ОСНОВАНИЕ ВЕРЫ. Опыт русского православного миссионера из Америки

Предисловие

У вас в руках – две книги. Одну из них, вышедшую дважды в 2020 и в 2021 годах в серии «Пасхальная весть», развезли по храмам в канун этого Праздника Праздников для бесплатной раздачи в самую Пасхальную ночь в качестве подарка всем тем, кто и в церкви-то бывает всего раз-два в году. Для этого её пришлось облегчить на весь справочно-ссылочный аппарат, а её содержание и объём сократить почти вдвое. Данное издание представляет из себя полный текст задуманной автором и вдохновлённой побуждениями друзей книги, кроме того, пересмотренный, обновлённый и снабжённый ссылками и сносками на печатные и сетевые источники. В этой «большой» книге, помимо собственно апологетического материала, собрана и осмыслена часть того духовно-просветительского и миссионерского[1] труда, которому автор посвятил около тридцати лет жизни (эта часть текста выделена ***). Все события, упомянутые в книге, происходили на самом деле с совершенно реальными людьми. Графические материалы используются с любезного позволения издательства «Никея».

С Богом!

У неё было совершенно ангельское личико, с чуть косящими глазами, как их рисуют на русских средневековых иконах, но крылышко у неё было только одно, и не за спиной, а на лацкане небесного цвета PanAm’овской униформы. И, как и подобает ангелу, первыми её словами были: «Do not be affraid!», то есть, «Не бойтесь!». Не знаю, что именно на меня подействовало – её ли уверенный голос или, что вероятнее, осознанный мною вдруг и уже навсегда особый, профетический смысл некоторых легко произносимых слов и летучих впечатлений – но только в ответ я обречённо протянул ей руку с зажатым в ней ворохом документов и бланков. Единственное, что в ответ ей смог сформировать мой присохший к нёбу язык, было «Ай эм сорри» с каким-то неприличным чмоком посредине и неуместным ударением на втором слоге.

Так уж получилось, что ещё в самолёте, на протяжении всего бесконечно длившегося рейса от Москвы до Нью-Йорка, с двумя удвоившими эту бесконечность посадками в Ирландии и Ньюфаундленде, наша двухсполовинойгодовалая дочь совершенно очаровала своим херувимским ликом и совершенно загоняла эту самую бортпроводницу удовлетворением своих вполне земных, но совершенно непререкаемых нужд и требований. И вот, наконец, мы уже никуда не летим, а, наоборот, едва стоим на нетвёрдых от долгого бездействия ногах в очереди за получением магической штампульки в наших паспортах, необходимой для превращения нас из просто авиапассажиров в самых настоящих, полнокровных и полноправных временных жителей Нового Света. Что-то, однако, в этой магии не сработало, и чудо категорически отказывалось совершиться: внимательный до недружелюбия офицер паспортного контроля непременно желал знать, по какому адресу будет проживать семья студента-иностранца во время его обучения в Джорданвильской Духовной Семинарии. Но ни на одном документе, включая официальное письмо о принятии меня на учёбу на бланке этого уважаемого учебного заведения, ничего, кроме номера почтового ящика, указано не было. Развеять недружелюбие офицера кратким экскурсом в историю русского православия, согласно которой семинарии обыкновенно основывались при монастырях, а монастыри строились там, где не токмо что улиц и домов, а и дорог-то зачастую не бывало, мне, при всём моём старании, не удалось. Не интересовался офицер историей русской монастырской традиции и с тем же профессиональным несочувствием подозвал к окошечку следующего из очереди.

Вот тут-то я и возопил к Небесам о помощи! Ну откуда ещё я ему вот прямо тут, между сходнями самолёта и жёлтой чертой, прочерченной на ковре, произведу полный почтовый адрес Джорданвильского монастыря, живописно раскинувшего свои немалые владения посреди кукурузных полей, всхолмий и перелесков северо-западной округи славного штата Нью-Йорк?! Первый ответ на это безмолвное вопрошание пришёл практически мгновенно: Ростропович! Его имение Галино, помнилось мне, граничит с монастырским. Конечно, можно было бы попытаться тут же раздобыть «Жёлтые страницы» (телефонную книгу) штата Нью-Йорк и по ним как-нибудь разыскать адрес усадьбы великого музыканта. Заодно, мельком подумалось мне, будет и повод познакомиться. Впрочем, это только на бумаге подобные мысли занимают уйму места, а в моём усталом мозгу, вся эта мысль, включая её категорическое отвержение, не заняла и долее того мгновения, которое требуется ангелу для взмаха его чудесного крыла.

Вот в это именно мгновение отчаянный взгляд мой, проделав дугу от растерянных лиц моей жены и дочки – горе́ и вновь долу – пересёкся с сияющей искринкой во взоре уже знакомого нам небесного существа, вместе с остальными членами экипажа направлявшегося к тем особым вратам в непреступной твердыне паспортного контроля, куда простому смертному ход заказан. Нет, я не кинулся им вдогонку и не огласил замершую, как мне казалось, в ожидании небольшого, но шумного скандала залу воплем о помощи. Всего этого и не потребовалось, ибо, отделившись от стаи, наш ангел вдруг оказался прямо перед нами во всей своей неброской красе и мощи, наводившей, помнится, ужас равно и на ветхозаветных царей, и на Вифлеемских пастухов. Видимо, мы тоже не производили впечатление особенных храбрецов, чему послужило запоздалым подтверждением то сакраментальное «Не бойтесь!», от которого не только у царей и пастухов, но, как оказалось, и у простых авиапассажиров подкашиваются ноги. Проведя уже, наверное, в пятисотый раз за последние двенадцать часов своими лёгкими, как сон, перстами по дочкиным кудряшкам и, похоже, абсолютно не слушая моих ламентаций на том изощрённом английском, на котором говаривают только что сошедшие с борта самолёта Москва – Нью-Йорк бывшие выпускники советских спецшкол, она одним движением скопировала в зияющую графу «адрес проживания» первую попавшуюся надпись на первом попавшемся конверте, выдернутом ею из вороха моих документов. Вот так, спустя, впрочем, несколько лет, ушедших на попытки устроить свою жизнь согласно нашим собственным замыслам и представлениям, мы, в конце концов, и оказались именно в Сент-Поле, штат Миннесота.

Там я закончил магистратуру по богословию, там родился наш младший сын, оттуда я теперь и прилетаю в Москву уже в качестве миссионера – русского православного миссионера из Америки. Через каждые шесть недель подготовки и планирования в Миннесоте я на три недели прибываю на историческую родину и занимаюсь тем, что называется духовно-просветительской деятельностью. А именно, веду уроки в школах, читаю лекции в университетах и семинариях, провожу презентации в церквях и открытых аудиториях (библиотеках, домах культуры и т. д.) на самые различные темы – богословские, педагогические, культурологические. При этом самым востребованным, в какой бы уголок страны или сопредельных русскоязычных территорий я ни направлял свои стопы, неизменно остаётся семинар на тему «Разумное, научно-историческое основание христианской веры», посвящённый свидетельству исторических наук – археологии, текстологии, палеографии и т. д. – лежащему в основании христианской веры.

Основания веры?

Но, разве может быть разумное основание веры в Бога? Должно ли оно быть? А, с другой стороны, не является ли разумное основание веры показателем как раз её отсутствия или ущербности? И не вредит ли вере в Бога стремление найти ей рациональное и научное обоснование? И даже – не предаём ли мы веру наших дедов, вполне, кажется, обходившихся без какой-либо научной аргументации? Мне приходится слышать немало таких и подобных им вопросов, как только речь заходит о вере в наш просвещённый и просветлённый век – век разума.

Так ведь, и в самом деле, люди приходят к вере и живут с Богом, руководствуясь отнюдь не всегда и отнюдь не только доводами строгого научного знания, так что и основания веры у разных людей могут быть очень разными. Почти у каждого найдутся, например, глубоко личные основания, то есть те, которые касаются только его одного, его совершенно уникальных и порой интимных, никого более не касающихся обстоятельств, переживаний и опыта. Лёгкое, едва заметное, почти паническое выражение подчас пробегает по лицу человека, когда его спрашивают о, казалось бы, самом простом и уже, наверное, не раз и тщательно обдуманном: «Как вы уверовали в Бога?» Для многих, оказывается, этот вопрос связан с настолько личным и настолько сокровенным опытом, что и простой этот вопрос воспринимается ими как нечто навязчивое и почти неприличное со стороны малознакомых людей и, тем более, если он задан публично. Может быть, это связано с тем, что неотъемлемой частью такого опыта является глубокое сердечное покаяние, навсегда остающееся тайной личных взаимоотношений между человеком и Богом.

Для кого-то часть этого личного опыта оказалась совершенно мистической, и настоящее чудо, происшедшее в жизни человека – живая встреча с живым Богом – легло в основание веры в Него. Этим чудом, однако, поделиться тоже оказывается довольно трудно ввиду самой природы чуда, которое, во-первых, также бывает глубоко личным переживанием, и, во-вторых, едва ли во всей его полноте поддаётся описанию и выражению человеческим словом. Тут требуется либо особый поэтический талант, либо – надежда на способность в слушающем найти ту необыкновенную восприимчивость к чуду, которая бы позволила за, может быть, вполне обыденным или, наоборот, совершенно невероятным событием увидеть признаки мистического присутствия, пережитого верующим. Один мой знакомый свою встречу с Богом описывает именно так: «Будучи в очередной командировке в незнакомом городе, возвращаюсь я однажды в номер своей гостиницы, а там – Христос». И, сколько бы я ни расспрашивал его о подробностях этой встречи, каких бы я ни требовал от него свидетельств и доказательств того, что это был точно Христос, мой знакомый (в настоящее время – иеромонах), продолжает уверять меня: в гостинице был Христос, и, если бы я оказался там, то и у меня в этом не было бы никаких сомнений.

Чудо, впрочем, может происходить и не столь драматично. Например, в моей жизни произошла целая череда крайне маловероятных событий, каждое из которых при известном усилии и богатстве воображения можно было бы назвать случайностью и редким совпадением, но которые неизменно приводили меня к осознанию участия в моей судьбе некоей могущественной и доброжелательной Силы, наиболее полное и непротиворечивое объяснение и описание которой я находил в Евангелии и учении Церкви.

Восприимчивость к чуду, вмешательству Божественного в обыденное, к сожалению, многими людьми теряется с возрастом и жизненным опытом. Четвероклассники, для которых мне иногда доводится проводить открытые уроки по «Основам православной культуры», не перестают радовать меня как раз этой своей способностью к живому и непосредственному восприятию мистического. Один может в красках описывать недавно происшедшее с ним чудо, другой тут же последовательно и толково объясняет, почему и как это чудо произошло, но ни для того, ни для другого оно от этого не перестаёт быть чудом – свидетельством неисчерпаемости бытия его видимым и осязаемым аспектом.

Кто-то приходит к вере на основании философских размышлений и умозаключений. Изучив и сравнив различные философские и религиозно-философские системы, такой человек приходит к выводу о том, что одна из них обладает наибольшей объяснительной силой, то есть способностью внутренне непротиворечиво описать наибольшее количество явлений, фактов и процессов, известных науке при наименьшем числе исходных аксиом и допущений. Известно, например, что многие американцы, не имеющие в своих родословных никаких славянских, греческих или других традиционно ассоциирующихся с православием корней, принимают его в последние десятилетия именно так: во вполне взрослом и зрелом возрасте, обратившись от по преимуществу кино- и телевизионной современной американской культуры к чтению книжек, они буквально «дочитываются до православия» (read themselves into Orthodoxy). Иначе говоря, для этого вовсе не обязательно быть профессиональным философом, хотя строгость и логичность в ходе размышлений над жизненными наблюдениями и знакомство с уже накопленным опытом человечества в осмыслении бытия, безусловно, помогает человеку выработать или обнаружить ту мировоззренческую позицию, с которой он оказывается в состоянии ответить на самые свои важные и основополагающие вопросы: 1) происхождения (как я появился на свет?), 2) предназначения (зачем я живу?) и 3) сущности (как я должен жить?) жизни. Многие приходят к вере в Бога на основании того религиозно-философского учения, которое позволяет им осмыслить своё прошлое, настоящее и будущее наиболее полным и удовлетворяющим требованиям логики и здравого смысла образом. Бывает, правда, и как раз наоборот, когда именно подробное и многостороннее знакомство с долгим и зачастую мучительным путём духовных исканий человечества становится камнем преткновения на собственном пути человека к Богу. «Религиоведческие факультеты, на самом деле, готовят высококвалифицированных профессиональных атеистов», – этим, как некоей тайной, доступной лишь узкому кругу посвящённых, поделился со мною однажды выпускник одного из таких факультетов. И, действительно, как ни разувериться в Боге, рассмотрев и проанализировав одну за другой все известные человечеству богословские доктрины, последовательно выявляя и доказывая себе при этом неизменную слабость или даже ошибочность каждой из них!

В духовных учебных заведениях, кроме философского, изучается также собственно богословское основание веры – корпус накопленного и систематизированного знания и опыта взаимоотношений Бога и человека в истории. Едва ли множество людей приходило к Богу на этом основании, но для огромного большинства вступивших на путь веры оно оказывается совершенно необходимым для роста, углубления и обогащения своей духовной жизни и, конечно, для более эффективного несения того служения, к которому призван каждый верующий, и известного как «великое поручение» (Мф. 28:19–20). Некоторые разделы богословия и содержащийся в них опыт Богообщения и Богооткровения каждая христианская конфессия выделяет в качестве наиболее важных и даже основополагающих. Так, например, баптисты получили своё название по тому особому значению в своём богословии, которое они приписывают крещению (греч. βυθίζω – погружать в воду, топить; старосл. креститися – тонуть, умываться), а, например, адвентисты особенно подчёркивают исполнение, по некоторым подсчётам, до 450 предсказаний ветхозаветных пророков, живших и писавших за столетия до земной жизни Христа, осуществившихся в истории Его, по обыденным понятиям, довольно короткой жизни среди людей. Это профетическое основание многих привело к вере в Бога, ибо как же иначе можно объяснить себе такое статистически значимое число, не говоря уже о содержательной части этих «совпадений»![2]

С другой стороны, и, как это ни покажется странным, довольно часто встречаются люди, вполне и глубоко знакомые и с христианским богословием, и с многочисленными свидетельствами истинности христианской веры, но во Христа не верующие. Бывает, что человек изучает богословие[3] в духовном учебном заведении или на религиоведческом факультете университета, но встреча с Богом в его жизни ещё долго или даже вовсе никогда так и не происходит. Среди моих ближайших друзей есть люди, которым я свидетельствую о Христе уже многие годы и с которыми мы ведём долгие и вполне богословские по содержанию диспуты, так что о Нём они на настоящий момент знают, наверное, не хуже второкурсника (и, пожалуй, второгодника) духовного училища или даже семинарии. Однако какого-то иного основания им недостаёт, чтобы согласиться с истинностью моих доводов.

Таким основанием может оказаться культура, в которой родился и вырос человек. Вот водили бы его сызмальства за ручку в церковь, да впитай он, что называется, с молоком матери и красоту, и богатство, и глубину христианского богослужения, то, может, это одно уже стало бы достаточным основанием для выстраивания им своих отношений с Богом. Вероятно, таким путём приходило к вере огромное большинство наших дедов-прадедов, живших в окружении по преимуществу православной образности, обрядовости и уклада, служившем культурным основанием их веры по мере их взросления дополнявшимся и обогащавшимся другими. Ввиду известных исторических событий в нашей стране этот уклад был нарушен, да и практически разрушен тремя поколениями массированного богоборчества, когда ребёнка не просто не водили в церковь и не приобщали к церковной культуре, но настойчиво и последовательно хулили при нём всё церковное и религиозное. Не мудрено поэтому, что и изживать последствия столь длительного и столь масштабного ущерба, нанесённого религиозному сознанию и религиозной культуре целого народа, приходится с немалыми усилием и усердием, запасшись великой долей терпения. Несколько лет назад в школах России была введена новая дисциплина «Основы религиозной культуры и светской этики»[4], призванная хоть отчасти компенсировать нанесённый урон, но ждать даже от этого важного и значительного шага сколько-нибудь заметных результатов уже в настоящем поколении учащихся было бы, конечно, наивно. Современная культура – язык, искусство, семейные и народные традиции – ещё сохраняют великое множество образов и символов, за которыми угадываются христианские ценности и смыслы, но для их раскрытия от современного человека уже требуется целенаправленное усилие, а также немалое время для его практического усвоения.

У меня самого это заняло почти три десятка лет, и это при том, что вырос я в семье и окружении людей, основательно знавших и высоко чтящих православную культуру, историю и традицию. Да и фамилия у меня, почти как в классицистических пьесах, – «значимая».

В дореволюционной России только что закончившим духовную семинарию, принимающим священнический сан и отправляющимся на свой первый приход молодым людям позволялось, если их собственная фамилия была… неблагозвучна, принимать новую – по названию своего первого прихода. Видимо, и кого-то из моих далёких предков по отцовской линии когда-то определили священником в церковь Воскресения Христова. Мне же самому она доставляла в детстве немало самых тяжких испытаний и переживаний. Учась в школе, обычной советской школе, я, помнится, ужасно стеснялся своей фамилии – так легко было с ней стать предметом насмешек и поддразнивания, а, поскольку в школьные годы я был хлюпиком, то не шпынял меня только ленивый. Перейдя, кажется, в четвёртом классе в новую школу, я был тут же «награждён» обидным и унизительным прозвищем, зачастую доводившим меня до слёз. Представьте себе школьный коридор во время перемены, и какой-то задира и драчун окликает меня:

– Воскрес Христос – сопливый нос!

А я делаю вид, что не слышу и что меня это не касается, а он кричит всё громче:

– Воскрес Христос!

И вот уже весь класс смотрит на меня и ждёт, как я на это отреагирую. А я – с горящими ушами и потными ладонями – готов сквозь землю провалиться, лишь бы кончилась эта мука, эта обида, это позорище.

– За что мне это проклятие? – думал я про себя. – У других фамилии как фамилии, а меня вот уж наградили родители!

Про фамилию меня и сейчас нередко спрашивают. Жаль только, что никому не приходит в голову даже в шутку «обозвать» меня тем святым и великим именем, которого я некогда так стыдился. Не без содрогания читаю я теперь слова Евангелия: «Кто постыдится Меня и Моих слов, того Сын Человеческий постыдится, когда приидет во славе Своей и Отца и святых Ангелов» (Лук. 9:26). И уши горят и ладони потеют у меня при этом не от стыда за Него, а от стыда перед Ним. Совсем иначе я теперь отношусь к своей фамилии, с радостью и готовностью произнося её при каждом удобном случае. Конечно, не в том дело, чтобы я хоть сколько-нибудь кичился ею: мне лично она не придаёт ни на йоту достоинства или чести – ведь я её не заслуживал в состязании, не зарабатывал тяжким трудом, не вымучивал лишениями и страданиями и даже не выигрывал в лотерею. Она мне досталась от родителей в память о них и в назидание: чтобы помнил я своего деда протоиерея Александра Воскресенского, расстрелянного НКВД за его веру во Христа в урочище Липовчик на окраине города Ливны Орловской области[5]; чтобы помнил я отца своего, через всю свою тяжелейшую жизнь «члена семьи врага народа» пронесшего сокровенно и трепетно в своём сердце веру в Бога, заронённую дедом; чтобы помнил я маму, родившуюся в первые послереволюционные годы и в их честь названную Марсельезой, но откликнувшейся на Божий призыв и крестившейся незадолго до своей кончины под именем Мария.

Казалось бы, у меня, что называется, на роду было написано и православие исповедовать с младых ногтей, и благочестивые традиции предков соблюдать неукоснительно – и то и другое высоко чтилось в нашей семье. Однако в моём случае культурной традиции хватило лишь на то, чтобы с глубоким интересом заняться изучением русской литературы, архитектуры и истории, а также всякого рода философскими идеями и учениями. Только встретившись с реальным, живым и прекрасным воплощением Христа в конкретном человеке и в конкретной христианской общине, мне удалось связать одно с другим и осмыслить православную культуру в контексте вполне определённого образа жизни, а не в отрыве от него. Что-то подобное, наверное, описывает в одном из своих «Стихотворений в прозе» И. С. Тургенев: «Вдруг какой-то человек подошёл сзади и стал со мною рядом. Я не обернулся к нему – но тотчас почувствовал, что этот человек – Христос».[6] Мне, конечно, пришлось в дальнейшем и, признаюсь, не без труда, преодолевать и перебарывать в себе многие другие «культуры», к которым я к тому времени успел приобщиться. То, что заложено в детстве, порой погребается в человеке многими наслоениями опыта и знания, которые ему потом приходится разгребать подобно завалам, оставшимся на дороге после урагана.

Одним словом, культурное основание в нашей стране далеко не всегда и, может быть, всё реже становится решающим в вопросе о вере в Бога, хотя именно оно, как правило, определяет дальнейшую конфессиональную ориентацию верующего. Воспитанный на классической и традиционной православной культуре человек, например, чаще всего не ищет и не находит в протестантстве или в католичестве чего-то, не достававшего ему в православии, и, наоборот, выросший вне православной традиции зачастую претыкается о не знакомые ему с детства вероисповедальные формулы, символику и образность. Другие основания в таком случае оказываются более важными и решающими.

Итак, разумное основание?

Разумным и научным основаниям веры в этом ряду отводится своя, не исключительная, но очень важная роль – представления и рассмотрения свидетельств, с одной стороны, внутренней логической непротиворечивости религиозного взгляда на мир и человека и, с другой, соответствия религиозного знания (того, что человечество знает о Боге) самым современным научным представлениям и открытиям. Понятно, что доказывать бытие Божие подобно теореме Пифагора невозможно и бессмысленно, но, с другой стороны, совершать свой жизненный выбор, посвящая всего себя Богу или отвергая Его, не потрудившись ознакомиться с накопленным наукой знанием о Нём – ещё более неразумно и неосмотрительно. К сожалению, слишком часто приходится иметь дело именно с таким, вполне предрассудочным, представлением о вере, о душе и, вообще, о духовном мире, как о чём-то либо сугубо личном и интуитивном, либо заведомо алогичном и бесформенном. И это – несмотря на то, что множество деятелей науки, которых трудно заподозрить в нелогичности и необъективности, на протяжении всей истории человечества оставляли и оставляют по себе ярчайшие и подробнейшие свидетельства своей веры. Значительная часть сочинений сэра Исаака Ньютона, например, состоит из богословских (78 текстов) наряду с естественно-научными (86 текстов), алхимическими (70 текстов) и математическими (94 текста) трудами[7]. Очевидно, научный и математический склад ума нисколько не мешал великому учёному подвергать исследованию и свой собственный религиозный опыт, и накопленное человечеством богатство богословского знания. «Чёткое разделение между наукой и религией не было характерно для XVII–XVIII вв. Собственно, для Ньютона эти две сферы исследования были двумя частями единого взгляда на мир, и, в частности, изучение Священного Писания было разновидностью научного постижения законов природы, а также событий будущего», – пишет М. Леви-Рубин, сотрудник Национальной библиотеки Израиля, куда были переданы богословские труды Ньютона[8].

Некоторые из учёных, собственно, и пришли к вере в Бога этим вполне рациональным путём, однажды составив себе труд ознакомиться с естественно-научными и научно-историческими свидетельствами и подвергнув их при этом всему тому спектру исследовательских методов, которыми они с успехом пользовались в своей научной деятельности. Не без удивления некоторые из них при этом обнаружили, что таковые свидетельства, во-первых, на самом деле существуют; во-вторых, существуют в великом множестве; в-третьих, нисколько не противоречат ни друг другу, ни всему остальному их научному опыту и, наконец, что их собственное неверие зиждилось не столько на знакомстве с этими аргументами, сколько на заведомом и вполне предрассудочном их отвержении. Не случайно, свидетельства, по крайней мере, двух из них, историка литературы Клайва Льюиса и доктора биологических наук Дона Байерли, прошедших именно этим путём от скептического отношения к вере в Бога к принятию Его всем своим сердцем, умом и волей, носят схожее и довольно характерное название: «Настигнут радостью» у К. Льюиса и «Настигнут верой» у Д. Байерли[9] или, соответственно, “Surprised by Joy” и “Surprised by Faith” по-английски. Вот как описывает К. Льюис тот «сюрприз», который преподнесло ему усердное изучение свидетельств в пользу достоверности Евангельской истории: «И вот ночь за ночью я сижу у себя, в колледже Магдалины. Стоит мне хоть на миг отвлечься от работы, как я чувствую, что постепенно, неотвратимо приближается Тот, встречи с Кем я так хотел избежать. И все-таки то, чего я так страшился, наконец, свершилось. В Троицын семестр 1929 года я сдался и признал, что Господь есть Бог, опустился на колени и произнёс молитву. В ту ночь, верно, я был самым упрямым и угрюмым из всех неофитов Англии».[10] Профессор средневековой литературы Оксфордского Университета, как честный человек и джентльмен, был вынужден признать, что из года в год он учил своих студентов по источникам, бесконечно менее надёжным, чем Евангелие, которое он отвергал из-за его, якобы, «исторической несостоятельности». Клайву Льюису это признание далось непросто, но честный учёный должен оставаться учёным, даже если это подчас неудобно и неприятно, и даже если это вызывает неловкость в общении с родственниками, друзьями или коллегами.

Весь спектр современных представлений о месте разумного основания веры в Божественное и сверхъестественное можно было бы представить в виде некоей протяжённости, континуума, в одной оконечности которой находится вполне расхожее мнение о том, что религиозная вера является ни чем иным, как формой безумия.

Вот, говорят, когда у человека в силу каких-то случившихся с ним внешних потрясений или внутренних переживаний, совсем отказывают мозги, тогда и начинает ему всюду мерещиться чудесное, духовное и сверхъестественное. Это, понятно – крайнее, но, увы, весьма распространённое в наш рационалистический век представление, отказывающее верующему человеку вообще в какой-либо способности адекватно воспринимать и осмысливать происходящее с ним и в мире вокруг него.

Следующим на нашей протяжённости окажется суеверие – представление о том, что что-то такое непонятное и необъяснимое в мире присутствует и действует, но никакого сколько-нибудь адекватного знания об этой, по определению, загадочной силе человек обрести не может. Всё, что мы в состоянии сделать, – это приспособиться к ней. Вот, допустим, перебежала нам дорогу чёрная кошка, и дальше этим путём идти уже нельзя. Почему? Не известно. Да и не важно. Главное – не идти. Или, чтобы затеянное нами предприятие, наоборот, развивалось в благоприятном направлении, надо всего-навсего постучать по деревянному. Почему по деревянному? Фольклористы и этнографы нам с удовольствием предложат самые различные и более или менее правдоподобные версии происхождения этого поверия, но ведь дело как раз в том, что это неважно – лишь бы «сработало».

Далее по континууму следует представление о таинстве, о таи́нственности, мистичности мира внутреннего и мира, нас окружающего. Оно исходит из допущения, что не всё в нашем опыте непременно подлежит анализу и осмыслению, и какая-то его часть по самой своей природе таинственна и непознаваема. Сколько бы мы ни изучали, ни испытывали, ни анализировали и ни обобщали некоторые события нашей жизни, переживания и впечатления, самое важное в них так и останется неразгаданным. Изучать, испытывать, анализировать и обобщать его мы, впрочем, вполне можем и к своей, и ко всеобщей пользе, ибо приобщение к этому мистическому опыту не только обогащает наше собственное бытие этим важнейшим её аспектом, но и позволяет нам более полно и осмысленно участвовать в жизни не мистической, а вполне физической[11].

С этим представлением, вполне естественно, граничит и убеждение не только в возможности, но и в необходимости разумного отношения к миру сверхразумного и сверхъестественного. Мощным мыслительным аппаратом мы были награждены Богом-Творцом именно для того, чтобы наша духовная жизнь, наши отношения с Ним и наш опыт общения с Ним были полноценными и вполне удовлетворяли и Его, и нас самих. Вопреки расхожему представлению о том, что, приступая к молитве, входя в церковь или приобщаясь к церковными таинствам, надо по возможности отключить сознание и вообще угасить в себе всякое движение мысли (так иногда и понимается «всякое ныне житейское отложим попечение» из Херувимской песни на Божественной Литургии), разумное представление о вере требует как раз прямо противоположного: наивысшей концентрации всего нашего внимания на том, что именно происходит в «момент чуда». Эмоциональное, интуитивное и собственно мистическое восприятие Божественного, таким образом, не умаляется, но исполняется и совершается в осмысленном приобщении к таинству.[12]

К великому сожалению, в современной литургической практике русской православной церкви принят по большей части невразумительный для современного носителя русского языка церковнославянский, весьма затрудняющий полноценное участие верующего в богослужении. Иллюзия его понятности, возникающая вследствие исторической родственности этих языков, только усугубляет путаницу и приводит к порой смехотворным, но преимущественно печальным недоразумениям. Характерные и часто встречающиеся примеры такого псевдопонимания приводит филолог и поэт О. Седакова: «…”двойные” слова, входящие и в русский, и в церковнославянский, чаще всего и затрудняют понимание церковнославянских текстов. Здесь человек уверен, что ему всё понятно: ведь это слово – скажем, “губительный” – он прекрасно знает! Слово “гобзует” он посмотрит в словаре – но зачем узнавать там значение “губительства”? А слово это означает эпидемию, заразный недуг».[13] Богослужение и молитва на родном, понятном и вразумительном языке раскрывают перед их участником смысл и содержание таинства, подлежащие и доступные осмыслению.

Для меня лично, признаюсь, старославянский язык богослужений долго оставался камнем преткновения. По разным поводам и случаям я довольно часто захаживал в православные храмы – профессия экскурсовода по московскому Кремлю, по Москве, Владимиру и Суздалю, которой я отдал счастливейшие годы своей молодости, практически обязывала меня к этому. Приглядываясь и прислушиваясь к происходящему во время богослужений, я, однако, никак не мог взять в толк, почему и зачем их тексты читаются и поются в русских храмах… на иностранном языке. О том, что это язык, с одной стороны, родственный, а, с другой – всё-таки совершенно самостоятельный, я отлично помнил по учёбе на филфаке, где несколько семестров были целиком посвящены его изучению: лексике, морфологии, синтаксису, стилистике и т. д. Неужели, думалось мне, все эти милые бабуленьки – сплошь филологи и лингвисты, колющие, как орехи, причудливые парадигмы старославянских склонений и спряжений, на заучивание которых я потратил столько бессонных ночей? Беглый выборочный опрос прихожан, впрочем, довольно скоро рассеивал эти мои опасения – большинство из них понятия не имело о прямом и даже символическом смысле только что прочтённого, услышанного или пропетого. Меньшинство по ключевым словам догадывалось о значении отдельных фраз, но и они к моему интересу относились в лучшем случае неодобрительно, а в худшем – подозревали во мне провокатора-протестанта или агента КГБ, о чём мне когда-то прямо сказал один сельский батюшка, к которому я обратился за разъяснениями: «Я же вас не знаю, а вдруг вы – подосланный, и потом мне же за вас достанется за религиозную пропаганду». Эти страхи, хочется верить, отошли в прошлое, но ни времени, ни места для подробного, систематического и толкового разъяснения прихожанам звучащего в храме по-прежнему не находится. Исключение, насколько мне известно, во всей стране представляют собой лишь несколько православных общин, перешедших на русскоязычное богослужение. Волею всеблагого Провидения я однажды оказался в одной из них и именно в тот момент, когда академик С. С. Аверинцев (для меня, филолога, фигура, принадлежащая скорее Пантеону, чем подмосковной церквушке) читал там за богослужением, если мне не изменяет память, Псалмы в своём собственном переводе на русский. Этот опыт вразумительного чтения и пения, понятно, обусловил возможность задавать вполне конкретные вопросы, касающиеся смысла и содержания веры, богослужения и благочестия по окончании службы или в специально отведённое для этого время. Ни таинственности, ни мистичности, ни благоговейности церковной службы от этого не убавилось, и даже напротив: чем больше я узнавал о вере, тем яснее понимал, насколько глубока Божественная тайна, уже не путая с ней ни свою собственную неосведомлённость, ни чьё-то невнятное пение или слишком поспешное чтение богослужебное текстов.

Злоупотребление разумом (следующее деление на нашей протяжённости), называемое рационализмом, исходит из того, что всякую мистичность и таинственность нашего опыта следует развеять усердным его исследованием. То, что нам сегодня представляется чудесным, развитие научного знания рано или поздно развенчает и, следовательно, называть его надлежит не «чудесным», а всего лишь неизвестным или малоизученным. На этом же представлении в основе своей покоится, между прочим, и классический дарвинизм, исходящий из того, что «переходные формы», необходимые для доказательства верности этой теории, рано или поздно обнаружит наука, и совершенно необъяснимое на сегодняшний день без участия Творца происхождение видов непременно будет, таким образом, разъяснено.[14]

Это крайне рационалистическое представление в своей конечной форме вовсе отрицает способность человека к осмыслению мира (как физического, так и метафизического), ибо и она, в конце концов, сводится к сложнейшему, но со временем вполне подлежащему научному описанию комплексу био- и электрохимических процессов, происходящих, как любят говорить школьники, в пространстве между двумя ушами. Весь религиозный и мистический опыт человечества, согласно этому «натуралистическому детерминизму», рассматривается лишь как некая причудливая «функция головного мозга». Это нейроны у человека в голове выстреливают, а ему при этом лишь кажется, что он испытывает какие-то чувства, любит, страдает, размышляет и т. д. Впрочем, и то, что это человеку кажется, ему, на самом-то деле, тоже лишь кажется. Другими словами, это, по сути дела, то же безумие – отказ в способности человека к осмыслению мира – которое уже было рассмотрено нами в самом начале нашей протяжённости. Эти крайности, как и большинство из них в жизни, оказываются не полезными и не продуктивными, и мы прибегнем к более взвешенному представлению о вере – как о таинстве, данном человеку, и, в меру его интеллектуальной способности, доступном его разумному освоению и применению к своему житию-бытию. Но будем помнить, что разумное основание веры ни в коем случае не является ни единственным, ни даже самым важным, ибо и разум сам по себе – без опыта, эмоционального и духовного переживания – может увести пытливый ум весьма далеко от истины.[15]

И, наконец, самый яркий и наглядный пример разумного основания веры – это, безусловно, история одного из первоапостолов по имени Фома, которого народная традиция совершенно несправедливо окрестила Фомой Неверующим. Ну, почему же? Вполне верующий и в Бога Творца, и во Иисуса Христа был человек, однако ему, в силу его особо пытливого склада ума и характера (как мы бы теперь сказали, аналитического, левополушарного мышления) рассказов других апостолов о том, что Христос, дескать, воскрес из мёртвых, оказалось недостаточно. Мало ли, что люди рассказывают! Ему, чтобы поверить в то, что перед ним – тот самый Христос, Которого он несколькими днями ранее своими глазами видел распятым на кресте, понадобились свидетельства, факты, и, так сказать, вещественные доказательства. Как мы помним из рассказа об этом событии, приведённом в Ин. 20:26–29, Спаситель благословил его на это, позволив вложить перст свой в раны на руках и руку – в рёбра Его. Евангелист, правда, умалчивает о том, воспользовался ли апостол Фома этим благословением, но важно уже и то, что он его получил. Представленное ему свидетельство стало решающим в жизни апостола, провозгласившего на его основании Христа своим Господом и Богом! Нам, живущим два тысячелетия спустя, не увидеть этих ран и не вложить в них своего перста. К нам обращены слова Спасителя: «Ты [Фома] поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие». Всё, что мы можем сделать, чтобы убедиться в истинности Христова Воскресения, – это ознакомиться со свидетельством достоверности тех «носителей», в которых оно описано, то есть, во-первых, убедиться в том, что события описаны правдиво и без упущений, и, во-вторых, что эта описание дошло до нас без искажений и потерь. Не случайно в православной традиции это событие прославляется как «доброе неверие Фомино», ибо, следуя его примеру, «сердца верных приводятся в познание» Бога.[16]

А как же все иные мировоззрения?

Но почему же непременно Фома, Евангелие и Христос? Разве иные религии чем-то хуже? Ведь есть и подревнее, есть и, наоборот, посовременнее, чем христианство? Да и вообще, разве так уж необходимо верить хоть в какого-то одного из богов? На этот последний вопрос, наверное, ответить проще всего: да, кого-то или что-то человек неизбежно делает своим божеством, то есть тем первоисточником, в котором он находит ответы на самые главные вопросы своей жизни – о её происхождении, предназначении, смысле и содержании. Кто-то своим богом – центром вселенной и мерилом добра и зла – полагает самого себя. Понятно, что и сам такой человек довольно скоро обнаруживает себя в полном одиночестве, и окружающим от него оказывается несладко, ибо сколько-нибудь удовлетворительного ответа на вопрос о ценности и предназначении человеческой жизни такая позиция может дать лишь очень ограниченному уму и лишь на очень ограниченное время. Да, конечно, из классической пьесы М. Горького «На дне» мы помним, что «человек – это звучит гордо», но не следует забывать и о том, чем кончается эта самая гордость человеческая «в отдельно взятой стране», где жизни десятков миллионов этих самых человеков обессмысливались, обесценивались и уничтожались во имя… человека. Да и сам автор этого гордого заявления в другие времена пел совсем другие песни.[17]

Для кого-то таким Божественным началом становится «Матушка-природа», которой при этом последовательно приписываются вполне божественные качества – всемогущество (всё происходит по воле природы), всеведение (всё происходит по законам природы, которые, следовательно, ей известны), вездесущесть (всё в нас и вокруг нас – природные явления) – за исключением разве что всеблагости и милости, которой, как известно, от природы ждать не приходится[18]. В этой картине мира, порождённого Матушкой-природой и Дедушкой-Биг-Бэнгом 13,7 миллиардов лет тому назад и с тех пор стремительно разлетающегося во все стороны, жизнь отдельного человека представляется микроскопической песчинкой, никакого особенного смысла, ценности и значения, очевидно, не имеющей.[19]

Кто-то впадает в «науковерие» (иначе, сайентизм), находя в современном и, согласимся, весьма впечатляющем развитии естественнонаучного знания и технологии потенциал как для объяснения прошлого и настоящего, так и для удовлетворения будущих чаяний человечества. В этом увлечении, впрочем, нет ничего нового, ибо около трёхсот лет назад западная цивилизация уже испытала подобный всплеск энтузиазма по поводу науки, технологии и всеобщего «просвещения», апогеем которого стала Французская революция, плавно, но закономерно, перетёкшая в эпоху жесточайших репрессий. Жизнь человеческая, подчинённая прогрессу, всеобщему равенству и братству или каким угодно ещё привлекательным идеям и лозунгам, неминуемо оказывается той разменной монетой, которой щедро оплачивается стремление к их достижению. Современное науковерие, низводя человеческое мышление, наши чувства и переживания к случайно возникшей и спонтанно развившейся биохимии и биоэлектронике мозга, впрочем, и не обещает человеку сколько-нибудь счастливого настоящего и, тем более, будущего. «Ни предназначения, ни смысла, ни зла, ни добра, ничего, кроме слепого и безжалостного безразличия», – подводит итог извечным исканиям человечества оксфордский профессор этологии (подраздел биологии, изучающий поведение животных) и апологет безбожия доктор Ричард Докинз.[20]

Пушкин А. С. В. Матэ. Гравюра 1899 г.

Митрополит Филарет. И. П. Пожалостин. Гравюра 1883 г.

Зачем я живу?

Впрочем, и наш собственный, великий русский писатель и мыслитель, граф Лев Николаевич Толстой, в пятидесятилетнем возрасте задавшись вопросом о смысле и предназначении своей жизни и не найдя на него удовлетворительного ответа, оказался на грани самоубийства: «Вопрос мой – тот, который в пятьдесят лет привёл меня к самоубийству, был самый простой вопрос, лежащий в душе каждого человека, от глупого ребёнка до мудрейшего старца, – тот вопрос, без которого жизнь невозможна, как я и испытал это на деле. Вопрос состоит в том: "Что выйдет из того, что я делаю нынче, что буду делать завтра, – что выйдет из всей моей жизни?" Иначе выраженный, вопрос будет такой: "Зачем же мне жить, зачем чего-нибудь желать, зачем что-нибудь делать?" Ещё иначе выразить вопрос можно так: "Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью?"[21] Не только простые смертные, но, как мы видим, и величайшие умы человечества задаются этим же вопросом – о предназначении своей жизни – и при этом оказываются не в состоянии сколь-нибудь удовлетворительно на него самим себе ответить в пределах чисто материалистического представления о человеческой личности. Человеку трудно жить, если он не видит смысла жизни. Причём, не только «гуманитариям» – философам, писателям и психологам – свойственно задаваться этими вопросами. Основоположник космонавтики, К. Э. Циолковский, вполне технического ума человек, свои космические технологии разрабатывал, однако, движимый всё тем же вопросом – о смысле человеческого бытия: «Как только вы зададите себе вопрос такого рода, значит, вы вырвались из традиционных тисков и взмыли в бесконечные выси: зачем всё это – зачем существуют материя, растения, животные, человек и его мозг – тоже материя, – требующий ответа на вопрос: зачем всё это? Зачем существует мир, Вселенная, Космос? Зачем?»[22]

Понятно, что каждый день мы этот вопрос себе не ставим, ибо жизнь щедро снабжает нас на каждый-то день вопросами помельче. Однако в кризисные минуты нашей жизни (от греч. κρίση – суд, решение, выбор), когда от нашего выбора многое зависит – наше благополучие или жизнь близкого нам человека – этот вопрос становится, что называется, ребром: чего ради я хлопочу и переживаю, чего-то опасаюсь и чему-то радуюсь, если всем моим хлопотам, переживаниям, опасениям и радостям рано или поздно придёт конец? То есть, если каждое моё отдельное решение преследует определённую цель (простейшие примеры: заработать деньги, чтобы отдохнуть с семьёй на море, или выпить таблетку, чтобы прошла головная боль), то ради какой цели я, вообще, живу на свете? Мой однокашник, автор «Книги о счастье», психолог и антрополог, основатель и ректор Института христианской психологии священник Андрей Лоргус напрямую связывает способность и желание человека радоваться жизни с осознанием её, во-первых, вечности и, во-вторых, смысла. «Я не знаю, что такое счастье, но я знаю счастливых людей. И я знаю, что каждый человек может быть счастлив. Это в его власти. Это в его воле. Конечно, тут важно условие, но главное условие это – победа над смертью. Если он уверен в том, что смерти нет, он может быть счастлив. Это освобождает его от страха. Но есть ещё одно условие счастья. Для человека это очень важно. Человек – это существо, уязвлённое смыслом. Если человек не видит смысла в своей жизни, ему трудно быть счастливым».[23]

В день своего рождения – тоже, своего рода, «кризисная минута» – А. С. Пушкин написал следующие горькие строки, размышляя о смысле своей жизни:

Может быть, однако, не всё так печально и безнадёжно, если вспомнить, что это пушкинское стихотворение не осталось без ответа. Ему ответил его современник митрополит Московский Филарет (Дроздов)[25] и тоже стихотворением, но которое, к сожалению, гораздо реже цитируется:

То есть не всё так беспросветно и грустно, если вспомнить, что, помимо этого конечного мира и вне его, существует бесконечный Бог, Который и этот мир, и каждого в этом мире человека сотворил по Своему особому, индивидуальному, совершенному, Божественному замыслу. Смысл и предназначение своей жизни человек, следовательно, обретает в исполнении этого Божественного замысла, а в приведении своей воли в соответствие с Божественной волей – средства к достижению этой цели.[27] Ведь, если жизнь человека не «случайность», а реализация уже имеющегося и притом совершенного плана, то ведь и ресурсов, и средств на его реализацию должно оказаться в Божественном замысле вполне достаточно. Итальянцы так и говорят: «Когда Бог создавал время, Он создал его достаточно». Стало быть, если и когда нам не хватает времени, это – верный признак того, что мы тратим его на что-то не вполне соответствующее Божией воле, поскольку на следование ей Он создал его …в самый раз. И, с другой стороны, если, как это весьма часто приходится слышать, человек не вполне уверен, в чём, собственно, состоит Божественный замысел в отношении некоего конкретного этапа, шага или решения в его жизни, то стоит ему повнимательнее присмотреться, на что он тратит своё время и на что его в итоге не хватает, и становится, как Божий день, очевидным, где его собственные приоритеты расходятся с Божественными.

«Стоп, стоп, стоп! – скажут при этом скептики. – А не принимаем ли мы желаемое за действительное? Ведь может же быть, что это нам только хочется, чтобы наша жизнь обладала предназначением – вот мы и воображаем себе некоего Бога, Который бы придал ей хоть какой-то смысл». Д-р Энтони Флю, долгое время носивший, как ему казалось, почётное звание «самого яростного атеиста планеты» и преподававший философию религии в Редингском университете Англии, рассказывал по этому поводу притчу о неких двух исследователях, вышедших однажды из лесу на полянку и обнаруживших на ней красивейший и тщательно ухоженный садик – грядки, клумбочки, тропинки. Один из них тут же радостно воскликнул:

– Если есть садик, значит, должен же быть и садовник, который его насадил, и который за ним ухаживает!

Стали звать садовника, искать садовника – не появляется садовник и даже не откликается.

– Ну и где же твой «садовник»? – усомнился другой, не верующий в садовника, учёный.

– А это… невидимый садовник, по ночам приходящий в свой сад и ухаживающий за ним, – тут же нашёлся верующий в садовника.

Тогда неверующий в садовника учёный обнёс садик забором, провёл электричество, сигнализацию и даже установил камеры наблюдения, чтобы обнаружить хоть какие-то следы загадочного садовника. Увы, никаких свидетельств его присутствия так и не было зарегистрировано самой совершенной и чувствительной аппаратурой.

– Так ведь это же – невидимый, неслышимый, неощутимый и нечувствительный к электричеству садовник, – оправдывался верующий в садовника, но, понятно, тут уже скептик не выдержал:

– Что же осталось от твоего садовника? И чем этот твой невидимый, неощутимый, абсолютно неуловимый для восприятия садовник отличается от садовника воображаемого, и, следовательно, от садовника, не существующего вовсе?

То есть, по мнению учёного, если Садовник, насадивший этот замечательный сад и поселивший нас в этом саду, не оставил по Себе никаких следов Своего бытия и Своего участия в жизни мира, то чем Он, вообще говоря, отличается от садовника воображаемого?

Надо сказать, что сам доктор Флю, будучи учёным честным и последовательным, в конце своей жизни всё же пришёл к вере в Бога[28], так что с ним, по большому счёту, всё в порядке, но в бытность свою богоборцем он любил рассказывать эту притчу. Ведь и в самом деле, коли своим происхождением и самим своим существованием этот мир обязан Богу Творцу, то должны же отразиться и сохраниться в человеческом историческом опыте хоть какие-то следы бытия и участия в его бытии Великого Садовника? Поиску и рассмотрению некоторых из этих свидетельств и будет посвящена большая часть этой книги.

Если мы что-то или кого-то ищем, то хорошо бы нам по возможности ясно себе представлять, кого именно мы ищем. Должны же быть какие-то его качества и признаки, по которым мы его узнаем, если встретим. Статистически, почти 90 % населения планеты верит в Бога[29], то есть, так или иначе представляет себе некую «высшую силу», «превосходящую субстанцию» или «верховное божественное», словом, верит в нечто, отвечающее на вопрос о смысле жизни. Надо сказать, что Россия в этом смысле далеко не на первом месте. Согласно проведённому 2011 году Левада Центром опросу россиян на предмет их религиозной принадлежности, 84 % из них на тот момент полагали себя людьми православными, но вот на вопрос о вере в Бога (даже не во Христа, но хоть в какого-нибудь бога) положительно ответили лишь 39 %. Интересное у нас в стране сложилось православие – наполовину без веры в Бога. Однако «в среднем по планете» картина складывается гораздо более благополучная, хотя, как мы видим из многообразия существующих на Земле вероучений, мнения о том, какими свойствами вышеупомянутое «божественное» может обладать, разнятся весьма значительно. Это и понятно, поскольку таковых свойств, качеств и черт характера у искомого нами Бога, и в самом деле, может быть множество, однако двумя свойствами Бог обладать должен, ибо они так и называются – «необходимыми свойствами». Конечно, «должен» не в том смысле, что кому-то из нас Он что-то должен, а в том, что эти Его свойства нам самим необходимы, чтобы признать Его Божеством. Их сформулировал в середине XX века американский философ и богослов Фрэнсис Шеффер как (1) «бесконечность» и (2) «личность»[30], а примерно за полстолетия до него – наш русский философ и богослов Владимир Соловьёв, писавший: «Итак, разум истории по самому её фактическому ходу заставляет нас признать в Иисусе Христе не последнее слово царства человечества, а первое и всеединое Слово Царства Божия – не человекобога, а Богочеловека, или (1) безусловную (2) индивидуальность».[31]

В общении с человеком неверующим это бывает особенно важно – помочь ему найти и сформулировать для себя самого те условия, на которых он согласился бы с бытием Божиим. Спора и взаимного неприятия, возникающих зачастую при столкновении различных и, тем более, противоположных точек зрения на этот предмет, как правило, удаётся избежать, если изначально не ставить себя и, соответственно, других участников общения в отношения противников и антагонистов, которые почти инстинктивно вызывают у большинства людей настороженность и отчуждение. Предложение же им совместного поиска пути к разрешению интересующего нас вопроса способно, во-первых, снять лишнее напряжение и, во-вторых, принципиально поменять расстановку сил: не один – против другого, но оба вместе – против предмета противоречий и раздора. Вместо спора о бытии или небытии Бога, неверу предлагается заняться гораздо более продуктивной задачей: сформулировать такой аргумент или такое свидетельство, которые, если бы они нашлись, смогли бы его переубедить. «Диалогическая апологетика» – так назвал свою книгу один из моих семинарских профессоров д-р Давид Кларк, посвятив её динамике живого общения на тему веры и неверия. Согласно его многолетнему опыту и исследованиям, «защита веры обычно происходит посреди реальных жизненных обстоятельств, а не на официальных форумах, и <…> христианская апологетика может быть интегрирована в живую личную беседу».[32]

Именно так, в оживлённом обсуждении, помнится, одного из эпизодов «Преступления и наказания» на уроке по литературе передо мной вдруг встал как-то совершенно по-новому и «по-настоящему» вопрос о бытии Божием. Не думаю, что Герман Наумович, наш совершенно гениальный учитель и, кроме того, известный специалист по творчеству Л. Н. Толстого[33], а в дальнейшем – видный общественный деятель русского зарубежья «и прочая, и прочая», прямо ставил перед собой эту апологетическую задачу. Даже, скорее, напротив, бытие Божие в контексте изучаемых нами в 9-м классе средней школы произведений русской классики подразумевалось им как само собой разумеющееся, и сомнение в Его бытии и Его живом и деятельном участии в поступках, мыслях и словах героев рассматривалось на его уроках неразрывно с другими реалиями – и физическими, и духовными. Я помню, как захватило у меня дух, когда я впервые это услышал, и как весь мир вдруг перевернулся вверх дном, когда я поставил себя на место героя, верующего в реального живого Бога и живущего с Ним в сердце. Не мифологического бога, не сказочного, не умозрительного и не символического, а вполне реального и даже – это себе представить было всего труднее – живого. Однако в том-то оказался и фокус, что без Него все герои русской классики оказываются совершенно «пластмассовыми», то есть искусственно (не путать с «искусно») собранными из внутренне несовместимых деталей куклами, совершающими совершенно ничем не оправданные поступки, произносящими совершенно бессмысленные речи и испытывающими насквозь фальшивые чувства. Самих этих слов никто в классе, конечно, не произнёс вслух, но этого и не требовалось (да за это и нашего любимого учителя моментально сняли бы с работы) – просто, между нами, учителем и учениками, вдруг завелась только нам одним известная маленькая тайна: на наших уроках литературы Бог есть. Для себя я тогда же решил, что вот этим открытием, этим представлением и опытом я теперь буду дорожить и по возможности искать его развития, осмысления и обогащения.

Несколькими годами позже, уже увлёкшись филологией и лингвистикой и с удовольствием копаясь в различных словарях, глоссариях и тезаурусах, я к великому своему восторгу напал в одном из них на статью, посвящённую слову «религия». И тут-то выяснилось, что это, тогда ещё полузапрещённое, слово происходит от латинского глагола religare, означавшего – восстанавливать связь или воссоединять. То есть, путём религии человек призван восстанавливать ту непосредственную связь, те живые отношения с Богом, которые были им утеряны в грехопадении. Эту ветхозаветную историю про Адама, Еву и запретный плод я, конечно, уже знал, но применить её к себе, то есть в себе самом обнаружить и признать те же самые, что и у них, черты и свойства, а также весьма сходные слова и поступки мне помогло именно это слово. Так вот, оказывается, почему мне так трудно даётся этот чудесный опыт, впервые испытанный мною на уроке литературы – связь и живые, личные отношения с Богом нарушены и постоянно нарушаются мною же, а, как их восстанавливать, знают, как выяснилось, только религиозные люди, которых я в своём тогдашнем окружении не находил, а точнее, ещё не научился различать.

А иные религии?

Итак, чтобы Бог был Богом, способным ответить на наш вопрос о смысле человеческой жизни, Ему необходимо обладать, как минимум, этими двумя качествами: Он должен быть бесконечен/безначален, и Он должен быть личностью. Первое из этих двух свойств, также называется свойством «независимого бытия», то есть в Своём бытии Он должен быть независим от времени, пространства, физики, химии, нашего желания или нежелания и т. д. Если Он так же конечен, как и мы, то и проблем у Него – с происхождением, предназначением и т. д. – должно быть не меньше, чем у нас. Вспомним в этой связи многочисленных древнегреческих, а также древнескандинавских, древнерусских и многих других богов и богинь, которые, во-первых, тем в основном и занимаются, что пытаются положить друг другу конец и, во-вторых в большинстве своём происходят от конечных же богов или подразумевающих некоторое происхождение природных явлений. То есть проблем у них оказывается гораздо больше, чем у нас, а потому, очевидно, они с удовольствием и делятся ими с человечеством, откуда происходят в нашей жизни все беды, катастрофы и катаклизмы. С другой стороны, «великое и верховное божественное» древних восточных религий – индуизма (большинства его классических школ) и буддизма[34] – напротив, совершенно беспредельно. Будда равен миру, причём в капле воды столько же Будды, сколько во всём океане. Однако беда в том, что эти их «верховные божественные» по большей части безличностны, и человек, обладающий свойством личности, не может войти в общение с таким божеством, не переставая быть самим собой. При входе в буддистский храм можно, например, встретить такую надпись: «Оставь своё самосознание вместе со своими сандалиями за порогом храма». Йога, многим знакомая как физкультура и терапия, была призвана помочь в решении этой задачи – отключения всего, что человек представляет из себя как личность: сознания, чувств, памяти, внимания, взаимоотношений и т. д. – для вхождения в общение с безличностным божеством. Но, хочется спросить, кто же тогда общается с божеством в этом состоянии? И, если по окончании такого богообщения я всё-таки должен прийти в себя, то откуда я знаю, что там со мной происходило, и, главное, какое отношение этот опыт будет иметь ко мне и к моей личной жизни?

Авраамические религии – иудаизм, христианство и ислам – восходящие к праотцу Аврааму, знают и, каждая по-своему, славят Бога, обладающего обоими необходимыми свойствами: бесконечности и личности. Одного и того же Бога? Если мы вспомним, откуда иудаизм и ислам знают о том Боге, Которого они славят, то окажется, что бо́льшую и важнейшую часть о Нём знают из священных книг, составленных великими пророками, соответственно, Моисеем и Мухаммедом То есть великие пророки услышали откровение Божие о Себе в словесной форме, а их потомки записали это откровение в священных книгах, соответственно, Танахе («еврейской Библии») и Коране. Но тогда неминуемо встаёт вопрос: почему же эти откровения получились у них такими разными? Иногда же прямо противоположное в них говорится… об одном и том же Боге? Значит, всё-таки разные это были боги? Или Он одному одно о Себе говорил, а другому – прямо противоположное? Или они слушали невнимательно? Или записывали неточно? Или мы читаем как-то неправильно? На эти вопросы каждое из названных вероучений предлагает целые тома истолкований, содержащихся, соответственно, в Мидраше с Талмудом[35] и тафсирах с хадисами, датируемым, впрочем, гораздо более поздними эпохами, чем сами откровения.

Бог в авраамических религиях

Чем же христианство принципиально отличается от этих религий? Христиане верят в то, что мы можем знать о бытии Божием и Его деятельном участии в жизни мира не только через пророков, пророчества и священные книги, а – от Него самого, непосредственно, благодаря тому удивительному, уникальному и чудесному событию, которое произошло в человеческой истории две тысячи лет тому назад: Бог стал человеком, вступил в человеческую историю и жил на земле как человек по имени Иисус Христос. Две тысячи лет тому назад «Слово стало плотью и обитало с нами, полное благодати и истины, и мы видели славу Его».[36] «Садовник» из притчи Энтони Флю явился в Свой сад. С Ним можно было поговорить, задать Ему вопросы, выслушать Его ответы, путешествовать, разделить с Ним трапезу – то есть произошло это не в каком-то особом «духовном» состоянии или измерении, не на другой планете и не в параллельной реальности. Это событие – часть нашей человеческой истории. А, следовательно, христианство – исторично, ибо оно покоится на историческом факте Богоявления. Французский историк Марк Блок в своей книге «Апология истории» так описывает отличие христианского вероучения от всего сонма религий, существующих на свете: «Христианство – религия историков. Другие религиозные системы основывали свои верования и ритуалы на мифологии, почти неподвластной человеческому времени. У христиан священными книгами являются книги исторические, а их литургии отмечают – наряду с эпизодами земной жизни Бога – события из истории церкви и святых».[37]

Пророки, ритуалы, священные книги и сооружения есть ведь и у других религий (хотя у нас, конечно, лучше всех), но христианство покоится не на них, а на историческом факте Боговоплощения. Поэтому, между прочим, христиане и поздравляют друг друга с самым важным и самым радостным своим праздником, Пасхой Христовой, именно так: «Христос Воскресе!», то есть, констатируя факт, а в ответ подтверждают его: «Воистину воскресе!». Исповедание веры христианина, таким образом, заключается в простой (впрочем, ещё, конечно, и радостной и благодарной) констатации факта, причём факта уже свершившегося, а не ожидаемого в будущем. Многие ещё помнят, как долго нас призывали к тому, чтобы пролетарии всех стран соединились с тем, чтобы это будущее событие всё и всем, наконец, сделало ясным и понятным. Христиане не говорят: «Да воскреснет Христос… и да продлятся дни Его», – уповая на некое грядущее событие. Мы утверждаем, что Христос уже воскрес две тысячи лет тому назад. Интересно отметить, что в церковнославянском языке сохранилась аористная форма глагола «воскресе», описывающая действие, закончившееся в прошлом, то есть подчёркивающая, что речь идёт о событии, уже совершившемся и давно прошедшем, с которым поэтому уже ничего не поделаешь. Профессор и священник Георгий Кочетков так формулирует самую суть христианства: «Именно вера в Боговоплощение, в это удивительное кенотическое чудо, когда Бог как бы отказывается от Себя и Своего, чтобы стать своим людям и миру, – это откровение и составляет сущность нашей веры во Христа».[38] Причём ничего нового или «более позднего» в этом осмыслении происшедшего две тысячи лет назад нет, ибо ещё апостолу Павлу, современнику событий, было ясно, что «если нет воскресения мёртвых, то и Христос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша, <…> если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна: вы ещё во грехах ваших».[39] Вера христиан, таким образом, не тщетна, ибо (или «если») она покоится на реальном событии истории.

А как же быть со всеми остальными религиями? Все остальные религии – это устремления людей, как правило, лучших и достойнейших из людей (тоже, впрочем, не всегда) к Богу. Христиане верят в то, что это Бог сделал шаг навстречу людям, стал одним из нас, то есть подошёл к нам, что называется, ближе некуда. «Его приход в мир – высшая точка диалога между Богом и людьми, встреча, которая стала непреходящей реальностью, ибо путь к ней открыт для каждого»[40], – писал протоиерей Александр Мень. Диалог этот начался задолго до этого и продолжается до сих пор, но высшей его точкой стало явление Бога человеку в наибольшей полноте, в которой только одна личность может явиться другой – Он стал одним из нас, стал Человеком. И именно в этом содержится ответ на вопрос многих скептиков, который они любят формулировать в виде известной притчи о трёх слепцах. Слепцов подвели к слону и попросили его описать. Один подошёл сзади и, подёргав слона за хвост, подумал, что он похож на змею или верёвку. Другой, подошедши сбоку, обнял слона за ногу и предположил, что он подобен дереву или целому лесу. Третий, подойдя спереди и взявшись за бивень, с уверенностью заявил, что слон – это камень, скала. И ведь, заметим, ни один из слепцов слона-то в какой-нибудь полноте не описал! Как же может ограниченный человек постичь безграничного Бога? Представим себе что подвели слепцов не к слону, а к такому же, как они, человеку. Да, мы поражены и отчасти ослеплены грехом, но другого, подобного нам, человека, мы всё-таки оказываемся способны – на слух, на ощупь – воспринять настолько, насколько мы, вообще, способны воспринять другую личность. Митрополит Антоний Сурожский в своём слове после Рождества сказал: «Бог вошёл в историю. Сам Бог стал Человеком, Бог облёкся в плоть, и всё видимое, то, что по нашей слепоте представляется нам мёртвой, инертной материей, может узнать себя прославленным в Его собственном теле. Случилось нечто небывалое, и мир уже не тот, что прежде».[41]

Следовательно, христианство – это не вероучение такое, не догма (греч. δόγμα – учение) и не идеология такая, хотя, конечно, и христианское вероучение, и христианская догматика, и даже христианская идеология существуют на свете. Иногда приходится слышать, что вот, дескать, господствовала у нас в стране в течение трёх поколений одна идеология, а теперь ей на смену приходит иная. «Христианство – не система «идей» и, уж во всяком случае, не идеология. Оно есть опыт и свидетельство об этом опыте, непрестанно подаваемом Церковью», – писал по этому поводу протопресвитер Александр Шмеман.[42] Вот ислам – это типичная идеология, то есть вероучение, зиждущееся на авторитете пророка. Как он проповедовал, так оно и есть – даже если реальность (например, историческая реальность) прямо тому противоречит. Как многие из нас ещё помнят, территория четырёх пятых земной реальности не соответствовала той идеологии, которая царила в СССР, так что же? Идеология преспокойно продолжала господствовать, а эта неудобная часть реальности либо запрещалась, либо скрывалась, либо отвергалась, либо высмеивалась, как нечто недостойное, и потому уже будто бы и не реальное, и не существующее.

Христианство – это не предание такое, хотя, ещё раз оговоримся, богатейшее православное Предание безусловно существует, и, по-видимому, большинство жителей нашей страны его-то и принимают за собственно христианскую веру, и его-то и исповедуют в житейском укладе, соблюдении праздников и других милых проявлениях православного благочестия. В отличие от христианства, типичным примером предания является современный иудаизм, покоящийся на богатейшей раввинистической традиции, без и вне которой даже свидетельство о Боге ветхозаветных пророков оказывается неполным и недостаточным.

И христианство – не одна из философий, которые покоятся на постулатах и аксиомах, принимаемых a priori и закладывающихся в основание той или иной философской системы.[43] Буддизм в его классических формах можно вполне отнести к роду религиозной философии, основанной на открывшихся основателю буддизма принцу Сиддхартхе Гаутаме Шакьямуни путём медитативных созерцаний собственного духа «Четырёх благородных истин», «Восьмеричного пути», признании кармы и сансары и т. д., принимаемых как данное и не требующих никаких доказательств.

И, конечно, когда в атеистической литературе встречается упоминание о «мифе об Иисусе Христе», необходимо помнить, что это – не что иное, как довольно грубый и откровенный пропагандистский ход, присущий всему этому жанру. Ни под какое сколь-нибудь строгое определение мифа история рождения, жизни, смерти и воскресения Христа никак не подходит. Надо при этом честно признаться, что мифов, как религиозных, так и светских, мы и на самом деле в своей жизни творим немало (чего стоит, например, добрая половина советской героики!), подавая малоискушённым в древней истории людям повод заподозрить и в случае с Евангельским благовестием какой-то скрытый подвох.[44]

В важности и актуальности именно исторического, основания веры я имел случай лично убедиться, когда сам попал, что называется, как кур во щип, в ситуацию самую критическую, а именно – на войну. Точнее, она началась ровно через день, после того как я прибыл со своими лекциями во Владикавказ, и шла полным ходом буквально в паре часов езды от него. Над головой время от времени пролетали в ту сторону МИГи и СУшки, а по обочинам дороги, ведущей на юг, стояла отказавшая во время ночного марша бронетехника. На улицах города, напротив выставленных в окна первых этажей телевизоров, гудели группы хмурых мужчин, обсуждавших происходящее и провожавших меня, явно не местного, тяжёлыми взглядами. А уже к концу этого дня в город хлынули беженцы. И так уж случилось, что следующая моя презентация была запланирована в одной из христианских благотворительных миссий, теперь занимавшихся их приёмом, размещением и т. д. Все помещения были переполнены людьми, только что прибывшими на автобусах из мест боевых действий, где они потеряли всё, что у них было, а некоторые – своих родных и близких. Какие там лекции, подумал я, и предложил свою посильную помощь – на кухне или на регистрационном пункте. «Спасибо, дорогой, но ты нам сегодня нужен именно как лектор», – провожая меня в конференц-зал, сказал Важа, один из организаторов встречи. – Сегодня, как никогда, этим людям важно услышать, на чём стоит наша вера – не на эмоциях и традициях, которые мы испытываем сейчас, а на том событии, которое уже произошло тысячи лет тому назад и которое неизменно». Это, наверное, была одна из самых трудных моих презентаций, когда в глазах своей аудитории – а во всём зале не было, что называется, сухого места – поначалу недоверчивых, заплаканных и усталых, я постепенно замечал искорки надежды и веры. Не мне, не вероучению, не уверениям и не оправданиями, а Богу.

Христианство – это событие. То есть христиане верят в то, что в наибольшей Своей и доступной нам полноте Богу было угодно явить Себя, прожив с нами целую человеческую жизнь – от рождения до смерти, воскресения из мёртвых и последующего, по вознесении, воссоединения с Богом Отцом. Замечательно при этом, что ударение в слове «событие» можно поставить несколько иначе и получится – со-бытие́, то есть во Христе человек со-бытийствует Богу, пребывая в том же самом бытии, что и Он. По словам академика С. С. Аверинцева, во Христе «Бог преодолевает онтологическую некоммуникабельность»[45], или, иными словами, бытийственную несовместимость между человеком и Богом. Ведь, когда люди спорят о том, есть Бог или нет, не имеется же ввиду, что Он в том же самом смысле есть, в котором есть, например, я, другой человек или какой-то другой предмет. Он – само Бытие, Сущий (древнеевр. יהוה – Иегова[46]), Источник и Средоточие бытия. Во Христе Он из Своего бытия вступил в наше бытие, и произошло со-бытие́. А христиане, соответственно, призваны быть «со-видетелями», то есть свидетелями этого события. Все вместе христиане являются (точнее, призваны являться) очевидцами пребывания Бога в их жизни, в богослужении, в Церкви (Теле Христовом).[47] В этом – исключительность христианства, и поэтому, строго говоря, только христианское богословие и является в настоящем смысле Бого-словием, то есть, знанием о Боге, а, при всём уважении, не пророко-словием, не предание-ведением, не фило-софией и не мифо-логией. Эту абсолютную исключительность христианской веры глубоко чувствовал и замечательно выразил о. Александр Мень: «Религии в мире есть часть культуры. Они вырастают вместе с порывом человеческого духа к вечности, к непреходящим ценностям. Здесь же поток идёт свыше, с неба, и поэтому один из теологов нашего столетия имел право сказать: "Христианство – это не одна из религий, а это кризис всех религий"».[48] «Кризис», кроме всего прочего, ещё и в том смысле, что свидетельство о Боге во Христе ставит человека перед выбором, побуждает к принятию решения и даже заставляет произвести над собой суд. Если, например, Будда сам завещал своим последователям не принимать его учения лишь из уважения к нему[49], то Христос ставит вопрос именно так: «Он говорит им [апостолам]: а вы за кого почитаете Меня?»[50].

Бог сделал шаг навстречу, но при этом оставил за человеком полную свободу на эту встречу не явиться и эту встречу отвергнуть. Его свидетельство о Себе не проникает в человеческое сознание гипнотически и, помимо воли самого человека, не становится его мировоззренческой позицией и само собой разумеющимся убеждением. Он сделал всё, точнее, Он сделал достаточно для того, чтобы каждый из нас принял личное, ответственное и информированное решение, однако само решение по-прежнему – за человеком. Современная эпистемология, занимающаяся динамикой и закономерностями научного познания, позволяет более подробно рассмотреть этот процесс, известный богословской науке как «Богооткровение». Согласно современному эпистемологическому учению, инициатива познания всегда исходит от высшей формы организации в сторону низшей. Если, например, человек (учёный, исследователь), изучает предмет неживой материи (физика, химия, археология и т. д.), имеет дело с неживой материей, то вся инициатива познания принадлежит, естественно, человеку. Исследователь может делать с предметом своего познания всё, что захочет – травить кислотами, выкапывать, закапывать, взрывать и т. д. Если предмет познания чуть выше по уровню организации, например, живая материя (биология, медицина и т. д.), то часть инициативы учёному уже приходится делить со своим предметом – его ещё надо поймать в лесу, накормить и как-то побудить к желаемым реакциям. А он может не захотеть и может, например, убежать снова в лес, и учёный ничего о нём так и не узнает. Вовсе не считаться с волей своего живого предмета познания учёный уже не имеет права, поскольку объект его исследования может не выдержать и …превратиться в неживой предмет познания, то есть, попросту говоря, сдохнуть. В случае, если предмет познания равен познающему по уровню организации, то есть, если один человек познаёт другого (психология, педагогика и т. д.), то и инициативу познания приходится делить ровно пополам – о другом человеке как о человеке, обладающем сознанием и свободой воли, мы узнаем, только если он сам захочет о себе сообщить. А может и не захотеть или наврёт нам в три короба, и мы о нём так ничего толком не узнаем. Причём, если мы насильно заставим его реагировать нужным нам образом, лишив его свободы выбора, то и исследовать его в таком случае мы будем уже не как человека, равного себе, а как животное. И, наконец, если предметом и объектом (ни то, ни другое слово тут даже не слишком подходит) нашего исследования является бесконечно превосходящий нас «по уровню организации» Бог, то понятно, что и инициатива Его познания целиком принадлежит Ему, а от нас требуется лишь открытость и готовность Его откровение о Себе воспринять и осмыслить. Философ С. Л. Франк сформулировал это таким образом: «Искание Бога есть уже действие Бога в человеческой душе».[51] Мы его познаём по Его инициативе и на Его условиях.

Что и произошло 2000 лет тому назад, когда Ему было угодно явить Себя миру человеком.

Так ведь это когда было-то?

«Так ведь это когда было-то?!» – воскликнут скептики. – Это же – история древнего мира! Откуда мы знаем, что именно и как именно происходило в те далёкие времена?» Ну, во-первых, немало чудесного происходит и в наши дни – надо лишь быть, как мы уже говорили раньше, открытыми и восприимчивыми к чуду, чтобы воспринять это свидетельство, что называется, своими глазами. Мимо большинства самых настоящих чудес большинство из нас проходит, их не замечая или находя им какое-то вполне тривиальное объяснение (будто чудо от этого почему-то сразу перестаёт быть чудом). Это конкретное чудо – Богоявление – действительно произошло две тысячи лет тому назад, а любой историк нам скажет, что бо́льшую часть того, что науке известно о событиях двухтысячелетней давности, она почерпнула из исторических документов. Таковым историческим документом, подробно описывающим событие Богоявления, является книга под названием …«Книги». Именно так переводится с греческого множественное число от слова βιβλίο буквально и означающего «книга». Так вот, во второй части этой книги, то есть в Новом Завете, содержится подробнейшее документальное свидетельство современников о том, что и как именно в те далёкие времена происходило в одной из окраин обширной Римской империи – на земле Израиля.

Для тех, кто не любит или не умеет читать, существует, кроме того, «Евангелие для безграмотных», как иногда называют второй снизу ряд икон на традиционном православном иконостасе. Слева направо по нему можно «прочесть» об основных событиях новозаветной истории: Благовещении, Рождестве, Крещении, Воскресении, Вознесении и т. д. С людьми, владеющими языком иконописи и умеющими считывать её образы символы и смыслы, это происходит и в век всеобщей грамотности. Оказавшись в храме, человек погружается в библейский «зрительный ряд» и находит в нём то, что откликается его опыту, знанию и художественному вкусу.

Азия, как известно, – «дело тонкое», и христианское миссионерство в странах и культурах традиционно мусульманских бывает затруднено не только различиями мировоззрений и культур, но и прямыми административными ограничениями. Однако и в условиях, казалось бы, далеко не самых благоприятных, историческая правда находит и прокладывает путь к людям внимательным и готовым её услышать. Или увидеть! Так, например, священнику одного из православных храмов, восстановленных в Чечне по окончании войны, открыто проповедовать веру во Христа среди местного населения категорически запрещалось. Окружающая обстановка, надо сказать, в целом не слишком к этому располагала, и храм приходилось охранять буквально с оружием в руках. Совершенно неизгладимое впечатление произвёл на меня российский воин огромного роста и в полном боевом снаряжении, встречавший прихожан за калиткой церкви – настоящий Архангел Гавриил во всей его грозе и мощи! Беда только в том, пожаловался мне настоятель, что храм, тем не менее, разрушался вот уже несколько лет сам по себе. Строили его на скорую руку, гидроизоляцию не проложили, плесень уже съела часть росписей, и штукатурка отваливалась целыми пластами. Пришлось позвать местных мастеров-ремонтников. Так вот, работая над разборкой части стен и пола, они стали невольно обращать внимание и на те росписи, которыми покрыт весь храм изнутри. Знакомые с мусульманским учением, работяги без труда узнавали на фресках и иконах имена и сюжеты, общие Корану и Библии и, естественно, подступали к настоятелю с вопросами, касающимися того или иного персонажа или события. Открыто проповедовать Христа за пределами храма ему категорически запрещалось, но отвечать на вопросы пришедших в храм он чувствовал себя в полном праве. Сами стены храма – причём ценой своей жизни! – оказывается, способны нести Евангельскую весть там, где человеку это почему-то невозможно.

Людям грамотным предлагается ознакомиться с этой важнейшей страницей человеческой истории по книгам Нового Завета, в которых приведены события земной жизни Христа, Его собственные слова и множество исторических, культурных, политических и экономических подробностей, в контексте которых эти события имели место. Только вот ведь в чём вопрос: истинны ли эти евангельские повествования? Происходили ли эти события на самом деле? На этот счёт существуют самые разнообразные мнения.

Пройдясь однажды по улицам Москвы с микрофоном, я собрал некоторую по-своему замечательную коллекцию ответов на вопрос «Считаете ли вы Библию исторически достоверным документом?». Вот лишь некоторые из ответов, услышанных мною в тот день:

– Очень спорно. Это, я бы сказал, «политизированный» вопрос. С подвохом.

– Думаю, что нет. (Почему?) Не знаю даже. Не могу вам сказать.

– Я не силён в этом. Не могу этого сказать.

– У меня двоякое отношение к Библии, честно сказать. Но учить надо – для культуры не помешает.

– История – это субъективная вещь, и Библия тоже – это взгляд определённого слоя людей в конкретный временной период и их отношение к своему богу, к своей вере и к своим внутренним мироощущениям.

– Я как-то не задумывался над историческим значением Библии, но, скорее, нет. У меня, вообще, отношение к религии сложное, и на эту тему я, вы уж извините, не хотел бы разговаривать.

– Ну да, Новый Завет, Ветхий Завет – почему бы и нет?

– Я – мусульманин, но я и про Библию, и про… другую книгу знаю, что так оно и было про Иисуса. Мы тоже считаем, что Он наш пророк, и всегда Его чествуем.

К похвале москвичей и гостей столицы надо сказать, что подобных ответов было всё-таки менее половины, и большинство респондентов в моей небольшой подборке относились к достоверности библейского свидетельства более положительно и уважительно. Сам вопрос, однако, вызывал у многих немалое недоумение: как, вообще, можно говорить о Библии в качестве исторического источника? Разве она – об этом? Разве не достаточно признать её безусловный авторитет, чтобы в дальнейшем черпать из неё готовые ответы на все возможные вопросы, которые когда-либо возникнут в нашей жизни, подбирая поисковиком или по так называемой библейской Симфонии (собрании в алфавитном порядке всех встречающихся в Библии слов и выражений с указанием соответствующей книги, главы и стиха) подходящие по смыслу или контексту императивы? Дело в том, что Библия, являясь, как уже сказано, собранием книг, – очень многожанровое литературное произведение. В ней, и на самом деле, можно найти прямые и недвусмысленные требования и законы, подлежащие безоговорочному следованию и исполнению. Но ведь имеются в её составе и, напротив, глубоко лирические и даже романтические книги, главы и стихи, которые ни в коем случае не следует понимать буквально и принимать в качестве императива. Содержащийся в них опыт эмоционального, чувственного и эстетического приобщения к вере необыкновенно важен, но и восприниматься такой опыт должен, соответственно жанру, в котором он испытан, осмыслен и описан автором, то есть в жанре лирическом. С другой же стороны, никак не абстрактно-образно, а вполне конкретно-исторически следует относиться к тем реалиям прошлого, которые описаны в жанре исторической хроники, но также и не воспринимать их в качестве примера для непременного и неукоснительного подражания. Библия – очень честная книга, и в ней подчас описываются столь нелицеприятные страницы истории человечества, что учиться на некоторых из них мы могли бы разве что методом «от противного». Многих, впервые читающих Евангелие или Павловы Послания, не на шутку смущает то, что самые, казалось бы, «положительные герои» в них описываются в ситуациях, нисколько их не красящих и даже, Боже упаси, бросающих тень на их святость и авторитет как учителей и образчиков праведности и благочестия.

Вопрос о достоверности Библии, тем не менее, остаётся в наш «век информации» вполне насущным и актуальным: если вера христиан покоится на историческом событии, то насколько достоин доверия, то есть, буквально, достоверен тот источник информации, откуда они черпают сведения о нём? Состоит этот вопрос из трёх основных частей.

Во-первых, насколько он древен, на самом ли деле ему 2000 лет, и на самом ли деле этот документ составлен людьми компетентными, то есть знавшими, как происходило дело, современниками, участниками и свидетелями событий? Ведь существуют версии о том, что вся эта история, да заодно и вся Библия, была написана три с лишним столетия спустя, в эпоху императора Константина, причём по его же личному указанию. Несколько лет назад вышел побивший многие рекорды популярности детективный роман на эту тему под названием «Код Да Винчи», а впоследствии был снят и фильм по его сюжету. Речь в них, в частности, ведётся о том, что, поскольку со времени земной жизни Христа прошло уже целых три столетия и живых свидетелей в ту пору уже не было, то и писать можно было всё, что угодно… императору Константину. Бытует на бескрайних просторах интернета даже такая забавная версия из серии «теории всемирного заговора», что, на самом-то деле, вся эта история со скандальным романом и фильмом – это такой тонкий ход Ватикана. Мол, вбросим-ка мы в культурное пространство и общественное сознание этакую провокационную идею, чтобы задумались люди, наконец, во что именно они верят: в фантазии популярного британского новеллиста и голливудскую «клубничку» или – в документы и артефакты, имеющиеся в распоряжении исторической науки? Как бы то ни было, для миссионера, во всяком случае, разговор о «Коде Да Винчи» представляется благодатнейшим поводом обратиться именно к этому вопросу: насколько достоверны те источники, на которых покоится ваша вера… или ваше неверие? Ведь циркулируют по мутным потокам той же всемирной паутины и такие забавные версии, согласно которым Библия была составлена двумя русскими монахами в XVI веке… за один вечер. Грамотные были люди, подставили соответствующие ссылочки и цитаты и – готово! То есть первый вопрос – это вопрос о древности нашего источника.

Во-вторых, необходимо вспомнить, на чём писали в те далёкие времена. Современных цифровых носителей информации к тому времени ещё не изобрели – они появились несколькими столетиями позже. А в те времена носители информации – пергамент или папирус – были очень хрупкими и хранились совсем не долго. В открытом виде папирус, например, сохраняется всего 20–30 лет. Без доступа света, кислорода и влаги, то есть в герметичных сосудах, свиток может, конечно, пребывать в полной сохранности хоть две, хоть три тысячи лет. В Книге Пророка Иеремии как раз на этот случай содержится подробнейшая инструкция по хранению древних рукописей: «Так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: возьми сии записи, эту купчую запись, которая запечатана, и эту запись открытую, и положи их в глиняный сосуд, чтобы они оставались там многие дни».[52] Беда, видимо, в том, что мы с вами зачастую инструкций не читаем и, полагаясь на собственную сообразительность, сначала всё безнадёжно ломаем и только потом открываем какие-либо «правила пользования». Может быть, поэтому из оригиналов древних рукописей до нашего времени не дожило ни одного: ни Нового, ни Ветхого Заветов, ни Аристотеля, ни Цезаря, ни Гомера. Дошли до нас лишь копии и копии копий, и наука текстология (совместно с палеографией) восстанавливает по ним текст оригинала. Вопросы, естественно возникающие при этом, обычно звучат так: «Откуда мы знаем, что сегодня мы читаем тот же самый текст, который был составлен авторами оригинала 2000 лет тому назад?» И, в самом деле, может же быть, что большая часть его содержания была утеряна или безнадёжно искажена при бесконечных переписываниях и переводах с языка на язык.

И, наконец, третий вопрос – о достоверности самого содержания текста: «Откуда мы знаем, что ещё тогда, 2000 лет тому назад, никто ничего не приукрасил, не добавил от себя, не перепутал и, в конце концов, просто не забыл?». Ведь если ещё первоначальные авторы описали событие неточно, неполно или неверно, от того, что оно копируется и повторяется из столетия в столетие множество раз, оно не становится сколько-нибудь достовернее. «Сколько ни повторяй “халва, халва”, во рту сладко не станет», – гласит древняя восточная пословица. Правда, современные психологи утверждают, что станет, но ведь самой-то халвы всё равно не получится. То есть, чтобы эти события для нас сегодня имели какой-то смысл и значение, надо, чтобы они ещё тогда были описаны именно так, как они происходили. Есть ли у нас сегодня достаточно оснований верить в достоверность фактов и событий, описанных в новозаветных текстах?

Все эти три вопроса почти два столетия тому назад ставил перед ищущим веры человеком замечательный русский православный миссионер, святитель Иннокентий, митрополит Московский и Иркутский, просветитель Аляски, переведший Евангелие на язык алеутов (и создавший ради этого алеутскую письменность): «Итак, прежде, нежели ты пойдёшь за Иисусом Христом, должен сделать следующее. Во-первых, внимательно испытать основание христианства, то есть те самыя книги Св. Писания, на коих основана наша православная вера: узнать, [1] откуда оне произошли, кто и когда их написал, [2] как они сохранились и перешли к нам, и [3] почему оне называются божественными и священными, и проч.»[53] Само основание христианства видел он покоящимся на достоверности происхождения, сохранности и, собственно, содержания того исторического документа, из которого нам известно о Боге во Христе, и призывал ищущего веры к пытливому исследованию этого основания.

Само же исследование, чтобы быть продуктивным, должно проводиться в соответствии с требованиями соответствующего предмету познания научного метода, каковых на сегодня известно ровно два. Естественные науки – физика, химия, биология и т. д. – естественно, пользуются естественно-научным методом, который в данном случае оказывается совершенно не неприменим, ибо его требованиями являются наблюдаемость события, контролируемость среды, повторяемость и т. д. Он вообще не применим к уникальным историческим событиям, поскольку история отвечает на вопрос не «как бывает?», а «как было?», то есть имеет дело с событиями, не обязательно закономерными, а сплошь и рядом совершенно исключительными. К уникальным событиям истории применяется, соответственно, научно-исторический метод, заключающийся в приведении свидетельств, документов, артефактов («вещественных доказательств») и логических доводов в пользу некоего неповторимого исторического явления (не важно, двухнедельной или двухтысячелетней давности), необходимых и достаточных для компетентного и безучастного решения о том, насколько вероятным и достоверным оно является. Поскольку речь в новозаветном тексте идёт именно о таком уникальном событии истории, то к ним – и к тексту, и к самому событию – пытливый ум имеет полное право применить весь исследовательский аппарат исторической науки. Важно лишь не забывать при этом, что никакое количество представленных свидетельств не может «заставить» человека принять то или иное решение по поводу достоверности или ложности события, но лишь обеспечивает исследователя основанием для личного и ответственного ответа на поставленный вопрос. Так ведь и Исаак Ньютон не видел всех на свете падающих яблок, однако на основании наблюдения за всеми теми яблоками, которые он видел падающими, сделал вывод о законе всемирного тяготения. Какой-нибудь зануда-скептик ведь и в этом случае мог бы возмутиться: «Какое право сэр Ньютон имеет делать столь широкое обобщение на основе своего весьма ограниченного опыта?! А, может быть, все остальные яблоки, которых он не видел, как раз и не падают?!» Так, однако, наука не работает, и её самые общие выводы практически всегда покоятся на опыте, заведомо ограниченном и неполном. Обнаружить и исследовать все свидетельства и доказательства истинности каждой детали в каждом эпизоде новозаветной истории никому и никогда не удастся, но, например, сравнив их с числом и качеством свидетельств достоверности других исторических событий, в которых никому не приходит в голову сомневаться, всякий здравомыслящий человек в состоянии принять вполне личное, ответственное и информированное решение по этому вопросу.

Библия Гуттенберга Факсимиле. 1454 г.

Другие древние документы?

Рассмотрим несколько, ставших уже отчасти хрестоматийными, примеров такого сравнения вполне заслуживающих доверия историков документов древней письменности с новозаветными источниками, применяя и к тем, и к другим исследовательские методики и критерии, выработанные текстологией – прикладной историко-филологической дисциплиной, как это следует из самого её названия, изучающей историю возникновения и судьбу различных текстов, а также собственно и восстанавливающей древние тексты. Одним из таких критериев, применяемых текстологией ко всем древним документам (политическим, поэтическим, экономическим и т. д., по разным причинам не дошедшим до нас в оригиналах) в целях выяснения их достоверности, является количество рукописных копий. Чем больше рукописей утерянного оригинала имеется в распоряжении учёных, с тем большей достоверностью они могут восстановить оригинал. Представим себе, что какой-то древний документ дошёл до нас в виде одного единственного манускрипта. Он может при этом быть насквозь фальшивым или самым, что ни на есть, подлинным. Мы никогда об этом не узнаем, ибо сравнивать-то нам его не с чем, и мы не в состоянии выявить тех ошибок, сокращений, добавлений и других искажений, которые могли возникнуть при его переписывании. И, наоборот, чем больше рукописных копий того или иного документа имеется в распоряжении учёных, тем больше вероятность («Гарантии – на небесах, на земле – вероятность», – гласит древняя мудрость) того, что учёным удастся восстановить первоначальный текст.

Возьмём для примера, ну конечно, Цезаря! Про его «Записки о Галльской войне» в любом учебнике истории и в любой энциклопедии пишется как о самом полном, самом достоверном и самом подтверждённом свидетельстве событиях и времени его правления – 50-х годах до Р. Х. Ведь и на самом деле, большую часть того, что известно учёным об этом периоде либо прямо происходит из этого источника, либо обнаружено, благодаря ему. И, что особенно важно, источник был написан вполне компетентным и во многих отношениях авторитетным автором – будущим римским императором Гаем Юлием Цезарем. Однако, как уже было отмечено выше, того самого первоначального, оригинального экземпляра, вышедшего из-под пера одного из Цезаревых писцов (не императорское это дело – касаться августейшими перстами таких низменных предметов, как перо и пишущие машинки), ловивших и запечатлевавших на папирусе каждое слово императора, до нас не дошло. По счастью, этот текст продолжал копироваться усердием переписчиков из столетия в столетие, и так – до середины XV века, пока никому дотоле не известный шлифовщик полудрагоценных камней и точильщик зеркал по имени Иоганн Гуттенберг не изобрёл в Германии первый печатный станок, и копии не стали более или менее одинаковыми. Почти сто лет спустя точно такой же станок изобрёл и Иван Фёдоров Москвитин, так что и в России тексты тоже стали более или менее стандартными. Понятно, что сравнивать печатные копии, вышедшие из-под одного и того же станка, большой нужды нет, но сколько же рукописных копий, манускриптов (от лат. manus – рука и scribo – пишу) различных документов древности, содержащих разночтения, ошибки, сокращения и дополнения переписчиков, имеется в распоряжении учёных?[54]

Количество сохранившихся копий древних текстов

Большую часть того, что историкам известно из периода правления Цезаря, по которому в университетах в основном и изучается История Древнего Рима, дошло до нас по 251 списку его «Галльских войн». Много это или мало? Если сравнить эту цифру с другими заслуживающими доверия историков источниками – философскими трудами Платона (210 копий), «Историей» Геродота (109 копий), «Историей от основания города» Тита Ливия (150 копий), «Царём Эдипом» Софокла (193 копий) – этот показатель окажется чуть выше среднего. То есть обо всей платоновской философии, по отношению к которой вся современная европейская философия представляет из себя «не более, чем ряд примечаний на полях Платона»[55], науке известно по двумстам десяти более или менее объёмным отрывкам. От нескольких десятков до нескольких сот рукописей того или иного древнего документа принято считать вполне надёжным их числом, но, конечно, бывают и исключения, каковым является Гомерова «Илиада», дошедшая до нас в количестве 1757 копий. Но на то оно и исключение, чтобы подтверждать известное науке правило.

А теперь посчитаем, сколько новозаветных рукописей имеется в распоряжении учёных, то есть применим к жизнеописанию Христа те же самые критерии, которые применяются текстологами к другим документам древности. Если речь и в самом деле идёт об историческом событии и историческом документе, имеем на это полное право. «Как Слово стало плотью в определённом месте и в определённое время, так и текст Писания, да и всякое иное проявление веры, возникает и живёт внутри исторического процесса, а значит, его внешние, исторические формы могут быть изучаемы с помощью обычных научных методик», – пишет современный филолог-библеист Андрей Десницкий.[56] Так вот, за тот же период рукописной передачи текста, то есть со времени создания оригинала до изобретения печатного пресса, до нас дошли 27974 более или менее полных новозаветных манускрипта, из которых 5795 – на языке оригинала (греческом), плюс латинский, коптский, арабский, славянские языки и т. д. Таким образом, мера достоверности евангельского текста согласно этому критерию превышает все другие древние тексты, в том числе совершенно исключительные, не намного и даже не во много раз, а на несколько порядков. С точки зрения человека, верующего в живого Бога и Его продолжающееся участие в бытии сотворённого Им мира в этом нет ничего ни невозможного, ни даже странного. И, даже напротив, нет ничего неожиданного в том, что Он, с одной стороны, позаботился о том, чтобы свидетельство о Его явлении миру сохранилось в достаточно достоверном виде и качестве, а с другой, оставил за человеком достаточно оснований для совершения выбора без принуждения и подавления его свободной воли. Перефразируя итальянскую пословицу, можно сказать, что, когда Бог оставлял по Себе свидетельство, Он оставил его достаточно. Не без иронии замечал по этому поводу просветитель и богослов протопресвитер Александр Мень: «Скудость источников обычно не мешает создавать жизнеописания великих людей, о которых сохранилось куда меньше достоверных данных [чем об Иисусе Христе – О. В.]».[57]

И, что замечательно, новозаветные копии эти относятся к различным столетиям и, когда скептики выражают подозрение в том, что в период рукописного копирования в текст, вероятно, проникли описки, разночтения и другие погрешности, то мы вправе спросить их: когда же это произошло? Почему же в таком случае, практически идентичные рукописные копии Нового Завета доходят до нас (естественно, в разном количестве и разной степени полноты и сохранности) из первого, второго, третьего, четвёртого и т. д. столетий вплоть до изобретения печатного пресса? Подозрения скептиков, впрочем, вполне понятны и оправданы, ибо самые ранние копии некоторых, например, античных авторов, и в самом деле дошли до нас в средневековых переводах на арабский, то есть с разрывом в несколько столетий (об этом мы подробнее ещё поговорим). То же, с их точки зрения, «должно было бы» произойти и с новозаветными текстами. Если, однако, мы будем иметь дело не с нашими собственными предположениями и фантазиями (в сослагательном, то есть нереальном наклонении), а со вполне реальными историческими фактами, то окажется, что и в этом отношении Новый Завет представляет собой замечательное исключение: преемственность в передаче его текста от поколения к поколению никогда не прерывалась, даже несмотря на периоды жесточайших гонений и преследований христианского учения и Христовой церкви.

Как уже говорилось, учение ислама покоится не на исторической достоверности событий, упоминаемых и описываемых в Коране, а на авторитете пророка, а потому и строго исторический подход к нему не вполне применим и оправдан. Однако уже и чисто количественное сравнение между признаваемыми христианами и мусульманами авторитетными рукописями соответственно Нового Завета и Корана обнаруживает колоссальную разницу между этими источниками. Согласно учению ислама вскоре после смерти Мухаммеда халифом Усманом были сведены воедино имевшие хождение в устном предании и потому отчасти различавшиеся версии Корана. Пять идентичных копий созданного таким образом документа были им разосланы в пять городов тогдашнего исламского мира, и только они признаются истинными и исключительно достоверными. Увы, современные исследования двух дошедших до нас «Усмановых» текстов показали, что эти манускрипты являются более поздними копиями, снятыми с неизвестных источников около двух с половиной столетий спустя. Что именно было написано в оригинальных документах, и насколько им соответствует канонизированный в 1989 году современный текст Корана, приходится принимать, что называется, «на веру», то есть без каких-либо историко-текстологических оснований и даже, как мы далее убедимся, вопреки им.

По моим наблюдениям, далеко не все мусульмане отдают себе в этом отчёт, точно так же, впрочем, как и многие христиане не особенно задумываются над тем историческим основанием своей веры, которое отличает её от всех без исключения религий на свете. Соображения такта и уважения к иным, традиционным для различных народов, верованиям, доведённые до своей почти уродливой крайности насаждением к месту и не к месту политкорректности и толерантности, чаще всего не позволяют миссионеру впрямую сравнивать религии по конкретным мерилам и критериям. Если же мне приходится выступать со своими презентациями, например, в учительских или других профессиональных аудиториях, то строгость научного подхода позволяет делать это без лишних церемоний и экивоков. Так, однажды я представлял только что рассмотренный нами материал на курсах повышения квалификации школьных учителей истории, по обыкновению, оставив добрых полчаса в конце встречи на вопросы и ответы. Едва ли ни первым прозвучал именно вопрос о политкорректности: не боюсь ли я оскорбить религиозные чувства кого-то из уважаемых коллег, если вдруг окажется, что в аудитории присутствуют, например, буддисты или мусульмане? Заранее извинившись, если это произошло, и заверив слушателей в том, что это никак не входило в мои намерения, я набрался смелости напрямую спросить зал: нет ли среди нас мусульман, которым мои сравнения письменных источников показались бы обидными. Молодая учительница подняла руку, встала и ответила, как мне показалось, не столько мне, сколько ревновавшему о её достоинстве коллеге-историку:

– Я нисколько не оскорблена ни как мусульманка, ни как историк, и даже, напротив, благодарна докладчику – мне только сегодня впервые пришло в голову, что я почему-то никогда не рассматривала свою веру как историк. У меня в связи с этим возникло множество вопросов.

– Ах, как чудно, – возрадовался я, – ведь у нас как раз и время сейчас для вопросов и ответов!

– Да, но вопросы у меня не к вам, – ответила учительница, – а к моему имаму.

В жизни каждого человека наступает такой момент, когда ему приходится посмотреть на свою веру (или своё неверие) с точки зрения строгого научного опыта и знания. А, может быть, полезно делать это с некоторой регулярностью и периодичностью, чтобы не закоснеть в привычных формулах и обрядах, когда-то однажды удостоверившись в их основательности. Научные сведения имеют свойство не только накапливаться, но и устаревать, и даже кардинально меняться. За последние двенадцать-пятнадцать лет мне, например, пришлось уже неоднократно обновлять некоторые данные моей презентации, приводя их в соответствие с современными научными исследованиями и открытиями. Особенно отрадно было при этом отмечать не только продолжающийся рост числа новозаветных манускриптов, обнаруживаемых при раскопках, но и устойчивое увеличение отрыва между ним и другими древними документами.

Вернёмся, однако, к самим этим текстам и к тому комплексу критериев, которыми учёные определяют достоверность древних документов. Причём, именно, комплексу, ибо, если один из них даёт один результат, а другой – прямо противоположный, то, естественно, что-то в исследовательском протоколе не так, или сами исследования проведены без достаточной строгости в следовании ему. Это, например, произошло со знаменитой Туринской плащаницей, когда в результате комплекса исследований её фрагментов учёными независимых лабораторий методом изотопной датировки были получены различные и взаимоисключающие результаты, так что учёным пришлось признать, что версий о её происхождении и датировке на тот момент всё ещё оставалось несколько. Более недавнее исследование плащаницы методом широкоугольного рассеяния рентгеновских лучей позволило безоговорочно отнести её происхождение к первому столетию по Р. Х. именно потому, что включало в себя повторные и многочисленные измерения различных частей этого удивительного артефакта.[58] Элементарные требования логики и здравого смысла требуют всестороннего изучения предмета, и вторым критерием, который мы применим к новозаветным текстам и другим древним документам, будет так называемый коэффициент искажения.

Большинство людей, вручную переписывая тексты, допускают ошибки. Если текст последовательно копируется несколько раз, то и эти ошибки, естественно, последовательно накапливаются в более поздних его копиях. Если же древний текст копировался от руки в течение столетий, то какова вероятность того, что мы сегодня читаем тот же самый текст, который был когда-то составлен первоначальным автором? На этот-то вопрос, задаваемый многими скептиками верующему человеку, и помогает ответить данный критерий. Подсчитывается коэффициент искажения по следующей формуле: количество строк или каких-то других значимых единиц (стихов, предложений), содержащих смысловые разночтения (не фонетика и морфология, а то, что сколько-нибудь значимо влияет на различение смысла), делится на общее количество этих же единиц в произведении и умножается на сто.

Брюс Метцгер[59], автор многочисленных исследований и ставших классическими учебников по текстологии, сравнил три древних текста религиозного содержания: «Махабхарату» индуистов, «Илиаду» древних греков и Новый Завет христиан. Оказалось, что «Махабхарата» (250 тыс. строк) содержит 10,3 % смысловых разночтений. То есть каждая десятая строка содержит смысловую ошибку, или, другими словами, мы не знаем, что нам, собственно, заповедует каждая десятая заповедь этого «учебника жизни», но нам доподлинно известно, что каждая десятая из них содержит в себе смысловую ошибку. Кто как, а я бы свою жизнь – ни земную, ни, тем более, вечную – на такой источник полагать не стал и другим не советую.

Гомерова «Илиада» (156 тыс. строк) на этом фоне выглядит совсем неплохо – в ней всего 4,9 % разночтений. Мы знаем, следовательно, как на самом деле звучит каждый двадцатый стих «Илиады» только по восхитительному переводу Николая Ивановича Гнедича – он звучит изумительно! Только ведь это мы Гнедичем восхищаемся, а не Гомером.

На 20 тысяч стихов Нового Завета насчитывается всего 40 смысловых разночтений, то есть коэффициент искажения этого текста – 0,2 %. Причём цифра эта постоянно сокращается с открытием всё новых и всё более древних рукописей, позволяющих уточнить одно за другим эти «трудные места». И, конечно, это никакая не тайна за семью печатями, хранимая от неискушённых верующих в непогрешимость Слова Божия. В современных изданиях эти строки сопровождаются сноской «не подтверждается большинством древних рукописей». И, что ещё важнее, так это, что большинству этих строк несложно найти пару в параллельных текстах, где они очень даже подтверждаются древнейшими рукописями. Не случайно же в новозаветный канон входят четыре Евангелия, во многом перекрывающие друг друга. Если в одном из них тот или иной стих вызывает сомнения учёных, его содержание, а иногда и точную копию можно найти в другом.

Параллельные места в Евангелиях

Если кто-то разбирается в древних рукописях, то это, конечно, бывший директор Британского музея выдающийся историк сэр Фредерик Кеньон. По вопросу о вариативности новозаветных текстов он пишет: «Количество рукописей Нового Завета, его ранних переводов и цитат из него в работах самых первых летописцев Церкви настолько велико, что истинный смысл каждого вариативного отрывка сохранился не у одного, так у иного автора, чего не скажешь ни об одной другой книге в мире».[60] Стоит только представить себе, что «коэффициент достоверности» этого документа – 99,8 %, и сравнить его с теми документами, которым большинство из нас привыкло доверять «на все сто», и всё становится на свои места. Ради интереса любой из нас может повнимательнее присмотреться к своим, например, паспортам или свидетельствам о рождении – большинство из нас при этом ждёт немало открытий. В моём, например, свидетельстве о рождении – две ошибки, правда, незначительные, но ведь это – на двух страничках, и этому документу не две тысячи лет!

А как насчёт Ветхого Завета? Ведь Евангелие относится к сравнительно недавней части библейской истории – всего 2000 лет тому назад – а какова мера достоверности ветхозаветных книг? Самый древний список Пятикнижия был обнаружен при раскопках сгоревшей ещё в 600 г. по Р. Х. синагоге в израильском городке Ейн-Геди. Точнее, археологи обнаружили основательно прогоревшее полено, которое при ближайшем рассмотрении оказалось свитком Торы середины II века по Р. Х., насквозь прогоревшим, да ещё и окаменевшим за четырнадцать столетий. Никакой физической возможности, развернуть его не представлялось, пока не изобретён был метод цифрового развёртывания. Свиток отсканировали рентгеном и загрузили в компьютер, а специальная программа уже развернула его в плоскость на экране монитора. Прочесть на сегодня удалось только девять слоёв, содержащих в себе строки из книги Левит. Так вот, строки эти оказались соответствующими тому тексту, который читается в Библии сегодня на 100 %. Сто процентов, Карл! За семнадцать столетий текст этого документа не изменился буквально «ни на йоту» (י – от «йуд», самой маленькой буквы арамейского алфавита). Как такое вообще возможно?

Дело в том, что переписывали тексты в те времена совсем не так, как это мы делаем сегодня. Обычно мы прочитываем предложение и затем записываем предложение или, если слова незнакомые, прочитываем слово и затем записываем слово. В те времена, взяв страничку оригинала и чистый кусочек пергамента, переписчики переносили с одного носителя на другой букву за буквой, букву за буквой. То есть, именно так, как это делает компьютер, по одной единице информации – бит за битом. Это же – цифровая технология (только без компьютера)! Самые строгие школы копирования требовали, чтобы переписывание текста производилось задом наперёд, чтобы смысл слов не подсказывал переписчику каких-то его собственных идей. Он же не идеи копирует и даже не слова, а – буквы. Когда же страничка таким образом заполнялась, производился подсчёт знаков на оригинале и на копии. Если их количество расходится, значит, где-то допущена ошибка. А ведь точно так же компьютер сравнивает файлы, совершенно не понимая, что мы там написали или сфотографировали – по количеству бит в файле. Исправлять при этом разрешалось не более одной-двух ошибок на странице, поскольку, если их оказывалось три и более, следовательно, переписчик отвлекался или просто не владеет ремеслом в достаточной мере, чтобы поручать ему столь важное дело. Ошибка, допущенная переписчиком в имени Божьем или в имени одного из пророков, сразу дисквалифицировала его труд. В саму технологию копирования, таким образом, были включены и мотивация к исполнению этого труда со всем возможным тщанием, и механизм верификации текста. Весь содержащий недопустимое число ошибок текст смывался с пергамента водой и стирался песочком, кожа высушивалась, и вся страничка переписывалась заново. Учёные знают об этой практике не только потому, что она сохранилась в некоторых культурах до самых недавних пор, но и по многочисленным палимпсестам, дошедшим до нас из глубины веков. Палимпсесты – это такие рукописи, которые по только что описанной причине или ввиду, например, дороговизны писчего материала содержали сразу два (иногда даже более) текста – стёртый «нижний» и новый «верхний», которые современная технология, как правило, позволяет восстановить и прочитать. Так вот, на некоторых из них нижний отличался от верхнего всего на один-два знака. Эта же технология, естественно, была перенята и ранними христианами, хранителями и переписчиками новозаветных текстов, содержащих не только свидетельство о жизни Бога на земле, но и Его собственные слова! Хранились и передавались они с соблюдением всей возможной – практически стопроцентной – аккуратности и точности.

Казалось бы, кого не убедит подобная аргументация, да ещё подтверждённая статистическим анализом и впечатляющими графиками?! Мне, однако, в моей теперь уже многолетней миссионерской и духовно-просветительской практике приходилось встречаться с аудиториями, на которых доводы этого рода не производили особенного впечатления. Мне казалось, что я говорю со стеной – настолько неподвижными и непроницаемыми были почти три сотни глаз, устремлённых на меня в одном из пенитенциарных учреждений или, попросту говоря, тюрем города Брянска. А ведь как я молился, чтобы Господь усмотрел для меня какие-то, как я Его пытался уверить, более благодатные аудитории для моей презентации в этот день! Днём раньше я читал лекции в тамошнем университете, днём позже – на курсах повышения квалификации учителей, где я мог развернуть свою историческую аргументацию во всю ширь и мощь. Это было, конечно, далеко не «приглашение на казнь», но и приглашение в тюрьму, поступившее через местное миссионерское служение, звучало – и я честно признавался в этом Богу – не слишком привлекательно. Одно меня несколько успокоило и даже отчасти воодушевило – уверение человека, не первый год несшего служение в тюрьмах: «Там сейчас, может быть, сейчас собраны самые лучшие мозги страны, хотя, возможно, и самые извращённые тоже». Словом, готовился я серьёзно, выбирая только тот материал, который подействует наверняка, самые наглядные иллюстрации, самые очевидные свидетельства и факты, тщательно избегая статистических графиков, экскурсов в древнюю историю и т. д. И всё-таки проводить презентацию было неимоверно тяжело, видя перед собой ровный серый квадрат – пятнадцать рядов по пятнадцать мест – одинаково остриженных голов и без малейшей «обратной связи». Ни на мой юмор, ни на мои пламенные возгласы зал не реагировал вообще никак, хотя я старался и материал, и подачу сделать максимально доходчивыми изо всех моих сил, искренне веря, что, может, хоть для кого-то в этом полутёмном зале он окажется интересным и важным.

Однако отведённое мне время закончилось, серый квадрат по команде встал и рядами, по порядку, потянулся на выход. Ну вот, подумалось мне тогда, я честно «отработал» свой час и, на самом деле, трудился в полную силу, но – узнаю ли я когда-нибудь о том, насколько, вообще, это было кому-нибудь нужно и интересно? Каково же было моё удивление, когда ко мне вдруг подошёл один из офицеров и попросил, если возможно, продолжить презентацию. Конечно, согласился я, но – для кого? И тут оказалось, что в глубине зала, в таком же точно квадрате кресел, но не видном мне, сидит ещё человек пятьдесят в военной форме. Они быстренько перебрались на освободившиеся первые ряды, и мы с ними потом ещё целых, кажется, часа полтора, пока их не позвали на службу, занимались открытиями библейской археологии и свидетельством древних манускриптов со всеми графиками и со всей статистикой, какая у меня только была.

Господи, думал я при этом, почему же Ты мне сразу не дал знать про эту часть аудитории? А, впрочем, я не в претензии. Жёны-мироносицы ведь тоже не знали, кто отвалит для них камень, чтобы они могли совершить своё приношение.[61] Наверное, и мне не обязательно всё знать наперёд, но обязательно быть, во-первых, там, куда я призван, и, во-вторых, быть готовым совершить тот труд, к которому я призван. Моё дело – принести миро, а не мучиться вопросом о том, кто и как будет отваливать камень в гробницу. Тем более что на ходу адаптировать свою презентацию к самым разным и порой совершенно неожиданным аудиториям, мне, по правде-то говоря, и самому очень нравится. Ведь при этом и сам начинаешь видеть и осмыслять некоторые, казалось бы, хорошо знакомые факты по-новому, глазами и восприятием иного знания, опыта или традиции.

Не менее увлекательным занятием оказывается применение наработанных методик и критериев достоверности древних текстов к иным вероучениям и религиозным традициям. Например, сравнение новозаветных текстов по коэффициенту искажения с Кораном, лежащим в основании вероучения ислама, выявляет его, ислама, совершенную неисторичность и даже, можно сказать, антиисторичность. Ведь, если, как утверждают мусульманские богословы, Коран содержит в себе подлинные изречения пророка Мухаммеда, то как, казалось бы, они должны были обрадоваться, когда в 1972 году в городе Сана (Йемен) при ремонте соборной мечети были обнаружены более 40 тысяч фрагментов отдельных списков раннего коранического текста. И, что особенно примечательно, – палимпсестов, в «нижнем» тексте содержащих его вариант на несколько десятилетий более древний, чем самый ранний манускрипт Корана, до сих пор имевшийся в распоряжении учёных. И эта вариативность не ограничивалась отдельными словоформами и диалектизмами. «Нижний» текст содержал более 1000 смысловых отклонений от более позднего («верхнего»), канонизированного столетия спустя. Казалось бы, самое время внести и в современный текст Корана, и в вероучения ислама соответствующие поправки, более точно отражающие слова великого пророка и основателя этой религии? Ничуть не бывало! Доступ историков и палеографов к манускрипту, мягко говоря, ограничили, а разногласия с каноническим Кораном объявили «несущественными». Точка. Коран, не подвергался и не мог подвергаться никаким изменениям. Почему? Да потому, что в этом заключается доктрина, вероучение ислама, даже если это противоречит свидетельству истории, элементарной логике и здравому смыслу. А между тем, коэффициент искажения, если предположить, что та тысяча смысловых разночтений, которые были обнаружены в тексте, распределены по тексту более или менее равномерно, окажется равен 15 %.[62] Это, однако, с точки зрения вероучения ислама – несущественно. Отлично известно, например, что сам калиф Усман, по приказу и под надзором которого многочисленные версии Корана, устные и письменные, были впервые сведены в канон, признаётся в замене требования побивания камнями за супружескую неверность, содержавшегося «среди прочего, что передавал Аллах», на бичевание.[63]