След на рельсах

Темно вокруг. Страшно. Тихо.

И не понять, проснулся или спишь и во сне оглох и ослеп. Неясно даже, где верх мира, где низ. Полное безвоздушное пространство, в котором не то что жить – даже дышать страшно. Ведь не знаешь, кто услышит твое дыхание, твое прыгающее сердце. И ведь кто-то приближался, надвигался еще большей темнотой и безвоздушностью, неприятием всего живого. И этому есть название, которое страшно произнести и даже подумать…

Приближается… Его не слышно и тем более не видно, но не почувствовать нельзя: дрожь от тяжелой поступи поднимается от пяток, в которые ушла душа, вверх по нервам.

Зачем так рано? Неужели нельзя повременить хотя бы еще ну год, два, сто лет?

Значит, нельзя. Но ведь это и хорошо, получается, что он больше не будет один, снова будет рядом с ней. Поцеловать, прикоснуться, ощутить неимоверную, все покрывающую любовь – ради этого ничего не страшно!

И вот в черноте как будто сверкающий луч прорезает прямоугольник, словно ножницами по черной бумаге, и врывается свет. Но почему он такой режуще-яркий? Смотреть на него невозможно, он терзает, режет сотнями пронизывающих острых кольев – такой бывает, если смотреть на полуденное солнце, но только еще хуже, потому что глаза почему-то не закрываются. Их нельзя закрыть, веки будто стали прозрачными, и стрелами вонзаются в сознание два тихих убийственных слова:

– Один. Навеки…

Все обрывается внутри и снова гаснет…

Нет, он не умер, он живет, но это только личина, обертка от него всего. Какая же это жизнь, когда заперт внутри холодного пустого дома, где только и есть, что два крошечных оконца.

Потом вдруг началась круговерть. Чугунные ноги расползаются на какой-то скользкой дряни. Мельтешит перед глазами какое-то гнилье, сараи, кто-то вопит, завывают, лязгают в тумане неведомые твари. И не хотелось бы бежать, но ни выхода, ни выбора нет. Пот заливает глаза, он тянется к ним, чтобы утереться, а руки, оказывается, липкие, и в ноздри бьет терпкий густой запах.

Кровь на пальцах, чужая кровь…

Он ужаснулся, метнулся, убегая вверх, карабкаясь все выше и выше и отчаянно пытаясь оторваться непонятно от чего, но чего-то страшного, настигающего, неминуемого, – и вот уже под ногами не твердая земля, а какие-то гудящие, завывающие шпалы. И снова что-то приближается, сотрясает опору с такой силой, что дрожь пробегает от пяток к голове. Вот оно уже совсем рядом, то, от чего нельзя спастись, и это «оно» неизмеримо страшнее всего, что было и что будет под солнцем…

Перед глазами вновь крутятся то черно-белый свет, то яркие вспышки, все это сходится в засасывающую воронку… Становится понятно, что одно спасение от этого – сдаться, броситься в эту черную воронку вниз пылающей головой…

…Это сон, наконец понял он, но легче не стало. Полежал какое-то время, чутко прислушиваясь – нет, никого не разбудил.

Очень хотелось пить, в горле, как в пустыне. Ужасно болела голова, резало под сердцем и пробивало позвоночник, точно раскаленными кольями все утыкано. И при всем этом нестерпимо тянет в туалет…

Как был, в майке и трусах, он выбрался и понесся по коридору. Точь-в-точь как во сне, перед глазами мелькало черное и белое, на дощатом полу вспыхивали квадраты мертвенного света – это заоконные фонари раскачивались на ветру, то и дело скрываясь за листвой.

Он едва успел добежать до уборной. Пошатываясь, наклонился над краном, открыл и долго, с наслаждением глотал ледяную воду – до тех пор, пока лоб не заломило и зубы не застыли. Немного полегчало. Он тщательно умылся, принялся приглаживать волосы, пытаясь разглядеть себя в крошечном зеркале, присобаченном на гвоздях, вбитых между плиткой.

Не зеркальце – смех, в нем только один глаз и отражается – дикий, пустой, с полопавшимися кровяными жилками. А второй… второго-то и не было. Вместо него торчала изнутри головы ржавая пика, и кровь на ней уже была черная, застывшая…

Он не заорал, не отпрянул, а зачем-то со всей силы ударил лбом в подлое стекло.

Посыпались, зазвенели осколки.

Он опомнился, замер, снова прислушался – пронесло. Маленькое было зеркальце, тихо разбилось, и потому никто ничего не услышал. Быстро собирая осколки, он изо всех сил старался не смотреть в них еще раз. Выкинул все за окно, потом, трясясь от холода и страха, побежал обратно в комнату.

Ему оставалось жить тринадцать часов…

Глава 1

Скоро, скоро начало нового учебного года, и все училище замерло в полной боевой готовности. Все сияет – классы, коридоры. Пахнет машинным маслом и свежей стружкой, которой, кстати, не видать – все убрали так тщательно, что до противного чисто.

Свет беспрепятственно пробирался сквозь стекла, такие безупречно чистые, как будто и нет их вовсе. В ярких солнечных квадратах выстроились станки – надежные, бывалые, эдакая старая гвардия труда и упорства.

Это все красивости для передовиц и книжек, а для помощника мастера, Николая Игоревича Пожарского, все это – показуха и ерунда. В полном расстройстве и думах Колька орудовал веником и совком, собирая невидимый сор на тот случай, если нелегкая занесет Белова Ваню, вернее, мастера Ивана Осиповича, хотя ведет он себя ну чисто как пацан сопливый – все бегает, дергается. Какая-то там комиссия едет, то ли из роно, то ли из другой дыры, то ли производственники с периферии, которым позарез нужны молодые специалисты. Поэтому месяц как настаивает на ежедневной уборке и развешивании плакатиков разной степени красочности. А комиссия все едет, едет, никак не приедет, и каждый день мастер Белов устраивает по этому поводу производственные трагедии. Наступает вечер, контролеры не приезжают – и Ваня мучается как пылко влюбленный юноша.

Ну это все его «головные тараканы». А у Кольки желания были совершенно иного рода, он жаждал другого свидания – и на этот раз не с любимой, разъединственной Олей, а с бухгалтером-кассиром Татьяной Макаровной. Она с минуты на минуту должна была появиться с зарплатой и осыпать златом весь педагогический коллектив.

Кольке позарез были нужны деньги. У родителей юбилей свадьбы… ну это не потребует больших затрат. Подарок – роскошный подсвечник, прямо настоящий каменный цветок, пусть и из дерева, – Колька давно выточил, красиво упаковал и лишь иногда раскрывал, чтобы в очередной раз поразиться – надо же, как ловко получилось!

Были и еще обстоятельства. Колька теперь жил один. В конце мая Игоря Пантелеевича повысили до заместителя начальника бюро и предоставили отдельную… не комнату, а целую квартиру, хоромы о двух комнатах, плюс кухня, плюс прихожая, в которой плясать можно, и собственный туалет с ванной! Колька ходил, жмурился, приезжая к родителям с ночевкой, боролся с соблазном разбить посреди гостиной палатку, а то от простора голова кругом.

Само собой, переезжать он наотрез отказался – отец не настаивал, и мама отнеслась с пониманием, только Наташка поныла, но, получив заверение в том, что братишка будет часто-часто приезжать, успокоилась. Лишь уточнила:

– С Олей и булками? – Потому что ужасно любила булки с изюмом, которые выпекала добрая повариха школы № 273.

Колька поклялся, что регулярно будет поставлять и Ольгу, и булки.

Мама с Наташкой со спокойной совестью съехали к отцу. Вторую комнату сдали городу, в ней пока никто не жил, заперли и запечатали. Но все равно Колька жил королем – один в целой комнате.

И вот по причине одинокого бессемейного проживания вдруг резко возросли расходы. К экономике и домоводству у Кольки не было никаких способностей. Раньше было проще: получил деньжата, отдал все матери, оставив себе малую толику на текущие расходы, – вот и полное спокойствие, и достаток. А сейчас… Вроде бы и оклад повысили, а все равно не хватало. Постоянно какие-то сюрпризы: то мыло кончится, то чай, то еще какая-нибудь ерунда, без которой никак нельзя.

Когда кончалось вообще все, он приезжал к своим, и маманя подсовывала то носки, то исподнее, то свои компоты-соленья, которые закручивала в промышленных масштабах. На этом удавалось продержаться, но недолго.

Вот и теперь Колька, шаркая стоптанными ботинками, ждал милую фею, лишь по совместительству кассиршу.

Внести взносы в профсоюз, долги раздать – и все равно что-то да останется. Главное, успеть к Цукеру починить ботинки. Левый давно вопиёт о каше, вот-вот развалится, но Ромка, чудо-мастер, его приструнит, и он доживет-таки до зимы, а там и на помойку можно.

Да если бы только в ботинке дело, еще и Ольга требует культуры. Причем не той, что под боком, а чтобы непременно в центре, как минимум в «Ударнике».

Ее по-человечески понять можно, она пусть и дельная, но все равно девчонка, обязаны быть фитюльки, да розовый дым в голове. Придется тратиться на кино-мороженое-туда-сюда. И если сам Колька к культуре со всем пониманием, то ботинок левый поездок в культурной электричке и культурном метро не переживет.

Потому-то Татьяну Макаровну Колька высматривал в окошко с крайним нетерпением, лелея надежду оторвать получку пораньше. Признаться, он сам неоднократно так проделывал, задача нехитрая. Пригладить вихры, построить на физиономии простодушное выражение, с этим всем попасться на глаза кассирше, вежливо поздороваться, справиться о здоровье – ну а там и до главного дойдет. Она женщина одинокая, родных никого не осталось, с радостью пригласит на чай в бухгалтерию, закрытую для всех. И пораньше выдаст деньжат хорошему мальчику, только попросит никому не говорить.

Колька в сотый раз выглянул в окно – нет, не видать ни кассирши, ни даже проклятущей этой комиссии.

Быстрей бы уж заявилась эта комиссия, а то Ваню жалко – он за весь коллектив переживает. Директор училища Семен Ильич Казанцев, замполит Егоров Петр Ионович, комендант общаги, она же завхоз, Асеева Раиса Александровна – бывалые люди и по этой причине перед лицом любого начальства сохраняют полное спокойствие.

А Ваня Белов по молодости и неопытности страдает болезненной ответственностью. Сам переживает до потери сна и аппетита и Кольке дышать не дает. Сейчас тихо, потому что он куда-то ускакал – может, на поиски красной дорожки под ножки высоким гостям. А как вернется, то обязательно занудит, елозя по ушам:

– Лично вас прошу, Николай Игоревич, чтобы все, то есть прямо все… слышите?

– Слышу.

– …было в полном порядочке!

– Иван Осипович, все и так…

– …а то вот придет товарищ Казанцев, а прямо под ногами ветошь какая-то брошена.

«А то Ильич тряпок не повидал» – думал Колька и отбивался:

– Ветошь не брошена, а положена как раз для того, чтобы при входе копыта вытирали. И вообще, что это за рабочие помещения, где все стерильно? Если чисто, то, стало быть, тут сплошные лентяи, которым нечего делать, кроме уборки.

Огрызаясь, Колька все-таки делал, как просили. Он Ваню Белова уважал, старался не хамить, не желая портить ему никудышные интеллигентские нервы.

А ведь есть куда более важные дела, чем уборочки и показуха! Ведь с набором в этом году полный швах, уродов набилось, что хоть все бросай и беги. Колька с высоты своих прожитых лет и опыта видел, что молодое поколение никуда не годится. Нет, он со временем не стал старым ворчуном, и для подобного утверждения были все законные основания.

Колька с наслаждением распрямился, потянул спину, в порядке производственной гимнастики изобразил вращение корпусом туда-сюда и, заметив на стенке ранее невиданный щит, подошел ознакомиться.

С этой комиссией и так живого места на стенках не осталось, а тут еще вот: «Наш выпуск».

Выпуск… ну да. Каждую эту физиономию новоиспеченных токарей поммастера Пожарский запомнил на всю жизнь, сам лично обтачивал эти «полешки» под слабое подобие людей. Старался изо всех сил, как и весь педсостав, а на выходе получились не более чем буратины, «заготовки» для нормальных специалистов. Удивительно легкомысленные ребятишки. Отъелись за сытые годы, и все им трын-трава – слушают вполуха, смотрят вполглаза, работают на восьмушку, чтобы не вспотеть.

И все-таки выпустили, к тому же большинство уже пристроено, а остальные пусть отдуваются. Однако не успели утереть трудовой пот и перевести дух, как на пороге появилась новая партия «пней», еще похлеще.

Корень зла крылся в детском приемнике-распределителе, он же ДПР, который заселили, наконец, в бывший кинотеатр «Родина». «Дефективных»[1] долго не заселяли, поскольку помещение дышало на ладан, было напрочь убитое, с допотопным отоплением – котел с разводкой самотеком, уборной во дворе, плесенью на кривых стенах, протекающей крышей.

Все это требовало нешуточного ремонта, а денег и людей, насколько можно было судить, выделялось недостаточно.

Наконец, ДПР въехал – как подчеркивал капитан Сорокин – на его седую голову. Хотя на деле напасть свалилась на другие головы: на плешивую Семена Ильича, директора ремесленного, на горячую мастера Вани Белова, на квадратную от забот Кольки Пожарского и так далее.

Для Сорокина же ни гром не грянул, ни небо не упало на землю – в связи с появлением ДПР никаких противоправных завихрений не происходило. Дефективные физически не могли ничего натворить.

Как объясняла Сергеевна – Введенская, инспектор детской комнаты милиции, к которой Пожарский наведывался отмечаться, – ДПР – это вовсе не колония и не тюряга, как говорили сначала. Это что-то типа перевалочного пункта для беспризорных ребят. Туда свозили пацанов и девчат в возрасте до шестнадцати лет, которых отлавливали в Москве и ближайшей округе. В ДПР их осматривали, опрашивали, отмывали, одевали, при необходимости подлечивали. На все это, как объясняла Сергеевна, по правилам отводилось не больше двух недель, потому что задачей ДПР было именно распределять, то есть решать, куда дальше всех девать. Находились родители – отправляли к ним, не находились – оформляли по нормальным детдомам, а отчаянных оторв – по колониям.

Много ли таких неисправимых было – неизвестно. Те, кто выходил за забор ДПР, передвигались исключительно чинно и в сопровождении специальных вертухаев – эвакуаторов, как называла их Сергеевна.

Как-то Колька заглянул к Ольге в библиотеку, один такой организованный табунчик и пришел в сопровождении такого ветхого товарища, что удивительно было, как он вообще ногами перебирает. Он еле дошел до места и упал на стул, отдуваясь и утирая пот. Несмотря на это, воспитанники вели себя чинно-благородно: сами нашли нужные книжки, робко выстроились около стола с каталогом.

Ольга, окинув их не особо приветливым взглядом, спросила:

– Под чью ответственность предполагается брать книги?

Почтенный старец-эвакуатор, ни слова не сказав, побрел к директору Большакову. Тот вскоре сам явился и предписал:

– Товарищ Гладкова, книги товарищам выдавать.

– На чье имя записывать? – уточнила Оля.

– На имя товарища в рейхе.

Колька так удивился, что даже высунулся из-за полок:

– Где?!

Милейший Петр Николаевич был настроен сурово, глянул, нахмурив брови, и раздельно повторил, адресуясь исключительно к Ольге:

– Вэ – эР – Эй-хе. Руководство дэпээр.

Ольга заверила, что так и сделает, выдала книжки, записала, как было сказано. Все очистили помещение, и Колька, не сдержавшись, позубоскалил:

– Пропали твои книжки, Гладкова.

– Чего это?

– Все, что в рейхе, заграбастают в счет репараций.

За плоские шутки он получил газетой по затылку.

Книжки вернули в целости, а книгочеи разъехались кто куда. Но не все. С некоторыми теперь уже Кольке довелось познакомиться поближе. Ведь как раз бо́льшая часть нового курса укомплектована именно ими. Колька как порядочный человек и бывший ворюга не мог не порадоваться за этих ребят. Они не были одни на белом свете, без кола-двора и родителей, когда всем на тебя начхать. Будут за казенный счет питаться, лечиться, одеваться, жить не под заборами, не под кустами в Сокольниках, а в теплой общаге. Спать на чистых простынях, на всем готовом. В итоге выучатся и получат нужную профессию, выйдут в люди…

Так если бы еще все понимали свое везение.

Среди них были и такие лентяи, саботажники, дармоеды, которым лишь бы пожрать за казенный счет, были и многослойные гады, при виде которых нутро аж выло сиреной: опасность, опасность.

Не так давно с одним из них, неким Марковым, пошли беды. С виду приличный гаденыш, сверху лак да полировочка, постриженный, ногти, зубы вычищены, не курит, речь правильная, вежливый. На занятиях внимательный, видно, что все ему интересно, пальцы ловкие, ладится дело – а вот только отвлекись, и таких дел натворит… Однажды вот что удумал: ночью влез в столовую и сожрал хлеб, приготовленный ночью на утро – и как только в него все влезло? Ему пацаны темную в палате устроили, хорошо, что Асеева была начеку, смогла отбить, потом он долго валялся, отлеживался. Когда повели его к директору и стали выяснять, что да как, зачем это сделал, не мог, что ли, попросить, он только молчал и кровью сморкался. Другой раз ни с того ни с сего со звериной свирепостью налетел на Леху Прохорова, хорошего парня, аки волчара.

Как с такими работать – совершенно непонятно, ведь «мины замедленного действия»… «Дэпээровские» нарисовали им хорошие бумажки-характеристики, сплавили с глаз долой и успокоились. Теперь пусть педсостав училища отдувается…

Вдруг Колька отвлекся от своих мрачных размышлений, увидев куда более осязаемые поводы для негодования. На фанерном щите наглядной агитации красовалась его собственная физиономия, обведенная красной рамочкой и с гордой подписью: наш выпускник, помощник мастера производственного обучения. Такие картонки были развешаны по всему училищу – тоже беловская инициатива: поналяпать на видном месте физиономии выдающихся выпускников, хвалебные вырезки из газет-журналов и прочие доски почета.

Глава 2

Колька как раз прикидывал, как незаметно ликвидировать этот позор, но тут принесло самого мастера Белова. Приглаживая волосы, тот сообщил:

– Уже скоро будут товарищи. У нас ведь все готово?

– Готово, – без колебаний подтвердил Колька, твердо решив не уточнять, что «все» и что «готово».

Белов не поверил, принялся сновать тудасюда, заглядывая в самые неожиданные места, потом схватил веник с совком и стал подметать несуществующий мусор, одновременно умудряясь шарить беспокойными глазами по стенам. Нашел-таки непорядок и немедленно простонал:

– Николай Игоревич, я же просил!

– Что не так?

Белов, тыча пальцем в возмутительно пустое место на стене, продолжал причитать:

– Плакаты же! Плакаты по безопасности! Как можно, ведь начинающие должны иметь перед глазами наглядную агитацию!

Колька поспешил раскаяться и с облегчением смылся исправляться. Плакаты, как и вся подобная продукция, были свалены где-то в учительской, вот и повод убраться с глаз долой от этого психического.

Он отправился на первый этаж, где располагалась учительская. На площадке в сотый раз глянул в окно – настроение тотчас скакнуло вверх: а вот и дорогая Татьяна Макаровна, а вот и зарплата!

Вот она, золотенькая, серебряная, во двор заходит, несомая в толстенькой сумке!

«Ура-ура» – на радостях Колька, пользуясь тем, что никто не смотрит, скатился по перилам и, посвистывая, отправился в учительскую, которая соседствовала с бухгалтерией, она же и касса. Жаль, что Макаровна не так быстро ходит, сама она худенькая, а ноги после голодухи опухшие, как у слона – но это ничего, медленно, да верно. Главное, не пропустить момент, когда по коридору прошаркают долгожданные шаги.

Колька открыл дверь учительской и сразу увидел того самого чокнутого Маркова. Правильно говорят: помяни черта – он и появится. Спрашивается, что этому типчику тут делать? Тем более что там и нет никого.

– Учащийся Марков, что это вы забыли в помещении педсостава? – весело спросил Колька.

А тот вел себя прямо по-хозяйски, точно помещение им самим выстроено. Завершив разговор, он пристраивал на рычаг телефонную трубку. Положил ее, поднял глаза – пустые, без малейшего выражения, запавшие, в черных кругах – и молча вышел. То есть ни здрасте, ни до свидания, нахально, без тени смущения и даже глядя сквозь наставника.

В другое время можно было поддаться соблазну и навтыкать ему от души. Но сейчас, во-первых, настроение было хорошее, во-вторых, надо отыскать эти чертовы плакаты. О каждом болване думать – многовато чести болванам.

Колька принялся шуровать в поисках, и мысли в голове текли снисходительные и спокойно-беззлобные: «Ну и что? Чувствует себя человек как дома – уже хорошо, дома-то своего нет, вот и не соображает… Что тут воровать? А телефон… ну что телефон? Может, любимой девушке звонил, договаривался о встрече» – по поводу последнего пункта вообще не Кольке кого-то судить. Сам не раз так делал, используя служебное средство связи в личных целях.

Да куда они задевали эти проклятые плакаты?

Он все шарил и шарил по всем углам, стараясь все-таки шуршать потише, чтобы не пропустить Макаровну. Порылся в одном шкафу – ничего, во втором – есть, но не то, что надо, в третьем много всего, и все ненужное. По наитию заглянул за занавески – и вот они, отыскались наконец. И кто их только туда запрятал? Вот скобари! Как получили, так и берегли для дорогих гостей, совсем новехонькие, краска чуть не мажется.

Колька развернул один плакат, второй. Полюбовался на образцово-показательных, потому и ненастоящих токарей – это которые читают инструкции, заправляют гимнастерки в брюки, не болтают и во время работы думают лишь о работе. Глянул на часы – и насторожился. А что происходит, товарищи? Почему в коридоре по-прежнему тихо? Ни шагов, ни разговоров. Даже если ползком, кассирша давно должна была добраться до рабочего места.

Отставив пока плакаты, Колька вышел в коридор, постучался в бухгалтерию, подергал дверь – не ответили.

«Совсем плоха тетка, еле ползает. Или получка богатая и сумка тяжелая. Пойти помочь?» – решив так, Колька отправился во двор.

Он вышел из дверей, и перед ним открылась такая дичайшая картина, что он моментом оглупел и сразу не смог понять, что делать. А прежде услышал вскрик и звук, как если бы свалилось что-то мягкое. Потом увидел, как по утоптанной земле ползет кассирша Татьяна Макаровна, тихо стонет и сучит необутой ногой по земле, нащупывая слетевшую опорку.

Рядом никого не было, лишь уже за воротами спокойно, ничуть не торопясь, уходил дефективный Марков.

Позднее вспоминая обо всем, Колька ужасался: как он мог так себя вести, с его-то мозгами, с его опытом? Тупо озираясь по сторонам, он зачем-то плюхнулся на землю метров за пять до лежащей женщины, пополз к ней, как под обстрелом. Она уже затихла, лежа на боку, и Кольке бросились в глаза зеленые кольца ножниц: одно продолговатое, другое круглое, оба с облупленной краской, отполированные многими пальцами. Эти ножницы валялись в учительской, постоянно лезли под руки, когда были не нужны, и бесследно терялись, когда в них была необходимость прямо сейчас.

Зачем Колька вцепился в них, зачем дернул – может, потому что это было не просто не нужно, но и смертельно опасно? Ножницы с хлюпаньем вышли из раны, кассирша громко вскрикнула и обмякла… Он ухватил ее за руку, и та провисла как тряпичная. Пальцами принялся стягивать края глубокой раны, весь перемазался в крови, а они расходились, и казалось, что чем больше старался, тем больше расходились. Он бросил это дело и зачем-то потащил с шеи женщины платок – хотел, видимо, перевязать, но этого газового платочка не хватило бы и палец перебинтовать, а голова женщины повернулась так неловко, что она начала задыхаться, хлюпая горлом…

В общем, было сделано много ненужных, опасных вещей и, что куда важнее, потеряно немало ценных мгновений.

Лишь в тот момент, когда тело на глазах стало оседать, как бы тая, Колька, наконец, поступил верно, то есть заорал во всю глотку:

– На помощь! Врача!

В помещении затопали, забегали, послышались тревожные вопросы. Первым из подъезда выскочил неугомонный Белов, потом кто-то из ребят, мелькнула и пропала Асеева, вскоре появился белый халат – спешила медсестра. А Колька кинулся в погоню за Марковым, который, с его длиннющими ногами, ушел довольно далеко. Кольке казалось, что он несется со всех ног, а Марков не приближался ни на йоту. Шагал ровно, размеренно и нес на плече – это Пожарский увидел совершенно отчетливо – толстенькую сумку кассирши!

– Стой! Стой, гад! – выкрикнул Колька и тут же понял, что зря это сделал.

Марков встряхнулся, глянул через плечо и… дал деру.

Очень быстро он бежал. Или время для них шло по-разному? Колька видел с отчаянием, что расстояние между ними не сокращается, а, наоборот, все больше увеличивается.

Оставалось надеяться на свою выносливость и на то, что Марков не знает местности. Надо было просто бежать за ним, не выпуская из виду. И если он живой человек, то все равно выдохнется.

Они неслись по пустым кварталам, где домов не было, одни остовы, развалины да гнилые дровяные сараи. Марков несся без тени усталости, но было видно, что он как бы понятия не имел, куда податься – то в одну сторону бросится, то в другую, напарываясь то на тупики, то на внезапные стены, на другие препятствия. Если он так будет соваться, то ухнет в выгребную яму, и тогда в одиночку его оттуда не вытащить, факт.

Или же он все-таки искал что-то?

Тем временем дистанция между ними сокращалась. Пару раз, срезав путь, Колька его чуть не сцапал, но Марков, легконогий и в казенных новеньких ботинках, снова оторвался.

Кстати, о ботинках. Чертова подошва все же отлетела. Некоторое время Колька пробежал, волоча за собой и подметку, и портянку, потом запрыгал на одной ноге, сдернул тряпку и только потом сообразил, что собирается бежать босым по земле, из которой черт знает что может торчать. Не было времени ни соображать, ни пугаться за свое здоровье, ведь деньги вот-вот пропадут пропадом. А «дефективный» мелькал меж деревьев и был так тощ, что терялся за стволами, и Колька боялся упустить его из виду.

«Ничего, не уйдет. Некуда ему скрыться, не зная дороги» – и это было справедливо, ведь впереди уже заканчивалась полоса леса и начинались железнодорожные пути, отводы, где формировали грузовые составы. Там полно народу, Кольке стоит только крикнуть – сразу люди сбегутся и помогут поймать беглеца… Он уже предвкушал, как поддаст ему раз-другой.

Тут поднялся ветер, в небе грохотнуло, правда, еще далеко, как бы разминаясь. Марков тем временем сгоряча взлетел вверх по гравию, по крутому откосу, но тотчас взревел паровоз – и «дефективный» шарахнулся в сторону, заметался. Но соображал он очень быстро и бросился туда, где над путями уже были перекинуты конструкции будущего мостового крана. Прыгнул, ни секунды не колеблясь, ловко, по-кошачьи цепляясь за металлические скобы, проворно полез вверх.

Колька, пусть и разгоряченный погоней, ужаснулся – куда же он, дурак? Гроза же на подходе! И отчаянно завопил:

– Слезай! Дурак, слезай!

Но все бесполезно. Марков упрямо и ловко карабкался все выше, причем очень ловко, будто земля не тянула его к себе. Колька понял: если парень сейчас доберется до верха и перебежит пути, то не факт, что кто-то успеет встретить его на той стороне, кричи не кричи. И по земле за ним не поспеть – чертовы поезда идут плотно, без просвета, и это не пассажирские, которые можно пробежать насквозь по тамбурам, все грузовые.

Он, наконец, решился, плюнул на все и полез следом.

Тут загрохотало еще громче и ближе, сразу хлынул ливень.

Все, голой пятке кранты. Она, вся сбитая, стертая, истыканная невесть чем, теперь еще и скользила на мокрой конструкции, а следом за ней начали скользить и ладони. И когда это происходило одновременно, сердце ухало, казалось, что он уже срывается, вот-вот слетит вниз или на покатые мокрые крыши вагонов, чтобы тут же скатиться под колеса… Было страшно до чертиков, но Марков лез и лез, и Колька не мог отстать, просто старался не смотреть вниз. А на земле уже сбегался народ, все кричали и матерились. «Дефективный» добрался до моста, перекинутого над путями, пробежал по нему довольно далеко – и тут вдруг опомнился, замер, завертел головой и намертво вцепился в балку.

Обеими руками! – подумал Колька и тут же похолодел: «Сумки-то нет. Нет сумки. Когда он ее скинул, где?!»

От отчаяния и злости сил прибавилось, он сделал рывок и оказался на том же мосту. Теперь до Маркова было недалеко, а тот судорожно цеплялся за железяки.

Колька трусил не меньше, ведь если сейчас молния шандарахнет в мост – ему уже будет ни до чего – ни до денег, ни до Маркова. Да что там, его самого не будет. И все-таки, стиснув зубы, Колька неумолимо приближался.

Ливень все усиливался, на верхотуре свистел сильнейший ветер. Он хлестал по глазам, а конструкции вибрировали, ходили ходуном. Руки от этой дрожи слабели…

Вдруг Марков застыл на полпути на ту сторону. Он был похож на проснувшегося лунатика, который опомнился на крыше и не понимает, что здесь делает и куда теперь идти.

Колька громко свистнул. Парень вздрогнул, обернулся, тотчас потерял равновесие и намертво обхватил балку.

– Давай руку! – позвал Пожарский.

– Зачем? – спросил Марков.

– Не дури! Гроза ведь. Вниз надо, – Колька говорил и постепенно, по полшага, подбирался, протягивая руку.

Снизу заорали в голос:

– Спускайтесь!

– Уши оборвать!

– Сгорите!

Из тучи полыхнуло так ослепительно, что Колька зажмурился. Но стоило открыть глаза, как разразился такой гром над головой, что на секунду показалось: мост сложился и они сейчас оба слетят в тартарары. До Маркова уже было рукой подать, и можно было ухватить его за рубаху, которая как раз выпросталась из брюк и болталась, как тряпка на швабре. Но Колька боялся делать резкие движения. Он просто продолжал тянуться и звать.

– Ну, не дури! Давай руку!

Однако «дефективный» не спешил. Видно было, что он окончательно пришел в себя, потому что отцепил одну конечность от балки и теперь тер ладонью лицо.

Снова сверкнула молния, над головой грянул гром. Подавляя желание ринуться обратно к опоре, скатиться вниз и бежать без оглядки, Колька рявкнул:

– Хватайся, дурак, пропадешь!

Марков повернулся, и они оказались теперь лицом к лицу. Выражение на его тощей физиономии было такое, как раньше у Наташки, когда ее будили за чем-нибудь хорошим – угостить мороженым или отправиться в парк. Улыбаясь, он, несмотря на грохот, отчетливо сказал:

– Уходи. Я сам.

Снизу набирал скорость состав с каким-то ломом, конструкции моста заплясали, как чокнутые, и Колька машинально ухватился за них. Марков тоже взялся обеими руками, но для другого – подтянувшись, как на турнике, он перевалился через балку и полетел вниз.

То ли молния треснула, то ли в голове взорвалось, но Колька, ничего не соображая, рванул прочь с моста…

Глава 3

Народ, который толпился внизу, первым делом оттащил Кольку подальше от опоры, а потом уже его поприветствовали от души, разнообразно. Кто-то обматерил, кто-то сгоряча надрал уши, иные, напротив, ощупывали его и спрашивали, цел ли.

В последнем имелись серьезные сомнения. Сгоряча Колька спрыгнул на гравий и пробежался по нему, но когда запал схлынул, его так пробило, что он, заорав, свалился сначала на бок, потом, когда к горлу подступило и начало рвать, перекатился на живот.

В перерывах между приступами тошноты Колька слышал, как кто-то начальственно гудит:

– Прекращаем балаган! Не толпиться! – и прочее.

Народ, наконец, расступился, образовав круг, и тут же дождь прекратился, тучи унеслись, и улыбнулось солнце. Как будто и не было ничего.

А Марков умчался куда-то на одном из этих вечно пробегающих и как будто не останавливающихся поездов, его и след простыл.

Колька поднял голову – здрасьте-пожалуйста, а вот еще головная боль. Перед ним стоял тот самый Яковлев, муровский лейтенант, который как-то заграбастал Пельменя с Анчуткой. Мозгов у него хватило ровно на то, чтобы обвинить мужиков в посягательстве на несуществующую честь известной гулены.

Тотчас возникла мысль о том, что и на этот раз добром дело не кончится. Лейтенант Яковлев, то ли не узнав его, то ли сделав вид, что не узнал, заговорил быстро, отрывисто:

– Фамилия, имя? Что произошло? Что делал на мосту? Отвечай толком.

Колька и попытался, но, поскольку зуб на зуб не попадал, получалось невнятно:

– Пожарский Николай. Пы-пытался догнать… того… с сумкой.

Тут откуда ни возьмись появился и Акимов, скинул плащ, собираясь набросить Кольке на плечи, и тут кто-то сказал:

– Серега, на́ вот, – и вместо плаща на плечах у парня оказался тулуп, грязный, едко пахнущий по́том и креозотом. Зато стало тепло, и зубы перестали плясать, отбивая дробь. – Сам цел? Что с ногой? – вполголоса спросил Палыч.

Колька попытался объяснить, а бравый Яковлев не дал, продолжая выстреливать «очередями»:

– Кого догнать? Кто это был? Зачем полез на кран? – По всему было видно, что ответов он не ждет, и так ему все понятно, он лишь для порядка сотрясает воздух.

Колька Палычу все-таки ответил:

– Ц-цел, а вот нога того… да.

Акимов осмотрел и охнул:

– Ты что ж, босым гонял?! Граждане, вызывайте «Скорую»!

– Лейтенант, давай без самоуправства, – начал было Яковлев, но Акимов, молча козырнув в знак согласия, делал то, что считал нужным, то есть принялся поднимать Кольку.

Один железнодорожник остановил его:

– Давайте вместе, а то сейчас еще нахватает, – и позвал еще знакомых. Сообща подхватили под руки-ноги и поволокли Кольку под крышу.

Скорее всего, от боли и на нервах он ненадолго отключился, потому что опомнился, уже лежа на прохладном кожаном диване. Опасного Яковлева рядом не было, Палыч говорил с кем-то по телефону. Железнодорожник, осматривая его ступню, рискнул-таки выдернуть какую-то проволоку и тотчас обильно залил ее одеколоном. Колька спросил, не понимая, как по-дурацки звучит вопрос:

– А этот… где?

На что железнодорожник ответил:

– Кто ж знает? Искать надо. Состав срочный, вывозил металлолом. Может, уже на Трех вокзалах или все еще где-то у нас. Как говорится, одна нога здесь, другая там.

Акимов, вешая трубку, сказал:

– Не смешно, – и, подойдя к Кольке, спросил: – Что, гвозди не торчат?

Железнодорожник заметил:

– И вы тоже неудачно пошутили, – заметил железнодорожник. – Ну а по сути много мелких порезов, ссадин, что-то под кожей точно есть. Крупняк доставать не буду, пусть торчит как тампон, не стоит рану тревожить без надобности.

– Ты что ж, медик?

– Фельдшер. Да-а-а, угораздило. Как бы заражение не приключилось.

– Он у нас крайне везучий, – успокоил Акимов.

– Это я уже понял. Во время грозы по высокой металлоконструкции носиться и спуститься живым – это действительно удача.

– А между прочим, чего тебя туда понесло? – спросил у Кольки Палыч.

– Из ДПР Марков… – начал было Колька, но тут в помещение ввалился Яковлев и сразу накинулся на Палыча:

– Акимов, вопросы тут не тебе задавать!

– Так точно, – коротко отозвался Палыч.

– Твое дело – порядок на месте происшествия обеспечивать. О халатности после потолкуем, а теперь поработаем.

Он представился:

– Лейтенант Яковлев, второй отдел МУРа.

– Я знаю, – буркнул Колька.

– Да на здоровье, – разрешил железнодорожник, продолжая орудовать ветошью со спиртом, – и что с того?

– Кто таков? – спросил у него Яковлев.

– Доктор Айболит. И что?

Однако конфликта не вышло, поскольку прибыла «Скорая». Другой фельдшер, настоящий, деликатно потеснив своего «коллегу», быстро осмотрела Колькину ногу и сказала:

– Товарищи, его срочно надо в больницу. Помогите, пожалуйста, доставить в машину.

– Поможем, – кивнул Палыч и позвал с собой железнодорожника, чтобы не оставлять его с глазу на глаз с Яковлевым.

Тот вслед крикнул:

– Обязательно сообщите, в каком он отделении! – вслед крикнул лейтенант.

– Так точно! – прежним манером отозвался Акимов.

Они потащили Кольку к машине, и тот, вися на руках между Палычем и железнодорожником, смог тихо доложить:

– Марков, учащийся из дэпээр, зачем-то пырнул ножницами кассиршу, сумку забрал с получкой, я за ним погнался, он влез на мост… Сергей Палыч, он сам спрыгнул.

– Что, прям с сумкой сиганул? – удивился Акимов.

– Без сумки, без.

– Куда же она делась?

– Я не знаю… наверное, сбросил по дороге, пока мы бежали.

– Понял. Где бежали?

– От училища наискосок, квартал, где дровяные сараи, через лесополосу выскочили на пути, в трех сотнях метров от моста…

Они уже были около машины, и фельдшер поторопила:

– Сергей Палыч, мало времени, опасно.

– Простите, – сказал Акимов и, пристраивая больного в «Скорой», дал ему ценные указания:

– Если лейтенантик дернет на допрос – крути фиги, ссылайся на то, что болен, температура, несовершеннолетний. Доложу Сорокину, говорить только с ним, уже потом… в общем, ни слова без нас, понял?

– Сергей Палыч, сумка! – простонал Колька.

– Я понял, понял, – заверил Палыч, – езжай лечись. Осторожно.

Когда «Скорая» уехала, железнодорожник спросил:

– Пойду и я?

– Погоди, покурим. – Сергей уже прикинул в голове: из конторы Яковлев еще не выходил, значит, до того, как появится, пара-тройка минут есть. Он достал папиросы, предложил парню и спросил:

– Как тебя звать?

– Мы с вами тезки, а фамилия – Мурашкин.

– Приятно. Серега, ты видел, что произошло?

– А ты что, не видел?

– Нет, я со станции шел.

– Тогда да, видел кое-что. Мы как раз грузили, тут кто-то крик поднял. Вижу: двое лезут по конструкции, а есть у нее заземление или нет – никто не знает. А ведь гроза.

– Понял. Что дальше?

– Первый влез на мост, потом остановился и вцепился в железяки, второй – этот, которого грузили, Пожарский, что ли?

– Да.

– Ну вот к нему идет и руки тянет…

Сергей, холодея, уточнил:

– Не понял. Он что, к нему прикасался?!

Мурашкин признался, что теперь не уверен:

– Вроде бы дотронулся.

– Но… хотя бы не толкал?

– Что за вопросы?

– Обычные вопросы. Почему тот, первый, упал?

– А вот не знаю – упал или нет. Он как будто сам прыгнул.

– Но Колька его точно не толкал?

Мурашкин молча пожал плечами. Акимов спохватился и перевел на другое:

– Что за состав проходил, не заметил?

– Как не заметить, заметил. Сами их с утра и грузили.

– Что за груз?

– С расчистки площадки под новые цеха. Металл, арматура и прочее.

– А тип вагонов?

– Полувагоны, платформы открытые.

– Ага. И металлолом… ох, мать честная, – Акимов потер лицо, потряс головой, – ничего себе. Серега, а ты вот сказал, что первый цеплялся за мост. То есть у него обе руки были свободны?

– Верно. Обе руки были свободны, во, смотри сам, – и Мурашкин соединил руки кренделем, обнимая невидимую березку.

Все, кончилось время, из конторы показался начальственный Яковлев:

– Лейтенант, ко мне!

Мурашкин, сплюнув, отметил:

– Нарисовался. Ну, бегите на зов, а мне пора, – развернулся, прошел уже несколько метров, и тут его окликнул Яковлев:

– Гражданин, вы куда? Идите на место происшествия, нужны свидетели.

– Уже бегу, – то ли пообещал, то ли послал парень и тихо добавил: – Надо – пусть записываются на прием.

– А если я позову? – пожимая ему руку, спросил Акимов.

– Своим без очереди, – успокоил Мурашкин, – бывай, пока.

Он ушел, а Яковлев снова возопил:

– Акимов, заснул там, что ли?

Сергей прошел в контору, сразу взялся за телефон, попросил город, потом отделение. Отозвался Саныч:

– Остапчук.

– Ваня, это Акимов. Тут такое дело… – стараясь говорить как можно лаконичнее, он описал происшедшее.

– Ничего себе, – помолчав, проворчал Саныч, – и что?

– Я так полагаю, срочно народ на обходную тропу, от училища к железной дороге, через дровяные сараи, лес и пути.

– Что ищем?

– Я же сказал – сумку с зарплатой.

– Ну-ну.

– Принято?

– Да. Принял, – ответил Остапчук и повесил трубку.

Акимов тоже. И тут же Яковлев с интересом спросил:

– Что это сейчас было? И как у тебя собака работать будет, когда стадо бизонов пройдет по кустам?

– Собака поработает ровно до проезжей части и там потеряет след. А так, может, и матценности найдутся, – дружелюбно объяснил Сергей.

– Порядочки у вас, – ухмыльнулся Яковлев. – Каждый свои решения принимает, и никакой субординации.

– Я как раз хотел доложить, – объяснил Акимов, – что получена информация о том, что похищенная сумка с зарплатой для ремесленного училища может находиться по маршруту…

– Сперва эта глупая демонстрация со «Скорой», теперь вот это… – перебил его Яковлев. – Это ведь сокрытие следов в чистом виде и самоуправство.

– А мы ведь действовали по инструкции, – заметил Сергей, – оказывали помощь потерпевшему.

– Потерпевшего сейчас по кускам собирают.

– Что же хорошего, если еще и другой мальчишка ногу потеряет, а то и умрет от заражения крови?

– Это не мальчишка. Это тот, кого последним видели на месте преступления. Тот, кто мог нанести удар, тот, кто с места сбежал. И он сбежал, и зарплата пропала. По всему выходит, что подозреваемый?

– Вот оно как, – протянул Акимов и замолчал. А чего говорить, раз дело, судя по всему, раскрыто.

Яковлев, потеряв к нему интерес, развернулся и пошел к двери. Но все-таки на пороге остановился и добавил:

– Да! И рапорт на вашего капитана я, само собой, подам.

– Почему же на него? – спросил Акимов, ничуть не удивившись. – На меня надо бы.

– И на тебя, – «успокоил» Яковлев, – пора, давно пора перетрясти ваше болото, а то сплошное местничество, кумовство и самоуправство…

– Это вряд ли было бы возможно, – заметил Акимов. Кстати, я – летчик. А вы, надо полагать, особистом трудились?

– И им тоже, – улыбнулся Яковлев. – А знаете, мы с вашим братом частенько пересекались. Ну что, пойдем поработаем или сами управитесь?

– А это как прикажете, – отозвался Акимов, – вы – руководство, начальник.

Глава 4

Помнится, Сергеевна всегда подчеркивала, что Яковлеву не хватает опыта, а не энергии, и потому по некоторым направлениям ему даже сопутствовала удача.

В считаные минуты он развил такую бурную деятельность, что и состав остановили всего-то через станцию, там уже ждали с автокраном и всеми сопутствующими инструментами. Тело нашлось на одной из открытых платформ с металлоломом, насаженное, как на колья, на острые пруты. Потребовалось порядка полутора часов, чтобы вызволить его оттуда. Скорбные останки извлекли, упаковали и быстро отправили… Наступление по другому направлению – на Пожарского – также было развернуто поначалу весьма удачно, но там была серьезная линия обороны. В считаные часы, как только парня доставили в больницу, туда же был отряжен оперативный работник. Кто его знает, что случилось бы, если бы отправился сам Яковлев, а так гонец, молодой и неопытный, не прошел дальше сестринского поста на первом этаже. Он сначала не осознал масштабы своего фиаско, попытался требовать, потом начал просить и, наконец, чуть не умолять, чтобы его допустили к «охране подозреваемого».

– Кого? – переспросила старшая медсестра, давняя подруга Антонины Михайловны, и решительно заявила:

– Так, молодой человек. Никаких подозреваемых в нашем лечебном заведении не имеется.

– Но как же…

– А так. И ведите себя хорошо, иначе буду вынуждена сказать вам: пошел вон!

– Я больше не буду, – пообещал оперативник, разумно рассудив, что тут он просто отсидится и все будет хорошо, а если уйти и явиться к Яковлеву ни с чем, то вполне возможно, что следующим с металлолома будут выпиливать его.

В общем, он сдался и смиренно уселся там, где указали. Формально это вполне можно было счесть за несение дежурства.

А что же с поисками сумки по маршруту беготни Кольки и злосчастного Маркова?

Все-таки первым по их следам прошел никогда не ошибающийся овчар Анчар, а не толпа народа в поисках денег. В этом была, прежде всего, заслуга Остапчука и проводника-кинолога, старшины Кашина.

Куча народу уже толпилась у ремесленного, все рвались действовать. Анчар, небрежно развалившись на траве, то и дело позевывал, демонстрируя откровенное пренебрежение к публике. Остапчук, растопырив руки, удерживал и втолковывал:

– Граждане-товарищи, вы ничего не найдете, а только все затопчете.

Кашин вторил ему:

– Граждане, если сумку скинули и она где-то там, в лесочке, мы ее найдем. А если ее уже забрали, то хотя бы сможем определить направление движения похитителей. А вот если вы пройдете, то мы пути их не определим.

– Чьего? – выкрикнул кто-то.

– Сообщников, – спокойно пояснил Кашин.

Обстановка была не самая дружелюбная, но тут голос подал директор Семен Ильич:

– Между прочим, товарищи, из-за чего переполох?

Комендант общаги, она же завхоз, Раиса Александровна Асеева, старушенция колючая, как спираль Бруно, пристыдила:

– Вы что, с голоду помереть боитесь?

– А вы-то как раз на полном государственном обеспечении, – напомнил замполит Егоров Петр Ионович.

– Мы не из-за денег! – вылез Белов, последний, кого можно было заподозрить в сребролюбии.

– За нас беспокоитесь? – уточнила Асеева. – Так мы не пропадем, не бойтесь.

– Граждане, не будем ссориться, – поднял руки миротворец Кашин и пустил собаку.

Анчар лениво поднялся, потянулся, расправляя старые косточки, и так же неторопливо исследовал по периметру уже осмотренное место преступления. Потом двинулся по следу, не особо торопясь, то ли понимая, что уже нет смысла спешить, то ли жалея ноги своих спутников – Кашина и Остапчука. Первый-то ничего, сухой и бодрый, а вот Остапчук и в здоровом состоянии бегать не любил. Так что прошли с полкилометра, добрались до полосы полуразрушенных дровяных сараев. Тут Анчар несколько приободрился, нюхал тщательнее, то и дело останавливаясь, делал петли, как бы удостоверяясь, что правильно держит путь, и снова возвращался на след. У одного из ветхих строений он остановился, уткнул нос в землю, поскреб лапой и приглушенно гавкнул. Кашин, исследовав указанное место, вынул из ножен нож.

– Что там, Паша?

Кашин показал на ладони кусочек свинца:

– Вот, Саныч, пломба.

– Точно, – подтвердил сержант, – и даже от инкассаторской сумки. Вот только самой сумки нет.

– Сумки нет, – кивнул Кашин, – но главное, что мы на правильном пути. Анчар никогда не ошибается, – и обратился уже к своему другу: – Давай, мальчик, ищи.

Анчар поворчал, обошел поляну, по-прежнему тщательно принюхиваясь. Вдруг остановился и уселся на хвост. Кашин бережно разгреб дерн:

– А вот и след.

Остапчук присел рядом, пощупал, померил:

– И свежий. Смотри-ка, какой маленький, никак еще один пацаненок в деле?

– Каблучок не похож на детский, островат, – усомнился Кашин.

– Ну не баба же?

– Не знаю.

– Ладно, пойдем дальше.

Анчар уверенно прошел где-то с полтора километра и потерял след уже у новой дороги, которую Саныч не одобрял еще тогда, когда она была только в проекте.

– Куда она ведет? – спросил Кашин.

– В одну сторону – через железку, переезд в область, туда – к жилым кварталам, к дачкам, – объяснил Саныч.

Никаких видимых следов транспорта на ней не обнаружилось, хотя искали старательно. Добросовестный Кашин и недовольный Анчар обследовали обе стороны дороги, но след не возобновился. Остапчук тоже ничего не нашел.

– Что, Паша? Выпускаем народ?

– Да, пусть разомнутся, – вздохнул Кашин.

После них дотемна рыскало множество людей, в основном с молодым острым зрением. Обшарили каждую развалину, каждый куст, все углы, но, конечно, никакой сумки не обнаружилось.

Наутро стало известно, что кассирша Татьяна Макаровна скончалась, не приходя в сознание.

…Капитан Сорокин, который два дня до того отсутствовал, тотчас по прибытии отправился не на службу, а прямиком в больницу, к главврачу. Маргарита Вильгельмовна Шор, занятая писаниной многочисленных бумаг, представлений, отношений, сначала попыталась его выставить, потом сделать вид, что не понимает, о чем он, – но не на такого напала. Сорокин мягко, но наотрез отказался уходить, да еще и принялся укорять:

– Вот если бы я знал, что писать, я бы вам помог. А вы вот все знаете, все можете, все понимаете, а помочь не хотите.

Шор, наконец, сдалась и обреченно спросила:

– Чем помочь? Что вы опять от меня хотите?

– Прежде всего узнать о здоровье товарища Пожарского.

– За этими сведениями – в регистратуру, первый этаж…

– А там говорят, что мальчик напоролся на ужасный гвоздь, что пребывает в шоке, и консилиум ведет речь об ампутации.

– Это интере-е-е-есно, – протянула главврач и отложила перо, – от кого же вы получили такие интригующие, такие уникальные и абсолютно лживые сведения?

– От меня, Маргарита Вильгельмовна, – доверительно признался капитан.

– И смысл этого анекдота?

– Смысл в том, чтобы этот анекдот был рассказан любому товарищу из главка, который покажется на горизонте.

– Долго? – коротко уточнила Маргарита Вильгельмовна.

– Хотя бы неделю.

– Хорошо, попытаемся. Потому что у Николая на самом деле ничего серьезного.

– Постарайтесь, пожалуйста. Необходимо потянуть время. Потому что, как только всплывет факт его судимости, условного срока…

– Николай Николаевич, здесь дураков нет, – напомнила главврач и, перевернув несколько листков на настольном календаре, сказала: – Тэк-с… Как показывает мой профессиональный опыт, у мальчика будет сильнейшая реакция на противостолбнячную сыворотку… десять дней вас устроит?

– Вы золотая женщина!

– Работайте, – призвала она, оставив без внимания комплимент и делая пометку в календаре.

Глава 5

Маргарита Вильгельмовна всегда исполняла обещания. Ни в этот день, ни на следующий Яковлев не прорвался к больному Пожарскому. А потом медикам держать оборону и не пришлось, поскольку у муровцев достаточно было дел и в других местах, на окраину за каждым сопляком не накатаешься. Яковлев снял осаду, предупредив, что «этот» под подпиской, чтобы не то что город, район не покидал.

– Даже к семейству? – уточнил капитан Сорокин.

– А оно где?

– В центре, в районе площади Борьбы.

– Нет. Сами пусть приезжают, как соскучатся, – решительно запретил Яковлев.

Между тем Катерина Введенская, используя то самое кумовство, которое горько обличал муровский лейтенант, наведалась к Кольке в то же утро после происшествия и была допущена.

Он, уже «стерильный и обработанный», лежал на койке, глядя в потолок и закинув руки за голову, а Оля Гладкова, неузнаваемая в белом халате, в косынке, читала ему некую увлекательную книжку.

Катерина, попросив ее выйти, детально расспросила о происшедшем, потом решила, что кое-что надо уточнить.

– Ты хорошо знал Маркова?

– Как всех.

– Ссорились?

– Я не баба, чтобы ссориться, – проворчал Колька, – а представитель администрации и воспитатель. А их не воспитывать, их драть надо, потому что в большинстве своем это не ученики, а чурки неотесанные.

– То есть ты утверждаешь, что все слишком плохо?

Колька сначала замямлил – «ну не так чтобы, но все-таки», а потом твердо заявил:

– Плохой набор, Катерина Сергеевна! Плохой! Я не знаю, что вообще из них выйдет и чем там эти, в приемнике, занимаются. Направили к нам таких, что им место лишь в колонии. Вот я уверен, что они где-то да наследили, а им ручки вымыли, носик высморкали и отправили к нам – учите, мол. А оно-то, гнилье, обязательно вылезет. Приемщики-распределяльщики!

– Коля!

– Что Коля? Скидывают на людей разного рода заваль, а люди ни сном ни духом, что за ними глаз да глаз нужен, – а теперь вот, мы же и виноваты.

– Училище никто не обвиняет, – успокоила его Катерина, – как раз педагогический состав, если ты о нем, ни в чем не виноват, этого никто не говорит.

– А кто виноват? – требовательно спросил он.

– Тут небольшая сложность… но мы к этому еще вернемся. Итак, ты говоришь, что из дэпээр в училище отправили негодный народ, которому место лишь на каторге.

– Так и говорю.

– Но ведь при приеме оформляются и изучаются медицинские документы, характеристики…

– Да что вы, Катерина Сергеевна, как маленькая! Написать-то что угодно можно!

– Но все-таки, Коля, если человеку, однажды оступившемуся, не давать никакого шанса, что же получится?

– Тогда предупреждать надо, что человек с особенностями. А то воспитывайте, мол, а потом вот такие вещи происходят.

– Случайность…

– Не было никакой случайности, к этому все шло, – решительно заявил Колька. – Этот самый Марков ни дисциплины, вообще ничего не признавал, цедил сквозь губу, вечно ходил, задрав нос.

– Ну это обычное дело в подростковом возрасте, – вставила Катерина.

– А еще потом «крысятничает» у товарищей, на людей кидается. И до кучи вот эта история. Хотите сказать, все случайность?

– Я предположила, что не исключена случайность, основываясь на отсутствии сигналов из училища. Если имели место такие вопиющие нарушения правопорядка, то почему не сообщали в органы? – тут же парировала Введенская.

– Ну… я не знаю, – смутился Колька, – может, не сочли нужным.

– В таком случае обвинять других в собственных недочетах нехорошо.

– Мои-то в чем недочеты?!

– Ну как же, Коля, ты же сам говоришь, что представитель администрации, мог бы сообщить о происшедшем… или запрещали?

Кто знает, умеет ли эта Сергеевна в шашки-шахматы играть, но обставила только что прямо ювелирно. И все основываясь исключительно на собственных словах.

Колька отступил на вторую линию обороны:

– Нет. Никто не запрещал, но было воспринято как рабочий момент.

– Итак, оставим пока, кто виноват, и сосредоточимся на том, что ты сам можешь сказать о Юрии.

– А кто это? – не подумав, спросил Колька.

– Марков.

Ну и ну! Он, так называемый преподаватель, да и вся администрация, понятия не имели, как зовут Маркова!

– Он был… ну, такой… То ничего-ничего, а то вдруг взбрыкнет как молодой мерин. Что по нему – делал тотчас и без звука, что не по нраву – не делал вовсе. И ладно бы, как все, спорил бы, возражал, а то просто саботировал. А начнешь ему выговаривать, может, и примется убираться, а чаще всего просто встанет, ногу вперед, глаза белые и как глухой.

– Это как раз дело обычное, – напомнила Сергеевна, – а вот ты упомянул два происшествия, что «крысятничает» и кидается на людей. Расскажи подробнее.

Колька почесал затылок: в самом деле, чего сейчас-то замалчивать. К тому же у него самого были серьезные сомнения, виноват ли Марков в происшествии – уж больно мутным оно было.

– Дело было так. С утра пораньше заведующая приходит в столовку, а там на плите… спит Марков, рядом два пустых лотка и вокруг корки. Сожрал весь хлеб.

– Так оголодал? – переспросила Катерина, покачав головой. – В дэпээр ведь хорошие пайки. И странно даже не то, что он столько съел, а то, что заснул на столе, запершись изнутри. Он ведь как-то вошел, почему тогда сразу не вышел обратно?

– Откуда я знаю, – проворчал Колька, которому тоже эта странность не давала покоя, – может, с замком не сладил …

– Ну или кто-то подпер дверь снаружи, – предположила Сергеевна.

– И кто мог это сделать?

– Ну я не знаю, например, тот, кто крал себе казенный хлеб, а тут неожиданно непрошеный свидетель появился, вот его и заперли в столовой, чтобы не думал настучать. Версия?

– Д-да…

Если предположить, что она верна, то темная, которую устроили Маркову соседи по палате, уже совсем в другом свете предстает. И куда понятнее его поведение у директора, когда Ильич пытался выяснить, что вообще произошло. Вот это нежелание отвечать, нос кверху совершенно по-иному уже оценивается. Стучать даже на мерзавцев – западло.

– А пацаны ему еще и темную устроили, крысе такой… Ладно, давай дальше. Что с дракой?

– Налетел на одного парня, Леху Прохорова…

– Ни с того ни с сего?

И снова Колька запнулся. Драку он видел, но очень удивился. Прохоров, пусть и атаманствовал, был парень нормальный, справедливый, с чего Марков на него налетел? Становилось как-то противно. Горько от самого себя становилось, от своей кичливости и якобы правоты. Ведь все он это видел и мог совершенно спокойно докопаться до сути, а если бы докопался, то, может, и не было ничего этого… – Многих травят, но это не повод людей убивать, к тому же тех, кто ни разу не обидел.

– Ведь пора бы уже понять, – вздохнула Катерина, – и ты, и я, мы видим только то, что на поверхности, а нам надо до сути докопаться. Ладно, не все сразу. Главное я уловила: ты сам личной неприязни к нему не испытывал, ссор и споров не по делу у вас не было.

– Да я-то тут при чем…

– Ты очень даже при чем. А теперь вернемся к тому моменту, когда ты увидел погибшую.

– Умерла, значит…

– Да, но сейчас не об этом.

– И об этом тоже! Кто-то же должен ответить.

Кончилось терпение у Катерины, и она напрямую рубанула:

– Если сейчас же не перестанешь валять дурака, то отвечать будешь ты.

– Это почему я-то?! – аж подскочил с койки Николай.

– На орудии убийства твои пальцы.

– Что, только мои?! Эти ножницы пол-учительской лапали! И Марков тоже!

– Ты Маркова оставь, – посоветовала Катерина, – нет Маркова, с него взять нечего. А ты вот живой и невредимый.

– Это что, моя вина?!

– …готовый кандидат на отсидку, – завершила она. – Коля, очнись! Ты не других обличай, а про себя подумай. Судимый, застуканный на месте преступления, на мосту – и это все видели. Некоторые утверждают, что это ты Маркова толкал. Понимаешь теперь?

Теперь он понял, да еще как.

– Все клевета и подлое вранье!

– Да я-то знаю. И все мы знаем, – заверила Сергеевна, – но хотя все мы считаем, что ты на это не способен, есть объективный момент, от которого отвертеться не получится.

– Да не трогал я его!

– Ты выдернул из раны ножницы. Вот как раз это видели все.

– И что же?!

– А то, что это спровоцировало усиленное кровотечение, – мягко объяснила она, – так что, даже если отмести всю клевету… а я знаю, что это клевета, будь уверен, причинение смерти по неосторожности пришить очень даже можно.

– Но ведь я не хотел…

– Так потому-то «по неосторожности», а не «умышленно». Ты разве не знал, что так делать нельзя?

– Да вроде бы… знал.

– А то, что нельзя хвататься за орудие убийства, знал?

– Да…

Катерина вздохнула:

– Я, Коля, пытаюсь донести до тебя мысль, что тебе бы сейчас молчать в тряпочку и молиться. Очень плохи твои дела. И думать тебе надо не о несправедливости жизни, а о том, что Юры Маркова нет, а ты есть и очень удобен для того, чтобы сделать тебя крайним. И твое «героическое» прошлое никто не забыл, и условный срок, и судимость. Ну и главное: товарищ лейтенант Яковлев любит подгонять решение под ответ.

– И что же мне делать?

– Быть искренним, послушным и очень осторожным.

– Но я вам все рассказал.

– И это очень хорошо.

– А вы не выяснили, куда он звонил, Юрка? Ну из учительской.

– Он и не звонил.

– Не может быть, я же видел, как он повесил трубку.

– Он, судя по данным с телефонного узла, ответил на звонок, который был сделан с уличного телефона.

– То есть кто-то позвонил в учительскую и случайно попал на Юрку?

– Возможно. И, между прочим, часто у вас так бывает, что учащиеся заходят в учительскую тогда, когда там никого нет?

– Нечасто.

– А часто ли пользуются телефонами в учительской?

– Вообще это запрещено.

– Припомни: когда он выходил из учительской, в руках у него ножниц не было?

– Да не разглядел я.

– И вы не разговаривали?

– Я спросил, что он там делал.

– А он?

– Ну он просто прошел мимо.

Катерина не поверила:

– Ты что же, ничего ему не сказал, не выговорил?

– Да я сам не понимаю почему, – признался Колька, – он такой спокойный был.

Введенская заинтересовалась:

– Спокойный, говоришь? Как же так, вломился в учительскую, говорил по казенному телефону – и ни капли тревоги, ни слова в объяснение?

– Получается, что так.

– Очень странно. Куда страннее, чем съеденные лотки хлеба.

Колька хмурил брови, как бы припоминая, и вдруг обрадованно воскликнул:

– Слушайте, а ведь вы правы! Я сейчас только понял: вел он себя как ненормальный. Пока я ему не крикнул, чтобы его остановить, он спокойно шел…

– То есть зарезал человека и неторопливо гулял? – переспросила Катерина и, получив уверение, что так и было, задумалась.

– И еще: на мост он карабкался, как кот, ловко так. У меня руки-ноги тряслись от страха, а ему хоть бы хны. Только на мосту уже он, знаете, как будто проснулся. Стоит, глазами хлопает и обеими руками в балку и вцепился.

– Дошло, что слишком высоко забрался, что ли? Весьма странно все это. Будем разбираться. – Сергеевна встала и напоследок произнесла: – Лечись, строго соблюдай постельный режим и помни главное: ни слова посторонним. Без моего… точнее, сорокинского присутствия. Договорились?

Колька пообещал.

В дверь деликатно поскреблась Гладкова, и Катерина распрощалась.

– О чем говорили? Что спрашивала? Что ты ей сказал?

– Ни о чем, ничего, ничто, – доложил Колька, притягивая ее к себе.

– Да отвяжись, вечно ты!

– Ладно. Всем им приспичило спасать мою молодую жизнь. Беспокоятся.

– Из-за чего бы, – хмыкнула Ольга.

Вот вроде бы все было сказано до словечка – а все равно эти двое не понимали масштаба беды, в которую Колька вляпался.

А Катерина Введенская это понимала и потому, направляясь в отделение, думала, думала, думала…

Пожарский, дурачок, недоумевает, почему его персоне столько внимания, считает себя правым и, главное, в безопасности. Катерина же, поднаторевшая в муровских делах, понимала, что дела плохи. Умница Волин сейчас занят в группе по раскрытию серии разбойных нападений со стрельбой. Третий эпизод, начальство рвет и мечет, требует немедленных результатов. Не до того Волину. Между тем на календаре конец третьего квартала, время подводить итоги, и у Яковлева развязаны руки.

Яковлев жаждал побед, грезил о реабилитации после всех своих неудач. Все-таки он окончил курсы следователей, пусть и с грехом пополам, зато имел документальное подтверждение своих навыков. По-человечески понятно, боевому разведчику трудно привыкать к мысли о том, что его незаменимые в бою умения сейчас никто ни в грош не ставит.

Катерина вздохнула. Ни капли неприязни она к Яковлеву не испытывала – только недоумение и досаду. Он из недавнего пополнения, военный послужной список исключительный, и Введенская лично видела его при наградах на День милиции – пустого места нет на груди.

Яковлев был отменным разведчиком, честным, принципиальным особистом – но… никак не опером. Он никак не мог понять главного: нельзя сначала хватать и сажать и уже потом доказывать. На розыске Яковлев был бесполезен, порой и вреден, делал очень много лишнего и не делал нужного. Он принимал самостоятельные решения – и все откровенно вредные, а то и прямо незаконные. При этом был честен и старателен, был готов не спать ночи напролет. Если бы он еще слушал опытных людей – цены бы ему не было.

Из прокуратуры неоднократно сигнализировали по личным каналам, но в последнее время были два официальных. Волин как непосредственное руководство получал по шапке за недопустимые методы. А защитники, которые вступали в дела по назначению, на Яковлева просто надышаться не могли, о его способностях портачить слагали легенды. Не раз случалось так, что приезжал по ордеру какой-нибудь опытный адвокат, изучал дело, доходил до документа с заветной фамилией, после чего вежливо извинялся и исчезал. Вместо него появлялся вчерашний студентик, а дальше редко какое дело доходило до суда – разваливалось по дороге. Студентик получал ценный практический опыт, подследственный – свободу, законность торжествовала.

Само собой, воспитание юных правоведов – благое дело, Яковлев принимал в этом непосредственное участие, но с раскрываемостью у него была беда. И вот сейчас есть реальный шанс все исправить.

Катерина размышляла: яковлевская логика, проверенная временем, прямо-таки принцип, призывающий, что не следует множить сущее без необходимости. Первую часть он хорошо усвоил, не множить миры. Были двое, была сумка с деньгами – теперь ее нет, пропала она тогда, когда эти двое бегали по району… Из двух негодяев остался один, причем самый прожженный, с судимостью, невесть как допущенный к воспитательному процессу, – значит, хитроумный Пожарский и есть организатор и идейный вдохновитель происшедшего.

Пусть всезнайке-задаваке Введенской, спущенной с Петровки на окраину, это все кажется ерундой полной, а чего мудрить? Значит, Пожарский устроил все, с подельником покончил, а сумка наверняка где-то припрятана для того, чтобы, когда все уляжется, забрать деньги… Да, шустрый Яковлев, с первым лезвием бритвы у тебя все замечательно, а про второе лезвие ты забыл – без необходимости!

А необходимость есть! Потому что речь идет о судьбе человека – причем не только Колькиной. Речь не о том, что он хорошо знакомый и ни на что эдакое не способный, а о том, что творится явное беззаконие и один человек страшно погиб, только став на прямой путь, а второй может отправиться за решетку, хотя твердо на честный пусть встал.

Первое нельзя исправить, второе нельзя допустить. Катерина, хоть и осадила Пожарского, но была с ним солидарна – что-то не то в этом ДПР. Корень, как подсказывают опыт и чутье, именно там.

Теперь пришла пора остановить свой полет мысли и обеспечить прежде всего осязаемые факты.

Катерина вошла в телефонную будку, набрала номер, попросила добавочный. Хорошо знакомый, вечно недовольный голос отозвался:

– Ну и где пожар?

– Борис Ефимович, дорогой, здравствуйте! Это Введенская.

– Катерина, у тебя ровно три минуты.

– Я успею. Дело вот в чем: ваша помощь нужна как никогда.

– Сотый раз это слышу. Излагай.

Глава 6

Введенская занималась исследованием потаенных мотивов, равно и подковерными играми, которые можно было принять за стратегическое планирование.

А Сорокин осуществлял руководство, то есть пропесочивал Акимова за самоуправство, несоблюдение субординации и попытку принять неверное решение. Николай Николаевич, прикрыв дверь, излагал материал с вдохновением, которое ему придавала недавно полученная выволочка.

Иван Саныч Остапчук занимался тем, что отдувался за все отделение, опрашивая педагогов и воспитанников. И что интересно: ему было очевидно то же, что умной Катерине с высшим образованием: муровский уже назначил виновным Пожарского и собирается гнуть именно эту линию.

Правда, за Кольку сержант нисколько не беспокоился, даже жалел, что не услышит тех терминов, которые будет излагать прокурор, изучая документы, наляпанные шустрым Яковлевым… Это если кто-то решит зло подшутить над Волиным и не остановит лейтенанта на полпути к прокурорскому кабинету. Потому что только служаке с половинным пайком на мозге все в этом деле понятно. Мол, есть свидетели, которые видели, что перед пострадавшей на коленках стоял Пожарский, кто-то даже разглядел его движение – резкое, как бы колюще-режущее. А куда движение-то было? По направлению к телу или все-таки обратно? И кто ответит, кто поручится, кто рискнет? Да никто.

К тому же те же очевидцы говорят, что Пожарский звал на помощь. Колька местами, конечно, ненормальный паренек, но не форменный же идиот, чтобы зарезать и самому вопить, чтобы его же и схватили. Кроме того, он никуда не бежал, а, напротив, поскакал прочь только тогда, когда убедился, что подошла подмога, – этого никто не отрицает. И все видели, что он не просто пытался смыться, а преследовал Маркова.

Будь на месте Яковлева человек с мозгами, чувством меры и без отдавленного самолюбия, половины вышеозначенных фактов достаточно было для того, чтобы понять: в главном Колька невиновен. Ну да, он держался за ножницы. И да, дурак такой, выдернул их из раны, спровоцировав кровотечение, – но ведь не ударил. И не он убегал с сумкой, а кто-то другой, проще предположить, что как раз Марков.

Загвоздка была в том, что Маркова с этим багажом никто не видел, но и у Пожарского сумку никто не видел. И она пропала. Значит, был кто-то еще, кто-то другой. Кто-то в маленьких ботинках с каблуком подцепил сумку и пошел себе спокойненько к проклятущей новой дороге, совершенно не боясь и не торопясь. Был ли это сообщник или случайный какой-то прохожий – надо выяснять.

«Ну это пусть думают те, у которых головы квадратные», – решил Саныч и, плюнув на стратегии сыска, принялся просто опрашивать народ.

С первых же слов стало понятно, что ничего не понятно.

Педсостав в лице Ваньки Белова готов был клясться на Уставе ВЛКСМ, что Марков не способен на такое, что он запущенный, но благонадежный элемент. Парень со сложным характером, в прошлом много всего натворивший, но до последнего времени был решительно настроен стать полезным членом общества…

Остапчук сочувственно выслушивал Белова. Иван Осипович, в силу происхождения тяготевший к абстрактному человеколюбию, толковал о том, что нельзя ставить крест на человеке, надо пытаться раздуть хотя бы искру совести, что человек по натуре добр, и прочее в том же сопливом духе.

«Вот ведь как разошелся паренек, – думал сержант, кивая и поддакивая, – прямо чуть не плачет. Или беспокоится, что повесят на него эту… как это? Педагогическую неудачу?»

Улучив момент, Иван Саныч спросил:

– Я ваши выкладки выслушал, гражданин мастер. Понял главное: парень золотой. И все-таки именно этот золотой человек убил женщину. С этим-то как быть? И ведь не просто убил, а зарезал самым, так сказать, мясницким образом. Дай вам сейчас нож, выпусти на вас свинью – вы как, сдюжите?

– Я – нет, – признался Белов, – но я городской.

– Ну я-то хуторской и то не уверен, что сдюжу. А добрый мальчик Юра вот так взял – и сумел.

Ваня Белов признал, что не знает, как объяснить этот факт. Потом, поколебавшись, высказал предположение:

– А может, он того… съел что-то?

– Что это вы такое говорите? Это что такое надо съесть? – искренне удивился Иван Саныч.

– Вот послушайте, я вам расскажу. Когда партизанил в Белоруссии, там был один, латыш, белесый такой, главарь карателей. Не человек – зверь, такое творил, что и фашистов рвало. Когда мы их взяли, сутки прошли…

– Что же его сразу не повесили? – прервал сержант.

– Командира ждали, чтобы допросил. Так вот, сутки прошли – и этого зверя как будто подменили. Тихий такой, ребятишкам какие-то свистульки строгал, ну а как вешать стали, прощения на коленках просил.

– Протрезвел, видать? – предположил Остапчук.

– Не пахло от него ничем, – возразил Белов, – а вот то, что они как заведенные были, – это да. Сутки напролет по буреломам, по болотам шагали без привалов. Наш медик говорил, что он в Финскую такое видел: финны какие-то таблетки от фрицев получали и голые могли по морозу бегать.

– История интересная, – признал сержант, – и объясняет многое. Только ведь эти таблетки откуда-то взять надо, а коли так… у-у-ух, только этого нам не хватало!

– Я же не настаиваю. То, что он мальчишка странноватый был, это все видели: то бегает как заведенный, то еле-еле ноги таскает. Может, больной? Хотя больного нам не должны были отправлять на обучение…

Остапчук сказал, что все понял, и пообещал обязательно доложить.

То, что Ваня страдал гуманизмом, было как раз объяснимо, но в том же ключе высказался насчет личности Маркова замполит училища, товарищ Егоров, Петр Ионович.

Человек, совершенно не склонный к всепрощению и толстовщине. И честный, поскольку сразу сказал:

– Признаю и свою ошибку, и потерю бдительности. Оправдания этому нет, и мы упустили парня.

– Мальчонка подавал надежды?

– Мальчонка, как вы изволили выразиться, был направлен к нам, а не в колонию, не в психиатрию – значит, был небезнадежен.

– Оно, конечно, звучит разумно. Только не многовато на себя берете? Или серьезно полагаете, что все подвластно педагогам?

– Не все, но многое. В особенности учитывая происхождение мальчика.

– Что, приличное?

– Весьма приличное. До недавних пор единственный ребенок в порядочной семье, отец – военный инженер, мать – военврач, оба фронтовики.

– Происхождение – это еще не все.

– Но очень многое. Дела у меня его нет, но я и без этого помню, что по времени первые приводы у Маркова начались в год смерти матери, он же год рождения младшего брата. Знаете, Иван Саныч, у незрелых детей, в особенности подростков, нередко бывают такие, как бы сказать, манифестации. Может, отец отстранился, весь ушел в горе или в младшего сына…

– И что же из-за того, что был один, а тут вдруг стал не один – убивать?

– Не вдруг, – ответил Егоров, – сначала кражи по мелочи, потом побеги из дому, бродяжничество, а уже потом и попытка совершения разбойного нападения.

– И что же?

– Нам с вами, может, и ничего. Я лично в семействе пятый, а вы?

– Одиннадцатый.

– Вот, а тут всего двое. Сначала отец занянчил сиротку, а потом и вовсе женился второй раз.

– Ах, вот оно что…

– В любом случае Марков был поставлен на учет в милиции как раз в одиннадцать лет, а за подробностями следует обратиться к архивам и документам ДПР, а со своей стороны могу еще раз покаяться – упустил воспитанника.

– Вы, стало быть, не склонны винить распределитель.

– Конечно, нет. Их дело – проверить то, что можно проверить, а мы уже должны образовывать, обратно созидать из развалин человека.

– А по мне, так все же упустили мальчишку. И вам особо нечего виниться, ведь он, насколько я понял, был вполне достойного поведения.

Егоров, помолчав, уточнил:

– За время пребывания Юрия тут было два сомнительных инцидента – якобы с воровством хлеба и безобразной дракой.

– А ведь у нас об этом никаких сигналов не было.

– Не было, – подтвердил замполит, – потому что разобрались сами.

– Так, может, все-таки расскажете?

Замполит рассказал, и сержант, подумав, признал:

– Как это все интересно… жаль только, что мы все в своих норах копаемся. Взаимодействия нет.

– Вот теперь я склонен с вами согласиться, – вздохнул Егоров, – так если бы предвидеть последствия сразу…

– …то были бы мы все рентгенами и мессингами. А мы – не они. Что ж, не смогли предотвратить – будем разгребать последствия.

Пожали друг другу руки, на том и распростились.

Остапчук направился в общежитие, где квартировала его старая добрая знакомая, Раиса Александровна Асеева. Боевой путь этой дамы, коменданта и по совместительству завхоза, начинался во мраке, продолжился в Смольном институте благородных девиц, где-то поблуждал и выправился окончательно в подростковой колонии, в которой она заведовала добрых пятнадцать лет. Остроглазая, умная как черт, молчаливая и все замечающая.

«Если уж она ничего не приметила, значит, и не было ничего», – заранее решил Саныч, но, к сожалению, Раиса Александровна ясности не прибавила. Обычно прямая, бескомпромиссная, на этот раз она безбожно мялась, мямлила и подпускала психологии. Наконец, признала:

– Ума не приложу, что говорить, Иван Саныч. Муровскому этому дубу я сказала, что ничего не предвещало, а вам признаюсь, что соврала.

– В чем же?

– Вы, наверное, слышали про два эпизода, в которых был замешан Марков?

– Так точно, замполит растолковал.

– Мы-то суть распознали правильно, но корень не извлекли – вот так и получилось. Марков был человек с оттоптанным чувством справедливости, а с ним обошлись несправедливо – возможно, это и породило его показушность, замкнутость и фигу в кармане.

– В чем же проявлялся данный овощ? – вежливо поинтересовался Иван Саныч. Не удержался все же, треснул бутерброд с вареньем, уж больно оно у нее вкусное, вишневое.

– Это не овощ.

– Ну фрукт.

– Нет.

– Что ж тогда?

– Да какая разница! – рассердилась Асеева.

– Вы сказали, фига в кармане, вот я и подумал.

– Ну вот что, нет у меня никаких фактов, которые бесспорно подтверждали бы мои отрицательные характеристики. Ничего подозрительного он не делал… вот! Именно не делал! Если ему делалось замечание, внушение, он никогда не отвечал и практически никогда не выполнял то, о чем его просили, только то, что считал нужным.

– Раиса Александровна, все этим грешат.

– Я и не спорю. Но мы не можем не смотреть на итоги. Двуличны многие, так не все убивают и тем более идут на самоубийство, да еще таким варварским способом.

Тут Иван Саныч вспомнил разговор с Беловым и спросил:

– А заставить его можно было? Обмануть? Голову задурить?

Асеева задумалась, потом признала:

– До того, как вы об этом заговорили, я бы отмела любое подозрение. Нет и нет. Крайне независимый и самостоятельный мальчик. А теперь признаю: очень внушаемый был Юра. Его, обманув, можно было направить в любое русло.

– Сами пробовали?

– Было дело, – вздохнула она, но тотчас уточнила, – но исключительно в общественно полезных целях.

– Поделитесь опытом. Глядишь, возьму на вооружение.