

Эти недостатки классической модели коммуникации стремился преодолеть П. Лазарсфельд, с которым Лассуэлл сотрудничал в годы Второй мировой войны. Двухступенчатая модель коммуникации Лазарсфельда исходит из предпосылки, что массовая коммуникация не оказывает прямого воздействия на индивида, но опосредуется микрогруппой, причем ключевую роль в коммуникативном процессе играют «лидеры общественного мнения» внутри микрогруппы, тем или иным образом интерпретирующие медийную информацию[32].

Вернемся к «Технике пропаганды…». Первая книга Лассуэлла не очень-то укладывается в жесткие тематические или дисциплинарные форматы. Ее читатель с первых же страниц начинает осознавать, что предмет книги – совсем не только техника, не только пропаганда и даже не только мировая война. Он увидит немало прозрений и предвосхищений. Так, он обнаружит у Лассуэлла ряд наблюдений, которые как бы предугадывают будущую концепцию «мягкой силы» Дж. Ная. Специалист по memory studies наверняка отдаст себе отчет в том, что отличным введением в его предметную область может послужить язвительное лассуэлловское замечание: «Легкость, с какой честные и ловкие руки могут облекать дело в ту или иную форму по любую сторону спора, не оставляет сомнений в том, что в будущем пропагандист может рассчитывать на целый батальон честных профессоров, когда нужно будет переписать историю, обслужить актуальные требования момента и снабдить его материалом для широкого распространения». В то же время некоторые казусы, которым уделяет внимание Лассуэлл, в частности история с «пломбированным вагоном», не могут, строго говоря, учитываться только по «ведомству» коммуникации и пропаганды, но, скорее, должны рассматриваться как дестабилизирующие операции, направленные на разрушение изнутри политической системы враждебной державы.

Еще одна важнейшая тема, если не лейтмотив, книги Лассуэлла – это комплексное воздействие войны на общество, общественное сознание, социальные структуры и процессы. В этом контексте «Техника пропаганды…» является важной книгой для военной социологии и социологии чрезвычайных ситуаций. Но не только. Здесь снова уместно взглянуть на исследовательскую деятельность Лассуэлла в развитии, соотнести ее с рубежными событиями всемирной истории XX в. – Первой мировой войной, великой депрессией, Второй мировой войной, холодной войной. В частности, от «Техники пропаганды…» вполне уместно протянуть связующую нить к «Гарнизонному государству»[33], модель которого Лассуэлл описал уже во время новой мировой войны, незадолго до японского нападения на Перл-Харбор. По сути, гарнизонное государство – это модель политической организации, в которой неуклонно возрастает роль профессионалов, в чьи задачи входят подготовка и ведение войны, а также применение государственного насилия. Эти тенденции обнаруживают себя независимо от того, является ли политическая система конкретного государства диктатурой или демократией. Память о прошлой мировой войне и перспектива вовлечения в новую мировую войну, где еще большее значение будут иметь технические и организационные факторы, неуклонно трансформирует в направлении милитаризации политические институты и само мышление людей, наделенных властью.

Наконец, нельзя не отметить значение первой книги Лассуэлла для историков. Автор с самого начала делает оговорку, что в его намерения не входит изложение истории пропаганды эпохи мировой войны. Но очевидно, что ни один серьезный историк не пройдет мимо ряда суждений и оценок Лассуэлла, представленных в «Технике пропаганды…». Кроме того, если учесть, что, занимаясь подготовкой докторской диссертации, Лассуэлл провел большое количество интервью с сотрудниками пропагандистских служб, военными, дипломатами, представлявшими воюющие стороны по обе линии Западного фронта, многие страницы его книги могут быть использованы в качестве ценного источника по истории Первой мировой войны и военной пропаганды.

Свое исследование Гарольд Лассуэлл сознательно ограничивает несколькими крупными европейскими государствами и США. В эту выборку не попало большинство стран Европы, Америки и Азии, причем не только «малые» государства, но и такие державы, как Россия, Австро-Венгрия и Турция. Выбор Лассуэлла нельзя не признать логичным: в своей книге он стремился проанализировать феномен пропаганды на примере основных победителей и основных проигравших. К числу последних автор отнес Германию, но не ее союзников, которые во многом ориентировались на германские методы ведения пропаганды. России в этом смысле повезло еще меньше: она отведена на периферию пропагандистской кампании союзников и считается одной из главных «жертв» вражеской пропаганды. Неудивительно, что в книге Лассуэлла практически нет описаний российской пропаганды. Сама Россия, настроения российского общества упоминаются, но скорее в контексте пропаганды ее союзников или врагов. Попытаемся отчасти восполнить этот пробел, охарактеризовать организацию и идеологические основания российской пропаганды времен Первой мировой войны.

3.1. Организация пропаганды

Лассуэлл выделил три основных подхода к организации пропаганды: создание «одного исполнительного пропагандистского органа, выступающего от имени основных департаментов» (США), сложный путь к централизации пропаганды (Великобритания) и самостоятельная пропагандистская деятельность разных ведомств (Германия). Россия в этом вопросе пошла скорее по германскому пути. С началом войны функции военной и политической пропаганды лежали в основном на министерстве иностранных дел, Ставке и Главном управлении Генерального штаба (ГУГШ). Четкого понимания, в каком направлении, на каком идейном багаже следует развивать пропаганду, у этих ведомств не было. Как и в Германии, в России свою роль сыграло недоверие и соперничество между военными и гражданскими властями, которые ревностно отстаивали свои прерогативы и самостоятельность.

Попытки координации предпринимались уже в первые недели войны. В августе 1914 г. было созвано «Междуведомственное совещание по выработке мер для борьбы негласным путем против распространения заграницей вредных для наших государственных интересов ложных сведений о России и русской армии». В нем участвовали представители военного и морского министерств, МИД, Петроградского телеграфного агентства (ПТА), Главного управления по делам печати, министерства финансов. Однако итоги ее работы были достаточно скромны: предписывалось активизировать работу посольств и консульств по представлению российской точки зрения на военные события. Основными каналами распространения «правильной» информации должны были стать телеграфные агентства в нейтральных городах, прежде всего в Стокгольме, Копенгагене, Вашингтоне, Берне, Риме и др. Сразу же остро встал вопрос о кадрах: в каждом из этих городов нужны были не только дипломаты, но и журналисты, готовые, хотя бы и за деньги, сотрудничать с местной прессой[34].

В МИД функции пропаганды были возложены на Отдел печати и осведомления, деятельность которого в основном состояла в составлении ежедневных обзоров печати на нескольких языках. В военное время в задачи Отдела входило создание в нейтральных странах «благоприятного мнения как о внешней, так и о внутренней политике России»[35]. Стратегия была достаточно пассивной и сводилась к опровержениям «лжи» о России и русской армии. Этим целям служили официальные бюллетени и телеграммы ПТА, рассылавшиеся в нейтральные столицы. Однако даже широкая рассылка далеко не всегда могла дать нужный эффект: наученные опытом работы с воюющими государствами, нейтральные газеты и журналы могли либо не печатать такие сообщения вовсе, либо помещать их в отдельные колонки. В определенной степени помогало сотрудничество с крупными информагентствами, прежде всего Рейтер, Гавас, Ассошиэйтед пресс и др. Дальнейшее развитие пропаганды наталкивалось на организационные и финансовые трудности: нужны были деньги для подкупа органов печати, а также журналисты, готовые за эти деньги работать.

Пыталось наладить пропаганду и военное командование. Условно деятельность военных можно разделить на несколько направлений: пропаганда в русской армии; пропаганда на вражеское население и войска; пропаганда на нейтральные государства. Первое направление было самым массовым, но и самым сложным. Всего в 1914–1917 гг. выходило 17 фронтовых газет. Выпускались специальные брошюры, часто служившие пособием для офицеров в их беседах с солдатами о войне. Характерной особенностью были листовки, которые русское командование с начала 1915 г. готовило не только для вражеских, но и для собственных войск. Вся эта печатная продукция была призвана поднимать боевой дух войск и формировать «сознательное отношение» к войне[36]. Однако у пропагандистской литературы и печати была одна общая проблема – малые тиражи и низкая популярность в войсках. Гораздо охотнее солдаты читали «гражданскую» печать, которая различными путями попадала на фронт. Схожая ситуация была и с доставкой литературы: лишь к декабрю 1916 г. правительство смогло составить подробные списки литературы, рекомендуемой к распространению на фронте[37], в то время как на фронте и в лазаретах давно и активно распространялась нелегальная литература. Сказывались и плохо налаженные связи с частными издательствами, общественными организациями, киностудиями, без которых было трудно организовать производство и распространение литературы, прессы и фильмов.

Пропагандой в нейтральных странах занимался отдел Генерал-квартирмейстера ГУГШ (Огенквар). За годы войны отделом было выпущено несколько брошюр для «нейтралов», в августе 1915 г. было создано телеграфное агентство «Норд-Зюд», нацеленное на балканские страны и на Швейцарию. МИД в целом было не против координации усилий, но понимало под ней скорее собственный контроль над посылаемой информацией. В 1916 г. предпринимались новые попытки скоординировать работу. С января 1916 г. действовало Особое совещание для организации воздействия на нейтральные страны, в котором участвовали и представители МИД. Основной своей задачей совещание видело пропаганду «позитивного» образа России в мире. Предполагалось издавать литературу, кинофильмы, радиопередачи, которые «могут возбудить живой интерес и увеличить симпатии к России правительств и населения невоюющих с нами держав»[38]. В конце 1915 г. было создано Бюро печати, куда входили и представители газет и журналов. Бюро было призвано упорядочить доставку сведений о ходе войны в прессу, повысить доверие к официальным источникам информации[39].

В это же время начало реформировать пропагандистскую работу МИД. В апреле 1916 г. началась серьезная реорганизация Отдела печати и осведомления, который должен был стать авторитетным источником информации о происходящем в России, на фронтах войны, в стане союзников и вражеских государств. Активизировалась работа с иностранными газетами по размещению дружественных материалов о России. Планировалось учредить новое издательство, призванное всемерно продвигать пропаганду в России и за рубежом. Формально независимое, это издательство должно было включать известных общественных деятелей (П.Б. Струве, П.П. Мигулин, В.Д. Кузьмин-Караваев и др.). Однако этот амбициозный проект так и не был реализован, сказалось недоверие к «общественникам» и их запросам на реальную независимость от каких-либо ведомств[40].

В целом организация российской пропаганды на фронте и в других странах была слабо организована, не имела четких идеологических установок и единого руководства. Все попытки централизации пропагандистской деятельности наталкивались на взаимное недоверие ведомств, бюрократическую волокиту. Свою роль играли недооценка пропаганды как таковой, распространенное неверие в ее эффективность. Это повлияло и на идеологическую составляющую пропаганды: Ставка и правительство считали ее скорее уделом слабого и ложью, недостойной сильной армии.

3.2. Виновность в войне и цели войны

Последовательное ухудшение русско-германских отношений в предвоенные годы не могло не отзываться на страницах печати. Фактически еще до войны значительная часть русских газет формировала устойчивый образ Германии как давнего противника России. До поры описание русско-германского соперничества умещалось в рамки экономики. Особое недовольство вызывала германская военная миссия в Константинополе, которая рассматривалась как прямой вызов России в стратегически важном для нее регионе[41]. Враждебное отношение к Германии и Австро-Венгрии проявлялось в разных формах. Националистическая печать (прежде всего столичное «Новое время») значительную часть передовиц посвящала агрессивной экспансии германских коммивояжеров, их вторжению на «чужие» рынки в юго-восточной Европе, Азии и Африке[42]. Немцы и австрийцы были частыми «героями» журнальных карикатур[43]. При этом раздавались и голоса в поддержку сближения России с германскими государствами. Правая печать («Земщина», «Русское знамя») видела в новом «Союзе трех императоров» оплот монархизма в Европе[44]. Однако такой взгляд на европейские дела был накануне войны непопулярен.

Июльский кризис 1914 г. дал националистической прессе новый повод для «разоблачения» политики германских государств. Австро-сербский кризис рассматривался как новый виток давнего противостояния «славянства» и «германизма». С этой точки зрения Сербия была своеобразным форпостом славянского мира, первым рубежом на подходе к «цитадели» – России. «Новое время» предупреждало, что Россия не может позволить себе вновь отступить перед лицом нового немецкого нашествия.

Однако этот взгляд на события был далеко не единственным. Либеральная печать считала, что России невыгодна европейская война и ее следует избежать любыми путями. Кадетская «Речь» настаивала на том, что России необходимо соблюдать строгий нейтралитет и воздержаться от «каких бы то ни было поощрений по адресу Сербии»[45]. За эту позицию «Речь» подверглась острой критике со стороны не только «Нового времени», но и союзников по либеральному лагерю. Однако надежда на то, что войны удастся избежать, сохраняли газеты всех направлений. Либеральные «Русские ведомости» называли возможную войну «всеобщим проигрышем», так как разорвутся тесные связи между противниками и рухнет вся международная торговля[46]. «Земщина» до последнего момента надеялась на «царственное слово императора Вильгельма, которое отрезвит австрийскую дипломатию»[47].

Австро-сербский конфликт имел большое значение как с юридической, так и с морально-этической точки зрения. В каком-то смысле сербский casus belli стал основой для будущих оправданий союзниками войны. На сербском примере были апробированы сюжеты коварного нападения «сильного» и «большого» на «маленького» и «слабого». Еще до разрушительной бомбардировки немцами бельгийского Лувена австрийцами была осуществлена бомбардировка Белграда. Образ «маленькой Сербии» стал для русской печати своеобразной прелюдией и моральным эквивалентом «маленькой Бельгии». Сравнение этих образов позволяло вывести войну за рамки местного балканского конфликта и за рамки борьбы «славянства» и «германизма».

Нападение на Бельгию преподносилось как начало борьбы европейской «цивилизации» против германской «культуры», поправшей и международное право, и неформальные законы уважения к ближнему. Уничтожение единой Германии, «раковой опухоли» на теле Европы, многие русские журналисты считали главной целью войны. «Новое время» заявляло, что с Германией «бесполезно и бесцельно договариваться», ее «можно только стереть с лица земли»[48]. Либеральная печать не была столь категорична и желала сохранения Германии, возвращения немцев в число «культурных народов»[49]. Отречение Вильгельма II, как главного виновника войны, не обсуждалось, однако предложения свергнуть династию Гогенцоллернов цензура не пропускала, усматривая в этом антимонархическую пропаганду[50]. Но судьба Германии была на втором плане для русской печати, так как «исторические задачи» России и либеральная, и консервативная печать видела в окончательном освобождении западных славян от австрийского «ига» и в овладении Россией Проливов[51].

Таким образом, для русских газет всех направлений нарушение Германией и Австро-Венгрией международного права стало, по сути, идеологическим оправданием войны. В результате произошло небывалое единение печати, продолжавшееся, правда, совсем недолго: совпадая в общих взглядах на войну, старые противники по-прежнему расходились в частностях.

3.3. Демонизация врага

Особенностью России было появление сюжета о «немецких зверствах» еще до начала военных действий. Этому способствовали многочисленные слухи о жестоком обращении с русскими подданными, застигнутыми войной в Европе. «Новое время» ежедневно публиковало сообщения о «мытарствах» туристов, сумевших выехать из Германии и Австро-Венгрии и добраться домой. Душераздирающие истории (с добавлениями якобы от «собственных корреспондентов») перепечатывала бульварная пресса, стремившаяся привлечь читателей. На этом фоне резко изменилось восприятие немецкого народа, в том числе и со стороны тех журналистов, которые еще недавно положительно отзывались о нем. Один из ярких примеров – журналист «Нового времени» М.О. Меньшиков. В 1909 г. он признавался: «Помимо политики я лично люблю Германию. Люблю ее рыцарскую культуру, ее философский гений, ее протестантское благочестие, ее удивительное трудолюбие, бесстрашие и физическую свежесть расы»[52]. 26 июля 1914 г. он заявил, что война идет «не с мирной частью немецкого народа», а с «правящей верхушкой» в лице кайзера и его клики[53]. Личность германского императора действительно была в первые дни войны в центре внимания. На Вильгельма II газеты поначалу возлагали личную ответственность за развязывание никому не нужной войны. Считалось, что всему виной – его психическая неуравновешенность и мания величия. В прессе публиковалась информация о многочисленных «сумасбродных» выходках, грубости кайзера, его физических недостатках и комплексах[54]. Кадетская печать и здесь не преминула отметить губительность для мира любых авторитарных форм правления и концентрации власти в руках одного человека[55]. Вильгельм II, таким образом, поначалу служил универсальным оправданием войны, а немецкому народу отводилась роль «ведомого».

Однако с 29 июля ситуация стала меняться. В этот день появились первые сообщения о «зверствах» германской армии в Бельгии и Польше[56]. Через месяц Меньшиков попытался обобщить содеянное немцами: «Все преступное до пределов людоедства в отношении русских немцами уже исчерпано. Исчерпаны все виды издевательства, брани, побоев, лишения свободы, томления голодом, оплеваний и истязаний. Исчерпано воровство, ложь, клевета… изнасилование женщин и, наконец, самое циническое человекоубийство»[57]. Здесь и во многих других статьях проводилась мысль об «озверении» не отдельных чиновников или военных, а всех немцев, которые до войны лишь скрывали свою «истинную сущность». Объяснения этому разыскивались в истории и культуре германского народа. В прессе того времени можно встретить немало исторических экскурсов, повествующих о коварстве и жестокости германских и прусских королей, о «зверствах» немецких армий в ходе Семилетней, Франко-прусской и Наполеоновских войн[58]. Получили распространение и расистские теории. Тот же М.О. Меньшиков развивал теорию, согласно которой германские племена изначально отставали в развитии от «кельто-славянских», причем из-за «врожденных» особенностей. Германская раса, писал Меньшиков, «значительно низшего типа, чем кельто-славянская, а знаменитый неандертальский череп, столь типический для северных тевтонов, наиболее звероподобен, приближаясь к черепу гориллы»[59].

Разумеется, это не было только лишь эмоциональной реакцией на жестокости врага. С обрывом телеграфных связей у прессы не осталось иных источников информации из Европы, кроме официальных: ПТА, Ставка, ГУГШ и МИД. От них исходили описания преступлений германской армии, подробности об издевательствах над туристами, пленными, случаях изнасилований, осквернения святынь, использования разрывных пуль, злоупотребления белым флагом, убийств врачей и сестер милосердия, отравления колодцев и т. д. Описания преступлений были очень похожи на подобные описания в прессе и правительственных сообщениях союзников. Различия были лишь в месте преступления: «озверевший немец» бомбардировал с одинаковой жестокостью бельгийские и польские города, совершал одни и те же насилия над бельгийцами, французами, русскими и поляками. Создавались и своеобразные «восточные эквиваленты» немецких преступлений. Так, подробно описывался разгром немецкими войсками приграничного польского города Калиш, его судьба часто сравнивалась с бельгийским Лувеном[60]. Сюжеты этого разгрома были воспроизведены в сотнях телеграмм и статей, стихах, рассказах. В центре повествования часто была история казначея П.А. Соколова, уничтожившего большую часть казенных денег и расстрелянного за это немцами[61].

Немецкие «зверства» изображались на открытках, плакатах, лубках. Издавались и переиздавались сборники историй об издевательствах над русскими туристами в Германии, о военных преступлениях австро-германских войск[62]. Большая часть материалов в этих сборниках была основана на материалах прессы, официальных сообщениях Ставки и МИД. Правдивость этих историй часто ставилась под сомнение современниками[63]. С целью выявления реально имевших место фактов «зверств» в апреле 1915 г. была создана «Чрезвычайная следственная комиссия для расследования нарушений законов и обычаев войны австро-венгерскими и германскими войсками». Комиссия создавалась во многом под впечатлением от доклада Джеймса Брайса, президента Британской академии, о германских зверствах в Бельгии. Доклад Брайса Лассуэлл справедливо назвал «одним из триумфов Мировой войны на пропагандистском фронте». Сведения о военных преступлениях противника комиссия черпала из разных источников, в основном это были показания офицеров и солдат, сестер милосердия, дипломатических работников, священников, а также частных лиц. За годы войны были собраны сведения о более чем 15 тыс. нарушений законов и обычаев войны, отчеты комиссии были растиражированы в 3 млн экз.[64] Однако большие тиражи не могли компенсировать недостаток доверия к источникам. Комиссия состояла почти полностью из чиновников, в ней не было, по выражению Лассуэлла, «лиц, известных во всем мире своей верностью истине». С недоверием к деятельности комиссии относились военные, видевшие в ней вмешательство в «чужие дела». Пресса часто высмеивала поставленную на поток фиксацию «зверств»[65]. Наконец, фронтовики видели в «зверствах» скорее неприглядную сторону войны, чем доказательство озверения вражеских народов[66].

Преступления австро-германских войск освещались с целью дегуманизации немецкого народа, создания из него «врага рода человеческого»[67]. В националистической прессе борьба с Германией изначально воспринималась как борьба с немцами и всем «немецким». Под влиянием сообщений о «немецких зверствах» запрещались постановки произведений немецких и австрийских композиторов, постановки немецких пьес в театрах, ставился вопрос об исключении немецких ученых из университетов и Академии наук[68]. Антинемецкие выпады встречались в публичных выступлениях, с кафедр университетов, в «толстых» литературных журналах. Наибольшую известность в связи с этим получила лекция В.Ф. Эрна «От Канта к Круппу». Автор утверждал, что у истоков войны лежала германская философия, давшая немцам идейное обоснование их превосходства над другими народами[69].

Борьба с «немецким засильем» вскоре приняла вполне осязаемые черты законодательных актов и репрессий со стороны властей. Уже в первые дни войны начались аресты немецких подданных, подозреваемых в шпионаже. Подозрения быстро перекинулись на всех людей с немецкими (или звучавшими как немецкие) фамилиями. Серьезно затронули репрессии и экономику. В январе и декабре 1915 г. были обнародованы указы, предписывающие вражеским подданным выйти из состава акционеров и продать свои фирмы и предприятия[70]. Под ударом оказалась собственность немецких колонистов. Меры властей были тем решительнее, чем сильнее в обществе развивалась шпиономания. Поиски немецких шпионов со временем стали приводить «наверх». Широко распространился слух о предательстве «немки»-императрицы, якобы передающей по прямому телефону секретные сведения в Берлин[71]. Слухи усиливались по мере ухудшения положения на фронте. В конце мая 1915 г., в разгар «великого отступления», по Москве прокатился немецкий погром, быстро переросший в массовое мародерство. Одной из главных причин погрома были распространявшиеся через прессу германофобия и шпиономания.

Такие настроения в печати были превалирующими, но отнюдь не единственными. Кадетская печать, поддержав войну с Германией, выступила против борьбы с германской культурой, против репрессий людей с немецкими фамилиями. Это стало поводом для возобновления взаимных нападок. В этом пассаже «Речь» явно намекала на «Новое время» и ее союзников: «Война с Германией и Австрией открыла новое поприще нашим крикунам для упражнения их голосовых связок. Чем усерднее крикуны эти расстилались перед германским сапогом… тем яростнее теперь стараются… уверить, что они всегда ненавидели наших нынешних врагов, всегда против них предостерегали»[72]. Критике подвергалась и борьба с «немецким засильем». «Речь» с нескрываемой усмешкой рассуждала о необходимости вытеснения с русского рынка «напетых под дудочки» немецких канареек и замены их «вольными русскими канарейками старинного овсянистого напева»[73]. Против «огульных» обвинений германской культуры и философии на страницах либеральной печати выступали многие писатели, общественные деятели[74].

Появление таких мнений в печати показывает, что правительство допускало критику антигерманской пропаганды или, по крайней мере, не видело для себя вреда в этой критике. Военные цензоры не обязаны были вычеркивать такие материалы, хотя и могли это делать, учитывая их широкие полномочия согласно «Временному положению о военной цензуре»[75]. Время от времени предпринимались карательные цензурные меры. 20 июля 1914 г. распоряжением великого князя Николая Николаевича была закрыта «Речь» (открытая, правда, уже через два дня). Однако даже жесткий цензурный надзор еще не означал полный контроль, значительная часть прессы оставалась вполне самостоятельной. То же можно сказать и о книжной продукции, которая ориентировалась прежде всего на спрос и практически не участвовала в целенаправленной пропаганде. Как только схлынула волна общественного интереса к теме «немецких зверств», с полок исчезли и соответствующие издания. В 1914–1916 гг. закрылось большинство газет и журналов, целиком посвященных войне. Нужны были новые способы подпитывать уверенность общества в том, что конец войны близок.