Деревня

Приветствую тебя, пустынный уголок,

Приют спокойствия, трудов и вдохновенья,

Где льется дней моих невидимый поток

На лоне счастья и забвенья…

А.С. Пушкин

I

Широкими бескрайними полями, разделенными между собой тонкими полосками леса, назойливым жужжанием мух, беспрерывной трескотней кузнечиков, дружно провожающих первый день августа, и пронзительным взглядом черных траурных глазниц заброшенных деревенских домов, имеющих обыкновение глубоко заглядывать в человеческую душу, встречает каждого приезжающего путника старорусская рязанская земля.

Дорога по рязанской губернии, ныне именуемой областью, тянется довольно долго и утомительно. Как известно, рязанские пейзажи не отличаются разнообразностью и пышностью красок, а вечно разбегающиеся нитки автодорог, уставленные проносящимися мимо автомобилей указателями с неприметными названиями населенных пунктов, придают любому пути лишь характер бесконечности, отчего иному путнику порой бывает совершенно не по себе.

Именно таким путником, несущимся сейчас по федеральной трассе «М5» со скоростью 110 километров в час, является Верещагин Павел Сергеевич – молодой человек тридцатилетнего возраста, живущий в Москве, имеющий хорошее образование и, как он сам для себя определил, «неплохую должность» в одной крупной столичной компании. Три дня назад он вернулся из туристического путешествия по Европе и, до последнего времени пребывая в благостном расположении духа, решил-таки посетить свою старую бабушку – Александру Захаровну Верещагину, проживающую в одной из затерянных деревень рязанской губернии. И пока за окном его автомобиля мелькают однообразные пейзажи, а из динамиков магнитолы льется убаюкивающая сознание французская музыка, его мысли витают далеко за пределами границ нашего государства и объемлют собою одновременно несколько европейских столиц. Например, в данную минуту его мысль летит по Парижу. Он видит себя гуляющим по мощеным мостовым, искусно выложенным около Лувра и плавно огибающим идеально выстриженные европейские кусты. Мгновение спустя он уже медленно переходит мост Александра III, подаренный Парижу Петербургом в 1897 году и символизирующий вечную дружбу между Россией и Францией, являющийся к тому же одним из самых красивых мостов, соединяющих между собой берега реки Сены, на которых и раскинулся красивейший и величественный город всей Европы – Париж. Он вспоминает залитую огнями площадь Тертр с ее сотнями мольбертов и нескончаемыми рядами столиков кафе и всевозможных ресторанов, предлагающих свои блюда на нескольких языках, где он мог сидеть часами и наблюдать со стороны вечно шевелящуюся и снующую туда-сюда туристическую массу. В такие моменты он почему-то желал чувствовать себя настоящим европейцем, хотел быть частью этой красивой культуры, мечтал раствориться в ней, утонуть, исчезнуть в этих милых и очень старых улочках Монмартра. Эти чувства и мысли доставляли ему тонкое эстетическое удовольствие, и он бережно лелеял их, сидя за чашечкой дорогого кофе с добавлением прекрасного французского коньяка «Шато де ла Райери» (Chateau de la Raillerie), выдержанного с европейской терпеливостью в бочках из лимузенского дуба в течение двадцати пяти лет. Все эти мелочи и создавали в конечном итоге то философское настроение, из которого Пал Сергеичу, как его шутливо называли коллеги по работе, так не хотелось возвращаться. Ведь он знал, что именно здесь жили и творили Огюст Ренуар, Эмиль Бернар, Рауль Дюфи, Анри Мари Бейль (Стендаль) и многие другие известные и талантливые художники и писатели, оставившие свой след в истории Франции. Да и не только они. Камни почти всех здешних улочек все еще помнят времена, когда холм, где расположен известный во всем мире французский квартал Монмартр, был занят исключительно виноградником, окружавшим аббатство Dames de Montmartre, построенное в XII веке. Они помнят и Монмартр как место кровавых боев в осажденном и голодающем Париже времен Коммуны 1871 года, и Монмартр праздничный, и открытие первого кабаре «Черный кот», и золотые годы Монмартра, когда здесь жила артистическая богема. Именно поэтому, ступая неторопливым шагом по старым камням, каждый человек оставляет свой невидимый след в истории Франции, что сотни лет безмолвно хранят мостовые Монмартра. Но мне как автору все же стоит заметить, что теперь квартал Монмартр является исключительно объектом туристического паломничества и туристической же индустрии, хотя и в настоящее время на Монмартре все еще живут и работают художники и, чтобы заработать себе на жизнь, здесь же продают свои картины и предлагают прохожим нарисовать их портрет. Павел Сергеевич тоже не забыл запечатлеть себя в карандаше, чтобы увезти с собой на родину это оригинальное воспоминание о Франции. Среди многих кабаре, создавших репутацию Монмартра, есть и знаменитый «Прыткий кролик», расположенный в доме 22 по Ивовой улице, на углу улицы Сен-Венсен, куда пару раз, ради любопытства, заглядывал и наш с вами герой. Поэтому, вспоминая об этом кабаре, мы с вами, читатель, доставляем ему почти поэтическое наслаждение. Совсем неподалеку расположены и другие достопримечательности Парижа, который вне всяких сомнений многие столетия являлся культурной столицей мира.

Затем, очень плавно и почти незаметно, воспоминания Пал Сергеича переместились в Вену, и он очутился на старой и величественной Штефансплатц – площади Святого Стефана с расположенным на ней знаменитым собором, по имени которого и названа эта площадь. Этот древний готический собор, много веков стремящийся ввысь, производит довольно сильное впечатление на человека, стоящего подле него, ибо размеры собора, почерневшие от времени стены и завораживающая красота внутреннего убранства непроизвольно вызывают чувства уважения и священного трепета перед его многовековой историей. Обостренное чувство возвеличивания всего чужого, развитое в Пал Сергеиче почти с самого рождения, когда родители в первый раз в возрасте трех с половиной лет вывезли его за границу, на отдых в Грецию, проявлялись в такие моменты отчетливее всего. Он чувствовал, что потрясающая и отточенная веками архитектура придает этому европейскому городу особый шик и бриллиантовый блеск. И он трепетал от этого блеска. Он чувствовал, что все в этом городе шикарно, все дышит историей и величием королевских династий. Парки Вены, театры и музеи, кафе и рестораны, церкви и монастыри – все, абсолютно все дышит величественностью прошлого и возвращает странника в золотой век средневековой культуры. Даже окрестности Вены, где он бывал неоднократно, не менее хороши, чем сама австрийская столица. Вот, например в семидесяти километрах к западу от Вены, на берегу Дуная, до сих пор лежат руины крепости Дюрнштейн (XII век), узником которой был легендарный английский король Ричард Львиное Сердце. Одно понимание и осознание этого приводило Пал Сергеича в блаженно-исторический экстаз. Если же встать перед этой крепостью, как обычно любил делать Пал Сергеич, и постараться почувствовать вневременную преемственность поколений, то действительно можно ощутить почти физическую тягучесть времени и условность пространственно-временных рамок. В Туллне, в замке Атценбург, можно побывать, и Павел Сергеевич неоднократно присутствовал на концертах, посвященных Шуберту (в этих местах располагалось имение дяди великого композитора, где он часто бывал). Согласно одному из самых известных эпических произведений человечества, «Песни о Нибелунгах», именно в этой местности произошла первая битва легендарного Зигфрида с королем гуннов Этцелем (Аттилой). Совсем неподалеку лежат руины крепости Арабург – последнего оплота протестантов в Австрии, где Павел Сергеевич тоже провел целых два незабываемых часа. Недалеко от Вены находится маленький городок Клостернойбург, который Павел Сергеевич как интересующийся турист также не забыл посетить. Тут местные монахи производят вино уже почти тысячу лет, и поэтому местная школа виноделия считается одной из старейших в Европе. Это монашеское вино можно там же купить и продегустировать, что незамедлительно и происходит.

Все очарование улочек Вены, Зальцбурга, Граца, Линца и других австрийских городов, как магнитом, ежегодно притягивает тысячи туристов со всех стран мира. Именно туда стремятся на отдых как богатые, так и средней руки туристы. Ранней весной они едут, чтобы насладиться тончайшим запахом оживающей и почти нетронутой временем природы, а зимой – чтобы покататься на лыжах с захватывающей дух высоты Австрийских Альп и подышать кристально чистым горным воздухом Австрии.

Все эти и многие другие европейские города с их достопримечательностями посетил и Павел Сергеевич. Сейчас же он вспоминал об этом с чувством утраченного чуда и ощущал где-то далеко спрятанную в душе обиду на то, что ему не посчастливилось быть рожденным где-нибудь в тихом, уютном и живописном уголке Европы. И именно ему приходится теперь ехать в богом забытый край, непримечательной и совсем неинтересной рязанской губернии, именуемой им не иначе, как глушью.

Так он и ехал, разглядывая окрестности и размышляя о том, что наша русская природа все же немножечко напоминает природу некоторых европейских стран и что даже дороги, проходящие между лесными массивами, особенно когда не видно никаких указателей, написанных на русском языке, напоминают Европу.

Но вдруг мелькнуло между деревьями очень красивое ярко-желтое поле, он повернул вправо и съехал с дороги в лесную посадку. Проехав несколько десятков метров, он очутился на живописной поляне, переходящей в широченное, раскинутое до самого горизонта пшеничное поле. Он вышел из машины, заглушил мотор и несколько минут стоял молча и прислушивался к внезапно окружившей его тишине. Так необычна была эта тишина, непривычна для городского жителя, для человека, принадлежащего гигантскому мегаполису. Почти у самой линии горизонта виднелась какая-то маленькая деревушка и узенькая проселочная дорожка, прокатанная немногочисленными автомобилями, неторопливо тянулась сквозь высокую и ароматную траву, то полностью исчезая в заросших бурьяном низинах, то вновь появляясь уже на противоположной стороне холма. Насладившись тишиной, он вытащил из пачки сигарету и закурил. Так, находясь в полном одиночестве в течение нескольких минут, пока тлела сигарета, он стоял и неожиданно даже для самого себя искренне наслаждался ароматным, полевым воздухом и щебетанием птиц, скользящих в бездонной глубине рязанского неба.

Сигарета медленно тлела, а в его голове стремительно проносились мозаические обрывки воспоминаний, дополнявшие картину той реальности, в которой он находился теперь. Он закрывал глаза и видел пшеничные поля маленькой, но старательно ухоженной, европейской Чехии, он видел молодых косуль, безбоязненно гуляющих вдоль автострад, он отчетливо слышал пение птиц, летающих прямо у него над головою. Затем он открывал глаза, и его сознание тут же выплескивалось в эту необъятную и неуправляемую бездну неба и поля, простора и простоты. Так продолжалось недолго, пока последний кусочек пепла не упал с его сигареты на зеленую, нагретую полуденным солнцем траву, после чего он быстро сел в свой автомобиль и, выехав на дорогу, вновь устремился прямиком к своей цели. Набрав положенную скорость и сделав громче музыку, заглушающую шум дороги, он опять окунулся в мир своих грез. Он мысленно бродил по древним закоулкам Праги, много раз переходил Карлов мост, построенный в XIV веке и находящийся в самом центре этого великолепного города, поднимался на смотровую площадку с расположенной на ней маленькой копией Эйфелевой башни, с которой открывается потрясающий вид на Прагу, сидел на лавочке посередине Вацлавской площади, пил зеленый чай в милых трамвайчиках-ресторанах, находящихся там же, посещал колоритные пивные рестораны в центре Праги, и особенно нравился ему пивной ресторан на улице Водичкова, дом 20, где один сорт пива варится уже четыреста лет и его рецепт передается из поколения в поколение, и даже катался на пароходике по шумной реке Влтаве, что носит в Германии красивое имя Эльба.

И вот с этими заграничными мыслями и завораживающими слух неискушенного человека названиями городов, таких как Париж, Вена, Прага, Берлин, Рим и многих других, обладающих каким-то магическим свойством пробуждать волшебные грезы и мечты о сладкой жизни, он как-то незаметно для самого себя доехал наконец до последнего поворота, где синий дорожный указатель внятно и отчетливо, без тени смущения и европейского кокетства, провозгласил окончание пути и словно прокричал не ласкающее слух, неброское, как и сама Россия, название деревни – «Ирицы».

II

И пока Павел Сергеевич медленно проезжает вдоль деревенских домов и покосившихся заборов, по главной и единственной улице деревни, мы с вами, читатель, успеем познакомиться немного поближе с самим Павлом Сергеевичем.

Павел Сергеевич Верещагин был человеком весьма обыкновенным. Но не то чтобы совсем обыкновенным и ничем не примечательным, как может подумать иной читатель, но и недостаточно ярким, чтобы выделяться из общей массы городских жителей. Он обладал ростом чуть выше среднего, весьма приятной наружностью, славянским типом лица и умел произвести достаточно благоприятное впечатление на окружающих его людей. В одежде предпочитал классический стиль, положенный современному интеллигентному мужчине, и всегда являлся на работу в строгом деловом костюме, с правильно подобранным и гармонично сочетающимся с пиджаком и рубашкой галстуком. Каждый день, кроме субботы и воскресенья, Павел Сергеевич терпеливо ходил на работу и выполнял положенные ему функции в течение всего рабочего дня, с одним перерывом на обед. Сама же работа ему не очень нравилась. Однако получив в свое время хорошее юридическое образование в одном из престижных московских высших учебных заведений, куда, стоит отметить, он поступил вполне самостоятельно, без какой-либо протекции и финансовых вливаний со стороны родителей, он не находил для себя иного выхода, как работать по специальности, хотя и неоднократно задумывался о перемене сферы своей деятельности. Осознание того, что ему всю жизнь придется возиться с пачками скучнейших документов, копаться в ворохе законов и различных постановлений, бегать с бумажками по этажам и ежедневно рисковать своей репутацией, испытывать страх перед возможными непоправимыми ошибками, – все это доставляло Павлу Сергеевичу массу душевных страданий и переживаний, а временами приводило к полной апатии. Ему хотелось быть человеком свободной профессии, не связанным обязанностями полного рабочего дня. Павел Сергеевич желал бы быть художником, но, к сожалению, не умел рисовать; он хотел бы стать музыкантом, но не обладал необходимым для этого музыкальным даром и не умел играть на музыкальных инструментах, если не считать игру на гитаре, которой он обучился, будучи еще пацаном и играя в подъездах дворовые песни; он мечтал стать известным писателем, который только и делает, что путешествует по миру, получая массу приятных впечатлений и описывая их в своих книгах, но не обладал и литературным талантом. Часто думая об этом и прокручивая в голове возможные варианты своей будущей деятельности, Павел Сергеевич каждый раз заходил в своих мыслях в тупик и жутко расстраивался, поскольку не мог даже в своем воображении вырваться из будничного круговорота. Однако неплохое жалование крупной корпорации, где он имел честь трудиться, давало ему возможность приобретать себе любые товары народного потребления, а в период отпуска посещать различные заграничные страны, что в конечном итоге всегда являлось решающим аргументом в пользу продолжения своего пути по карьерной лестнице.

На работе Павла Сергеевича ценили, относились к нему весьма доброжелательно и учтиво, а он в свою очередь старался вести себя так, чтобы ни на секунду не выдать свою некоторую брезгливость и явное нежелание работать. Но стоить отметить, что несмотря ни на что работал он весьма усердно и старательно и вряд ли кто-нибудь мог упрекнуть его в лентяйстве или халатности. Справедливости ради стоит отметить, что вообще он являлся неплохим специалистом, но при этом не был незаменимым. Держаться Павел Сергеевич старался достаточно обособленно и независимо, обязательно поддерживая нужные контакты. Он участвовал почти во всех общественных мероприятиях, проходивших на работе по различным поводам, и всегда старался быть в центре внимания, хотя и подсознательно понимал, что он относится к той категории людей, что практически всегда и во всех коллективах располагается в середине табели о рангах. В серединке он приживался всегда, начиная с самого детского сада. Он знал и иногда общался с общепризнанными авторитетами, но никогда не зачислялся к ним в друзья, он мог иметь дружеские отношения с лицами, не признанными коллективом, но эти отношения никогда не ставились ему в вину и не считались признанием его слабости. Он имел одинаковый авторитет, как внизу, так и наверху. Принцип золотой середины жил у него в крови. Наш герой был абсолютно средним человеком, и все его поступки и мысли носили отпечаток середины и общедоступной правильности. Его действия казались понятными всем, его мысли разделялись большинством, его образ жизни соответствовал общим представлениям о современном молодом человеке, ведущим правильный образ жизни. Одним словом, Павел Сергеевич был именно таким, каким должен быть молодой человек его возраста в представлении воспитавших его родителей, каким хотят его видеть и окружающие, и друзья, и работодатели. Иными словами, он устраивал всех. Это-то его и раздражало. Ему не хотелось быть похожим на всех, он не желал теряться в общей, коллективной массе таких же, как он, сотрудников компании, но по вечной иронии судьбы именно так и происходило. Может быть, от этой своей усредненности в нем и зарождалось общее чувство неприязни всего родного, всего того, что его окружало. Все вокруг казалось ему слишком банальным, примитивным, очень тусклым и полностью лишенным очаровательного блеска возвышенности и благородства. Может быть, поэтому, посещая европейские страны, он так страстно представлял себя то французом, то австрийцем, то чехом. Ему частенько казалось, что, переселись он куда-нибудь в Европу, он сразу же приобретет новый одухотворенный жизненный смысл. Но проходило совсем немного времени, и, возвратившись домой, ему вновь приходилось быть русским. Тогда он снова начинал торопить время и считать дни, оставшиеся до следующего отпуска, чтобы опять улететь в незнакомую ему страну и хотя бы на время окунуться в чужую цивилизацию.

Ну вот, пока мы с вами обсуждали Пал Сергеича, он уже проехал мимо деревенского магазина, спустился с небольшой горки, ведущей к дому, и, осторожно преодолев небольшой овраг, вплотную подъехал к воротам бабушкиного дома, заглушил мотор и с чувством глубокого облегчения вышел на улицу. Несколько часов пути и триста десять верст остались позади.

– Пашенька, внучок, как я рада, – послышалось из глубины палисадника, – а я ведь тебя совсем не ждала.

– Здравствуй, бабушка, – с некоторым волнением в голосе ответил Паша.

Бабушка подошла к Паше, обняла его и поцеловала в щеку.

– Проходи, милый, проходи, открывай ворота, завози машину и заходи в дом, я ведь только что обед сготовила, как будто чувствовала, что кто-нибудь зайдет. А как там мама, как папа, и сам-то ты, на сколько приехал, – все спрашивала и спрашивала бабушка.

– Да все хорошо, ба, и у мамы с папой все нормально, они как всегда работают, а я к тебе на целый отпуск приехал, то есть на две недели. Может быть, и надоесть тебе особенно не успею.

– Да что ты, Пашенька, что ты такое говоришь? Надоесть. Это как это так надоесть, ты же мой внук. Как это ты можешь мне надоесть? Ты же знаешь, как я вас всех люблю.

Паша действительно знал, что бабушка его очень любит, и что когда она была моложе, то всегда сидела с ним дома, пока родители занимались своей работой, играла с ним, ходила гулять, покупала разные сладости и подарки, одним словом, баловала ребенка, за что и получала частые выговоры от родителей. Но в последнее время, а точнее сказать, последние несколько лет, Паша настолько редко приезжал в деревню, что теперь она казалась ему совсем другой, не такой, как прежде, и чувство исключительной необычности происходящего не покидало его уже несколько минут. Свежий воздух, приятный запах дикого луга, находящегося за огородом, журчание малюсенькой речушки, больше похожей на ручеек, который важно переходили вброд гуси, все это сейчас казалось Паше удивительным. Чувство редчайшего контраста ощущал он, стоя возле старого деревянного забора, и, к своему удивлению, он охотно наслаждался этим чувством, не осознавая его истинной причины. По его мыслям растекалось приятное тепло от охватившего чувства свободы и безмятежности. Странно все это, подумал про себя Паша и зашел в дом.

В бабушкином доме пахло деревней. Этот запах Паша помнил с самого раннего детства. Это такой еле уловимый аромат луга и домашней еды, запах деревянного дома и крапивы, пучком висящей в темном углу. Паше нравился этот запах, он вызывал в нем какое-то тонкое чувство свободы и защищенности. Ему казалось, что пока он находится здесь, внутри этого маленького мира, не может случиться ничего плохого. Словно древний оберег, обладающий магической силой, защищал Пашу невидимый и неосязаемый деревенский дух, и сейчас Паша явно чувствовал это.

Остаток дня он провел во дворе, охотно слоняясь по участку и выполняя маленькие поручения бабушки. Он съел несколько упавших яблок, подобрав их прямо с земли, наносил в дом воды из колодца, расположенного возле амбара, мечтательно полежал на травке за дальним огородом. После этого он неторопливо перенес свои вещи из машины в дом и уже ближе к вечеру, узнав от бабушки все самые последние деревенские новости, решил в одиночестве прогуляться по деревне.

Когда Паша вышел из калитки на улицу, ярко-красное солнце уже клонилось к закату, а его сочные лучи скользили между ветвями деревьев и нежно обволакивали своим ласковым теплом всю небольшую деревушку, уютно расположившуюся вдоль неглубокой низины.

Взобравшись вверх, на бугор, где располагался деревенский магазин, и, толкнув его дверь, он очутился в самом центре деревенской жизни. Несколько человек стояли в очереди и громко обсуждали какое-то событие, не обращая никакого внимания на появившегося незнакомца, поскольку все местные жители уже давно привыкли к тому, что летом в деревню стекается множество людей, стремящихся вырваться из своих суетных городов в эту неброскую простоту. Они приезжали сюда целыми семьями со всех концов нашего необъятного государства. Заняв очередь, Паша принялся осматривать внутренности магазина, казавшиеся абсолютно такими же, как и в любом другом деревенском магазине по всей России. Автор этих строк и сам многократно бывал в таких магазинах и тоже хорошо представляет себе их примитивный, но очень живучий колорит. Как правило, эти магазины двухцветны. Начиная где-то с середины стены и до потолка, включая и сам потолок, они белые и непременно обделаны штукатуркой, которая в некоторых местах, как бы добротно она ни была сделана в свое время, имеет свойство отслаиваться и свисать клоками, то с угла потолка, то со стены. Нижняя же часть магазина обычно имеет синий или зеленый цвет и покрашена толстым слоем масляной краски, которую обновляют приблизительно один раз в семь-десять лет. Стоит добавить, что не только цвет, но и ассортимент товаров, также имеет двойственную природу и тоже практически никогда не меняется. Его двойственность заключается в том, что с одной стороны магазина, как правило, продаются продукты питания, а с другой стороны – хозяйственные и бытовые товары. Выбор и тех и других товаров, в сравнении с гигантскими гипермаркетами мегаполисов, мягко выражаясь, крайне скуден, и особо привередливые покупатели, коими являются теперь большинство современных городских жителей, относятся к таким товарам несколько брезгливо, стараясь все продукты привозить с собой из своих городов либо в крайнем случае покупать их в тех магазинах районного центра, которые хотя бы приблизительно напоминают известный им гипермаркет.

Но Паша совсем не относился к такой категории людей. Он вообще не любил большие магазины, более того, они его даже раздражали, угнетали своей бестолковой разнообразностью, помноженной на витающую в воздухе любого гипермаркета духовную пустоту и постоянное присутствие всепоглощающего принципа конвейера. И даже за границей он старался покупать вещи не в огромных магазинах, больше напоминающих маленький город, а в небольших, семейных, уютных магазинчиках, где к каждому покупателю относились как к личности.

Поэтому сейчас, стоя в очереди, он охотно и с неподдельным интересом разглядывал этот примитивный и одновременно милый деревенский магазинчик, являвшийся без преувеличения лавкой жизни и центром массовой информации на деревне. Этот последний тезис, только что родившийся в голове Павла, подтвердился на практике почти сразу. Ведь уже через минуту Паша знал, что Тонькя (по всей видимости, женщину все-таки звали Тоня (Антонина), но местные жители со свойственным им милым деревенским акцентом называли ее не иначе, как Тонькя, долго растягивая букву «я») смертельно поругалась с Лексевной (то есть Алексеевной) из-за уток. А утки эти, проходя мимо дома Лексевны, имели обыкновение пролезать в дырку под забором и общипывать укроп.

– Ну что ты распустила своих бестолковых уток? – возмущалась Лексевна, – на кой они вообще тебе нужны? Какой от них толк? Нет от них никакого толка. Одного комбикорма на них не напасешься. Никакого проку от этих уток нет. А раз завела, так следи, следи, чтобы они к людям в огороды не лазили. Вот я на них в следующий раз собаку-то и спущу, и пусть она их всех пожрет. Вот тогда ты будешь знать, как позволять им лазить в чужие огороды.

– А ты на меня не кричи, – грозно оппонировала Тонькя, – это от тебя нет никакого проку, а не от уток. От уток много проку, это ты не имеешь никаких понятий. И муж от тебя поэтому и сбежал, потому что у тебя никаких понятий нету. Вот и забор тебе починить некому. Лучше бы взяла и дырку в заборе заткнула, чем на уток пенять. А если сама не можешь так людей хороших попроси. Люди помогут.

– А тебя мой забор вообще не касается, потому что он мой, а не твой, и не для твоих уток сделан, и пусть они вообще к моему забору и близко не подходят, – кричала Лексевна. – А по поводу Ваньки-то моего, так это вообще не твое собачье дело, кто и от кого ушел. Ты вон лучше за своим алкашом следи, вон глянь: опять пьяный нажрался и шатается во все стороны. Вон, вон, посмотри, – негодовала Лексевна, показывая пальцем на магазинное окно.

И обе деревенские бабули одновременно выглянули в окно магазина и устремили свои взгляды в пыль деревенской дороги. А вдалеке вдоль кустарника действительно шел какой-то человек и, шатаясь во все стороны, горланил на всю округу «Подмосковные вечера».

– Ну и что, что из этого, – взорвалась Тонькя. – Ну, выпил немного. Праздник у нас.

– Да у вас каждый день праздник, – ехидно вставила Лексевна.

– Уж лучше пусть праздник будет, чем так, как у тебя. Ни мужика, ни мозгов, только одна дырка в заборе и осталась, да и ту заштопать не можешь. Вот в нее утки и лазят. Хоть курицу бы себе завела, а то живет в деревне и ни одной живой души не держит. Один укроп да кабачки. А тут утки ей, видите ли, мои мешают.

– Да, мешают, еще как мешают. Вот я тебе, Тонькя, при всех говорю, еще раз залезут в мой огород, я на них собаку свою спущу.

– Смотрите-ка, какая деловая тут нашлась. Собаку она спустит. Да я на тебя в суд подам, и ты мне все убытки выплачивать будешь, утки-то они, поди, денег стоят. Али не знаешь?

– А ты докажи, что твоих уток моя собака съела, да и вообще, я с тобой разговаривать больше не хочу. Спущу собаку и дело с концом.

– Да ты сама, как собака. И спускать никого не нужно. Все знают, какая ты есть. Да над тобой Лексевна и так вся деревня смеется. Утки-то они что, птицы неразумные, они идут на пруд гулять и видят дырку в заборе, что ты не можешь заделать уже четыре года, с того самого раза, когда твой Ванька в забор на тракторе въехал. Видят дырку и лезут. Утки-то не виноваты, что у тебя мозгов нет, все от злости выжила.

Купив хлеба и сосисок и еще успев крикнуть несколько неприятных эпитетов в адрес Лексевны, Тонькя быстро вышла из магазина и устремилась навстречу поющему человеку, который, завидев ее, почему-то прекратил петь и стал меньше шататься. А Лексевна, выйдя на крыльцо магазина и все еще продолжая возмущаться нахальством Тоньки, неторопливо направилась в противоположную сторону деревни, вверх, по асфальтированной дороге. На этом их словесная перепалка и закончилась.

– Что вы хотели, молодой человек? – добродушно обратилась к Паше продавщица, приятная женщина лет пятидесяти.

– Дайте мне, пожалуйста, одну бутылку «Русского» пива, – ответил Паша и положил на прилавок пятидесятирублевую купюру. Паша всегда любил покупать местные товары, имеющие свойство передавать колорит той местности, где они производятся. Например, в Чехии он всегда покупал разные сорта пива, во Франции – коньяк и вино. И вот, находясь в деревне и увидев на прилавке пиво местного производства, естественно, решил попробовать и его. Продавщица ушла на несколько секунд в подсобное помещение, достала из холодильника холодную бутылку «Русского» пива и, протянув ее Паше, проворно отсчитала сдачу. Взяв купленную бутылку и засунув сдачу к себе в карман, Паша вышел на крыльцо магазина, все еще залитого ярко-красными лучами уходящего на другую сторону Земли солнца. Продуктовый магазин находился не только в самом центре деревни, но еще и на самой верхней ее точке, на холме, откуда открывался потрясающий вид на бескрайние заливные луга. Прямо через дорогу располагались дома, возле которых копошились в песке довольные куры, за домами виднелись большие, соток по двадцать, огороды, с живописно разбросанными по участкам рыжими тыквами, а сразу за ними простирались огромные некошеные луга, упиравшиеся в берега местной реки Тырницы, являющейся притоком реки Оки.

Спустившись вниз на две ступеньки, Паша сел прямо на нагретую солнцем бетонную лестницу, вытянул ноги и, достав из кармана ключи, с чувством сладкого предвкушения первого глотка прохладного пива в этот знойный солнечный день легким движением руки вскрыл крышку пивной бутылки, которая тут же зашипела и вытолкнула наверх густую белую пену.

– Хорошо. Как же все-таки хорошо, – подумал про себя Паша и сделал первый глоток холодного рязанского пива.

– Да, это, конечно, не чешские пивоварни, – еле слышно проговорил он сам себе, – но все равно, выпить бутылочку можно.

Посидев на ступеньках магазина еще минут десять, Паша решил пройтись, чтобы осмотреть окрестности и оценить те изменения, которые произошли за время его многолетнего отсутствия.

Спустившись со ступеней вниз, на песок, он повернул налево и прошел между магазином и сельским клубом, запущенным белым одноэтажным зданием, не знающим ремонта уже многие годы, но несмотря ни на что продолжавшим работать в летние периоды в качестве дискотеки для молодежи.

Пройдя с десяток метров и оставив позади себя магазин и здание клуба, Паша оказался на широкой и пустой поляне, где не наблюдалось ни домов, ни огородов. Поляна была совершенно пуста, если, конечно, не считать коровы, пасущейся в некотором отдалении и не обращавшей на Пашу никакого внимания. Свернув с дороги и выйдя на середину поляны, Паша присел на корточки и вновь сделал небольшой глоток пива. Вокруг было тихо, и лишь только собака облаивала где-то вдалеке одиноких прохожих.

Обычно в такие моменты, когда человек находится наедине с самим собой, ему в голову приходят самые разные философские рассуждения: о себе, о смысле своей жизни, о красоте окружающей человека природы или о трудностях современного бытия. Вот как раз последний тезис и обдумывал сейчас Паша. Он сидел и размышлял о том, как же все-таки несправедливо получается: кому-то суждено жить в высокоразвитых, культурно-образцовых цивилизациях, к которым принято относить почти все европейские страны, в ухоженных и высокотехнологичных коттеджных поселках, с аккуратно покрашенными заборами и ровно положенным асфальтом, где вообще не бывает грязи, а другим приходится влачить жалкое существование, пусть и в красивом, но, тем не менее, угрюмом и забытым богом захолустье, к которому без всяких сомнений относится и деревня Ирицы. И вновь Паша на несколько минут превратился в эстетствующего интеллигента, смыслом существования которого является критика всего что ни на есть русского. Частенько проскальзывала в нем эта свойственная исключительно русскому человеку черта, которая всегда очень удивляет иностранцев, не могущих понять эту загадочную русскую душу. В такие минуты Паша видел только покосившиеся от времени заборы, облупленные стены заброшенных деревенских домов, неухоженные дороги, канавы, буераки, сорняки и грязь, грязь, грязь. Все это представлялось ему сейчас единым целым, и со всем этим он ассоциировал всю Россию – серую, немытую, тяжелую Россию.

III

Вылив последнее ведро колодезной воды на капустные грядки, смахнув брызги с рукава и поставив пустое ведро в сарай, Женька Михеев привычным жестом захлопнул дверь и почти бесшумно вошел в дом. Скинув намокшую от пота спецовку и пыльные рабочие штаны, он небрежно зачерпнул кружкой из стоящего в сенях чана прохладной чистой воды и вдоволь напился.

– Фу-у-у, два часа терпел и мучился от жажды на огороде, но полил все, – громко проговорил Женька. – Слышишь, мам? А батя куда подевался?

– Да в магазин, по-моему, пошел, – отвечала из другой комнаты мать, – а потом собирался к Филимоновым зайти, договориться по поводу косилки. Нам для кроликов травы накосить надо, а они косилку обещали дать, тем более что он им вчера помогал навоз разгружать. Думаю, что дадут, и тогда вы с отцом завтра пойдете на луга косить траву для наших кроликов.

– Ну ладно, ладно, накосим, – отозвался Женька и пошел в душ, располагавшийся на улице под навесом.

– А ты куда собираешься, Женя? – приоткрыв входную дверь, спросила мать.

– Пока не знаю, но зайду для начала к Димке, а там посмотрим.

– Ну что ты к этому Димке ходить повадился? У него семья, жена, дети малые. Ты им там только мешаешься. Да и опять напьетесь наверняка. Слышишь, Женя, сегодня не пей, понял? Мне и так его Людка по поводу ваших гулянок уже высказывала.

– Мам, ну хватит уже повторять одно и то же. Не будем мы сегодня, – проговорил Женька и с этими словами зашел в душ и прикрыл за собой дверь.

– И когда он только поумнеет, – ворчала про себя Зинаида Петровна, – уже почти тридцать пять годков, а все холостой ходит. Все уже семьями обзавелись, а он все ни в какую. Так и буду, наверное, до самой старости его воспитывать, как дитя малое. Хорошо хоть дочка есть, хотя бы она с внуками из города приезжает. Одна радость. Как будто невест мало, вон хоть Тонькину дочку возьми, Ленку, хорошая девка, работящая, хозяйственная, или вон – Полинка Кобзева, так та вообще в администрации в Шилове работает. И чего ему только надобно?. Вообще не понимаю я этих современных мужиков, только пить да слоняться по деревне, больше ни к чему не приспособлены. Слишком хорошо им живется теперь, вот они с жиру и бесятся. А в наше время все по-другому было. И учились, и работали, и детей воспитывали – все успевали. Не то, что теперь.

Жизненные рассуждения Зинаиды Петровны прервал негромкий стук в дверь.

– Добрый вечер, Петровна, – послышалось из сеней, – ты дома?

– Дома, дома, кто там?

– Петровна, это я, ты хлебушком не богата, а то я давеча в магазин ходила, но Валька сказала, что хлеб у нее только что кончился. Говорит, Тонькя забрала последний.

– А это ты? Насть, ну заходи. А сколько тебе нужно?

– Да мне хоть полбуханочки, своих накормить нечем, а завтра я куплю и тебе отдам.

– Ну, хорошо, сейчас дам, – ответила Зинаида Петровна и, достав из хлебницы свежий батон хлеба, ловко отрезала ровно половину и протянула Анастасии.

– Ой, спасибо тебе, Петровна. Очень выручила. Я тебе теперича должна буду, – с благодарностью говорила Настасья Ивановна и одновременно поправляла красный старенький платочек у себя на голове.

– А ты слышала, какой сегодня Тонькя с Лексевной в магазине скандал устроили? Говорят, полдеревни слышало. И опять все из-за Тонькиных уток. Ну, постоянно грызутся, как кошка с собакой.

– Да ничего удивительного, они ведь как поругались два года назад, так до сих пор и враждуют. Я сколько раз говорила Лексевне: «Ну что ты все ругаешься, ну подставь к забору, вон, хоть баллон какой-нибудь от машины, которых у тебя штук десять в сарае валяется, так никакие утки к тебе и не попадут».

– Ну, а что Лексевна?

– Да ничего. Твердит одно и то же, что Тонька нахалка, что она за своими утками не следит, и все тут.

Разговор был прерван внезапно вошедшим в кухню Женькой, уже довольным и чистым. Он предстал завернутым в одно полотенце и поэтому несколько смутился, увидев в доме соседку.

– Добрый вечер, тетя Настя, – проговорил Женька, быстро шмыгнул в свою комнату и плотно закрыл за собой дверь.

– Ну ладно, Петровна, еще раз спасибо тебе за хлеб, – сказала тетя Настя, – завтра куплю, отдам. Пойду своих кормить, а то они у меня уже волками смотрят, а без хлеба не едят.

– Хорошо, Насть, договорились, счастливо тебе, – ответила Зинаида Петровна.

И после этих слов тетя Настя вышла на крыльцо и через несколько секунд уже скрылась за калиткой, направившись к себе домой.

Вскоре и Женька вышел из своей комнаты. Он был одет в свои новые синие джинсы и светлую майку с надписью I Love Shilovo, когда-то купленную на празднике города в районном центре рабочего поселка Шилово. Натянув на ноги ботинки и покрепче завязав шнурки, Женька крикнул матери пару дежурных фраз о том, что все будет хорошо и он скоро вернется, ловко перепрыгнул через три ступеньки крыльца и быстро исчез из вида.

На улице окончательно повечерело. Дневная жара спала и незаметно сменилась приятной прохладой первого вечера августа, и лишь последние лучи жгуче-красного солнца все еще прорывались из-за линии горизонта, цепко хватаясь за ветви яблонь и слив.

На ступеньках клуба уже толпилась собравшаяся на дискотеку молодежь, а разлетающаяся по всей деревне громкая музыка манила к себе всех тех, кто еще находился дома. Поскольку в деревне дискотека была, по сути, единственным вечерним развлечением для молодежи, то она, естественно, имела успех. Очень часто на дискотеку собирались жители не только деревни Ирицы, но и некоторых близлежащих деревень, по большему счету представленные шпаной самых разных возрастных категорий, начиная с четырнадцатилетних подростков и заканчивая сорокалетними мужиками, которые, поднабравшись алкоголя, тоже были не прочь поплясать и по ходу дела поучить молодых жизни, вспомнив при этом уроки своей далекой молодости.

Выйдя на плотину и глянув вверх, в сторону клуба, Женька не смог разглядеть на ступеньках никого из знакомых и поэтому сразу решил пойти в другую сторону, к Димке, живущему на противоположной стороне деревни в хорошо ухоженном кирпичном доме, с большим огородом, цветущим садом и недавно отстроенной из сосновых бревен баней. Димка являлся ярким представителем той редкой категории людей, которые, живя в деревне, не собираются из нее никуда уезжать. Его почему-то не манили огни больших городов с их бесконечной «перспективой», неограниченными возможностями по зарабатыванию денег, сверхъестественным рынком труда, повышенным материальным достатком и всеми вытекающими отсюда последствиями и престижем. На все вопросы городских жителей, приезжающих в Ирицы на летний отдых и лично с ним знакомых, о том, почему же он все-таки не переедет куда-нибудь из этой глуши вместе со своей семьей, он непременно отвечал одно и то же: «Не вижу смысла». Подобный ответ казался настолько убедительным и всеобъемлющим, что напрочь отбивал у собеседника всякое желание продолжать дальнейшую дискуссию на эту тему.

– Бери, Рекс, ешь, хороший пес, – говорил Димка, теребя за ухо огромную немецкую овчарку, сидевшую рядом с ним.

Рекс понюхал предлагаемою Димкой свиную кость, открыл пасть и очень аккуратно взял из рук аппетитное лакомство, затем, благодарно помахав хвостом, неторопливо отошел в сторону, лег на землю возле своей будки и принялся ее глодать. Димка очень любил своего пса, и Рекс, чувствуя это, отвечал ему искренней собачьей любовью и преданностью.

Перепрыгнув глубокую лужу и преодолев тем самым последнее препятствие на своем пути, Женька вплотную подошел к забору Димкиного дома и осторожно толкнул калитку. Услышав посторонний шорок возле забора, Рекс поднял вверх свои большие уши и повернул голову в сторону входа. Глухой звук захлопнувшейся калитки мгновенно сорвал Рекса со своего места, и он бросился к выходу, но, увидев Женьку, остановился и завилял хвостом.

– Привет, Рекс, привет, дай лапу, – нагнувшись, сказал Женька и по-настоящему протянул руку, чтобы поприветствовать собаку. Рекс сел на землю и, продолжая вилять хвостом, поднял вверх правую лапу. – Молодец, Рекс, отличный ты парень, – говорил Женька, сжимая в своей ладони мощную лапу Рекса. – А где же твой хозяин, Рекс, где он у тебя прячется?

– Ах, вот ты где, окаянный, – радостно воскликнул Женька, увидев сидящего на лавочке Димку.

– Привет, Жендос, давай проходи, присаживайся вон в беседку, я как раз ужинать собираюсь.

– А где твои?

– Людка с детьми к соседке пошла, они там мультики смотрят по телевизору в это время. Ну ты же знаешь, к соседке каждое лето дочка со своим сыном приезжает, а он с моими одинакового возраста, вот они там и играют до самой ночи. Короче говоря, давай присаживайся, а я сейчас все принесу.

Произнеся эти слова, Димка быстро удалился в дом, а Женька с Рексом переместились в беседку. Буквально через три минуты на столе уже стояла сковородка с жареной картошкой, рыбный салатик, баночка соленых огурчиков с помидорчиками, тарелка нарезанной колбасы и целое блюдечко тонких ломтиков хорошо просоленного аппетитного сальца с мясными прожилочками. Уже в беседке Димка нарезал мягкого черного хлеба и поставил на стол пузатую бутылочку с желтовато-мутной жидкостью, в которой Женька сразу же узнал лимонную самогоночку Димкиного производства.

– Вот это, я понимаю, натюрморт, – произнес Женька и пододвинулся поближе к столу.

К этому времени на улице уже совершенно потемнело, кое-где начали появляться неяркие звездочки, и лишь одинокие облака сиротливо бродили в разных концах чистейшего бездонного неба. Абсолютное безветрие и тишина, которую хочется слушать, создавали ощущение полной безмятежности. Женьке нравилось это чувство свободы и предвкушения приятной неизвестности. Надо сказать, что он вообще любил это время года, когда лето очень мягко начинает перерождаться в осень, когда колесо времени ощутимо переворачивается прямо на твоих глазах, плавно переходя на следующий жизненный цикл.

– Ну что, Жендос, – перебив безмолвные раздумья, начал Димка, – чего расселся, как на именинах, давай уже, наконец, разливай по стаканам.

Женька взял бутылку, вытащил пробку и набулькал мутненькой жидкости в оба стаканчика.

– Нет, ну ты глянь, – удивленно начал Женька, – бутылка на воздухе так запотела, что даже следы от пальцев на стекле остаются.