Русский солдат для меня святыня

(Вместо предисловия)

Мой страх за Россию остался…

«Броня»

Так говорил Андрей Платонов устами командира из рассказа «Добрая корова»: «Кто на войне за Россию, тот счастливый человек». Вот она формула счастья, которое так страстно и, как правило, безуспешно ищут люди, перебирая различные блага мира и в итоге не находя ничего. Искал его и Платонов, все довоенное творчество которого было пронизано этими страстными поисками счастья и смысла, с которыми рядом и поставить, в общем-то, нечего. И то, и другое он обрел на полях Великой Отечественной войны, увидев в русском советском солдате высшую святыню, в которой раскрылся нетленный образ всего русского народа, всей Родины.

Андрей Платонов – гений русской литературы, гений мировой величины. Хотя высокопарные эпитеты не к лицу его невероятно скромной и как бы неумолимо стремящейся к безвестности натуре. Но тем более справедливость требует истины, и тем более, если речь идет о самом значимом и для него лично, и для всей страны периоде Великой Отечественной войны. Волею судеб именно этот пласт творческой работы Платонова, в котором он достиг наивысшего синтеза философичности, патриотичности, гражданственности и лиричности, менее известен по сравнению с довоенным периодом. Конечно, каждый период равноценен, и большой писатель всегда проявляется сполна на любом этапе своего творческого пути. И все же военная глава – особая.

Военные рассказы Андрея Платонова – шедевр военной прозы и одновременно философии войны и нравственного смысла жизни. Вместе со своим народом писатель встал на защиту Родины, уже в июле 1941 года влившись на Ленинградском фронте в строй русских советских воинов, разгромивших смертельного врага. Самого «врага человечества» в лице немецкого фашизма в годы Великой Отечественной войны. Пережив войну, находясь, как он сам говорил, «внутри войны, а не снаружи ее», он приобрел опыт, давший высочайший результат. Военные рассказы Платонова безусловно принадлежат к вершинным страницам о войне, написанным русскими советскими писателями.

Платонов в полной мере осуществил идею творчества «внутри войны». Он находился в действующей армии с мая 43-го года. Бок о бок с частями Центрального, Западного, Украинского, Белорусского фронтов. Платонов – свидетель форсирования Днепра, освобождения Украины и Белоруссии, Курской битвы. Такой огромный опыт участия в войне делает его рассказы и очерки в «Красной звезде» очень ценным и значимым свидетельством о реальном состоянии боевых действий на фронтах. Это и есть та правда о войне, которую в дальнейшем либеральные антирусские силы пытались исказить, замолчать, дискредитировать. И в этом смысле военное творчество Платонова – это мощный голос истины, голос правды о Великой Отечественной войне.

Как военный корреспондент и писатель-фронтовик, солдат «печатного цеха», он участвовал в боевых сражениях, попадал под бомбежки, присутствовал на допросах пленных солдат и офицеров, изучал семейную переписку немцев, вживался в плоть и кровь войны со всей силой своего сердца и таланта, и его мысли о стойкости, мужестве и героизме русского солдата, о священной борьбе русских против фашизма, о преданности своей Родине, об отношении русского человека к войне, о самой войне, ее природе важны и значимы сегодня, когда так много сомневающихся, страшащихся и потерявшихся людей.

Редактор газеты «Красная звезда» Д. И. Ортенберг, в которой Платонов служил военкором, в своих воспоминаниях характеризует писателя как смелого, мужественного человека, ставившего долг превыше своей жизни и безопасности. «Платонов на фронте!– пишет он.– В штабах – малых и больших – его очень редко можно было видеть. Солдатский окоп, траншеи, землянка рядом с бойцами и среди бойцов – его „командный пункт“. Там он набирался мудрости о войне»[1].

Это очень точное выражение, всецело характеризующее – «мудрость о войне». Вся эта мудрость вылилась в его военных рассказах и очерках, письмах, заметках, записных книжках – бесценных художественно-философских, проникнутых нравственной идеей свидетельств о войне.

Кстати, Платонов очень ценил свою работу военкора в «Красной звезде», которую считал самой лучшей газетой всей Красной Армии. В письме жене и сыну он писал:

«Я приглашен как постоянный сотрудник в „Красную звезду“ (это большая честь)»[2].

Хотелось бы ещё привести известный, но важный и весьма показательный эпизод из военных будней Платонова как фронтового корреспондента, описанный Д. И. Ортенбергом. Фронтовые товарищи узнали, что Платонов болен, и достали ему путёвку в подмосковный военный санаторий. Но выяснилось, что он не был в санатории. Стали разбираться. Оказалось, он узнал, что известный ему полк наступает, и уехал туда без командировки и продаттестата. Вместо санатория он провел всё время в этом полку и принёс по результатам очерк[3].

А когда летом 1944 года, попав под бомбежку под Львовом во время купания в пруду, он заболел всерьёз, от чего так и не оправился, то сначала он, не обращая внимания на плохое состояние (кашель, повышенная температура, лихорадка), продолжал выезжать на фронты, пока не слёг и уже не мог работать. Но как только он почувствовал малейшее облегчение, он снова вернулся к своей работе, создав ряд блестящих очерков об офицерах.

Были, конечно, и другие случаи, но эти, кажется, особый пример подлинной жертвенности, самоотдачи, преданного служения отечеству. Таков был человек и солдат Андрей Платонов.

Нужно отметить, что известный исследователь творчества А. Платонова – Е. Антонова, глубоко знающая архивный материал, подвергает сомнению достоверность этих рассказов, поскольку «и здесь всё та же залитературенность, надуманные диалоги и полное отсутствие фактов»[4]. Но даже если это некоторая мифологизация образа Платонова, основанная на размытости фактов, компиляции, то, по сути, этот нравственный миф о Платонове является наиболее точным раскрытием его истинных человеческих качеств. Платонов именно таковым и является, несмотря на то, что произошло в событийном плане. Это должное поведение Платонова, а поэтому и сущее. Идеализация Платонова – это не искажение фактологии, это наиболее точная передача его нравственной сути.

К тому же любые воспоминания грешат субъективностью, а значит неточностью. Даже строгая документалистика не может этого избежать. Но всегда важна не буква, а дух, и как раз дух в этих воспоминаниях, кажется, передан сполна.

Здесь ещё необходимо акцентировать внимание на самом творческом методе Платонова в изображении войны. Он существенно отличается от многих писавших о войне. Представляется, что наблюдения В. В. Васильева точно отражают этот особенный метод Платонова, без понимания которого можно упустить самое главное и существенное в его военном периоде.

Так, В. В. Васильев пишет: «Рассказы Платонова не дают представления о событийной хронике войны, но по ним можно судить наверное о том, что происходило „внутри“ врага и „внутри“ советского народа; почему один солдат сражается после ожесточеннейших боев под Москвой с постоянно обновляющейся духовной свежестью, а другой, поработив пол-Европы и легко дойдя до столицы чужой страны, повел войну „с прогрессирующим истощением физических и моральных сил“»[5].

Можно с полным правом сказать, что военное творчество Платонова – это полноценная русская философия войны, равная её высшим образцам в русской мысли XIX века (Ф. М. Достоевский, В. С. Соловьев, Н. Ф. Федоров, К. Н. Леонтьев, В. Гаршин) и начала XX века (Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, В. В. Розанов, И. А. Ильин, В. Ф. Эрн и др.).

Действительно, размышления Платонова о философском смысле войны в мировой истории и в истории России значительно выделяют его из многих, писавших о войне. Это делает его творчество военного периода не просто значимым с исторической точки зрения, как память о великой, но прошедшей войне, но и весьма актуальным в современной ситуации, когда война вновь постучала в нашу дверь.

Возвращение Платонова в большую литературно-философскую традицию русской культуры проходило трудно. Эта трудность вообще сложно постижима и связана с какими-то глубоко личными особенностями жизни, характерными именно для него. Безусловно, жизнь каждого человека расцвечена в уникально-неповторимые тона личной судьбы. Но все же далеко не каждый человек мог сделать о себе такое в высшей степени исповедальное признание в записной книжке 1941 года: «Я живу, можно сказать, плохо. Но это ничего: я привык жить плохо. Жив – и ладно. Больше я ничего и не имею, только живу»[6].

За этими на первый взгляд совсем немудрящими словами кроется откровение глубочайшего уровня. Так мог о себе сказать святой, подвижник, принявший свою «плохую жизнь» за удел и проявивший чудеса смиренномудрия: «Жив – и ладно». Какое невероятной силы принятие своей жизни как она есть – без ропота, без гнева, без каких бы то ни было претензий на лучшую долю, что вообще-то в природе человека, и в стремлении к лучшему нет ничего зазорного в моральном смысле. Но у Платонова что-то другое. Он как бы заранее похоронил себя, не только свои творческие амбиции, но и саму жизнь свою в самую тихую и скромную нишу безвидности, смирившись самым сильным смирением подлинно русского человека.

Этот платоновский стоицизм проявлялся всегда. В одном из последних писем жене из военного санатория в Ялте в сентябре 1945 года, уже тяжело больной, он пишет, что хочет отказаться от операций, поскольку такая жизнь есть «полусмерть». Он произносит: «Пусть будет, что мне суждено»[7]. Платонов не «цепляется» за жизнь в ситуации смертельной болезни, как делает абсолютное большинство людей. Но он и не отказывается от жизни, не перестает её ценить, поскольку она для него тайна и дар. И всё же «Пусть будет, что мне суждено».

Со стороны это выглядит странно, даже со стороны людей, знавших лично Платонова, а не со стороны-высоты уже нашего, утратившего во многом все традиционные добродетели бесстыдного времени. Писатель Лев Гумилевский в письме Платонову 1941 года произносит слова, которые потрясают не менее вышеприведённых слов Платонова о себе. Гумилевский пишет: «За всё почти время нашего знакомства Вы находились в каких-то ненормальных условиях, созданных как бы роком, странным, нисколько не зависящим от Вас стечением обстоятельств, и законно, хотя бы и бессознательно (тем более справедливо), относились к себе как к почти человеку, пораженному случайным заболеванием, что ли…»[8].

Потрясающие слова! Их автор находится в большом недоумении, он вынужден апеллировать даже к року, к стечению обстоятельств, не зависящих от самого человека, который в них попадает, чтобы как-то прояснить жизнь Платонова. Но кажется, что здесь уже имеет место прозрение, пока что робкое и бессознательное, но прозрение в особую и великую судьбу Платонова. Хочется добавить трагическую, но не нам судить. Возможно, что в этой привычке «жить плохо», о которой так безропотно говорит Платонов, и заключалось его высшее счастье, непонятное и недоступное для всех посторонних взоров. Но действительно, нужно быть счастливейшим из смертных, чтобы принять ни много ни мало, но Промысел Божий о своей «плохой» жизни.

И эта «плохая» жизнь, а в действительности его судьба, всегда сказывалась на том, как трудно он входил и продолжает входить в нашу жизнь. Есть какая-то фатальная несправедливость в том, что признанный классик мировой литературы остается до сих пор малоизвестным и, по правде говоря, малопонятным у себя на родине. Отчасти трактовать это можно так, что есть какая-то труднообъяснимая, но все же достаточно очевидная связь между событием и текстом. Текст не живет сам по себе; для него важно событие, дающее пространство смысла для его бытия. Событие взывает текст к жизни, одушевляет его, делая значимым для современников, а значит и для потомков. Литературная судьба Платонова это подтверждает. На судьбу его текстов сильно влияют события, которые происходят в жизни страны.

Первое относительно широкое вхождение Платонова в нашу литературу и культуру произошло в конце 80-х – начале 90-х годов XX века. Это происходило, увы, на фоне катастрофических событий. Главное событие-катастрофа тех времен – это распад Советского Союза, трагические последствия которого мы только сейчас ощутили в полной мере. Важно здесь отметить, чем был Советский Союз для Платонова – абсолютной родиной, высшим отечеством, которому он всегда был предан и служил со всей яростной силой своего дарования. Можно только представить, как бы он воспринял распад Союза…

Это событие-катастрофа сопровождалось критикой советского прошлого, которая началась задолго до распада государства, где-то еще в 60-е. Эта критика, нарастая, превратилась в очернительство. Сейчас уже очевидно, что это была не критика, а инструмент вражеской борьбы с Советским Союзом и, как оказалось, с Россией. И апогей этой «критики» совпал по времени с возвращением опальных фигур советской культуры, как бы пострадавших от советской власти.

Вот на этом крайне негативном «перестроечном» фоне и появился текст Платонова, выполнявший долгое время в постсоветской России идеологическую функцию «критика» и «разоблачителя» всего советского: и власти, и проекта, и самой социалистической идеи. Конечно, у Платонова, как и у многих творцов культуры, были далеко не самые радужные отношения с властью. Это отдельная морально трудная и нравственно ответственная тема. Но, несомненно, что Платонов всегда чувствовал себя русским советским человеком, искренне и глубоко преданным советской идее и Советской власти. Вот этот истинный и простой факт был до бесконечности изуродован постсоветской антирусской идеологией.

Сегодня этот либеральный образ Платонова как критика коммунистического утопизма, пострадавшего от власти, уже исчерпал себя. Исчерпал во всех смыслах. Исчерпал, потому что ушла либеральная эпоха с ее разоблачениями советского прошлого, и либеральному мифу о Платонове больше не на что опереться. Исчерпал, потому что это искаженное представление о писателе, закрывающее его другие важнейшие измерения. И правда в том, что Платонов не критик советского, а он самый настоящий в предельном выражении советский человек и советский писатель. К тому же русский, русский советский. В Платонове свершился этот высший синтез, невероятный и немыслимый для одномерного либерального восприятия, которое не может перенести, что он советский, русский, патриотичный. И отсюда стремление вообще вымарать советское из произведений Платонова, представив его как просто писателя без национальных корней, без родины и отечества.

И вот это постсоветское платоноведение провисло в пустоте: многочисленные «исследования» вращались вокруг канонического либерального образа Платонова, препятствуя полноценному освоению всего наследия писателя. И, прежде всего, наследия военного периода, серьезный разговор о котором в принципе был невозможен и трактовался в терминах политизации.

Создавались самые невероятные и причудливые концепции относительно Платонова, он зачем-то сравнивался то с А. Бергсоном, то с Н. Теслой, то с Экзюпери, то еще бог знает с кем. Фантазии здесь есть где разыграться. Не без иронии, но весьма точно высказался об этом писатель Олег Павлов: «Платоноведы – одержимые люди. Они пропустили бы пучки платоновских метафор даже сквозь синхрофазотрон и давно знают куда больше о Платонове, чем он сам знал о себе… Но наука не может дать ответ ни на один из вопросов, заданных Платоновым о судьбе человека, да и на самый главный: о чем и о ком писал Андрей Платонов?»[9]

Только эта «одержимость» была весьма одномерна: постсоветские исследователи старались проигнорировать и замолчать тему войны у Платонова или растворить ее высокую нравственную значимость в водовороте филологических концепций. Не было понимания, о чем и о ком писал Андрей Платонов в военных произведениях. Да, он писал о русском советском солдате, но солдате, воевавшем на полях давно ушедшей войны. Это уже в далеком прошлом. Событие Великой Отечественной войны и текст по поводу этого события разошлись: от великого события войны осталась лишь семантика текста, из которого ушел весь трагизм, вся боль, всё его нравственное содержание.

В последние годы произошло еще одно большое событие, пришедшее на смену событию распада СССР и заполнившее эту постсоветскую бессобытийную пустоту. Это специальная военная операция (СВО), имеющая большие задания исторического, духовного, нравственного характера. Призванная остановить критику советского и прекратить распад уже России, который под видом этой критики начал осуществляться. Призванная восстановить поруганные русские святыни и попранную историческую справедливость.

И для творческой судьбы Платонова СВО имеет огромное значение. Это как раз то событие-одухотворение, в котором оживает военный текст Платонова. Это радикальное отличие от события-катастрофы распада Советского Союза, которое способствовало вхождению Платонова в широкий контекст. Сейчас пришло время для подлинного прочтения и освоения военного творчества Платонова и через него уже всего Платонова. Не от «Котлована» и «Чевенгура» к военным рассказам, а от военных рассказов назад в Чевенгур, мечтания и искания которого, а чаще мучения, станут понятными лишь на фоне военного творчества Платонова.

Военные произведения особая страница в жизни и творчестве Платонова. Если довоенное творчество, в котором он, по его собственным словам, никому не показывал «кровь своего мозга», что стало предметом для бесконечных дискуссий-интерпретаций его произведений, то в годы войны его «однообразные и постоянные идеалы» стали намного более прозрачными и определёнными. Именно война остановила уместное для мирного времени непрестанное философское вопрошание и поэтому его «четкие итоговые формулы сложились только в середине 40-х годов»[10].

Примечательно то, что практически с первых дней войны Платонов на фронте. В июле 1941 г. он находился на Ленинградском фронте по направлению Политуправления Наркомата путей сообщения. В записных книжках этого времени лишь констатация фактов о буднях войны, которые он наблюдает со станций Дыми и Тихвин.

Вот он пишет:

«В будке – во время обстрела: сначала фугасами, 2, одна в Латвийской, вторая в 7 метров, затем – пулемет (таков обычный приём немцев,– прочесывать кюветы, леса, кустарник,– уничтожить живую силу)»[11].

«4 шпалы прорвало, рельсы вырвало. Сапёрная команда (снаряд не взорвался). Вспомогательный поезд. Эстонский паровоз: паровоз в одну сторону, тендер в другую»[12].

«Часть состава повреждена – часть крыши сорвана, двери, окна, рамы. Лесная станция, разъезд, глухая станция»[13].

Такой почти телеграфный стиль есть свидетельство того, что Платонов воспринял войну как важное, серьезное и ответственное дело, требующее очень точного и конструктивного, почти инженерного подхода. Здесь в нём говорит именно инженер, мелиоратор, приверженец точного знания, а не писатель. Но здесь же мы находим такое интересное наблюдение, глубочайшую философскую мысль:

«Явная демонстрация добра бывает компенсацией тайного зла. Мне нужен рассказ об этом»[14].

Мысль уровня Достоевского и Ницше. Это говорит о том, что Платонов ни минуты не переставал размышлять над тем, что происходит на войне. В гуще эмпирических фактов войны – бомбежек, людских и технических потерь, жестокости и бесчеловечности врага – такая потрясающая философская мысль о добре и зле.

Этот колоссальный опыт первой встречи с войной, причем не такой, на которой он был пару десятков лет назад, а войной нового типа, в которой враг – это реальная смертельная угроза существованию его Родины, Платонов пронес через всю Великую Отечественную войну, став не только её летописцем в качестве военного корреспондента, но и философом, постигнувшим глубинную суть войны.

На материале военной прозы А. Платонова видно, как образуется понятие подлинного смысла жизни, которое в своей предельной форме проявляется на войне. От бесконечного поиска метафизического смысла жизни, характерного для довоенного времени, до формулировки предельно ясных нравственных задач литературы военного времени – таков духовный и философский путь автора.

Война как самое серьезное дело жизни, в котором предельно, то есть смертельно встал вопрос о ее бытии (и физическом и духовном), отодвинула многие значимые сами по себе сомнения относительно ее ценности и смысла, оставила их «до лучших времен», поскольку, как говорил И. А. Ильин, нужно сначала быть и уж потом философствовать. Смертельная угроза, нависшая не только над личным существованием писателя, но над бытием всего народа в его истории, в его прошлом, настоящем и будущем, выявила те истины, без которых ни победа, ни жизнь оказались бы невозможными.

Но чтобы распознать эти истины, нужно быть не только большим философом, размышляющим над метафизическим смыслом существования людей, причем философом не абстрактно-кабинетного типа, нужно еще иметь глубочайшую сопричастность к своей Родине, своему Народу, своему Отечеству. И к своему родному городу, как герой рассказа «Житель родного города» художник Иван Петрович Коншин, который бродил по разрушенному и захваченному фашистами Воронежу, ощущая каждый день и каждую ночь, «как с умерщвлением Воронежа по частям отнимается у него жизнь».

Нужно быть в высшем смысле гражданином и патриотом своей страны, своего родного места, а значит быть подлинным Человеком, каким, вне всякого сомнения, был Андрей Платонов.

«Я старательно вникаю в войну» – писал Платонов жене в 1942 году с Калининского фронта. Это очень точные слова, передающие отношение писателя к войне как событию одновременно сложному, трагическому и грандиозному, противоречивому и многомерному, в котором раскрывается какая-то совершенно непостижимая для мирной жизни грань человеческого бытия. У Платонова нет того, что называют романтизацией войны, как нет и благодушно-пацифистского её отрицания; он как честный труженик слова и мысли стремится постичь глубинную суть этого явления человеческого бытия.

Уже в Уфе осенью 1941 года, куда он был эвакуирован из столицы вместе с семьей, он начал «старательно вникать в войну». В ожидании мобилизации на службу в действующую армию, на службу в армейской печати, Платонов встречается с ранеными, прибывающими с фронта, тем самым накапливает бесценный материал для будущих работ на военную тематику.

Платонов был образцовым военным писателем и военкором.

Когда в апреле 1942 года он едет на Западный фронт, то в ходе утверждения в Военной комиссии ССП ему дают высшие оценки. В том числе секретарь президиума ССП П. Скосырев скажет, что: «В дни Отечественной войны А. Платонов проявил себя как настоящий писатель-патриот. <…> может быть смело причислен к наиболее талантливым своеобразным советским писателям».

В годы войны оценка в словах «писатель-патриот» стоит дорогого. Быть только писателем, даже очень талантливым, недостаточно в такой ситуации. И быть только патриотом, что, разумеется, важнее, поскольку речь идет о защите отечества, тоже недостаточно, чтобы проникнуть в смысл происходящих на войне событий. И только писатель-патриот смог раскрыть многие важные вещи, которые стали бесценны в понимании и войны, и России, и фашизма, и русского солдата.

Русский солдат, русский воин, русское воинство, о котором Платонов говорит, что это «верные, непобежденные солдаты, вооруженные, как мечом, твердостью чести и духом долга» — характеристика неизменная. И Платонов это показал очень верно, точно и непоколебимо. Сегодняшний русский солдат, сражающийся все с тем же всемирно-историческим злом фашизма в новом неолиберальном глобалистском обличье, – это достойный наследник тех воинов, о которых говорит Платонов, которые сражались на полях Великой Отечественной войны. Не только как большой художник, но и как мыслитель он мог во времени прозревать вечное, раскрывая в конкретных исторических обстоятельствах непреходящие свойства души русского человека и русского солдата. Они носят вневременный характер. Сегодня, когда с особой силой клевещут на Россию и русского солдата, клевещут нагло, подло, без всякого стыда и совести, важно увидеть те бесценные сокровища русской души, которые в русском солдате воплотились с наибольшей силой.

История не повторяется и, как правило, ничему не учит. Новый день – новая пища, новые вызовы – новые сражения. И дело не в том, чтобы уйти в прошлое, без которого нет будущего, а в том, что в прошлом – вечное, вечные ценности, а они-то как раз очень нужны сегодня, когда в очередной раз «распалась связь времен». И такие авторы, как Платонов, помогают нам более глубоко увидеть и понять, что такое русский человек, что такое советский человек, и уже потом, что такое вообще человек. Ибо быть человеком – главная нравственная задача, которую он ставил перед собой. Но быть человеком в России нельзя, не будучи русским человеком. Русским по духу, по мировидению и мирочувствию.

Военные рассказы Платонова – одна из лучших страниц, написанных о Великой Отечественной войне, в которых дано не просто описание событий в захватывающе-батальных сценах, но их глубинное осмысление. В современном мире, когда происходит возрождение фашизма, особенно ценным выглядят философские размышления Платонова о нечеловеческой природе этого явления, о его, как он говорил, «пустодушии» и «всемирно-историческом зле фашизма». То, что фашизм возрождается, не отменяет подвига советского народа, который, как иногда сегодня приходится слышать, что-то недоделал, недоработал. На тот момент всё было сделано абсолютно: ценой неимоверных потерь, которые понес Советский Союз, ценой беспримерного подвига всего народа удалось отодвинуть на долгое время смертоносную угрозу фашизма и обеспечить мирное существование нескольким поколениям. Но мир, увы, не вечен. Вечный мир, как говорил русский военный ученый А. К. Баиов, «возможен только на кладбище»[15]. За эту рационалистическую утопию «вечного мира» всегда приходится горько расплачиваться.

Сегодняшнее возрождение фашизма неудивительно; фашизм как болезнь, как вирус, как духовная проказа живуч в нашем несовершенном мире, как говорили русские философы, «больном бытии». И полностью искоренить его такая же опасная утопия, как и пацифистская утопия – прекратить войны одной лишь гуманной идеей. В результате теряется понимание, ослабляется ответственное отношение к жизни, и новыми жертвами усеивается многострадальная земля человеческая, земля русская.

Фашизм, если выразиться религиозным языком, это грех, грех человеческой гордыни, пытающейся, как говорил Достоевский, «по своей, по глупой воле пожить». Глупая – не значит неопасная, глупая значит неосуществимая, поскольку не принимает в расчет нравственные законы бытия. И этим как раз грешит фашизм, вопреки очевидности стремящийся установить абсолютно невозможный порядок вещей, порядок, как сейчас говорят, основанный «на правилах», а не на вечных духовных и нравственных ценностях. И если у него есть сила и власть, то он делает это самым жестоким и бесчеловечным образом. Глубокое чтение военных рассказов Платонова поможет сегодняшнему читателю понять, что такое фашизм, как и почему он возможен, и какова реальная роль русских советских людей в деле победы над фашизмом.

В военной прозе Платонова на первый план выходят вопросы нравственного смысла жизни, которые своей определенностью должны сохранить жизнь, обеспечить победу и последующую мирную жизнь. Война не самое подходящее место и время для философии, но Платонов показывает, что и в смертоносном пекле войны русский солдат сохраняет исконные свойства русского человека – сердечность и философичность. И философия, и метафизика сохраняются в военной прозе Платонова, приобретая новое, высшее измерение.

Русский солдат, каким его изображает писатель, и труженик, и в то же время философ, склонный к размышлению, созерцанию, обладающий способностью удивляться тайне мира и думать о смысле жизни. Моряк Василий Цибулько из рассказа «Одухотворенные люди» «чувствовал мир как прекрасную тайну». А красноармеец – герой рассказа «Никодим Максимов», подготовившись к бою, «стал рассматривать муравьиную жизнь в земле, видя в этой жизни тоже серьезное, важное дело». Русские солдаты – как дети, добрые и наивные, но именно это есть свойства подлинно философские. И это повсеместно: исконная философичность Платонова ему ничуть не изменяет. «Страна философов» Андрея Платонова остается таковой и на поле боя.

Но вместе с этим появляется новый уровень нравственной ответственности, почти невозможная для прежнего Платонова несомненность ответов на вопросы: «для чего жить?», «ради кого жить?» Цибулько не просто чувствует мир как тайну, он погибает на войне, и его смерть как «ненапрасная смерть» должна иметь иной, нежели в мирное время, смысл. И поэтому литература как свободное творчество приобретает новые задачи, продиктованные обстоятельствами, которые пришлось испытать народу в эти страшные годы.

Как литературный манифест военного времени звучат слова Платонова из его записной книжки: «Назначение литературы нашего времени, времени Великой Отечественной войны,– это быть вечной памятью о поколениях нашего народа, сберегших мир от фашизма и уничтоживших врагов человеческого рода. В понятие вечной памяти входит и понятие вечной славы. Вероятно, этим назначением литературы она сама полностью не определяется, но сейчас именно в этом направлении лежит ее главная служба <…> Мы должны сберечь в памяти и в образе каждого человека в отдельности, тогда будут сохранены и все во множестве, и каждый будет прекрасен, необходим и полезен теперь и в будущем, продолжая через память действовать в живых и помогая их существованию»[16].

Память – важнейший духовный пласт в творчестве Платонова, уходящий к истокам философии общего дела Николая Федорова. Именно в военный период этот пласт актуализовался во всей своей жизненной необходимости. Сохранение вечной памяти героев, благодаря подвигу которых сохранена жизнь множества людей, есть «главная служба» литературы военного времени. Платонов не боится слова «служба», слова из военно-церковного и рабочего словаря, и смело употребляет его по отношению к литературе, к ее свободному, часто капризному творческому характеру. Нравственная миссия литературы, ставшей свидетелем спасения народа и уничтожения «врагов человеческого рода», именно в этом.

Литература военного времени призвана служить фронту, способствовать победе. Задача писателя военного времени меняет свой ценностный знак – от эстетики к этике, от эстетического вглядывания и любования действительностью до глубоко трагического ее переживания, которое открыла война во всей своей полноте. И это не идеологизация литературы, это ее призвание служить народу в опасное для него время. Платонов очень хорошо понимает и показывает эту иерархию ценностей, в которой «этическая необходимость» выше эстетического самопроявления, поскольку таков зов бытия, зов военного времени.

Это «назначение» литературы военного времени, ее «служба» жестко поставила вопросы о смысле войны и мира, о послевоенной жизни, о нравственной оправданности войны, о русском советском солдате, его доблести и непобедимости, его отношении к войне, о доброй сути русского народа, о всемирно-историческом зле фашизма, о его противочеловеческой сущности и многое другое. Все было подчинено задаче осмысления войны, война стала центром философской рефлексии писателя.

В рассказе «Размышления офицера», написанном в самом эпицентре войны в 1943 году, Платонов предельно четко формулирует вставшую в эти годы перед народом задачу:

«Я думаю над тем, как нужно еще лучше, во всенародном и всесолдатском измерении, превратить нашу общую мысль, нашу философию, владеющую исторической истиной, превратить в простое, доступное всем, страстное, святое чувство, подобно молитве, чтобы оно постоянно укрепляло сердце воина и подымало на врага его руку. Это великое, нужное нам оружие, которым мы ещё не овладели, как следует им владеть, чтобы скорее сдвинуть противника с нашей земли»[17].

Здесь речь идет уже не только о литературных задачах, но о чем-то большем: о создании из «нашей философии» «святого чувства», молитвы, вдохновляющей и подвигающей на победу. Это не идеология, а какое-то духовное воззвание, в концентрированном и максимально простом виде, содержащем святыни русского народа, его предельные истины и смыслы, способные одухотворить бойца и вообще всех людей. И это, конечно, философская работа – создание таких истин и смыслов, которыми не перестает заниматься Платонов в своих произведениях военных лет.

Он очень правдиво смотрит на жизнь и человека и понимает, что человеческой природе присуще забвение. В записных книжках Платонов пишет: «И еще я заметил, что истинное величие души и действия очень податливо на забвение <…> нельзя от следующих за нами поколений требовать столь много: человеческому сердцу свойственны не только совесть, долг и память, но также и забвение. Задачей искусства и является создание незабвенного из того, что преходяще, забвенно, что погибло или может погибнуть, но чему мы, живые, обязаны жизнью и спасением,– в такой же мере обязаны, как матери; искусство должно здесь, преодолев недостаток человеческого сердца, склонного к забвению, восстановить справедливость»[18]. И вновь нравственное требование превыше всего – восстановление справедливости, той справедливости, жажда которой составляет духовную суть русского человека.

Это предъявляется уже к самому искусству в виде программных тезисов его задач – создание незабвенного, восстановление справедливости. Вообще, определение задач искусства в традициях отечественной литературы и философии. Такова ее особенность. Традиции отечественного искусства – не в «чистом искусстве», но в искусстве, имеющем нравственную миссию. И это не пафос, это факт. И поэтому задачи искусства определяли и Гоголь, и Достоевский, и Добролюбов, и Белинский, и Соловьев, и Федоров, и Толстой, и Чехов, и Бердяев и С. Булгаков. И, разумеется, Платонов тоже определяет задачи искусства, когда само время, пережив невероятный трагический излом истории, требует от него спасительного, то есть незабвенного.

Кроме этого есть и еще одна задача искусства. «Мы должны,– говорит Платонов,– сберечь в памяти и в образе каждого человека в отдельности, тогда будут сохранены и все во множестве, и каждый будет прекрасен, необходим и полезен теперь и в будущем, продолжая через память действовать в живых и помогая их существованию»[19]. Какой писатель будет об этом думать? Это ж невозможно, поскольку выходит за границы возможностей и человека, и художника. Выявить типаж, характер, раскрыть в одном проявления многих – это да. Но чтобы всех! Ведь это воскресительная, по сути, религиозная задача – сберечь «каждого человека в отдельности» для сохранения всех. То есть воскресить всех. А это и есть принцип русской соборности, который Платонов на своем языке формулирует очень близко к Хомякову.

Русский советский писатель будет сберегать в памяти всех. Потому что такова его высшая нравственная миссия: «служба литературы, как служба вечной славы и вечной памяти – всех мертвых и всех живых». Если пока и не воскресить всех в христианском смысле, то, по крайней мере, сохранить их в вечной памяти живущих. Это по силам, и писатель, который столкнулся с этим, которого сама жизнь и история, сама судьба поставила в эту точку мирового бытия, не имеет права отказаться от этой задачи – стать на службу литературы как нравственного свидетеля войны.

«Если бы наша литература исполнила эту свою службу,– говорит Платонов,– она бы, между прочим, оберегла многих людей, в том числе и тех, которым еще только надлежит жить, от соскальзывания их в подлость». Забвение, подлость – таковы «недостатки человеческого сердца»[20], его нравственные пороки, о которых Платонов как писатель и философ сердца очень хорошо знает. И как бы предвидит нынешнюю ситуацию, когда многие действительно ради своей безопасности и комфорта «соскользнули в подлость», оставив страну в трудный час. Но знает Платонов и то, что литература, святая русская литература, ее слово, и тогда, и сегодня остается самым надежным ориентиром нравственного спасения человека, вне которого всё остальное имеет мало ценности.

Пришло время для военного текста Платонова, его военных произведений, которые составляют большую летопись Великой Отечественной войны. Для военной летописи Платонова не было большого события, в котором она бы ожила, наполнившись плотью и кровью. Великая Отечественная уже далеко, ее стали забывать, а о какой-то иной войне, о войне коллективного запада против России, которая началась уже с распадом Советского Союза, либеральная диктатура запрещала даже думать. И вот снова война, снова русский солдат, снова фашисты, снова Отечество в опасности, и снова настоящий Платонов, каким он был, когда не раздумывая бросился защищать Родину от смертельной опасности. И они счастливы, потому что воюют за Россию.

Писатель создал, как говорят, архетипический образ русского человека и русского солдата, образ нетленный, вневременной. И платоновские герои Великой Отечественной войны – это и современные герои, герои специальной военной операции. Они делают одно и то же дело. О них он тоже писал, поскольку он писал о судьбе русского солдата. Произведения Платонова помогают нам это увидеть и понять, что к русскому солдату нужно относиться так же, как и он, – как к высочайшей святыне.

Главный вопрос

Иль не хочешь смысл жизни строить с нами среди всего вещества?

«Хлеб и чтение»

Среди вопросов, которые мучили Платонова и занимали больше его сердце, нежели ум, был вопрос о смысле жизни. Поиском смысла пронизан весь довоенный период писателя. Этот по сути корневой для русской философии и литературы вопрос бесчисленное количество раз ставится в его произведениях.

В традициях отечественной философской культуры поиски смысла принято именовать предельными, вечными, открытыми, проклятыми вопросами, определяющими ее самые важные особенности и отличия от других философских традиций.

Платонов оказывается в центре этой отечественной традиции. Все его довоенное творчество, охваченное поисками смысла жизни и тематически укладывающееся в философскую классику, по своей силе и глубине во многом ее превосходит. Чтение его произведений невольно рождает ощущение, что как будто до него никто и не ставил этого вопроса, особенно в русской традиции, которую автор хорошо знал. И как будто он не был решен новой советской властью, которую он принял всей своей открытой душой. Та бескорыстная простота и бесхитростная наивность и в то же время невероятное упорство, с каким Платонов ищет смысл, говорит о том, что это центральный нерв всего его творчества и всей его жизни.

Этот вопрос во всей своей глубине ставится в раннесоветской литературе, пожалуй, только Платоновым и ставится не в теоретическом плане, характерном для академической традиции, но в жизненно-практическом, требующим более сердечного, нежели рационального подхода. Потому что вопрос этот важен для него, прежде всего, как для человека, а не только как для писателя и философа.

Писатель со своей высочайшей рефлексией, часто доходившей до скепсиса и сомнения не только относительно построения нового общества, но и вообще относительно мироздания, его годности для человеческой жизни, конечно, далеко не всегда вписывался в идеологическую атмосферу своего времени. Да он бы не вписался ни в какое время. Про таких авторов говорят – «несвоевременные». Это нужно понимать, что они несвоевременные навсегда, поскольку их вопрошающий пафос идет прямо из вечности, парящей над всеми временами и сроками.

Но страстный пафос Платонова как строителя коммунизма нельзя считать ни заблуждением, ни утопией, как часто на либеральный манер трактуется его творчество, ни уступкой Советской власти, но искренним желанием участвовать в создании нового мира. Не просто нового социального порядка, более справедливого по сравнению с предыдущим, но именно Нового Мира во вселенско-эсхатологическом масштабе. И это побуждало его осмысливать происходящее на самом глубоком философском уровне, совмещая временное и вечное. В 1920 году в газете «Красная деревня» появляется ряд статей-манифестов, в которых четко выражена смысложизненная позиция раннего Платонова.

В статье «Красные вожди» он пишет:

«Мы истощены, мы устали, да,– но зато жива, бодра и живоносна революция – смысл и цель нашей жизни. Будет сильна революция, оживёт и Россия, а с нею и весь мир»[21].

У кого может повернуться язык назвать этот чистый, искренний, сердечный порыв заблуждением?.. Только у тех, у которых никогда не было ни цели, ни смысла жизни, ни порыва к ним, и у кого неверие в них всегда оборачивается цинизмом по отношению к тем, кто обладает этими ценностями.

А в статье-передовице «Последний враг» такие слова:

«Не за себя мы воюем и страдаем. За будущее, за возможность счастливой осмысленной жизни, за надежду наших отцов, за право быть под солнцем – наши усилия, наша кровь».

Вот это очень важное сочетание – «счастливая осмысленная жизнь». Эти понятия – счастье и смысл всегда рядом в сознании Платонова, они неразрывны. И это есть некая «формула», насколько уместна формула в данном случае, подлинного смысла жизни, за который нужно воевать и страдать, за который нужно умирать. Такова радикально нравственная позиция Платонова по отношению к жизни и творчеству, которая всегда будет определяющей для него. Вообще нравственность – это Бог Платонова, это вообще русский Бог – центральное понятие и ценность жизни, отличающая нашу традицию от всех остальных.

Смысл жизни связан с коммунизмом, который приобретает религиозный характер. Конечно, религиозный не в смысле конфессиональный, но в смысле общего духовного устремления, пронизанности единым порывом к новому, ранее не бывшему. Слишком придирчивые и бескрылые критики будут это стремление называть псевдорелигией, социальной утопией и проч. Но это гораздо больше, это, можно сказать, духовное ядро человека, его нравственная мечта, его кардинальный смысл. И Платонов смело называет это религией в статье «О нашей религии» (1920):

«Мы открыли религию грядущего, мы нашли смысл жизни человечества. Мы нашли того бога, ради которого будет жить коммунистическое человечество. Только этого „бога“ будут не любить, а ненавидеть, и такой страшной ненавистью, что из нее родится смысл жизни всех».

В этом плане вопрос о смысле жизни – это вопрос нравственный, а не теоретический. Он не решается на путях знания, тем более научного, нет никакой теории смысла, которую можно было бы применить к жизни в качестве ее стандарта и правила. Поиск смысла – эта страшная душевная мука, мука совести, что в жизни происходит что-то не так, что нет чего-то главного, основного, на фоне чего всё остальное несущественно. Поэтому поиск, бесконечный поиск истины и смысла, вне которых нет счастья. И то, что обретение смысла связывалось с коммунизмом, было не заблуждением и утопией, а светлой мечтой и надеждой человека. Коммунизм был свят для русских людей того периода, искавших правды. И Платонов, возможно, глубже, сильнее и радикальнее выразил это.

Достаточно раскрыть любое произведение Платонова, чтобы убедиться, что практически во всех них ставится вопрос о смысле жизни. Ставится всегда, все с новой и новой яростной силой. Это не просто вопрос и даже не вопрошание, которое предполагает какое-то размышление. Это всегда становящееся гнетущим состояние, проникающее даже в детство. В наброске экспозиции рассказа «Марксистка», оставшегося неизвестным и, скорее всего, ненаписанным, находим такие поразительные вещи:

«Жизнь надоедает в детстве, и человеку, прожившему шесть или семь лет от роду, кажется, наконец, что он живет бессмысленно и сердце его тоскует, но он не знает всех слов и не может спросить других – так, чтобы его поняли,– отчего ему [скучно] стало скучно. Над ним сияет [полуденное солнце лета]»[22].

Какой психолог или педагог смог бы решиться на такое откровение, прозрение, признание?! А ведь это правда. Именно так и бывает. И это не перенос взрослого состояния в детское. Солнце экклезиастовой тоски накрывает даже шестилетнего ребенка.

И вот уже взрослый Платонов, узнавший все слова, спросил про эту детскую вечную человеческую скуку и бессмысленность. И так родился «Котлован» – произведение, в котором достигается невероятная сила смысложизненного вопрошания, в общем-то нетипичного для литературы того времени, и с которым вообще мало что может сравниться. По крайней мере, ни у Михаила Булгакова, ни у Михаила Зощенко, ни даже у Бориса Пильняка, ни у других именитых и талантливых писателей того времени мы такого не находим. Повесть «Котлован» – вершина, предел, сгусток смысложизненного поиска. По всему видно, что вопрос этот не имеет исключительно теоретического, кабинетно-абстрактного характера. Он – что ни на есть жизненный, без ответа на который, и если даже и не ответа, то без муки поиска, жизнь не может считаться состоявшейся. Это вообще не вопрос теории, а нравственной муки, которая отличает русский способ отношения к миру.

То, что Платонов так заострил внимание на вопросе о смысле жизни в «Котловане» не прошло мимо исследователей, которые чаще всего давали социологическую и, по сути, антисоветскую интерпретацию произведения. Автор якобы разочаровался в утопии социализма и выдумал такую метафору бессмысленного труда на благо этому социализму. Некоторые склонны объяснять такой напряженный смысложизненный поиск у Платонова как следствие того, что он видел утрату нравственных основ социалистического общества и пытался это компенсировать гипертрофированным личностным поиском истины.

Но дело в том, что такие фигуры, как Платонов, не определяемы лишь социально-исторически. Он, конечно, искал и социальную правду. Но считать, что он ее не нашел и поэтому разочаровался в социализме, совершенно безосновно. Платонов не та фигура, с помощью которой можно изготовить антисоветский яд. Поиск истины возникает не в ситуации нравственного кризиса общества, а в ситуации бытийного переживания мира, в котором он, прежде всего, как русский писатель и философ, чувствовал «болезнь бытия». Такой дар видеть нечто вне времени, вне всяческих исторических обстоятельств, присущ далеко не всем. Менее всего в Платонове нужно видеть человека, который разуверился в коммунистическом идеале. А темные внеморальные проявления человеческой души, которые ему присущи по природе, он понимал как философ и никоим образом не связывал это с социалистической реальностью.

В повести 1936 года «Река Потудань» дана одна из наиболее точных и пронзительных формулировок этого вопроса:

«Бессмысленность жизни, так же как голод и нужда, слишком измучили человеческое сердце, и надо было понять, что же есть существование людей, это – серьезно или нарочно?»[23].

Это довоенная повесть, в которой явлена не сама война, а её разрушительные последствия. Разруха коснулась и материального, и духовного плана существования людей, обострив вопрос о смысле жизни до уровня такого же насущного вопроса, как питание и выживание.

«Серьезно или нарочно?» Именно так и должен стоять вопрос для всякого нравственно-разумного существа. И вопрос этот не из области туманной метафизики, как говорят, отвлеченный, оторванный от жизни, от ее повседневных нужд и забот. Он самый жизненный вопрос, вопрос о «хлебе насущном», для человека имеющий первоочередное значение. В холодном поту должен просыпаться каждый день человек и думать, правильно ли он живет, не погрешил ли он против истины словом, делом и помышлением? И то, что люди редко к нему обращаются, как правило, в наиболее драматичные моменты своей жизни, вообще ненормально, свидетельство какой-то поломки в человеческой душе.

Душа человека – христианка, считал некогда Тертуллиан. Он, конечно, прав, но наполовину; она такая же христианка, как и нехристь, любящая, как говорил Достоевский, «по своей глупой воле пожить». И так уж он устроен, что с этим особенно ничего и не поделаешь. Бежит всегда человек от себя, бежит от самого главного.

Но ни для того ли существуют философия, литература, религия, искусство, культура, в конце концов, чтобы возвращать человека к самому себе, возвращать его всегда к главному, чтобы он окончательно не утратил себя в житейской суете и пустоте, в которой всегда одно и то же – суета сует и томление духа. И нет в ней никакого смысла, и радости особой нет. Кратковременный всплеск глупых эмоций, а потом опять погружение в эту тлетворную рутину. И все сначала: вечное повторение одного и того же. Как вырваться из этого адова круга? Как зажить по-настоящему человеческой жизнью? Чтоб без лжи и фальши, без подлости и лицемерия, без глупой круговерти мнимого веселья.

Вот этим и озабочен Платонов-человек. Бесконечно задавая этот вопрос, задавая его на разные лады, в разных ситуациях, голосами разных людей, он как бы призывает нас к должному, стремится вернуть истинный порядок вещей, который постоянно оказывается нарушенным этим глупым человеческим хотением. И не случайно сторонился он слова философия, потерявшего сердечность, ставшего отчужденным, холодным, пустым абстрактным умствованием, интеллектуальной игрой в понятия. Своей жизнью и творчеством Платонов возвращает философии ее исконное значение, ее изначальный Гераклитов смысл, который молнией истины пронзает размокшие в пагубном прозябании души и сердца людей.

И поэтому герой «Котлована», человек, максимально далекий от академической философии, формулирует вопрос о смысле жизни в жизненно-практическом русле, превосходящем все теоретические размышления:

«Вощев почувствовал стыд и энергию – он захотел немедленно открыть всеобщий, долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей, быстрее их смуглых ног, наполненных твердой нежностью»[24].

«Всеобщий, долгий смысл жизни» – явное нарушение канона рационалистической философии в сторону нравственного абсолюта. Дети, как животные и святые, безгрешны. Они не мучаются вопросами о смысле, а живут уже в райском состоянии, единственно возможном для них в земной реальности. Взрослые же, которые «яблока вкусили», обречены на эту муку поиска смысла, вне которого жизнь не может быть ни подлинной, ни счастливой. Но смысл не обретается, последний высший смысл постоянно ускользает, оставляя лишь радостную, но смутную надежду. Это характерно и для традиций русской философии, и для Платонова.

Про этого героя повести автор говорит следующее:

«В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда»[25].

Ироничное понятие «задумчивый» в действительности показывает глубину и основательность смысложизненной рефлексии, если она может повлиять на физиологические и социальные процессы. Это подтверждает мысль о приоритете духовного начала в человеке, утверждая правоту известных слов о духовной жажде, которой томим человек. Насыщаема ли эта жажда? Чем ее можно насытить? Не будет ли это бездумным пресыщением, в котором умирают живые начала души?

И еще такие показательные слова:

«Вощев согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека,– и, чтобы находиться вблизи того человека, мог пожертвовать на труд всё своё слабое тело, истомленное мыслью и бессмысленностью»[26].

Эта истомленность бессмысленностью, невозможность существовать без истины и смысла есть очень русское свойство. Платонов ничего не преувеличил, но дал очень реалистичную, гораздо более реалистичную, чем социалистический реализм, картину угнетенного человека, но угнетенного не социальной несправедливостью, а гораздо большим – онтологическим несчастьем мира, его бытийной сиротливостью. И такие поразительнейшие строки, наполненные неизбывной скорбью, которая, однако, не превращается в отрешенность и последнее опустошение, но в высшую сострадательность:

«Вскоре он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины,– он не мог долго ступать по дороге и сел на край канавы, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться. Истомившись скудным размышлением, Вощев склонился и лег в пыльные, проезжие травы; было жарко, дул дневной ветер, и где-то кричали петухи на деревне,– всё предавалось безответному существованию, один Вощев отделился и молчал. Умерший, палый лист лежал рядом с головою Вощева, его принес ветер с дальнего дерева, и теперь этому листу предстояло смирение в земле. Вощев подобрал отсохший лист и спрятал его в тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности. „Ты не имел смысла житья,– со скупостью сочувствия полагал Вощев,– лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить“»[27].

Кажется, что это предел, до которого может дойти человек. Что ему еще остается делать? В романе «Чевенгур» формулируется в предельной остроте реальное положение: «хотя никто не в силах сформулировать твердый и вечный смысл жизни…». Поиск не гарантирует нахождения, и сам поиск смысла жизни во многом является этим смыслом, заканчивающимся состраданием к умершему листу – этому символу безвестной, несчастной и ненужной жизни. Смирился искатель смысла с невозможностью найти истину и смысл, с невозможностью узнать, как устроен мир, и стал в надежде на будущее разрешение всей этой мировой загадки собирать по сути дела прах мира, видя в нем не хлам, но живое начало, достойное сочувствия.

А в рассказе «Житель родного города» представлена если и не альтернатива этому непрестанному, доводящему до отчаяния поиску смысла жизни, то очевидно иной вариант жизненного исхода. Девяностосемилетний сторож Артемий Дмитриевич Дежкин, «понимая свое положение» слишком старого человека, изрекает слова, достойные выражения глубинной нравственной мудрости русского народа:

«Великие годы живу, почва уж на теле растет. А жить всё одно надо: живётся!»[28]

Невероятные, потрясающие слова! Никакого ропота, никакого стенания, никакого заунывного сожаления об ушедшей молодости и прошедшей жизни. Только скромное и смиренное принятие жизни в своей данности. И что здесь особенно важно: он не говорит «хочется жить», он говорит «надо жить», потому что «живётся». Вот в этом «живётся» заключен глубинный смысложизненный мотив. Живётся и поэтому надо, живи и не спрашивай, не допрашивай ни жизнь, ни Бога, ни людей. Это самосущий мотив – не для чего. Живи, потому что это дар. И поэтому живи и всё, так «надо», это нравственная обязанность, долг перед дарителем жизни. И весьма скверно спрашивать дарящего, зачем дар, не принимать его или вообще отвергать.

О каком унынии, отчаянии, разочаровании можно здесь говорить! О какой эвтаназии, самоубийстве, слабоумии и прочих патологиях, в которых погряз западный, морально ничтожный и духовно больной человек, к старости достигающий не мудрости, а потери ума, слабоумия. Этот герой Платонова, престарелый сторож, тоже житель его родного города Воронежа, почти истреблённого фашистами, показывает нравственное принятие жизни как дара и держание этой жизни, терпение всего, что в жизни, – не только радости, но и страданий, горя, несчастий, бедствий. И вот, несмотря ни на что, сказать «живётся» в девяносто семь лет – это высочайший христианский подвиг.

В этом «живётся» скрыт тот тайный смысл, который никогда нельзя раскрыть и представить в виде какой-то формулы, правила, заповеди. Он есть, ощущается сердечно, и этого достаточно для человека, чтобы жить и быть счастливым, но счастливым по-настоящему, как счастливы дети и святые. И возможно невинные животные, которым человек в лучшие минуты всегда завидует белой завистью и очень сострадает их мукам.

Это и есть та любовь к жизни, которая выше рассудка, о которой говорит Достоевский в известном диалоге Ивана и Алёши Карамазовых:

«Клейкие весенние листочки, голубое небо люблю я, вот что! Тут не ум, не логика, тут нутром, тут чревом любишь, первые свои молодые силы любишь… Понимаешь ты что-нибудь в моей ахинее, Алёшка, аль нет? – засмеялся вдруг Иван.

– Слишком понимаю, Иван: нутром и чревом хочется любить – прекрасно ты это сказал, и рад я ужасно за то, что тебе так жить хочется, – воскликнул Алеша. – Я думаю, что все должны прежде всего на свете жизнь полюбить.

– Жизнь полюбить больше, чем смысл её?

– Непременно так, полюбить прежде логики, как ты говоришь, непременно чтобы прежде логики, и тогда только я и смысл пойму».

И это традиция сверхлогического, сверхрационального постижения жизни: сначала любовь и лишь потом смысл. Без любви, то есть сочувственного принятия жизни как дара, никогда не откроется её смысл.

Платонов показывает, что это бесконечное кружение мысли в поисках смысла, в котором надежда сменяется разочарованием и тоской, переходящей в отчаяние, в котором вновь появляется надежда, может продолжаться бесконечно. И он, конечно, разочаровался, но не в коммунизме, а в рациональном познании, в его претензиях познать и понять всё. И довоенный Вощев из «Котлована», и послевоенный Дежкин – это и есть Платонов, которому сердечный смысл Достоевского бесконечно ближе всех рациональных конструктов и проектов.

И этот сердечный смысл жизни открывается или как благодать, или как великое событие, трагическое испытание. Этого события всегда ждут. Ждут как Бога и смерть, ждут как чудо любви и новое рождение. И одновременно боятся, а вдруг пронесёт… Что-то ведь да значат эти слова: «Если возможно, да минует Меня чаша сия». Вполне по-человечески понятное желание избежать страдания, уйти от тяжких испытаний и пожить просто, спокойно, добродетельно, но без этих голгофских страстей. Но, увы, так почему-то не бывает; совсем без страданий и испытаний человеку быть нельзя. И тогда приходит смиренномудрое принятие судьбы: «впрочем, не как Я хочу, но как Ты».

Наступила Великая Отечественная война – для русского советского народа самое страшное и трагическое событие в его истории. Война, поставившая под сомнение многие идеи и ценности довоенной жизни. И не только поставившая их под сомнение, но разрушившая многое, что казалось незыблемым. Великое испытание коснулось всех и всего, коснулось оно и главного вопроса – вопроса о смысле жизни, который не исчез, но зазвучал по-новому, страшно, пронзительно, смертельно, но радостно и обнадеживающе.

В автобиографическом рассказе «Афродита», который был написан в 1943 году, когда война уже перевернула мир довоенного бытия, совершила серьёзнейшую переоценку ценностей, Платонов ретроспективно формулирует смысложизненное кредо, переосмысливая свой довоенный жизненный поиск. То, что до войны могло казаться ему неясным и сомнительным, с высоты трагического 1943-го уже представляется ему совершенно определённым. Он ещё раз подтверждает правильность своего избранного пути, когда его «воодушевила вера в смысл жизни рабочего класса», которая дала ему великую возможность «жить всем дыханием человечества». Уже опаленный страшным горем войны, герой рассказа, он же и сам автор, приходит к такому пониманию:

«Одному человеку нельзя понять смысла и цели своего существования. Когда же он приникает к народу, родившему его, и через него к природе и миру, к прошлому времени и будущей надежде,– тогда для души его открывается тот сокровенный источник, из которого должен питаться человек, чтобы иметь неистощимую силу для своего деяния и крепость веры в необходимость своей жизни»[29].

Эта необходимость своей личной жизни легитимизирована всей историософией русского существования, которая в советском строе достигла своей наивысшей промыслительной сущности.

«Советская Россия тогда только начала свою судьбу. Народ направился в великий, безвозвратный путь – в то историческое будущее, куда ещё никто впереди него не шествовал: он пожелал найти исполнение всех своих надежд, добыть в труде и подвигах вечные ценности и достоинство человеческой жизни и поделиться ими с другими народами…»

И это говорится о том времени, когда его бытийная тоска достигала невероятных экклезиастовских высот отчаяния в «Котловане» и «Чевенгуре» от бессмысленности существования. Война это прекратила, озарив всю эту беспросветную тоску ярким пламенем сверхтрагичной, но подлинной жизни, в свете которой стало ясно, что Россия отправилась покорять новую нравственную Антарктику и осваивать неведомые нравственные бездны космоса. И важно то, что война против России была развязана теми, кто не хотел, чтобы она в труде и подвигах добыла вечные ценности и достоинство человеческой жизни и поделилась ими с другими народами.

Может, и не зря маялся и скитался в своей бесприютности Платонов всё это довоенное время, чувствуя, что всё-таки не хватает чего-то главного в жизни, которого не было в этом бурном периоде создания нового мира.

Одухотворение

Он знал, что война, как и мир, одухотворяется счастьем и в ней есть радость.

«Офицер и солдат»

Сегодня мы покажем врагу, что мы одухотворённые люди.

«Одухотворённые люди»

Великая Отечественная война поставила вопрос о смысле жизни самым радикальным и жёстким образом. Платонов говорит о назначении литературы военного времени как о нравственном задании. Можно заметить, как в произведениях военного периода метафизическая проблема смысла жизни уступает конкретно-практической, более ясной и определенной. Литература как свободное творчество усваивает новые задачи, продиктованные обстоятельствами, которые пришлось испытать народу.

Вопрос о смысле жизни приобретает здесь одновременно и высокодуховный, и конкретно-практический, то есть всеобъемлющий характер. На первом месте духовный, идейный смысл жизни, без которого невозможна победа. «А без смысла на войне нельзя»,– говорит Иван Владыко из рассказа «Иван Великий», выражая самую суть этого вопроса. Отсутствие смысла на поле боя равнозначно гибели. Сам писатель в записной книжке за 1941–1942 годы напишет, что солдату нужно главное. Нужна, конечно, выправка, каша, печь, ночлег, но более всего – главное. И это главное понятно и без слов; если оно есть, то и солдат есть, иначе он не может.

Человеку как существу суетливо-греховному свойственно забывать о главном, лукаво прятаться от него, уходить в мелочные заботы. И совесть не всегда может достучаться до него. А вот на войне всё по-другому: главное и есть тот смысл, без которого ни жить, ни воевать невозможно. На военном языке это означает потерю боевого духа, потерю мотивации. Боец должен быть постоянно в приподнятом боевом настроении, но не искусственно созданном, а возникающем из глубокого осознания своей нравственной миссии – защиты и спасения Отечества, что уже на высшем этическом уровне означает извечную битву добра и зла.

Метафизика смысла жизни мирного времени в военное время трансформируется в этику смысла жизни. Эта трансформация смысла от метафизики к этике также означает, что смысл – это не роскошь, которую можно иметь, а можно и не иметь в мирное время. Смысл – это жизненная необходимость, ради него идут воевать и умирать за него. Трофимов, солдат из рассказа «Божье дерево»:

«Не хотел зря жить и томиться; он любил, чтоб от его жизни был смысл, равно как от доброй земли бывает урожай. Он сел на холодный пол и затих против дубовой двери в ожидании врага».

«Зря жить» теперь нельзя; война поставила вопрос радикально: жизнь должна иметь смысл, а иначе воевать за неё нельзя. За пустую и бессмысленную жизнь не совершишь жертвы и подвига. И война открывает этот высший смысл жизни, за который люди воюют и умирают. В мирной жизни люди настроены не умирать за жизнь, но созидать жизнь. И смысл мирной жизни в созидательном труде – великом, одухотворяющем, окрыляющем. Но трагический парадокс жизни в том, что мирная жизнь не может длиться вечно. Её великие созидательные смыслы, как и все в мире, кончаются, как бы имея свой срок годности. И тогда нужны новые смыслы. Если их не находят, то народ погружается в растление, распущенность, апатию, бессмысленность, в извращения и патологии, в самоистребление. И тогда приходит война, в потаенных глубинах которой содержится смысл, утраченный в мирное беззаботное время.

В рассказе «Одухотворённые люди» дан пример подлинного смысла, без которого нельзя на войне. Но нельзя без него и в мирной жизни. Этот смысл – одухотворение. Именно в нем на войне нуждается человек более всего. Командир перед сражением обращается к бойцам:

«Товарищи! Наша разведка открыла командованию замысел врага. Сегодня немцы пойдут на штурм Севастополя. Сегодня мы должны доказать, в чем смысл нашей жизни, сегодня мы покажем врагу, что мы одухотворённые люди, что мы одухотворены Лениным и Сталиным, а враги наши – только пустые шкурки от людей, набитые страхом перед тираном Гитлером! Мы их раскрошим, мы протараним отродье тирана! – воскликнул воодушевленный, сияющий силой Николай Фильченко».

Смысл жизни в том, чтобы показать врагу свою одухотворенность, то есть подлинную человечность. И вот этот смысл жизни, который открывается на поле боя, и есть самый настоящий смысл. Именно в этой предельно опасной смертельной ситуации раскрывается главная истина о человеке – о том, что он духовное, прежде всего, существо, способное на высший подвиг и высшую жертвенность. Только духовность делает человека человеком, что также является нравственной ценностью русского народа. Эта русская одухотворенность противостоит «пустодушию» фашистов – в предельно точном слове Платонова.

И далее следует важнейший фрагмент, где дается описание приготовления к бою. В нём предельная концентрация нравственных смыслов жизни, которые трагическим и парадоксальным образом раскрываются на войне.

«С успокоенным, удовлетворенным сердцем осмотрел себя, приготовился к бою и стал на своё место каждый краснофлотец. У них было сейчас мирно и хорошо на душе; они благословили друг друга на самое великое, неизвестное и страшное в жизни – на то, что разрушает и что создает её, – на смерть и победу, и страх их оставил, потому что совесть перед товарищем, который обречён той же участи, превозмогала страх. Тело их наполнилось силой, они почувствовали себя способными к большому труду, и они поняли, что родились на свет не для того, чтобы истратить, уничтожить свою жизнь в пустом наслаждении ею, но для того, чтобы отдать её обратно правде, земле и народу, – отдать больше, чем они получили от рождения, чтобы увеличился смысл существования людей; если же они не сумеют сейчас превозмочь врага, если они погибнут, не победив его, то на свете ничто не изменится после них, и участью народа, участью человечества будет смерть».

В этом отрывке невероятная плотность смыслов, истинное значение подвига – отдать жизнь, вернуть её обратно, чтобы увеличить смысл существования людей. Святая цель. Снова смысл, но уже несколько иной, чем в довоенное время. Здесь смысл то, за что проливают кровь. И «пустое наслаждение» – бич мирной жизни – враг и противоположность этой жизни-подвига. И как особенно сегодня культивировано наслаждение, жизнь в своё удовольствие. Это, согласно Платонову и согласно большинству чистых и мудрых русских людей, уничтожение жизни. Не для этого рожден человек. И если в мирное время это непонятно, то война всё ставит на свои места – быстро, решительно и жёстко.

Победа или смерть – таков девиз русского солдата, который одухотворен высшим смыслом своего дела. «Смысл жизни» перестает быть абстрактно-теоретической категорией, характерной для рационалистической философии; смысл жизни становится такой же нравственной ценностью, как и счастье, как счастье существовать, существовать по-русски: скромно, смиренно, достойно:

«Здесь одним движением можно было решить, чему быть на земле – смыслу и счастью жизни или вечному отчаянию, разлуке и погибели».

Без счастья нет смысла, а без смысла нет счастья — такова формула жизни одухотворённых людей, идущих воевать за счастье и смысл своего народа. Это на бесконечность отстоит от того гедонистического рыночно-либерального счастья, которым живут люди вне одухотворённости смыслом. Против такого мелкого счастья выступали и Ф. М. Достоевский, и Л. Н. Толстой, и Н. Ф. Федоров, и К. Н. Леонтьев, и А. И. Герцен, и Н. А. Бердяев, и множество выдающихся представителей русской культуры. Выступает и Платонов, продолжая отечественную традицию духовного поиска.

Один очень важный момент, о который может споткнуться современное либерализованное сознание. Командир говорит, что мы, русские советские солдаты, «одухотворены Лениным и Сталиным», в то время как наши враги фашисты испытывают страх перед «тираном Гитлером». Здесь, прежде всего, однозначное и радикальное противостояние Ленина и Сталина – Гитлеру, противостояние, которое не дает никакого права современным очернителям советского прошлого их уравнивать, отождествляя коммунизм и фашизм. Это не просто ошибка, это предательство всех тех, кто пролил свою кровь под этими именами.

И, кроме того, важно понять, что значил Ленин для советских людей, и в годы революции, и особенно в годы Великой Отечественной войны. Раненый боец из рассказа «Полотняная рубаха» вспоминает свою довоенную жизнь, когда он в детстве потерял мать и остался один в чужом и холодном мире, и кем тогда для него стал Ленин:

«Ленин для меня, круглого сироты, стал отцом и матерью, я почувствовал издалека, что я нужен ему, – это я, который никому был не нужен и заброшен, – и отдал ему всё свое сердце, отдал навсегда – до могилы и после могилы. <…> Если ты хочешь знать, в Ленине для меня будто снова воскресла мать, и для меня он больше, чем мать, – ведь мать была только несчастной женщиной, мученицей, умершей в рабстве, а Ленин! – знаешь ли ты, кем был и есть Ленин?»

Циник посмеется над такой наивностью советского человека, упрекнёт его в чрезмерной идеализации, раболепии, свалив вину на «тоталитарное» государство. А в действительности – это невинность и чистота, детскость русского человека, способного не на идеализацию, а на одухотворение. Этот человек видит в Ленине святого, способного воскрешать умерших. И это не невинность, это сила веры, преданность идеалам абсолютного добра, которые воплотились в образе Ленина.

Если до войны имя Ленина давало силы жить и творить, то на войне – умирать за родину. Этот боец рассказал, что после смерти матери у него осталась её нательная рубаха, которую она отдала ему, чтобы ему не было страшно и скучно, когда она уходила на работу. И он хранит эту почти истлевшую рубаху своей «бедной, мёртвой, вечной» матери, которая бережёт его по жизни. Сберегла она его и на поле боя:

«Во время войны я хранил материнскую рубаху у себя на груди, за пазухой; сейчас только она у меня под подушкой… Ты вот не знаешь, ты не поймешь, как легко бывает умереть, как умираешь с жадностью и с ясной мыслью, когда идешь на смерть под знаменем родины, и родина эта живет в твоём сердце, как истина, как Ленин, и ты прижимаешь её к себе, как бедную рубаху дорогой матери…»

Насколько это трогательно, трогательно и высоко приравнять Ленина и материнскую рубаху, два оберега, две самые дорогие и святые вещи, в которых как и истина живет родина, с которыми наши солдаты шли на смерть и одержали победу!

Вот еще пример одухотворения из рассказа «Офицер и солдат»:

«Артемов недавно прочитал в газете, что война есть исступление, и улыбнулся над ошибочностью этой мысли. Он знал, что война, как и мир, одухотворяется счастьем и в ней есть радость, и он сам испытывал радость войны, счастье уничтожения зла, и ещё испытает их, и ради того он живет на войне и другие люди живут».

Трактовка войны как исступления или как коллективной агрессии – все это трактовки, родившиеся в контексте западной культуры – пацифизма, психоанализа и проч. Русскому солдату открывается совсем иной духовный смысл войны, который даже в этом наиболее драматическом и тёмном событии может видеть свет. И этот свет в том, чтобы разгонять тьму и зло, которые несёт враг.

А враг не имеет этого смысла и света, он не одухотворён, и в этом причина его поражения. Из очерка «На могилах русских солдат»:

«Именно отсутствие истинного, одухотворённого воина в рядах германской армии является одной из причин поражения фашистской армии».

Платонов, пройдя через войну, приобрел огромный опыт сравнения русского и немецкого солдата. Известно, что он тщательно исследовал психологию немцев как врагов, изучал их переписку со своими близкими, беседовал с военнопленными, в результате такой вывод – отсутствие одухотворённого воина.

Ещё одним важным одухотворяющим смыслом у Платонова, открывающимся на войне, является борьба со смертью. Это максимальный, предельно концентрированный смысл жизни. Именно на войне и происходит отвоёвывание жизни для мира. Это трагический парадокс, но не самой войны, а жизни, в которой есть война и для которой нужна война, чтобы быть.

Вообще, идея борьбы со смертью как с главным врагом человека является для Платонова определяющей, проходящей через все периоды его творчества. Уже в ранней публицистике со страстью строителя новой жизни Платонов раскрывает свои планы и мечты:

«О великом пути знания, пройденном человечеством, и о пути, который предстоит ему пройти, о мышлении, истине и заблуждениях, о страданиях человечества в поисках правды своей жизни, о борьбе и гибели за найденную правду, о затаенной страстной мечте, о конечной победе над своими врагами – природой и смертью, – я напишу в другой раз, как обдумаю».

В ранней публицистике, с которой Платонов дебютировал как журналист, содержатся все главные философемы его мышления, которые он пронесёт через всю жизнь. Главная – восприятие смерти как врага, как главной угрозы человеку, устранить которую предполагается с помощью науки и техники. И в этом смысл нового социалистического строя – освобождения человека от архаики прошлых эпох, в которой все социальные «прелести» буржуазного строя, капитализма с его хищничеством, а также природные опасности, которые несут её слепые, хаотические силы, главная из которых – смерть. Борьбе с ними и посвящены самые пламенные строки Платонова.

В программной статье «Культура пролетариата» (1920) находим следующее:

«Новая опасность человека – смерть. Против неё он направил свои удары и против неё из страха развил и возвысил над всеми остальными чувствами половое чувство. Размножение, замена себя на земле своими детьми – всё это удары по смерти и полёт к бессмертию… Дело борьбы с великим врагом – смертью вперёд не подвигалось. Найдя благо в половом чувстве, люди окаменели. Смерть была жива и стояла на месте, и растущий мозг увеличивал сознание опасности. <…> Мысль легко и быстро уничтожит смерть своей систематической работой-наукой».

Нетрудно увидеть в этих словах сильное влияние философии «общего дела» Н. Ф. Федорова, сконцентрированное в трёх главных положениях: смерть – враг; природа – источник смерти; наука – спасение от смерти через покорение природы. Но у Платонова на первом месте нравственные аргументы необходимости победы над смертью. В статье «Жизнь до конца» (1921) он пишет:

«Отчаяние, мука и смерть – вот истинные причины человеческой героической деятельности и мощные моторы истории. Мы должны мучиться, миллионами умирать, падать от неистощимой любви, чтобы обрести в себе способность работать. Настоящий труд есть утоление нашей вечной скорби, в нём затихает боль и не слышно сердца.

Настоящей жизни на земле не было, и не скоро она будет. Была гибель, и мы рыли могилы и опускали туда брата, сестру и невесту. В каждом рано умершем, в каждом погибшем человечество теряет своего спасителя».

Таков ранний философский анализ действительности, пронизанный скорбной интонацией боли и печалования за человечество. Смерть отбирает подлинность, отбирает смысл, поэтому и настоящей жизни не было еще на земле. В смерти – предельное зло, потому что она не просто прерывает жизнь, но она лишает её смысла. А для человека как духовного существа это главное.

В статье «Пролетарская поэзия» (1922) намечено решение этого вопроса, выход из тупиковой трагической ситуации, которую создали природа, половая любовь и буржуазный строй.

«История есть путь к спасению через победу человека над вселенной. И мы идём к бессмертию человечества и спасению его от казематов физических законов, стихий, дезорганизованности, случайности, тайны и ужаса.

Конечная наша станция – постижение сущности мира. Пусть нас не разубеждают в этом: мы сильно хотим познать всё до конца, и с нас довольно этого желания, чтобы не поверить никакому шкурнику мысли».

Однако со временем приходит разочарование в возможностях науки в борьбе с природой и смертью. Оказалось, что возможности науки ограничены, и научными средствами нельзя ни смерть преодолеть, ни построить идеальное общество. Место научного энтузиазма занимает экзистенциальная тоска. Возникает стойкое ощущение бессмысленности существования, глубокой скорби от разрушительного действия смерти на человеческую жизнь.

Этими интонациями проникнут роман «Чевенгур». Один из его героев Яков Титыч выражает это настроение в таком раздумье:

«Это ж мука, а не жизнь. Пусть бы всё умирало, но хоть бы мертвое тело оставалось целым, было бы чего держать и помнить, а то дуют ветры, течет вода, и всё пропадает и расстаётся в прах. <…> И кто умер, тот умер ни за что, и теперь не найдешь никого, кто жил когда, все они – одна потеря».

Здесь появляется мотив спасения, стремление спастись от бессмысленного существования, создаваемого смертью. Острое, болезненное переживание смерти проявляется в тоске, скорби по умершим и жажде бессмертия и воскрешения. Слова из романа «Чевенгур»: «мертвые прожили зря и хотят воскреснуть», обозначают эту интенцию, которая является характерной для русской философии. В. С. Соловьев сформулировал этот главный для русской нравственной философии тезис в своей книге «Оправдание добра»: «Весь наш мир нераздельно (не только душевный и политический, но и физический) требует спасения». Это установка характерна и для Н. Ф. Федорова, и для Ф. М. Достоевского, и для Н. А. Бердяева, и для многих представителей русской религиозно-философской культуры. Стремление ко всеобщему спасению приобретает различные формы: это и традиционное, религиозное, и научное, появившееся в новом социалистическом обществе.

Платонов, будучи очень чутким к национальным проявлениям, разделял эту установку на спасение, возложив на науку осуществление этого. Философия «общего дела» Н. Ф. Федорова как раз отвечала этим стремлениям А. Платонова. Но обстоятельства жизни поменяли стратегическую линию. Писатель был также инженером, мелиоратором, электротехником, хорошо разбиравшимся в технике, и увидел, что технические возможности науки влиять на природу не безграничны.

Наступила Великая Отечественная война. Теперь враг иной, это не природа, в которой смерть, а фашизм как носитель зла и смерти. Зло объективировалось в этом идеологическом явлении, которое приобрело масштабы всемирно-исторической катастрофы. Смысложизненная интенция направлена на борьбу с этим злом, в котором смерть становится мировым злом. Борьба с фашизмом приобретает двойное значение: это борьба со смертью в ее изначальном «природном» смысле. И борьба с врагом как с носителем смерти, как с угрозой существования Родины.

Теперь спасение не в победе над смертью через укрощение природы, а в победе над врагом, в спасении народа. Война открывает новый уровень смысла жизни. Характерная для Платонова метафизическая рефлексия над смертью не уходит в военных рассказах, но как бы отодвигается на второй план, уступая место подвигу, героизму, жертвенности.

В рассказе «Одухотворенные люди» этот новый смысл победы над врагом как победы над смертью выражен предельно четко:

«Фильченко представлял себе родину как поле, где растут люди, похожие на разноцветные цветы, и нет среди них ни одного, в точности похожего на другой; поэтому он не мог ни понять смерти, ни примириться с ней. Смерть всегда уничтожает то, что лишь однажды существует, что не было никогда и не повторится во веки веков. И скорбь о погибшем человеке не может быть утешена. Ради того он и стоял здесь – ради того, чтобы остановить смерть, чтобы люди не узнали неутешного горя. Но он не знал ещё, он не испытал, как нужно встретить и пережить смерть самому, как нужно умереть, чтобы сама смерть обессилела, встретив его».

Смысл жизни на войне и доказывается, и показывается. Можно вспомнить известную формулу П. Флоренского, что «православие не доказуется, а показуется». Это применимо в полной мере и к этим словам из рассказа Платонова: смысл жизни здесь доказуется не в теоретическом смысле, как бытие Бога в рациональной схоластической философии, а показуется на поле боя, в смертельной схватке с врагом, то есть показывается на практике.

Победить врага, конечно, является главной целью, но парадокс в том, что речь здесь идёт о том, чтобы доказать, в чем смысл нашей жизни. А он в одухотворённости, в одухотворённости, которая принесет победу. Иначе на первом месте духовный, идейный смысл жизни, без которого невозможна победа. Быть одухотворенным – вот что нужно человеку, и особенно это нужно на войне.

Смысл на войне – это нечто другое, чем смысл в мирной жизни, когда человек находится в относительной безопасности, когда смерть ему не грозит каждый миг. В мире человек может быть беспечным, может напряженно искать смысл жизни, а может предаться тоске от бессмысленности и даже в редких случаях может покончить собой от отчаяния. Но чаще люди безразличны к смыслу, его отсутствие не угнетает их, они просто не замечают его.

Война – это мобилизация всех духовных сил и ресурсов человека. На войне жизнь открывается иначе, чем в мирной жизни, обнажается её истинный, сокровенный смысл, который прикрыт благодушием и равнодушием мирной жизни, которая изнывает от пустоты и скуки бессмысленного существования. Не всегда, конечно, но по большей части. Мирная жизнь – она ведь для мирного труда, для честного и достойного существования. И для каких-то больших дел и свершений. Но всегда ли она такова?

Это, конечно, парадокс: человек отрицает войну, стремится к миру, но в мире оказывается слишком мало смысла, слишком мало подлинной жизни. В мире «суета сует и томление духа», экклезиастовская тоска – источник уныния и отчаяния. И это не спрятать, никуда не деть, не замолчать. А суета накапливается, злоба никому не понятная растёт и однажды прорывается наружу всеми человеческими мерзостями и пороками. Вот почему многие считают, что война, несмотря на весь её катастрофизм, в нравственном плане более достойное существование для человека. И это не романтизация и мифологизация войны, как любят говорить гуманисты и пацифисты, часто оправдывая свою трусость и подлость. Это нравственная философия жизни.

Вновь и вновь звучат эти слова «А без смысла на войне нельзя», звучат как заклинание, как молитва, как напоминание о том, о чём никак забывать нельзя. Они могут и не проговариваться вслух, в повседневной жизни, в том числе и в военной повседневной жизни люди не говорят о смысле жизни, о высших духовных и метафизических вопросах. Но особенность Платонова в том, что он даёт озвучку внутренним, сокровенным мыслям человека, который в жизни далеко не интеллектуал и не философ в профессиональном смысле, но он человек, и поэтому философствование как его способ быть, как неистребимая потребность ума и души никогда в нем не угасает. А на поле боя тем более не может угаснуть, и своим творчеством Платонов не даёт нам забыть об этом, все время напоминая нам о главном – о высшем смысле жизни как необходимом качестве подлинного, настоящего человека.

Этот смысл заключается в одухотворении – основной идее Платонова в военном творчестве. Одухотворение проявляется и в героическом подвиге русского солдата по защите и спасению своего отечества, и в победе над фашизмом как всемирно-историческим злом. А эта победа вызывает всенародное ликование, о котором ярко сказал маршал Рокоссовский:

«Победа! Это величайшее счастье для солдата – сознание того, что ты помог своему народу победить врага, отстоять свободу Родины, вернуть ей мир. Сознание того, что ты выполнил свой солдатский долг, долг тяжкий и благородный, выше которого нет ничего на земле!»[30]

Ненапрасная жертва

Не напрасная смерть соединяет детей с отцами и освящает их память…

«Офицер и солдат»

На войне потеря смысла жизни означает смерть – и духовную, и физическую. А приобретенный смысл на войне способен одолеть смерть, одержать победу, даже ценой жизни. Ненапрасная жертва – вот тот сокровенный смысл, который приносит, открывает, дарует война. Умереть не страшно, если есть правда, за которую можно умереть. И это истинная цена жизни, её нетленная ценность, которую не в силах разрушить и отнять смерть. В мирное время эта правда прикрыта массой житейских мелочей и забот, на войне она обнажена до предела. И снова трагический парадокс: на войне, где, казалось бы, жизнь не имеет никакой цены, раскрывается её подлинная ценность. Война как бы поднимает на дыбы всё, что было в жизни важного и значимого, выводит на страшный суд совести всё, чем жил человек, заставляет его максимально честно пересмотреть свои устои, привычки, чтобы жить дальше, но начать жить уже «всерьёз и без всякой игры».

В этих словах: «А без смысла на войне нельзя» речь идет о подлинном смысле жизни, который заключается в одухотворении человека, его способности жить высшими ценностями и за них жертвовать своей жизнью. Не напрасная смерть – предел подлинной жизни, это необходимая и священная жертва.

Слова из рассказа «Офицер и солдат», в которых звучат интонации философии «общего дела» Н. Ф. Фёдорова, для которого долг перед отцами и неразрывная связь поколений через память является высшим смыслом жизни. Эта идея Фёдорова была глубоко усвоена Платоновым.

«Казак-боец не даст расточить, он даром не умрёт, отец не напрасно его на свет родил… Бойцы это понимают! Напрасная смерть оскорбляет отцов…

– А не напрасная?

– Не напрасная? Не напрасная смерть соединяет детей с отцами и освящает их память».

Это значит, что «напрасная смерть», оскорбляющая отцов, это как бы пустая смерть, смерть как биологический факт, не наполненный никаким духовным содержанием. А вот не напрасная смерть, соединяющая детей с умершими отцами, восстанавливает всеобщее родство, объединяет прерванные поколения. И это уже воскресительный акт, пускай пока и в памяти, но начало преодоления смерти положено. Не напрасная смерть – жертва – воскрешение – родство. Через смерть воссоединение. Не напрасная смерть – это и есть христианская идея «смертью смерть поправ». Напрасная смерть умножает смерть, не напрасная – её преодолевает.

Кажется, что предельный безвыходный трагизм существования открывается умирающему солдату на поле боя из рассказа «Оборона Семидворья». Этот рассказ – один из наиболее важных в военном творчестве Платонова. В нем описываются кровопролитнейшие бои с гитлеровцами в январе 1942 года в Наро-Фоминском районе Московской области, в районе деревни Семидворье, где враг оборудовал первую линию своей обороны.

В самом пекле ожесточеннейшей борьбы как будто исчезает все светлое и доброе, и лишь беспросветная тьма ужаса предстоит перед человеком, ведущим беспощадный бой с кровным и смертельным врагом. И все же это не предельный трагизм, ибо он растворяется в чем-то большем, чем индивидуальная смерть:

«И тогда его предсмертный изнемогший дух снова возвысился в своей последней силе, чтобы и в гибели рассмотреть истину и существовать согласно с ней. У него явилось предчувствие, что мир обширнее и важнее, чем ему он казался дотоле, и что интерес или смысл человека заключается не в том лишь, чтобы обязательно быть живым».

Истина есть даже и в гибели, и эта истина в том, что «быть живым» – это не высшая ценность, за которую цепляется гуманизм, проповедуя гедонистическую идеологию в потребительском обществе, начисто лишенном нравственного измерения. Это тот самый опыт смерти солдата, о котором мы говорили выше, который приобретает только он.

Таков трагический парадокс – подлинный смысл жизни открывается на войне. То, что, казалось бы, должно навсегда отбирать смысл у жизни, наоборот, придает его ей. В рассказе «Офицер и солдат» автор говорит:

«Артемов скучал по семье и ожидал окончания войны, как всякий человек, но свое счастье и высшую жизнь он постиг здесь, на войне; после войны уже будет что-то другое, может быть – хорошее и тихое, как вечерняя песня, но время его счастливого труда, время одухотворенной радости, когда в мгновениях боя освобождается от злодейства вся земля, – это время тогда минует, и разум тогда будет жить воспоминаниями, а сердце сожалением, успокаиваемым лишь гордостью и сознанием своей чести старого солдата».

Высшая жизнь на войне – время счастливого труда, время одухотворенной радости – освобождение земли от злодейства. Это не значит, что смысл жизни не может проявиться в мирной жизни, в которой также всегда есть место подвигу, героизму, отваге. Но ситуация войны особая; в ней все на грани жизни и смерти, каждый миг может быть последним, здесь предельная открытость небытию. Без этого одухотворения смыслом невозможно одоление неприятеля. И когда этот смысл теряется, тогда война превращается в бессмысленный и непонятный кошмар.

У солдата, говорит Платонов в рассказе «Бой в грозу»: «первая цель – сокрушение врага, а не спасение самого себя». Это столп и утверждение русского солдата, проявлявшееся во все времена. Победить, а не выжить. Выжить, конечно, тоже, но это не на первом месте. И в этом особая жертвенность русского воина, нравственное кредо русского солдата.

Таков трагический парадокс – подлинный смысл жизни открывается на войне.

Солдату, конечно, трудно на войне. Война – особый, смертный труд, самый трудный. «Жили, конечно, трудно,– не по правильности, а по военной надобности»,– рассказывает старослужащий красноармеец из рассказа «Добрая корова». «Военная надобность» создает эту военную трудность. Трудно во всех самых простых бытовых обстоятельствах, которые на войне становятся тяжким испытанием. Трудно, конечно, что приходится на смерть идти, понимая необходимость этого. И, кажется, что это самое трудное и тяжелое. Но нет, этот же красноармеец говорит с легким сердцем: «наше дело солдатское, можно и умереть». Гораздо труднее от воспоминаний о доме, о семье, о родных. Это самое тяжелое. Другой красноармеец Никодим Максимов честно признается в этом:

«– А трудно, Иван Ефимович, бывает нашему брату, который солдат, трудно терпеть всего врага на себе, чтоб народ не помер…

Иван Ефимович с уважением уставился на Максимова – человека уже пожилого на вид, но не от возраста, а от великого терпения войны.

– Да то, ништо не трудно! Разве к такому привыкнешь – надо ведь от самого себя отказаться да на смерть идти?

– Привыкнешь, Иван Ефимович, – сказал Максимов. – Я вот два года на войне и привык, а сперва тоже – все, бывало, сердце по дому плачет…

– Да как же ему не плакать, ведь и ты небось человек, а дома у тебя семейство, – оправдал Максимова Иван Ефимович».

Вспомнил красноармеец свою жену и детей, но нашел в себе силы не поддаться естественному чувству, не предаться горьким воспоминаниям о прошлом, не дать заплакать сердцу, а так ответить:

«– Нет, – сказал он старику. – Кто на войне домашней тоскою живет, тот не солдат. Солдат начинается с думы об отечестве, а одного себя и скотина постоянно помнит и от смерти бережет…

Иван Ефимович удивился и обрадовался этим словам.

– И то! – воскликнул он. – Вот ведь правда твоя: одно слово, а что оно значит! Где, стало быть, обо всем народе и отечестве есть дума такая, оттуда, свысока, и солдат начинается… Это ведь сразу сердцу легко от такого слова и по семейству нескучно…»

Такова истинная солдатская суть: солдат начинается с думы об отечестве, а не о себе, своей семье, близких, не может он жить «домашней тоскою». Это все для мирного времени, в котором человек тоже не для себя должен жить, но для других. Но время войны иное: оно требует максимальной жертвы всем личным. Только весь народ и отечество есть подлинная забота солдата, с которой он и начинается. И эта дума «оттуда, свысока», прямо с небес взирает и призывает к служению. Это очень высокая жертва, но жертва ненапрасная, поскольку она и сохраняет солдата, давая ему уверенность и силу для защиты отечества, а значит, и своих близких тоже.

Вообще рассказ «Никодим Максимов» примечателен тем, что здесь раскрыта подлинная духовная сущность русского солдата, показаны очень важные и точные подробности его солдатского быта. В записных книжках к этому рассказу мы находим такие заметки:

«Образец солдата: экстремально живущий человек; он быстро должен управиться, пережить все радости, все наслаждения, все привязанности. Ест, любит, пьёт, думает – сразу впрок, за всю жизнь, а то, м. б., убьют. Но и нежность его к вещам, внимание к мелочам – чем бы он ни занимался,– тоже вырастает: он внимателен и к кошке, и к воробью, и к сверчку, etc…»; «На войне душа ещё живого все время требует, чтобы мелочи (игра, болтовня, ненужный какой-либо труд) занимали, отвлекали, утомляли её. Ничего не нужно в тот час человеку, лишь одни пустяки, чтоб снедать ими тоску и тревогу. <…> Солдат живет с недостатками (элемент вещей); борьба с этими недостатками и отвлекает его от главного страшного недостатка – возможности умереть»[31].

Через эти обычные, самые незамысловатые житейские нужды солдат предстает в своей человечности. И это важно, показать не только героя, способного совершать сверхчеловеческие подвиги и жертвы, но и очень близкого и знакомого всем, простого в лучшем смысле этого слова человека.

Но здесь же, как всегда, у Платонова высшие философские размышления. Вот он пишет:

«Умершие могут быть воскрешены, как прекрасные, но безмолвные растения – цветы. А нужно, чтобы они воскресли в точности, – конкретно как были».

Что это? Вновь прорыв фёдоровской идеи воскрешения мертвых? Или что-то свое, какая-то глубоко личная мечта-идея, имеющая, безусловно, истоком христианское чаяние. Важно, что о ней не забывает Платонов и на войне, свидетельствуя о метафизической иерархии человеческих мыслей-помыслов, на вершине которой – нравственная идея воскрешения всех умерших, всех погибших. На войне она пронзительнее, очевиднее, насущнее. Да, в миру умирают, на войне погибают. Но воскрешены должны быть все.

И еще «Бог есть умерший человек»; «Жизнь есть изменение, но высота души в её неизменности»[32].

Вновь и вновь демонстрирует Платонов единство быта и бытия, жизни и мысли, слова и дела. Таков русский солдат и русский человек Андрей Платонов.

Важно то, что смерть русские солдаты, русские люди на войне принимают без надежды на воскрешение, поскольку это советская страна и советские люди, где официальная идеология – атеизм. Но это какой-то другой атеизм, русский, православный атеизм, как бы это противоречиво ни звучало. Русские солдаты умирают за правду, во имя тождества правды – права существования народа на земле. И здесь уже отличие от Н. Фёдорова, который во многом был близок Платонову. По крайнее мере, у Платонова нет такой уверенности в воскрешении, тем более знания об этом, а есть надежда на бессмертие, но эта надежда ненадежная, она граничит с отчаянием, тоской, какой-то обреченной уверенностью в невозможность, невозвратность, в вечную смерть. Слова из рассказа «Девушка Роза» очень точно характеризуют это:

«Он не подписал своего имени. Оно ему было уже не нужно, потому что он терял жизнь и уходил от нас в вечное забвение».

И все же это не атеизм официальной идеологии. Это особый, парадоксальным образом духовный атеизм, в котором, скорее, отсутствие знания, нежели отсутствие надежды. Платонов – философ тайны, для него мир – тайна, и тем более смерть – тайна. В этом отсутствии традиционной религиозной веры как веры в продолжение жизни после смерти, веры в бессмертие в большей степени проявляется чистота подвига, чистота жертвы.

Героический подвиг русского солдата, который выполняет задачу преодоления смерти ценой своей жизни, на поле боя воистину велик.

Это свойство трагического сознания, призванного мириться с неразрешимыми противоречиями, которые рвут сердце в клочья. С одной стороны, наблюдение над жизнью, над ее физической мощью и красотой рождает абсолютно правильную мысль: «велика и интересна жизнь, и умирать нельзя». Никак нельзя, смерть не имеет права нарушить такую прекрасную, великолепную жизнь, в которой так много всего невероятного, истинного, драгоценного, которая изобилует щедротами и взывает к творческому участию в ней.

Раненый старшина из рассказа «Полотняная рубаха» с воодушевлением рассказывает тоже раненому сослуживцу, как легко бывает умереть, когда идешь на смерть под знаменем родины. И все же заключает:

«А все-таки жалко бывает перед смертью этой прелести и сказочности жизни! Ты этого не поймешь, ты едва ли жертвовал собою…»

Нет, смерть не имеет права отбирать эту жизнь, ею не созданную и ей не принадлежащую. И политрук, смотря на спящего бойца, говорит: «Жалко вас всех, чертей!»

Ненапрасная жертва указывает на более высокую, чем личная жизнь, ценность. Эта ценность – Родина. И поэтому, несмотря на человеческую жалость, которую испытывает политрук из «Одухотворенных людей», испытывает как русский человек, далее следуют такие торжественно-приподнятые слова:

«Что ж! Если мы погибнем, другие люди родятся, и не хуже нас. Была бы родина, родное место».

«Была бы родина»… Жизнь за родину отдать – в этом суть ненапрасной жертвы. Другие люди, другие – не чужие, они родные, за них можно и умереть, чтобы они были. И никакого страха смерти, ужаса перед ней, как у западного обывателя, для которого другие – всегда чужие, всегда ад. Ад – это другие, говорил Сартр, и был прав, поскольку то, о чем и о ком он говорил, не имело того тепла родины, в котором все родные и смерть не страшна. Где родина, там нет смерти, родина – это и есть вечная жизнь. Родина больше смерти. Такой родины у Сартра нет, и поэтому нет спасения от страха смерти в этой ледяной пустыне одиноких и покинутых людей, отчужденных друг от друга непроходимой стеной своего смертного эгоизма и жалкого индивидуализма. А это действительно ад.

Таков западный экзистенциалист, которому абсолютно неведомо то пронзительное чувство тоски по родине, которое испытывает полковник Бакланов из рассказа «Штурм лабиринта», находясь в немецком городке и готовясь к бою с врагом, притаившимся в этом городке:

«Тоска по родине мучила теперь Бакланова. Он любил русские избы, считая их самым лучшим архитектурным произведением; он любил плетни, полевые дороги во ржи, закаты солнца за далеким горизонтом в орловской степи, он любил видеть женщин-крестьянок, стоящих за штурвалом комбайна, и ему нравился шум ветра в березовых рощах Подмосковья; он вспоминал теперь с грустной улыбкой и деловых сельских воробьев, и белых бабочек над желтыми цветами лишь потому, что все это существовало в России. Здесь, в Германии, был иным и вид природы, и унылый порядок жилищ, аккуратных до бездушности, и сама земля здесь пахла не теплом жизни, но какой-то химией мертвых веществ».

Чувство родины, воспоминание о ней во всех, казалось бы, самых незначительных мелочах и деталях обостряется на войне, смысл которой в защите и спасении родины. Но также обостряется оно, как в этом рассказе, в немецком городке не только как во вражеском месте, но как в неродном «чужом пространстве», в котором тесно умещены дома, а на центральной площади две уцелевшие готические башни с подвешенной на них электрической высоковольтной магистралью. Глядя на все это, полковник заключает: «Вкуса у них нет и скучно нам здесь».

Как же у немцев нет вкуса!– воскликнет какой-нибудь утонченный знаток немецкой эстетики и страстный поклонник всего «немецкого», то есть чужестранного, западного, неродного. В том-то все и дело, что на фоне русских изб, березовых рощ и женщин-крестьянок вся эта вычурная западная эстетика кажется невероятно скучной и пошлой, от которой пахнет «химией мертвых веществ». А если ослаблено, притуплено чувство родины, тогда лакейское заискивание и рабское пресмыкательство перед всем чужим.

Небесный смысл родины более всего раскрывается Платоновым в рассказах, посвященных его родному городу Воронежу – «Житель родного города» и «Афродита».

Устами полковника Назара Фомина, во многом своего прототипа из рассказа «Афродита», Платонов выговаривает сокровенное о родине:

«Фомин снова, как бывало у него в юности, почувствовал жизнь как просветление. Тайна родины была ясна ему; она открывается в локоне волос с головы дочери-ребенка, что хранит красноармеец у себя в вещевом мешке и носит за плечами тысячи верст, она в дружбе к товарищу, которого нельзя оставить в битве одного, она в печали по жене; вся тайна родины заключается в верности, оживляющей душу человека, в сердце солдата, проросшем своими корнями в глубину могил отцов и повторившемся в дыхании ребенка, в родственной связанности его на смерть с плотью и осмысленной судьбою своего народа».

«Жизнь как просветление» – это и есть божественная благодать, в свете которой открывается самое важное для человека – тайна родины. Именно открывается, когда наступает чудо просветления. Пока его нет, все тускло и уныло, бесцветно и бессмысленно, и начинает искать человек чего-то невероятного, что хоть как-то может оживить его угасающую душу. Но это невероятное рядом, это родина, которая в привычных, простых и обычных вещах: в твоем ребенке, в вещмешке, в котором самое драгоценное, в жене, товарище, в могиле отцов, в народе.

В рассказе «Житель родного города» Платонов показывает, как обостряется глубинный смысл родины во время войны. Про жителей оккупированного и затем почти полностью разрушенного Воронежа говорится следующее:

«При немцах эти люди старались жить потаенно и незаметно, без нужды не показываясь наружу, однако они держались один другого и помогали друг другу, как родные, в еде, в одежде и в заботе, утешая того, кто ослабевал от долгого страха и тоски по своему народу, который был отделен теперь от них огневым рубежом».

В условиях войны люди живут как родные. Так и должно быть: во время войны усиливается чувство родства у народа. Уходят условности, которые могли искусственно разделять людей, и все становятся одной семьей, у которой одна беда. Жаль, что таким образом. Жаль, что в мирное время чаще всего не особо ценится сама эта мирная жизнь, которая полагается естественной и сама собой происходящей. Но нет, за нее оказывается нужно воевать, добывая из смертоносного ада нетленные смыслы, без которых мирная жизнь быстро заканчивается.

С родством и в мирное время не все в порядке: есть родственники, семейно близкие люди, которых называют родными. Про дальних чужих редко кто скажет, что они родные. Что там говорить, чувство родства в мирное время ослаблено, это горькая и печальная правда нашего мира, больного бытия. На войне же восстанавливается справедливость, просыпается любовь, забота и сострадание ко всем, не только к своим кровным родственникам. Весь народ становится единым родом, все становятся родными друг другу. И тогда победа над врагом неизбежна.