Автобус в страну, где не гаснут звёзды

© Матвей Сергеевич Бирюков, 2025

ISBN 978-5-0067-3614-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1: Город Тусклых Фонарей и Необычное Приглашение

Представьте себе, если сможете, Город, затерянный не столько в пространстве, сколько во времени – а может, и вовсе вне его привычного течения. Город Тусклых Фонарей. Никто из его обитателей, даже самые седобородые старожилы, уже и не помнил, чья рука зажгла эти фонари впервые, и отчего пламя в них было таким скудным, таким нерешительным, словно ему не хватало воздуха или простой человеческой радости. Их слабый, дрожащий свет выхватывал из вечного полумрака приземистые дома с подслеповатыми окнами да редких прохожих, чьи лица казались вылепленными из того же серого, безрадостного материала, что и камни мостовой.

Краски здесь давно выцвели, словно извиняясь за свою былую яркость. Алый цветок, дерзнувший распуститься под чьим-то окном, быстро бледнел, поникал, стыдливо пряча свои лепестки. Небо? О, небо над Городом почти всегда куталось в плотную, непроницаемую вуаль облаков, и жители давно позабыли, бывает ли солнце иным – ослепительным, золотым, дарующим тепло. Они сроднились с этой вечной серой полутьмой, с этой тишиной, которую лишь изредка нарушало шарканье стоптанных башмаков по брусчатке да приглушённые, лишённые эмоций разговоры, больше похожие на обмен вздохами.

Нет, жители Города Тусклых Фонарей не были злы по своей природе. Просто… они смертельно устали. Устали от дней, похожих друг на друга, как две капли мутной воды, от нехватки света в своих домах и душах, от самих себя, наконец. Каждый в этом городе был поглощён своими маленькими, но такими, казалось ему, важными заботами. Один с упорством маньяка пересчитывал по вечерам свою коллекцию старых, пыльных шляп, страшась не столько пропажи, сколько нарушения привычного ритуала. Другая, дама с печальными глазами, без конца переставляла на комоде армию фарфоровых слоников, тщетно пытаясь найти для них то единственно верное место, которое принесло бы ей хоть каплю покоя. А третий, солидный господин с неизменным портфелем под мышкой, ежедневно наматывал круги по одним и тем же улицам, от одного серого дома к другому, с важным видом рассказывая встречным о своей невероятной занятости, хотя никто, положа руку на сердце, не мог бы сказать, в чём эта занятость заключалась и приносила ли она хоть кому-нибудь пользу.

И был в этом городе мальчик. Звали его Алёша. Сколько ему было лет – десять или сто – сказать было трудно. Время здесь текло по-особенному, неспешно, вязко, как остывший кисель. Алёша не гонялся за шляпами и не двигал слоников. Его сокровище было иным – маленький, неказистый осколок стекла, подобранный когда-то на заброшенной городской окраине. Если долго-долго, затаив дыхание, смотреть сквозь него на чахлое пламя ближайшего фонаря, то порой, на одно лишь мимолётное мгновение, казалось, что свет становится чуточку живее, и в нём, словно заблудившиеся светлячки, вспыхивают крошечные искорки иных цветов – синие, как васильки, зелёные, как первая весенняя травка, золотые, как забытый солнечный луч. Алёша мог часами просиживать на своём старом подоконнике, прильнув глазом к драгоценному стёклышку, в ожидании этих мимолётных чудес. Соседи, видя это, лишь качали головами: «Опять наш Алёша со своим стёклышком беседует», – но не бранили, нет. Им было, по большому счёту, всё равно.

Алёша часто думал, закрыв глаза: неужели так будет всегда? Неужели там, за последним тусклым фонарём, за серой городской стеной, нет ничего иного? Старики, понизив голос до шёпота, иногда вспоминали древние предания о неких Далёких Холмах, где солнце никогда не прячется за тучи, где трава изумрудна, а птицы поют так, что душа замирает. Но эти рассказы звучали столь же неправдоподобно, как сказки о молочных реках и кисельных берегах. Да и кто отважился бы отправиться на поиски этих неведомых Холмов? Путь, уверяли предания, долог и опасен, а здесь… здесь хоть и тускло, хоть и серо, но всё до последней выбоины на дороге знакомо и привычно.

И вот однажды, когда вечерний сумрак сгустился особенно плотно, пропитав воздух сырой, щемящей тоской, и даже Алёшино стёклышко отказывалось показывать свои цветные искорки, по главной улице Города, той, что вела от ниоткуда в никуда, медленно проехал… автобус. Это было столь внезапно, столь немыслимо, что некоторые из жителей, случайно оказавшиеся на улице, замерли, приоткрыв рты от изумления. Автобусы здесь не ходили. Да что там автобусы – никакой транспорт, кроме скрипучих тележек, развозивших по утрам пресный серый хлеб да блеклые овощи, не нарушал сонного спокойствия Города.

Автобус был странным. Не новым, сверкающим лаком, но и не старым, дребезжащим на каждом ухабе. Он был… просто другим. Какого он цвета? В этом вечном полумраке трудно было разобрать. Может, глубоко-синий, как южная ночь, или тёмно-вишнёвый, как перезревшая ягода, а может, и вовсе зелёный, как забытый на подоконнике весенний лист. Окна его светились неярким, но удивительно тёплым, манящим светом, совсем не похожим на мертвенное свечение городских фонарей.

Автобус неспешно прокатился по улице, словно оглядываясь, словно приглашая, и остановился на центральной площади, прямо под самым древним и самым тусклым из всех фонарей. Дверцы его с тихим, почти нежным шипением открылись, и из салона пахнуло чем-то давно забытым или вовсе неведомым – то ли запахом свежего ветра, прилетевшего с далёких лугов, то ли ароматом незнакомых трав, то ли просто… надеждой.

Из кабины вышел Водитель. Немолодой, с добрыми лучиками морщинок у глаз, которые, казалось, светились тем же тёплым светом, что и окна его необычного автобуса. Он негромко, но так, что его голос, казалось, долетел до самых дальних, затерянных в сумраке улочек, произнёс:

– Достопочтенные жители Города Тусклых Фонарей! Сегодня, с вашего позволения, отправляется особый рейс. Путь лежит в места весьма далёкие, но, смею вас уверить, весьма и весьма примечательные. Кто из вас желает увидеть нечто новое? Кто утомился от вечных сумерек и просто… просто жаждет иного? Милости прошу. Места найдутся. Но имейте в виду, долго ждать автобус не станет.

На площади, привлечённая невиданным зрелищем и голосом Водителя, собралась небольшая, но всё же толпа. Люди переглядывались, недоумённо пожимали плечами, перешёптывались.

– Куда это он собрался? – допытывался один у другого.

– А что там, в этих его «примечательных местах»? – вторил ему третий.

– И вообще, безопасно ли всё это? – беспокойно озирался четвёртый.

Тут же, растолкав зевак, вперёд выступил господин с портфелем, тот самый, вечно занятый.

– Позвольте! – обратился он к Водителю, важно покачивая своим потёртым портфелем. – А имеется ли у вас, уважаемый, соответствующее разрешение на организацию подобных… э-э-э… мероприятий? И согласован ли, так сказать, маршрут следования с городской администрацией? Какие, позвольте узнать, гарантии вы можете предоставить пассажирам?

Водитель улыбнулся своей тихой, немного печальной улыбкой.

– Гарантий, друг мой, никаких. Лишь возможность. А что до разрешения… Скажем так: у меня имеется разрешение от Того, Кто неизмеримо выше всех мыслимых администраций.

Господин с портфелем от такого ответа несколько смутился, пробормотал что-то невразумительное о «недопустимой безответственности» и отошёл в сторону, однако уходить не спешил, с нескрываемым любопытством наблюдая за происходящим.

Алёша стоял в толпе, крепко-накрепко сжимая в потном кулачке своё драгоценное стёклышко. Сердце его колотилось так сильно, словно маленькая испуганная птичка, готовая вот-вот вырваться из груди. «Что-то другое!» Неужели это он? Тот самый шанс, о котором он так долго мечтал, вглядываясь в тусклое пламя фонаря? Шанс увидеть настоящий свет, настоящие краски, настоящую жизнь?

– А… а там… там светло? – едва слышно, пересохшими губами прошептал он, с трудом протискиваясь сквозь толпу поближе к автобусу.

Водитель посмотрел на него особенно ласково, словно только его и ждал.

– Там очень светло, мальчик мой. Так светло, что поначалу глазам бывает даже немного больно. Но к этому свету быстро привыкаешь, и он становится таким родным, таким необходимым, как воздух.

– Я… я поеду! – вдруг, неожиданно для самого себя, громко и твёрдо сказал Алёша.

Он не оглянулся. Не посмотрел в сторону своего дома, где остались мама с папой, которые, он знал, всё равно не поверили бы, сочли бы это очередной его неуместной фантазией. В этот миг ему было всё равно. Неудержимое, всепоглощающее желание уехать, увидеть, узнать что-то настоящее, было сильнее всех детских страхов, сильнее всех сомнений и колебаний.

И его порыв, как искра, упавшая на сухую траву, зажёг и других. Старушка, всю жизнь прожившая в маленьком домике с видом на серый пустырь и мечтавшая лишь об одном – увидеть море, настоящее, с солёными брызгами и криками чаек. Молодой поэт, исписавший горы бумаги стихами о сером тумане и безысходности, и вдруг с почти физической болью осознавший всю тщетность своих творений перед лицом этого манящего света. Даже один из тех чудаков, что с таким упорством собирал пыльные шляпы, вдруг подумал с тоской: «А зачем они мне, все эти шляпы, если я их никогда не ношу и никому, по сути, не показываю?»

Но многие, очень многие колебались. «А как же моя работа? Моя должность?» – сокрушённо вздыхал один. «А мои бесценные слоники? Кто же будет их переставлять с места на место, если я уеду?» – вторила ему дама с печальными глазами. «А вдруг мы заблудимся? Вдруг не вернёмся? Здесь хоть и плохо, но привычно…» – испуганно шептал кто-то очень робкий, прячась за спины других.

Водитель не торопил. Не уговаривал. Он просто стоял у распахнутых дверей своего удивительного автобуса, и его спокойное, светлое лицо было лучшим из всех возможных приглашений.

– Автобус отправляется ровно через десять минут, – так же тихо, но твёрдо произнёс он. – Выбор, друзья мои, за вами.

И эти десять минут для многих в Городе Тусклых Фонарей, где, казалось, ничего не менялось веками, стали самыми быстрыми, самыми важными, самыми решающими минутами в их никогда по-настоящему не начавшейся жизни.

Глава 2: Пассажиры Странного Автобуса

Десять крошечных минут! Всего лишь десять ударов старых городских часов, всегда спешивших проводить ещё один серый день, – и вот они, эти минуты, летели сейчас с небывалой, почти пугающей быстротой. Десять песчинок времени, чтобы решить: остаться ли в этой затхлой, но такой до боли знакомой тишине Города Тусклых Фонарей, или… или рискнуть всем, шагнув в этот манящий, тёплый полумрак неведомого автобуса, обещавшего нечто совершенно иное.

Алёша, уже не чувствуя под ногами холодных камней площади, стоял на первой ступеньке. Он не смел оглянуться. Боялся, что если встретится взглядом с родными, хоть и такими же серыми, как всё вокруг, стенами своего дома, то вся его отчаянная решимость рассыплется, как карточный домик под порывом сквозняка. Сердце? О, оно не просто билось – оно трепетало, как пойманный птенец, и в этом трепете смешались и страх перед неизведанным, и ликующая, почти детская надежда на чудо.

Следом за ним, покряхтывая и тяжело опираясь на свою верную клюку, но с неожиданной для её преклонных лет твёрдостью во взгляде, поднялась в салон старушка Марфа Степановна. Всю свою долгую, как полярная ночь, жизнь она провела в крохотном домике на самой окраине Города. Единственным её окошком в большой мир была маленькая, закопчённая форточка, выходившая на унылый, заросший бурьяном пустырь. А мечтала она, о, как она мечтала увидеть море! Настоящее, живое, безбрежное, с высокими, как горы, волнами и крикливыми белыми чайками, о котором читала когда-то в единственной своей книжке с выцветшими картинками – чудом уцелевшем осколке далёкого, почти забытого детства. «Эх, была не была, – прошептала она, осеняя себя широким, привычным крестным знамением. – Хуже-то, поди, уже не будет, чем здесь, в этой вечной сырости. А вдруг и вправду – море? Господи, благослови!»

Молодой стихотворец, Валентин, долго топтался у входа, не решаясь переступить порог. В его потёртом, видавшем виды саквояже покоились пухлые тетради, исписанные мелким, убористым почерком. Стихи его, полные изысканной, почти болезненной печали, туманных аллегорий и сложных, вычурных метафор, воспевали все мыслимые и немыслимые оттенки серого. Его даже хвалили в местном литературном кружке, состоявшем, впрочем, всего из трёх таких же сумрачных пиитов. Но сейчас, глядя на этот тёплый, живой свет, льющийся из открытых дверей автобуса, он вдруг с какой-то пронзительной, почти физической ясностью ощутил всю мертвенность, всю фальшь своих выстраданных творений. «О чём я писал? – билась в его голове отчаянная мысль. – О тенях теней? О прахе и тлене? А ведь где-то, где-то есть настоящий, несотворённый Свет…» Он решительно шагнул внутрь, едва не выронив из ослабевших рук свой саквояж.

А вот господин с портфелем, тот самый ревнитель инструкций и разрешений, Филипп Филиппович, всё никак не мог принять окончательного решения. Он то подходил к автобусу, с опаской заглядывая в его таинственное нутро, то отступал на несколько шагов, что-то недовольно бормоча себе под нос и нервно теребя застёжку портфеля. «С одной стороны, это, конечно, чистейшей воды авантюра, – вслух рассуждал он, обращаясь не то к себе, не то к невидимому собеседнику. – Несолидно как-то для человека моего положения… без надлежащих документов, без утверждённого маршрутного листа… А с другой стороны… вдруг там, в этих неведомых краях, откроются какие-то новые перспективы? Новые, так сказать, горизонты для… для упорядочивания и систематизации?» Его душа, привыкшая всё на свете раскладывать по полочкам, снабжать инвентарными номерами и подшивать в папки, разрывалась на части между паническим страхом перед хаосом неизвестности и смутным, почти греховным любопытством первооткрывателя. И уже в самый последний момент, когда Водитель, мягко улыбнувшись, взялся за рычаг, чтобы закрыть двери, Филипп Филиппович, издав какой-то нечленораздельный звук, всё-таки запрыгнул в автобус, едва не прищемив свой драгоценный, набитый бумагами портфель.

Были и другие. Женщина по имени Анна, смертельно уставшая от бесконечных, изнуряющих ссор со своим мужем из-за какой-то старой, треснувшей вазы, которую каждый из них считал своей священной собственностью и упорно ставил на «своё», единственно правильное, по его мнению, место. Ей вдруг пришла в голову до смешного простая, но отчего-то такая освобождающая мысль: «А что, если я просто уеду? И некому станет спорить из-за этой несчастной вазы? Может, тогда… тогда и сам повод для ссор исчезнет, как дым?» И эта мысль показалась ей таким внезапным откровением, таким лучом света в её беспросветной семейной жизни, что она, оставив мужа в полном недоумении у давно остывшего камина, опрометью бросилась к площади, к этому странному, спасительному автобусу.

Или вот ещё – мужчина, всю свою сознательную жизнь чего-то боявшийся. Боялся строгого начальника, пересудов соседей, громких звуков, темноты (хотя в Городе Тусклых Фонарей и так почти всегда царил полумрак), а больше всего – самого себя, своих мыслей, своих желаний. Звали его Тихон, и это имя, как нельзя лучше, отражало его робкую, забитую натуру. Он увидел, как Алёша, совсем ещё мальчишка, так смело, так доверчиво шагнул в неизвестность, и ему вдруг стало нестерпимо стыдно за свою вечную трусость. «Если уж дети не боятся… – пролепетал он, зажмуриваясь так сильно, что перед глазами поплыли цветные круги, – то и мне, грешному, может, стоит попробовать?..» И, осенив себя торопливым крестом, он, почти на ощупь, последовал за остальными.

Но были, были и те, кто остался на площади, провожая автобус тоскливыми, полными застарелой безнадёжности взглядами. Дама с фарфоровыми слониками горестно всплакнула, помахала вслед кружевным платочком, но так и не смогла заставить себя расстаться со своей драгоценной, хоть и совершенно бесполезной коллекцией. «Они такие хрупкие, мои бедные слоники, – оправдывалась она перед кем-то невидимым. – Кто же о них позаботится, если не я?» Ей и в голову не приходило, что эти фарфоровые истуканчики – всего лишь холодный, бездушный фарфор, а её собственная, единственная жизнь проходит мимо, такая же хрупкая, такая же неподвижная и, увы, такая же бесцветная.

Человек с пыльными шляпами тоже остался. Он почти уже было решился, даже снял с головы одну из своих самых старых и самых пыльных шляп, чтобы на прощание помахать ею отъезжающим, но потом его охватило привычное сомнение: «А вдруг там, куда они едут, шляпы вообще не в моде? Что же я буду делать без своей коллекции? Это ведь… это ведь всё, что у меня есть, всё, что составляет смысл моей жизни». И он снова водрузил шляпу на голову, поглубже надвинув её на глаза, словно пытаясь отгородиться не только от этого странного автобуса, но и от самого себя, от этого мучительного, неудобного выбора.

Когда двери автобуса мягко, почти бесшумно закрылись, отсекая тёплый свет салона от вечного сумрака Города, внутри оказалось не более полутора десятков душ. Все такие разные, почти незнакомые друг с другом, объединённые лишь этим внезапным, почти безумным решением, этим отчаянным прыжком в неизвестность. Они сидели на удивление удобных, мягких сиденьях, которые, казалось, сами принимали форму тела, даря неожиданный комфорт и покой, и молча, каждый думая о своём, смотрели в большие, чистые окна.

Автобус тронулся с места так плавно, так незаметно, что никто и не почувствовал толчка. Он не тарахтел, не дымил, не сотрясал мостовую, как можно было бы ожидать от любого транспортного средства, осмелившегося появиться на улицах их Города. Нет, он словно плыл, как безмолвный корабль, по серым, застывшим волнам улиц, и тусклые, немощные фонари за окном провожали его своими печальными, полными невысказанного укора взглядами.

Внутри автобуса царила тишина. Но это была не та гнетущая, давящая тишина, к которой все так привыкли в своих домах, а какая-то иная – спокойная, умиротворяющая, полная скрытого ожидания. Мягкий, золотистый свет, лившийся от небольших плафонов на потолке, окутывал пассажиров тёплым, ласковым коконом, и в этом свете их лица, ещё недавно такие серые и утомлённые, неуловимо менялись, приобретая какие-то новые, почти забытые черты. У кого-то на щеках проступил лёгкий, едва заметный румянец, у кого-то в глазах затеплилась робкая искорка надежды.

Алёша сидел у самого окна, прижавшись к прохладному стеклу горячим лбом. Он ожидал, что как только они покинут пределы Города, за окном сразу же откроется что-то невероятное, сказочное. Но автобус всё ехал и ехал, а пейзаж за окном почти не менялся. Всё те же приземистые, унылые дома, всё те же редкие, чахлые деревца с облетевшей листвой, всё та же непроглядная серая дымка. Только становилось всё пустыннее, всё безлюднее.

– А мы… мы точно едем в правильном направлении? – нерешительно, почти шёпотом спросил Тихон, тот самый, что всего на свете боялся. Голос его дрожал, как осенний лист на ветру.

Водитель, не оборачиваясь, всё так же глядя на дорогу, которой, казалось, и не было вовсе, ответил спокойно и уверенно, и в голосе его слышалась такая незыблемая убеждённость, что даже самые робкие сердца невольно успокаивались:

– Мы всегда едем в правильном направлении, друг мой, если выбрали путь к Свету. Иногда дорога может показаться до боли знакомой или даже скучной и однообразной, но это лишь поначалу, пока глаза души не привыкнут различать истинное. Главное – не сворачивать с избранного пути и не терять веры в Того, Кто ведёт.

Филипп Филиппович, господин с портфелем, уже начал проявлять признаки беспокойства, свойственного его деятельной натуре. Он извлёк из недр своего объёмистого портфеля пухлый блокнот и остро отточенный карандаш и попытался было составить некое подобие расписания движения или хотя бы приблизительную карту предполагаемого маршрута, но очень скоро понял всю тщетность своих усилий. За окном не было никаких привычных указателей, никаких знакомых ориентиров, ничего, за что мог бы уцепиться его привыкший к точности и порядку ум.

– Простите великодушно, – обратился он к Водителю, стараясь придать своему голосу как можно больше официальности, – не будете ли вы так любезны сообщить нам, так сказать, промежуточные пункты нашего следования? И, если возможно, предполагаемое время прибытия в конечный пункт назначения? Я, как вы понимаете, должен всё это должным образом запротоколировать для отчётности.

Водитель едва заметно усмехнулся одними уголками губ, и в глазах его на мгновение блеснули озорные искорки.

– Время здесь, дражайший Филипп Филиппович, течёт совсем по иным законам, нежели вы привыкли. А что до пунктов… Поверьте, самый важный пункт назначения – это тот, который каждый из вас носит в своём собственном сердце. И когда мы к нему приблизимся, уверяю вас, вы это непременно почувствуете. Без всяких протоколов.

Это был, мягко говоря, очень странный и совершенно неудовлетворительный с точки зрения Филиппа Филипповича ответ, и он недовольно поджал губы, но спорить не стал. Что-то в невозмутимом спокойствии этого необычного Водителя, в его тихой, но такой несокрушимой уверенности, обезоруживало его обычное желание всё контролировать, всё подвергать сомнению и всё укладывать в привычные, им самим же и созданные схемы.

Старушка Марфа Степановна, убаюканная плавным, почти неземным ходом автобуса, незаметно задремала, склонив седую голову на мягкую спинку сиденья. Ей снилось море – огромное, лазурное, бескрайнее, с весёлыми белыми барашками волн, лениво набегающих на золотистый песчаный берег. И она улыбалась во сне тихой, счастливой, почти детской улыбкой.

Поэт Валентин не отрываясь смотрел в окно, и ему вдруг показалось, что серость за стеклом стала какой-то… иной. Не такой безнадёжной, не такой мертвенно-однообразной. В ней появились едва уловимые, тончайшие оттенки – нежно-лиловый, как лепесток фиалки, пепельно-голубой, как дымок над остывающим костром, мышиный, с тёплым подтоном… но это была уже не та сплошная, давящая серость, которая царила в их покинутом Городе. И ему вдруг отчаянно захотелось написать об этом – не так, как раньше, не с привычной тоской и безысходностью, а с какой-то новой, непонятной ему самому нежностью, с какой-то робкой, только-только проклёвывающейся надеждой.

Так они ехали довольно долго. Никто не знал, сколько именно прошло времени – часы в Городе Тусклых Фонарей всегда показывали что-то невнятное, словно издеваясь над самой идеей точного измерения, а здесь, в этом удивительном автобусе, часов, казалось, и вовсе не существовало. Пассажиры то погружались в тихую дрёму, то негромко переговаривались, делясь своими первыми, ещё такими смутными впечатлениями, то просто молча смотрели в окна, где медленно, очень медленно, но неотвратимо начинало что-то меняться.

Серая дымка за окном, прежде такая плотная и непроницаемая, стала как будто бы реже, прозрачнее. Словно чья-то невидимая, но очень заботливая рука осторожно приподнимала краешек тяжёлого, пыльного занавеса, отделявшего их от другого, неведомого мира. И в этой постепенно редеющей дымке Алёша вдруг увидел то, чего никогда прежде не видел в своём Городе, да и не мог увидеть. Далеко-далеко, на самом-самом краю горизонта, там, где небо обычно сливалось с такой же серой, безжизненной землёй, проступила тонкая, едва заметная светящаяся полоска. Она была не серой. Она была… другой. Может быть, бледно-голубой, как незабудка? Или нежно-розовой, как утренняя заря? Он даже зажмурился на мгновение и снова открыл глаза. Нет, не показалось. Полоска не исчезла. Она была там, живая, настоящая, манящая.

– Смотрите! – прошептал он, забыв обо всём на свете и показывая пальцем в окно. – Смотрите же!

Все, кто не спал, встрепенулись и прильнули к окнам. И действительно, там, на горизонте, теперь уже отчётливо виднелось что-то новое. Что-то, обещавшее иной цвет, иную жизнь.

И в тот же самый миг автобус, чуть заметно качнувшись, словно вздохнув с облегчением, свернул с невидимой, им одним ведомой дороги на ещё менее заметную, едва угадывающуюся среди жухлой травы тропу, уходящую прямо к этой далёкой, загадочной, сияющей полоске света.

Пассажиры замолчали, затаив дыхание. Неизвестность всё ещё немного пугала, но теперь в ней появилась Надежда. Настоящая, почти осязаемая, тёплая и светлая, как тот неземной свет, что наполнял их странный, такой удивительный автобус. Путешествие началось.

Глава 3: Серая Равнина и Первый Родник

Тропинка, едва заметная змеистая лента среди побуревшей, словно от вековой печали, травы, увела их автобус с невидимой дороги в простор, который иначе как Серой Равниной и не назовёшь. Здесь не было ничего, за что мог бы уцепиться взгляд, уставший от однообразия Города Тусклых Фонарей. Ни деревца, ни кустика, ни даже сиротливого валуна, поросшего мхом. Лишь бескрайнее, унылое пространство, серое небо, нависающее так низко, что, казалось, вот-вот придавит своей тяжестью, да та самая, всё ещё далёкая, но уже чуть более явственная полоска на горизонте – нежно-сиреневая, как первый, робкий цветок подснежника, пробившийся сквозь мёртвую листву.

Автобус двигался неспешно, бережно переваливаясь через скрытые под травой кочки и выбоины, словно не желая нарушать сон этой пустынной земли. Пассажиры ощущали каждую неровность пути, но никто не роптал. Все мысли, все взоры были прикованы к окнам, к этому медленно, почти неохотно меняющемуся пейзажу, который был одновременно и пугающе безжизненным, и обнадёживающе, трепетно новым.

Тишина в салоне стала ещё глубже, ещё ощутимее. Но это была уже не та напряжённая тишина тревожного ожидания, а скорее, тишина сосредоточенного внимания, когда душа замирает, прислушиваясь к чему-то важному, что вот-вот должно произойти. Казалось, можно было услышать, как оседает пыль на стёклах, как бьётся сердце у соседа, а может, и как Ангелы невидимые шепчут слова ободрения каждому из этих отважных, но таких ещё слабых путников.

– Как вы думаете, отче… то есть, уважаемый Водитель, – первой нарушила молчание Анна, та самая, что сбежала от вечных семейных распрей. В её голосе, обычно резковатом и немного сварливом, теперь слышались почти детские нотки любопытства и робкой надежды. – Мы скоро прибудем туда, куда вы нас везёте?

Водитель, не оборачиваясь, всё так же внимательно глядя на едва угадывающуюся дорогу, ответил мягко, и в голосе его слышалась не просто уверенность, а какая-то глубокая, незыблемая вера:

– Мы уже в пути, добрая душа, мы уже в пути. А «скоро» ли, «не скоро» ли – то известно лишь Тому, Кто измеряет все пути и все времена. Порой самый короткий, прямой путь оказывается самым долгим и трудным, если сердце человеческое ещё не готово, если оно отягощено земными попечениями и суетными страхами. Главное – не унывать и не терять упования.

Филипп Филиппович снова недовольно засопел. Такие туманные, лишённые конкретики ответы выводили из равновесия его привыкший к точности и ясности ум. «Совершенно ненаучный подход, – пробормотал он себе под нос, но уже не так самоуверенно, как прежде. Что-то в этом простом, но исполненном глубокой мудрости Водителе обезоруживало его обычное желание всё подвергнуть анализу, всё разложить по полочкам и снабдить соответствующими ярлыками.

Алёша не отрывал глаз от сиреневой полоски на горизонте. Она, казалось, становилась всё шире, всё ярче, словно сама двигалась им навстречу, маня, обещая нечто несказанное. Он даже тихонько приложил ладонь к прохладному стеклу, словно пытаясь дотронуться до этого далёкого чуда, ощутить его тепло. Его маленькое, неказистое стёклышко, которое он по-прежнему крепко сжимал в другой руке, вдруг показалось ему таким ненужным, таким тусклым и безжизненным по сравнению с этой живой, настоящей, Богом данной краской, пусть пока ещё и такой далёкой.

Ехали они так, казалось, целую вечность. Унылая Серая Равнина всё тянулась и тянулась, без конца и без края, однообразная, как заунывная песня осеннего дождя. У некоторых из пассажиров, тех, чья вера была ещё слаба, как тоненький росток, снова начали шевелиться в душе холодные змейки сомнения.

– А может, это всё напрасно? – прошептал кто-то испуганно в задней части автобуса. Голос его был едва слышен, но в гнетущей тишине он прозвучал, как удар грома. – Может, никакой сиреневой полоски и нет вовсе, а нам это только мерещится от усталости и долгого пути? Может, мы просто едем по кругу, как слепые котята, и вот-вот снова увидим ненавистные крыши нашего Города?

– Да полно тебе, не богохульствуй! – строго шикнула на него сидевшая рядом пожилая женщина, поправляя на голове тёмный платок. – Не каркай, говорю! Водитель знает, куда нас везти. Ему, видать, путь этот Самим Богом указан. А ты лучше помолись тихонько, чтобы Господь укрепил нашу немощь и не оставил нас Своей милостью.

Но и в её голосе, несмотря на всю строгость, слышались нотки затаённого беспокойства.

Именно в этот самый момент, когда уныние, как липкий туман, снова начало подкрадываться к сердцам некоторых из путников, готовое вот-вот поглотить их без остатка, автобус плавно, почти не покачнувшись, остановился. Он стоял посреди всё той же бескрайней Серой Равнины, но что-то неуловимо изменилось вокруг. Воздух за окном показался чище, прозрачнее, а сиреневая полоска на горизонте – о, чудо! – стала заметно ближе и ярче, словно кто-то невидимый зажёг там тысячи лампад.

– Привал, православные, – негромко, но как-то особенно значимо произнёс Водитель, с тихим шипением открывая двери автобуса. – Здесь есть то, что может укрепить наши силы и утешить наши души.

Пассажиры с любопытством, смешанным с некоторой опаской, начали выходить из тёплого, уютного салона. Ноги их ступали на сухую, потрескавшуюся, словно от нестерпимой жажды, землю. Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась всё та же безжизненная серость. Никаких признаков воды, никакой еды, никакого пристанища.

– А что же здесь может нам пригодиться, добрый человек? – недоумённо спросил Тихон, опасливо озираясь по сторонам, словно ожидая увидеть за каждым холмиком какую-нибудь скрытую опасность. – Здесь же, почитай, и травинки живой не сыщешь.

Водитель улыбнулся своей тихой, всепонимающей улыбкой и указал рукой на небольшой, едва заметный бугорок в нескольких шагах от автобуса. Из-под этого невзрачного на вид холмика, из самого сердца иссохшей, казалось бы, навеки земли, бил маленький-маленький родничок. Вода в нём была настолько чистой, настолько прозрачной, что казалась невидимой, если бы не лёгкое, едва заметное дрожание на её поверхности да тихое, почти неслышное журчание, похожее на ласковый материнский шёпот или на тихую ангельскую песнь.

– Вода? – искренне изумился Филипп Филиппович, подходя ближе и с недоверием разглядывая крошечный источник. – Помилуйте, но откуда здесь взяться воде? По всем, так сказать, геологическим данным и научным выкладкам, в этой пустынной местности не должно быть никаких подземных ключей. Я бы даже сказал, это… это какая-то необъяснимая аномалия!

– Сама жизнь, друг мой, сама вера, само чудо – это всегда великая и непостижимая для холодного ума аномалия для тех, кто привык к безжизненности рассудка и к серости неверия, – так же мягко, но с глубоким внутренним убеждением ответил Водитель. – Эта вода не простая. Она особенная. Она утоляет не только телесную жажду, но и ту, что томит и иссушает душу человеческую. Она способна омыть не только дорожную пыль, но и ту греховную скверну, что накопилась в сердце за долгие годы. Отпейте, не бойтесь. И вы сами всё почувствуете.

Пассажиры всё ещё с некоторым недоверием, но уже с пробудившимся любопытством, столпились у родничка. Первым, как и прежде, решился Алёша. Он опустился на колени, благоговейно перекрестился и, зачерпнув ладонями пригоршню этой кристальной, живой воды, осторожно поднёс её ко рту. Вода была прохладной, но не ледяной, и на удивление, на несказанно сладкой – такой вкусной, такой благодатной воды он не пил никогда в своей жизни! Она словно смывала с его языка и из его души весь тот привкус пыли, горечи и безысходности, которым был пропитан воздух его покинутого Города. Но было и ещё что-то, непередаваемое словами. Когда он сделал первый глоток, по всему его телу, от макушки до пяток, разлилось какое-то лёгкое, неземное тепло, а на душе стало так спокойно, так светло, так радостно, словно кто-то невидимый, но очень добрый и сильный, снял с неё тяжёлый, давящий камень многолетней тоски.

– Она… она и вправду… другая, – прошептал он, поднимая на Водителя удивлённые, сияющие глаза, в которых, казалось, отразился сам этот благодатный источник.

Глядя на Алёшу, на его просветлевшее лицо, и другие путники начали подходить к роднику и пить. Старушка Марфа Степановна пила медленно, маленькими, благоговейными глоточками, и морщинки на её лице, казалось, немного разгладились, а в выцветших глазах затеплился какой-то новый, почти девичий огонёк. Поэт Валентин, сделав глоток, вдруг замер, словно поражённый громом, и прижал руку к сердцу, прислушиваясь к чему-то новому, доселе неведомому, что рождалось сейчас в его душе. Анна, женщина, сбежавшая от семейных неурядиц, пила жадно, словно не могла напиться, и с каждым глотком напряжённые складки у её рта разглаживались, а на лице появлялось какое-то новое, умиротворённое, почти блаженное выражение.

Даже Филипп Филиппович, после некоторых мучительных колебаний и привычного бормотания о «необходимости соблюдения санитарно-гигиенических норм» и «потенциальной опасности употребления воды из непроверенных источников», всё же не удержался и попробовал. И его вечно нахмуренные, озабоченные брови слегка приподнялись от нескрываемого изумления. «Хм, действительно, – несколько растерянно произнёс он, вытирая губы белоснежным платком. – Весьма… весьма необычный состав. Исключительно приятный на вкус. Необходимо будет при первой же возможности взять пробу для детального лабораторного анализа… если, конечно, здесь, в этих пустынных местах, вообще существуют какие-либо лаборатории». Но в его голосе уже не было прежней самоуверенной категоричности, той непоколебимой веры в то, что всё на свете можно объяснить, измерить, взвесить и разложить по полочкам. Чудо, пусть и маленькое, коснулось и его прагматичной души.

Только один из пассажиров, угрюмый, нелюдимый мужчина по имени Игнат, который всю дорогу просидел в углу, молча и исподлобья глядя на всех остальных, наотрез отказался пить. Он принадлежал к той породе людей, которые никому и ничему на свете не верят и во всём видят лишь подвох, обман или скрытую угрозу.

– Я не пью из непроверенных луж, – буркнул он хрипло, когда Водитель с неизменной мягкостью предложил ему воды. – Мало ли какая зараза там намешана. Может, это и вовсе отрава какая-нибудь, чтобы нас всех тут усыпить, а потом ограбить. Знаем мы эти штучки!

– Это Вода Жизни, друг мой, а не смерти, – так же кротко, без тени обиды или осуждения, ответил Водитель. – Она не может быть отравой для души, ищущей спасения. Но воля твоя. Силой никто не принуждает вкушать от благодати. Выбор всегда за тобой.

Игнат презрительно хмыкнул, отвернулся и, отойдя в сторону, демонстративно уселся на большой плоский камень, скрестив руки на груди. Он с нескрываемым подозрением и какой-то затаённой злобой смотрел, как другие пьют эту странную воду и как их лица светлеют и оживают. Ему казалось, что они все просто поддались какому-то массовому психозу, какому-то хитрому внушению этого сладкоречивого Водителя.

Когда все, кто пожелал, утолили свою телесную и духовную жажду, Водитель сказал, и голос его звучал теперь ещё мягче, ещё проникновеннее:

– Эта вода, дети мои, не только для питья. Ею можно и должно умыться. Она смывает не только дорожную пыль и усталость, но и ту невидимую пыль, ту греховную копоть, что годами оседала на ваших душах, мешая им видеть истинный Свет.

И снова Алёша был первым. Он с радостью плеснул себе в лицо пригоршню этой прохладной, живительной влаги. И когда он вытерся рукавом своей старенькой, но такой родной курточки, то увидел, что мир вокруг, этот самый мир, который ещё мгновение назад казался ему таким серым и унылым, вдруг неуловимо изменился, стал чуточку ярче, чуточку приветливее. Не сильно, нет, но вполне заметно. Серый цвет равнины уже не был таким монотонным, в нём появились какие-то новые, едва уловимые оттенки, а сиреневая полоска на горизонте засияла ещё отчётливее, ещё призывнее.

Другие последовали его примеру. Поэт Валентин, умывшись, вдруг порывисто достал из своего саквояжа блокнот и огрызок карандаша и начал что-то быстро, лихорадочно записывать. Но это были уже не прежние его строки, полные вселенской скорби и безысходности. В его глазах, ещё недавно таких потухших, теперь горел какой-то новый, незнакомый ему самому огонь вдохновения. Старушка Марфа Степановна, умыв своё морщинистое, но такое доброе лицо, с удивлением посмотрела на свои руки – они всё ещё были покрыты сеточкой старческих морщин, но кожа на них, казалось, посвежела, стала мягче, а взгляд её ясных, голубых глаз – чище и как будто бы моложе.

Один лишь Игнат сидел на своём камне, насупившись ещё больше. «Детский сад, штаны на лямках, – проворчал он себе под нос, но так, чтобы его услышали. – Водой они умываются, как малые дети. Будто это может что-то изменить в этом проклятом мире».

– Изменит, друг мой, обязательно изменит, – сказал Водитель, который, казалось, обладал удивительной способностью слышать не только слова, но и самые потаённые мысли своих пассажиров. – Если только позволить этому случиться. Если только открыть своё сердце навстречу чуду. Всё великое всегда начинается с малого – с глотка чистой воды, с искренней молитвы, с желания увидеть мир и самого себя по-новому, глазами веры и любви.

После этого благодатного привала пассажиры вернулись в автобус. Они чувствовали себя не только отдохнувшими, но и какими-то… другими. Обновлёнными, очищенными, словно заново родившимися. Серая Равнина за окном уже не казалась им такой враждебной и безжизненной. А сиреневая полоска на горизонте, теперь уже не просто полоска, а целый край неба, окрашенный в нежные, переливающиеся тона, манила их с ещё большей, почти непреодолимой силой.

Автобус снова плавно тронулся в путь. И теперь его пассажирам казалось, что он едет немного быстрее, немного увереннее, словно и ему не терпелось поскорее добраться до этого загадочного, сияющего края. А за спиной, там, где остался этот удивительный, Богом данный родник, словно кто-то невидимый ещё долго махал им вслед чистой, прохладной, благословляющей ладонью.

Глава 4: Говорящий Камень и Тень Сомнения

Автобус, ведомый невидимой рукой своего молчаливого Водителя, теперь уже не просто ехал – он словно летел над Серой Равниной, которая, казалось, вот-вот должна была уступить место чему-то совершенно иному. Сиреневый край неба, ещё недавно такой далёкий и почти призрачный, теперь приблизился настолько, что занимал собой почти весь горизонт, переливаясь и играя не только сиреневыми, но и нежно-розовыми, и даже трепетно-золотистыми оттенками, словно там, за этой невидимой чертой, занималась никогда не виданная ими утренняя заря. Воздух, врывающийся в приоткрытые форточки автобуса, был не по-земному свеж, чист и немного волнующ, как бывает перед большим, долгожданным церковным праздником, когда душа замирает в предвкушении чего-то высокого и святого.

Пассажиры уже не сидели молча, погружённые каждый в свои невесёлые думы. Живительная вода из чудесного родника словно разбудила их от долгого, серого сна, омыла их сердца, подготовив к восприятию нового. Они начали тихонько переговариваться, делиться друг с другом своими первыми, ещё такими робкими, но уже светлыми впечатлениями. Даже на угрюмом, вечно недовольном лице Игната, хотя он и всячески старался это скрыть, промелькнуло что-то похожее на смутное любопытство, когда он украдкой поглядывал в окно на это разгорающееся на горизонте сияние.

– А что же там будет, за этой дивной сиреневой завесой, как вы думаете? – спросила Анна, та самая, что сбежала из дома от вечных ссор из-за треснувшей вазы. Теперь она улыбалась, и эта тихая, немного смущённая улыбка так преображала её лицо, что в ней трудно было узнать прежнюю вечно нахмуренную и раздражённую женщину.

– Там, голубушка, начинается совсем другая земля, – так же мягко, с отеческой любовью в голосе, ответил Водитель. – Земля, где цвета не боятся быть яркими, как ризы священника на Пасху, а радость не считается чем-то неприличным или неуместным, но является естественным состоянием души, соединённой со своим Творцом. Однако, чтобы войти в ту землю и пребывать в ней, нужно быть готовым.

– Готовым к чему, отче? – настороженно спросил Тихон, который, хоть и чувствовал себя немного смелее после чудесной воды, всё же по привычке опасался всего нового и неизвестного.

– Готовым увидеть и себя, и мир этот Божий по-новому, – продолжал Водитель, и голос его звучал теперь особенно проникновенно. – Готовым сбросить с себя ветхие одежды своих прежних заблуждений и страстей, отпустить всё то, что мешает душе видеть истинный, невечерний Свет. Путь этот не всегда лёгок, ибо враг рода человеческого не дремлет и всячески старается удержать душу в своём плену. Но с Божьей помощью всё возможно для того, кто верует и не сомневается.

Вскоре пейзаж за окном начал заметно меняться. Серая, потрескавшаяся земля, напоминавшая о бесплодности греха, постепенно сменилась более каменистой почвой. Появились большие, замшелые валуны, словно древние стражи, хранящие какие-то неведомые тайны. И сама местность стала холмистой, гористой, словно земля здесь вздымалась к небу в молчаливом порыве, в стремлении к чему-то высшему.

Автобус остановился у подножия одного из таких каменистых, почти отвесных холмов. На самой его вершине, выделяясь на фоне уже совсем близкого сиренево-золотого неба, лежал огромный, почти идеально круглый камень, напоминавший голову спящего былинного богатыря или, может быть, древний алтарь, воздвигнутый неведомыми подвижниками.

– Ещё одна небольшая остановка, странники Божии, – объявил Водитель, и в голосе его слышались нотки какой-то особой значимости. – Здесь есть тот, кто может дать вам весьма полезный и душеспасительный совет, если только вы сумеете его услышать не ушами телесными, но сердцем своим сокрушённым и смиренным.

Пассажиры с нескрываемым недоумением вышли из автобуса. Вокруг были только камни, поросшие сухой, колючей травой, да ветер, заунывно гудевший в расщелинах. Никаких признаков живых существ, способных дать совет.

– Кто же здесь, в этой пустыне, может нам что-то посоветовать, добрый человек? – с удивлением спросил поэт Валентин, зябко кутаясь в свой старенький плащ и с опаской оглядываясь по сторонам. – Может, здесь, в какой-нибудь пещере, обитает какой-нибудь святой отшельник, неведомый миру?

Водитель с мягкой улыбкой указал на тот самый огромный камень, венчавший вершину холма.

– Он. Старый Мудрый Камень. Он лежит здесь многие века, а может, и тысячелетия. Он видел зарождение и гибель целых миров. Он слышал молитвы святых и проклятия грешников. Он знает о человеческой душе больше, чем все книги, написанные в вашем Городе, да и во всём мире.

Пассажиры растерянно переглянулись. Филипп Филиппович даже незаметно покрутил пальцем у виска, думая, что Водитель этого не видит. «Говорящий камень? – прошептал он на ухо Анне, стоявшей рядом. – Это уже, знаете ли, переходит всякие границы разумного! Похоже, наш уважаемый Водитель не только эксцентричен, но и, простите за выражение, несколько… не в себе».

Анна, однако, уже не была так категорична в своих суждениях. После чудесной воды из родника, после тех необъяснимых перемен, которые она ощутила в своей собственной душе, она начала смутно догадываться, что в этом удивительном путешествии возможно всё, даже самое невероятное. И что законы этого нового мира сильно отличаются от привычных законов их серой, безблагодатной жизни.

– А как же… как же с ним поговорить, с этим Камнем? – с детским любопытством, смешанным с благоговейным трепетом, спросил Алёша, не отрывая восхищённого взгляда от величественного валуна. Камень и вправду был похож на гигантскую, покрытую морщинами веков голову мудрого старца, и казалось, что он вот-вот откроет свои невидимые глаза и посмотрит на них долгим, всепроникающим взглядом.

– Нужно просто спросить, дитя моё, – снова улыбнулся Водитель, и в его улыбке было столько любви и терпения. – Но спрашивать нужно не из праздного любопытства, а с искренним желанием получить ответ, с сокрушением сердечным о своих грехах и немощах. Спрашивать нужно сердцем, а не одним только холодным и гордым умом. И быть готовым услышать ответ, даже если он будет для вас неожиданным или даже немного горьким, как лекарство, которое исцеляет, но не всегда приятно на вкус.

Несколько мгновений все молча стояли у подножия холма, не решаясь приблизиться к загадочному Камню. Первым, как и прежде, преодолел свою робость Алёша. Он медленно, шаг за шагом, начал подниматься по крутой, каменистой тропинке, и сердце его стучало так громко, что, казалось, его слышат все вокруг. Вот он подошёл к самому Камню. Валун был тёплым на ощупь, словно согретым лучами того невидимого, но уже так явственно ощущаемого солнца, которое вот-вот должно было воссиять из-за сиреневой завесы.

– Уважаемый… отче Камень, – едва слышно пролепетал Алёша, чувствуя, как у него пересохло во рту от волнения. – Мы… мы идём к Свету, к лучшей жизни. Скажите нам, пожалуйста, что нам нужно знать? Что нам нужно сделать, чтобы дойти, чтобы не сбиться с пути и не погибнуть в этой пустыне?

Он замолчал и, затаив дыхание, прислушался. В ответ была лишь глубокая, почти оглушающая тишина. Только ветер продолжал свой монотонный, заунывный напев, шелестя сухой травой и завывая в каменных расщелинах.

– Ну вот, я так и знал! – злорадно хмыкнул Игнат, оставшийся стоять внизу, у автобуса. – Камни не разговаривают! Это всё выдумки и бабьи сказки! Зря только время теряем.

Но Алёша не сдавался. Он вспомнил слова Водителя: «Спрашивать нужно сердцем». Он закрыл глаза, попытался отрешиться от всех посторонних мыслей, от всех страхов и сомнений, и всем своим существом, всей своей маленькой, но такой горячей душой, устремился к этому Камню, к этому молчаливому свидетелю вечности. Он представил себе тот далёкий, но такой желанный Свет, к которому они шли, и своё отчаянное, почти молитвенное желание достичь его.

И вдруг, в этой звенящей тишине, он услышал… нет, не голос, который можно было бы различить ушами. Скорее, это была мысль, ясная, отчётливая, всеобъемлющая, которая родилась в самой глубине его собственного сознания, но пришла как будто бы извне, от этого древнего, мудрого Камня.

«Дитя малое, но сердцем чистое, – прозвучало в нём. – Путь к Свету Невечернему всегда лежит через самого себя, через покаяние и смирение. Отпусти тени греховные, что носишь в душе своей, как тяжкий груз, – гордыню, уныние, неверие, обиды. Очисти сердце своё слезами покаянными, и тогда Свет Божий сам найдёт к тебе дорогу, сам осветит твой путь, как солнце освещает землю после долгой, тёмной ночи».

Алёша открыл глаза, поражённый до глубины души. Это было так просто, так ясно и так… по-настоящему! Он посмотрел на свои руки, на свою серую, пыльную одежду, которая всё ещё хранила на себе запах Города Тусклых Фонарей. Какие тени он носит в себе? Может быть, тот застарелый страх перед насмешками, который так часто заставлял его прятаться в свою скорлупу? Или ту привычку к унынию, которая, как ржавчина, разъедала его детскую душу?

Он спустился с холма, и лицо его светилось каким-то новым, внутренним светом. Он рассказал остальным о том, что «услышал» от Мудрого Камня. Некоторые, особенно Филипп Филиппович, отнеслись к его рассказу с явным скептицизмом, бормоча что-то о «разгулявшемся воображении» и «влиянии разреженного воздуха».

Но поэт Валентин, который всегда был чуток к тонким, невидимым материям, глубоко задумался. «Тени греховные внутри… – прошептал он, и лицо его стало серьёзным и сосредоточенным. – А ведь мои стихи, которыми я так гордился, были полны этих теней – уныния, отчаяния, неверия… Может, Камень и вправду открыл этому мальчику какую-то важную истину?» Он решительно отстранил Филиппа Филипповича и тоже начал подниматься на холм. Прикоснувшись к тёплой, шершавой поверхности Камня, он долго стоял молча, закрыв глаза, и губы его беззвучно шевелились, словно он вёл с кем-то напряжённый, очень личный диалог. Когда он спустился, лицо его было бледным, но глаза горели каким-то новым, решительным огнём.

– Он сказал мне, – поделился Валентин с остальными, и голос его дрожал от пережитого волнения, – что слова, лишённые света Божьей благодати, – это лишь пустой звук, шелест сухих, мёртвых листьев. А истинная поэзия, та, что способна коснуться человеческой души и возвысить её, рождается лишь там, где сердце поэта встречается с Вечностью, где оно омывается слезами покаяния и наполняется любовью к Богу и Его творению.

Старушка Марфа Степановна тоже не осталась в стороне. Опираясь на свою клюку, которая здесь, у подножия этого святого, как ей казалось, места, уже не выглядела такой старой и немощной, а скорее походила на паломнический посох, она медленно, но упорно взобралась на вершину. Она спросила у Камня о своей заветной мечте – увидит ли она когда-нибудь настоящее, Богом созданное море, а не то, что рисовало ей её старческое воображение. И Камень «ответил» ей, что самое прекрасное, самое безбрежное море – это море безграничной Любви Божьей, и оно гораздо ближе, чем она думает. Оно – в её собственном сердце, если только она сумеет очистить его от тины житейских попечений и открыть для принятия этой благодати. И старушка заплакала тихими, светлыми, очищающими слезами, и слёзы эти были слаще всякого мёда.

Даже робкий Тихон, переборов свой извечный страх, дрожа всем телом, подошёл к Камню. Он спросил, как ему, такому немощному и малодушному, перестать бояться всего на свете, как обрести хоть немного мужества и уверенности. И Камень «сказал» ему: «Страх, сын мой, всегда живёт там, где нет веры и упования на Бога. Доверься всецело Тому, Кто создал тебя и Кто ведёт тебя этим путём. Предай себя в Его святую волю, и тогда страх уйдёт из твоего сердца, как уходит ночная тьма перед восходом солнца, как тает туман под лучами благодатного света».

Почти все пассажиры, один за другим, поднимались на холм и «разговаривали» с Мудрым Камнем. И каждый, кто подходил с верой и открытым сердцем, получал какой-то свой, очень личный, очень важный ответ-мысль, который заставлял глубоко задуматься, переосмыслить свою жизнь, увидеть свои грехи и немощи и пробуждал в душе горячее желание измениться, очиститься, стать лучше.

Только Игнат и, поначалу, Филипп Филиппович остались в стороне. Игнат просто не верил во всю эту «чепуху», как он выражался, и с презрением наблюдал за «этими полоумными». А Филипп Филиппович считал ниже своего научного достоинства вступать в диалог с неодушевлённым предметом. «У меня есть логика, факты, научный метод, – с важностью заявил он Алёше, который попытался было его убедить. – А всё это – не более чем мистицизм, субъективные переживания и экзальтация, не имеющие под собой никакой реальной основы».

Но потом, видя, какими просветлёнными, какими умиротворёнными спускались с холма его спутники, видя слёзы покаяния на их глазах и тихую радость в их сердцах, что-то дрогнуло и в его заскорузлой, привыкшей к одним лишь схемам и формулам душе. И он, стараясь, чтобы никто не заметил, тоже украдкой поднялся к Камню. О чём он там спрашивал, никто не узнал. Но когда он спустился, лицо его было задумчивым, а в глазах, обычно таких колючих и недоверчивых, появилось какое-то новое, доселе невиданное выражение – смесь удивления, растерянности и… робкой надежды.

Когда все вернулись в автобус, Водитель, который всё это время молча и с любовью наблюдал за ними, спросил своим тихим, проникновенным голосом:

– Ну что, странники Божии, помогли ли вам советы Старого Мудрого Камня? Укрепили ли они ваши души для дальнейшего пути?

– Да, отче, очень помогли, – ответил за многих Алёша, и голос его звучал твёрдо и уверенно. – Мы многое поняли.

– Тогда будьте особенно внимательны и бдительны, – сказал Водитель, и лицо его стало серьёзным. – Потому что сейчас, когда вы получили это знание и эту благодать, может появиться тот, кто постарается всё это у вас отнять, обесценить полученные советы, посеять в ваших душах семена сомнения и уныния, чтобы снова вернуть вас во тьму. Враг не дремлет, и он особенно зол на тех, кто пытается вырваться из его сетей.

Не успел он договорить, как рядом с автобусом, словно из самого воздуха, соткалась… Тень. Она не была похожа на обычную тень, отбрасываемую каким-либо предметом. Нет, она была какой-то живой, клубящейся, чёрной, как сама преисподняя, и от неё веяло леденящим холодом и таким беспросветным унынием, очень похожим на то, что царило в их покинутом Городе Тусклых Фонарей. Тень эта постепенно приняла расплывчатые, зыбкие очертания человекоподобной фигуры, и от неё послышался тихий, вкрадчивый, ядовитый шёпот, который, казалось, проникал не в уши, а прямо в мозг, в самое сердце, минуя все защиты.

«Глупые, глупые, самонадеянные человечки, – шептала Тень голосом, от которого кровь стыла в жилах. – Куда вы идёте? Зачем вы себя обманываете? Неужели вы и вправду поверили в эти слащавые сказки про какой-то там Свет? Это всё обман, приманка для дураков! Нет никакого Света! Есть только вечная, беспросветная серость, тоска и разочарование. А камни… камни не умеют говорить! Это ваш собственный воспалённый разум, измученный дорогой и несбыточными надеждами, играет с вами злые, коварные шутки. Возвращайтесь! Возвращайтесь в свой Город! Там всё привычно, всё знакомо, всё понятно. Там вы хотя бы знаете, чего ожидать от завтрашнего дня. А здесь… здесь вас ждёт только пустота, холод и вечное одиночество. И горькое раскаяние в своей глупости».

Шёпот Тени был таким убедительным, таким логичным в своей убийственной безысходности, что у некоторых из пассажиров сердца дрогнули, а в душах шевельнулся липкий, холодный страх. Тихон снова съёжился на своём сиденье, закрыв лицо руками. Анна побледнела как полотно и начала мелко дрожать. Даже поэт Валентин нахмурился, и в глазах его, только что горевших таким вдохновенным огнём, на миг погасла обретённая было надежда.

«А ты, мальчишка, – Тень словно обратилась прямо к Алёше, и в её голосе послышались издевательские нотки, – неужели ты и вправду готов променять своё тихое, пусть и немного скучное, но такое безопасное стёклышко на эту призрачную, обманчивую сиреневую даль? Там нет ничего, кроме холода вечной смерти и бездонного одиночества. Твоё старенькое стёклышко – вот твоя единственная правда, твой маленький, уютный, понятный мирок. Держись за него! Не отпускай!»

Алёша почувствовал, как ледяные, костлявые пальцы сомнения сжимают его сердце. А вдруг… а вдруг эта страшная Тень права? Вдруг всё это долгое, изнурительное путешествие – лишь глупая, бессмысленная затея, и никакого Света на самом деле нет? Ему отчаянно захотелось достать из кармана своё верное стёклышко, прижаться к нему, как к единственному другу, спрятаться за ним от этого ужасного, всепроникающего шёпота.

Но тут он вспомнил слова Мудрого Камня: «Отпусти тени греховные, что носишь в душе своей… Очисти сердце своё…». И он вспомнил ту несказанную чистоту и сладость воды из родника. И тёплую, вселяющую надежду улыбку Водителя. И ту благодать, что коснулась его души на вершине холма.

«Нет! – вдруг крикнул он так громко и так решительно, что сам удивился своей внезапной смелости. – Ты лжёшь, проклятая! Свет есть! Он настоящий! Я его почти вижу! И Бог нам в помощь!» Он быстро перекрестился.

И как только он это сказал, как только осенил себя крестным знамением, Тень словно поёжилась, отшатнулась и стала менее плотной, менее материальной.

Водитель положил свою тёплую, сильную руку Алёше на плечо.

«Молодец, мальчик. Добрый ответ дал ты искусителю. Сомнение – это тоже тень, которую враг посылает в наши души. Её можно прогнать только крепкой верой, молитвой и светом своего сердца, обращённого к Богу».

Он обвёл своим ясным, проницательным взглядом остальных пассажиров.

«Не слушайте её, друзья мои. Не поддавайтесь её лукавым речам. Это Тень Сомнения, Тень Прошлого, тень того мира, который вы покинули. Она всегда приходит тогда, когда мы приближаемся к чему-то важному, светлому, святому. Она боится, что мы вырвемся из её плена навсегда. Но сила её – только в нашем страхе, в нашем маловерии, в нашей нерешимости. Оградите себя крестным знамением, призовите на помощь Господа, и она отступит».

Филипп Филиппович, который поначалу, чего греха таить, с некоторым научным интересом прислушивался к «логичным», как ему показалось, доводам Тени, вдруг почувствовал себя крайне неуютно. Холод, исходивший от неё, был слишком реальным, слишком ощутимым, и он живо напомнил ему промозглые, тоскливые вечера в его пустой, холостяцкой квартире в Городе Тусклых Фонарей.

«Знаете ли, – сказал он, неожиданно для самого себя и для всех остальных, и голос его прозвучал на удивление твёрдо, – а я, пожалуй, всё-таки склонен верить нашему уважаемому Водителю и этому юноше больше, чем этой… этой бесплотной субстанции. В её словах слишком много мрака и безнадёжности. А безнадёжность, как известно, это… это совершенно неконструктивно и даже, я бы сказал, греховно». Он тоже неумело, но старательно перекрестился.

Тень зашипела, как рассерженная гадюка, и попыталась окутать автобус своим смрадным, холодным покрывалом. Но тёплый, благодатный свет, исходивший изнутри автобуса, свет веры и надежды его пассажиров, не давал ей приблизиться. А когда несколько человек, воодушевлённые примером Алёши и Филиппа Филипповича, тоже твёрдо, хоть и с дрожью в голосе, сказали «Аминь!» и «Отойди от нас, сатана!» этой ползучей, омерзительной тьме, Тень Сомнения начала таять, истончаться, как утренний туман под лучами восходящего солнца, и наконец совсем исчезла, словно её никогда и не было. Только лёгкий, тошнотворный запах серы и уныния ещё некоторое время витал в воздухе, напоминая о только что пережитом искушении.

– Вот видите, дети мои, – сказал Водитель, и на лице его снова играла тихая, добрая улыбка. – Вместе, с Божьей помощью, мы сильнее любой тени, любого искушения. Главное – не позволять злу поселиться в своём сердце, не давать ему там приюта. А теперь – в путь! Сияющий край уже совсем близко. И там нас ждёт то, ради чего мы и предприняли это долгое и нелёгкое путешествие.

Автобус снова плавно тронулся с места. И теперь сиренево-золотой край неба был так близко, что, казалось, ещё немного – и они въедут прямо в него, как в широко распахнутые Царские Врата другого, неведомого, но такого желанного, такого прекрасного, Богом созданного мира.

Глава 5: У Врат Рассвета и Первое Испытание Светом

Сиренево-золотой край неба, к которому так долго и трудно они пробирались, оказался не просто причудливо окрашенным участком далёкого небосвода. По мере того, как их необыкновенный автобус приближался, он всё более явственно принимал очертания гигантской, нерукотворной Арки, или, вернее, святых Врат, переливающихся всеми мыслимыми и немыслимыми цветами радуги, словно они были сотканы из самого света утренней зари, из чистейших самоцветов, из слёз ангельской радости. Эти Врата, которые Алёша мысленно, с благоговейным трепетом, назвал Вратами Рассвета, вели из их прежнего, сумрачного, полного скорбей мира в мир иной, о котором его пассажиры пока могли лишь смутно догадываться, но которого уже так жаждали их измученные души. От этих Врат исходило мягкое, но всё нарастающее, почти ослепительное сияние, и воздух вокруг был наполнен тихой, едва уловимой, но несказанно прекрасной музыкой, похожей на далёкий звон множества пасхальных колоколов или на стройное пение небесного хора.

Автобус остановился прямо перед этими неземными, но такими несомненно реальными Вратами. Пассажиры, один за другим, вышли наружу и замерли в благоговейном молчании, не в силах вымолвить ни слова. Даже Игнат, самый закоренелый скептик и хулитель всего святого, невольно приоткрыл рот, поражённый до глубины души этим невиданным, немыслимым зрелищем. Серый, унылый, богооставленный мир Серой Равнины остался далеко позади, а впереди, за этой радужной, сияющей завесой, угадывалось, предчувствовалось нечто несказанно прекрасное, нечто, наполненное до краёв светом, миром, любовью и жизнью вечной.

– Ну вот, с Божьей помощью, мы и у самого порога, – произнёс Водитель, и голос его, обычно такой тихий и мягкий, теперь звучал особенно торжественно, как у священника перед началом Божественной Литургии. – Дальше наш скромный автобус уже не пойдёт. Дальше, в эту новую жизнь, каждый из вас должен будет сделать шаг сам, своей свободной волей. Но прежде чем вы дерзнёте войти, я должен, по долгу своему, предупредить вас о некоторых вещах.

Он обвёл своим ясным, проницательным взглядом своих немногочисленных, но таких уже дорогих его сердцу пассажиров. Их лица, ещё совсем недавно серые, как пыль дорожная, и утомлённые, как у путника, прошедшего долгий и безрадостный путь, теперь были озарены неземными отблесками Врат Рассвета, и в глазах каждого из них, словно в чистом зеркале, отражался этот божественный свет. У кого-то он смешивался с робкой надеждой, у кого-то – с детским любопытством, у кого-то – с естественным страхом перед великим и неведомым.

– Этот мир, чада мои, мир Горнего Света, – продолжал Водитель, и каждое его слово ложилось на душу, как благодатная роса на иссохшую землю, – он весьма и весьма отличается от того, к чему вы привыкли в своей прежней, полной скорбей и печалей жизни. Здесь всё настоящее, всё истинное. Здесь ваши самые потаённые мысли и самые сокровенные чувства обретают видимую форму и цвет. Здесь нет места лжи, лицемерию, притворству и той серой, смрадной пыли греха, которую каждый из вас, увы, принёс с собой из Города Тусклых Фонарей. Этот Свет, свет Божественной Истины и Любви, может быть поначалу ослепляющим и даже болезненным для тех, чьи духовные очи привыкли к сумраку греховному. Он высветит безжалостно всё то тёмное, всё то нечистое, что вы так долго и так тщательно, быть может, прятали не только от других, но и от самих себя. Он обнажит все ваши застарелые язвы, все ваши тайные страсти, всё то, от чего вы, возможно, и не захотите так просто избавляться, ибо оно срослось с вами, стало вашей второй, греховной природой. Поверьте, не каждый выдерживает этот беспощадный, но в то же время такой целительный Свет. Некоторые, увы, предпочитают вернуться в привычную, хоть и погибельную, но такую знакомую тень своих грехов.

Пассажиры слушали, затаив дыхание, боясь пропустить хоть одно слово. Речи Водителя были одновременно и сладостными, как мёд, и горькими, как полынь, – они манили обещанием неземного блаженства и пугали грядущими испытаниями.

– Первое, что вам предстоит, православные, – это пройти сквозь эти святые Врата. Это не просто красивая, сияющая арка. Это, если хотите, своего рода духовная баня, огненное крещение, очищение от скверны. Как только вы ступите за них, этот Божественный Свет начнёт свою невидимую, но такую важную работу в ваших душах. Не бойтесь его. Не противьтесь ему. Доверьтесь ему всецело, как доверяется больной опытному и любящему врачу. Он не враг вам, он – ваш спаситель, ваш целитель. Но помните, что истинное исцеление души иногда бывает весьма непростым и даже болезненным. Ибо то, что нарастало годами, не отсекается в одно мгновение.

Водитель сделал шаг в сторону, словно уступая им дорогу, открывая проход к этим сияющим, манящим Вратам.

– Ну, кто из вас готов первым принять этот дар и это испытание? Кто дерзнёт первым войти в радость Господа своего?

Наступила глубокая, напряжённая тишина. Все смотрели на переливающуюся всеми цветами радуги завесу света, и никто не решался сделать первый, самый трудный шаг. Даже Алёша, самый смелый и самый чистый сердцем из них, на мгновение замер, ощущая какой-то священный трепет перед этим неземным величием. Свет был таким ярким, таким чистым, таким… всепроникающим, что казался почти твёрдым, почти осязаемым.

И тут, неожиданно для всех, вперёд, опираясь на свою клюку, которая здесь, в этом божественном сиянии, уже не казалась такой старой и немощной, а скорее походила на паломнический посох древней подвижницы, вышла старушка Марфа Степановна. Она поправила на голове свой тёмный, выцветший платок, перекрестилась широким, уверенным крестом, каким крестятся перед принятием Святых Тайн, и, не оглядываясь, медленно, но твёрдо пошла к сияющей арке.

– Я слишком долго ждала этого часа, – сказала она тихо, но так, что её услышал каждый. Голос её не дрожал, в нём слышалась лишь глубокая, выстраданная вера. – Мои глаза устали от серости этого мира, душа моя изболелась по свету истинному. Пусть даже ослепну от этого вашего Божественного Света, но я хочу его увидеть, хочу им насытиться, хочу в нём раствориться! Господи, приими дух мой с миром!

Она вошла в это радужное, трепещущее сияние. На одно короткое мгновение её сгорбленная фигурка словно растворилась в нём, исчезла без следа. А потом путники, затаив дыхание, увидели, как она прошла на ту сторону. Она стояла там, слегка пошатываясь, и часто-часто моргала, словно её глаза, привыкшие к полумраку, с трудом выносили эту нестерпимую яркость. Но на лице её сияла такая светлая, такая умиротворённая, такая неземная улыбка, какой никто из них никогда прежде не видел ни на одном человеческом лице. И одежда её… о, чудо! – она уже не казалась такой старой, такой застиранной и выцветшей. Она словно посвежела, налилась мягкими, пастельными тонами, как будто кто-то невидимый переодел её в новые, чистые ризы.

– Ну что ж, – произнёс поэт Валентин, нервно поправляя ремень своего потёртого саквояжа. Голос его слегка дрожал, но в нём уже не было прежней безнадёжности. – Если уж наши матушки идут впереди, показывая нам пример смирения и веры… то и нам, грешным, не пристало отставать. Истинная поэзия, как я теперь понимаю, должна быть там, где Свет, где Правда, где Бог! И он, сделав глубокий, прерывистый вдох, решительно шагнул за Марфой Степановной.

Его тоже на миг окутало это слепящее, но такое благодатное сияние. А когда он появился по ту сторону, то выглядел… неузнаваемо. Исчезла та печать утончённой, изысканной печали, которая всегда, как маска, лежала на его лице. Глаза его, прежде такие тусклые и усталые, теперь горели живым, восторженным огнём, и он, забыв обо всём на свете, тут же начал лихорадочно шарить в своём саквояже – видимо, в поисках блокнота и карандаша, чтобы немедленно запечатлеть те неземные образы и чувства, которые переполняли его преображённую душу.

Вслед за ними, один за другим, потянулись и остальные. Анна, женщина, сбежавшая от семейных неурядиц, шла, низко опустив голову, словно боясь поднять глаза на этот всевидящий Свет, но в её сердце уже теплилась робкая надежда на прощение и новую жизнь. Тихон, который всё ещё немного дрожал от страха, но уже не того панического, животного ужаса, что сковывал его прежде, а скорее от благоговейного трепета перед чем-то великим и святым. Даже Филипп Филиппович, после некоторых мучительных колебаний и отчаянных попыток проанализировать «физическую природу данного аномального светового феномена с точки зрения квантовой теории», тоже, тяжело вздохнув и махнув рукой на все свои научные принципы, шагнул под сияющую арку, бормоча что-то невразумительное о «необходимости проведения натурного эмпирического опыта в экстремальных условиях».

Каждый, кто проходил сквозь эти Врата Рассвета, менялся. Не кардинально, не до неузнаваемости, но очень заметно, очень ощутимо. Словно с них смывали невидимой губкой тонкий, но такой въедливый слой многолетней серой пыли – пыли грехов, страстей, суетных забот. Одежда их становилась чуть ярче, словно постиранная в небесной реке. Лица – свежее, моложе, словно омытые живой водой. А глаза… о, их глаза начинали по-настоящему видеть – не только внешнюю оболочку вещей, но и их скрытую, духовную суть.

Алёша вошёл в это радужное сияние одним из последних. Для него это было похоже на погружение в тёплую, ласковую, обволакивающую волну света, которая проникала в каждую клеточку его тела, в каждый потаённый уголок его души. Свет этот не был обжигающим или слепящим, как он опасался. Нет, он был… живым, разумным, любящим. Он словно просвечивал Алёшу насквозь, как рентгеновскими лучами, и мальчик вдруг очень ясно, очень отчётливо увидел все свои маленькие, детские страхи, свою привычку к одиночеству и печали, свою застенчивость, свою нерешительность. Но это видение не было осуждающим или уничижающим. Оно было скорее похоже на ласковое, отеческое предложение: «Смотри, чадо Моё, вот это всё тебе мешает быть по-настоящему счастливым, по-настоящему свободным. Хочешь ли ты от этого избавиться? Готово ли твоё сердце принять Мою помощь и Мою любовь?»

И Алёша, всем своим существом, всей своей преображённой душой, ответил: «Да, Господи! Хочу! Помоги мне!»

Когда он вышел на ту сторону, мир вокруг показался ему таким ослепительно ярким, таким несказанно прекрасным, что у него на мгновение перехватило дыхание. Трава здесь была такой изумрудно-зелёной, какой он никогда не видел даже на самых красивых картинках в своих детских книжках. Цветы горели чистыми, сочными, первозданными красками – синими, как самое глубокое небо после грозы, алыми, как кровь Христова, золотыми, как ризы на иконах. А небо… небо было бездонно-голубым, высоким, чистым, и по нему, как белые ангельские крылья, плыли лёгкие, пушистые облака. Воздух был наполнен дивными, неземными ароматами незнакомых, но таких благоуханных цветов и стройным, согласным пением множества удивительных, райских птиц.

Алёша посмотрел на своих спутников. Они тоже выглядели совершенно иначе. Филипп Филиппович стоял, растерянно оглядываясь по сторонам, и его обычная, напускная самоуверенность куда-то бесследно исчезла. На его лице, обычно таком непроницаемом и строгом, было написано выражение почти детского, неподдельного удивления и восторга. Анна стояла, широко раскрыв свои заплаканные, но уже сияющие глаза, и по её щекам текли слёзы, но это были уже не горькие слёзы обиды и отчаяния, а сладкие, очищающие слёзы покаяния и тихой, благодарной радости. Тихон перестал дрожать и с неподдельным любопытством, позабыв все свои страхи, рассматривал огромную, переливающуюся всеми цветами радуги бабочку, которая, нисколько его не боясь, спокойно уселась ему на протянутую руку.

Только один человек, как вы уже, наверное, догадались, не решился пройти сквозь эти спасительные Врата. Это был Игнат. Он стоял по эту сторону сияющей арки, упрямо скрестив руки на груди, и лицо его, искажённое злобой и неверием, было ещё более угрюмым и мрачным, чем обычно.

– Я не пойду, – сказал он хрипло, когда Водитель с тихой печалью посмотрел на него. – Это всё… это слишком для меня. Слишком ярко, слишком… приторно, слишком ненатурально. Я не верю в такие вот дешёвые райские кущи. Это какой-то обман, какая-то хитрая иллюзия, чтобы заманить нас в ловушку.

– Это не иллюзия, друг мой, и не обман, – так же мягко, без тени осуждения, ответил Водитель. – Это реальность Царствия Божьего, которая существует независимо от того, веришь ты в неё или нет. Но ты прав в одном – этот Свет не для всех. Он только для тех, кто готов измениться, кто готов отречься от себя прежнего, греховного, и принять дар новой жизни во Христе.

– Я не хочу меняться! – почти выкрикнул Игнат, и в глазах его сверкнула лютая, застарелая ненависть ко всему светлому и чистому. – Мне нравится быть таким, какой я есть! И я не верю, что можно вот так просто, ни за что ни про что, взять и стать… счастливым. За всё в этой жизни нужно платить. И я уверен, что и за этот ваш хвалёный Свет придётся заплатить очень и очень дорого. Может быть, даже душой.

Глаза его сузились, и в них мелькнул знакомый, холодный огонёк затаённой подозрительности и глубокой, неизлечимой обиды на весь мир, на Бога, на самого себя.

– Я возвращаюсь, – сказал он твёрдо, отворачиваясь от сияющих Врат. – В моём Городе Тусклых Фонарей по крайней мере всё честно, всё по-настоящему. Серость так серость. Тьма так тьма. А здесь… здесь слишком много подвоха, слишком много слащавой лжи. Прощайте, обманутые глупцы!

Он резко повернулся и, не оглядываясь, быстро пошёл прочь, обратно, в сторону Серой Равнины, к своему привычному, понятному ему сумраку. Его сгорбленная, полная какой-то внутренней черноты фигура быстро удалялась, и вскоре он совсем исчез из виду, словно его поглотила та самая серость, та самая тьма, от которой он так и не захотел, так и не смог избавиться.

Водитель с глубокой, невыразимой печалью посмотрел ему вслед.

– Жаль, очень жаль, – сказал он тихо, и в голосе его слышались нотки искреннего сострадания. – У каждого, увы, свой выбор. И иногда самый страшный, самый непреодолимый плен – это плен собственного неверия, собственной гордыни и ожесточения сердца. Да вразумит его Господь на пути его…

Он повернулся к остальным пассажирам, которые стояли, немного ошеломлённые и опечаленные поступком Игната.

– Ну что ж, друзья мои, братья и сёстры во Христе, – сказал он, и в его голосе снова зазвучали тёплые, ободряющие нотки. – Добро пожаловать в Преддверие Страны Вечного Полденя, в притвор Царствия Небесного! Это ещё не сама вожделенная Страна, не сам Небесный Иерусалим, но вы уже стоите на верном пути, вы уже почти у цели. Однако, как я и предупреждал вас, этот Божественный Свет будет и дальше испытывать вас, очищать вас, преображать. И первое такое испытание, как вы уже, наверное, поняли, только что началось.

Он указал на их одежду, на их руки, на их лица.

– Посмотрите внимательно на себя и друг на друга. Вы, несомненно, стали чище, светлее, моложе душой. Но присмотритесь ещё внимательнее, духовными своими очами. Видите ли вы те едва заметные тени, которые всё ещё цепляются за вас, как репьи? Те маленькие, почти невидимые серые пятнышки, которые не смог до конца смыть даже ослепительный свет этих святых Врат?

Пассажиры, повинуясь его словам, начали с любопытством и некоторой тревогой разглядывать себя и друг друга. И действительно, хотя они и заметно преобразились, на их одежде, на коже, а главное – где-то глубоко-глубоко внутри, в самых потаённых уголках их душ, всё ещё оставались следы их прежней жизни в Городе Тусклых Фонарей. У кого-то это была маленькая, почти незаметная паутинка застарелого уныния, притаившаяся в уголке глаза. У кого-то – едва уловимый, но такой характерный запах пыльных архивов и затхлых бумаг, всё ещё исходивший от Филиппа Филипповича, несмотря на свежесть и чистоту его лица. У Анны на её новом, посветлевшем платье всё ещё виднелось крошечное, но такое упрямое тёмное пятнышко, как нестираемое напоминание о той давней, глупой ссоре из-за треснувшей вазы.

– Это, дети мои, ваши застарелые греховные привычки, ваши укоренившиеся страсти, ваши суетные мысли, ваши мелкие, но такие цепкие земные привязанности, которые вы, вольно или невольно, принесли с собой из мира сего, – с любовью и терпением пояснил Водитель. – Здесь, в этом мире Божественного Света, всё тайное становится явным, всё скрытое выходит наружу. И чтобы идти дальше, чтобы войти в саму Страну Вечного Полденя, вам придётся решить, что с ними делать. Потому что в тот Небесный Град, в то Царствие Любви и Правды, нельзя пронести с собой ничего тёмного, ничего нечистого, ничего серого, ничего, что отбрасывает тень на вашу бессмертную душу.

Он указал на узкую, едва заметную тропинку, усыпанную золотистым, как церковное золото, песком, которая вела от Врат Рассвета вглубь этого сияющего, благоухающего мира.

– Эта тропинка приведёт вас к Реке Забвения Старых Печалей, где вы сможете омыть свои души от горьких воспоминаний и обид, а затем – к Горам Чистых Вершин, где вам предстоит последнее, самое трудное восхождение к полному очищению и обожению. Путь этот будет непростым, и на нём вас ждут новые встречи, новые испытания, которые помогут вам ещё яснее увидеть эти оставшиеся тени в себе и сделать окончательный выбор – отпустить их навсегда, с Божьей помощью, или же остаться с ними, так и не достигнув вожделенной цели.

И Водитель, одарив их на прощание своей доброй, мудрой, вселяющей надежду улыбкой, медленно, как утренний туман, растворился в воздухе, словно был соткан из того же самого божественного света, что и эти дивные Врата Рассвета.

Путники остались одни. Перед ними лежал новый, сияющий, неведомый мир, полный несказанных обещаний и, возможно, новых, ещё более трудных испытаний. А в их сердцах боролись ликующая радость первооткрывателей и естественный страх перед грядущей неизвестностью. Но пути назад, казалось, уже не было. Разве что для тех, кто, подобно несчастному Игнату, предпочёл бы вернуться в привычную, хоть и погибельную, серость своего греховного существования. Но никто из оставшихся, кажется, этого уже не хотел. Они сделали свой первый, самый важный, самый решающий шаг навстречу Свету. И теперь, с Божьей помощью, они были готовы идти дальше, чего бы это им ни стоило.

Глава 6: Зеркальный Луг и Встреча с Собственными Отражениями

Золотистая тропинка, на которую с такой отеческой любовью указал им растворившийся в свете Водитель, была не просто путём – она словно сама была живой, манящей, обещающей. Она извивалась среди трав, изумрудных, как самые дорогие самоцветы в царской короне, и цветов, чья неземная красота и благоухание превосходили всё, что они когда-либо видели или могли себе вообразить. Тропинка эта вела их всё дальше и дальше, в самую глубь этого сияющего, Богом сотворённого мира. Пассажиры, немного растерянные после внезапного исчезновения своего мудрого Проводника, постояли мгновение в нерешительности, словно овцы, оставшиеся без пастыря, а затем, словно по какому-то внутреннему, невысказанному согласию, двинулись вперёд. Первым, как и прежде, с детской доверчивостью и чистым сердцем, ступил на тропу Алёша, а за ним, уже более уверенно, но всё ещё с затаённым трепетом, последовали и остальные.

Воздух здесь был таким чистым, таким свежим, таким благодатным, что, казалось, его можно было пить, как святую воду из целебного источника. Пение райских птиц становилось всё громче, всё слаженнее, всё разнообразнее, сливаясь в единый, несмолкаемый гимн хвалы Творцу, а ароматы дивных цветов – всё тоньше, всё насыщеннее, всё упоительнее. Но вместе с этой неземной красотой, с этим почти осязаемым ощущением Божьего присутствия, нарастало в их душах и какое-то новое, доселе неведомое внутреннее напряжение. Слова Водителя о «тенях» и «серых пятнышках», всё ещё цепляющихся за их души, не давали покоя. Каждый из них нет-нет да и поглядывал украдкой на себя, на свою одежду, на свои руки, пытаясь рассмотреть эти невидимые, но такие реальные следы своего греховного прошлого.

Вскоре золотистая тропинка вывела их на обширный, залитый ровным, мягким светом луг. Но это был не обычный луг, какие им случалось видеть в их прежней, земной жизни. Трава на нём была невысокой, нежной, словно бархатной на ощупь, и такой гладкой, такой ровной, будто её заботливо подстриг какой-то невидимый, искусный садовник. А вся поверхность этого удивительного луга… блестела. Она была похожа на огромное, без единой морщинки, идеально отполированное зеркало, в котором, как в чистейшей воде, отражалось бездонно-голубое, высокое небо и плывущие по нему лёгкие, белоснежные облака, напоминающие стаи лебедей. Это был Зеркальный Луг – место испытания и откровения.

«Ах, какая красота несказанная!» – невольно вырвалось у Анны, и она, забыв на мгновение обо всём на свете, сделала нерешительный шаг на эту сияющую, зеркальную поверхность.

И тут же, вскрикнув от испуга, отшатнулась назад.

В зеркальной траве она увидела не только своё собственное отражение – уже немного просветлённое, с удивлённо приподнятыми бровями, – но и что-то ещё, от чего у неё похолодело внутри. Рядом с ней, точнее, чуть позади, словно неотвязная тень, стояла другая Анна – хмурая, с недовольно поджатыми губами, с потухшим, озлобленным взглядом, и в руках она с какой-то яростной решимостью сжимала ту самую старую, треснувшую вазу, из-за которой они так часто и так бессмысленно ссорились с мужем. Эта вторая, теневая Анна смотрела на настоящую Анну с нескрываемым укором, с какой-то затаённой злобой и презрением.

«Что это?.. Господи, помилуй, что это такое?» – прошептала Анна побелевшими губами, чувствуя, как её сердце сжимается от страха и отвращения.

«Кажется… кажется, это и есть то, о чём предупреждал нас наш добрый Водитель, – тихо, с какой-то новой, трагической ноткой в голосе, произнёс поэт Валентин, который тоже с нескрываемой опаской и почти суеверным ужасом смотрел на своё отражение. Рядом с ним, в глубине зеркальной травы, стоял другой Валентин – с потухшими, безжизненными глазами, в старом, пыльном, пропахшем нафталином плаще, и в руках он судорожно сжимал стопку своих прежних, серых, безнадёжных стихов, которые теперь, в этом безжалостном свете истины, казались ему такими жалкими, такими бездарными и фальшивыми.

Каждый, кто осмелился взглянуть на свою душу в это беспристрастное зеркало, увидел рядом со своим нынешним, уже немного очищенным и просветлённым образом, своё старое, греховное «я» из Города Тусклых Фонарей, со всеми его укоренившимися страстями, застарелыми привычками, тайными страхами и мнимыми «сокровищами».

Тихон, бедный Тихон, с ужасом увидел рядом с собой маленького, жалкого, запуганного человечка, который трусливо прятался за его спину и дрожал от каждого шороха, от каждого дуновения ветерка. Филипп Филиппович, всегда такой самоуверенный и гордый своим умом, с нескрываемым отвращением узрел своё отражение, буквально погребённое под горами пыльных папок с никому не нужными бумагами, инструкциями, циркулярами и отчётами, из-за которых его почти не было видно. Он был похож на паука, запутавшегося в своей собственной паутине. Старушка Марфа Степановна, со слезами на глазах, увидела рядом с собой другую старушку, ещё более согбенную и немощную, которая сидела у тёмного, непроглядного окна и горько, безутешно вздыхала о своей так и не сбывшейся мечте о море, о своей бесцельно прожитой, как ей казалось, жизни.

Алёша тоже посмотрел на себя. И его детское сердечко сжалось от боли и жалости. Рядом с ним, в этой безжалостной зеркальной траве, стоял маленький, худенький, одинокий мальчик, крепко-накрепко прижимавший к своей впалой груди тусклое, мутное стёклышко – его единственное утешение в том сером, безблагодатном мире. Этот мальчик смотрел на мир с затаённым недоверием, с какой-то недетской, щемящей печалью в больших, испуганных глазах. И Алёше стало так невыносимо жаль этого маленького, несчастного себя!

«Это… это мы… такими, какими мы были прежде, – прошептал он, и голос его дрогнул. – Это наши тени… наши грехи, наши страсти, которые всё ещё цепляются за нас, не хотят отпускать…»