На службе Его Величества
Обложка, иллюстрации – Александр Бровер
© В. А. Зубакин, 2025
© «Время», 2025
От автора
Аренда жилья за рубежом – дело непростое и ответственное. Особенно если хочешь провести отпуск спокойно, в стороне от шума и суеты больших городов и модных курортов. Впрочем, для опытного путешественника, коим я вполне могу себя считать, задача эта сколь ответственна, столь же и привычна, поэтому история, которую я собираюсь рассказать, начиналась вполне банально.
Намереваясь пожить пару недель в Нормандии, я решил не тратить деньги на отели, в которых всегда есть риск заполучить неожиданных соседей, а поселиться в частном доме. Хорошо бы, мечтал я, рассматривая фотографии фасадов, уютных гостиных и окрестных холмов с непременными тяжелыми романскими замками, чтобы это был дом с историей: ну, что-нибудь вроде скрывавшихся там партизан-маки́ или фотографий заглянувших на постой после «Дня Д» бравых британских коммандос в их смешных блинообразных касках. А еще лучше, чтобы в нем разыгралась любовная история, ну, скажем, француженки и дезертировавшего с фронта немецкого солдата…
В общем, выбранный мной небольшой уютный домишко в департаменте Орн в Нормандии выглядел достаточно старым, чтобы скрывать за своим фасадом в стиле коломбаж (у нас его чаще называют фахверк) что-нибудь удивительное. Да. Но я никак не мог предположить, что он окажется местом хранения одних из самых загадочных документов, какие попадали когда-либо в мои руки. Ну что ж, в очередной раз жизнь оказалась куда богаче сюрпризами, чем самые изобретательные литературные вымыслы.
Владелец дома месье Жерар, узнав, что арендатор русский, буквально захлопал в ладоши:
– Какая удача! Какое совпадение! Это надо же: спустя столько лет в дом вернутся русские!
Мое недоумение явно позабавило месье Жерара:
– Месье Базиль, вы просто не представляете, кто жил в этом доме!
Прочитав на моем лице очевидный вопрос, старый француз, совершенно лысый, но с роскошными седыми усами, сказал:
– В середине тридцатых годов прошлого века наша семья, отчаянно нуждавшаяся в деньгах, сдала жилье русским эмигрантам. Ну, знаете, вашим, как их называли, белым – монархистам, кажется… Они арендовали второй этаж на десять лет, заплатили нам сразу за год вперед и потом всегда платили исправно – вплоть до самой войны, пока не пришли боши. Старшие успели куда-то уехать, а младшие… Что вы говорите? Сколько было младшим? За тридцать, я думаю. Они не успели на вашу войну, но попали на нашу. Да, все ушли воевать: кто в армию, кто в маки. И ни один не вернулся.
Запах тайны уже не просто щекотал мне ноздри. Мне, как говорят охотники, залепило нюх! Подобно гончей, я почти дрожал в предвкушении дальнейшего рассказа и… возможности поскорее освоиться в этом доме.
– Вы удивитесь, месье Базиль, но дом благополучно пережил войну. Да, в отличие тех, кто в нем жил. Когда мы вернулись, мы не стали ничего трогать после русских. Нам почему-то хотелось, чтобы дом стал чем-то вроде памятника этим людям, ведь они дважды спасли нас – избавив сначала от нужды, а потом от бошей… Поэтому на верхний этаж мы никогда никого не селили. Никого из других стран, я имею в виду. Мы ждали русских! И вот, наконец, приехали вы. Это же такая удача, такое удивительное совпадение!..
Месье Жерар поднялся со мной до площадки второго этажа и вдруг остановился.
– Не хочу мешать вам. Мне кажется, что сейчас вы должны остаться один, месье Базиль. Не знаю почему. Наверное, так хочет судьба, что привела вас сюда. Идите! – он подтолкнул меня в спину сухонькой старческой рукой и отступил на шаг.
– А если я что-то найду из оставленного ими? – решился спросить я.
– Найдете? – удивился месье Жерар. – Не думаю. Но если все-таки…
Я затаил дыхание. Зная французский менталитет, я был готов услышать, что находку нужно вернуть хозяину, или передать в муниципалитет, или что-нибудь в том же духе. И потому ответ хозяина меня удивил:
– Если найдете, забирайте! – рубанул воздух рукой месье Жерар. – Наших вещей, кроме мебели и белья для вас, здесь нет. Я еще мальчишкой облазил весь дом, а после меня тут побывали и боши, и британцы, и даже американцы. Удивительно, что не вывезли все до пылинки… Так что если ваши соотечественники тут что-то спрятали, а вы это найдете, значит, они спрятали это для вас!
Он решительно развернулся и начал осторожно спускаться по скрипящим ступеням. А я тронул сухое дерево двери, помнящей прикосновения русских рук, и сделал шаг навстречу тайне…
Вообще-то я не склонен к мистике, но вынужден признать, что в тот день мой материализм был основательно поколеблен. Почему? Да потому что на тайник я наткнулся практически сразу. Точнее, не наткнулся, а наступил – в буквальном смысле этого слова. Месье Жерар, похоже, оказался совершенно прав в своем наивном предсказании таившегося здесь секрета, ждавшего именно меня. А как еще объяснить, что до меня никто – никто! – не заметил, что одна из дубовых половиц прямо возле поседевшего от старости комода поскрипывала не совсем так, как другие? А если и заметил, то не поинтересовался, что под нею может быть скрыто, – до того ли было тем давним временным постояльцам, которые обретали здесь короткий отдых посреди своих военных трудов…
Я пошарил в ящиках комода, но там, как и следовало ожидать, не нашлось ничего, кроме смены постельного белья и пары одеял на случай холодной погоды. Зато в бюро среди карандашей, стопок писчей бумаги и прочей мелочи я нашел то, что мне было нужно – плоскую стальную линейку и большие крепкие ножницы.
Доска поддалась не сразу, но через несколько минут я уже держал в руках перевязанный шелковым шнурком пухлый сверток в вощеной бумаге. Судя по плотности, размеру и весу, внутри тоже была бумага. Воображение тут же нарисовало мне письма с ятями и ерами, рождественские открытки времен императоров Александра III и Николая II, девичьи дневники или кадетские тетрадки. Хотя, убеждал я сам себя, стараясь не сглазить удачу, там, скорее всего, должны были быть какие-нибудь древние купчие на дома где-нибудь под Саратовом, а то и вовсе пожелтевшие квитанции…
…Сверху и правда оказалась тетрадка. Первая из многих. На обложке каллиграфическим почерком, явно пером, кто-то вывел: «Материалы к беседе». Какой беседе? Чьей, с кем?
Ответ отыскался на первой же странице. Тем же почерком, что и на обложке, значилось: «1. Месье Бинт, расскажите, пожалуйста, как вы оказались в рядах “Священного союза”? Это правда, что вас рекомендовала к вступлению семья Дантесов?»
Я онемел. Вернее, оцепенел. История, за которой я гонялся вот уже несколько лет, ради которой перелопатил гору мемуаров и ворох грязного белья старых сплетен, лежала у меня на коленях!
Первое судорожное изучение остальных бумаг привело меня в исступленную радость. Тетрадка оказалась только вступлением! Под нею была стопка листов со стенограммами, а из пояснительной записки следовало, что это запись бесед с Анри Бинтом. Но и этого показалось мало судьбе, решившей сделать мне царский (а скорее даже императорский) подарок. Потому что под стенограммами в коричневой картонной папке – без всяких на ней надписей – лежала еще одна стопка листов, исписанных по-французски.
Первая фраза звучала так: «Я, Анри Бинт, пишу эти воспоминания по просьбе русского журналиста Константина Окунева, предложившего мне восстановить мое доброе имя и рассказать о действительных обстоятельствах моей службы в интересах Российской империи и Советской России…»
Мне нужна была пауза. И очень крепкий кофе…
Месье Жерар покивал:
– Да, Окунёв! – он по привычке сделал ударение на последнем слоге. – Это их фамилия. А Константин был старшим из младших, ему перед самой войной уже было за тридцать, точно не скажу, может быть, лет тридцать пять… Не знал, что он был журналистом! Когда они поселились у нас, он казался мне скорее писателем: все время сидел над бумагами и постоянно писал, писал, писал…
– А остальные Окуневы? – решился уточнить я.
– Остальные? Отец – Владимир – был явно отставным военным, хотя и старался не показывать этого – вел себя довольно мягко и учтиво. Но выправку-то не спрячешь! Особенно этот его взгляд – совершенно стальной, – месье Жерар даже чуть поежился. – А мать была болезненной и редко выходила из дома. Чаще просто сидела в кресле-качалке на балконе с какой-нибудь книгой. Я всегда думал, что это был Достоевский или Пушкин: что еще могут читать русские! А потом мой старший брат, который иногда приходил к ним позаниматься русским языком, сказал мне, что их библиотека состояла в основном из французских книг: Мольер, Мопассан, Гюго… На русском, сказал он, были только приключенческие романы.
– Как странно!.. – не удержался я.
– Вот именно странно! – подхватил месье Жерар. – Русские должны читать русскую классику, разве нет? Почему они не читали ее?
– У меня только одна версия, – ответил я. – Возможно, они уезжали из России, не успев ничего взять с собой. А здесь, во Франции, у них попросту не было денег на книги.
– Может быть, месье Базиль, может быть… – протянул месье Жерар. – А ведь они не бедствовали, раз сняли дом на десять лет сразу! Но и мотами не были. Наши лавочники не раз давали им кредиты. Правда, они обязательно возвращали их!
– За счет чего же? – удивился я.
– Давали уроки русского, – пожимая плечами, ответил месье Жерар. – Меня это всегда удивляло: кому они нужны тут, в Нормандии, где о России мало кто и слышал-то?! Да и ходили к ним всего несколько человек, кроме моего старшего брата, из которого наш папа́ решил сделать полиглота.
– Уроки давали все? – уточнил я.
– Нет, что вы, месье Базиль! Двое младших братьев, Мишель и Андре, тренировали наших детей на стадионе: учили их бегать, бросать копье, толкать ядро – они были очень хороши в легкой атлетике. А Константин, как я думал, был писателем: он все время ходил на почту, отправлял и получал какие-то письма и бандероли. Теперь-то я понимаю, что он слал свои журналистские материалы и получал за них гонорары! – просиял старик, для которого одной тайной стало меньше.
А для меня – больше. Я никогда не был большим знатоком русской эмигрантской журналистики, но имя Константин Окунев я точно никогда не видел и не слышал. Возможно, он писал под псевдонимом. Или, скажем, под чужой фамилией. Или писал для кого-то, кто публиковал его материалы от своего имени. Но почему тогда именно он занялся историей Анри Бинта? И как он его нашел?
Забегая вперед, скажу: раскрыть эту тайну мне так и не удалось. Никакого Константина Окунева ни в одном русском эмигрантском издании довоенной Франции и вообще Европы я не нашел. Семья Окуневых действительно едва успела отплыть из Севастополя с одним из последних кораблей врангелевской эскадры. После мытарств в Галлиполи и других местах они добрались до Парижа, откуда внезапно уехали в начале 1930-х. Уехали – и канули в небытие. Больше об Окуневых никто ничего не слышал.
– Вы будете писать книгу об этом Бинте? – спросил меня месье Жерар, когда я поделился с ним, какая удивительная тайна попала мне в руки.
– Конечно! – с энтузиазмом воскликнул я. – Это же невероятно запутанная история, а сам Бинт – на редкость загадочная личность. Так что рассказать о нем с его собственных слов – это будет просто бомба!
– Тогда не пишите, где именно вы нашли эти бумаги. – Глаза месье Жерара вдруг стали просительными и влажными.
– Почему? – я не мог скрыть своего удивления.
– Потому что за вами приедут другие русские, которыми будет двигать только одно – досужее любопытство! – с внезапной горячностью ответил хозяин дома. – Я знаю, как это бывает! Для нас и даже для вас, месье Базиль, этот дом и эта тайна – сокровище. А им нужно будет только похвастаться, что они видели место, в котором скрывалась тайна этого Бинта. И всё!
Я помолчал. В словах месье Жерара был резон. Пусть не массовый, но неизбежный интерес к личности одного из самых загадочных заграничных сотрудников русских спецслужб гарантирован. Допустим, не сразу, но постепенно последняя квартира Окуневых попадет в путеводители и станет достопримечательностью. И тогда…
– Хорошо, месье Жерар! – решился я. – Обещаю вам: о том, где конкретно я нашел эти бумаги, я писать не буду. Но саму-то историю дома могу рассказать?
– Рассказывайте, конечно! – лукаво прищурился старик. – Таких историй во Франции много. После вашей революции русские жили по всей стране. Так что пусть любопытные гадают, где вас поджидала удача.
Я выполнил слово, данное месье Жерару. Место, где Константин Окунев спрятал материалы своего расследования, останется неназванным. Орн достаточно велик, чтобы досужие копатели русской старины не досаждали расспросами жителям городка. Да и досаждать-то, по большому счету, уже некому. Месье Жерар, как я узнал, умер вскоре после моего отъезда, немного не дожив до ста лет. В тех местах это не редкость – такая долгая жизнь. А остальные его земляки не слишком интересуются чужими тайнами, тем более каких-то русских эмигрантов.
Бумаги Анри Бинта и Константина Окунева я увез с собой. Очень быстро оказалось, что многие подробности жизни русско-французского филера и разведчика уже раскрыты. Его личный архив, который он не раз упоминает в своем рассказе, хранится в ГАРФе. К тому же сохранилось множество иных воспоминаний и мемуаров, в которых упоминается Бинт.
Увы, как это нередко бывает, в них он предстает совсем иным, чем видел себя сам. И даже не таким, каким его застал таинственный журналист – впрочем, журналист ли? – Константин Окунев. Поэтому, публикуя их общий труд под этой обложкой, я взял на себя смелость прокомментировать некоторые детали этого рассказа. Просто затем, чтобы лишний раз напомнить: история – не раз и навсегда застывшая глыба гранита. Она творится и пишется живыми людьми. А им свойственно что-то забывать, о чем-то умалчивать, где-то прихвастнуть, а то и попробовать кому-то отомстить…
История Анри Бинта – классический тому пример. И мои комментарии к ней, которые читатель найдет под псевдонимом месье Базиль, не преследуют цели кого-то обелить, уличить или обвинить. Они – всего лишь чуть более пристальный взгляд на историю, чем у ее непосредственных участников. И возможность подсветить некоторые детали, выпавшие из повествования Бинта и Окунева. Почему выпавших? Да кто ж теперь знает…
Глава 1
Анри Бинт: начало
Анри Бинт
– Ваша милость, отец сказал, вы хотели меня видеть?
– Анри, подойдите поближе! Я немолод, и даже ваш зычный голос не достигает моего слуха от самых дверей…
– Да, ваша милость! Отец сказал, вы…
– Конечно, я хотел видеть тебя, мой мальчик! Мне сказали, у тебя неприятности?
– Что вы, ваша милость! Так… временные неурядицы…
– Не обманывай меня, Анри!
– Да, ваша милость. Конечно… Да, у меня неприятности. Меня выгнали из полиции.
– За что?
– Обвинение в грубости при общении с задержанным.
– Это правда?
– Я не выдержал, ваша милость. Этот негодяй едва не искалечил моего напарника.
– И ты решил восстановить справедливость?
– Да, ваша милость!
– Что ж, хорошо… Твой отец не ошибся, мой мальчик. Если ты так ратуешь за справедливость, у меня есть для тебя подходящее предложение…
В парижской полиции я оказался после увольнения из армии. Избежать солдатчины у меня не было никаких шансов: едва мне стукнуло десять лет, как мои родители – Франсуа и Вольбур-Жоли Бинт – записали меня в 74-й линейный пехотный полк. Квартировал он в то время в Нормандии, куда в 1869 году я и отправился добровольцем, чтобы, как выразился мой папа́, «отдать долг родине, а заодно набраться ума и служебного рвения».
– Р-р-раз-два, р-р-раз-два!.. Держать строй, придурки!.. Вы не солдаты, вы дерьмо!.. Вас убьют первыми!.. Что вы тащитесь, как беременные тараканы!.. Быстрее! Быстрее! Еще быстрее!..
До сих пор иногда закрываю глаза и слышу этот писклявый, режущий слух голос сержанта, гонявшего нас до седьмого пота и заставлявшего часами выстаивать в полной выкладке под осенним дождем. Б-р-р! Ненавижу нормандскую осень…
– Бинт, чтоб тебя бык поимел, ты куда винтовку завалил?! Держать равнение! Выше ногу! Р-р-раз-два, р-р-раз-два!..
74-й линейный полк – обычное место службы для парней из эльзасского городка Сульса, в котором мне выпало увидеть свет. Кое-кто до сих пор считает Эльзас немецким, но я им скажу: никогда он не был таким! Эльзас – Франция, и всё тут! А что моя родина вдруг стала частью Германии, так за то спасибо их величеству императору Наполеону III, чтоб ему на том свете чихалось! Хорошо хоть, у меня не было проблем с тем, чтобы перед отъездом в полк получить французское гражданство…
Пять лет. Пять долгих лет я прикидывался дураком, чтобы не злить сначала сержанта, потом лейтенанта. Я делал все, чтобы никто не подумал, что меня можно превратить в служаку-унтера. И все равно его из меня сделали. Разница между мною и теми глупцами, подхалимами и карьеристами, что карабкались наверх бок о бок со мной, была в одном. Они лезли из собственной шкуры, лелея мечты об офицерском патенте, а я просто служил. Покорно ходил в караулы, чистил свою винтовку и сапоги себе и унтерам, драил пряжки, сушил шинель с подштанниками, матерился на новобранцев, гонял их по плацу, тянулся во фрунт и… ждал.
И дождался!
В конце октября 1874 года я вышел за полковые ворота со свидетельством об увольнении в руках, тремя золотыми нашивками сержант-шефа и тощим кошельком франков на проезд и первое время. Передо мной лежало множество путей, но вот, куда я не поеду, я знал точно: домой, в Сульс. Что мне было делать там, где вовсю хозяйничали боши?
Поэтому с первым же поездом, заняв место в вагоне третьего класса, как и полагалось отставнику, я отправился покорять столицу. Меня ждал Париж – и парижский полицейский департамент. Ведь я всю жизнь мечтал стать сыщиком!
Правда, исполнить свою мечту мне удалось далеко не сразу: пришлось перепробовать множество профессий и занятий, чтобы через четыре года меня наконец взяли на службу рядовым полицейским. За это время я даже успел жениться на прелестной Лорин Леонтине. Но красотка всего за два года превратилась в сущую мегеру, от которой я мог спастись только на службе.
– Почему вы хотите служить в полиции?
– Месье комиссар, я солдат и привык быть нужным своей стране!
– Почему же вы не остались в армии?
– Месье комиссар, видите ли…
Хохочет. Все он видит, зараза! Вон, глаза сощурил, аж слезы выступили… Ничего, я сейчас тебе отвечу, как в полку учили!
– Месье комиссар! Как истинный патриот и к тому же эльзасец я мечтаю принести пользу Франции, избавляя ее от вредных элементов и преступных личностей! Позвольте проявить себя, месье комиссар! Рад стараться! Разрешите бегом?!
Ага, удивился! Замолчал. Голову наклонил. Задумался. И?..
– Вы не такой дурак, каким сейчас пытались себя выставить, Бинт. Так ведь?
– Вам виднее, месье комиссар.
– Отлично! И что вы умеете из того, что может пригодиться в полиции?
– Ничего, месье комиссар. Но я хорошо запоминаю лица и легко нахожу общий язык с кем угодно. И умею учиться.
– Недурно! Вы не только умны, но и здраво судите о своих способностях, что по нынешним временам случается нечасто. Что ж, передаю вас в руки бригадира Жамбена из первой следственной. Он опытный сыщик и способен научить того, кто хочет, всему необходимому. Справитесь – пойдете дальше. Вы ведь явно целитесь выше, да, Бинт?
А вы сметливы, месье комиссар. Заметили то, чего так и не смогли за целых пять лет разглядеть мои командиры в полку. Конечно я мечу выше! Никогда не мечтал застрять на всю жизнь в мальчиках на побегушках, пусть даже в парижской полиции…
– Да, месье комиссар.
– Молодец, что не стали врать. Соврали бы – и месяца бы у меня не прослужили. Свободны. Жамбен! Кто там рядом – позовите Жамбена ко мне, у меня для него новенький!..
…Ублюдки! Сволочи! Enculés![1] Fils de pute![2] Господи, если ты есть, почему ты их не наказал? Почему ты позволил им вышвырнуть меня? Почему?!
«По итогам внутреннего расследования инспектор первой следственной бригады префектуры Парижа Бинт Анри Жан Мари признается виновным в недопустимой грубости в отношении задержанного и увольняется со службы без выходного пособия и пенсиона…»
Всё! Это – волчий билет. Глухой засов на дверях столичной полиции. Да и не столичной тоже. Merde! Три года трудов псу под хвост! Тысяча с лишним дней с ночевками в прокуренных комнатах бригады, погонями за скользкими и мерзкими типами, драками на ночных улицах и бесконечными отчетами о проделанной работе. Несколько ножевых шрамов. Пуля, пробившая шляпу на два пальца выше макушки. Море дешевого вина, выпитого на бегу в случайных кабачках и лавчонках. А что в награду? Пинок под зад!
Как они могли так поступить со мной? И главное, за что? Я же всего раз двинул ему в брюхо – а он и скопытился. Кто же знал, что у него брюхо слабое?! Мишеля-то он вырубил с одного удара! Да так, что сломал ему пару ребер – бедняга до сих пор нормально дышать не может…
– Я тебя спрашиваю, connard[3], с кем ты брал лавку Пернеля? Кто был с тобой? Ну?!
– Да пошел ты! Один я там был, понял? Один! И ты теперь один, правда, петушок?
Ах петушок, значит! Тебе, придурок, уже и привычной «курицы»[4] мало? Чего погрубее хочется? Будет сейчас тебе погрубее!
– Значит, один, да? Je vais te niquer ta gueule![5] А ну встал!
– Да иди ты… Ох!
Насчет рожи я ему соврал. Вместо этого бью со всего размаху правой в брюхо. Понравилось?! А если я тебе сейчас с левой добавлю? Если я тебе, засранец, сейчас еще с ноги вломлю, как ты Мишелю? А ну…
– Бинт! Прекратите немедленно!
Черт! Принесло же его именно сейчас… Почему этот стукач вечно появляется так некстати?
– Чего тебе, Марсель?
Я его ненавижу. Все его ненавидят. Даже начальство. А он его обожает – и потому лижет задницу и доносит на всех без разбора. Все равно ведь его ненавидят.
– Извольте обращаться ко мне по званию!
Пищит, мокрица. Ничего-ничего, я умею с тобой разговаривать.
– Не изволю. Дальше. Что? Тебе? Нужно?
– Бинт, вы ударили задержанного!
– Нет. Он сам упал.
– Ударили, я видел! А теперь у него кровь изо рта течет!
Вот дрянь! И правда течет… Что с ним такое? Я же не в челюсть бил и не в грудь. Ну чего ты стоишь, вылупив глаза?! Вызывай врача, подлиза!
– Марсель, сходите, пожалуйста, за врачом.
– Ах «пожалуйста»?! Я вам сейчас не только доктора, я еще и комиссара приведу!
И привел.
Две недели разбирательств, заседание дисциплинарного комитета – и с 25 августа 1881 года я, Анри Жан Мари Бинт, тридцати лет от роду, отслуживший, разведенный, остался без единого су в кармане. И без всяких шансов зарабатывать на жизнь тем, что я умею лучше всего.
Merde! Как они могли так со мной поступить?!
Папаша крайне недоволен моим приездом. Нет, конечно, и он и мама́ очень рады меня видеть. Но вот повод их явно печалит. И если для мама́ важнее, что ее сын вообще заехал домой, то вот папа́…
– Сын, я хочу серьезно поговорить с тобой.
– Я внимательно слушаю, отец.
– Это насчет твоей работы!
Ну вот. Сейчас он в который уже раз заведет шарманку про то, что им трудно содержать меня так долго, что взрослый человек должен трудиться, что в нашей семье никогда не было бездельников, что я всегда могу вернуться в армию и все прочее в том же духе. Порой мне кажется, что ни один отец на свете ни за что не упустит возможности прочесть своему отпрыску подробнейшее наставление о том, как именно следует жить и работать. Что ж, стискиваю зубы и натягиваю на лицо внимательное выражение.
– А что насчет моей работы? Папа́, я же тебе говорил: в Париже без протекции меня даже в бистро гарсоном не возьмут! Или ты хочешь…
– Помолчи, Анри. Помолчи и послушай. И не делай вид, что ты очень внимателен! Я эти напускные выражения на твоей физиономии давно знаю.
Кажется, на этот раз он действительно не собирается читать мне мораль. Тогда что?
– Ты знаешь, кто такой его милость Жорж Шарль Дантес барон Геккерн?
Еще бы мне не знать! Папаша с самого детства твердил мне, скольким обязан «удивительному человеку», под началом которого он трудился в мэрии, когда я появился на свет. И о том, как все жители Сульса радовались, когда барона избрали мэром. И…
Буду откровенен: главное достижение господина барона за время его пребывания на посту мэра – городскую канализацию – я действительно оценил по достоинству, стоило мне оказаться в старых вонючих кварталах нормандских городишек. Что же до всего остального – не знаю. А главное, не понимаю, чем «его милость» может мне сейчас помочь.
– Ты же знаешь, что его милость в молодости жил в России и до сих пор очень известен в этой стране?
Ну знаю. И что? Я и русских этих видывал в Париже – кутилы и разгильдяи. Одно слово – художники… Через одного тащил бы на набережную Орфевр, 36! Мне-то что до них?
– Анри, не отвлекайся!
Ага, ты еще подзатыльник мне дай, как мальчишке! Ну? Нет, покосился на мои ладони – и остыл. Правильно, папаша, руки-то у меня посильнее будут.
– Папа́, я очень уважаю твоего бывшего патрона и нашего бывшего мэра. Честно. Но совершенно не понимаю, чем он мне поможет вместе со всеми своими русскими. Я их в Париже навидался, между прочим…
– Мой Бог! Анри, да помолчи же в конце концов! Речь идет о твоем будущем!
Хорошо, помолчу. Отец краснеет, а это значит, что к вечеру его опять придется укладывать в постель и кормить порошками. Как бы я ни был зол на его нравоучения, до этого я доводить не хочу.
– Да, папа́, прости, я весь внимание. Что я должен сделать?
– Я испросил для тебя аудиенцию у его милости. Его милость сказал: ему есть что тебе предложить. Он ждет тебя завтра к восьми часам утра у себя дома. Будь любезен, приведи одежду в порядок, побрейся – и не опаздывай! И обязательно, слышишь, – обязательно! – обращайся к барону «ваша милость». Он очень не любит, когда об этом забывают. Ты мне обещаешь?
Что я могу ему ответить? Отец немолод, и он по-своему любит меня, хотя мне от этой любви порой чесаться хочется.
– Да, папа́, я тебе обещаю. Я буду гладко выбрит, буду называть барона «ваша милость» и ни за что не опоздаю. Главное, чтобы он действительно сумел мне помочь.
Отец почему-то улыбается. Что же они такое придумали на пару с его бывшим патроном?
В кабинете у старого барона очень тепло – окна закрыты – и потому еще и душно. Плюс ко всему очень сильно пахнет каким-то лекарством. Настолько сильно, что мне ужасно хочется чихать. Но я пообещал отцу вести себя прилично. Незаметно кручу носом, чтобы сдержаться, и стою прямо, как на плацу, разведя носки и заложив руки за спину, – в роли бравого дисциплинированного солдата мне проще выполнять свое обещание.
– Ваша милость, отец сказал, вы хотели меня видеть.
– Анри, подойдите поближе! Я немолод, и даже ваш зычный голос не достигает моего слуха от самых дверей…
– Да, ваша милость! Отец сказал, вы…
– Конечно, я хотел видеть тебя, мой мальчик! Мне сказали, у тебя неприятности?
– Что вы, ваша милость! Так… временные неурядицы…
– Не обманывай меня, Анри!
– Да, ваша милость. Конечно… Да, у меня неприятности. Меня выгнали из полиции.
– За что?
– Обвинение в грубости при общении с задержанным.
– Это правда?
– Я не выдержал, ваша милость. Этот негодяй едва не искалечил моего напарника.
– И ты решил восстановить справедливость?
– Да, ваша милость!
– Что ж, хорошо… Твой отец не ошибся, мой мальчик. Если ты так ратуешь за справедливость, у меня есть для тебя подходящее предложение…
Я молча жду. Переспрашивать барона не стоит. По нему видно, что он привык даже не командовать, а повелевать. Хотя, рассказывали, в молодости барон служил офицером в русской армии – уже после того, как они выгнали императора Наполеона, – и заразился от русских манерой время от времени относиться к нижним чинам по-человечески. Но все равно раздражать я его не хочу. Пусть поскорее говорит, что собирался, а там можно будет и откланяться. Пока, во всяком случае, я совершенно не понимаю, куда он клонит.
– Ты работал в полиции, Анри, и, значит, должен знать, где в Париже расположено русское посольство. Знаешь?
– Да, ваша милость. Рю де Гренель, 79.
– Отлично! Через пять дней тебя будут ждать там.
Что? Меня?! Русские?! Да они с отцом совсем тронулись! Ils sont devenus fous![6] Сейчас он еще скажет, что мне пришла пора отправляться в Россию. И тогда я точно ему нагрублю!
– Ваша милость, но я не совсем понимаю, какое отношение я имею к России.
– Ты – никакого, мой мальчик. Пока – никакого. Зато я – имею.
Какое, разрази меня гром?! Кто же он такой, что может обсуждать с русскими мою… Мою что? Службу? Работу? Карьеру? И главное, в каком качестве?..
– Я знаю, ваша милость…
– Нет, мой мальчик, не знаешь. Все, что тебе известно, – это мои приключения молодости. Сейчас все иначе. Детали тебе неважны, поверь, но мои знакомства дают тебе возможность заняться той самой службой, для которой тебя подготовили природа и Господь.
– Простите, ваша милость, но в департаменте полиции…
– …служат одни придурки, хотел сказать ты? Я полностью с тобой согласен, мой мальчик! Так было и будет, прости. Именно поэтому ты никогда не вернешься в полицию.
А ведь он прав. Если меня ждут в русском посольстве, речь никак не может идти о возвращении в полицию. Вот была бы умора, возьмись русские дипломаты хлопотать об отмене решения дисциплинарной комиссии!..
– Чему ты улыбаешься, Анри?
– Простите, ваша милость, я на секунду представил себе, как русские будут пытаться вернуть меня в полицию…
– Хорошая шутка, мой мальчик! Хотя я бы не исключал и такого поворота событий.
Стоп! Он точно сошел с ума. «Такого поворота событий» – а куда они вообще собираются поворачивать?
– Ваша милость, простите меня, но я совершенно не понимаю смысла вашего предложения. И потому при всем моем уважении я готов…
– Не спеши отказываться, Анри. Я же вижу, ты насторожился и сердишься на старика. Не стоит! Просто возьми билет на поезд, мой мальчик, и через пять дней приходи к русскому посольству. Тебя будут ждать у бокового входа, со стороны рю дю Бак. Представишься Жаком Моро из Сульса. Если спросят, кто дал тебе рекомендацию, сошлешься на меня. Но только в том случае, если вопрос задаст человек, который назовет твое настоящее имя. Все понятно?
– Да, ваша милость!
– Иди, мой мальчик. Это лучшее, что я могу сделать для тебя и твоего отца. Поверь, как бы ты ни был сейчас удивлен, со временем ты оценишь мои хлопоты.
– Спасибо, ваша милость!
– Иди-иди, Анри. Жером, часы уже прозвонили девять, а я до сих пор не принял свою микстуру! Жером, где ты там, лентяй?!
Мрачновато тут как-то. И потряхивает меня не на шутку. Вроде не простужался, а трясет, как в детстве. Никогда так не волновался! Даже когда мы с Леонтиной венчались – не волновался. И когда на первое задержание в полиции ходил – тоже. А тут трясусь, как первогодок перед атакой…
Только что от русского посольства отъехал какой-то высокий чин. Во всех смыслах высокий! За три часа, что сижу тут в бистро, посматривая на назначенное место, я видел десятка полтора русских – и всех их не назовешь малорослыми. Но этот просто великан! Головы на две выше меня. И мундир на нем какой-то удивительный: пышный – и строгий одновременно. Наши мундиры не такие, наши прямо-таки кричат о том, какая важная птица носит на плечах эполеты. А эти вызывают уважение и без крика.
Ладно, хватить рассиживаться! Уже середина дня, и если они меня ждут, то могли и устать. Значит, настроение у них на нуле. А зачем мне это надо – разговаривать со злыми русскими? Я бы и с добрыми не разговаривал, будь моя воля.
Тогда почему я здесь? Почему, вернувшись домой, я поблагодарил папа́ за заботу, собрал вещи и утром ушел на вокзал? Почему третий день прихожу сюда и рассматриваю сквозь стекло этот роскошный отель, который переделали под посольство далекой холодной страны? И почему я сейчас поднимусь, выйду на рю де Гренель, поверну налево, перейду на другую сторону и постучу в неприметную боковую дверь?
Что я вообще здесь делаю?!
– Чем могу помочь, месье?
Акцент какой-то необычный. Русские, с которыми мне изредка доводилось встречаться, говорят иначе: жестче и грубее. А этот почему-то растягивает гласные и норовит вместо «г» сказать что-то похожее на «к».
– Добрый день! Меня зовут Жак Моро, я приехал из Сульса. Мне сказали, что…
– Да-да, месье, Жак Моро, конечно! Проходите, пожалуйста! Только, будьте любезны, подождите меня – сами вы можете заблудиться в наших лабиринтах…
Ну, это-то понятно. Без «няньки» меня внутрь не пустят. Значит, что? Значит, какие-то шпионские дела? Вот это я вляпался! Что же получается – «их милость» шпионит на русских? И давно, надо думать, раз они так легко договариваются между собой… Анри, кажется, ты только что сделал самую большую ошибку в своей жизни!
– Месье Моро, пожалуйста, прошу за мной. Вас ждут. И, будьте любезны, не отставайте и не вертите головой по сторонам. Здесь этого не любят.
– Конечно-конечно! Я иду, иду!..
– Присаживайтесь, пожалуйста! Месье Моро, Жак, из Сульса?
– Так точно!
Черт, почему я так ему ответил? Сейчас он решит, что я солдафон – и прощай моя работа! А я что, собираюсь работать на русских? Готов стать шпионом?! Дудки им! Я француз, к тому же эльзасец, что значит француз вдвойне, и шпионить для них не буду! Вот я им сейчас!..
– Скажите, Анри, кто рекомендовал вам приехать сюда?
«Анри»! Ну, твою милость, ну, господин барон!..
– Барон Геккерн, Жорж Шарль Дантес.
Я же решил не отвечать! Что я делаю!..
– Прекрасно! Позвольте сразу развеять ваши сомнения, Анри, а то вы уже сжали кулаки и смотрите на меня так, как будто готовы ударить. Мы не предложим вам ничего, что заставит вас предать свою родину или нанести ей хоть какой-то ущерб. Нам нужны люди, которые помогут спасти Россию.
Putain! Что он сказал? «Спасти Россию»? А я-то как могу это сделать?..
– Простите, месье…
– Месье Петр. Называйте меня так, Анри. Пока – так.
Пока – что? Потом у тебя окажется другое имя, странный русский? Или потом я буду обращаться к тебе как-нибудь вроде «мон женераль»? Ладно, подождем, посмотрим, как оно повернется.
– Прошу меня простить, месье Петр, но я не понимаю, как я, бывший французский полицейский, могу помочь спасти Россию. Все, что я знаю про вашу страну, это что там есть огромная холодная Сибирь. Мне что, надо будет ехать к вам в Сибирь?
– Нет, Анри, что вы, никакой Сибири. Я и сам туда не стремлюсь и другим не советую. Хотя знаю людей, которые родились там и находят свою родину достойной самой искренней любви.
– Я тоже, месье Петр, нахожу свою родину достойной любви.
– Именно поэтому, Анри, мы и решили предложить вам сотрудничество.
«Мы». «Сотрудничество». Этот господин явно намекает на то, что он представляет кого-то серьезного. Интересно, как называется русская разведка? Всё, хватит играть в вежливость! Пора показывать зубы.
– Месье Петр, пока я не услышал никакого предложения. И я еще раз напоминаю: я француз, эльзасец, и не стану совершать ничего, что пойдет во вред моей родине. Запомните это.
– Будь вы другим, Анри, мы бы не разговаривали сейчас. Даю слово русского офицера: вам не придется заниматься ни шпионажем, ни чем-либо иным в том же роде, что могло бы нанести ущерб Франции. Вашими подопечными станут русские подданные, живущие здесь, но действующие во вред России. Ваша родина, Анри, вряд ли захочет, чтобы в России начались большие беспорядки вроде вашей Парижской коммуны. N’est-ce pas?[7]
Ага, вот мы и добрались до сути дела. Значит, им нужны филеры, сыщики, наблюдатели за русскими анархистами. На эту публику я насмотрелся, черт меня возьми! Ну что ж, за такое дело не грех взяться, особенно если будут хорошо платить.
– Месье Петр, я понял вас. А на каких условиях вы хотите меня нанять?
– А сколько обычно получают хорошие частные сыщики во Франции, Анри? Давайте начнем разговор с этого, а прочие детали обсудим, когда договоримся об условиях вашей работы…
Его на самом деле звали Петр. Соотечественники называли его Петр Васильевич, но мне всегда было трудно произносить эти русские отчества. Которые, оказывается, вовсе не второе имя, а имя их отцов. Фамилия у него была еще более неудобная: Корвин-Круковский. Но начальник он был что надо!
Мы быстро договорились о деньгах и о том, как именно я буду передавать им отчеты о своей работе. В этом не было ничего сложного. В первой следственной бригаде парижской полиции мне приходилось писать и побольше, и почаще! Зато моя новая служба была куда чище, чем в полиции. Не нужно было ни сидеть в засадах, ни шариться по притонам, ни допрашивать вонючих клошаров или низколобых убийц. Моим делом было наблюдение.
Наблюдать за русскими анархистами было нетрудно. Надо признать, они вели в Париже довольно вольготную жизнь и мало в чем себе отказывали. По крайней мере так мне показалось сначала. Это потом я узнал, что одни из них позволяют себе ходить по дорогим ресторанам и путешествовать первым классом, а другие снимают самые дешевые комнаты в кварталах, куда мои коллеги-полицейские старались лишний раз не совать нос, и подбирают продукты, оставленные на рынке фермерами после торгового дня.
Впрочем, первых все равно было больше. И моих работодателей интересовали именно они.
Что ж, такая служба пришлась мне по душе! Особенно с учетом того, что оплачивалась она лучше, чем работа полицейского. Да и риска было намного меньше. Так что «его милость» был прав: это действительно было дело, для которого меня подготовила природа.
Константин Окунев
В списке множества агентов заграничной резидентуры Департамента полиции Министерства внутренних дел Российской империи числился один удивительный человек. Уникальный, я бы сказал. Его судьба достойна не моего краткого и пристрастного исследования, а большого авантюрного романа в духе Эжена Сю или Александра Дюма. Этот человек носил секретный псевдоним Дантес и был причастен ко множеству событий, без которых невозможно представить историю последней русской смуты. Да что там – в целом историю разведывательных служб Российский империи конца предыдущего и начала нынешнего столетий.
Его зовут Анри Жан Мари Бинт. Он эльзасец, уроженец городка Сульс, знаменитого тем, что именно там в ноябре 1895 года, прожив попустительством Всевышнего больше восьми десятков лет, скончался Жорж Дантес, барон Геккерн – человек, застреливший на дуэли величайшего русского поэта Александра Пушкина.
По иронии судьбы именно Жоржу Дантесу, лишившему нашу литературу одного из ее гениев, выпал жребий стать доверенным лицом российской дипломатии и разведки во Франции. Всех деталей сотрудничества барона Геккерна с секретными службами Российской империи мы до сих пор не знаем. Однако можно смело утверждать, что ему как источнику важных донесений отводилась в русской разведке особая роль.
Известно, скажем, что император Николай I в 1852 году изволил принять им же помилованного убийцу поэта во время своей поездки в гости к прусскому королю Фридриху Вильгельму IV. Кроме того, есть и недавно обнаруженные сведения о том, что в день покушения на императора Александра II, случившегося 1 (13 по новому стилю) марта 1881 года, именно барон Геккерн отправил в Санкт-Петербург срочную телеграмму. В ней утверждалось, что группа террористов «Народной воли» подготовила покушение на царскую особу и намерена реализовать свои планы 2 марта.
Увы, телеграмма эта фатально опоздала. Но сам факт получения подобных сведений – пусть даже барон Геккерн и ошибся на один-единственный день! – показывает, насколько важным источником информации был этот человек. И то обстоятельство, что именно по его рекомендации был принят на русскую службу – пусть неофициальную – земляк Дантеса Анри Бинт, свидетельствует: к мнению сенатора Франции и бывшего мэра Сульса в Петербурге внимательно прислушивались. Во всяком случае, именно такой вывод следует из записок Бинта и его ответов на мои вопросы.
«Вопрос:
Месье Бинт, расскажите, как получилось, что вы стали зарубежным агентом русской заграничной резидентуры Департамента полиции?
Ответ:
К этой службе меня рекомендовал бывший мэр моего родного города Сульс – Жорж Шарль Дантес, его милость барон Геккерн. Сделал он это по ходатайству моего отца, который служил под его началом в мэрии в год моего рождения.
Вопрос:
Вы можете утверждать, что ваш отец знал об особом характере отношений барона Геккерна с российскими разведывательными службами?
Ответ:
Нет, ничего подобного он не знал и знать не мог. Мой отец был усердным работником, но совершенно не интересовался ничем, что выходило за пределы его служебных обязанностей и не касалось нашей семьи.
Вопрос:
Когда ваш отец ходатайствовал за вас перед бароном Геккерном, он мог догадываться, какую именно работу тот может вам предложить?
Ответ:
Исключено! Отец просто надеялся на то, что его прежний патрон, к которому он питал искреннее почтение, поможет мне вернуться в Париж и найти место с хорошим заработком. О том, каков будет характер этой работы, отец не знал и знать не мог.
Вопрос:
Позднее, когда вы уже стали постоянным сотрудником заграничной резидентуры, вы рассказывали отцу о своей работе или о том, какую роль в вашей жизни сыграл барон Геккерн?
Ответ:
После возвращения в Париж и начала работы с представителями русского посольства вплоть до настоящего времени я не виделся с отцом. Мы лишь обменивались письмами, в которых я по понятным причинам никогда не допускал никаких откровений касательно характера моей работы.
Вопрос:
Что вы имеете в виду под понятными причинами?
Ответ:
Мне неоднократно приходилось по заданию моего начальства заниматься перлюстрацией переписки моих подопечных. И я подозревал, что в отношении моих писем существует такая же практика. Так что отец ничего не знал и не узнал».
Кажется странным, что одной только рекомендации барона Геккерна хватило для того, чтобы представители посольства Российской империи в Париже проявили интерес к бывшему полицейскому, уволенному со службы за грубость. Однако же именно так и произошло. В сентябре 1881 года тридцатилетний Анри Бинт стал агентом на службе российского императора.
Это, пожалуй, самое точное определение того, какие отношения связывали Анри Бинта с Российской империей. В то время никакой заграничной резидентуры не существовало и в помине. Слежкой за русскими политическими эмигрантами – «анархистами» или «нигилистами», как их тогда было принято называть в обиходе, – занимались люди, привлеченные к этой работе «Священной дружиной».
«Священной дружине» стоит отвести пусть небольшое, но важное место в истории превращения Анри Бинта из отставного парижского флика (так французы называют полицейских) в секретного агента русского политического сыска. Почему? Потому что эта организация, по замыслу ее создателей и вдохновителей, должна была заниматься исключительно противодействием набиравшему силу русскому революционному движению.