Тритоны
Редактор Лена Маца
Редактор Анна Шкуридина
Художник Настя Лисовец
© Анна Лосева, 2025
ISBN 978-5-0067-3181-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Дым-дым, я масла не ем
«Дым-дым, я масла не ем! Дым-дым, я масла не ем!» Вот мы на фотографии: скачем козлами вокруг огромного гудящего жаром самовара, уворачиваясь от дыма.
Вокруг нас липкая жирная грязь.
Вокруг нас нет никакой географии.
Это новое место. Тут страшные неприветливые осиновые леса и наверху гудит ЛЭП.
Но зато тут можно то, что нельзя больше нигде. Потому что это дача!
Мы радостно прыгаем, мы все время как-то без устали шевелимся. То строгаем палки, то бьем молотком по кривому гвоздю в сарайчике.
Наш сарайчик – единственная крыша над головой среди болотного хаоса.
Хотя я не припомню случая, чтобы мы прятались там от дождя. Мы бы просто там не поместились. В сарайчике стоит соломенный топчан. Больше ничего из мебели туда бы не влезло, даже если бы она была.
На один из боков сарайчика приделан рубероидный навес. Под ним висят городские вещи. Придя на дачу, надо переодеться в ветошь.
Потом, когда все обзаведутся домиками и разобьют огороды, с дачников слетит последний стыд. Закатанные треники и драные футболки (не выкидывать же) или старые плавки на рубиновых от солнца мужчинах. Полуголые и оборванные люди будут перемещать лопатами грунт, выдергивать растения, высаживать растения, заквашивать растения в навозных баках и компостных кучах. Возделывать каждый свой сад кто как может. И в этой новой крестьянской реальности они в своих обносках будут смотреться как-то даже к месту.
И мы будем такими же.
Ну как «мы». Бабушка, дед, мама, папа и брат. Я не в счет, я наблюдаю.
Сейчас, правда, только самое начало: вот наш сарай, а вот мои молодые родители, и тети, и дядя, и дед, и бабушка выехали на природу что-то есть и пить. Сейчас весна и очень много воды. Вокруг голых садовых участков шевелятся некрасивые серые осины, на них почти нет листьев и совсем нет плодов, да и не было никогда.
Ну осины и осины.
Дед раздобыл где-то самовар, вокруг которого мы и скачем.
Мы – это я, мой брат Саша и мой другой брат Андрей, вот он – в буденовке. Андрей опять снял рубашку, и тетя незло кричит, чтоб он надел ее обратно. Через двадцать восемь лет она будет кричать на его похоронах, но сейчас она об этом не знает. И никто не знает, какой страшный может быть у нее голос. Поэтому сейчас все смеются.
Хорошо не знать, что будет потом, потому что ты никогда к этому не готов. Особенно когда «потом» окрашивает все, что было, густым черешневым цветом. Я смотрю на фотографию: вот самовар, вот мы втроем, и один из нас уже как бы взят в скобки.
Перед глазами задрожала пелена вешних вод, как будто и так мало сырости на той фотографии: вон, посмотрите, я в сапогах, и мальчишки в сапогах тоже. Мне уже четыре, Андрею пять и будет шесть, Саше семь.
Я бегаю вокруг самовара, я пытаюсь убежать от дыма. Но дым каждый раз настигает меня, где бы я ни оказалась.
Глаза щиплет от этого дыма, и слезы текут тоже от дыма, и ничем это не остановить. Остается только одно – встать на месте и сказать: дым-дым, я масла не ем. Дым-дым, я масла не ем, дым-дым, я масла не ем.
Грибы
Все, что есть на даче, построил дед.
Дед Миша живет на даче с мая по осень. Бабушка с ним развелась сто лет назад. И все это время ворчит на него, покупает ему папиросы, чай и продукты.
Летом мы с бабушкой ходим на дачу.
Бабушка называет ее огородом и фазендой. Кто-то называет ее «кишка под ЛЭПом». Добираться туда полтора часа.
И вот идем мы – наш домик в самом конце. Дальше нас только бабка Аня. Издалека видно нашу трубу и дым, значит, дед на месте.
А иногда бывает вроде и дым, а деда нет. Тогда надо вслушаться в природу. Либо слева, либо с участка напротив обязательно донесется громкое нестройное пение. «Ну все, пенсию получил – гуляет», – скажет тогда бабушка.
Слава богу, пенсия бывает только раз в месяц.
Дед – человек очень основательный. Если он что построил, не найдется такой силы, чтобы это расшатать.
Вот сделал колодезный журавль размером с ЛЭП. Или вот для парника принес несколько шпал, чтобы парник ветром не сдуло.
Или вот скамейка. Дед сделал ее от души. Поставил перед окнами, планируя сидеть красиво и на солнышке. Покрыл ее новеньким линолеумом и закрепил линолеум гвоздями и стальными лентами. Очень красиво. Под летним солнцем эти ленты ослепительно блестели и беспощадно нагревались. Однажды в жаркий денек после какой-то работы папа в легкомысленных шортах на эту скамейку присел. Что и говорить, ругался он громко, хотя и неразборчиво. А деду хоть бы что, он же не модничает в шортах.
Словом, человек хозяйственный и основательный настолько, что даже штаны подвязывает не веревкой, а толстой проволокой.
Вот пошли мы с дедом за грибами.
– Это след кабана, – говорит дед.
– Ого! – говорю я.
– А это лосиный кекех.
– Ух ты! Что значит «кекех»?
– Значит «какашка», – говорит дед.
– А это клевер, – говорю я.
– Нет, – говорит дед, – это заячья капустка. Ее можно есть.
Я набираю полный рот капустки, потому что мне нравятся зайцы.
– Если много есть, будешь много писать, – говорит дед.
Мне тут же хочется писать.
– Отвернись, – говорю ему я.
Дед отходит на несколько шагов, отворачивается и закуривает папиросу. К лесным запахам примешивается «Беломор».
Пока сижу, нахожу глазами какой-то гриб. Смотрю на гриб, чтобы тот не убежал.
– Дедушка!
– Что?
– Что это за гриб? Только не поворачивайся. Такой красненький.
– Сыроежка.
– Резать?
– Режь.
Я натягиваю штаны и режу сыроежку.
Пока я там вожусь со штанами и сыроежкой, дед, куря и не сходя с места, умудряется набрать несколько открыточных подосиновиков и белый.
– Да как так? – изумляюсь я.
Мама права: грибы к нему сами идут.
Как-то раз мы с бабушкой пришли, а весь дом уставлен грибами. Мы не сразу попали в дом, потому что дед был очень после пенсии.
Открываем дверь на терраску, а там растопырился всеми своими ветками от двери до окна огромный куст. Непонятно, как дедушка затащил его в тераску. Потому что вытащить его через дверь, казалось, невозможно. У пчел так же: они жалят, а обратно жало вытащить не могут и помирают. Мы с бабушкой тоже чуть не померли, пока куст вытаскивали.
Дедушка спал на тахте.
Потом оказалось, что куст он принес впрок – печку топить. И то правда, что за дровами-то постоянно бегать.
Вытащили мы куст на улицу, вошли на терраску, открываем дверь в дом, а там!.. Все, что есть горизонтального, уставлено всем глубоким.
Когда у деда закончились кастрюли, в ход пошли ведра, потом тазы. Потом детская эмалированная ванна. Во всем этом, наполненном темной жидкостью, присыпанной укропными соцветиями, плавали грибы.
Спустя время дедушка выспался и спросил, куда, во-первых, делся куст.
А во-вторых, куда делись грибы. Бабушка-то их вылила в компост.
– Какие грибы, Миша! – то ли спросила, то ли не знаю что бабушка.
– Грибы, Рая, – отвечал дедушка, – я засолил.
Темная жижа оказалась рассолом. Мы-то не догадались, уж очень подозрительно она пахла. И еще какая-то мутная пленка сверху.
– На компосте твои грибы. Ты всю посуду занял. На кой тебе столько?
– Так я набрал!
– А зачем ты столько набрал, если некуда? Чаю негде вскипятить! – кипятилась бабушка, вытряхивая сыроежные пластинки из чайника.
В общем, дед не давал заскучать ни бабушке, ни вообще.
Когда-то давно, еще до моего рождения, дед был в Заполярье. Я не знаю, что он там делал: ни бабушка, ни мама, ни тети не рассказывают. Просто уточняют: «Когда дед работал в Заполярье…»
Там он заболел цингой и потерял все зубы. Ну как все. Два все-таки сохранил – снизу справа и слева сверху, не пожуешь особо, но выглядит интересно. Дед, кажется, не унывал, потому что приспособился перетирать деснами что угодно.
Но, потеряв зубы, дедушка сохранил главное – любовь к природе и тягу к приключениям.
Гора
Я не любила ездить на огород, но любила ездить с бабушкой, потому что у нее всегда были бутерброды с колбасой и яйца вполусмятку.
Бабушка спрашивала: «Как сварить яйца – всмятку или вкрутую?» Но кто бы что ни попросил, яйца всегда получались в одном промежуточном состоянии – между тем и этим.
Пока ты такое яйцо чистишь, оно вкрутую, но, когда кусаешь, желток вытекает тебе на колени или на стол – тут уж как повезет.
Иногда мы едем на дачу толпой: Я, Саша и Андрей – мои братья, родной и двоюродный. «Лето! Что дома-то сидеть, езжайте лучше бабушке помогите. Свежим воздухом подышите».
Дурацкий свежий воздух, лучше бы на пруд пошли. Но на пруд нас не пускают, потому что мы, ясное дело, утонем.
– Смотрите не балвайтесь, а то я больше вас не возьму, – говорит бабушка, когда мы выходим из подъезда. Но вот уже через полтора часа ворчит, что мы ее в гроб загоним.
Но, кажется, не злится. Да и как злиться-то? Мы же сделали бабушке «парад»: выстроились в колонну и маршируем за ней, размахивая гигантскими укропинами дудника.
– Надо было вам эту ерундовину срывать? – говорит бабушка.
– Ерунда, ерунда, ерундо-ви-на! – тут же подхватываем мы.
Потом стебли дудника превращаются в оглушительные свистульки, и бабушка объявляет, что больше никогда нас с собой не возьмет.
Вот уж дудки!
Рядом с нашим огородом новая громадная куча песка. Не наша, а бабки Ани. Самой бабки Ани на участке сегодня нет.
– Бабушка, можно мы поиграем в песке?
– Нет, – говорит бабушка, – нечего в чужом песке рыться!
Мы напираем:
– Ну бабушка! Скучно!
– Идите-к, вон, жука лучше соберите, раз скучно, – говорит бабушка и дает нам банки. В банках на донышке бензин.
Колорадский жук не кусается, но все равно неприятный, особенно когда он рыжий и как личинка.
– Тони, урод, тони!
– Получил, гадский жук?
– Понял, как нашу картошку жрать?!
Жук более-менее собран, банки летят в костер, который всегда горит на даче. Так, на всякий случай.
– А теперь можно в песок, – говорит Андрей, пока бабушка не слышит.
Мы играем в «царя горы», и я все время проигрываю.
Пока мы возимся, влажный тяжелый песок забивается в треники, и его приходится все время вытряхивать из штанин.
– Придумал, – вдруг говорит Андрей, наклоняется и завязывает штрипки треников вокруг голени.
Потом загребает садовым совком песок и сыплет его в завязанную штанину. Трясет ногой – песок не высыпается. Он тут же проделывает то же самое со второй штаниной, и мы уже все вместе начинаем наполнять его треники песком.
Ноги в трениках раздуваются и становятся плотными, штаны ползут вниз, уже попу видно. Андрей пытается удерживать их руками, чтоб не сползали. Но штаны слишком тяжелые.
– Финальный штрих, – говорит Андрей.
Он вытягивает резинку треников, насколько возможно, и завязывает на тощей талии тугим узлом.
– Все, держатся! – победно объявляет он. – А теперь испытание! Сейчас я попробую пройтись, – говорит он и пытается сделать шаг. Но не может. Делает несколько попыток и падает. Пытается встать, но это невозможно. Штаны весят тонну.
– Надо высыпать половину песка, – говорит Андрей, и тут повисает пауза: и сверху, и снизу штаны завязаны насмерть, так что, как из них высыпать песок, непонятно.
– Нужен нож. Анют, сбегай за ножом. Только бабушке не говори, где мы.
Я младшая, поэтому меня всегда гоняют. Я бегу в дом мимо бабушки, она пропалывает грядки, хватаю нож с синей ручкой и бегу обратно.
– Что вы там делаете? – спрашивает бабушка, не отрываясь от сорняков. – Орете как резаные.
– Да так, ничего, играем, – говорю я, пробегая мимо.
– Смотрите, не балвайтесь там.
Бабушка так и говорит: вместо «не балуйтесь» «не баловайтесь» или «не балвайтесь». А еще она говорит «кепчук» и «эй вы обои, идите есть» вместо «вы оба», а еще скрипку называет «бандурой». «Ты сегодня с бандурой или нет»? – всегда спрашивает она, когда я захожу к ней после музыкальной школы, и, если я без бандуры, обязательно даст мне каких-нибудь тяжелых банок с собой.
Я прибегаю, Андрей на том же месте, что и понятно.
Я отдаю нож Саше.
– Режь резинку, – командует Андрей.
– А как ты потом их носить будешь? – спрашивает Саша. – Давай лучше штуки снизу разрежем и через низ высыпем, и бабушка не заметит.
– Ладно, режь снизу, только аккуратно, чтоб опять можно было завязать.
– Как получится, – говорит Саша.
– По узелку, – говорит Андрей. И Саша начинает возить ножом по узелку. Узелок распадается, потеряв заметный кусок.
– Стало короче, как теперь завязывать? – спрашивает Андрей, пока мы с Сашей руками выгребаем песок из его штанов.
– Да завяжем! – машет рукой Саша. – И тем более сейчас моя очередь.
Но очередь не соблюдается, и вот на просевшей куче мы уже все втроем пыхтим и возимся, сооружая себе песочные ноги.
Холодный песок наполняет мои штанины. Ноги тяжелеют и тяжелеют, я каждый раз пробую их поднимать.
Мальчишки помогают мне досыпать штаны до самого верха. Я пытаюсь поднять ногу, но это невозможно. Ноги стали тяжеленные и не сгибаются. Я клонюсь вперед, но упасть не могу. Песочные ноги держат крепко.
Я клонюсь назад, куча под ногами начинает двигаться, и, завалившись на спину, я медленно сползаю по горе вниз.
С трудом избавляюсь от песочных штанов и долго выгребаю из них песок, потому что вытряхнуть не получится – штаны-то неподъемные. Пока я там внизу, братья в песочных штанах стоят друг напротив друга, пытаясь бороться, смеются и кричат.
– Ну-к, вы обои! Живо слезайте оттуда! – это появилась бабушка и ругается на братьев.
«Обои», потому что меня она не видит: я за кучей все еще вытряхиваю штаны.
Бабушка стоит, как буква «Ф», в косынке и огородном платье в цветочек. Она, вообще-то, похожа на колобка, но иногда бывает очень грозная.
– Ну вы посмотрите-к на них! Всю кучу разворотили! На полдороги разнесли!
И бабушка права. Куча перестала быть кучей и превратилась в пупырь песка, как в песочнице. Она растеклась на дорогу, на огород бабки Ани и немного стекла в канаву.
– Мы все исправим, – говорит Андрей, пиля ножом резинку от треников.
– Ой, еще и одежду испортил! На кой, я тебя спрашиваю, ты штаны-то изрезал? – причитает бабушка.
– Так это огородные! – говорит Андрей, выбираясь из песочных штанов.
Теперь он в одних трусах, стоя под ЛЭПом, на песчаной кочке, размахивает штанами, как флагом.
– Ты хоть тряси-то не на дорогу, в кучу, в кучу тряси, – командует бабушка.
– А, точно, – говорит Андрей и поворачивается к дороге задом, к куче передом.
Рядом с бабушкой возникает дед, он курит свою беломорину и улыбается.
– Быстро вы ее, – начинает было дед, но бабушка мечет в него молнию.
– А ты что радуешься? Кто платить будет за это? – спрашивает бабушка зачем-то, хотя все знают – и дед, и я, и мальчишки, и бабушка, – что платить, конечно, будет она.
– Грузовик песка! А вы все разнесли!
– Бабушка, ну мы же только полгрузовика разнесли, – говорю я, чтоб она не так переживала, – надо не весь грузовик покупать, а половину.
– Да кто тебе половину-то продаст?
– Ну можно купить целый, и половину – ей, половину – нам.
– Как я вас отмывать-то буду? И штаны попортили все, – ворчала бабушка, когда мы шли перед ней уже грустным парадом по тропинке к нашему дому, оборванные и всклокоченные. – Не ели ничего целый день с песком этим. В гроб меня загоните.
Потом и у нас на участке появилась песчаная гора. Но никто там уже не играл, потому что насыпали ее прямо рядом со свежей навозной кучей, даже немного внахлест.
Иногда папа весело говорит:
– Идите в песочек поиграйте, я разрешаю.
– Нет уж, – скрипим зубами мы.
– А что так? – не по-настоящему сильно удивлялся папа.
– Воняет.
– Фу, как некультурно, – говорит тогда папа, – не воняет, а пахнет, м-м-м, – и папа изображает удовольствие от навозного запаха, – свеженький.
Бабушка злилась и ворчала на нас, пока мы отмывались вонючей водой из колодца, обедали, пили чай с бутербродами, шли на автобус, ехали на автобусе, ждали другой автобус и снова ехали. Постепенно ее ворчание выцветало, и у подъезда она ставила полупрозрачную точку:
– Матери все расскажу.
– Чьей? – уточнял Андрей, потому что у Андрея мама тетя Люба, у нас – наша. Они сестры.
– Ну бабушка-а-а, – тянула я.
– Бабушка-жабушка, – говорила тогда бабушка, ковыряя в двери ключом, – не буду вас больше брать на огород.
И что вы думаете? Через пару недель мы уже снова шли с ней на дачу дышать воздухом и «загонять ее в гроб» очередными свистульками, укропами и прочим, прочим, прочим.
Фазенда
Фазендой дачу называет бабушка. Да все вокруг называют дачи фазендами. Все из-за рабыни Изауры.
В сериале на фазендах трудятся несчастные рабы, в то время как их деспотичные хозяева прохлаждаются в шикарных усадьбах. А главная рабыня – рабыня Изаура – страдает от козней Дона Леонсио. Он ее изводит из серию в серию, хотя влюблен по уши, как оказалось.
На нашей фазенде трудимся мы. А мою бабушку изводит дед. Ну как изводит?
Ну, не изводит, конечно, а так.
Мой дед – строитель. Он участвовал в стройке новой городской больницы, откуда к нам на дачу приехали огромные старые больничные двери.
Их вроде как должны были выкинуть, но дед увез двери за тридевять земель в наше болото и соорудил из них четыре основных угла нашего будущего дачного дома. Рубероидный-то сарай – это, понятно, не дом, а так, баловство.
Нижнее основание домика было из шпал. Что странно, потому что на железной дороге дед не работал. Откуда тогда шпалы, непонятно.
Хотя железная дорога-то всего километрах в трех.
В общем, наша фазенда была построена из того, что на выброс, и из того, что плохо лежало: две старые кровати с пыльными до ужаса подушками и продавленными пятнистыми матрасами, тахта «Юность» на терраске, шкаф, стол, стулья, занавески, кастрюли, сковородки – это все когда-то у кого-то стояло, состарилось и стало стоять тут.
Посуда была очень разнообразная: вот, например, стопка металлических мисок – из папиной пожарной части, а пластиковые вилки, ножи и ложки, прослужившие нам столько лет, – из одноразовых наборов, которые из рейсов привозила тетя Вера. Она стюардесса.
Вот так, по крупинкам, и была собрана наша фазенда. С самого начала до самого конца, то есть до продажи, там было неуютно и как-то непоправимо грязно. Воды нормальной не было, только колодец с мутной пахнущей жижей. Воду для чая мы брали у соседки – бабки Ани, у нее колодец был из бетонных колец, глубокий и чистый. А нашей вонючей водой поливали огород.
Каждый год бабушка, дед, мама и папа засаживали его глинистую поверхность картошкой, морковью и кабачками, накрывали парник для огурцов, обрезали у клубничных кустов усы и белили молодые яблоневые деревья.
Летом каждые выходные бабушка на двух автобусах, а родители – через два леса, два поля и череду садовых товариществ – на велосипедах добирались до нашей плантации, переодевались в обноски и начинали, как говорил папа, корячиться.
И каждый год в ответ на это глиняная топь выдавала несколько ведер огурцов, пару мешков картошки, тонну унылых кабачков и корзины ягод.
Мы перли это обратно в город: бабушка – на двух автобусах, а мы с родителями – на велосипедах, через два леса, два поля, череду садовых товариществ и тучу слепней.
Иногда я ездила с бабушкой и возвращалась с ней же. У бабушки были нейлоновые сумки, она связывала их по две и перекидывала через каждое плечо, получалось по две сумки на каждом плече – спереди и сзади. Это для равновесия.
Мне бабушка так много не давала, потому что я бы надорвалась, а мне «ведь еще рожать». Но сумки все равно сильно резали плечи.
И мы шли, нагруженные, до остановки автобуса минут сорок, периодически останавливаясь, чтобы отдохнуть и поудобнее развесить на себе тяжести.
Наверное, поэтому бабушка была такого маленького роста, потому что всегда таскала тяжести.
Бабушка выросла в какой-то тамбовской деревне, и, кажется, работать на огороде у утра до ночи для нее как-то естественно, что ли. У бабушки, как у хорошего плантатора, ни пяди почвы не должно было бездельничать.
И в этом был корень неразрешимого разногласия между бабушкой и мамой. Потому что мама сажала цветы, а бабушка их периодически перекапывала: «На кой они тут?»
В итоге все-таки хрупкий консенсус был достигнут, и фантастические пионы, монструозные люпины, грустные астры цвели и пахли все в свой срок, украшая нашу унылую плантацию.
Дача
Моя мама выросла в городе и детство провела в городе, она настоящая провинциальная горожанка, для нее наша фазенда – дача.
В каком-то даже дореволюционном смысле этого слова. Как у Набокова.
Мама мечтает об абажуре с бахромой, висящем над круглым столом. И мы такие будем вечером там сидеть, как в «Белой гвардии», пить чай и разговаривать об умном.
Круглого стола у нас нет. Абажура тоже.
Есть каркас абажура, но его надо как-то обтянуть, и мама даже придумала как, но руки не доходят.
И мы никогда не остаемся на даче на ночь. Потому что не приспособлено: пыльновато, грязновато, вода из колодца вонючая. Надо уйти оттуда засветло, чтобы не идти по лесу в темноте.
Какие уж тут разговоры об умном. До дому бы дотащиться.
Мама все время пытается облагородить дачу.
Мечтает вот тут сделать то, а тут – это.
Она охотно делится своими мечтами, раскидывая из рукавов, как Царевна-Лебедь, несуществующие объекты: вот тут будет беседка, тут скамейка, а вот летний душ.
Но ничего, конечно, не меняется. Потому что никто не хочет помогать маме воплощать ее мечты.
Бабушка, как мы помним, периодически перекапывает мамины бестолковые настурции и не соблюдает мамин порядок в доме.
Дед не торопится перестраивать сарай, благоустраивать территорию и убирать очередные шпалы, которые притащил откуда-то на всякий случай.
В общем, все всё делают не так, как хочет мама.
Даже дом построен не так, потому что прямо посередине первого этажа стоит столб, который очень маме мешает (не развернуться), и лестница наверх, во вторую комнату, слишком крутая. Мама бы, конечно, лучше сделала, но она не делает, потому что в доме есть мужчины.
Папа вообще не любит таскаться на дачу. Кому ж захочется корячиться в выходные.
Но мы все равно туда премся. Потому что «хорошо, что у нас есть дача! Не дома же сидеть», как говорит мама.
В жаркие дни особенно тяжело, потому что дорога (наша велосипедная дорога), прежде чем увести в лес, проходит вдоль пруда. Но купаться мы не останавливаемся, потому что надо идти на огород, а не терять время тут.
Мы едем, одетые для леса, через веселый летний гомон отдыхающих.
Я гляжу на солнечные зайчики, раскиданные по воде, песчаные пляжи светятся счастьем летнего безделья – такого простого и недоступного для нас, огородников.
– На обратном пути искупаемся, – как всегда обещает мама, и мы скатываемся в лес, к комарам.
Но на обратном пути мы уставшие, и вода под длинными тенями от девятиэтажек уже не кажется такой привлекательной и желанной.
– Может, ну его? Почти дома?
Душная дача загребает лето из выходных в выходные, оставляя для пляжа редкие воскресенья, когда совпадают погода, мамино настроение и еще какие-то невероятные обстоятельства.
Огород
Мы наконец-то больше не перебиваемся с макарон на макароны, а картошку теперь можно купить «с борта» белорусской машины в каждом дворе. Наступали другие времена, у нас даже появился новый телевизор с пультом – вот как стало шикарно.
Азарта у мамы поубавилось, и огородная повинность ослабла.
Родители приезжали белить и обрезать яблони, разводить цветы и гулять в мрачный осинник за грибами.
Бабушка же продолжала в свободное от работы время трудиться на огороде. – Ну как не ходить? – говорила бабушка. – Если не ходить, там зарастет все!
Мы ездили с ней иногда помочь вскопать или полить и поесть бутербродов и яиц вполусмятку с крепким приторным чаем.
Умер дед, и дача осиротела, пшикнула и погасла.
Бабушке стало некому носить папиросы, чай и суп «Подравка», маме не с кем стало спорить и не на кого злиться.
Никто больше не «выкидывал номеров», не строил высоченных колодезных журавлей, не заводил кроликов, не отмечал широким гулянием пенсию, никто больше не смешил нас странными шутками и так далее.
Короче говоря, энергия жизни покинула это место. Безвозвратно.
За домом заростали травой несгнивающие шпалы, в сарае ржавел дедов брутальный нехитрый инструмент: гигантская пила, гигантский топор, гигантский тесак. В сарайном подполе превращались в археологический феномен два кубических метра пустых водочных бутылок.
А спустя десять лет после смерти деда родители вообще купили дом в деревне.
Мама сначала не решалась продавать огород из-за бабушки, потому что та все еще ходила туда по привычке. Но уже никто не составлял ей компанию. Я работала в Москве и не хотела тратить выходные на эти, как мне казалось, бессмысленные поездки.
Только осенью мы приезжали собирать яблоки.
Дача была тихой и молчаливой.
Тропинка к дому шла между старых разросшихся вширь коренастых яблонь, и отводить руками их ветки над было осторожно, чтоб раньше времени не посыпались в траву плоды давнишних усилий.
Где-то под серым нагретым солнцем крыльцом нашаривался ключ. Дверь надо было подтянуть вверх, потому что косяк немного поехал, и ее заклинивало.
На терраске был порядок, все на своих местах уже много лет. И все как будто молчало. В комнате на первом этаже стояла мебель из дедовой комнаты.
Летом в 1997 году, когда дед умер, вещи из его коммуналки свезли сюда.
Я помню, как моя тетя просматривала и жгла его бумаги.
Я увидела письма от какой-то Маши и спросила, кто такая Маша. Тетя выхватила у меня стопку писем и кинула в костер: «Никто».
Письма сгорели, остальные бумаги – тоже. У него было мало вещей. И я знаю только, что была «какая-то Маша», цинга и Заполярье.
Я знаю, что дед был заживо закопан румынским солдатом, а потом откопан соседом, который все это видел, что пережил удаление аппендицита «на живую», как говорила мама, что пил, как черт, и крушил все вокруг, когда еще жил с бабушкой, мамой и тетями. А наутро вставал и все чинил обратно.
Я знаю, что это мама заставила бабушку развестись с дедом. А моя младшая тетя, стюардесса, стала причиной тому, что они опять расписались. Им было уже за шестьдесят! Из каких-то квартирных соображений, но так или иначе долго уговаривать их не пришлось. Нет, это не история любви. Это история нашей дачи, фазенды и огорода. И сейчас она завершится.
Как-то раз приехала бригада ЛЭПа и вырубила на нашем участке все яблони. Остался длинный пустой кусок земли с маленьким дачным домом, который стал давать крен. Мы стояли и смотрели, пытались привыкнуть в новому виду.
– Нет, – сказала мама, – это уже не то.
Тем же летом продали.
Все.
Лосьон
Моя мама купила в подарок Ларисе, жене моего брата, средство для роста волос. Лосьон. Казалось бы, беспроигрышный вариант – роскошные волосы на дороге не валяются. Но там был один такой пунктик под звездочкой. «Подзвездочку» никто никогда не читает, кроме Ларисы.
Сноска гласила: после первой недели использования средства возможно активное выпадение волос. Далее, – успокаивала инструкция, – наступит полное и безоговорочное оволосение. И действительно, кому нужны старые чахлые волосяные луковицы в голове? Пусть растет и приумножается новый урожай.
Лариса то ли оказалась чересчур боязлива, то ли поверила инструкции лишь на первую половину. Короче говоря, она вернула мамин подарок.
– Он почти тысячу рублей стоит, я подумала, хороший, – как будто оправдывалась передо мной мама.
– Конечно хороший, – кивала я, выдавливая майонез в пельмени.
Как зачастую и другие исторические беседы, эта тоже происходила у нас на кухне, пока я ела.
– Я что-то и не прочитала, что там написано. Пишут всегда мелко, я без очков была. Может, самой попробовать? Нет, у меня и так волосы лезут. Любка говорит, от ковида.
– Угу, – жевала я.
– О, я придумала, отдам его папе…
Я подавилась, пельмени пошли носом, и я чуть не умерла.
Дело в том, что мой папа, некогда обладатель роскошной шевелюры, к тридцати уже имел на голове «озеро в лесу», которое к сорока стало превращаться в «лебединое крыло». В пятьдесят, говоря языком Некрасова, оставалась «не сжата полоска одна». В пятьдесят один полоска была мужественно сжата. Вот уже больше десяти лет папа был красив, как шар для боулинга.
– Отдам его папе, – продолжила мама, пока я умирала от сочетания пельменей и абсурда. – А что? Ему-то терять нечего. А если заколосится, представляешь, как интересно будет! Папа! С волосами!
– А ведь идея-то классная, – с изумление соглашаюсь я, потому что идея, как ни крути, просто великолепная!
Телевизор
Я очень люблю телевизор.
У нас «Рекорд» с шестью кнопками программ. Хотя каналов теперь намного больше, чем шесть, мне «Рекорда» хватает.
Я умею переключать на новые, дополнительные, каналы. Надо выдвинуть панель с кнопками, и там у каждой из шести кнопок есть такие микророзеточки, их можно переставить, подкрутить настройку, и оп – ТВ-6. Впрочем, ТВ-6 мы и так решили оставить на шестой кнопке.
По понедельникам «Театральный понедельник».
Еще я смотрю «Культуру», но в классе никому не говорю об этом, хотя и не особо спрашивают. Считается, что «Культура» для зануд. Хотя там много интересных передач. Поэтому я смотрю ее, когда больше уже нечего.
Днем, когда я прихожу из музыкалки, идет «Семья Кэмпбеллов» по ТВ-6.
Это про семью, которая переехала в Канаду в XIX веке.
Мне нравится смотреть, как они дружно и хорошо живут. Никому из них не надо вставать по писку будильника и тащиться на ту сторону города в музыкалку. У них прекрасный дом, есть лошадь, и папа не пьет, а даже любит их и заботится о них. Дети не ссорятся и не бьют друг друга. И несмотря на то что их мама умерла, они все равно счастливы.
Иногда показывают сразу несколько серий, и тогда я звоню маме на работу сказать, что я очень плохо себя чувствую, у меня болит живот, например. Что часто правда, но не всегда. И иногда, очень редко, мама разрешает мне остаться дома. Тогда живот, даже если и болел, сразу проходит, я делаю себе кружищу чая и смотрю дальше.
Самое чудесное время.
Потому что дома никого, кроме меня, нет.
Вечером показывают «Дежурную аптеку» и «Грейс в огне». Конча Куэтос, Карлос Ларраньяга, Маручи Леон, Мигель Анхель Гарсон и Хулиан Гонсалес.
Лурдес держит аптеку на маленьком испанском перекрестке. У нее двое детей – один положительный, а другой немного хулиган, но она не орет на них и очень любит. У Лурдес есть бывший муж, но они почему-то в хороших отношениях, и дети его не ненавидят.
Грейс, которая в огне, тоже разведена. Трое детей, в прошлом алкоголичка. Хотя выглядит очень ничего. В фильме все время говорят, какая тяжелая у нее жизнь, но живет она в собственном огромном доме, в холодильнике у нее всегда много еды и даже молоко.
Мне непонятно, почему там всегда ходят по дому в обуви. И даже по коврам, и даже на диване сидят совершенно спокойно с ногами тоже в обуви. А еще, оказавшись в гостях, могут запросто открыть холодильник и взять что-нибудь, например газировку! Это мне совсем непонятно: как можно без спросу или даже с ним залезть в чужой холодильник?!
Но я все равно люблю этот сериал, потому что Грейс справляется со всеми трудностями и у нее красивая кухня. Да и ничего по-настоящему плохого в нем не происходит.
На РТР (второй канал) показывают «Петербургские тайны». Это исторический сериал. Мы сначала смотрели его с мамой, а потом, после Нового года, брата положили в больницу, и теперь мама все время там. Поэтому я смотрю «Тайны» одна.
Стараюсь все запоминать, чтобы потом ей рассказывать, что там было. Это непросто, потому что вполуха надо еще и прислушваться, идет ли уже кто-то по лестнице или нет.
Я сижу на жестком подлокотнике дивана, чтобы услышать, когда во входной двери щелкнет замок, чтобы быть готовой. Потому что, если придет папа, надо понять, в каком он состоянии. Лучше, когда его надо просто транспортировать до кровати. Хотя потом он иногда просыпается и бредет куда-то, в туалет или попить воды на кухне, врезаясь то в шкафы, то в двери, путая комнаты и мыча что-то непонятное.
Хуже, когда, вернувшись, он не идет сразу спать, а хочет поговорить.
Мне неприятно по сто раз слушать и повторять одно и то же. Потому что он не понимает, что говорю я, а сам мучительно пытается объяснить какую-то ерунду и страшно обижается, если я увиливаю от беседы. А от обиды он может сделать что угодно: грохнет чем-нибудь, что-нибудь разобьет.
Иногда он очень долго повторяет: «Все, я понял!», или: «Я все понял!», или: «Не хочешь, не надо, я все припомню!». И так далее. Ничего он, конечно, не припоминает никогда, а только обижается. Разумнее всего просто извиниться, а потом еще раз извиниться. Неважно за что – он-то не помнит, а ты и не знаешь.
Мама говорит: «Ну что тебе стоит, ну извинись». И я извиняюсь, иначе он ни с кем не будет говорить никогда. А потом все повторяется заново.
Когда возвращается мама, надо спросить, как там в больнице дела, потому что мамино настроение и, следовательно, вся наша жизнь теперь зависят от анализов мочи моего брата. Сколько там крови и белка сегодня по сравнению со вчера (по Ничипоренко). Но я как-то справляюсь. Мама рассказывает, что там в больнице, а я рассказываю, что там в сериале.
Я – вкратце, мама – подробно.
Слушает, кажется, вполуха. Я – в два (ну, потому что я же должна поддерживать маму, быть в курсе, не одной же ей тянуть это все).
Я все время думаю о том, что сначала умрет брат, потом, конечно, мама. Я останусь с навсегда пьяным папой. Потом он замерзнет в сугробе. А потом меня заберет бабушка. А чуть позже бабушка разрешит мне бросить музыкалку.
От этой мысли мне становится полегче.
А вот мой самый любимый сериал – «Вавилон-5»! Вечером показывают по две серии. И еще утром повторы. Его мы смотрим все вместе, ну, кроме папы.
Я не понимаю, что там творится у родителей, никто ж ничего не рассказывает. Он, обиженный, сидит в моей комнате и ни с кем не разговаривает. Поэтому сейчас я живу в большой комнате с братом. Он уже здоров, но мама все равно тщательно за ним присматривает: что он там ест, сколько соли, сколько белка, готовит ему отдельно, и все такое.
Можно выдохнуть – никто не умер. Но осторожно и с оговоркой: «Сейчас пронесло, а потом?»
Я смотрю «Вавилон-5» и впитываю серии от начала до последнего слова в титрах. Эта моя жизнь, и она принадлежит мне.
Это моя космическая станция, и это мои друзья ходят по ней и противостоят древнему ужасу бесконечного космоса. Это мой дом. И я очень тоскую по нему.
Перед сном думаю: вдруг случится какая-нибудь аномалия. Не знаю что, например, трансвременной переход распахнется или типа того, и я из своей квартиры перенесусь, наконец, на станцию «Вавилон-5».
Стану частью команды, а команда станет моей семьей. В экипаже «Вавилона-5» нет детей, но мне уже тринадцать, и ведь я довольно быстро соображаю и чувство юмора у меня отличное. Там это оценят, а тут от этого сплошные проблемы. И потом, мы так далеко от родной планеты, что еще со мной делать, не выгонять же?
Я, конечно, первое время буду возвращаться домой, сюда, в Электросталь, на Юбилейную. А потом перестану.
Не о чем мне будет грустить в этом настоящем времени. Да и не особо я тут нужна, если честно.
А там и Тени наступают, и послы все время ссорятся, и пси-корпус, опять же. Может, у меня откроются телепатические способности, которые я буду скрывать, и командор Иванова окончательно возьмет меня под крыло. Она, если честно, лучше всех, кого я знаю. Да все они. И Грейс, и Лурдес, и дедуля Лотман в кресле, если уж на то пошло.
Я иногда смотрю его передачу, когда ничего другого поинтересней нет. Он ничего не делает, просто сидит на одном месте и бормочет усами про XIX век, а все равно не оторваться.
Все это о прошлом, или о будущем, или о том, что в Америке, в Испании или в космосе. Но оно в сто миллионов раз лучше, чем то, что вокруг, каждый день, каждый час.
Папа говорит, что те, кто много смотрит телевизор, тупеют. Не знаю, как там кто, но я от телевизора становлюсь счастливой. Пусть не по-настоящему, но на какое-то время. Потому что реальность невыносима.
Брюс Бокслейтнер, Клаудия Кристиан, Джерри Дойл, Мира Фурлан, Ричард Биггс, Стивен Ферст, Андреас Кацулас и Питер Юрасик.
Терпи
– Терпи, – командует мама, затягивая мне волосы на затылке.
Надо, чтобы «петухи», не дай бог, не выбились, чтобы было опрятно. Маму так еще ее бабушка заплетала, она терпела, так что я тоже терплю. Хотя очень больно.
– Ну ты дерешь!
– Стой, не дергайся! Потерпи, нам выходить пора.