Чести не уронив

Глава 1

– Муса, вур[4], Мусааааааа!

Истошный вопль прижатого к лавке джигита заставил прийти в себя. Чёрт! Про второго-то я и забыл совсем, пока этого давил. За что тут же чуть было не поплатился. Массивный дюралевый черпак на длинной рукояти натужно прогудел над головой и с треском врезался в стену. Блестящий кафель мелкими осколками с веселым дзеньканьем разлетелся по разгромленной мойке.

Вот ты где, родной. Ну, что же, как говорил любимый артист в бессмертном фильме: вечер перестает быть томным. Стоящий в двух шагах от меня приземистый крепыш, со жгуче-чёрной шевелюрой и тёмными глазами навыкате, заметно нервничал. Занесённый для удара черпак ощутимо подрагивал в напряжённых руках. «Вроде азер», – мелькнула мысль.

– А, эшак баласын, данус![5] – тонким фальцетом завопил этот любитель кухонной утвари. И наконец, решившись на атаку, обрушил свою импровизированную палицу, метя мне в голову.

«Точно азер», – подумал я отстранённо, едва уворачиваясь от удара и спрыгивая с лавки, на которой ещё минуту назад мутузил незадачливого южанина. Между тем огромный черпак, направленный нетвёрдой рукой гордого сына азербайджанского народа, нашёл всё-таки свою цель и со всего замаха врезался в грудь не менее гордого соплеменника. Раздавшийся вопль очень меня порадовал. Этот вопль у нас песней зовётся. Ха, почти по классику. Значит, попал всё-таки Муса. Хоть и не туда, куда собирался. А вот за то, что ты, болезный, со скамейки скатился, душевное вам мерси, как говорится. Нет, полезная всё-таки вещь лавка, универсальная. На ней и посидеть можно, и полежать, и всяких неумных абреков повоспитывать. Перехватываю ловчее прославленное в кабацких драках оружие. До чего же удобная штука! Не зря ведь Серёга Есенин, сам большой любитель повеселиться, отзывался о ней очень уважительно.

А что же оппоненты? Вот они, родимые! Да и куда они на фиг денутся, с подводной лодки, то есть с помывочного цеха гарнизонной столовой? Ударенный черпаком, Ахмет скрючился в форме эмбриона у бака с горячей водой и, подвывая, что-то причитал на своём нерусском, всем своим видом выражая горькое сожаление о случившемся и полное равнодушие к происходящему. С этим всё ясно: не боец. Неугомонный же Муса сменил тактику боя и уже не размахивал половником как дубинкой, а выставил перед собою свою палку-черпалку на манер мушкетёра и медленно соображал, что же предпринять.

Ну, ладно, Д'Артаньян ты наш недоделанный, сам напросился. Как говорится, кто с черпаком к нам придёт – тот лавкой и огребёт. От табуретки-переростка невозможно защититься. Ну, разве что железный рыцарский панцирь сможет сдержать такой удар. У черноглазого сына гор панциря не было. Да и вряд ли кто из венценосных особ посвящал его в рыцари. Под воздействием массивной штуки тело Мусы, что называется, воспарило. Мы с Сашкой Чуевым недавно такой трюк в телепередаче «Вокруг света» видели. Там то ли индийские йоги, то ли буддистские монахи долго медитировали, а потом отрывались от земли и зависали в воздухе.

Только у Мусы и без медитации неплохо получилось. Даже лучше, чем у йогов. Эх, уйду на дембель[6], буду послушников в Шао Лине тренировать. А что? «Школа бешенной табуретки!». Звучит неплохо. Надо будет с Саней посоветоваться. Из него гуру отменный выйдет. Ещё по «чижовке»[7] с первого удара казаха Кулаева в «космос» отправил. Долго мы его потом с «орбиты» возвращали. Полночи водой отливали, пока тот соображать начал. Правда, левым глазом косил и материться по-русски перестал. Может, и не совсем, но слов типа «я твою маму делал» мы от него больше не слышали.

Битие определяет сознание. Не самый глупый человек сказал, хотя к нашему случаю это не относится. Злосчастный Муса, красиво пролетев метра два по мокрой артерии столовой, с грохотом влепился в шкаф с мытой посудой и теперь живописно возлежал на груде алюминиевых тарелок, не подавая признаков жизни. Ан нет – зашевелился горемыка. Похоже, жить будет. И это радует.

Не хватало ещё за день до дембеля на «дизель»[8] уехать. Ну пусть пока очухивается. Никуда он уже не денется. А мы зловредным Ахметом займёмся, поди заждался.

– Ну что, урюк?

Верную скамейку поставим в сторонку, она уже своё отыграла. Разводяга для следующего акта нашей трагикомедии более уместна.

– За сигаретами сбегать или сапоги тебе почистить?

И, поигрывая массивным половником, делаю шаг в сторону поверженного противника. Тот уже перестал вопить и лишь тихонько поскуливал, не сводя вытаращенных глаз с тяжёлого предмета.

– Русский! Не надо, брат! Давай поговорим!

Ахмет вскинул руку в умоляющем жесте, не переставая сучить ногами, стремясь уползти подальше от непонятного русака со страшной поварёшкой в руках.

– Брат, говоришь? Во как… Сподобил Господь с братом повидаться. Только я думаю, что это не промысел Божий был, а животворящий черпак открыл тебе глаза. Иначе я бы тут в грязи валялся, а вы с Мусой об меня сапоги шлифовали. Что молчишь? Язык откусил? Что ты там бормочешь?

Я вас неправильно понял? Ха! Чудны дела твои, Господи! А как вас, козлов, прикажешь понимать, когда ты меня шваброй по спине огрел, а Муса требовал ему сигарет принести? И что ты там про мою маму говорил? Что, я опять тебя неправильно понял? Ты сколько служишь? Два года?

Значит, дембель, как и я. Странно, что они здесь забыли? Да и нацменов своего призыва я всех в гарнизоне знаю, как и они меня. Не посмели бы местные наезжать на старослужащего из авиационного полка. А здесь имеет место быть откровенное хамство. Или врут, что дембеля? Не похоже, зачем им это? Да и откуда здесь молодым урюкам взяться. Союз уже полтора года как развалился на отдельные государства со своими армиями. Воины ислама теперь дальше родных кишлаков не выезжают.

– Два года, говоришь?

Черпак угрожающе качнулся в сторону перепуганного «деда».

– А что же ты, паскуда, язык наш могучий так плохо знаешь? Так плохо, что коренной русич понять тебя не может. Но ничего, тебе крупно повезло. Судьба дала тебе последний шанс и послала учителя по русскому. Чего таращишься? Учитель – это я. Благо у нас ещё целый день впереди. Щас мы с тобой фонетику проходить будем.

И с короткого замаха врезал двоечнику по коленной чашечке.

– Что? Больно, дорогой? Конечно, больно. А когда ты со своими кунаками над молодыми глумился, не думал, что и обратка прилететь может? Что мыыы? Ну, помычи, помычи… Сейчас мы с фонетикой закончим и к синтаксису перейдем.

– Саша, что ты творишь? – гортанный возглас со странной смесью удивления, беспокойства и облегчения одновременно раздался с порога и заставил отложить урок русского на неопределённое время.

На входе в разгромленную мойку стоял молодой горец и, хищно поводя орлиным взором, с интересом взирал на происходящее.

– Саид, блин, зачем ты здесь? – досадливо поморщился я, хотя удивляться было нечему.

Руслан Саидов являлся штатным хлеборезом на гарнизонном камбузе, как иногда, форся морскими словечками, обзывали этот пункт питания наши сухопутные мореманы[9]. Молодой вайнах был отпрыском какого-то очень древнего разбойничьего рода горцев и мог долго перечислять своих предков, среди которых присутствовал даже один из ближайших нукеров имама Шамиля. Чем Руслан чрезвычайно гордился и очень переживал, когда узнал, что Шамиль в битве при ауле Гуниб сам сдался в плен, а не был захвачен бледнолицыми врагами раненым, отбиваясь до последнего. Интересный однако у них в горах был учитель истории. Да и ученик, воспитанный на рассказах о подвигах деда, не ударил в грязь лицом и, что называется, держал «шишку» на камбузе, негласно контролируя происходящее во вверенном ему учреждении. Странно, что припозднился. Наверное, опять масло «налево» толкал. То-то я смотрю, пайки совсем маленькие стали. Ну что же, понять человека можно. Домой едет, родни много, а без подарка вернёшься – не поймут. Так и в позор рода угодить недолго.

– Стреляли, – Руслан криво улыбнулся избитой шутке. – За что ты их так, Саша? – Саид кивнул на копошащихся среди бедлама страдальцев.

– У этого похоже ребро сломано. Смотри, как дышит.

– Ничего, – зло сплюнул я, – заживёт, зато в следующий раз умнее будут. А кто это, кстати? Что-то я их не припомню. Дикие какие-то. Нападают на человека, даже не попытавшись выяснить, кто перед ними и чего от него можно ожидать.

– Азера это. Два дня назад в базе обеспечения их видел. С севера домой летят. Хитрые они, как наш Мамед. Домой сразу не поехали, когда всех иностранцев отправляли – война ведь у них – с армянами режутся. – Саид взглянул как-то задумчиво на хитрых азеров и продолжил: – Вот они и решили отсидеться, пока дома всё не утихнет. Но что-то у себя в Североморске натворили, вот их и пнули к нам, поближе к дому, как прапор, что их привёз, сказал. Но чувствую, хрен они с таким характером до дома долетят, – и, улыбаясь во весь рот, уставился на меня.

– Саша, ты себя в зеркало-то видел? Как на тебя не наехать? На ногах сапоги, в которых три призыва ходили, тельняшка рваная, я ведь тебе новую вчера давал, а голландкой ты котлы, что ли, мыл? – старый друг не на шутку развеселился. – Ты же с виду чушок или чижара[10] сраный. Ну как тебя не припахать? – сверкнул Саид жёлтыми фиксами. – Ты зачем сюда, вообще, поперся? Тебе же домой завтра. Сидел бы сейчас в кубрике как порядочный ветеран Северного флота и парадку бы гладил. Так нет, поволокло на приключения, а если бы они тебе глаз набили? Вот бы мама твоя обрадовалась, – с участием посмотрел на меня друг.

– Дикий вы народ, Саид, – угрюмо буркнул я. – Ничего в понтах не понимаете, скучно мне в кубрике сидеть, решил развеяться напоследок, молодость душарскую вспомнить. Кто же знал, что придётся вспомнить всё, как Шварценеггеру, – улыбнулся я сравнению. – А что до прикида моего, так перед кем мне тут блатовать, меня в гарнизоне каждая собака знает и не связывается. С земляками твоими мы давно уже всё решили.

Саид помрачнел и машинально потёр белёсый шрамик над левой бровью. Как я его в начале службы припечатал, аж неловко теперь! Но тогда по-другому нельзя было.

– Ладно, друган, забей, не вспоминай. Молодые были, глупые. Сейчас-то нам что делить? Домой завтра. Ещё не раз друг друга добрым словом вспомним, вот увидишь.

Саид моргнул вдруг повлажневшим глазом. Сентиментальный, однако, потомок у абреков получился. Как я раньше не замечал. Да и у самого горло как-то предательски сдавило.

– Ладно, Руслан, пошёл я. В магазин ещё нужно заскочить, посидим сегодня напоследок.

– Саша, подожди, – придержал меня за локоть друг, – много не бери. Гапур с Сахуевым сегодня обещали к нам в полк прийти. Они всё что нужно с собой принесут.

– Из-за этих, что ли, Гапур придёт? – кивнул я в сторону битых бедолаг.

– Нет, конечно, – Руслан криво ухмыльнулся. – Гапур и не знает о них ещё ничего. – Просто попрощаться с тобой мои земляки хотят. Посидеть на дорожку.

– Ну хотят – значит посидим. Отчего же не посидеть? – развернулся я к дверям и уже на выходе услышал шепелявое бормотание:

– Нохчи, почему ты не помог? Ты же правоверный, как и мы.

– Он – брат мой, – прозвучал в ответ гортанный баритон.

Глава 2

Едва переступив порог камбуза, я столкнулся со старшим камбузного наряда, прапорщиком Федосеевым, мужчиной видным и решительным. При своей немаленькой комплекции Федос ещё обладал и выдающимся носом, который, не стесняясь, засовывал куда только можно, благодаря чему был в курсе всего, что происходит в округе, знал, где и что лежит и как это можно экспроприировать безболезненно. Несомненно, такой талант не мог остаться незамеченным, и который год подряд за Федосом закрепилась слава бабника, главного вора и лучшего старшины в дивизии. Матросы боготворили своего наставника, и он имел негласный статус главного «деда» полка.

К чести Николая Федоровича, нужно сказать, что он досконально разбирался в тонкостях взаимоотношений военнослужащих разных сроков службы и поддерживал сложившиеся в части традиции. Поговаривали, что у истоков некоторых обычаев стоял он сам. Так это было или нет, поди теперь угадай, но порядок в полку поддерживался неукоснительно.

Старослужащим даже в голову не могло прийти напрягать молодых сверх положенного. Конечно, матрос, отслуживший год, честно оттянув чижовку и получив традиционные двенадцать ударов баночкой[11] по заднице, до конца службы тряпку в руки больше не брал и, вообще, не задействовался на грязных работах, да и наряды годок мог выбирать себе по душе, согласовав со старшиной, разумеется. Но по неписаному закону чести ни один ветеран не припахал бы молодого на обслуживание себя любимого. Никто из молодых никогда не стирал бельё старослужащих и не чистил им обувь, и, вообще, ничего унизительного в адрес молодёжи полка со стороны годков не допускалось.

Другое дело – взаимоотношения матросов внутри собственного призыва. Тут уже, как говорится, как пойдет. Всё зависело от личных качеств каждого, способности вчерашнего недоросля, оторванного от мамкиной юбки, проявить себя в коллективе и заслужить авторитет у сослуживцев. Всё решалось в первые же дни. От того, как ты себя поставишь, зависела твоя дальнейшая судьба всего срока службы. Проявил характер, смог отстоять своё достоинство – честь тебе и хвала и «попутного ветра», как говорится.

Если же ты смалодушничал, менжанулся в критической ситуации, не смог ответить ударом на удар или уж совсем повел себя не по-джентльменски, побежал «стучать» начальству, то тут уж не взыщи. Армия – не институт благородных девиц, здесь свои порядки и нормы поведения, рассчитанные не на хлюпиков, но зато это – школа. Настоящая школа жизни, дающая возможность молодому человеку раскрыться и проявить мужские черты характера. Уроки, полученные здесь, запоминаются и откладывают свой отпечаток на всю жизнь. Даже много лет спустя, вспоминая годы, проведённые на службе, мы говорим спасибо учителям, которых встретили там. Один из таких педагогов сейчас потирал ушибленное плечо в шаге от меня и негромко матерился по-белорусски.

– Иванов, трясца твоей матери, очи повылезали. Нигде от тебя покоя нет. Постой, а что ты тут делаешь, у тебя же дембель завтра, – и хищно поводя своим замечательным носом, вдруг ухватил меня за рукав голландской рубахи, разорванной на груди. Успел-таки, нехороший Ахмет.

– Так, а это что у нас, а Иванов? Не угомонишься ты никак, даже домой спокойно уехать не можешь. С кем на этот раз? Вы же с базовскими вроде всё решили.

– Да я сам толком не понял, кто это был, азера какие-то шальные. Саид говорит, что они недавно с севера прилетели, курить им резко захотелось, пришлось угостить, думаю, бросят теперь совсем, никотин вреден для здоровья.

– Понятно. Когда же вы только разъедетесь, нервов на вас не хватает, – и грустно улыбнулся. – Ладно, Саня, иди приводи себя в порядок. Отвальную ночью будешь ставить?

– Ну ты же сам всё знаешь. Придёшь?

– Ты же сам всё знаешь, – передразнил меня прапорщик на манер попугая. – Конечно, приду, лично прослежу, чтобы вы опять чего не натворили. Ладно, бывай, Иванов, иди, собирайся. А мне уже пробу снимать пора.

И заботливый старшина шагнул в полупрозрачное марево столовой.

По-весеннему прохладный ветерок, налетевший откуда-то вдруг, сбил с меня пилотку и, по-хулигански свистнув в проводах, помчался вдоль казарм, увлекая за собой непонятно откуда взявшийся мусор. «Эх, Федоса на тебя нет! Он бы враз к порядку приучил», – усмехнулся я и, водрузив головной убор залихватски набекрень, зашагал в сторону кубрика. Мой путь пролегал по дорожке, называемой местными остряками «дорогой жизни» и ставшей уже родной за эти два года. В очередной раз подивился быстротечности времени, вспоминая как шагал по ней первый раз, когда нас, желторотых салаг, буквально вчера, вырванных из-под родительской опеки, в топорщащейся новой флотской форме и в бескозырках без ленточек, вели на первый приём пищи. А мы, изо всех сил стараясь выглядеть бывалыми и бесстрашными, шагали строем в неизвестность и громко голосили какую-то фигню, окрещённую сержантом «строевой песней». Песня, кажется, называлась «Марш авиаторов» и в сочетании с морской формой звучала как-то совсем уж сюрреалистично среди дремучих северных лесов. Здесь, согласно гениальным планам стратегов из Генштаба, была расположена дивизия стратегических бомбардировщиков, входившая в состав морской авиации Северного флота и выполнявшая задачи по патрулированию морских границ СССР и обнаружению подводных лодок потенциального противника. В одном из полков столь грозного соединения нам и предстояло отдать долг Родине на должности авиационных механиков.

Но никто из призывников весны 1991 года, как, впрочем, и большинство наших сограждан, и предположить не мог, какая катастрофа постигнет страну уже через несколько месяцев. Когда, принимая присягу в июле, со всем пылом юношеских сердец мы клялись защищать свою Родину до последней капли крови, никому в голову прийти не могло, что уже в декабре страны, которой мы поклялись в верности, не станет, что государство, столетиями собираемое нашими предками в единое и сумевшее отстоять свою целостность и независимость перед внешними врагами, будет уничтожено врагом внутренним. Начиная с середины 1980-х, с приходом к власти нового генсека, молодого и энергичного, велась планомерная работа по подтачиванию устоев Советского Союза, по разрушению его моральных и идеологических принципов. На страницах газет и в телепередачах под красивыми лозунгами «гласность», «новое мышление», «перестройка» на героическое прошлое советского народа выливались тонны помоев. Новоявленные правозащитники, скуля и подвывая от нетерпения, вытаскивали на свет всё новые и новые «обличающие» факты и без всякого стеснения обвиняли давно почившего И. В. Сталина в смерти сотен миллионов «невинно убиенных узников совести». А уж как по Брежневу прошлись! Даже термин такой придумали специальный – «эпоха застоя». Как будто страна за восемнадцать лет правления Леонида Ильича не строила ежегодно десятки заводов и фабрик, а миллионы тружеников не создавали промышленные гиганты и не возделывали сотни тысяч гектаров народной земли, а где-то в сторонке тихо простояли все эти годы!

Различного толка диссиденты, выйдя из привычных кухонь коммуналок на центральные площади городов, исступлённо митинговали, призывая русский народ покаяться. Тут же были реабилитированы сотни государственных преступников, осуждённых советским судом, и те, кого постеснялся оправдать даже незабвенный «кукурузник» Никита Хрущев, сам приложивший руку к репрессиям тридцатых годов. Науськиваемые западными патронами встали на дыбы притаившиеся до времени националистические организации. Первыми заявили о себе недобитые «лесные братья» из прибалтийских республик. Назвавшись оккупированными, они потребовали немедленного суверенитета. Не заставили долго ждать и напуганные расследованиями Генпрокуратуры бабаи из Средней Азии. Партийные функционеры южных республик, по сути, оставались такими же феодальными властителями, как и их предшественники триста лет назад.

Вскрывались преступные превышения должностных полномочий, приписки, хищения на миллионы рублей. При обысках дворцов первых секретарей обкомов партии изымались такие ценности, при виде которых средневековые эмиры сочли бы себя нищими. При первых же арестах баи и беки, они же секретари райкомов и обкомов, не желая разделить участь собратьев по ремеслу, в один голос завыли о свободе и независимости.

Перестроечная шизофрения охватила всю страну – республики лихорадило. С полок магазинов исчезли продукты питания и товары повседневного спроса. Как реквием советской экономике, правительство ввело карточки на всё, как во время войны. Без них нельзя было купить ни сахар, ни водку, ни стиральный порошок… Даже носки можно было приобрести только по предъявлению этих самых карточек. Жестокое унижение испытало курящее население страны. Люди, подверженные этой пагубной привычке, не в силах отказаться от многолетней страсти, за неимением табака в магазинах, вынуждены были собирать окурки на улицах. И, сгорая от стыда за собственное малодушие, обжигая пальцы, раскуривали крохотные замызганные бычки и жадно вдыхали в себя прогорклый никотиновый дурман. На базарах даже появились люди, торгующие окурками на развес и в розницу. И это при том, что работали все предприятия страны. Люди выпускали продукцию, выполняли план, получали за свою работу заработную плату и не могли потратить её, потому что в магазинах было хоть шаром покати. Продукция исчезала в неизвестном направлении.

На теле государства, состоящего из десятков народностей, вспухли и прорвались гнойники межнациональной вражды. Добрые соседи, еще вчера жившие в атмосфере дружбы и взаимопомощи, позабыв, сколько они пережили вместе, как делились последним куском хлеба и как приходили на помощь друг другу в роковую минуту, вдруг посчитали себя обделёнными и униженными. Призываемые подстрекателями, они шли громить дворы своих ещё недавних друзей.

В Крыму зашевелись татары и, вспомнив старые обиды, стали требовать свержения ненавистного российского ига и передачи всей власти на полуострове в руки исконных его жителей, то есть себя любимых. Странно, что греки промолчали, ведь они Тавриду ещё раньше заселили, а может, и не промолчали, но татары были громче. Националисты активизировались на всей территории огромной страны. Словно неразумные дети, играя популистскими идеями как спичками, они пытались разжечь огонь вражды и столкнуть лбами народы. И, нужно отдать им должное, местами преуспели. Ещё как.

Страшным кровавым пламенем заполыхал Кавказ. Грузины в своё время обратились с просьбой к русскому императору спасти их от турецкого геноцида. И вырезаемые османами истошно молили Павла Первого принять их под крыло Великой Империи. Православный государь милосердно отнёсся к просьбе братьев по вере и высочайшим указом повелел ввести русские войска на территорию Закавказья с целью спасти православных братьев-грузин от уничтожения турецкими и иранскими радикалами. Поход русской армии через земли многочисленных горских племён послужил началом Кавказской войны, растянувшейся на десятилетия и унёсшей жизни десятков тысяч русских людей. Спустя двести лет «благодарные» потомки спасённых грузин объявили себя угнетёнными и потребовали немедленного освобождения от русского засилья.

С новой силой разгорелся конфликт между Арменией и Азербайджаном вокруг Нагорного Карабаха. Не в состоянии решить вопрос мирным путём, со всем кавказским темпераментом стороны решили доказать, кто тут главный. И, воспользовавшись советским оружием, в изобилии скопившимся на складах, приступили к масштабным боевым действиям. Кровавой вакханалии, развернувшейся в стране, по масштабности и ожесточённости мало найдётся примеров в истории. Армяне резали азербайджанцев. Азербайджанцы стреляли в армян. И все вместе упоённо мордовали русских.

Народы ещё недавно могучей державы, доведённые до умопомешательства искусственно созданным экономическим кризисом, льющейся из всех источников СМИ чернухой, не в силах разобраться в сложившейся ситуации и понять, что они всего лишь марионетки в чужой жестокой игре, целью которой являлось уничтожение мощного Союза Советских Социалистических Республик, отчаянно искали виновных в своих бедах. И конечно же нашли. Правда, не без подсказки забугорных специалистов. Но кого это тогда волновало! Главное – вот он, враг номер один, единственный и неповторимый. Ответчиком выступал не один какой-либо конкретный человек. Нет, на роль врага был назначен целый народ. Титульная нация великой империи. Русские должны были ответить за всё.

Потомков воинов, избавивших мир от нацизма, стали называть оккупантами и агрессорами. Дети и внуки врачей, строителей и учителей, ликвидировавших эпидемиологические заболевания в степных улусах и горных аулах, построившие города, давшие многим народам письменность, вырвав их из тьмы средневековья, в одночасье оказались виновниками всех бед и были вынуждены покинуть обжитые места и искать новое счастье на покинутой когда-то Родине.

Мир будто перевернулся. Пьянящий воздух вседозволенности и распущенности по недомыслию воспринимавшийся как свобода, кружил головы и толкал на самые дерзкие поступки, заходящие порой далеко за черту всякой морали. Изо всех щелей, как тараканы, повылезали болтуны и шарлатаны, называвшие себя магами и экстрасенсами. Предрекая ужасные беды на головы россиян, они обещали спасти мир и излечить народ ото всех недугов. Для этого требовалась-то сущая ерунда. Всего лишь поставить банку с водой перед экраном телевизора в то время, когда там в прямом эфире бесновался «великий целитель». В видеосалонах крутили порнуху и дешевые боевики, которые органы советской власти в период своего расцвета засунули бы производителям и прокатчикам туда, где им самое место. Народ словно опоили дурманом. Сладким, вязким и отшибающим мозги. Мы смотрели, как американский супергерой на экране телевизора убивает советских солдат, и радовались его победам. Переживали за бразильскую белую рабыню Изауру и мечтали добраться до мерзкой рожи сеньора Леонсио. А сколько детей, рождённых в ту эпоху, получили свои имена в честь сериальных персонажей. В песочницах советских городов нередко можно было наблюдать, как, не поделив игрушку, дерутся маленькие Луис-Альберто с Хуан-Карлосом под задорный смех светловолосой Марианны.

Не встречая сопротивления, на территорию советского государства, ослабленного экономическим кризисом, вторглись низкокачественные, порой опасные для здоровья товары иностранного производства. Не востребованные у себя дома, они неожиданно нашли спрос в нашей несчастной стране. Тысячи фур отовсюду везли миллионы тонн всякого хлама, прозванного «гуманитарной помощью» и переданного нам кичливыми европейцами словно нищим, нерадивым туземцам какой-нибудь колонии. Чего только не было в тех машинах. И испорченные продукты, от которых воротили носы даже собаки, и ношеное бельё, и неработающая аппаратура… Европа словно на гигантскую помойку выбрасывала свой залежалый товар и покровительственно улыбалась.

Жар стыда прильнул к лицу. И тут словно специально, чтобы отвлечь меня от тягостных размышлений, по тропинке из «чепка» навстречу выскочил Женя Щегол – «карась» из роты охраны. Парнишка шустрый и общительный. Подчёркнуто независимо – переводные банки ему уже месяц как пробили, на равных поздоровался и, вытащив из кармана брюк помятую пачку «Примы», предложил закурить. Эх, Щегол, ты, Щегол. «Карась»[12] – это, конечно, уже не «чижара», но до дембеля тебе ещё как до Пекина. Год лямку тянуть, а может, и больше. Из роты охраны почему-то всегда поздно увольнялись. И вальяжно щёлкнув крышкой самодельного портсигара, я предложил ему своих – дембельских. При виде респектабельных «Мальборо» глаз Жени дёрнулся. Вот так вот, сынок. Знай наших. Но ничего так парень, справился. Степенно извлёкши из рандолевой коробки сигарету, неспеша прикурил и повёл светскую беседу о последней дембельской моде, всё время при этом завистливо поглядывая на мою непрезентабельную робу.

Конечно, надетая на мне замызганная голландка с рваным воротом и драная тельняшка выглядели куда как круче и статуснее его безукоризненной формы с выглаженным рубцом неуставной «годички» на спине. Да, позволь себе кто-то из молодых надеть что-то подобное моему прикиду, его тут же долго и со всем старанием «любили» бы не только старшина, но и все старослужащие, встретившиеся на пути. На святое посягать нельзя. Право носить рваньё безнаказанно нужно было заслужить. И не только сроком службы. Здесь требуется особое положение, авторитет среди сослуживцев. Это как меч у воина или бобровая шапка у боярина. Жаль, Саид этого не понимает. Для него все наши традиции – всего лишь блажь и выпендрёж. Он даже масло на стодневку жрал, «орёл горный».

Меж тем Щегол посетовал на ротного – «козла», который, сука такая, совсем озверел, и приходится через день на ремень тянуть караульную службу и, стрельнув на прощание ароматную сигарету, заспешил по своим «карасёвским» делам в сторону вещевого склада.

«Странно, – мелькнула мысль, – чего они туда зачастили? Похоже, какую-то лазейку пробили. Да, Бог с ними, – отмахнулся я про себя, – мне-то что. Домой завтра, а пацанам ещё год сапоги топтать. Пусть крутятся». И, бодро перепрыгнув через трубы коммуникаций, я пошагал вдоль забора, огораживающего гарнизонные склады. И, рассеянно глазея по сторонам, вдруг зацепился взглядом за полуистлевшую надпись на стене ограды.

«Защита Отечества – есть священный долг каждого гражданина СССР», – гордо гласил лозунг, цитируя статью Конституции уже не существующего государства.

– Дозащищались, блин, – сплюнул я в лужу. Настроение опять испортилось.

Страна, готовая отразить натиск любого внешнего врага, пала под ударами врага внутреннего. Современные системы вооружения – плод деятельности советских КБ, десятилетиями трудившихся над созданием мощного щита Родины, колоссальный опыт советских военных, накопленный в ходе больших и малых войн, которыми изобиловало двадцатое столетие и непременным участником которых выступал Советский Союз, оказались бессильны перед социальными катаклизмами, порождёнными алчностью и продажностью людей, пробравшихся во власть.

В терминологии спецслужб ведущих мировых держав существует такое понятие, как «агент влияния». Эти люди не приобретаются голой вербовкой. Их воспитывают долго, упорно, ненавязчиво. Их обхаживают и прикармливают в полном соответствии с народной мудростью, что «чей хлеб ем, того и песню пою». Это не прозаичные «рыцари плаща и кинжала», тырящие под покровом ночи секретные документы, закладывая попутно тонну тротила под опору моста. Нет. Это вполне респектабельные, высокопоставленные граждане, делающие всё возможное, чтобы в родном государстве проводилась политика, выгодная их хозяевам. Именно они стояли у истоков великих потрясений, ураганом промчавшихся по территории Советского Союза и поставивших его на грань уничтожения.

Даже когда граждане союзных республик, несмотря на все проблемы и разногласия, выразили желание остаться в братской семье народов и проголосовали за сохранение Советского Союза на Всесоюзном референдуме 17 марта 1991 года, то и тогда эти выкормыши западной демократии нисколько не отчаялись. А наплевав на выбор народа, довели начатое дело до конца и выполнили заказ своих забугорных кураторов. В декабре 1991 года Союз Советских Социалистических Республик перестал существовать.

Средства и методы, к которым прибегли эти деятели, убивая свою Родину, не вызывают ничего, кроме, мягко говоря, недоумения. Один только театр абсурда под названием ГКЧП чего стоит! Как можно всерьёз воспринимать ситуацию, когда несколько тысяч воинствующих молодчиков и откровенных бездельников под предводительством бывшего секретаря горкома КПСС, в один момент ставшего непримиримым борцом с партией, взрастившей его, смогли на равных противостоять главному органу власти на тот момент. В государственный комитет по чрезвычайному положению входили высшие должностные лица, обладающие реальной фактической властью и имеющие в подчинении десятки тысяч сотрудников силовых ведомств. Да будь там всё по-настоящему, достаточно было лишь команды, чтобы от этих горлопанов вместе с главарём-перевёртышем и мокрого следа не осталось бы на брусчатке площади. Но нет, команды не последовало, и «артисты» до конца отыграли свои роли. Фарс состоялся! Потом главные герои шоу рыдали перед телекамерами и дружно просили прощения за причинённое беспокойство. Их, конечно же, простили. И, немного пожурив на прощание, отправили на заслуженный отдых.

Счастливые же кукловоды, наспех отпраздновав победу, тут же принялись делить свалившееся в руки счастье в виде огромного количества ресурсов. (Под это дело даже медаль с помпезным названием «Защитнику свободной России» отчеканить не поленились. Медаль сия тут же получила в народе меткое прозвище «Засранка» и уважением не пользовалась.)

Конечно, события, происходящие в стране в те годы, не могли не отразиться на её вооружённых силах. Помню, как наворачивались слёзы в глазах сорокалетних мужиков-лётчиков дивизии, когда снимали с боевого дежурства оба её полка, а боевые самолёты, за годы службы ставшие для летунов родными, резали и цветным ломом продавали за границу. Как отстранили матросов срочной службы от обслуживания полётов, заменяя их на женщин-контрактниц. Срочники, не занятые ничем, кроме несения внутренних нарядов, в полном соответствии с флотской мудростью, гласящей что «не измотанный матрос – к вечеру преступник», благодаря избытку времени и не контролируемой юношеской энергии стали извечной головной болью для командиров частей, принося им залёт за залётом в послужной список.

Нерешительность командования и желание скрыть творящийся бардак в подразделениях способствовали моральному разложению и потере боеспособности воинских формирований. Удержать в узде стихию распада армии и флота и спасти их от окончательной деградации смогли тогда только такие люди, как Федос, и сложившиеся на протяжении десятилетий традиции воинской службы. Именно они смогли противостоять проникновению в наш полк такой заразы, как национализм и землячество. Как смертоносные гадины, эти явления пробрались в казармы и, пользуясь безнаказанностью и попустительством офицеров, надолго поселились там, извратив само понятие воинской службы и искалечив судьбы многих молодых людей, не нашедших в себе силы противостоять наглости и напору уроженцев Кавказа.

Глава 3

Так, бредя в задумчивости вдоль забора, под весёлое чириканье птах, радующихся ворвавшейся весне, я не заметил, как добрался до ворот, ведущих в святая святых для всех обитателей гарнизона – продовольственного склада. Врата сии украшала собою грузная фигура мужчины невысокого роста в полковничьей «шапке с ручкой» на голове и облачённая в офицерскую же кожаную куртку лётного состава. Куртка эта, так же, как и шапка, были не по чину данному субъекту. Но старший прапорщик Наливайко Пётр Данилович, а именно так звали обладателя головного убора старшего офицерского состава, с высоты своего положения начальника продовольственного склада дивизии плевал на субординацию и рассекал по гарнизону в новенькой шевретке на зависть летунам, донашивающим старое обмундирование ввиду отсутствия нового на складах. Правда, козырную шапку на людях пижонистый «кусок» не носил почему-то. Наверное, стеснялся. Блатовал в ней прапор исключительно на складе.

– Здорово, апостол Пётр! – первым поприветствовал я сурового привратника. И, пожимая пухлую, мягкую ладонь завсклада, с улыбкой добавил: – Ты никак Врата в свой Рай охраняешь? Бережёшь владения, а, Данилыч? – подмигнул я добродушно.

– Убережёшь тут от вас, нехристей. Опять сегодня ночью картошку свистнули. Всё утро вон подкоп заделывал. Твоя работа, а, Иванов? Кроме тебя с дружками, больше некому, – неожиданно зло бросил прапор, грозно сверкнув глазами из-под густых бровей. – Хоть бы рассказал напоследок, как вы через забор во двор попадаете. «Колючка» ведь везде.

– Обидные слова вы говорите, товарищ старший прапорщик. И не боитесь Бога прогневить. И ладно бы Данилыч, ты на меня дуру гнал, я бы по-христиански стерпел. Что с убогого возьмёшь?

Картошка эта сейчас у Саида в баталерке стоит. Ночью под водочку срубаем. А норы наши я тебе, борову беркширскому, и под расстрелом не сдам. Молодые тоже кушать хотят. Вот они и пойдут по проторенным тропам. Через неделю жди. От тебя всё равно не убудет.

– Но друзья мои что тебе сделали? – примирительно сказал я и, достав свой самопальный портсигар с «Мальборо», предложил прапорщику закурить.

– Саня Чуёк, Саид, Андрюха Бутым – святые люди. Мухи не обидят и копейки чужой не возьмут.

– Это кого ты тут в святые записал? – возмущённо вскинулся Наливайко и, демонстративно проигнорировав презент, достал свой собственный футляр для хранения сигарет. По сравнению с ним моя дешёвая поделка выглядела как нищий побирушка перед императором. Портсигар был великолепен! Весь из тёмного благородного серебра. Золотая накладка на его крышке была украшена затейливой гравировкой, которая гласила, что вещица эта редкостная – дар герою неба Петюнчику от некой Ляли за незабываемые минуты в Ялте в 1983 году.

Бог весть какой лапши навешал на уши неведомой Ляле наш славный герой капусты и тушёнки в далёком 1983-м, но дар был роскошным и вызывал жгучую зависть у всего окружения везучего хохла.

Наконец, сполна насладившись произведённым эффектом и посчитав себя вполне удовлетворённым, совсем не святой Пётр Данилович продолжил:

– Ладно, Чуев и Бутым – хлопцы добрые и честные, – похвалу эту нужно было понимать в том смысле, что перечисленные парни ни разу не были пойманы за руку бдительным завскладом, но Саидова ты сюда каким боком приплёл?! – Внушительное брюхо грозно заколыхалось под фасонной курткой.

Пётр Данилович давно считал Саида отъявленным негодяем, вечно посягающим на его кровное, и при виде которого у Наливайко поднималось давление.

– Да и чего ты с ними трёшься постоянно? – Прапор щелчком отбросил в сторону окурок и в злорадной улыбке обнажил крупные, жёлтые от никотина зубы. – Ведь это они с Гапуровым в позатом году чуть не зарезали тебя? Прямо туточки, аккурат возле вон той берёзы.

– Дурак ты, Данилыч, – угрюмо буркнул я, отодвигаясь подальше от жизнерадостного придурка. Наливайко в прошлом был чемпионом Полтавской области по боксу и, несмотря на возраст не утратил кошачьей ловкости и бил в душу так, что некоторые от такого прилёта, бывало даже гадили прямо в штаны.

– У кого ты тогда ножи видел? – раздражённо я пнул проржавевшую консервную банку, желтеющую в прошлогодней листве, и добавил: – Соревнования то были. Дружеский поединок на приз газеты «Советский спорт».

– Ага, – согласно поддакнул старший прапорщик. – Приз вы разделили по-братски. Разбитую бровь Руслан себе на память оставил, а выбитый палец тебе достался. Так, что ли? – добродушно закончил экс-чемпион, не делая попыток атаковать.

– Ну, а что ты тогда тут буровишь, если всё знаешь? – разозлился я. Желание трепаться с прапором пропало. – Ладно, Данилыч, заболтались мы, пошёл я собираться. Домой завтра. Так что спи спокойно на своих консервах.

И на прощание помахав рукой прапорщику, пошагал к калитке в противоположной стене забора. Путь мой пролегал мимо приметной берёзы, росшей прямо посреди складского двора. А ведь прав был Наливайко. Ничего не забыл старый боксёр, хоть и мозги давно на ринге отбили. Именно здесь произошла наша с кавказцами решающая заруба, разрулившая давно зреющий конфликт и расставившая всё по местам.

Сколько времени прошло, а ведь всё помню. Будто вчера было. Вот тут, под берёзой и стояли мы тогда, решая, кому принять вызов и выйти один на один с мускулистым горцем, демонстративно крутившим сальто вперёд-назад, разогревая мышцы среди своих соплеменников, стоявших напротив нас.

Многочисленные стычки и потасовки, происходящие почти ежедневно между нами и кавказцами, стремящимися доминировать и уверенными в своём превосходстве над славянами, достигли критической точки и едва не вылились в массовую драку.

Шёл сентябрь 1991 года. На гарнизонные хранилища поступала сельскохозяйственная продукция, для складирования которой требовалась бесплатная рабочая сила в лице салабонов вроде нас. В тот день мы таскали мешки с картошкой вместе с матросами с базы обеспечения. На фоне деловито, словно муравьи, снующих с мешками на плечах людей в тельняшках выделялась компания смуглолицых молодцев, которая вольготно расположилась на пустых поддонах. Непринуждённо поигрывая чётками, они снисходительно взирали на происходящее.

– Опять даги борзеют, – земляк Саня Чуев сбросил с плеч очередную ношу и замер, переводя дух. – Пора кончать этот беспредел. Ты, Иванов, как хочешь, а я пойду сейчас Магу хлестану. Мне его рожа давно не нравится.

И, не дожидаясь ответа, он направился в сторону разразившейся гоготом компании. Я поспешил за другом и вскоре увидел, как в окружении горбоносых детей гор на земле извивается худенькое тело Витальки Дёмина.

Он, неизвестно какой по счёту раз пытался отжаться и всё время восклицал:

– Аллах акбар!

Вот оно значит, что. Развлечение себе придумали. Ну, держитесь, суки! Чуёк ударил первым прямо в искажённое гадкой ухмылкой лицо Магомеда. Того словно ветром снесло с поддона. Налетевшего было Курбана я встретил левой в солнечное сплетение, и пока он, согнувшись пополам, словно огромный налим, жадно хватал ртом воздух, пяткой в подбородок отправил его прямо в объятия копошащегося среди разбитой тары земляка.

И, стоя спина к спине с другом, я молча наблюдал, как оставшаяся троица, снимая на ходу и наматывая на кулак флотские ремни с массивной бляхой, приближается, охватывая нас широким полумесяцем. Латунная бляха на ремне – страшное оружие в рукопашной.

«Вряд ли выстоим», – мелькнула мысль. И, уже пытаясь наметить себе врага, единственного, которому успею вцепиться в горло, я увидел парней, спешащих от склада нам на помощь. Татарин Якуп бежал первым, держа наперевес доску, утыканную ржавыми гвоздями. Чуть поотстав от Якупа, размахивая над головой ремнём, спешил рязанец Вадим. И, догоняя лидеров, замыкал забег белорус Бутым.

Противник, видя изменившийся расклад, соображал быстро. Не желая испытывать судьбу при явном меньшинстве, горцы, подхватив битых соратников под руки, отступили в глубину складского двора за старую берёзу. Судя по гневным гортанным выкрикам, они не думали сдаваться и надеялись на реванш.

«Что же, удача пока на нашей стороне. Надолго ли?» – угрюмо думал я, видя, как из складских помещений выскаквают и спешат к обиженным землякам многочисленные кунаки. С тоской я посмотрел туда, где неподалёку, делая вид, что их эти разборки не касаются, бестолковой кучей стояли хохлы. А рядом, словно овцы в загоне, жались друг к другу питерцы с москвичами. От этих помощи точно ждать не приходится. Ну, гады стёбаные! Холодная ярость захлестнула изнутри. Я с вами потом поговорю. Дай Бог, только в этой заварухе уцелеть. Я с вами так поговорю, что до конца жизни этот разговор не забудете, твари поганые.

Но это будет потом. А сейчас мы стоим впятером перед всё увеличивающимся в числе противником и ждём. Нападать самим уже смысла нет. Нас слишком мало. Значит, будем держать оборону. «Как наши деды когда-то», – мелькнула мысль. Только противник тогда был другой. Внешний. И вдруг разозлился на себя. Какая разница для русских, с кем драться! Как будто мы их выбираем. Били тех, побьём и этих. Главное, не сломаться и не прогнуться. Авось не убьют, а там мы ещё посмотрим, чей стержень крепче.

И ничего, что у Якупа глаза узкие и лицо смуглое, он давно по духу русский, иначе не стоял бы здесь, помахивая своей деревяхой с гвоздями. Вот кому похоже всё равно, что стебать подтаскивать, что стёбаных оттаскивать. Равиль Якупов из казанских татар. И в молодёжных уличных драках навидался такого, что происходящее его нисколько не пугает, а похоже даже нравится.

«Как будто дома побывал», – усмехнулся я. Да и остальные ребята ничего так стоят, спокойно. «Прорвёмся», – сказал я себе и ещё раз взглянул в сторону перебздевших питерцев. Ну, гады! Злость на трусов всколыхнулась с новой силой. И тут от толпы кавказцев отделился невысокий крепыш спортивного телосложения с рукой на перевязи и направился к нам.

Это был Иса Гапуров. Молодой вайнах из горного тейпа. Гапур, будучи парнем дерзким и упрямым, с первых дней службы клал с прибором как на устав, так и на традиции. Вёл себя независимо и не упускал случая показать своё превосходство. Имея чёрный пояс по карате и сплотив вокруг себя многочисленных земляков, установил в базе обеспечения свои порядки, подмяв под себя сослуживцев других национальностей, невзирая на их сроки службы. Командование смотрело на эти «шалости» сквозь пальцы и даже присвоило Гапуру звание младшего сержанта, рассчитывая на его лояльность. Новоявленный сержант не стал ограничиваться только своим подразделением, а оборзел настолько, что начал совать свой нос и в дела нашего полка. Благо, что здесь служили не просто уроженцы одной с ним республики, а односельчане. И даже двоюродный брат. Наши старослужащие во главе с Федосом притязания Гапура не одобрили, а ответили ему со всей широтой славянской души.

Юра Каширский – «дед» из первой эскадрильи, не посмотрел на все пояса и даны чеченца, а просто в курилке набил морду наглому агрессору. После того как первый урок усвоен не был, потомок князей Каширских сломал абреку руку. И предупредил, что в следующий раз не только вторую руку сломает, но и ноги перебьёт, чтобы тот не таскался к нам без дела. Гапур, при всей своей отмороженности, дураком не был и таскаться прекратил, не переставая при этом подзуживать брата с единоверцами на разные нехорошие дела. И вот сейчас, в позе Наполеона, с правой рукой на груди, он стоял перед нами и пальцами здоровой конечности задумчиво чесал ямочку на подбородке. Что ж, Иса – парень неглупый, интересно что он придумал на этот раз?

– Русские, – обратился к нам чеченец густым красивым голосом и не смог скрыть кривую ухмылку, взглянув на татарина Равиля. – Зачем нам эти танцы с саблями, – кивок в сторону Якупа с доской. – Ещё покалечим кого-нибудь. Давайте всё решим цивилизованно.

Опа, вот это номер! Я даже не подозревал, что Гапур слова такие знает. Интересно, что он понимает под словом «цивилизация».

– Предлагаю поединок, – меж тем вещал горец. – Один бой. Наш боец против вашего. Кто победит, значит, на той стороне правда. За нас будет мой брат Руслан стоять. Своего выбирайте сами. – И, развернувшись, пошагал к своим, где уже начал разминаться Руслан Саидов.

Сказать, что мы были сбиты с толку – значит, ничего не сказать. Такого поворота никто из нас не ожидал. Противник превосходит числом минимум втрое. Не думаю, что мы бы долго продержались против этой оравы. Всё бы закончилось яростной быстротечной схваткой с предсказуемым исходом. И тут такой подарок. «Или этот вождь краснокожих, рисуясь, решил поиграть в благородство, или же ещё не забылись уроки Юрки Каширского, данные этой обезьяне», – мелькнула злая мысль. А может, всё проще, и эти парни, стоящие перед нами, не такие уж и гоблины, а нормальные пацаны, которые, попробовав нас на «слабо» и получив по сусалам, решили разойтись красиво без ущерба для авторитета.

Именно так всё происходило у нас на гражданке. Проживая на окраинах небольшого горняцкого городка, получив воспитание в лучших традициях дворового братства и имея своеобразное представление о чести, мы бились с пацанами из соседних районов, свято веря в свою правоту. А потом, наспех помирившись с «коробками», вместе с ними ехали кошмарить «Техас» или громить сельский клуб в Семёновке. Нередко в тех ожесточённых стычках, не доводя конфликт до массового мордобития, мы решали исход противостояния одной-единственной схваткой лучших бойцов. У нас даже поединщик специальный был. Славка Богатырёв, по кличке Поп. Поднаторев в уличных месиловках, Слава мастерски владел рукопашным боем и редко когда проигрывал. «Эх, Попа бы сейчас сюда», – подумал я. Но Славик служит в погранвойсках на Дальнем Востоке, и надеюсь, что у него всё там хорошо. Но пора уже что-то решать. Саид закончил разминаться и вопросительно смотрит на нас, криво ухмыляясь.

– Я пойду, – дёрнулся Чуёк и принялся через голову стаскивать тельняшку. Саня – боксёр. Но чувствую: это ему не поможет. Судя по моторике движений, Саид занимался чем-то восточным. Кунг-фу какое-нибудь новомодное. Но как-то чересчур уж он картинно двигается, напоказ.

Точно, бокс тут не прокатит. Саид своими длинными ходулями Чуйка близко не подпустит, измотает на расстоянии и добьёт. Нет, тут что-то другое требуется. Простое и эффективное. Ну что же, попробуем. По-нашему, по рабоче-крестьянски.

– Саня, мне идти, – положил я руку на плечо друга. Я знаю, как его сделать, и ободряюще подмигнув на прощание, шагнул навстречу противнику.

Группа поддержки горца тут же разразилась гортанными выкриками и визгливым улюлюканьем. В отличие от своих собратьев, Саид не кричал мне оскорблений, а молча крутил головой из стороны в сторону, разминая мышцы шеи. Руслан – единственный из стоящих здесь бандерлогов – был мне по-настоящему симпатичен и подкупал своей простотой и открытостью. Он никогда не пытался гнобить своих однополчан. И уж точно меньше всех из своей банды заслуживал трёпки. Но, выйдя сюда защищать интересы этих козлов горных, ты сам сделал свой выбор, братан. Так что не взыщи. При других обстоятельствах мы бы, наверное, стали друзьями.

Улучив момент, когда Саидов, рисуясь, крутанул в воздухе «вандамовскую» вертушку и коснулся земли, я порвал дистанцию и кирзовым сапогом рубанул того по голени опорной ноги. Кирзак – это вам не мягкие борцовки, а здесь не татами. Таким сапогом кости ломаются, как пшеничная солома. И ударом правой в голову я завершил свою «колхозную двоечку», отправляя поклонника восточных единоборств в глубокий нездоровый сон.

Всё, шоу закончилось. Или ещё нет? Притихшие кунаки отнесли не приходящего в себя Саида к забору и принялись поливать водой, пытаясь привести его в чувство и смыть с лица кровь, хлещущую из разбитого надглазья. Остальные дружбаны Руслана, видимо не удовлетворённые результатом боя, уже сбросили с себя голландки и бодро наматывали ремни на кулак.

Вот шайтаны брехливые, договаривались же… Ни в чём козлам верить нельзя, в волнении я сжал пальцы в кулак и тут же застонал от боли. Крепкая башка у горца оказалась, да и я лоханулся: недостаточно стиснул кисть при ударе, вот мизинец правой и выскочил из сустава и теперь отрешённо повис, напоминая о себе острой пульсирующей болью. Чёрт, как не вовремя. Левая у меня никакая. Теперь точно не отобьёмся, если все разом попрут.

– Мага, давай со мною раз на раз. Или очкуешь? – Чуёк высоко подпрыгнул и пробил руками в воздухе «двоечку». Приземлившись, ловко крутанул сальто назад, ничуть не хуже, чем Саид, и выдал уже «тройку».

– Пижон, мля, – улыбнулся я другу.

Чернявый Магомед, угрюмо зыркнув правым глазом, левый был надёжно запечатан огромной гематомой, согласно кивнул и принялся мотать на кисть эластичный бинт.

Что ж, толково братишка придумал. Так глядишь, мы их всех тут по одному перебьём. И я громко захохотал. Нервное напряжение рвалось наружу и требовало выхода.

– Всё, я сказал, – зарокотал над площадкой знакомый баритон. Гапур оторвался от наконец очнувшегося брата и направлялся к нам.

– Курбан, Мага, Шамиль, гыр-гыр-гыр-ёк, – выдал он на своём клекочущем наречии. Из всего сказанного я понял только «Ёк». Нет по-нашему. Запрещает, значит, что-то местный эмир своим нукерам. Сейчас узнаем, что.

– Всё, по-честному, Саша, – сказал Гапур, подойдя ближе.

– Давай присядем, – кивнул он в сторону перевёрнутых ящиков, валявшихся неподалёку, и, усаживаясь на складскую тару, продолжил: – Ты победил. А уговор, как говорится, дороже денег. Живите спокойно, тяните свою «чижовку», если уж так хочется. Никто из наших больше вас цеплять не будет. Слово. Только душевно тебя прошу, не встревай ты больше за этих, – горец кивнул в сторону понуро таскающих мешки обделавшихся сослуживцев и плотоядно ухмыльнулся точно хищник, выбирая себе очередную жертву. – Не стоят они того, Саша. Ты сам видел, как они себя вели только что. Эти редиски «кинут» тебя при первом же шухере, – перефразировал он персонажа известной комедии. И, довольный шуткой, расслабленно закурил. Сделав затяжку, он протянул мне здоровую левую руку, держа сигарету в зубах.

– Ну что, мир, а, Иванов? – выжидательно уставился на меня.

– Перемирие, – пожал я руку чеченца. – Посмотрим, как вы дальше себя поведёте, – и без перехода спросил: – Как там Руслан? Кость цела?

– Цела. Нога только сильно опухла. Глаз ты ему разбил очень. Зашивать придётся. Шрам теперь останется, – и уже с интересом посмотрел на меня. – Где ты так бить научился? Это ведь что-то зоновское, да?

– Не совсем, – ухмыльнулся я. – Улица, конечно, ещё не колония, но учителя у нас были старые сидельцы. Так что сам понимаешь: по-другому всё закончиться просто не могло, – развёл я руками и тут же охнул от боли, прострелившей правую кисть.

– Палец выбил, да? – Гапур участливо посмотрел на мою руку и тут же осклабился: – Это потому, что удар ставить не умеешь. Недоучили тебя твои урки. Слушай, а давай я вправлю, – загорелись глаза у горца. – Меня дед учил.

И, не обращая внимания на мои возражения, что-то пророкотал на своём, не обращаясь вроде ни к кому конкретно. И снова склонившись ко мне, обхватил твёрдыми, как клешни, пальцами многострадальный мизинец.

– Сейчас бинты принесут, и мы упакуем всё в лучшем виде. А пока потерпи немного. Ты ведь мужчина.

И неожиданно резко дёрнул палец вниз.

– Ох ты же, сука обрезанная, – заскрипел я зубами, не в силах справиться с болью, острым гвоздём прострелившей казалось даже мозг.

– Потерпи, потерпи, Иванов, – обматывая бинтом пальцы, пакуя их как в лубок, бормотал довольный собой вайнах. – На Ивановых, говорят, вся Россия держится, а ты из-за какого-то пальца ругаешься. В медицинский буду поступать, – завязывая бинт на бантик, заключил будущий светило, счастливо улыбаясь.

Палец так и не сросся правильно. Его потом дважды ломал наш коновал из медсанчасти, пытаясь исправить врачебную ошибку знахаря Гапура. Да только палец проявил характер и, не желая терять индивидуальность, так и остался торчать кривой веточкой среди своих собратьев.

Глава 4

– Чуёк где? – бросил я дневальному, влетая в родной кубрик, расположенный на втором этаже трёхэтажной казармы.

– Здесь где-то, – лениво пожал плечами тот. – Может, в ленинской комнате гладит что. Он утром тут с утюгом бегал.

И, потеряв ко мне интерес, принялся азартно шлифовать куском фланели бляху с якорем.

«Интересно, что там этот «золушка» гладить надумал? Его парадка, отутюженная давно в баталерке, дожидаясь своего часа, висит. А повседневка, так же, как и моя, на обноски бомжа похожа и в глажке не нуждается».

Так думал я, направляясь по «взлётке» в комнату, по привычке называемую ленинской.

Чуев, по-домашнему облачённый лишь в тельняшку и кальсоны, стоял у стола, накрытого солдатским одеялом, и размеренно водил утюгом по разложенным там же чёрным форменным клёшам, стремясь довести стрелку на брючине до совершенства. Негромко напевая себе под нос, он время от времени орошал клёши водой из алюминиевой кружки и вновь принимался за дело. Неподалёку на спинке стула висела синяя фланелевая рубаха с голубыми погонами, украшенными сержантскими лычками на плечах. На сиденье уютно устроилась бескозырка с самодельным «крабом» и свесившимися ленточками, которые едва не касались хромовых ботинок со спиленными внутрь подошвами, стоявших на полу. Вся эта композиция являлась безупречным образцом формы, сделавшей бы честь любому дембелю. Сверху фланки был накинут синий гюйс с тремя полосками, чья белая изнанка чернела росписями друзей.

Тщательно отглаженная фланелевка несла на себе кипенно-белый аксельбант, витой змеёй расположившийся поверх значков на правой стороне груди. Значки, поблёскивающие яркой эмалью под акселем и призванные рассказать всем желающим о доблести и мастерстве их носителя, были сплошь высшего ранга. Здесь вам и знак «Воин-спортсмен» первой степени и «Отличник ВМФ». А украшал этот иконостас знак «Мастер», говорящий о высшей квалификации его обладателя.

– Чуёк, – обратился я с порога к Сане. – «Мастер» прямо как у меня. Где надыбал?

Знак этот был вещью редкой. Честно заслужить его было практически невозможно, а потому счастливчики, сумевшие раздобыть такой раритет, вызывали жгучую зависть у сослуживцев. Мне его Юра Каширский по почте переслал после того, как вернулся домой. Больше такого ни у кого в полку не было.

– А это твоя парадка, – безмятежно ответил друг, продолжая водить утюгом по чёрной шерсти брюк.

– То есть? – опешил я от такой подачи.

– А то и есть. Ты же завтра уезжаешь, а форма твоя, как ты её бросил, так и валялась в баталерке. Ты где был-то, вообще?

– Саня, братишка!

Нахлынувшие чувства, вызванные заботой друга, спазмом сдавили горло, мешая сказать хоть слово.

– Да я это, после обеда хотел погладить, – промямлил я, взяв себя в руки, и сбивчиво рассказал о стычке с азерами на камбузе.

– Понятно. Всё развлекаешься, – подвёл итог зёма и выключил утюг.

– Всё, погнали в городок за бухлом, – я, наконец, вспомнил зачем искал Чуйка. – И пожрать чего-нибудь возьмём.

– На фига? – непонимающе уставился на меня Чуев. – У нас вон пятилитровка «шила» заныканная стоит. Картошка есть, тушёнка, грибов откроем…

– Да ну, – отмахнулся я, – от твоего «шила» ещё ослепнем на хрен. И тушёнка уже в горле стоит. Хочется чего-нибудь этакого, гражданского, – сглотнул я набежавшую слюну.

– Как будто от твоего «Рояля» не ослепнем, – проворчал Саня, затягивая тренчик на потрёпанных штанах.

– Ну что, голуби, попались? – Стоявший на ступенях Дома офицеров высокий мужчина в спортивном костюме и с маленькой собачкой на кожаном поводке был заметно пьян. Военный комендант гарнизона майор Горегляд собственной персоной.

Слегка покачиваясь, майор всё время пытался раскурить торчащую изо рта папиросу, поднося к лицу зажатую в пальцах спичку. От этих манипуляций короткий поводок, намотанный на кисть, натягивался, заставляя собачку вставать на задние лапы и высоко задирать кудлатую голову с бантиком на чёлке.

– Это залёт, – выдохнул вместе с дымом с пятого раза прикуренной беломорины комендант и победно уставился на нас. Обрётшая, наконец-то, равновесие болонка возмущённо тявкнула и принялась трепать зубами спортивную штанину хозяина.

«Эх, пристрелить бы гада», – мечтательно подумал я, глядя на самодовольного майора, жевавшего мундштук потухшей папиросы, не обращая внимания на своего кабысдоха.

А как всё хорошо начиналось. Мне бы от такого начала ещё тогда насторожиться. Предупреждал же Чуёк. Ну, да ладно, что теперь терзаться. Как говорится, поздно пить боржоми, когда почки отвалились.

Преодолев хорошим туристским шагом полтора километра лесной вырубки, разделяющей служебный городок от жилого, мы выбрались на окраину населённого пункта и, озираясь, порысили в сторону единственного на весь посёлок гастронома, который располагался на первом этаже одной из трёх десятков типовых пятиэтажек. За порогом магазина нас ожидало зрелище просто фееричное. Продавщица Ленка, рыжая здоровая бабища, стоя за прилавком и уперев руки в бока, крыла матом на чём свет стоит вороватого забулдыгу-грузчика Витька. И проделывала это так виртуозно, что у меня закрались подозрения по поводу её бурной молодости.

– Во даёт, – восхищённо пробормотал Чуёк. – Точно в торговом флоте боцманом служила, – разделил мои догадки друг.

Витёк, пойманный за руку при попытке спереть бутылку «Столичной», даже не думал оправдываться. Ибо чревато. Ленка в запале могла перейти от слов к делу и запросто поколотить похмельного Витю, что она регулярно и проделывала. У Виктора только недавно синяки сошли. И вот опять за старое принялся. Рисковый, однако, мужик, этот грузчик. Даже Ленки не боится. Хотя алкоголизм – болезнь коварная, ещё и не на такие подвиги толкает.

Насладившись колоритным фольклором, извергаемым продавщицей-боцманом, я, чтобы привлечь её внимание, вежливо прокашлялся. Ленка тут же обернулась на шум, и её красное от натуги лицо расцвело в приветливой улыбке. Рада, значит. С чего бы такая милость, интересно. Мы для неё всегда были всего лишь матроснёй, не заслуживающей внимания. А тут лыбится так, как будто долгожданных родственников встретила.

– А, ребятушки мои дорогие пришли. Заждалась вас, – и, зло взглянув на Витька, рыжая пройдоха заулыбалась ещё шире.

– Я вам тут всё приготовила, что полагается. Так что извольте получить, как говорится.

И Ленка, пошерудив рукой под прилавком и найдя искомое, выставила на стол два пакета с яркой рекламой пепси-колы. Пакеты были под завязку наполнены чем-то, пока нам неизвестным.

– Что это? – просипел Чуёк, не сводя вытаращенных глаз с завмага.

– Ну как что? – затарахтела рыжая. – Спирт «Рояль» ваш любимый, ликёр «Амаретто», селёдочка там, сардины… Да много чего ещё. Сами увидите. Берите давайте. Не задерживайте, – закончила Елена, заметив новых покупателей.

– Э-э-э-э-э, а сколько мы должны? – поинтересовался я, не веря своим глазам. Сегодня же на дворе не Новый год, а Ленка не Дед Мороз. С чего бы такие подарки?

– Да какие деньги? Ну что вы, – замахала руками продавщица, – Нешто мы не понимаем. Домой едете, отметить нужно. Коля Федосеев уже всё решил.

И Ленка, закинув в рот очередную барбариску, потеряла к нам всякий интерес.

– Ну, Федос, ну мужик! Не всякий способен на такое, – не переставал я восхищаться старшиной, сжимая в руке тяжеленный пакет и всё время оглядываясь по сторонам. Мы только что чудом разминулись с комендантским патрулём и здорово мандражировали, как это часто бывает, когда опасность миновала.

– Не спорю, Федос – фигура, – Чуёк перебросил свой пакет из руки в руку. – Только мог бы этот мужик и в кубрик пакеты привезти. А то пока до казармы догребёшь – вспотеешь весь.

– Да ты что, не понял ничего? – недоумённо посмотрел я на друга. – Федос скорее руку себе отгрызёт, чем лишит дембеля последнего самохода. Это же кайф-то какой, Саня, – шумно вдохнул я в себя весенний воздух. – Адреналин!

– Так-то да, – вздохнул Чуев и вдруг забеспокоился. – Постой, ты куда? Наша тропинка вон направо.

– Саня, давай в последний раз налево сходим, – посмотрел я в глаза друга. – Просто скажу ей последнее «прощай» и всё. Но если хочешь, бери пакеты и шагай в кубрик. Я один сгоняю. Так даже проще, налегке-то.

– Да далась она тебе. Из дома ей напишешь, если не забудешь. Она-то уж точно через неделю тебя не вспомнит. Новые ухажёры найдутся, – затянул было кореш, но, заметив, как окаменело моё лицо, выдохнул и решительно пошагал по дорожке, ведущей к гарнизонному Дому офицеров.

Стоя перед деревянной дверью, выкрашенной в стандартный белый цвет и с табличкой «Библиотека», я негромко постучал. Чуёк тактично со мною не пошёл, а остался болтать в раздевалке с уборщицей Маринкой, пообещав свистнуть «если что».

За мощным дубовым столом, украшенным лишь массивной бронзовой чернильницей, сидела миловидная женщина лет сорока со скучающим лицом. В руке она держала небольшой кулёк из газеты, наполненный тёмными кедровыми орешками. Не меняя выражения лица, дама кидала в рот орех за орехом и сплёвывала полными чувственными губами шелуху в мусорную корзину под столом. Одна из половинок ореховой скорлупы не пожелала отправляться в мусорку и дерзко примостилась в глубокой ложбинке высокой груди, вздымающейся под тонкой цветастой блузой с расстёгнутыми верхними пуговицами.

Людмила Горегляд, а именно так звали обладательницу аппетитной груди, работала в ДОфе заведующей библиотекой и была замужем за военным комендантом гарнизона, майором Фёдором Гореглядом. Моя Люся. Наш роман закрутился ещё зимой. В тот день майору, заядлому коллекционеру, посчастливилось приобрести где-то старинный дубовый стол. Кстати, тот самый, за которым сейчас сидела Люда. Антиквар, у которого, по мнению жены, квартира и так была забита старым хламом, не придумал ничего лучшего, как временно разместить раритет у супруги на работе: и вещь будет под присмотром, и Люське приятно. Для доставки нелёгкого экспоната майор дёрнул нас – арестантов гарнизонной гауптвахты.

Не знаю, что меня подкупило в ней, может, свою роль сыграл пресловутый спермацыклёз, свойственный для юношей, лишённых женского внимания, но на жену коменданта я запал сразу и бесповоротно. Люська долго не ломалась и на мои неуклюжие ухаживания ответила со всем жаром неистовой женской души. И с тех пор под завистливые взгляды сослуживцев, которые не в силах избавиться от поллюций, преследовавших юные организмы, каждое утро стыдливо застирывали нижнее бельё, я при первой же возможности, спешил в библиотеку, чтобы встретиться с возлюбленной. Жаль, что возможностей было немного, и встречи наши случались реже, чем хотелось.

– Доброго денёчка, Людок, – улыбнулся я подруге и, подойдя ближе, положил на стол сломанную по дороге небольшую ветку ели. – А это вот букет такой местный от меня. Тебе, значит, – неловко шутил я и, наклонясь, прошептал ей прямо в ухо: – Соскучилась, маленькая?

– Прощаться, значит, пришёл, – понимающе произнесла моя зазноба и поднесла густо пахнущую ель к губам. – Писать-то хоть будешь? Или, как водится, поматросил тётю Люду, да и бросил? – Подняла Люся голову и посмотрела на меня. В глазах у неё стояли слёзы.

– Ну что ты, малыш, – успокаивающе я обнял подругу за плечи и жадно впился в её губы. Такие манящие. – Конечно, напишу. Как только приеду, так сразу и напишу.

Жар желания охватил меня всего. Рука поползла под цветастую блузу и принялась ласкать пышную грудь, пытаясь нащупать пальцами упругий от возбуждения сосок.

– Ты хоть двери-то на ключ закрыл, писатель? – хрипло прошептала моя пассия, переводя дух после поцелуя и вырываясь из объятий. И когда я направился к двери, в спину спросила: – Там, на шухере, у тебя кто, Чуёк?

– Да.

– Тогда надёжно, – Люда встала и, качнув крутыми бёдрами, принялась задёргивать шторы.

– Нарвались, – выдохнул Чуев и с укоризной посмотрел на меня.

А я с высоты ступенек взирал на «рогатого» коменданта и изо всех сил старался скрыть усмешку. «Лось ты сохатый, – звучал у меня в голове чей-то ехидный голосок. – Дембель ты мне, конечно, изгадишь. Но я отсижу свои десять суток на губе и всё равно домой уеду. А тебе рога всю жизнь носить».

– Что-то ты к нам давно не заезжал, а, Иванов? – будучи хозяином положения, издевался Горегляд. – Домой, что ли, собрался, – кивок на мои обноски, – и когда думаешь ту-ту?

– Завтра. А что не навещал, извини. Я на «аккорде» сидел, некогда было. В другой раз как-нибудь заскочу, – пообещал я, дурачась. Терять уже всё равно было нечего.

– Какой другой? – качнулся нетрезвый майор. – Сейчас и поедем. Одиночка твоя уже заждалась, поди. Я в неё никого не селю. Так и стоит пустая после последнего твоего визита, – дыхнул он перегаром и радостно осклабился, что-то вспомнив, – Постой, у тебя ведь прокурорское уже есть?

– Есть.

– Ну, теперь точно сядешь. Годика два дисбата тебе не помешают. Там ты точно службу поймёшь, как она есть, – и, пьяно загоготав, замахал руками, отчего собачка, обиженно тявкнув, снова встала на задние лапы.

Ну это ты врёшь, рогатый. На дизель меня упечь наш «полкан» не даст. Ему давно место начальника штаба дивизии светит, и лишние прилёты ему ни к чему. Максимум, что получу, так это десять суток ареста и трендюлей от командира. Конечно, губа давно стала местом обжитым и испугать меня не могла, но поменять её на родной дом мог только такой невезучий идиот, как я.

«Господи, – с тоской посмотрел я на небо. – Неужто это кара за Люську? Я больше не буду, честно, только отпусти. Сделай так, чтобы Горегляд исчез. Прямо вот сейчас», – лезли в голову бредовые мысли.

Рядом, явно что-то замышляя, с ноги на ногу, переминался Саня. И наконец, решился.

– Товарищ майор, – на армейском уставном обратился к коменданту мой друг. – Мы, конечно, виноваты. Но, Егорыч, блин, что ты, как этот, – неожиданно панибратски продолжил он. – Ты же из наших. В десанте срочную служил, неужели ты нас не понимаешь? Дембель у человека раз в жизни бывает. Вспомни себя в наши годы. Мы же тебя уважаем. Знаешь как? За то, что ты – мужик. А супругу твою Людмилу Васильевну где-то даже любим.

«Я даже знаю – где», – подумалось мне. А Чуёк всё продолжал заливаться соловьём.

– Умнейшая женщина. Санёк вон, – кивок в мою сторону, – все книжки у неё перечитал. Про любовь там и вообще.

Я от неожиданности поперхнулся.

– Знаю, много крови мы тебе попили, – сделал глаза, полные раскаяния, прохиндей, – но ты же сколько раз нас выручал.

«Ни разу», – тут же подсчитал я.

– Пойми ты нас в последний раз и прости, – Чуёк картинно воздел руки, отчего бутылки в пакете призывно дзынкнули.

– Уважаете, говоришь, – Горегляд проводил пакет задумчивым взглядом.

Опа. Клюнуло! Подсекай, Чуёк, не дай с крючка сорваться.

– Скажешь тоже, уважаете, – гнул Саня в прежнем духе, – да ты для нас как отец родной. Строгий, но справедливый. Батя, одним словом. Так неужели, батя, ты сыновей своих неразумных не проводишь, не посидишь с нами на прощание.

– Что там у вас, шило? – уже заинтересованно кивнул майор на пакет.

– Обижаешь. Шило давно морально устарело. Сегодня в моде импортный «Рояль» с ликёрчиком. Ну что, пошли? – совсем уже по-свойски подмигнул матрос майору.

– А, чёрт с вами, пошли, – махнул рукой на субординацию тот, и мы перешагнули невысокий забор детского сада, чтобы зарыть в беседке топор войны и проститься навсегда.

Первый тост был за военного коменданта гарнизона, грозу всех разгильдяев и нарушителей устава – славного майора Горегляда. Потом мы выпили за мой дембель. Потом Егорыч на нас обиделся за что-то и продолжать пьянку отказался. Но, не выдержав Сашкиного напора, дал себя уговорить и, опрокинув в лужёную глотку гранёный стакан с разведённым спиртом, запел. Пел Горегляд неожиданно густым и сильным голосом о Стеньке Разине, чьи расписные челны выплывали из-за острова на стрежень. Дойдя до места, когда атаман под нажимом товарищей выбрасывает красавицу-княжну за борт, он неожиданно смолк и захрапел.

Мы не стали тревожить сон певца, а, убрав бардак со стола, привязали на прощание собачку и отбыли к постоянному месту своей дислокации. Так Саня наш отход обозвал. Я ещё подивился его знаниям военной терминологии.

– Послушай, Сашок. Что она во мне нашла? – поделился я с другом грызущей меня всю дорогу думкой. – Не старая ещё, красивая женщина. Муж – офицер. Сын школу заканчивает. А она связалась с молокососом, которого и не увидит больше никогда. Может, влюбилась?

– Ты что, дурак, ничего не понимаешь, что ли? – остановился Чуев, переводя дух. – Да она просто дуреет от скуки в этом гарнизоне. Муж – алкаш, который появляется дома, только чтобы переодеться. Податься тут некуда, вот её черти и ломают в библиотеке. А тут ты – весь из себя молодой и красивый, герой гарнизонного фольклора, который с «губы»[13] не вылезает. Прямо Робин Гуд. Вот она и упала тебе в руки, как перезрелое яблоко. Ты думаешь, она одна здесь такая? Да полгарнизона баб волочатся с чужими мужиками, ища себе приключений на одно место. И всё отчего? Правильно, от скуки. Ладно, хватит трепаться, а то вон Гапур похоже к нам идёт.

– Э, э, Гапур, притормози. Пакеты нести поможешь, а то у нас уже руки оторвались… – И мы, ускорив шаг, поспешили в сторону курилки, у которой стоял Иса, поджидая нас.

Глава 5

Стол накрыли в баталерке, сразу после отбоя. Блюда, расположенные на нём, не отличались изысканностью, а были просты и незатейливы. Всё, что удалось достать в условиях гарнизона. Среди открытых банок с сардинами громоздились литровые бутыли «Рояля», уже разведённого ликёром. Жирная селёдка, нарезанная крупными кусками, лежала среди колец лука и была щедро приправлена подсолнечным маслом. Рядом, дожидаясь своего часа, ароматным парком исходила жареная картошка. Словно высокородные лорды среди простолюдинов в центре стола застыли металлические судки с говядиной, украденные в лётной столовой. Деликатес этот принёс Гапур, который знал подход к поварам из лётки и беззастенчиво этим пользовался.

Запивать крепкий алкоголь планировалось растворимым соком «Юпи». Полуторалитровые пластиковые бутылки с этим напитком уже стояли по соседству с грибными блюдами. На десерт, небрежной кучкой, были накиданы новомодные шоколадки «Марс» и «Сникерс» вперемешку с печеньем «Вагонвилс».

Незабвенный старшина Федосеев сидел у этого великолепия и лениво пощипывал струны старенькой гитары. Дождавшись, когда все участники застолья рассядутся, он встал и сказал речь. Только это была не речь, а РЕЧЬ. Сначала старшина напомнил собравшимся, по какому поводу банкет. Рассказал, с каким замечательным парнем они расстаются. Перечислил все мои достоинства и недостатки. Не забыл упомянуть свистнутые мною, по чижовке, портянки из баталерки. А в конце он заверил всех, что мы обязательно встретимся.

– Когда, Атос? – тоном Арамиса воскликнул я.

Прапорщик недоумённо поднял бровь, а сообразив, расхохотался.

– Двадцать лет спустя, – наконец, выдавил он сквозь смех.

Двадцать лет. Мне как-то вдруг взгрустнулось. Срок большой. Что с нами станет за эти годы. Да что там далеко ходить, мы не знаем, как сложатся наши судьбы уже завтра. Каков он, этот новый и пугающий мир за пределами гарнизона? Судя по отголоскам, прилетающим в нашу глухомань, там творилось что-то невообразимое. Дельцы делили награбленное, бандиты стреляли друг в друга, по сёлам грохотали танки. А своими жизнями за этот беспредел расплачивались простые парни вроде нас. Азербайджанец Гусейн Гусейнов, уволившийся полгода назад, через месяц прислал письмо, в котором сообщал, что он был призван на войну с армянами и теперь лежит в госпитале с простреленной рукой. Молдаван вроде как замирили. Но взбудоражились земляки Саида и Гапура – чеченцы. Везде сейчас неспокойно, где вспыхнет в следующий раз, никто не знает.

Но к чёрту эту грусть-печаль. Что будет, то и будет. Праздник у нас или где? Дембеля гуляют! Мы опрокинули по первой, и понеслось. Народ в хорошем темпе принялся выпивать и закусывать, налегая при этом на мясное.

– Желудки, блин, – фыркнул я, хотя чему удивляться. Парням по двадцать лет всего. Они ещё растут.

Наконец, насытившись, все вспомнили про гитару. Федос взял в руки шестиструнку и выдал. Для затравки он начал с «Есаула» и «Гоп-стопа» Розенбаума, продолжил «Группой крови» Цоя, а уж нашу «Уезжают в родные края дембеля» дружно орали мы все. Уставшего старшину сменил Гапур. Он подтянул колки на инструменте и спел свою любимую «Если ты хоть раз бывал в горах, значит, ты обычаи наши знаешь. Не позволит никогда вайнах, чтобы гостя кто-нибудь обидел». Дождавшись, когда чеченец, подражая Высоцкому, напоследок эффектно ударил пальцами по струнам и закончил петь, я подсел к нему.

– Слов нет, Иса, красивая песня. И исполнил ты её красиво. Только почему вы нас, русских, так не любите? – с пьяной простотой задал я ему непростой вопрос.

Гапур посмотрел на меня и, не прекращая теребить пальцами гитарные струны, ответил:

– А кто тебе сказал, что горцы не любят только русских? Разве у меня в базе одни русские шуршат? Хватает там разных. Весь вопрос в чём? – задал вопрос чеченец и сам принялся на него отвечать: – Люди делятся на овец и волков. Закон жизни такой. Если ты овца – стой спокойно и жди, когда тебя остригут или зарежут. А если ты волк – стриги и жри овец, если сам не хочешь в бараньем стаде оказаться, – хищно оскалился вайнах.

– Ну, а мы с пацанами тогда по-твоему кто? – показал я рукой на прислушивавшихся к разговору парней. – Овцы или волки?

– Нет, вы не те и не другие. В вас что-то иное – особенное, – произнёс чеченец и задумался.

– Мы – волкодавы! – выкрикнул Якуп и вызывающе уставился на Гапура.

Тот, не желая продолжать опасный разговор, отвернулся и переключился на Мамеда. Этот хитрый азер в начале службы держался от нас на расстоянии, общаясь только с соплеменниками. Но со временем, не желая уезжать на Родину, где было неспокойно, он остался один и как-то незаметно прибился к нам и теперь спокойно жевал сардины, не отвлекаясь на пустые разговоры.

– Мамед, как там дела у Гусейна, выписали его из госпиталя? – спросил Гапур, наливая себе в стакан «Юпи» из бутылки.

– Выписали, – Мамед проглотил очередную рыбку и рукавом вытер масло с подбородка. – Рука только плохо слушается. Калека теперь, – горестно подкатил глаза азербайджанец.

– Плохо, – заключил Иса и, опорожнив стакан одним глотком, снова взялся за гитару.

– Послушай, Гапур, – не унимался я. Спирт ударил в голову, и какой-то неугомонный бес в душе толкал меня на провокации, вызывая чеченца на откровенность.

– Ну, а вот если случится так, что окажемся мы с тобой в разных окопах, мало ли как жизнь крутнётся, война ведь везде. Будешь в меня стрелять?

– Если старейшины прикажут – буду, – не задумываясь ответил горец, – мне ведь всё равно кого резать. Хоть русских, хоть американцев, да хоть инопланетян, – хохотнул он, – лишь бы роду не во вред. Это вас – русских – много. И всего у вас много. Все ваши беды от этого. Не цените вы, что вам Бог дал, и друг друга не бережёте. А нас мало. И живём мы в горах, где лишь одни орлы да бараны. Род – это всё. Нам без рода не выжить. А старейшина в нём главный. Как он скажет, так и будет.

– Так, ладно, воины, – Федос встал из-за стола и посмотрел на нас совсем не пьяными глазами. – Поговорили. Жизнь сама за вас всё решит. Погнали на станцию. Время.

Провожающих было немного.

Командирский уазик, который должен был доставить меня к поезду, мог вместить в себя только четырёх пассажиров. Саид, промолчавший весь вечер, тихо сидя в сторонке, лишь нервно покусывая себе губы во время нашего разговора с Гапуром, вдруг заявил, что он просто обязан проводить брата Саню. А кто ему в этом захочет помешать, того он зарежет. Есть желающие? Ну и прекрасно. И Руслан решительно полез в машину.

Ну вот и всё, погнал я, пацаны. Скоро дома буду. Стоя у открытой двери тамбура, я глупо улыбался парням на перроне. Как вдруг в тот момент, когда поезд дёрнулся, начиная разбег, на ступеньку вагона вскочил Саид и закричал:

– Саня, брат, я в тебя никогда стрелять не буду. Запомни – никогда. Ты мне жизнь спас тогда в Муходёровке. – Ты – брат мой, – уже стоя на бетонке станции снова прокричал друг и замахал рукой.

Глава 6

Под ворчливое брюзжание проводницы я прошёл на своё место и, наскоро расправив постель, улёгся на верхней полке и прикрыл глаза. Из головы всё не шли последние слова Саидова.

Муходёровка. Ещё неизвестно, кто там кого спас. В ту самоволку мы сорвались прямо из наряда по автопарку. Руслан, после памятной драки на складе, не на шутку меня зауважал и не упускал случая выказать мне своё расположение. Приняв наряд и завалившись на топчан, стоявший вдоль стены вагончика, служившего нам дежуркой, он обратился ко мне заговорщицким тоном:

– Саша, мы сейчас с Исой Гапуровым в самоход рвём. Поехали с нами. Здесь недалеко, километров пять всего. Муходёровкой село называется.

– А как же хозяйство? – кивнул я в сторону окна, через стекло которого был виден разграбленный «Урал» без колёс.

– Да кому этот хлам нужен, – усмехнулся горец, – погнали. Прапор-дежурный только утром придёт наряд сдавать, а мы уже ночью здесь будем. Никто ничего не узнает. Да ты не волнуйся, там в клубе дискотека сегодня. Суббота ведь. Так что всё будет: и самогон, и тёлки.

– У Исы с местными подвязки плотные, – похвалил брата Руслан.

– Да я и не волнуюсь. Поехали. А Гапур-то где?

И, как по волшебству, дверь вагончика отворилась, и на порог шагнул только что упомянутый чеченец. – Вот, чёрт, впору перекреститься, – сплюнул я.

– Салам, – буркнул Иса и, поздоровавшись с нами за руку, вопросительно посмотрел на брата.

– Едем?

– А то!

– Ну, а чего тогда расселись? Полетели. Время – деньги, – громко засмеялся Гапур.

И, уже ведя по колдобинам грунтовки уазик, ключи от которого всегда висели в дежурке, весёлый чеченец всю дорогу хвастливо рассказывал, как он удачно крутанулся и выгодно загнал муходёровцам целую упаковку лётных кожанок. Эти куртки были украдены с вещевого склада неделю назад. Вся база тогда стояла на ушах, пока начвещ не успокоился и не нашёл способ списать пропажу. Довольный же комбинатор сейчас счастливо крутил баранку и делился тем, на что он потратит вырученные деньги. Покупатели обещали сегодня расплатиться с ним сполна.

– Где Гапур с Саидом? – пьяно посмотрел я на заведующего сельским клубом, сидящего напротив. Уже час мы сидели с ним в какой-то кладовке и пили термоядерный самогон, шибающий сивушными маслами. Чеченцы куда-то пропали, и мне это начинало не нравиться. «А где же обещанная культурная программа? Сельских красавиц почему мне не показывают?» – обиженно билась мысль.

– Да пёс их знает. Дела у них какие-то с нашими ребятами, – министр местной культуры икнул и принялся разливать мутный напиток из литровой бутыли по захватанным стаканам.

– Пей, – поставил он передо мной гранёный стакан, наполненный по рубчик.

– А там что происходит, – кивнул я на дверь, из-за которой уже явственно доносились звуки нешуточной потасовки. Вот зазвенело стекло и раздался истошный женский крик. «Не на-а-а-адо!» – вопила чья-то дочь. В дверь грохнуло тяжёлым.

– Пойду, посмотрю, как там ваши отдыхают, – я встал и, покачнувшись, ухватился за горлышко бутылки, обретая опору.

– Сидеть, – курносое лицо собутыльника утратило добродушие и смотрело на меня злыми колючими глазками. Завклубом упёрся двумя руками в столешницу и, нависнув над столом, прошипел: – Это не твоё дело. Сейчас ребята поучат абреков, чтобы понимали, кто в доме гость, а кто хозяин. А ты отдыхай пока, отвезёшь их потом, а то вряд ли они сами ходить смогут. А если скучно со мною, то можно и девок позвать.

– Мы своих не бросаем, – негромко произнёс я.

– Да какие они тебе свои, – подавился слюной гармонист.

– Ты что? Дурак? – и посмотрел на меня как на больного, – мало они что ли русских чморят?

Рука с ополовиненной бутылью взлетела вверх и с короткого замаха обрушилась на лысину муходёровца.

Отдохни тут пока, дружок. Я нащупал пульсирующую жилку на шее. Живой. И это есть гуд. А я пока посмотрю, как твои кенты развлекаются. И, уже с порога обернувшись, произнёс:

– У каждого своя правда. Извини.

А за дверью было нескучно. Жаль, поблизости оператора с кинокамерой нет. Можно было бы сцену для вестерна снять. Драка ковбоев с индейцами называется. Эх, какие кадры пропадают. Мне стало неожиданно весело.

А Гапуру было явно не до смеха. В разорванной до пупа рубахе, с кровавой пеной на подбородке, он рычал словно берсерк и, припёртый к стене тремя недругами, тяжело отмахивался от них табуреткой. Сразу было видно, что силы у него на исходе, и скоро всё закончится. Судя по решительности на разбитых мордах оппонентов, пощада ему не светила. У Саида дела обстояли не лучше. Его держали за руки двое бородачей, а третий с яростным хаканьем бил. С лица Руслана текла кровь.

Ну что же, господа, а вот и я, как говорится. Сейчас мы вам добавим веселухи. И никем не замеченный, я запалил фитиль взрывпакета. Спокойно выждал, пока тонкий шнур прогорит наполовину, и, весело крикнув: «Ахтунг. Гранатен», – швырнул бомбочку прямо в толпу.

Картина разом поменялась. Визгливая баба перестала блажить, а агрессивные аборигены утратили былой задор и оглохшие ошарашенно крутили головами в зловонном дыму от сгоревшего пороха. Пользуясь всеобщей сумятицей, я метнулся к Саиду, брошенному мучителями, и в темпе принялся его поднимать.

– Саня, нож, – неожиданно сильно оттолкнул меня Руслан и встал между мною и рыжебородым придурком, который с идиотской улыбкой держал в руке финку. На клинке была кровь.

«Достал он всё-таки Саида», – холодно подумал я и ударил. На полную. С выплеском. В висок. И, оттолкнув падающую тушу, подхватил как-то вдруг ослабевшего Руслана и потащил его к выходу.

– Эх, ёлочки зелёные, – я стоял на ступенях клуба и, с трудом удерживая сомлевшего друга, вертел головой. – Где Гапур? Неужели смылся? – И, как бы отвечая на вопрос, из-за угла вылетел наш уазик и часто заморгал фарами.

Дверь распахнулась, и оттуда высунулась голова чеченца с искажённым от бешенства лицом:

– Саша, грузитесь быстро. Сейчас тут всё село будет! – прокричал Иса. И дождавшись, когда за нами хлопнет дверь машины, ударил по газам.

– Что с Русланом? – спросил он, едва мы тронулись.

– Нож, – коротко бросил я. Разговаривать не хотелось.

– Ну и куда теперь? В санчасть? – Гапур был явно растерян.

– Нет. В санчасти палево. Давай сначала к Федосу. Он придумает, что делать.

Умница-старшина всё понял с полуслова. И когда он, не тратя напрасно время, убежал в дом одеваться, Гапур посмотрел мне в глаза и спросил:

– Зачем ты вмешался, Иванов? Это ведь не твоя разборка. Сидел бы спокойно, пил свой самогон, а ты на ножи полез. Зачем? – повторил он свой вопрос.

– Втроём пришли, втроём и уйти должны были. А кто прав, кто виноват, потом разбираться будем. Так меня с детства учили, – не отводя взгляда, ответил я.

– Ты – вайнах, Иванов, – задумчиво произнёс чеченец.

– Нет, Иса, я – русский. И ты это прекрасно знаешь.

– А те, что мне носки стирают, они кто?

– Они тоже русские. Только забыли об этом. Но они обязательно вспомнят. И тогда туго тебе придётся, Иса. Увидишь.

Гапуров недоверчиво покрутил головой и отвернулся. Николай Фёдорович спас нас тогда. И в очередной раз вытащил из глубокой жопы.

Рана Саида оказалась не опасной: нож прошёл вскользь по рёбрам.

Фельдшер из соседнего села, большой друг Федосеева, заштопал шкуру горца и, сказав, что до свадьбы заживёт, пообещал сохранить инцидент в секрете.

– Да, Федос, чтобы мы без тебя делали. Сели бы, наверное, все, – вспомнил я старшину. На душе стало грустно и тепло. – Ладно, спать. Москву бы ещё проскочить, – сказал я себе и залез под одеяло.

Глава 7

Поскрипывая тормозами, состав медленно катился вдоль посадочной площадки, крытой рифлёным железом, и, дёрнувшись напоследок, остановился. Пассажиры, подхватив багаж, бойко устремились к выходу и под дружелюбные пожелания проводницы стали покидать уже обжитый ими за время пути вагон. Вот и закончилось моё путешествие в Москву. Пропустив торопыг, стремящихся первыми покинуть этот дом на колёсах, я с сумкой на плече проследовал в тамбур и, едва ступив на подножку лестницы, замер: с опорного столба, удерживающего навес перрона, на меня смотрело миловидное лицо молодой женщины в белых одеяниях и с полосатой клюшкой, напоминающей жезл египетских жрецов в руках.

«Бог живой – на земле», – бросилась в глаза надпись в верхней части плаката. И внизу, под изображением «живого Бога», тем же шрифтом: «Мессия, утешитель – дух истины – Мария Дэви Христос».

– Вот дела, и тут она, – растерянно пробормотал я и тут же огрёб от проводницы.

– Не задерживай давай, – ворчала она, – на перроне налюбуешься. Знакомая, что ли?

– Ну, как – знакомая, – буркнул в ответ. – Заочно.

И подойдя ближе к столбу, рассмотрел ещё одну листовку. На этот раз без изображения «мессии», но зато с обширной информацией о ней. Набранный цветным шрифтом текст гласил:

СТРАШНЫЙ СУД ПРОИЗОЙДЁТ

24 НОЯБРЯ 1993 ГОДА

МАТЕРЬ МИРА МАРИЯ ДЭВИ ХРИСТОС

СПАСИТЕЛЬ И УТЕШИТЕЛЬ

МЕССИЯ НА ЗЕМЛЕ.

Только она вас спасёт.

Без неё мучительная смерть от антихриста.

– Во даёт баба! – восхитился я. – Уже в столицу добралась. И как только умудряется? Похоже «крыша» у неё железобетонная.

Впервые я такой плакат увидел во время очередной отсидки на гарнизонной «губе» два месяца назад. Когда мы, уставшие после дневных работ, вечером возвращались в тепло арестантских помещений, белый плакат с изображением «живого Бога» украшал собою выкрашенные в казённый зелёный цвет ворота гауптвахты. Хохол Андрюха Корольков, шагавший рядом и с любопытством поглядывающий на белый лист бумаги с цветным портретом в центре, вдруг сбился с ноги и, пробормотав: «Да ну, не может быть. Это же Маринка…» – рванул к воротам, сорвал плакат с металлической створки и, не сворачивая, в одно движение засунул его в карман. Гудини, блин донецкий.

– Корольков, трам-тарарам! В карцер захотел? Встал в строй. – Горегляд, шедший на шкентеле[14], плакат не видел и среагировал с опозданием. Карцера не последовало, и мы, вернувшись в камеру, рассматривали разложенный на топчане помятый портрет Марии Дэви, с недоверием слушая хвастливый рассказ Короля.

– Это же Маринка Мамонова. То есть как её… а, – Марина Викторовна Цвигун, вот, – брызгая от волнения слюной и часто моргая белёсыми ресницами, почти кричал Корольков. – Мы с ней в Донецке на одной площадке жили. Она журфак в Киеве закончила. Потом у нас инструктором в горкоме комсомола работала. Профура такая, что клейма ставить негде. Её только ленивый не имел.

– Ты тоже туда заныривал, что ли? – недоверчиво поинтересовался Чуёк, продолжая рассматривать портрет «мессии».

– А то як же, – осклабился Андрей. – Маринка – девка добрая, соседям никогда не отказывала.

– Брешешь ты всё, – встрял в разговор Коля Гнетецкий, молчаливый паренёк из глухой сибирской деревушки. – Нешто такая видная дама, образованная, комсомолка, и позволила бы себе такое? Да ещё и с тобой – балаболом.

– Да у нас весь Донецк за неё знает. У кого хотите спросите. – Возмущённый Король даже моргать перестал и с обидой посмотрел на сибиряка.

– Её и на это, – Андрей кивнул в сторону листовки, – после то ли седьмого, то ли десятого аборта вштырило. Она же тогда, во время операции, клиническую смерть пережила. А когда её доктора с того света вернули, очухалась и стала дуру гнать, что она теперь – Бог. Да и пёхарь её теперешний – Юрка Кривоногов – такой же повёрнутый. Пошили белые халаты, назвали себя белым братством и давай всем рассказывать, что типа они мир спасут. Только кто же им после того, что она творила, у нас поверит. Вот они, похоже, и решили тут в лесу, среди медведей, где их никто не знает, проповедовать. А листовку эту правильно кто-то на ворота «губы» повесил. Может, Горегляд покается и перестанет, сука, нам отопление отключать.

Да, Король, друг ты мой дорогой, похоже, ошибся ты на этот раз. Этой банде белой одного майора Горегляда мало, они вон на столицу рот раскрыли. Это что же в стране моей за два года, пока я дома не был, случиться могло, что такая «Маринка – раздвинь ноги» имеет наглость думать, что она Богом может стать? Неужели на это кто-нибудь ведётся?

– Но ничего, подруга, – подмигнул я портрету на плакате, – хрен у тебя этот номер прокатит. Очень ты широко шагаешь. Если у государства до тебя дела нет, то попы быстро копыта перебьют. Думаю, сядешь ты в скором времени. И надолго. С такими вещами играть – это нужно совсем без мозгов быть[15].

«Так, а где у них тут метро? Мне бы ещё до Курского добраться…» И, заметив табличку с указателем, я, подхватив сумку, бодро зашагал к выходу.

Курский вокзал жил своей обычной размеренной жизнью. Спешили по делам приезжие, не торопясь, прогуливались в ожидании своего рейса отъезжающие. На привокзальной площади, среди видавших виды «жигулей» и «волг», суетились таксисты, охотясь за потенциальными пассажирами. «Какой навязчивый сервис», – фыркнул я, проходя мимо очередного последователя незабвенного Адама Козлевича.

– У тебя как машина называется, «Антилопа гну»? – притормозил я возле шустрого дедка, окучивающего только что приехавшую провинциалку.

– Чего? – не сразу понял дед, продолжая убеждать гостью столицы в том, что лучше его – коренного москвича – город никто не знает, и он готов вот прямо сейчас на своей «ласточке» доставить прекрасную даму в любой его уголок. И совсем недорого. Судя по волжскому оканью, врал таксист, не стесняясь, и был таким же москвичом, как я английским лордом.

– Слушай, а если по борту твоей лайбы намалевать «Эх, прокачу!», ты бы успех имел просто бешеный. От желающих «эх, прокатиться» отбоя бы не было, – продолжал я развлекаться.

– Чего? – водила на секунду отвлёкся от клиентки и тупо воззрился на меня. Его, похоже, заклинило на этом «чего».

– Того! Классику нужно читать, деревня. А не сказки тут барышням рассказывать, – подмигнул я смазливой девице. В ответ та кокетливо стрельнула глазками и поощрительно хихикнула.

– Глянь сюда, матрос, – на моё плечо легла чья-то рука, заставляя обернуться. Стоявшие передо мною два парня явно принадлежали к славному цеху «бомбил» и были, видимо, в одной связке с фальшивым москвичом.

– Малый, – лениво поигрывая брелоком на ключах от машины, нараспев произнёс молодчик в кожаной куртке. – Шёл бы ты своей дорогой. Не мешай работать.

И делая резкие движения головой, захрустел шейными позвонками. Второй, тот, что в джинсах, демонстративно зажал грецкий орех в кулак правой руки, хлёстким хлопком в ладонь левой расколол его и неспеша, принялся выковыривать зерно из скорлупы. Похоже этот жест на языке таксёров обозначал крайне серьёзные намерения и должен был вразумить всяких там, разных. Скосив в сторону глазом, я отметил, что и остальные братья по извозчичьему ремеслу как-то разом напряглись и проявляют нездоровый интерес к нашему разговору.

Нет, ну, какие нервные все. И с юмором у них видать неважно. Похоже нужно сваливать, пока ветер без камней. Не хватало ещё тут с разборками застрять. Меня ведь мамка дома ждёт. И, улыбаясь как можно дружелюбнее, произнёс:

– Ладно, парни, ухожу. Шуток, что ли, не понимаете? Журнал себе купите, «Крокодил» там или «Спид-инфо». Хорошо при стрессах помогает.

И, помахав на прощание рукой девушке, я шагнул в направлении вокзала, вливаясь в плотный поток людей, стремящихся покинуть этот неспокойный город.

Людской ручеёк, журча голосами, добегал до порожка здания и разбивался на небольшие группы и одиночки, огибающие неожиданное препятствие, возникшее у них на пути. Неопрятный старик, что-то гундося себе под нос, сидя на ступенях, торопливо чинил колесо детской коляски, в которой он катил куда-то кучу старого хлама. Колесо упрямо не хотело садиться на ось, отчего бродяга нервничал и зло выговаривал ветхой таратайке, обещая сдать её в металлолом. Привлечённый горестными причитаниями бомжа, я угостил его сигаретой, закурил сам и с любопытством поглазел на битву человека с колесом.

«Интересно, – думал я, – откуда их столько расплодилось. Полон вокзал бичей».

«БИЧ» – это ведь бывший интеллигентный человек. Вон неподалёку трое таких же свободных граждан новой России ведут интеллектуальный диспут, стоя у мусорного бака. Разгоревшаяся свара у контейнера набирала обороты, и я, оторвавшись от наблюдения за ремонтом коляски, переключился на более захватывающее шоу. Страсти там накалялись нешуточные. Прислушавшись, я понял, что вон тот мелкий, одетый в суконную сварочную робу, был местным старожилом. А двое бородатых забулдыг появились здесь только сегодня и нагло пытались поживиться за счёт «сварщика». Ещё и собаку с собою приволокли. А она жрёт столько, что…

Сколько жрёт большой лохматый пёс, задремавший у рекламного щита неподалёку, мелкому договорить не дали, а принялись бесцеремонно отталкивать его от вожделенного контейнера, посоветовав закрыть пасть, чтобы не застудить кишки.

«Так вот оно что, бомжатская мафия! – озарило вдруг меня, – делят сферы влияния. Капец похоже местному – пришлые покрепче будут, поупитаннее, – веселился я. – Да и собака – неслабый аргумент», – подумалось, когда пёс решил больше не соблюдать нейтралитет, а принялся облаивать негостеприимного хозяина этих мест.

– Эй, морячок, морячок, – проскрипело за спиной. Давешний дедок с коляской уже погрузил нехитрые пожитки на починенный тарантас и жалко улыбался, глядя на меня слезящимися глазами.

– Сигареткой не угостишь ещё разок, а? – попросил старик и рукой смахнул повисшую каплю на носу. Я молча сунул ему всю пачку и поспешил укрыться за массивными дверьми вокзала. Было очень горько и обидно за этого деда, за тех бедолаг с собакой у рекламного щита, зовущего в райскую жизнь в далёких краях. Стало стыдно за страну, в которую я вернулся.

«Ведь деду должно быть хорошо за пятьдесят, – думал я, шагая вдоль лавок в зале ожидания. – И что же, он всю жизнь бичевал, питаясь из мусорных баков на вокзале?»

Образ несчастного горемыки, выброшенного злым ветром перемен на обочину жизни, крепко засел в моей голове. Его глаза, полные тоски и безнадёги, бередили душу. Чувство вины за сломанные судьбы обитателей дна прочно поселилось под тельняшкой и не давало успокоиться, требовательно стуча маленькими молоточками в виски и сжимая сердце.

«Да при чём тут я? – уже кричал я сам себе, не в силах больше терпеть эту боль. – Не по моей вине эти люди оказались за бортом. Так почему у меня душа должна болеть из-за них. Пусть суки, сотворившие с ними такое, и отвечают за это. Вроде бы всё так, всё правильно, только почему мне так пакостно?» – путались мысли в голове. В погибшем Союзе бездомные бродяги были редкостью, и мы взирали на них, как на какую-то экзотику. Разве можно было предположить ещё два года назад, что это явление приобретёт такие масштабы!

«Символом эпохи» нарёк этих доходяг какой-то шустрый журналюга в недавно прочитанной мною статье. И слово-то какое подлец подобрал – «символ»! Позабыл, наверное, что у советских людей символами, ориентирами в жизни были Юрий Гагарин, олимпийский огонь, «Родина-мать» на Мамаевом кургане…

«Жуткая должна быть та эпоха, чьим символом становятся бездомные, влачащие своё существование без права на надежду», – невесело думал я, пристраиваясь в конец куцей очереди за билетом.

«Эх, хорошо-то как, Стеша!» – «Да не Стеша я, барин». – «А всё равно, хорошо», – процитировал я сам себе старый анекдот, стоя на ступенях вокзала и глядя в спины удаляющемуся патрулю. Старший патруля, немолодой капитан с пушками в петлицах, лениво полистал мои документы, попросил показать билет на поезд и, убедившись, что всё в порядке, потерял ко мне интерес. Стоявшие рядом с капитаном молоденькие патрульные – курсанты военного училища – сурово сверлили меня глазами, всем своим видом изображая бдительность и готовность пресечь. Эх, салабоны, да будь я в самоходе, хрен бы вы меня вообще встретили.

При виде пацанов в погонах, которые им ещё минимум лет двадцать носить, я представил, что их ожидает впереди, и мне вдруг стало весело. Так захотелось рассмеяться им в лицо и закричать: «Стоять смирно перед дембелем Советского… тьфу, Российского флота!» Сдержался, конечно.

И теперь, провожая взглядом военных, в преддверии жизни гражданского человека, я не мог отделаться от чувства превосходства над ними. Сейчас эти ребята вернутся в казарму к опостылевшим уставам, занятиям строевой, к набившим оскомину перловке и яйцам по субботам. Будут тянуться изо всех сил перед командирами-дуболомами, в душе мечтая послать их всех как можно дальше. И так на протяжении многих, многих лет будут вечерами жрать дряное пойло в общаге и смотреть по телевидению на красивую жизнь.

– Эх, сердешные, – хмыкнул я, – барбарисок вам, что ли, купить, пока далеко не ушли.

То ли дело – дембель! Человек, пока ещё не гражданский, но уже и не военный. Молодой красивый я! Прошедший и огонь, и воду. А медные трубы, то есть инструменты полкового духового оркестра, мы с Чуйком ещё на прошлой неделе барыгам сдали. Моя доля вырученных от продажи денег приятной стопочкой лежала у меня в бумажнике и грела душу надеждой на нескучную жизнь на гражданке. Хотя бы на первых порах, пока не осмотрюсь.

Да передо мною все дороги открыты. Неделю с пацанами гулять будем, – сладостно замирало сердце в предвкушении, – а там посмотрим. В ожидании беззаботной жизни на родине настроение стало просто фестивальным. Разом забылись тяжёлые думки. А чувство вины за обездоленные судьбы бродяг как-то притупилось и, стыдливо забившись на край сознания, больше не мешало наслаждаться свободой.

Тем более что и у виновников моих недавних переживаний тоже вроде бы всё наладилось. Повздорившие бомжи пришли к консенсусу и теперь неторопливо ковырялись в контейнере, дружески о чём-то переговариваясь.

Идиллию на помойке нарушила группа персонажей, обязательных для каждого уважающего себя вокзала. Во главе появившейся из-за ларьков троицы шествовала, то и дело подтягивая видавшие виды чулки, девица откровенно шалавистого вида. Под левым глазом у привокзальной жрицы любви красовался здоровенный фингал, разноцветное сияние которого не смог скрыть даже толстый слой тонального крема. Узкий кусок материи на талии дамы, видимо выполняющий функцию юбки, из-за своей незначительности не в силах был спрятать ссадину на ноге, видневшуюся в прорехе чулка. Впрочем, девушка не обращала внимания на столь незначительные изъяны в своём туалете, а азартно переругивалась с двумя ментами, сопровождавшими её немного позади.

Бомжи, при виде этой колоритной компании, не стали искушать судьбу, прекратили свои изыскания в мусорке и затихарились за рекламным щитом. Только верный пёс не стал скрывать своего отношения к представителям власти, а вспомнив прежние обиды, принялся храбро облаивать ментов. И даже попытался тяпнуть одного из них за форменный ботинок. Бомжи из укрытия зашикали на Верного, пытаясь его успокоить. Наконец, друг человека, как видно посчитав, что он всё сказал ненавистным «мусорам», присел на задние лапы у контейнера и занялся вычёсыванием блох из густой шерсти.

Блюстители вокзального порядка, преисполненные собственной значимости, проследовали мимо, брезгливо держась от блохастого подальше. Милиционеры были словно ожившие персонажи с плакатов про буржуев из советского агитпрома. Их сальные физиономии лучились превосходством и довольством собой. Тот, что шёл слева от путаны, копался в её сумочке и с хохотом комментировал содержимое. Девица не оставалась в долгу и огрызалась едкими фразами, выражая сомнения в половой и умственной полноценности обидчика. Тот, нисколько не смущаясь, не прекращал своего увлекательного занятия и демонстрировал сослуживцу то упаковку презервативов, то пачку сигарет. Небольшую стопочку купюр, неосторожно извлечённую им на свет, ментяра, воровато оглянувшись, неуловимым движением сунул себе в карман. При виде такого беспредела шалава оскорбилась уже по-настоящему и принялась с утроенной энергией призывать на головы нечистых на руку ментов самые страшные кары. Напарник воришки в погонах что-то негромко бормотал ей в ухо и, успокаивающе гладя по спине, как бы невзначай щупал ягодицы.

«Отчаянные сейчас менты пошли, – думал я, проводив взглядом яркое трио до входа в помещение с вывеской «МИЛИЦИЯ». – И не боятся они со шлюхами связываться. По этим временам не угадаешь, чего от них ждать. Сегодня ты с дружками в дежурке её на хора пускаешь, а завтра она становится депутатом или каким-нибудь пророком и тогда хороводят уже тебя. Мутные времена настали. Жизнь, как в курятнике: щемят ближнего, гадят на нижнего», – сплюнул я и задумался.

До поезда ещё часов пять, как бы время убить? А то на это гадство вокзальное уже глаза не глядят. И тут меня осенило: Красная площадь! Как же я забыл. В детстве ведь у меня мечта была посмотреть на звёзды Кремля своими глазами. Родители мои жизнь прожили, а в столице ни разу не были. А тут судьба сама шанс в руки даёт. Решено, еду Кремль смотреть. Мавзолей Ленина опять же. У нас каждый пионер мечтал туда попасть. По стоять в очереди к телу вождя. Из-за этой очереди в перестроечные времена наши остряки вино-водочный магазин мавзолеем прозвали. Очередь туда была дикая. По размерам и впрямь московской не уступала. Ну, погнали. И где у нас тут метро?

Покатавшись от нечего делать в московском метрополитене, я добрался до станции «Охотный ряд» и, немного погуляв по древней улице, вышел к сердцу столицы – Красной площади. Сразу бросилось в глаза запустение, царящее здесь. У памятника Минину и Пожарскому облюбовала себе место небольшая стая бродячих собак. Псы, до которых, казалось, не было дела никому, спокойно разгуливали среди достопримечательностей, выклянчивая у прохожих подачки. Крупный рыжий кобель, гревшийся на солнышке, неожиданно поднялся и, задрав заднюю лапу, принялся справлять нужду прямо у монумента героям освободительного ополчения. Похоже, это немыслимое для советских времён происшествие стало уже привычным, и туристические группы, разгуливающие по давно немытой брусчатке, спокойно фотографировались на фоне собора Василия Блаженного, не обращая на собак никакого внимания.

Настроение опять испортилось.

«Слава богу, хоть звёзды ещё с башен не посшибали, – крутились в голове невесёлые мысли, – и Мавзолей пока на месте. Хотя очереди из желающих взглянуть на труп творца революции уже нет».

В памяти всплыли кадры хроники Парада Победы, где подтянутые солдаты-победители в перчатках бросают знамёна поверженного рейха к подножию величественного сооружения, на трибуне которого приветствует свой народ руководство страны. Но всё это в далёком прошлом. От минувшей помпезности остались лишь часовые у дверей усыпальницы. Да и то, похоже, ненадолго.

Подойдя к Мавзолею, я заметил, как стоявшая неподалёку компания туристов, видимо – японцев, вдруг оживилась. Всё время поглядывая то на куранты, то на свои наручные хронометры, они достали навороченные фотоаппараты и залопотали на свой манер, явно чего-то ожидая. Я взглянул на огромный циферблат главных часов страны, чья минутная стрелка почти достигла верхней точки, вплотную приблизившись к цифре 12.

«Точно! – молнией блеснула в голове догадка. – Смена караула производится каждый час. Как я, балбес, мог про такое забыть! Ведь сколько раз по телевизору видел».

От Спасской башни, мерно чеканя шаг, показалась пара караульных, ведомая сержантом-разводящим. Идеально держа осанку с СКС[16] на плечах, ребята промаршировали по площади и чёткими выверенными движениями под бой курантов сменили своих товарищей на посту номер один. Японцы, восторженно щебеча, вовсю клацали своими «никонами» и «кодаками», не жалея плёнки.

«Вот так вот, самураи, знай наших. Вам – полушпалкам, так в жизни не пройти», – с гордостью за своих думал я, свысока поглядывая на низкорослых азиатов. Парни, стоящие в карауле, олицетворяли собою мощь и незыблемость страны. Страны, которой уже не существовало.

«Ну и что, что нет такого государства на карте мира. Зато остались его солдаты. Никто их не побеждал. И пока они есть, ещё не всё потеряно», – думал я, откровенно любуясь выправкой и статью кремлёвских бойцов.

«Да ты никак им завидуешь? – вкрадчиво зашептал неугомонный бесёнок внутри. – Нашёл кому. Подумай сам: они ведь по жизни – чижи. Человеки. Исполняющие. Желания. До самого дембеля. Уставщина – это, брат, такая штука, что и врагу не пожелаешь. Легче одному с десятью дагами в одном кубрике два года прожить, чем вот так всю службу строевым ходить и форму гладить. Хрен бы ты тут, на Красной площади в своих рваных тряпках повыделывался».

Я на миг представил себе, как мы с Чуйком в дембельской «статусной» рванине, за ремни таща за собой карабины по брусчатке, идём менять стоящих на посту в таком же виде Бутыма и Якупа, и, едва сдерживаясь, чтобы не захохотать, поплёлся к выходу с площади. Нужно ещё и на Арбат заскочить. Тоже, говорят, культовое место для богемы в виде поэтов и художников.

– Ах, Арбат, мой Арбат, ты моя религия, – бормотал я вполголоса известную песню Окуджавы, задумчиво взирая на торговцев сувенирами, выставивших свои товары на раскладных столиках прямо на тротуаре.

«Да, Булат, наверное, исплевался весь, глядя на то, что здесь творится», – думал я, наблюдая, как пышнотелая торговка с мягким украинским говорком пытается втюхать чугунный бюст Пушкина высокому негру в шапке-ушанке.

– Вот, великий русский поэт Ас Пушкин, тоже эфиоп, как и ты, – тараторила хохлушка, играючи размахивая тяжеленным Пушкиным под носом у покупателя. – Бери, эфиоп, не пожалеешь. Ценная вещь. У вас в Африке сто процентов такой ни у кого нет.

– Ноу, эфьёп. Айм – американьец, – чернокожий едва уворачивался от массивной штуковины.

– Да какая разница, – не сдавалась толстуха, – ты – американец, он – русский. Но всё равно вы – эфиопы. Он даже похож на тебя. Вот смотри – такой же губастенький, – чугунный бюст на мгновение завис перед глазами американца.

– Бери, недорого. Пятьдесят баксов всего. И кокарду советского солдата в придачу за так отдам.

Негр, намеревавшийся было сделать ноги от навязчивой тётки, при виде блеснувшей эмалью яркой кокарды встал как вкопанный и полез в карман за бумажником.

Нет, ну до чего же всё-таки сильна у выходцев с чёрного континента страсть ко всему блестящему. Триста лет назад их предков, недавно слезших с пальмы, дурили предприимчивые европейцы, выманивая золотые самородки в обмен на стеклянные бусики.

И сейчас хорошо одетый гражданин цивилизованной страны вёл себя совершенно так, как его дикий предок на далёкой родине. Видно, и впрямь гены пальцем не придавишь, и первородные инстинкты берут своё.

Я осмотрелся. Арбат, символ старой Москвы, воспетый поэтами, русский Монмартр, превратился в гигантский «блошиный рынок», где торговали всем, что можно было продать. Повсюду на столах и раскладушках были выставлены предметы, символизирующие канувшую в небытие советскую эпоху. Красные знамёна перемежались с матрёшками и военной формой. Значки с волком из «Ну, погоди!» лежали в одной кучке с боевыми орденами. Рядом стояли банки с икрой и лежали пуховые платки.

Уличные музыканты, расположившиеся прямо на бордюре, готовы были исполнить под заказ любую мелодию. Только плати. Невысокий художник в стильном берете бойко рисовал на своём мольберте незатейливые шаржи, расходящиеся среди туристов как горячие пирожки. Пару раз мелькнули проститутки в боевом раскрасе, охотящиеся за иностранцами. Что же, рынок вступал в свои права. А один из его законов, как известно гласит: «Спрос рождает предложение». И по фигу, чем современным дельцам торговать. Собою или матрёшками. Главное, чтобы платили. И желательно – валютой. Как говорится, бизнес, ничего личного.

«Так, ну пора бы и пожевать что-нибудь, – напомнил о себе голодный желудок. Со времени банкета в баталерке в него ничего не попадало. – Где у них тут харчевня какая-нибудь, а? Стоп, ведь здесь неподалёку недавно Макдоналдс открыли. Надо думать, как примету новой сытой жизни, которая, по байкам демократов, была уже не за горами. Что же, пойдём посмотрим, чем буржуев за океаном кормят».

Старинный особняк с башенками был построен для мадам Федотовой её мужем-архитектором в начале XX века и претерпел на своём веку немало. Сейчас он стоял, зажатый корпусами бывшего роддома имени Грауэрмана, и сиял неоновой рекламой со стилизованной буквой «М». Хотя на входе уже и не толпились многие тысячи людей как при открытии первого пункта питания мировой сети на Пушкинской площади три года назад, но внутри ресторана было многолюдно.